Дорога в письме была указана. Сириец уверил Никодима, что он также знает дорогу. Но теперь, задремав, он, по-видимому, сбился с настоящей направления и, когда Никодим, наскучив не кончающейся ездой, окликнул его - сириец, вздрогнув от неожиданности, протер глаза, осмотрелся кругом и сказал с досадой: - Мы не туда попали, напрасно я понадеялся на мулов. - Что же будем делать? - спросил Никодим. - Мы можем ехать наугад в сторону, хотя это очень трудно, - пояснил сириец, - лучше нам ехать той же дорогой - наверное, куда-нибудь приедем и спросим там. Я не местный житель. Я знаю только одну дорогу. Никодим согласился. Они тронулись дальше и к вечеру заметили у дороги одинокое строение обыкновенного в тех местах типа, белое с плоскою кровлей. У порога жилища находились двое: очень старый еврей, с седой бородою до пояса, одетый в черное и молодой человек тоже еврейского типа, но в клетчатом европейском костюме коричневого цвета. Старый еврей сидел на пороге, закрыв глаза, и нараспев произносил молитву, а молодой с веселым и приветливым видом покуривал папироску и посматривал по сторонам. За домом, запирая проход между двумя скалами, возвышались тяжелые железные ворота, утыканные поверху зазубренными железными остриями. Ни одного растения не было видно около дома - голый камень и песок повсюду. Сириец, ехавший впереди, слез с мула и, ведя его в поводу, направился к молодому еврею. - Даст ли господин путникам совет и ночлег? - спросил его сириец. Еврей ответил утвердительным кивком головы и сказал: - Прошу пожаловать к нам. - Затем, обратившись к старому еврею, добавил: - Ты бы, Янкель, прекратил на время свое пение: не всякому оно понравится. К нам приехал просвещенный господин. Старый еврей открыл свои глаза,, посмотрел на Никодима одно мгновение, снова закрыл их и продолжал петь. - Войдите, господа! - сказал молодой еврей, отворяя дверь в жилище. Никодим передал повод своего мула сирийцу и вошел в дом. Посередине первой комнаты стоял большой некрашеный стол, на нем находились два высоких глиняных сосуда с узкими горлами, лежал нарезанный белый хлеб, а кругом стола стояли скамейки. В углу возвышалась конторка американского типа с промокательной бумагой, густо закапанной чернилами; на ней были поставлены письменные принадлежности. - Вы из России? - спросил еврей, пытливо глядя. на Никодима и уже по-русски. - Да! - ответил Никодим радостно. - А вы тоже из России? - Нет, я из Берлина. Я раньше жил в России и был русским подданным. Теперь уже нет. Но родители мои и сейчас живут в Белостоке. - Что же вы здесь делаете? - Я состою на службе. - У кого же? - Нет, это не лицо. Это акционерная компания. - Как же называется ваша компания? - Она не имеет названия. Это аноним в полном смысле слова. Но мы обслуживаем главным образом государственную власть почти всего мира. То есть те правительства, разумеется, которые располагают деньгами. - Почему же вы здесь? - Здесь находится одно из наших учреждений. - Какое? - Я не могу сказать. Не имею, собственно, права. Но я вижу, что вы человек порядочный и можете дать мне слово никому не рассказывать об этом в течение двух лет. - Хорошо. Я дам вам это слово. - Слушайте. Я бедный еврей Лейзер Шмеркович Вексельман из города Белостока, но я делаю важное дело, потому что я еврей. Только еврею компания могла доверить такое дело. Он остановился на минуту, опять пытливо глядя на Никодима. - В чем же дело?? - удивленно спросил Никодим. - Есть разные женщины, - почти шепотом заговорил снова еврей, - но только еврей может знать, что такое женщина. И вот мне поручили... Он, очевидно, с трудом находил соответствующие важности его положения слова. Глаза еврея бегали по сторонам. - Да, - продолжал он, - здесь за воротами находятся на полном моем попечении (не думайте, что тот старый Яикель мне начальник; он должен только за определенную сумму справлять за меня все необходимые обряды; мне самому некогда тем заниматься; у меня по горло работы), - так вот несколько женщин, которых нельзя было посадить в тюрьму, но и нельзя было оставить на свободе. Они мужеубийцы... Еврей запнулся, будто сожалея, что он рассказал Никодиму так скоро все. Никодим на его слова ответил, желая помочь ему выйти из неудобного положения. - Мне же это неинтересно - пусть акционерная компания. Мы ищем только отдыха и ночлега. - Ах, нет, вовсе нет! - засуетился еврей. - Вы меня не понимаете, это очень важно: ведь здесь находится также и ваша жена. - Действительно не могу понять, - сказал Никодим, широко раскрывая глаза, - я не женат, а, кроме того, если здесь мужеубийцы, то почему я жив? - Ах да! - сказал еврей, почесывая подбородок. - Я забыл вам сказать: ваша жена особенная. Она тоже мужеубийца, как остальные, но по-другому. - Все же, я решительно ничего не понимаю, - возразил Никодим, - но если моя жена особенная, как вы говорите, то нельзя ли, во внимание к этой особенности, позволить мне взглянуть на нее хотя раз? Где же она, в другой комнате, что ли? - Нет, она вместе со всеми остальными за воротами. Там долина, и они живут. - Какая же долина? - Хорошая долина. Все, что осталось от Содомской. Растения, фрукты, плодородная земля Ее нельзя и сравнить с тем, что у нас. Я думаю, женщины там хорошо устроились - вы знаете, как умеют устраиваться женщины. - Да, я знаю, - ответил Никодим, - но, голубчик, нельзя ли мне попасть туда к ним? Еврей заколебался. - Ну, прошу вас, - повторил Никодим. - Господин Ипатьев, - сказал еврей, называя Никодима по фамилии, хотя до того в его присутствии Никодим еще не называл себя, - вы поняли меня, вероятно? Мне очень хотелось передать вам все, что я знаю, ведь так трудно знать и не иметь права кому-либо рассказать об этом. Я рассказал, но не сочтите, что я болтлив. Янкель не должен знать ничего; слугу вашего я вижу первый раз, но кто он? Как же я могу? - Вы боитесь, что я расскажу. Но ведь вы же просили меня никому не говорить? И я дал слово. Пожалуйста, успокойтесь. - Я уже успокоился. Но душа моя будет больна, если я вас пущу туда. Еще третьего дня один из нас, местный житель, из любопытства, а может, и по другому чему, прошел к ним (я не заметил как) и больше не возвращался. Ай-ай, что с ним? - Что же с ним могло случиться? - Ах, вы не знаете этих женщин. Они так ненавидят мужчин. Только дурного и жди от них. Они его замучили до смерти, наверное, а потом съедят. - Полно вам! Разве эти женщины - людоедки? - О, вы не знаете их! - Но все же пустите меня к ним, - просительно повторил Никодим. - Не беспокойтесь, я вернусь к утру. Скажите, есть у вас бритва? Я оставил свою в Иерусалиме. - Я вас понял! - воскликнул еврей, радуясь, что он действительно постиг намерение Никодима, - но, ведь если вы пробудете дольше, чем до утра, борода отрастет. Но не подумали вы и о другом - где же мы достанем платье? - Да, не подумал, - сказал Никодим, разочаровываясь в своем плане. - Не горюйте, - с самодовольной улыбкой ответил еврей, - у меня есть платья, я кое-что припас: этим женщинам присылают их много, а я припрятал, будто знал, что вы приедете сюда. О, недаром бедного Лейзера всегда считали проницательным человеком. Еще папаша, когда я жил в Белостоке, говорил мне каждый день: "Ты, Лейзер, будешь у меня самый умный и полезный ребенок". Садитесь, господин Ипатьев, я вас побрею. Я люблю помянуть старое - когда-то в Белостоке, там папаша имеет две собственных парикмахерских, мне часто приходилось бривать. Через короткое время Никодим преобразился совершенно. Вексельман его начисто выбрил, подзавил ему пряди волос, перерядил в женскую одежду, выбрал очень шедшую к Никодиму шляпу - повертел его, повертел и, удовлетворенный результатами своей работы, сказал: "Готово!" - Теперь пойдемте, - попросил он, вывел Никодима другою дверью через вторую комнату наружу, провел узким каменным коридорчиком к калитке, проделанной в скале рядом с воротами, и остановился около нее. - Я... я боюсь за вас, - сказал он, глядя Никодиму в лицо, причем нижняя губа у него задрожала, - вы не вернетесь. - Вернусь, - уверенно ответил Никодим. - Всю ночь я не буду спать и буду стеречь у калитки. Когда вам придется вернуться, вы стукните два раза - я открою сейчас же. Но пусть женщины этого не видят. Если встретите там нашего слугу - молчите, чтобы он не выдал вас. Берегите себя. Я открываю. Он щелкнул, замком калитки с таким видом, ,будто показывал замысловатый фокус. Калитка отошла небольшою щелью. Никодим ухватил калитку за край, потянул к себе и прошел туда, в сумрак; дальше нужно было идти ходом, прорубленным в сплошном камне, ход заворачивал влево. Калитка за Никодимом защелкнулась. Первые шаги Никодим шагнул неуверенно, весьма колеблясь, но потом оправился и смело пошел вперед. Коридор кончился. У самого выхода росли большими кустами розы. Они были в полном цвету. Над ними колыхались пальмы, и тут же легкою струйкою падала из утеса холодная вода, убегая по каменному желобку вдоль дорожки. Никодим набрал воды в горсти и напился ею, она весьма освежила его. Солнца Никодим за скалами не видел - оно, вероятно, было уже недалеко от горизонта. Но в воздухе не чувствовалось приближения холода. А за кустами, у дорожки, невдалеке, склоняясь над куртинами и срывая цветы, стояла женщина в белом и пела песенку. Еще дальше Никодим увидел другую, в голубом. Долина же, расширяясь, постепенно уходила к смутно различимым граням. ГЛАВА ХХХШ Ночь в долине. - Мертвый город и деревянная башня. Никодим подошел к первой женщине и поклонился. Его поклон выдавал в нем мужчину, но женщина, должно быть, этого не заметила. Никодим же почувствовал, что сделал неловкость, стал извиняться, еще больше смутился и замолчал. Первая женщина была очень молода, стройна и высока ростом, одета в белое легкое платье с нежно-голубым воротником, такими же обшлагами и поясом; она испуганно взглянула на Никодима светлыми большими глазами. Рот у нее был маленький, красивый, щеки покрыты слабым румянцем, белокурые букольки выбивались из-под соломенной шляпы, а чулки и туфли были тоже белые. - Вы... сегодня только попали сюда? - спросила она по-французски и запинаясь от неожиданности. - Да, только сегодня... приехала, - ответил Никодим, тоже запинаясь. Он положительно не знал, куда девать руки, и, право, никогда не предполагал, что так трудно будет держаться в женском одеянии. Собеседница оживилась. - А здесь найдется для вас очень хорошая комната. Вы англичанка? - защебетала она. - Да, англичанка, - ответил Никодим, пользуясь тем, что он сносно изъяснялся по-английски. - Пойдемте же, пойдемте, - сказала она, беря его за руку, и потащила за собою. - Я познакомлю вас со всеми. И она побежала. Никодим побежал рядом с нею. Она вывела Никодима на обширную площадку, обсаженную разнообразнейшими, но искусно подобранными цветами. Посередине многими струями, загорающимися в последних лучах солнца, бил фонтан, далеко разбрасывая брызги и освежая ими воздух. На скамьях, расставленных повсюду, сидели женщины. Их было до тридцати, они или читали, или занимались рукоделием. При появлении Никодима и его спутницы головы всех повернулись в сторону пришедших не без любопытства. - Наша цветочница привела кого-то, - сказала одна дама, уже почтенная, вставая и направляясь к пришедшим. Глаза всех сидевших при этих словах загорелись, и все заговорили разом свои приветствия. Но взор Никодима был привлечен только глазами одной из них, сидевшей у фонтана и глядевшей на него молча. Это была госпожа NN. Никодим понял, что она узнала его, и со страхом ждал, что будет дальше. Госпожа NN вдруг воскликнула веселым голосом: - Ах, я знаю, кто это. Это госпожа Ипатьева, из России. Ведь мы встречались, Нина Михайловна, - обратилась она к Никодиму. Никодим только тогда вспомнил, что он не подумал найти себе новое имя. Но к восклицанию госпожи NN отнесся недоверчиво. Бог знает, может быть, она хочет посмеяться над ним сначала и потом выдаст его, подумал он. Но она совсем не собиралась поступить так. Напротив, подошла к Никодиму, приняла его из рук той, которую называли цветочницей, и, крепко пожав ему руку, быстро сказала, но так, чтобы другие не заметили: - Пожалуйста, твердо ведите вашу роль. - Да, мы встречались, - ответил он ей. - Мы скоро будем ужинать. Вы разделите с нами первый ужин, а потом устроитесь здесь, - сказала она и начала знакомить Никодима со всеми остальными. Никодим не мог запомнить их имен и через минуту уже всех спутал. В голове у него осталось только, что здесь были и француженки, и американки, и англичанки, две или три испанки, две итальянки, одна индуска и одна японка. Делая реверансы, Никодим все же не, переставал думать о том, что его ждет дальше. Дамы, сидевшие на площадке, вскоре стали собираться, чтобы идти к ужину. Они еще не успели привыкнуть к Никодиму и не знали, как лучше обходиться с ним. Госпожа NN. уже не оставлявшая Никодима, подхватила его под руку и повела в столовую. Дом, куда они вошли, оказался очень обширным. Столовая, убранная цветами, была в два света, с расписным потолком. Гул шагов и голосов терялся в комнате где-то вверху и в углах. Но обитательницы этого радующего, богатого дома стали почему-то невеселы и мало разговорчивы. Молча сели они за стол, уставленный различными яствами и напитками в красивой и невиданной Никодимом посуде, и молча принялись кушать. - Здесь всегда так... тихо и скучно? - робко спросил Никодим. - Нет, - сказала госпожа NN. стараясь предупредить чей-либо ответ. Пожилая дама, назвавшая первую женщину, увиденную Никодимом в долине, цветочницей, играла за столом роль хозяйки: угощала, напоминала то одной, то другой из сидевших о различных кушаньях, хвалила их. Когда подали какое-то мясное блюдо, она сказала, обращаясь к Никодиму: - Так как вы только сегодня прибыли и, вероятно, никогда не имели, в противоположность нам, возможности отведать этого редчайшего кушанья, я положу первый кусок вам. Через него вы войдете в нашу дружную семью. - Ну, не очень-то дружную, - заметила госпожа NN вполголоса. - А... что же это за блюдо?.. Это не человеческое мясо? - опять очень робко спросил Никодим, вспомнив, что ему говорил Вексельман о пропавшем слуге. В ту минуту он слова Вексельмана принимал всерьез. - Зачем вам знать? - сердито ответила ему почтенная госпожа. - Или вы хотите заводить здесь новые порядки? Госпожа NN дернула Никодима за рукав, но он почувствовал, что если возьмет кусок в рот, кусок этот непременно станет ему поперек горла. - Я, право, не знаю... я не могу, - трясясь, как лист, пробормотал Никодим. - Вы, должно быть, страдаете вегетарианством? - гневно спросила его почтенная госпожа. - Нет... нет... я не страдаю вегетарианством, - попробовал оправдаться Никодим, но куска все-таки не решился взять. Его выручила госпожа NN. - Мааате, прошу вас, - сказала она, обращаясь к почтенной даме, - моя знакомая вовсе не вегетарианка, но она очень устала с дороги и не совсем здорова. - Как хотите, - отвечала почтенная госпожа, - можете не есть; только знайте, что завтра этого блюда я уже не могу вам дать. И положила приготовленный кусок на другую тарелку. - Я налью вам вина лучше, - сказала госпожа NN и налила ему красного. Никодим, отпивая глоток за глотком, успел шепнуть своей собеседнице: - После ужина мы поговорим? - Да! - ответила она, но так громко, что многие на нее посмотрели. Когда ужин кончился и застучали отодвигаемые стулья, госпожа NN отвела Никодима в темный угол. - Разве можно вам здесь с вашей бородой, - воскликнула она шепотом и провела по его подбородку рукой, как бы желая знать, насколько борода отросла и не представляет ли она уже теперь опасности. - Еще ничего, - сказала госпожа NN, - но ждать безумно. Милый мой, бегите, если знаете дорогу, - И, сжав страстно его руку, добавила: - И меня возьмите с собой, - вкладывая в последние слова все свое очарование. - Да, я не могу здесь оставаться, - сказал Никодим, - я обещал вернуться к утру. Вексельман и слуга ждут меня. Я должен торопиться. И здесь страшно. - Торопитесь, торопитесь, - повторила госпожа NN, - если вы не хотите разделить печальную участь попавшего сюда на днях слуги. - Идем, - сказал Никодим, - я знаю дорогу. Они вышли из столовой, никем не замеченные. Никодим отыскал знакомую дорожку и быстро, быстро пошел. Госпожа NN едва поспевала за ним. Она сильно волновалась. В наступившей темноте по звуку падающей воды и сильному запаху роз Никодим отыскал вход в каменный темный, коридор и ощупью нашел калитку. Отыскав ее, он стукнул два раза. Калитка раскрылась и выпустила их на площадку. Но ничего не было в этой площадке схожего с тою, на которой Никодим вечером оставил Вексельмана. Эта площадка находилась в конце широкой городской улицы, обставленной белыми домами и освещенной большими фонарями с молочным светом. Калитку за Никодимом и госпожою NN запер молодой человек - негр в высоком белом тюрбане, вооруженный холодным богатым оружием. - Мы не туда вышли, - с досадой сказал Никодим, отступая к калитке, но негр загородил ему дорогу с красноречивым жестом, который говорил одно: нельзя. - Мы пропали, - сказала госпожа NN упавшим голосом. - Наверное, войдя в долину, вы напились воды из источника у розовых кустов? Зачем вы мне не сказали? Теперь нам нет выхода. - Не волнуйтесь, я знаю, как спастись, - ответил Никодим твердо, уверенный в ту минуту, что он непременно найдет выход и для себя, и для своей спутницы. Они пошли вдоль улицы, совершенно пустынной, не встретив ни одного живого существа, и на пути заметили дом, освещенный особенно ярко, и доску, прибитую на нем у подъезда, где золотыми буквами по черному было написано: "Hotel". - До утра нам лучше обождать в городе. Я устал, и вы тоже. Остановимся здесь, - сказал Никодим госпоже NN. Она кивнула головой, соглашаясь. Он раскрыл дверь и, пропустив госпожу NN в вестибюль, прошел за нею следом. Оба они боялись погони и уговорились, откинув излишнюю стеснительность, ради безопасности переночевать в одной комнате, но Никодим так и не мог заснуть до утра, а госпожа NN немного поспала. Как только стало вполне светло, Никодим разбудил свою спутницу и сказал ей усталым от бессонной ночи голосом: - Больше нельзя спать. Одевайтесь. У меня дурные предчувствия: я боюсь опоздать. Госпожа NN быстро оделась. Позвав слугу, Никодим, уже переодевшийся в мужское платье, которое он ночью достал от слуги, расплатился и через минуту был с госпожой NN опять на улице. Они пошли дальше от отеля, надеясь выйти к городским воротам. Улица была так же пуста, как и ночью, и очень скоро кончилась; конец ее как раз пришелся у ворот. Там стояли двое стражей. Путники весело поспешили к ним в уверенности, что те сейчас же откроют им ворота. Но, подойдя к воротам, и госпожа NN. и Никодим вскрикнули разом от неожиданности и ужаса: оба сторожа были изуродованы проказой до последней степени безобразия. Гнусавыми голосами закричали они, двинувшись путникам навстречу и размахивая алебардами. Намерения их были ясны: они хотели отогнать путников прочь или схватить их. Госпожа NN и Никодим побежали от них вдоль городской стены. - Я не могу. Я упаду! - задыхаясь на бегу, повторяла госпожа NN. - Отсюда нет выхода, я слыхала про этот город... в нем только одни ворота, а за стеною еще стена. Остановись... Милый... милый... я больше не могу бежать. И, заливаясь слезами, прижалась к стене. Никодим остановился, но в ту же минуту услышал крик людей и увидел, что несколько человек бегут им наперерез. Между бежавшими были европейцы, но большая часть их была похожа на арабов в своих белых одеждах и чалмах. Они размахивали ружьями и палками и кричали все, но что? - нельзя было разобрать. Никодим с растерянною, блуждающей улыбкой озирался по сторонам и смотрел на плачущую госпожу NN. И вдруг он решился на последнее, но единственное средство спасения. Бежать назад было бессмысленно - там ждали двое прокаженных стражей и ворота были заперты. Но между Никодимом и госпожою NN и приближающейся вдоль стены толпой находилась каменная лестница, ведущая на стену. Следовало достигнуть этой лестницы раньше, чем толпа приблизится к ней. Схватив госпожу NN за руку и молча указав ей на лестницу, Никодим бросился вперед изо всех сил. Госпожа NN бежала, не отставая - надежда уйти вернула ей силы. Путники достигли лестницы, может быть, полуминутою раньше бежавшей толпы и, под проклятия преследователей, взбежали на высокую стену. Часовой, расхаживавший по стене, выскочил им навстречу, пытаясь копьем загородить путь, но Никодим, схватив копье за конец, с такою силою откинул его в сторону, что часовой не сдержал равновесия и полетел со стены в город. Никодим же и госпожа NN, взбежав на стену, не раздумывая, бросились с нее в ров с водою. Воды во рву было немного, но она помогла им, так как, падая со столь высокой стены, они могли бы разбиться. Преследователи тоже взбежали на стену, но не решились соскакивать вниз и, побегав по стене, покричавши и помахав своим оружием, побежали обратно, может быть, намереваясь выйти воротами и вновь догнать беглецов. Выбравшись из рва, Никодим и госпожа NN. совершенно мокрые, но весьма радуясь своему спасению, побежали дальше, правда, уже не так спеша, как прежде. Они оказались в обширном саду, среди зеленых лужаек с посаженными на них пальмами и каштанами. Каштаны были в цвету, и белые шапки их красовались везде и справа, и слева, и у рва, только что оставленного позади, и у садовой ограды, возвышавшейся невдалеке. Никодиму и госпоже NN так легко было бежать по этому саду, точно они не бежали, а летели. Их сердца наполнило чувство, совсем схожее с тем, какое испытывает человек, когда он летит во сне. - Как хорошо! - сказал Никодим, крепко пожимая руку своей спутницы. Она звонко и радостно засмеялась, видимо, очень довольная тем, что Никодиму хорошо. Никодим с любовью поглядел на нее. Они быстро добежали до садовой ограды. За оградой возвышалась высокая деревянная башня, суживающаяся кверху. Остановившись у ее подножия, госпожа NN сказала: - Дальше не стоит бежать. Эти арабы не смеют выходить из города - я знаю. Я бежала по саду только потому, что боялась их ружей, но теперь хочу отдохнуть. Пойдемте в башню. Никодим стоял в нерешительности. На лице его ясно изображалось, что он не доверяет ни здешним постройкам, ни их обитателям. Госпожа NN это увидела, усмехнулась и потянула его за руку. Лестница шла в башне винтом, и было в ней ступеней триста. Признаков жизни в башне никто не подавал. Верх башни представлял собою открытую площадку с четырьмя столбами по углам для поддержки крыши; между столбами шла резная деревянная решетка, она же огораживала и отверстие на полу, через которое выходила лестница. Тут же стоял длинный рассохшийся деревянный стол, скамейки - две у решетки и одна у стола, а на столе в стеклянной маленькой вазочке, наполненной водою, были посажены полевые цветы на длинных стеблях. Все деревянное: стол, скамьи, решетка, половицы, столбы - почернело от дождей, подгнило. Доски мочалились, мочала отдирались с пола длинными полосами. Но, несмотря на запущенность, вид площадки был уютен и приветлив: особенно красили ее простые цветы, поставленные на стол. - Как я устала и вся мокрая, - сказала госпожа NN. усаживаясь к столу и кладя руки на колени. И взглянула при этом на Никодима веселым и лукавым взглядом. - А правда это, - спросил Никодим, стоя перед нею, - что слугу, попавшего в долину... замучили и съели? - Если вы будете спрашивать о таких вещах, я перекушу вам горло, - ответила она. Нельзя было понять, в шутку или серьезно были сказаны эти слова. Но вслед она засмеялась и, пугая Никодима, оскалила свои зубы. Никодим тоже засмеялся. - Мне Вексельман сказал, - начал он, - такое, что я подивился... он мне сказал, что я... женат... и моя жена будто с вами... которая же была моя жена? Госпожа NN порывисто встала, положила свои руки на плечи Никодима и, приблизив свое лицо к его лицу, сказала полушепотом: - Милый! Ты очень глупый человек. Неужели ты до сего времени не догадался, что я... твоя жена. Ты не подумай, что я в любви признаюсь... нет... я правду говорю. ГЛАВА XXXIV Черный вечер. - Ключ на горе. Никодим возвратился в имение только в августе следующего года, а перед тем заехал в Петербург, чтобы получить из градоначальства свой русский паспорт. Когда ему вернули его, он внимательно перелистал все странички, чтобы удостовериться, действительно ли он женат. С одной стороны, было смешно не помнить об этом, но с другой - Никодим давно перестал верить своей памяти и действительности и недействительности происходящего. Однако в паспорте не было никаких пометок. Усмехнувшись и не зная, что об этом думать, Никодим отправился на городскую квартиру, где еще не был; он ведь так торопился получить паспорт, что поехал в градоначальство прямо с вокзала, а вещи отослал домой с посыльным. Дома Никодим застал отца и, поздоровавшись с ним наскоро, прошел к себе в кабинет; открыл бюро и достал свое метрическое свидетельство; на обороте свидетельства он прочел: "Означенный в сем документе Никодим Михайлович Ипатьев сего 191* года июля 5-го дня повенчан первым браком с вдовою полковника английской службы Вильяма - Роберта Уокера графа N графинею NN. вероисповедания англиканского, третьим браком в С. -Петербургской ......... церкви 191* года июля 5 дня. Означенной церкви настоятель Протоиерей (подпись). Псаломщик (подпись)". Тут же стояли печать церкви и номер бумаги - 348. Он не всплеснул и не развел руками: госпожа NN говорила ему о свадьбе не раз и смеялась над ним, когда он не хотел верить тому, но, смеясь, вместе с тем не желала и указать времени тих венчания. Теперь же Никодиму стало ясно, почему когда-то, очнувшись на своей квартире после долгого беспамятства, он так упорно старался восстановить в памяти, что с ним было между потерей сознания у госпожи NN и приходом в него у себя на квартире. Это что-то, значит, и было венчанием, значит, просто-напросто он болел горячкой дважды и только теперь не мог отдать себе отчета, когда заболел ею вторично. Не мог он вспомнить и обряда венчания и с сожалением думал о том. Войдя в столовую, он встретился с отцом совсем так, как тогда, после своей болезни. И сходство этих двух встреч очень остро почувствовал. Подойдя к отцу и взяв его за руки, Никодим спросил: - Папа! Отчего ты мне не сказал о моей свадьбе с госпожой NN? Отец ответил не сразу, будто он хотел сперва обстоятельно подумать, как следует ответить, и потом сказал: - Я не люблю госпожу NN. Она очень привлекательна, но я не люблю ее. - Ты, наверное, не хотел сказать мне о свадьбе, опасаясь, что я опять заболею? - Нет, нисколько, но я не желал и не желаю считаться с нею. - Почему же? - спросил Никодим с обидой и возмущением. Отец вспыхнул до корней волос и ответил резко: - О чем спрашиваешь? Ты еще, пожалуй, спросишь, почему я не люблю твою мать? Но Никодиму стало жаль отца: он поглядел на старика с болью в сердце и сказал: - Я знаю твои несчастья и неудачи. Но по отношению к госпоже NN ты ошибаешься. - Нет, - настойчиво заявил отец, - она тебя не любит и только сводит с ума на свою потеху. Оставим этот разговор. Ну, не сказал и ладно. Значит, так нужно было. Старик повернулся и пошел к двери. - Папа! - сказал Никодим. - Я любил и люблю госпожу NN, какая бы она ни была. И тебе, знаешь ли, сейчас не верю. Или ты никогда не любил маму, и она, покинув тебя, поступила правильно. Тогда ты просто не знаешь чувства любви. Отец, не отвечая и не оборачиваясь, затворил за собою дверь. - Папа, папа, - закричал Никодим ему вслед, - я знаю, почему - ты просто влюблен в госпожу NN и ревнуешь ее ко мне- Дверь приоткрылась, отец показался на минуту на пороге, сказал: "Глупец" - и снова захлопнул дверь. По звуку отцовского голоса Никодим понял, что предположение его было не так уж безосновательно, но тут же вспомнил о госпоже NN. о том, как она покинула его - неожиданно и обманно, и сердцу стало грустно. С душою, вдруг почувствовавшей свою пустоту, и с пустым взором Никодим стал собираться в имение. Ему было уже известно через Евлалию, что Евгения Александровна вернулась и снова живет в имении. Выходя под вечер на платформу, он, как бывало и раньше, увидел на платформе кучера Семена, поджидавшего барина. По выражению глаз слуги Никодим понял, что тому и хочется сказать о возвращении Евгении Александровны, и боязно вместе - как бы Никодим не рассердился. В воздухе было душно и тревожно - перед грозой. Пыльные столбы пробегали по дороге. Мрачная туча тяжело поднималась из-за леса, а навстречу ей шла другая - мрачнее первой... Дождь настиг Никодима недалеко от дома. Сначала, как и всегда, он капал крупными каплями - по одной, по одной то на поднятый верх экипажа, то на спину Семена и на руку Никодима и в дорожную пыль, а потом, учащаясь, сразу перешел в ливень. Семен, съежившись, принялся погонять лошадей, чтобы как можно скорее доскакать до дому. В это время мелькнула ослепительная молния и раздался первый потрясающий удар грома. Коляска проезжала по бугру, по тому самому бугру, на котором когда-то Никодим и Марфушин сидели вместе у камня, и еще раньше Трубадур выслеживал проходившие тени. Молния зигзагом ударила в бугор у камня - и Никодим и Семен явственно видели, как стрела ее уткнулась в землю. Лошади рванули от испуга и понесли; Семен, вскочив на козлах, изо всех сил старался их успокоить, но тщетно. Только доскакав домой и ударившись с разгону в ворота двора, они сразу остановились и присмирели, дрожа от страха всем телом. - Ну-ну, будет, - сказал им Семен, гладя коренника по морде, боязливо дергавшейся. Совсем мокрый Никодим пробежал в комнаты. Его первой встретила мать. Никодим сразу заметил в ней несомненную перемену, и эта перемена ему не понравилась. "Старуха!" - сказал он себе, определяя свою мысль о матери. Мать встретила его просто и радушно, но в своем отношении к ней Никодим почувствовал вдруг необъяснимый холодок, словно он потерял часть уважения к Евгении Александровне. Как только он прошел к себе наверх, поднялась туда же и она. - Никодим, - сказала она, - я хочу с тобою поговорить. И совсем по-старушечьи стала ему рассказывать, что денежные дела их плохи, что она затеяла различные улучшения и нововведения в хозяйстве, начала каменные постройки, но должна все это бросить, так как у нее нет денег, или же придется заложить имение и что об этом следует переговорить с отцом. - Что вы, мама, беспокоитесь, - усмехнулся Никодим, глядя в сторону, - я дам вам денег сколько угодно - их у меня много. Миллионы. Мысли его были всецело заняты переменой, происшедшей в Евгении Александровне. Потом, повернувшись к замолчавшей матери, он спросил: - Мама! Ты знаешь госпожу NN? - Как же, - сказала мать возбужденно, - она здесь жила месяц, дожидаясь тебя. А потом ушла к Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву. Последние слова были произнесены так, что Никодим пристально заглянул матери в глаза и подумал: "Что с тобою, голубушка? Почему тебе это так больно?" Мать поднялась с кресла, в котором сидела, и добавила раздраженно и укоризненно: - Уходя, она сказала мне, что не может жить без... мужчины. - Неправда, - спокойно и твердо возразил Никодим, - она не могла так сказать, она иначе сказала - подумайте. - Да, - виновато поправилась мать, - она сказала "без мужа". Я ошиблась. - Это совсем другое, - заметил Никодим и добавил Бог с нею. Я никому не судья - тем более госпоже NN. - Ты, может быть, на улицу пойдешь, сад и хозяйство посмотришь. Дождь, кажется, перестал, - сказала мать, желая переменить разговор. - Пойду, - ответил ей Никодим и, поцеловав ее руку, сошел вниз. На выходе его встретил Семен и сказал: - Барин, а знаете, где тогда молния-то ударила? На Бабьей меже, у круглого камня. Говорят, ключ там открылся - девки с грибами бежали, так видели. Не хотите ли посмотреть сходить? Бабья межа и была та самая на бугре. - Хочу, - сказал Никодим. Но тут снова начался ливень и лил-лил без конца, весь вечер. И весь вечер прошел оттого черным и невеселым и в природе, и в душе Никодима. Только на утро, когда солнце снова ярко и тепло заблистало, Никодим вышел на двор и встретился с Семеном. - Пойдем, Семен, на Бабью межу, посмотрим ключ, - предложил ему Никодим. Повсюду сбегали бесчисленные ручейки от вчерашнего дождя и журчали-журчали. Бежал ручеек и по Бабьей меже, по бороздам, но не от дождя: ключ действительно там пробился - прозрачная вода веселой струйкой выходила из-под камня и бежала вниз, размывая землю, чтобы затем потеряться в кустах. Никодим и Семен постояли, поглядели. "Как бы назвать этот ключ?" - подумал Никодим, но не подыскал названия, хотя оно и вертелось у него на языке. ГЛАВА XXXV У Праматери. Прожив до половины сентября в имении, Никодим захотел повидать Феоктиста Селиверстовича и в один прекрасный день собрался опять в Петербург. Втайне он надеялся встретить и госпожу NN. хотя наружно даже самому себе показывал, что встречаться с нею ему более незачем. "Все, все исчерпано до конца и без возврата!" - говорил он. Дверь в квартиру Лобачева за Обводным каналом отворил Никодиму старичок в сильно разношенных, но чистых полосатых панталонах, клетчатом легком пиджачке и с шелковым клетчатым же платочком, обмотанным вокруг шеи, может быть, слуга, а по виду словно и нет. Откуда-то по всей квартире разносился шум - говорило сразу несколько человек, но что, нельзя было разобрать. - Здравствуйте, здравствуйте, - зашамкал старичок (во рту у него не было многих зубов). - Разденьтесь, позвольте, я вам помогу. - И снял с Никодима пальто. - Почитай уж все собрались - вас, должно быть, ждут? - сказал он еще. - Как меня ждут? - спросил Никодим. - Да ведь я так... - Ах! Так, - ответил старичок, - ну, тогда извините: обознался я, да и много сегодня народу. "А, может быть, и в самом деле ждут - кто знает этого Лобачева? Необъяснимый человек", - подумал Никодим. - К кому же вы изволите? - спросил старичок. - А я к Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву. Что, нет его? - Батюшки нет еще, нет пока, - ответил старичок, - и не знаю, будет ли. Вам, может быть, сестрицу его повидать? - А разве у него сестрица есть? Я не знал. - Как же, как же! Глафирой Селиверстовной величают красавицу нашу, - сказал старичок, берясь за ручку двери, ведущей в следующую комнату. - Постойте, - удержал его Никодим, - на что мне, собственно, сестрица Феоктиста Селиверстовича? Я его хотел видеть. Вы лучше скажите мне, когда он сегодня может быть. Я еще раз зайду. - Никак невозможно-с, - ответил старичок, - порядок у нас такой, кому хоть невзначай сказали про Глафиру Селиверстовичу, должен человек ее повидать. Пойду доложу. И вышел в соседнюю комнату. Шум, ворвавшись в переднюю через растворенную дверь, донес до Никодимовых ушей одну фразу: "Ничего-то вы не знаете, милостивый государь", - и тут же она оборвалась, как только старик дверь захлопнул. Через минуту старичок вернулся и сказал: - Выйдут сейчас, красавица-то наша. Просили обождать. Да что вам тут стоять, прошли бы в залу. Залой и оказалась та комната, в которую только что старичок выходил. В ней возвышался у стены громоздкий, очень старый рояль, по внешнему виду совершенно негодный к употреблению; крашеные полы были застланы свежими половиками; в плетеных корзинах-вазах стояли фикусы, латании, виноград, завивавшийся вверх по стене, по направлению к старомодному купеческому трюмо... Никодим походил немного по комнате и сел на продавленный диван, который все-таки был там единственной мягкой мебелью. Из залы шум и разговоры были слышны явственнее. Можно было понять, что говорят и мужчины, и женщины, и не в одной комнате. В комнате же рядом двое заговорили вдруг так, что каждое слово их стало слышно Никодиму. - И совершенно напрасно вы так рассуждаете, - сказал визгливый тенорок, - если Марфушин не мужчина, то кто же вы тогда? - Меня прошу не рассматривать, - ответил дьяконский хрипящий бас, - вы сами еще не лупа и не фотографический аппарат. Что же касается Марфушина господина, то мнение мое было, есть и будет о нем непреклонно. - Не понимаю, не изволю понимать, - возразил первый, - говорим с вами мы чуть ли не полчаса, а вы так и не можете мне объяснить. Уперлись на своем: не мужчина да не мужчина. - Потому что и объяснять нечего. История сия всякому очевидна, Дальше Никодим ничего не услышал, так как собеседники, должно быть, вышли в другую комнату. Но следом за ними впорхнули двое других; именно впорхнули, судя по шелесту шелковой юбки и сдержанному смешку. - Хи-хи, - засмеялся женский голосок, - а ты купишь мне, Ванечка, синие шелковые подвязки? Вместо ответа послышался поцелуй. - Бесстыдник. Не хапайте, где не следует, - сказала она, - вот я вас по рукам... И снова: - Ванечка, а Ванечка, ты купишь мне... Дальше не было слышно: должно быть, она сказала ему что-то на ушко. Тут уже захихикал он и сказал: - Куплю. Опять прозвучал поцелуй, и затем птички выпорхнули. Тяжелой поступью вошли снова двое. Один говорил медленно и рассудительно, другой только слушал. - По зрелом рассуждении, дочери Лота, конечно, греховные девицы. Но посмотрите, как сказано о них в Библии. Нельзя не восхищаться той простотой, с какой написатели сей священной книги решали сложнейшие вопросы. Поэтому... Двери в зал распахнулись, и на пороге показалась женщина. Она была очень высока ростом - не ниже Уокера, полная, только не безобразной, а красивой полнотой, белотелая, румяная, с алыми губами, голубыми глазами и русою пышной косой, убранной очень скромно. На ней было серое простое, но шелковое платье и накинутый на плечи шерстяной платок; грудь на ходу под платком сильно колыхалась, бедра были круты и мощны, а руки она держала скрещенными на груди; пальцы были украшены множеством перстней. Сколько ей было лет? Трудно было определить. Может быть, 25, может, 40, но возможно, что и 50. Так, вероятно, выглядела Ева в своей долгой жизни. Она была бесспорно красива - ленивой, положительной красотой. И добра. И нисколько не походила на своего брата, если только она действительно была ему сестрой. - Здравствуй, сынок, - сказала она Никодиму, немного нараспев, - мне Федосеич доложил о твоей милости. Что же, прошу покорно гостем быть. У нас каждому гостю свое место. - Здравствуйте, Глафира Селиверстовна, - ответил Никодим, припомнив ее имя, - благодарствуйте. Я к Феоктисту Селиверстовичу, собственно. Неудобно мне к людям незнакомым. - Ничего, батюшка, не стесняйся. Я по глазам твоим вижу, что ты хороший человек, а то я не позвала бы. Пойдем уж, не отговаривайся. - Нет, Глафира Селиверстовна, - возразил Никодим крепко (ему вовсе не хотелось идти, куда она звала, после того, что он слышал за стеной), - я лучше посижу и подожду вашего брата. Она рассердилась и вместе не хотела показать этого. - Как знаешь, сынок, - сказала она, - только у русских людей не принято от соли-хлеба уходить. Али не русский ты? - Почему не русский? Русский, разумеется. - А если русский, чего ж в преткновение идешь? - Не знаю, право, - ответил Никодим смущенно, - я посидел бы тут... обождал... Если нельзя - я пойду. - Можно-то, можно, - сказала она, уже, несомненно, сердясь, - а только неуч ты. Ко мне и не такие люди подходят, чтобы ручку поцеловать, а я их на троне принимаю. Я тебе уважение оказываю. Накось - навстречу вышла. Сиди уж, коли дурень неотпетый. Повернула и хлопнула в сердцах дверью. Никодим остался один в преглупом положении: сидеть и ждать Лобачева, не зная, когда он придет и придет ли вообще, - было делом не из особенно приятных. Уйти - казалось еще нелепее. Что же лучше? Разыскать Глафиру Селиверстовну, извиниться перед нею и остаться? Он направился к той двери, куда она вышла, приотворил дверь и увидел за нею Глафиру Селиверстовну и еще двоих - мужчину и женщину. Женщина сидела на полу, вполоборота к двери, поджав под себя ноги, немного запрокинув голову и закрыв глаза с очень длинными черными ресницами. Блузки на ней вовсе не было, а рубашка у нее была спущена до пояса. Мужчина стоял сзади нее, на одном колене, около него были расставлены баночки с разными красками и кистями. Приблизив лицо свое к обнаженной спине женщины почти вплотную (должно быть, по близорукости), он расписывал ей спину сложнейшим цветным узором, весь поглощенный этой работой. Ни он, ни женщина к Никодиму не обернулись. Глафира Селиверстовна сидела в дальнем конце комнаты, на возвышении, под пурпуровым балдахином, положив кисти рук на ручки кресла с богатою резьбой. Она молчала и глядела перед собою неподвижно. В комнате больше ничего и не было. - Глафира Селиверстовна! - сказал Никодим. Она молчала по-прежнему, глядя на него в упор немигающими глазами. - Глафира Селиверстовна, извините меня великодушно. Она не шевельнулась, несомненно живая, но будто каменная и не желающая отвечать. - Глафира Селиверстовна! Никодим попятился к выходу. Дверь за ним захлопнулась. В досаде и в удивлении, но и с обидой на сердце походил он опять по залу и снова сел на диван. Вошел Федосеич. - Красавица-то наша изволят на вас гневаться и говорят, что соли-хлеба водить с вами не желают. Не хорошо-с. Провинились очень, - сказал он. - Ну и что же! - ответил Никодим раздраженно. - Пойду к себе домой. - Нет, - заявил Федосеич, - домой вам еще рано. Вы же хотели еще монашков посмотреть.! - Каких монашков? - Афонских монашков. - Ничего я не хотел. Кто вам сказал? - Феоктист Селиверстович сказали. Наш-то батюшка все знает. Уж если сказал - значит, верно... Пойдемте - я проведу вас. Черным ходом нужно. И провел Никодима через грязную и темную кухню на черную лестницу. Покорно сойдя вниз, Никодим спросил: - На двор? - Нет, вот сюда, - указал старик на подвал, зажигая взятый с собою фонарик, свел Никодима еще на десять ступеней вниз, закрутил-закрутил его по разным переходам и коридорчикам и привел, наконец, в большую, без окон, но ярко освещенную комнату. За нею виднелась еще такая же. По обеим сторонам и той и другой комнат были сделаны двойные широкие нары: проход посередине оставался очень узкий, и на нарах грудами были навалены отдельные части человеческих тел - руки, ноги, головы, туловища, грубо сделанные из дерева, еще грубее раскрашенные. Между ними были и некрашеные - более тонкой работы. - Вот, - сказал Федосеич, беря из груды две головы и поднося их к самому носу Никодима, - узнаете? - Узнаю, - прошептал Никодим, бледнея и не двигаясь: эти головы были так похожи на головы монахов, убитых прошлою весною в их имении. "Ну, конечно! Вот голова отца Арсения с резко очерченным носом, тяжелой складкой губ, пристальными глазами; борода черная, густая, подбородок крупный, говорящий о силе характера; и вторая голова, без сомнения, Мисаилова: о ней ничего не скажешь: все в ней белесо, светловолосо, костляво и невзрачно". - Да ведь это же головы тех... убитых, - прошептал Никодим, - у него не хватило голоса. - Ничего не убитых, - рассердился старик, отбрасывая головы обратно в груду. - Нешто мы убивцы? Понадобилось, и сделали. Потом сменил гнев на милость и сказал: - Феоктист Селиверстович приказали вам передать, чтобы из всех этих (он указал на части тела) выбрали, что вам понравится, если переменить себя хотите. Сносу вам не будет. Душа прежняя останется, а тело новое. - Да ведь это же все деревянное? - рассмеялся Никодим. - Какое деревянное, - вскипел старик, - закройте-ка глаза - я вам покажу, деревянное или нет. - Вот так? - спросил Никодим, закрывая глаза. - Нет уж, мы вас для верности платочком повяжем, - сказал старик, смотал со своей шеи шелковый платочек и завязал им Никодиму глаза. - Теперь вашу ручку позвольте, - попросил он, взял Никодима за правую руку и ткнул ею во что-то живое. Никодим ощупал это и ощутил настоящую человеческую голову, отделенную от туловища. Никодим в страхе отдернул руку, а старичок в тот же миг стащил с него повязку. Перед Никодимом снова лежали только деревянные части. Он не знал, что думать. - Выбирайте, - повторил старичок мрачно. - Выберу, - решился Никодим. И принялся разрывать груду. Перерыв все, он выбрал самую лучшую голову, очень сильное туловище и хорошие руки и ноги. Выбрав, отложил в сторону и сказал старику: - Вот это! Федосеич посмотрел, повертел отобранное и сказал: - Нельзя вам этого брать. Не думал я, что вы такое выберете. Да и Феоктист Селиверстович не позволяет. - Я другого не хочу, - заявил Никодим. - Тогда позвольте вас вывести вон, - сказал Федосеич, взял Никодима под руку, закрутил-закрутил его опять по коридорчикам и переходам и вывел в глубокий и обширный погреб с земляным полом. Дверь из погреба во двор была полуотворена, а к двери вела очень шаткая и длинная деревянная лестница. Сверху пробивался свет бледного утра. Никодим пошел на свет, а старик, исчезая во мраке, сказал: - Прощенья просим, не обессудьте на угощенье. ГЛАВА XXXVI Туман, солнце и автомобиль. Из дверной щели показалась женская голова и спряталась. Ступеньки под ногами Никодима заскрипели. Поднявшись наверх, Никодим оттолкнул дверь и увидел перед собою госпожу NN. Она стояла у входа в погреб, одетая в черный английский костюм, показывавший стройность ее фигуры; на светлых волосах у нее была темная шляпа с черным пером; в правой руке она держала кожаную сумочку, а левой придерживала юбку, так как было сыро и грязно. Над двором висел довольно сильный туман. - Я знала, что вы отсюда выйдете, - сказала она Никодиму, - выводят всегда отсюда. И, я вижу, вы с пустыми руками. Неужели вы отказались выбрать что-либо из предложенного? - Не отказался, а выбрал самое лучшее, и мне не дали его, - ответил Никодим. - Самое лучшее - это я, - заявила она, - если же вы думаете, что я убежала от вас, то это неправда. Кто мог не дать? - К сожалению, правда, - сказал Никодим. - Не будем спорить. Я сегодня очень настойчива и решительна. Уж не хотите ли вы, чтобы я доказала вам это поцелуем? Евгения Александровна - хороший человек, но мы с нею никогда не сойдемся и не сможем жить вместе. Она слишком русский человек... А мне очень нравится, что вы отобрали самое лучшее - я знаю вас, - добавила она вдруг. - Может быть, и так, - согласился Никодим, - но Феоктист Селиверстович влечет ваше внимание больше, чем я. - Ошибаетесь, - возразила госпожа NN, - вероятно, вы восприняли мнение Евгении Александровны? Никодим почувствовал, что она говорит не совсем правду, но ничего не ответил. - Я сегодня очень своя, - сказала она опять, - я вышла сюда затем, чтобы встретить вас и более уже не отпускать никогда. Если вы будете меня гнать, я не уйду. Это потому, что я вас люблю. Он сощурился, глядя на нее, взял ее за руки, поочередно поднес их к своим губам и поцеловал. - Что же мы стоим здесь? - спросил он. - Не лучше ли идти? И они вышли через раскрытые ворота на улицу. Туман молочно-белый клубился над мостовой, но там, где в улицу входили другие улицы и переулки и лучи восходящего солнца, пробегая вдоль них, врезывались в туман, - мелочно-парные его облака превращались в синие и прозрачные. На тротуарах, начинавших уже оттаивать, выступали мокрые пятна. Было свежо, пахло чистым воздухом, и шаги гулко отдавались всюду. - Идти далеко, - сказал Никодим, - извозчиков тоже нет. На перекрестке стоял автомобиль. - Шофер, - крикнул Никодим, - я давно тебя ищу! Нужно скорее ехать. - Нельзя, - сумрачно ответил шофер, - Приказано ждать. У Никодима явилось непреодолимое желание подшутить над ним и ввести его в заблуждение. - Кого же ты ждешь? - спросил Никодим. - Не знаю кого - господин Лобачев приказали. - Ах! - Восклицание у Никодима вырвалось невольно. - Послушай, да ведь господин Лобачев и приказал тебе ждать именно нас. Это тот Лобачев, что живет на М-ской улице в доме N 13-15? - Тот самый. - Ну и подавай. Шофер подал. Подсадив госпожу NN и усевшись сам, Никодим захлопнул дверцу. - На Сергиевскую, - сказал Никодим. Всю дорогу госпожа NN молчала и только жадно прижималась к Никодиму. Молчал и Никодим. У подъезда второго Ипатьевского дома на Сергиевской они вышли. Тумана уже не было; солнце светило ярко и радостно, но еще не успело согреть воздух. Живо взбежали Никодим и госпожа NN наверх. Скинув жакет, госпожа NN проскользнула в кабинет Никодима. Когда Никодим вошел, она уже сидела на греческом ложе, возвышавшемся посередине комнаты и покрытом серо-синим бархатным покрывалом с тяжелыми золотыми кистями. Одну ногу госпожа NN подобрала под себя; другую, в черном чулке, сквозь который просвечивало тело, она охватила руками и, слегка покачиваясь, улыбалась. Так садиться непринужденно и дерзко-кокетливо было неотъемлемой ее манерой. - Вот я и дома, - сказала она, - мы будем хорошо жить и не станем больше ссориться друг с другом. - Разве мы ссорились когда? - спросил Никодим и незаметно отвернулся. Красота и легкость движений этой женщины дразнили его воображение, волновали его, но ему трудно было слушать ее совсем неожиданную и непонятную болтовню, под которое Бог знает что могло таиться - не сознаваемое ею, но страстное и безумное. Что я могу добавить? Кое-кто говорил в обществе, что Яков Савельич умер, оставив свои богатства Никодиму, и что поэтому у Никодима появились столь крупные средства. Но я не советую верить этому: Яков Савельич весьма выдающаяся личность и не может уйти из жизни незаметно, не сыграв крупной роли в надвигающихся событиях. Думаю, что он еще жив, хотя мне известно, что Никодим действительно получил возможность располагать капиталами чудаковатого старика. Вадим Крейд. О Скалдине и его романе Неудивительно ли, что один из самых острых и ярких романов, написанных в двадцатом веке, более семидесяти лет остается практически непрочитанным, а его автор предан забвению? Именно такая судьба постигла книгу Алексея Скалдина - необыкновенную уже потому, что она представляет собою завершение и эпилог всей русской дореволюционной прозы. Этот роман увлекателен, таинствен, мистичен, независим от привычных литературных традиций, глубок, артистичен, философичен, и, сверх всего, это последний шаг прозы серебряного века, последняя его вершина. Но никогда не переиздававшаяся, эта книга на протяжении лет оставалась известной лишь малой горстке в основном молчаливых ценителей. Все-таки следует уточнить хронологию, особенно когда речь идет о чем-то самом первом или самом последнем. К тому же роман Алексея Дмитриевича Скалдина содержит предсказание о "надвигающихся событиях". Не были ли они предсказаны постфактум? У нас есть две отправные точки. Во-первых, "Книжная летопись", которая зарегистрировала поступление "Странствий и приключений Никодима Старшего" в Книжную палату между 6 и 13 ноября 1917 года. Во-вторых, дарственная надпись автора на экземпляре, который он подарил великому поэту: "Дорогому Александру Александровичу Блоку. А. Скалдин". Рукою Скалдина поставлена дата: 20.10.17. А в конце книги - тем же почерком: "Адрес автора: Гороховая, З". Адрес, надо сказать, примечательный - как раз напротив дома, в который по выходу книги в свет начала вселяться только что созданная чека. Словом, роман о бесах писался у окна с видом на будущий бестиарий. Роман был закончен в 1917 году. Буквально за несколько дней до Октябрьского переворота он был отпечатан скромным тиражом (3000 экз.), и, видимо, экземпляр тут же подарен Блоку, к которому Скалдин относился с истинным пиететом. Об авторе "Странствий и приключений Никодима Старшего" известно на удивление мало. Родился он на Волге. предположительно в Тверской губернии в семье крестьянина в 1885 году- Пятнадцатилетним подростком попал в Петербург. Устроился рассыльным в крупной коммерческой фирме. Заинтересовался языками, научился читать по-французски, немецки, итальянски, изучал древнегреческий и читал в подлиннике классиков, в особенности же Эсхила. Одно время занимался в университете, но неизвестно, когда именно и закончил ли курс обучения. Около 1910 года он стал директором той фирмы, в которой начинал мальчиком на побегушках. К тому же времени относится сближение Скалдина с петербургскими литературными кругами. В начале 1910 года он уже постоянный посетитель "башни" Вяч. Иванова. Гостивший здесь в течение нескольких недель А. Белый писал в своих мемуарах: "Из частых на башне запомнились Е. Аничков, Бородаевский, Н. Недоброво, Скалдин. Чеботаревская, Минцлова, Юрий Верховский, Пяст..." Имя Анны Рудольфовны Минцловой в этом списке обращает ни себя особое внимание. Говорили, что она - антропософка, последовательница Штейнера. Сама же она утверждала, что не может быть последовательницей, ибо равна Штейнеру. Как и Минцлова, вскоре ставшая духовной наставницей Вяч. Иванова, Скалдин был мистик, и этого нельзя не иметь в виду, читая "Странствия и приключения Никодима Старшего". Десятые годы ознаменовались мощной волной мистицизма в России, и литература серебряного века оказалась в известной степени причастной к подъему этой волны, ее размаху и энергии. "Поэзия символистов, - писал редактор "Аполлона" С. Маковский, - искала выход в мистике посвятительного знания. Она тяготела к своего рода жречеству, не литературному только, а действенному. Поэты зачисляли себя в ряды - кто масонов, кто штейнеровцев, кто мартинистов. Вячеслав Иванов, несомненно, принадлежал к тайному обществу..." К эзотерической группе принадлежал и Скалдин, хотя данные, которыми мы располагаем, не позволяют с несомненностью сказать, к какой именно. Скалдина связывала с Вяч. Ивановым ("наиболее культурным человеком в России", по словам Бердяева) много-летняя дружба. Благодаря Иванову Скалдин сразу же вошел как "свой" в избранные литературные круги и свел знакомство со многими посетителями "башни" на Таврической улице, сближаясь, однако, по большей части с теми, кто был от природы расположен к поиску посвятительного знания. На А. Белого он произвел неизгладимое впечатление. Через два года Белый писал Блоку о необходимости сближения "немногих" москвичей и петербуржцев. "Этими немногими считаю тебя, Вячеслава, Пяста, Скалдина". И за-тем он добавил еще три имени с оговоркой: "Может быть, Недоброво, может быть, Сюннерберга, Аничкова". Описывая свою жизнь на "башне", А. Белый вспоминал в "Начале века", что к нему постоянно "забегали" Пяст, Княжнин, Скалдин. К тому же периоду относится и знакомство с Блоком. Скалдин собирался прочитать в Религиозно-философском обществе реферат под названием "Идея нации". Совет общества забраковал доклад "как реакционный". Блок же был удивлен глубиной мысли в этой рукописи Скалдина и дважды прочел доклад. Идеи Скалдина он назвал открытием. И в этом для него состояло принципиальное различие двух родов мысли. В одном случае творческий человек, размышляя, создает нечто - пусть новое, но оно является лишь созданием ума. Во втором случае человеческий разум открывает то, что есть. Блок придавал значение этому различию между тем, что "открыто", и тем, что "создано". Вскоре Блок писал матери: "На днях у нас очень долго просидел Скалдин - совершенно новьш и очень интересный человек". Тем не менее Скалдин не стал близким другом Блока, какими были на протяжении времени Пяст или Городецкий, Евгений Иванов или Зоргенфрей. Как и многие современники, Скалдин переоценивал мистические интересы Блока, хотя сам Блок в своих письмах, а возможно, и в разговорах со Скалдиным, давал ему понять, что они живут в смежных, но все-таки отделенных реальностях. С большим опозданием посылая ответ на одно из писем Скалдина, Блок признается: "Не отвечаю я Вам потому, что нахожусь совсем в другом круге идей и переживаний, чем те, о которых говорит Ваше письмо, для меня дорогое". Впрочем, встречи, хоть и, нечастые, продолжались, и Блок имел возможность наблюдать рост этой незаурядной личности. О многом может нам сказать, например, лаконичная запись от 15 ноября 1912 года в дневнике Блока: "Скалдин (полтора года не виделись) совершенно переменился. Теперь это - зрелый человек, кующий жизнь. Будет крупная фигура". Такое же впечатление он оставлял и в других людях, с которыми готов был держаться более открыто. Знавший его на протяжении семи лет Г. Иванов вспоминал о нем: "Человек он был расчетливый, трудолюбивый, положительный. Если Россия действительно когда-нибудь будет крестьянской республикой, такие, должно быть, будут в ней министры и по внешности, и по складу ума... Эсхил в подлиннике - Эсхилом, но это так, постороннее, форма. Главное же - "свое", с Волги, где ребята купцов топором рубят и спасаются в скитах и продают (вот те крест!) тухлую рыбу с барышом. Все это было собрано в С., как в фокусе, хотя держался он европейцем, порой даже утрируя". Знакомство Скалдина и Г. Иванова состоялось в марте или начале апреля 1911 года. Встретились они в редакции литературного журнала "Гаудеамус", в котором оба печатали свои стихи. Журнал выходил под редакцией Владимира Нарбута, будущего акмеиста, друга Н. Гумилева. Средипоэтов, печатавшихся в "Гаудеамусе", была и Ахматова. Скалдина как поэта высоко ценили в "Гаудеамусе". "Его стихи, - писал Г. Иванов, - все хвалили, о нем самом никто толком ничего не знал, в редакции С. показывался очень редко и мельком". Скалдин фактически жил в трех отделенных друг от друга мирах: в деловом, литературном, эзотерическом. Два последних все же соприкасались на "башне", где Скал-дин продолжал бывать. В остальном же это были хорошо отгороженные друг от друга три круга общения. С Г. Ивановым его связывали чисто литературные интересы. Когда Г. Иванов уезжал на лето из Петербурга, связь поддерживалась перепиской. Письма хранятся в ЦГАЛИ. Куцый отрывок одного из них вошел в "Литературное наследство". По нему можно судить о характере этой корреспонденции - откровенной, но вполне сосредоточенной на литературе. Несмотря на разницу в возрасте, влияние было взаимным, Г. Иванов свел Скалдина с эгофутуристами... В это время Г. Иванов переживал пору увлечения стихами Игоря Северянина и сам состоял в кружке эгофутуристов. Скал-дин же печатался в самых разных изданиях, видимо, пренебрегая всевозможными групповыми ограничениями и перегородками. Его стихи появлялись под одной обложкой вместе со стихами символистов, эгофутуристов и акмеистов. Он печатался в "Аполлоне", "Сатириконе", "Орлах над пропастью", "Альманахе муз"... Даже и теперь, читая его (с трудом находимый и прекрасно изданный) сборник стихотворений, мы видим, что несколько из них достойны того, чтобы остаться в антологии русского серебряного века. Его учитель в поэзии, Вячеслав Иванов, писал в одном из своих стихотворений: "Открыта в песнях жизнь моя". Открыта ли она в стихах Скалдина? Лишь в очень малой степени. Для русского сознания стихи поэта и его судьба нераздельны. "Жизнь сочинителя, - писал Герцен, - есть драгоценный комментарий к его сочинениям". Отнюдь не так у Скалдина-поэта и именно так у Скалдина-прозаика. Зная хотя бы отчасти биографию Скалдина, мы гораздо глубже можем прочесть его роман. Но, читая стихи Скалдина и желая найти при этом "драгоценный комментарий" к его личности, мы остаемся неудовлетворенными. Все-таки это стихи прозаика, наделенного вкусом, знакомого с образцами мировой поэзии, изобретательного в приемах - но стихи прозаика. Сборник стихов Скалдина не принес ему известности. Гумилев, к критическим выступлениям которого уже прислушивались и союзники, и противники, написал очень негативную рецензию. Втайне она была направлена против эстетики Вяч. Иванова, но внешне и явно и, надо сказать, справедливо, обрушена была на Скалдина. Что же касается Вячеслава Иванова, знавшего Скалдина дольше и лучше, то он ни в какой мере не утратил веры в него как в талантливого человека. Он писал Брюсову: "Посылаю... изданную "Орлами" книжку Скалдина; надеюсь, что ты согласишься со мной, что он даровит и делен; если же так, при случае литературно ему помоги". Это письмо датировано 1913 годом, когда Скалдин стал сотрудником журнала символистов "Труды и дни". Журнал был задуман как издание для немногих. Цель его, по словам А. Белого, состояла в том, чтобы сблизить лучших мыслителей Москвы и Петербурга. Именно благодаря этому частному характеру издания журнал сумел сохранить исключительно высокий уровень теоретической мысли, не пытаясь популяризировать или идти на компромиссы с широкой публикой. Один из главных сотрудников этого журнала, Вячеслав Иванов, любил повторять слова Генриха Гейне: "Мы издеваемся над тем, чего не понимаем". Символизм же по своей природе сродни посвятительному знанию. Это убеждение разделял и Скалдин. О его литературных связях в годы перед революцией известно нам немного. Отчасти причина тому - его образ жизни. В литературных кругах он появлялся лишь спорадически: 'появлялся и пропадал надолго. В какой-то, видимо, слабой степени он был связан с Академией стиха, но несколько чаще его видели на собраниях другого петербургского литературного кружка, так называемого "Общества поэтов", в обиходе именуемого "Физой". О составе кружка некоторое понятие дают воспоминания Пяста: "Ряд новых или временно отошедших от "поэтической работы" имен выступали в собраниях Общества поэтов: тут бывал и проводивший в ту пору некоторое время в Петербурге... Борис Садовской; тут стал чаще появляться А. Д. Скалдин; тут неизменно присутствовал В. Н. Княжнин; всегда бывала Ахматова... Понятно, Геор-гий Иванов, Георгий Адамович, М. Зенкевич, затем кружок близко стоявших к В. Недоброво поэтов..." Некоторое понятие о литературных связях Скалдина в эти предреволюционные годы дают нам сведения о его участии в литературных сборниках "Война в русской поэзии" и "Альманах муз", вышедший в 1916 году в издательстве "Фелана", в котором через год опубликован был роман "Странствия и приключения Никодима Старшего" (впрочем, на титульном листе издательство не указано - о нем мы. можем узнать из "Книжной летописи" за 1917 год). Первый из названных альманахов был приготовлен к печати Анастасией Чеботаревской, женой Ф. Сологуба, на квартире которого по четвергам собирался литературный Петербург. Скалдин бывал у Сологуба, знакомство длилось много лет. Встретились они и после революции. Следует, между прочим, отметить некоторый параллелизм романа Сологуба "Мелкий бес" и романа Скалдина, который, перефрази-руя, можно было бы назвать "Крупный бес"... Во время Октябрьского переворота Скалдин жил в Петрограде. Во всяком случае, об этом свидетельствует Г. Иванов в своих кратких и очень красочных воспоминаниях о Скалдине. В октябре Скалдин подарил свой роман Блоку, указав, что дарственная надпись на книге была сделана им именно в Петрограде. Г. Иванов встретил его в 1918 году. Это была их последняя встреча. "Я шел по Карповке вечером. Было темно и пусто- Навстречу мне попался человек. Шел он как-то покачиваясь. Шляпа его была на затылке. Поравнявшись, я узнал С. Я ему очень обрадовался, он, кажется, тоже. - Где ты пропадал? - спросил я. - Все время здесь в Петербурге. - Что ж тебя нигде не было видно? - спросил я. Он покачал головой неопределенно. - Так... где ж теперь видеться... Зайдем ко мне... Дом был очень роскошный, но швейцара не было, лифт не действовал, электричество не горело. Мы поднялись на третий этаж. С., не раздеваясь, вел меня через какие-то неосвещенные комнаты. Иногда он чиркал спичкой, видны были зеркала, огромные вазы, картины, стекляшки старинных люстр. Квартира была, по-видимому, очень большой и пышно обставленной. Холод стоял нестерпимый. Наконец - резкая перемена температуры - камин, полный пылающих поленьев. С. зажег свечи в большом канделябре. Я сразу узнал его - это был тот самый канделябр... - Узнаешь? - спросил С. с улыбкой, точно угадав мои мысли. Он снял свое потертое пальто. В пиджаке он имел прежний вид, разве немного похудел.- Хочешь чаю? или вина - у меня есть. - Почему ты спросил "узнаешь"? - Так ведь ты узнал канделябр. Зачем ломаться? - Узнал. И раз ты сам об этом заговорил, может быть, ты теперь мне расскажешь, что все это значило? - Ну, что там рассказывать, - С. помолчал, - Показать тебе, если хочешь, могу кое-что. А рассказывать нечего. Да ты и не поймешь все равно. Мы выпили подогретого "Нюи". Разговор наш как-то не выходил. Поговорили о большевиках, о том, что нет хлеба, о стихах - обо всем одинаково вяло. - Что же ты хочешь мне показать? - спросил я. - А... ты об этом? Стоит ли? Во-первых - чепуха, я убедился. Да и ты мальчик нервный, еще испугаешься. - Что за страхи? Ты меня мистифицируешь! Показывай, раз обещал. - Ну, изволь. Только уговор - объяснений не требовать. С. достал из ящика бюро простую глиняную миску. Потом вышел, вернулся с кувшином воды и налил миску до краев. Потушил все свечи. Камин ярко горел. - Ну. - С. взял меня крепко за локоть. - Гляди. - Куда? - В воду гляди... Я с недоверием стал глядеть в воду. Вода как вода. Он меня морочит. Я хотел это сказать, но вдруг мне показа-лось, что на дне миски мелькнуло что-то вроде золотой рыбки. С. крепче сжал мой локоть. - Гляди! Вот в воде снова что-то мелькнуло, потом, как на матовом стекле ортографического аппарата, обрисовались какие-то очертания, сначала неясно, потом отчетливей. .. Я вздрогнул. Это столовая С. в его старой квартире. Стол накрыт, как в тот вечер, - золотая посуда, цветы, канделябр с оплывшими свечами. И я стою в дверях, подхожу к столу, осматриваюсь, трогаю крышку блюда... ...Резкий свет и все пропало. Это электрическая станция на радость (и на беспокойство - вдруг обыск) советским гражданам включила ток. Огромная люстра на потолке засияла всеми свечами. - Тес... - остановил меня С. - Помни уговор. Потерпи. Другой раз я покажу тебе что-нибудь поинтереснее. Но не только "что-нибудь поинтереснее", но и самого С. мне увидеть не удалось. Через два дня я получил от него записку: "Не приходи ко мне, у меня на квартире засада, из Петербурга приходится удирать". В двадцатые годы Скалдин жил в Царском Селе, переименованном в Детское. Дошло до нашего времени несколько свидетельств о том, что он посещал "последний царско-сельский салон", который был явным анахронизмом, островком культуры и духовности в море жестокости, безразличия и угнетенности. Собирались у Валентина Кривича, поэта, мемуариста, сына И. Анненского. "В Анненском-Кривиче прочно связались в единое целое хорошие литературные традиции, сокрушительное острословие, "вечера Случевского" и ранний "Аполлон", - писал об этих вечерах один из регулярных посетителей. Сохранил он сочность чувств и военную выправку, - опекун рукописных издателей, амфитрион литературных чаепитий, кладезь анекдотов и рог сатирического изобилия, энтузиаст российского слова и верный блюститель "заветов милой старины". На встречах бывали жившие в Царском Ф. Сологуб, Иванов-Разумник, Рождественский, Петров- Водкин, Алексей Толстой, Э. Голлербах.". Но салон просуществовал недолго. В один прекрасный день явился агент чека, переписал фамилии всех посетителей и долго со скрытой угрозой допрашивал, зачем и для чего собираются. Салон закрылся. Продолжать было бы слишком большим риском". Неизвестно, что в эти годы писал Скалдин, но печатал - для заработка - маленькие детские книжки. В 1929 году вышла 14-страничная для детей младшего возраста книжка "Чего было много", в 1930-м "За рулем", в 1931-м "Колдун и ученый". Были, кажется, и другие. О дальнейшей его судьбе несколько строк находим в книге Иванова-Разумника "Тюрьмы и ссылки": "Арестованный за народнические симпатии (отец был крестьянин) и за знакомство со мной, Скалдин тщетно доказывал следствию, что никаких симпатий к народничеству не питает, хотя и живет в Детском Селе, в двух шагах от "главного идеолога народничества", но не был у него полтора или два года... Скалдин отправился на пять лет в ссылку в Алма-Ату". В другом месте в той же книге приводится и дата ареста: январь 1933 года. О последнем десятилетии его жизни совсем ничего не известно. Когда переиздаваемый нами роман приобретет подобающую ему известность и признание - а это непременно случится, - о Скалдине разыщут много новых фактов. Тем более что есть где искать - например, в архивах Г. Иванова и В. Кривича. А пока приходится удовлетвориться этой, весьма краткой, однако самой первой когда-либо написанной биографией выдающегося писателя. Недавно автору настоящего предисловия довелось испытать приятное чувство, какое мы испытываем, найдя сотоварища или союзника по убеждениям. Эмигрантский писатель Борис Фальков, один из немногих читавших роман Скалдина, сказал о нем в интервью журналу "Стрелец": "Уверен, что книга эта отмечена гениальностью". Интервью заслуживает того, чтобы процитировать его полнее: "...или вот замечательный писатель Скалдин. Последний, к сожалению, ничего не говорит подавляющему большинству читателей. Собственно, мне тоже лишь повезло: я его узнал благодаря чистой случайности. Его книжку я обнаружил в библиотеке племянницы Аскольдова... Ей уже около ста лет. Скалдин принадлежал к кругу петербургских философов, частенько заходил в дом Аскольдова. И он, и Флоренский, кажется, отзывались о Скалдине с большим пиететом. Аскольдов однажды выразился про Скалдина: большая голова. Мое мнение: из романа, попавшегося мне, следует то же... По-моему, его следует переиздать. "Стрелец": А где и когда он был опубликован? Фальков: В Петрограде, в феврале (???), кажется, 1917 года. Уверен, что книга эта отмечена гениальностью. Там много сделано впервые. Например, абсурдистские принципы, вошедшие в обиход в Европе куда позже. Затем перенесение в прозу драматических методов, в частности отсутствие мотиваций... Психология и поступки его типажей абсолютно лишены архаики девятнадцатого столетия... Скалдин был действительно голова, и я пытался многому у него научиться". Отсутствие мотиваций, о которых говорится в цитате, кажущееся. Роман многослойный, и многое зависит от того, на каком уровне мы его прочитаем. Для всеобъемлющего чтения нужен ключ. Но книга построена так, чтобы читатель сам дал название этому ключу: "Как бы назвать этот ключ? - подумал Никодим, но не подыскал названия, хотя оно и вертелось у него на языке". Тема романа - превращение человека в беса. Каждая следующая глава соответствует определенной стадии мистерии. Главный герой живет в мире многократно отраженных двойников. "Никодим Старший" с захватывающим интересом может быть прочитан и без проникновения в разветвленную символику этой книги. При таком чтении, конечно, будет утрачен ряд подробностей, но занимательность сюжета, необычность характеров, выпуклость изображения - все это остается с нами. А сверх того - ладный, добротный, искусный русский язык, на каком уже давно никто не пишет. Если же мы хотим понять символизм ситуаций и подробностей (ведь здесь даже имена символичны), нам нужно проникнуть во второй план этого повествования, ибо оно ведется на двух планах: бытовом и мистическом. Творческий метод автора - мистический реализм, отчасти родственный русским символистам. Многие символисты лишь догадывались о том, что Скалдин знал. На втором плане мотивировка персонажей - натурфилософская и мифологическая, а не психологическая и социальная, как это бывает обычно. В основе приключений лежит мысль Никодима, что убить человека, в сущности, легко. Мысль кажется ему безобидной тем более, что сам он человек незлобивый, немстительный и воспитанный. Но эта мысль является семенем, из которого развивается характер, а характер и наследственность Никодима, как магнит, привлекают к нему - особенную судьбу. Мысль Скалдина заключается в том, что человеку в конце концов дается то, что он поистине любит. Никодим полюбил исчадие темных сил, и путь к предмету любви становится равным судьбе. Внимательный читатель отметит определенное сходство "Никодима Старшего" с "Мастером и Маргаритой" Булгакова, памятуя, что Булгаков взялся за роман позднее и, наверное, будучи знакомым с произведением Скалдина. Но у Скалдина, в отличие от Булгакова, отсутствует типичная для русской литературы социальная критика. Зато другая типичная у нас - историософская тема - намечена очень тонкой прерывистой линией. Герой романа Скалдина добивается всего, к чему тайно или явно стремился. В достижении своей цели он обязан своей судьбе, но также и замыслам тех темных сил, которые боролись за него до конца, чтобы заполнить образовавшуюся в их рядах брешь. Только на последней странице мы узнаем, кто главный дьявол в этой дьяволиаде. И только на последней странице мы понимаем смысл предсказания о "надвигающихся событиях", при которых уже не только Никодим, но и целая страна станет игралищем бесовских сил. М. Булгаков в сво-ем романе проницательно интерпретировал уже случившееся в его стране. Скалдин же в одном из подтекстов своего романа показал сущность надвигающейся российской катастрофы.