тво. Он высок ростом, плечист, грудь широка, и на ней висит никелированная дудка. Дудка - это плоская коробочка с полым шариком на конце, в которую вставлена гнутая трубка. Свистеть в дудку - особое искусство. Для этого ее надо взять в руку, уперев шарик в ладонь, и, полусогнув над ним пальцы, сложенные, как для игры на скрипке, дуть в трубку; от силы дутья и движения пальцев над дыркой дудка меняет свой свист, от мягкого и глубокого до пронзительного и высокого; чтобы получить в свисте трель, надо языком сделать "трр". Существует до пятнадцати различных мелодий, которые нельзя изобразить никакими нотными знаками. Мелодии эти, как и многие флотские традиции, передаются из поколения в поколение изустно, так же как и секрет краски наружного борта или метод разворота весла при гребке. Всякий унтер-офицер, боцманмат и боцман получает дудку в пожизненное владение как эмблему власти: унтер-офицеру всегда найдется чем распорядиться. Дудка висит на цепочке, тоже никелированной. Цепочка, разрешением тех же традиций, может быть употреблена для поощрения ленивого ударом по мягкой части тела (издавна названной "казенной", ибо ранее она принадлежала матросу не более, чем остальное корабельное имущество). На удар обижаться не следует; это просто грубоватая фамильярность старшего по отношению к младшему. Унтер-офицеры дудками дорожат и обычно имеют их собственные - серебряные, с серебряной же цепочкой. Строго говоря, это - нарушение формы, но офицеры с одобрением замечают серебряную дудку на груди, украшенной медалью: в масштабе унтер-офицера приобретение серебряной дудки означает ту же любовь к флоту и то же стремление к флотскому щегольству, которое заставило, например, командира крейсера "Богатырь" выкрасить борт и надстройки дорогим риполином за свой счет. Боцман Пахом Нетопорчук не принадлежал к числу щеголей унтер-офицеров. Он хмур, исполнителен, заботлив, но не щеголь. Он всегда одет чисто и по форме, но несколько мешковато. Другие переделывают казенные брюки, добиваясь, чтобы зад был обтянут без складки. Нетопорчуку некогда думать о таких пустяках: корабль слишком велик, и на нем - тысяча мелочей, за которыми надо постоянно смотреть да присматривать. Нетопорчук - ютовый боцман "Генералиссимуса", его заведываемая часть - верхняя палуба от кормы до второй трубы со всем, что на ней находится. Он обязан беречь и содержать в порядке те вещи, которыми пользуются другие: тросы, бросательные концы, трапы, штормтрапы, чехлы вьюшек, вьюшки для тросов, скребки, лопатки, голики, торцы для драйки палубы песком и самый песок. Каждая вещь на корабле имеет своего хозяина, над хозяевами этих вещей властвует Нетопорчук, над Нетопорчуком - старший боцман, над ним - старший офицер. Линии подчинения на корабле подобны сложной схеме канализации тока, и все сходятся в одну точку: командир корабля. Официально шкафутом владеет сейчас вахтенный унтер-офицер, он меряет палубу по правому борту: шестьдесят два шага от кормовой рубки до второй башни. Но дежурный боцман обязан поддерживать порядок в районе его видимости, где бы он ни был. Всякий унтер-офицер, даже и вне несения вахтенной или дежурной службы, также обязан восстанавливать нарушенный порядок, где бы он его ни заметил. Унтер-офицер отмечен нашивками и дудкой, и он не может не видеть вещей, нарушающих воинский и морской вид корабля. Нетопорчук проходил по палубе, вглядываясь в каждую мелочь; убрать и прибрать можно в любое время, на это есть вахтенное отделение, если оно занято - подвахтенное отделение, для обоих существует дудка. Нетопорчук остановился у киль-блоков баркаса No 2. Киль-блоки - это стальные подставки с приклепанными фигурными вырезами, обделанными кожаными круглыми подушками; на них, как в кресло, садится поднятый краном из воды баркас. Кожа носовых кильблоков была оцарапана и лохматилась. Значит, надо промазать ее маслом, придав заусеницам мягкость, и затереть потом пемзой, чтобы кожа опять стала гладкой и блестящей. Это будет поручено утром хозяину баркаса No 2 - второй роты, четвертого отделения, унтер-офицеру второй статьи Савочкину: номер баркаса сразу указывает его команду; на военном корабле система номеров, вещей и людей удобна и понятна, как и вся корабельная жизнь. Надо только, чтобы мысли и сердце были разграфлены так, как разграфлено расписание дня, висящее под стеклом в вахтенной рубке. Нетопорчук разграфлен давно, четырнадцать лет въедаются в него эти неколебимые графы. Четырнадцать лет изо дня в день звучит побудка - летом всегда в полшестого, зимой всегда в шесть. Четырнадцать лет в полдень свистят соловьи к вину, в восемь утра горны приветствуют подымаемый флаг, в восемь вечера собирают на молитву и справку. Четырнадцать лет порядка и чистоты навсегда заслонили безалаберщину и грязь деревни. Всякий пол стал палубой, всякая лестница - трапом, всякая веревка - тросом, а бечевка - штертом. Всякий человек стал или офицером, или матросом, или вольным - последние непонятны и беспорядочны. Всякий поступок стал или разрешаемым, или запрещаемым. Все очень просто, если сердце и мысли разграфлены неизгладимыми графами судового распорядка... - Ты куда? Пошел вниз, щучий сын! - прикрикнул вдруг Нетопорчук и хватил цепкой по подштанникам щуплого матроса, вылезшего из-за киль-блоков: выперла деревня на палубу в белье и без фуражки. Матрос отскочил, как ужаленный, и крикнул высоко и нервно: - Как ты смеешь, болван! - Что-о? - сказал Нетопорчук, медлительно удивляясь. - Заспался, дубина, очухайся! С боцманом говоришь... Куда прешь в исподнем? Фуражка где? - Да мне в гальюн... - сказал матрос растерянно. - Вижу, что в гальюн. Моча в голову ударила, что порядок забыл! Какой роты? Матрос помялся, потом сказал тихо: - Да я не ваш... Пусти в самом деле... - Что обозначает "не ваш"? Коли матрос, должен на всяком корабле в правилах себя вести. Как обращаешься? Прибавляй титул, говори: "Виноват, господин боцман!" - Виноват, господин боцман, - сказал матрос еще тише. - То-то. Низами без штанов надо ходить! - Нетопорчук в сущности не был ни злым, ни придирчивым, порядок восстанавливался, а матрос, видимо, робкий и вовсе глупый. - Сыпься вон в люк, да живей! Вахтенный начальник идет, он тебя благословит... Но вахтенный начальник был уже виден, и скрыться было некуда. Лейтенанта Веткина поразил выкрик, разнесшийся в тишине рассвета, и он подходил к месту непорядка, играя кортиком. - Кто здесь? Ты, Нетопорчук? Что у вас за базар? - Виноват, вашскородь, - сказал Нетопорчук, вытягиваясь. - Так что матрос заспалси, вылез на палубу, как есть. Левой рукой Нетопорчук показал на матроса, как он есть. Лейтенант Веткин оценил развратный вид нижнего чина. Отпустить было нельзя, от этого страдала дисциплина: матрос совершил проступок, матрос должен быть наказан. - Что же ты, братец... - начал было лейтенант, но, вглядевшись, вдруг замолчал и пожевал губами. - М-да... - сказал он после и обратился к Нетопорчуку. - Оставь-ка нас на минутку! Положение было затруднительным. Конечно, это брат Ливи, обедавший вчера на лейтенантском конце стола, против Веткина. С одной стороны, действительно разврат, этого даже серый новобранец себе не позволит. Но с другой стороны - гость кают-компании, брат лейтенанта, - все-таки неловко... Дернуло его вылезти на палубу в подштанниках, и чему их в корпусе учат?.. Черт его знает, глупая история! Лейтенант Веткин избрал выход. Преступление должно быть наказано, но для наказаний имеются различные способы. Не обязательно сажать под арест или ставить под винтовку: можно отлично действовать на самолюбие гораздо больнее. Маленькое развлечение на вахте и остроумный урок гардишку... Кажется, Ливи называл его Юриком? - Не спится, Юрий Петрович? Доброе утро! - сказал лейтенант Веткин приветливо. Юрий стоял, будто свежепокрашенный суриком: красный и липкий от мгновенного пота, желая провалиться сквозь броню палубы. Если бы лейтенант расфитилял его с бранью, считая за матроса, - можно было бы отделаться коротким "Виноват, вашскородь" и исчезнуть в ближайший люк, чтобы посмеяться за утренним чаем в кают-компании над трагическим столкновением физиологии с усердием вестового. Но сейчас?.. Светского опыта у Юрия мало, еще меньше натренировано то верхнее офицерское чутье, которое различает, когда можно назвать старшего в чине шутливым его прозвищем, когда - по имени-отчеству и когда - официальным титулом. Это - особое искусство, тонкая игра на оттенках взаимоотношений и на обстановке момента; молодые мичмана - и те срываются за послеобеденным кофе и получают жестокий урок от старших, после чего кофе кажется без сахара, а жизнь - оконченной. Юрий колебался между развязным тоном брата лейтенанта Ливитина и утрированной щегольской выправкой гардемарина Морского корпуса. То и другое - в кальсонах одинаково глупо, и он молчал, краснея сверх предела, до зуда, и мучаясь. Веселый лейтенант продолжал не замечать, что гардемарин в одном белье. - Слушайте, гардемарин, - сказал Веткин, беря его под руку и мягко увлекая на ют. На юте - часовой у трапа, вахтенный унтер-офицер, рассыльный, вахтенный у склянок, дневальный на концах... Все видят поражающую взор пару: безупречного лейтенанта во всем белом и нелепую фигуру в тельняшке, в сиреневых кальсонах, без фуражки и в туфлях на босу ногу. Все видят, а рассвет с каждой минутой ярче... - Слушайте, гардемарин, - продолжал Веткин нарочно громко, - по-моему, в вашей роте есть такой гардемарин граф Бобринский, длинный? - Да... Так точно... - Слова выдавлены, как засохшая зубная паста. - Удивительно милый юноша! Когда я как-то приехал к вам, в Морской корпус... - Последние слова лейтенант подчеркивает специально для часового у флага, который, сохраняя уставную неподвижность позы и лица, целится левым ухом угадать в разговоре, что это за птица в сиреневых штанах и тельняшке. Мученье продолжается. Лейтенант коротает вахту, беседуя на самые безобидные, самые внеслужебные темы, внутренне хохоча над уничтоженным гардишком и стараясь не замечать, как расплываются в улыбку лица вахтенных и дневальных: он знает, что гардемарин замечает это раньше его. Урок вежлив, блестящ и незабываем. Забавней всего то, что вдобавок к психологической муке гардемарин испытывает, вероятно, и физическую: не погулять же он сорвался с койки в одном белье? - Извините, милый гардемарин, - лейтенант наконец сжалился, - как ни приятно мне с вами беседовать, но надо и послужить. Доброй ночи! Надо пройти по палубе, матросня вечно вылетает на палубу спросонок одетой не по форме! Советую приспнуть, до подъема флага еще далеко... Он отпустил наконец локоть Юрия, остановившись перед трапом, ведущим почти отвесно в минную рубку. Признаться? И опять в подштанниках проходить под насмешливыми взглядами матросни, из которой никто не остановит господина гардемарина, если его не остановил вахтенный начальник?.. Нет, лучше скрежетать зубами, корчиться, но ждать, пока этот подлец Козлов принесет спасительное платье! Юрий откланялся и поднялся по трапу в рубку. Лейтенант Веткин, улыбаясь сам себе, отошел на ют и там, окончив развлечение, обратился к службе: - Рассыльный! - голос резок, как хлыст. - Есть рассыльный, вашскородь! - Позови этого болвана. Первым движением посылаемого матроса должен быть отчетливый поворот с одновременным опусканием руки; вторым и следующим - легкий и бодрый флотский бег. Рассыльный рванулся вслед за гардемарином, но по дороге впал в сомнение. Какого болвана? Вряд ли того, что в исподних, - тогда бы сказали: "Попроси господина гардемарина". Из вахты кого? Но все матросы одинаково болваны, если лейтенант недоволен. Рассыльный, рискуя навлечь недовольство и на себя, возвратился к вахтенному начальнику. - Которого прикажете, вашскородь? - Этого... Нетопорчука! Рысцой с бака подбежал Нетопорчук и замер в двух шагах от раздраженного лейтенанта. - Что же ты, старый дурак? Ослеп? - Виноват, вашскородь, - сказал Нетопорчук, еще не понимая. - Который год служишь, а гардемарина от матроса отличить не можешь? Шляпа! А еще боцман!.. Чего ты на него разорался? Твое это дело, болван? - Виноват, вашскородь, так что они за киль-блоками стояли... - Что ты мне чепуху городишь? Какие киль-блоки? Ты что - по лицу не видишь, гардемарин или матрос? - Виноват, вашскородь, так что за киль-блоками кальсонов сперва у них не было видно... Как вы с ими пошли, аккурат я разглядел, что на них кальсоны господские. Разве бы я позволил, вашскородь? Так что я службу вполне понимаю, кальсонов сперва не было видно, вашскородь! Лейтенант Веткин подумал. - Ну, ступай. В другой раз будь осторожнее! Завтра явишься к лейтенанту Ливитину, попросишь прощения, что обознался... Про кальсоны доложишь, это ты верно говоришь. - Дозволите идти, вашскородь? - Можешь быть свободным. Нетопорчук отошел в сторону, смущенный и хмурый, и сорвал обиду на вахтенном матросе, прислонившемся спиной к броне боевой рубки: - Ты чего краску задом мараешь, фефела! Матрос отпрянул от рубки и виновато оглянулся, словно краска и в самом деле могла быть запачкана чистой форменкой. - Развалился на шканцах, что в тиятре, а беспорядку не видишь!.. Это что? Вьюшка манильского троса, на которую показывал Нетопорчук, была как будто в порядке. Но боцманский глаз видит зорче. - Зашнуровать надо по-человечески. Глядишь, куда не надо, а под носом не замечаешь... Обтяни! Не чехол, а бабья юбка... По трапу из рубки спускалась тонкая фигура в мешковатом белом кителе с лейтенантскими погонами. Фуражка низко надвинута. Новый офицер какой-то, шляются тут в гости, прости господи, разбери их всех! Вахтенный, подшнуровывая чехол, выставил зад на дороге офицера, и Нетопорчук пихнул его зло: - Дай пройти! Не видишь!.. Матрос отскочил, и оба они проводили глазами гардемарина Ливитина, медленно и с достоинством следовавшего в кителе, фуражке и брюках брата в офицерский гальюн, пахнувший сосной озонатора. Вахтенный фыркнул. - Ты чего? - сказал Нетопорчук грозно. - Ты чего у меня фырчишь? - Виноват, господин боцман, так что чудно... Даве вы его цепкой, а теперь... - А вот это не чудней ли будет? Рассуждать выучился!.. Кулак у Нетопорчука крупный и крепкий, но показал его боцман больше с обиды на самого себя, и не для битья, а для острастки. Не бил людей Нетопорчук, хоть самого раньше били и в зубы и подзатыльником, как придется. Не приказано нынче людей бить; старший офицер, как в должность вступил год назад, собрал боцманов и унтер-офицеров и сказал коротко и внушительно: "Вы, сукины дети, до меня рукам волю давали... Чтоб я больше жалоб не слышал! Где в уставе насчет морды? Позор это - людей по морде бить, понятно? Если про кого узнаю, - вызову в каюту и так зубы вычищу, что забудет драться, не посмотрю и на нашивки... Поняли?" Старший боцман Корней Ипатыч слушал недовольно и потом унтерам жаловался на несправедливость: запрещают, а сами офицеры, того гляди, прикладываются - то биноклем, как вон лейтенант Греве сигнальщика Горбунова, то и просто кулаком, как трюмный механик. Но у Нетопорчука на это своя точка зрения: господское дело особое, офицеру виднее, чего можно, чего нельзя. Вахтенный все же предпочел зайти за вьюшку, будто поправляя чехол, а Нетопорчук обеспокоенно задумался. Трудная флотская служба, за что выговоры получаешь!.. Завтра вот объясняй лейтенанту господину Ливитину, что кальсон в темноте не было видно. Обознался, это верно, а все же стыдно, как обгадился... Хороший матрос, да еще боцман, глаз должен иметь быстрый, господ должен во всяком виде отличать (офицеров вообще Нетопорчук в мыслях зовет господами - своя у них господская жизнь, господские слова и поведение)... Мало ли какие случаи бывают, когда без формы и без погон? Вон ревизор, господин Будагов, очень любят на купанье к матросам заплывать к выстрелу, наперегонки поплавать; хоть в воде и весь голый, а разве его от матросни не отличишь? Тело белое, нежное, голова хоть обритая вся, а все какая-то иная, господская, и взгляд другой, господский взгляд. Поди дай ему в воде тумака, да скажи: "Обознался". Небось потом под винтовкой научишься. В темноте по нюху узнаешь, сквозь броню угадаешь, кто за ней: офицер или матрос. Конечно, гардемарин - вовсе не офицер, но все равно из господ, на офицера учится. И как их там ни одевай матросами, все равно господская порода во всем сказывается. Ишь ведь как заавралил: "Как ты смеешь, болван!.." По одному окрику мог бы разобраться, старый дурак, а вот теперь расхлебывай... - Рассыльный! - сказал громко лейтенант Веткин, щелкнув крышкой часов. - Сбегай к вестовым, узнай, встает ли лейтенант Греве! Рассыльный на носках пробежал мимо Нетопорчука, топотать на верхней палубе нельзя - под ней каюты. Значит, без четверти четыре. Нечего смотреть на часы: служба идет сквозь сутки, месяцы и годы, и каждому положению часовой стрелки соответствует свое действие и каждому дню недели - свое дело. На военном корабле не надо думать, гадать и угадывать. Нетопорчук приладился пальцами к дудке и выжидающе взглянул на вахтенного начальника. - Свистать третьего отделения на вахту! - скомандовал лейтенант Веткин. Нетопорчук засвистал пронзительно и долго. Немыслим российский военный корабль без дудки. Всякое приказание на корабле предваряется дудкой. Приказание, отданное вахтенным начальником или старшим офицером, птицей летит по кораблю, гонимое свистом дудок из люка в люк, из кубрика в кубрик, пока не отыщет тех или того, к кому оно относится. В матросе же выработан условный рефлекс: свист дудки заставляет его настораживаться и ждать приказания, которое сейчас будет произнесено. Если приказание носит авральный характер, то есть относится ко всей команде, то сперва командуют: "Унтер-офицеры к люкам!" Тогда все унтер-офицеры разбегаются каждый к своему люку и, став над ним враскорячку, ухватывают дудку в ладонь и подносят ее ко рту, набирая воздух и косясь взглядом на ют или на мостик, откуда несется команда. Отданная нараспев команда покрывается свистом и трелью дудок, после чего "унтер-офицеры повторяют слова команды громким и ясным голосом без изменений и дополнений". Голоса у них громки, но, вопреки уставу, хриплы от постоянного покрикивания и отчасти от вина... Вахтенный унтер-офицер, наклонившись, как и Нетопорчук, в люк по другому борту, свистел так же пронзительно и долго. Немыслим российский военный корабль без дудки. Ритмическим подсвистыванием ее дают темп тяге снастей; резким, нарастающим свистом ее выгоняют сон из людей по утрам в подмогу горну; особыми переливами - соловьем - команду собирают к полуденной чарке вина; долгой замирающей трелью приветствуют поднимаемый и спускаемый кормовой флаг. При входе на корабль офицера полагается иметь фалрепных, выстроенных по двое на площадках трапа в готовности помочь выйти из шлюпки или поддержать оступившегося на ступеньках офицера, для чего на вахту выводятся люди, занимающиеся днем и ночью только этим; при встрече вахтенный и фалрепный унтер-офицеры свистят в дудки нежно, почтительно и длительно. По проходе офицера они дают особую короткую презрительную дудку, носящую наименование отсвистать фалрепных, которые враз поворачиваются, враз взбегают по трапу и враз исчезают в отведенном для них месте, сильно смахивая при этом на ученых собак... - Вот, богова мать, рассвистелся, - сказал, заворочавшись, матрос, подвешенный под люком в церковную палубу, но сказал тихо. Впрочем, свист дудок заглушал его хриплый спросонья голос, и от этого свиста койки, свисающие с подволока, подобно неизвестным ботанику огромным плодам, закачались. Матросы зашевелились, подвертывая одеяло и соображая во сне: побудка или на вахту кого? Отсвистав положенное, Нетопорчук опустил голову ниже в люк. - Третье отделение на вахту! Койки взять! От этого густого и оглушительного крика молодой матрос Егорчиков быстро вскочил с койки, объятый страхом внезапного пробуждения, и немедленно же получил крепкий удар в лоб; койки подтягиваются к подволоку высоко, чтобы имели вид, а не висели мешком, и сесть в них никак нельзя, можно только лежать, для чего, собственно, койка и сделана. - Чего ты, дурной, скачешь? - сказал Нетопорчук сверху. - Спи дальше, забыл, какого отделения? На койке номер кончается на четверку, стало быть, Егорчикову в самом деле можно спать еще целый час. Третье отделение помещается в той же церковной палубе, но дальше в нос; его и будят, незачем Егорчикову вскакивать. Молод еще, рожа глупая, со сна пошла пятнами, а на лбу зреет шишка. - Да спи же, дурья голова, - сказал Нетопорчук почти ласково. - Порядок не знаешь! Не тебя ж будят, стало быть, спи... В палубе рычащий и харкающий утренний кашель, шлепки босых ног и быстрая молчаливая возня с койками. Матросу полагается на вставанье пять минут: одеться, свернуть в ровную колбасу постельное белье, одеяло, подушку вместе с распорками, шкентросами, подвязывающими койку к подволоку, зашнуровать ее и вынести наверх сетки. Еще пять минут - на умыванье, гальюн и покурить, и пять минут остается еще для того, чтобы набить перед вахтой живот чаем и куском хлеба с желтым русским маслом... Лейтенанта Греве вестовой начал будить за полчаса до вахты. Он будил его покашливанием, осторожным шепотом, неотвязным и почтительным приставанием. - Вашскородь, так что на вахту... Вашскородь, полчетвертого... Каюта тиха, душиста, темна. Спалось сладко. - Вашскородь, кофе готово. Опоздаете, вашскородь... Спалось сладко еще и потому, что Греве вернулся из "Фении" с последней шлюпкой. - Вашскородь, извольте пробудиться! - Слышу. Чего пристаешь? - сказал Греве ясным и бодрым голосом. - Как погода? - Очень прекрасная, вашскородь. Тихо вовсе. - Ну и ступай. Сейчас встану. Но вестовой не ушел. Он знал, что этот ясный голос, в котором нет и тени сна, - только хитрый обман, чтобы перестали будить. Лейтенант уже снова заснул. - Вашскородь, без двенадцати... - Да, да, сейчас встаю. Как погода? Отлично... Ступай, Лещиков, ступай. Тело нежится в чистом и ласковом белье, и глаза закрываются сами. Дыханье опять ровно. Вестовой решился - стрелка без десяти - и отдернул занавеску иллюминатора. Свет и свежесть хлынули в каюту, и сразу же пружинная койка показалась жесткой, пробуждение - насильственным и жизнь - отвратительной. Лейтенант сел на койке, зевая и морщась. - Сколько раз тебе, болвану, говорить: не смей открывать! Буди в темноте, ведь знаешь!.. - Виноват, вашскородь! - Проспал, шляпа! Опять поздно будишь... - Так что вы не вставали, вашскородь. - Врешь! Пошел вон, жернов. - А вы не уснете обратно, вашскородь? - осторожно спросил вестовой, но, поняв по взгляду лейтенанта, что тот проснулся окончательно, быстро исчез за дверью. Вода для зубов принесена, белое платье приготовлено на кресле, платок в карман положен - более нечего тут делать. Раз озлился, теперь не заснет. Выпить кофе не удалось, надо прежде всего тщательно одеться: желудок не виден, а плохо натянутый тонкий носок заметен. Застегивая портупею кортика, лейтенант Греве подошел к люку наверх и подождал начала боя склянок. С последним ударом, по традиции, вбиваемой Станюковичем с детства, он вышел на палубу навстречу Веткину. Лейтенанты на мгновенье остановились, выпрямившись и приложив руку к козырьку, и тотчас же сменили холодную служебную строгость лиц на обычную скучающую рассеянность. - Собачья жизнь, Джипси, my darling*, - пожаловался Греве, откровенно зевнув. - Спать хоцца... Сдавайте вахту. ______________ * Дорогой мой (англ.). - Две трубы, две мачты, справа Гельсинки, слева - море, а в нем вода, - сказал Веткин скучающе. - Капитуся на бережку припухает, подкинь ему катерок к семи тридцати. В отношениях офицеров "Генералиссимуса" между собой культивировался тот великолепный тон внешнего небрежения службой, который особенно подчеркивал налаженность корабля: служба катится сама собой, как по рельсам, смазанным маслом, вахта должна быть исправна настолько, чтобы передавать было нечего, служба организована так четко, чтобы никаких неожиданностей не было, а хороший офицер, вступающий на вахту, должен сам знать все, что требует устав передавать по вахте. Все же приказания записаны бисерным почерком старшего офицера в книгу распоряжений... - У вас отвратно поставлено наблюдение, лейтенант Веточкин, - сказал лениво Греве, одновременно незаметно и зорко оглядывая палубу и часового. - Капитуся вовсе не спит. В данный момент в египетском кабинете "Фении" он любит рыжую женщину... - Неужели Хильду? - оживился Веткин. - Врешь! - Выбирайте слова, маркиз. Самолично налопал собственного командира, когда он тащил ее по коридору в кабинет. Хильда была малость дернувши, но очень сосредоточенна и серьезна, comme un chien qui pisse dans un violon*. ______________ * Как собачка, которая целится писать в скрипку (фр.). - Соображала, сколько содрать с таракана, - фыркнул Веткин, но, заметив подходивших унтер-офицеров, мгновенно согнал улыбку и выпрямился. Они подходили напряженным строевым шагом один другому в затылок. Передний смотрел на лейтенанта Веткина вытаращенными немигающими глазами, повторяя в уме годами выученный рапорт, и, не доходя четырех шагов, остановился, приставил ногу и рванул туго вытянутую руку к фуражке. Рука, слегка задрожав на пружинящих мускулах локтевого сгиба, застыла у правого виска, и черные усы задвигались: - Ваше высокоблагородие, в третьем отделении четвертой роты на вахту выведено унтер-офицеров три, нижних чинов четырнадцать, больных нет, арестованный один, расходных одиннадцать. Вахту принял исправно. Он отступил на шаг влево, не опуская руки и взгляда, и на его место сделал шаг другой: - Ваше высокоблагородие, за время вахты никаких происшествий не случилось. Вахту сдал исправно. Лейтенанты опустили руки. - Подвахтенные вниз, - сказал лейтенант Греве, и унтер-офицеры, повернувшись кругом, оторвали руки от виска и, одновременно начав шаг, пошли к выстроенным друг против друга вахтенным отделениям. Там они засвистели в дудки прямо в лицо своим шеренгам и рявкнули раздельно по слогам: - Подвахтенные вниз! Расходные и сменившиеся люди повернулись и бегом бросились к люкам, а сменяющиеся матросы - по своим местам. - Вахту сдал, - сказал лейтенант Веткин. - Принял, - ответил Греве. - Спи спокойно, моя дорогая. Он проводил взглядом Веткина и, сощурив глаза, кивнул унтер-офицеру, медленно двинувшись по правому борту в нос, осматривая палубу. Хотя Веткин наверняка обходил палубу перед сдачей вахты, но с этого момента за палубу и за все, что на ней произойдет, отвечает лейтенант Греве, а на палубе тысяча вещей, которые могут опозорить вахтенного начальника. Ют опустел. На нем остались часовой у голого еще кормового флагштока и кормовая двенадцатидюймовая башня - друг против друга, разделенные палубой, из которой торчат вентиляционные грибы над иллюминаторами офицерских кают. Орудия башни направлены матросу прямо в грудь. Кажется, что он поставлен здесь на вечный расстрел: три двенадцатидюймовых орудия целят в одну матросскую грудь месяцами, годами, десятками лет. Бесполезный тонкий штык его винтовки не колышется, - зачем? Матрос прикован к андреевскому флагу тяжкими кандалами устава и правил службы, он может только стоять статуей, охраняя покой командира, спящего внизу под его ногами в своей каюте. Он никогда не может сойти с места: орудия целят в грудь. Их снаряды - почти в человеческий рост; они так же тяжелы и равнодушны, как статьи устава, и, как статьи устава, они в руках тех, кто спит сейчас в каютах под надежной охраной молчаливых дул, направленных на матроса. Чтобы сдвинуть эту башню и отвести дула орудий от матроса, нужна помощь многих людей. Нужны комендоры, чтобы повернуть в башне штурвал горизонтальной наводки. Нужны гальванеры, чтобы этот штурвал включил ток в муфту Дженни. Нужны минеры, чтобы получить этот ток из динамомашины. Нужны кочегары, чтобы был пар, который вертит динамомашину. Нужна вся команда, чтобы погрузить на корабль уголь, рождающий этот пар. И тогда, когда все эти люди сделают то, что от них нужно, - орудия отвернут от матроса свои дула и часовой повернет свой штык вниз. Он разобьет им стекло светлого люка, и осколки посыплются в каюту командира, а вслед за ними в каюту влетит горячая пуля часового, в которой за десятки лет скопилась не видная лейтенанту Греве тяжелая ненависть. Это будет только так: все вместе. А пока - часовой стоит под вечным расстрелом, прикованный к андреевскому флагу неподвижным взглядом трех длинных орудий и липкой силою одной тысячи трехсот пятидесяти трех статей Морского устава. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Вода текла по всему кораблю. Наверху - она хлестала из шлангов тугими сверкающими плетьми по броне башен и по тиковым доскам палубы; внизу, в жилых помещениях, - она расплывалась по линолеуму кубриков и коридоров в мутные и скользкие от соды лужи, струилась мыльными ручейками по краске переборок, дверей и рундуков, собираясь в блестящие радужные капли на выпуклых головках заклепок. Воду гнали по дереву, железу и линолеуму щетками и голиками в отводные шпигаты, и она крутилась над отверстиями их безостановочным вихревым водоворотом; воду собирали тяжелыми хлюпающими швабрами, остро пахнущими смоленым тросом, и отжимали в ведра грязными звенящими струйками. На линейном корабле "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский" шла субботняя приборка. В левой церковной палубе мытье подходило к концу. Краска вымыта, складные столы и банки, поставленные к переборкам на попа, уж подсохли. Насухо протертый линолеум палубы уже блестел под десятками лампочек, как подрумяненная корка пирога, - матовым, теплым, желтым блеском; босые матросские ноги оставляли на нем отчетливые, медленно просыхавшие влажные следы. Унтер-офицер Белоконь взглянул на эти следы, почесал двумя пальцами бритую кожу щеки и прикрикнул бодрой скороговоркой, привычно упирая на концы фраз для исполнительности: - Подтирайсь, подтирайсь, ноги подтирай насухо, не гадь линоля-а! Гордеев! Пройди шваброй, пройди насухо, чтоб как чертов глаз было! Гордеев, согнувшись пополам, пополз от двери раком, таща за собой отжатую швабру, кругообразными ее размахами подбирая последние мокрые следы. От швабр, горячей воды, распаренного дерева, сырого линолеума и от матросского пота в палубе стоял сытный влажный запах - чистотой пахло. Двери всех внутренних помещений и люки наверх задраены на все шесть барашков: унтер-офицеры охраняют свои отсеки враждебно и твердо - какая же приборка, коли будут шляться взад-вперед? Еще швабру потащут с соседнего отсека, а со швабры же капит! Поэтому в скобу двери Белоконь еще с началом приборки просунул шток щетки. Барашки водонепроницаемой двери из соседнего отсека задергались и повернулись один за другим - кто-то открывал дверь с той стороны. Белоконь хитро посмотрел на шток в скобе двери, - дергай, дергай! Шток, однако, затрещал: крепкие руки тянули дверь. Можно было бы обласкать впереверт с загибом, чтоб не лазали, да уж был такой случай, послал Белоконь сквозь дверь самого старшего офицера куда не надо. Неприятно вспомнить... Дверь задергалась сильней. - Открой! Белоконь на всякий случай вынул шток и приоткрыл дверь; за ней - толпа кочегаров. Сапоги у кочегаров в угольной пыли, синее рабочее платье потно, грязно, мокро, - вылезли духи из пекла! Только для них и мыли линолеум! По линолю фуражку белую пустить можно, как камушком по льду, чехлом вниз - не запачкается! Белоконь потянул на себя дверь: - Катись к чертовой матери, гадить лезете! - Дык пройти ж, мы с вахты! - Мы легонько... - В баню подмыться, господин унтерцер! - Вот я тебе задам баню! Вались обратно в кочегарку, покуда не переписал! - Куды ж в кочегарку, когда сменились? - Разговаривать буду? Руку! Пальцы отобью!.. Унтер-офицер Белоконь захлопнул дверь и просунул опять шток в скобу. Блестит линолеум, матовый, свежий, чистый, смотреть любо на чистоту. - Вот же зараза божьей матери, - сказал передний из кочегаров, безнадежно подергав еще раз дверь. - Куды ж теперь? - Сказали тебе - в кочегарку, куда ж в синем рабочем вылезешь? - ответил другой, расчесывая грудь сквозь синюю нанковую куртку. Кожа горела и зудила, за долгую вахту угольная пыль забила поры, а баня далеко на баке, и до нее еще пять таких же дверей, и у каждой унтер-офицер. - Его бы, шкуру, самого туда спустить! Вторую вахту стоять, что ли? - Ну-ка, братцы, дай пройти! - звонко крикнул сзади молодой веселый голос. Кочегары обернулись: из люка, ведущего в кочегарку, торчало мальчишеское курносое лицо под замызганной офицерской фуражкой, перемазанное углем и потное, как у самих кочегаров. Они расступились, и мичман Морозов, котельный инженер-механик, легко выскочил из люка и вошел в синюю толпу, улыбаясь и балагуря на ходу. Четыре часа утомительной вахты кончились. Сейчас можно вымыться с головы до ног и промочить горло крепким горячим чаем с лимоном. Он шутливо ткнул пальцем в живот рослого кочегара с кровавой грязной ссадиной на щеке: - Жиреешь, Езофатов, женить пора! Где тебе бог помог щеку раскрасить? - Оступился в яме, вашскородь, - ответил Езофатов, смущенно прикрывая щеку. Кругом засмеялись: - Он, вашскородь, рожей весь уголь вспахал! - Из такого дров будет!.. Мичман Морозов озабоченно нахмурился: - Чего же ты мне раньше не сказал? Подсменился бы... Не хватай грязными пальцами, фельдшеру покажи, как вымоешься. Больно? - Ничего, вашскородь, заживет, не барышня, - сказал Езофатов, глядя с улыбкой на маленького мичмана сверху вниз. Заботливый механик, мичман Морозов, простой и душевный до людей. И в роте справедливый и в кочегарке. - Обязательно в лазарет пойди, слышишь? - повторил Морозов и, опять улыбнувшись, оглядел людей, дергая дверь в церковную палубу. - Ну, а вы чего тут венчаетесь? Дорогу забыли? Марш в баню, черти полосатые! - Не пропущают, вашскородь, приборка... - В кочегарку обратно гонят... - Моют везде... Не пройти! - Да, влипли вы, братцы, где ж тут пройдешь! - сказал сочувственно Морозов и нетерпеливо дернул дверь. Она приоткрылась. Белоконь подозрительно выглянул в дверь и потом распахнул ее. Мичман Морозов, поджав губы, посмотрел на блестящий линолеум и потом поднял глаза на Белоконя с виноватым видом: - Я легонько, не наслежу... - Ничего, вашскородь, проходите, - сказал неприветливо Белоконь, тотчас захлопывая за ним дверь. Мичман Морозов большими шагами, на носках, оставляя черные пятна на линолеуме, пошел к своей каюте. Механические каюты, кроме каюты старшего инженер-механика, расположенной у кают-компании по "Господской улице", помещались на "Горячем поле" - в жарком поперечном коридоре, соединявшем правую и левую церковные палубы. Когда-то, в эпоху парусно-парового флота, механики составляли особый корпус офицеров и чины имели не флотские, и хотя несколько лет назад они были переименованы из поручиков и полковников в лейтенантов и капитанов первого ранга, - но красный кантик на рукавах сюртука и теперь презрительно подчеркивал разницу между настоящим флотским офицером и механиком. Форма флотского офицера выдержана в императорских цветах: только черное и только золотое. Тонкий красный кантик понимающему человеку говорил многое: и то, что в инженерное училище принимали бог весть кого, мещан и разночинцев; и то, что механик в конце концов нечто среднее между паровозным машинистом и шофером; и то, что механик никогда в жизни не будет командовать никаким кораблем... И, может быть, поэтому унтер-офицер Белоконь, подчинившись офицерскому авторитету и пропустив мичмана Морозова на чистый линолеум, тем не менее сумел вложить предельную презрительность в короткую фразу: - Гордеев! Подотри за им! Кочегары же, оставшиеся за дверьми, имели недолгий разговор с фельдфебелем Сережиным, пришедшим со строевыми прибрать отсек, который по причине единственного открытого на всю середину корабля люка наверх обычно прибирался последним. Сережин спустился с верхней палубы в бодром азарте приборки и, увидав синюю толпу, сказал кратко: - Сыпься отселева, чтоб духу не было! - Куды ж, господин фельдфебель? Не пущают... Сережин выразительно кивнул на люк наверх. - В синем же рабочем, господин фельдфебель! Сережин задумался. В синем рабочем на палубе появляться запрещено. На палубе можно быть только в белом рабочем платье с выпущенным воротником форменки. Сережин посмотрел на дверь церковной палубы - Белоконь. В корму - офицерский отсек. На люк в кочегарку - вахтенный механик. Вот не было печали - отсек же мыть надо!.. Он поднял глаза на трап наверх: если бегом, во весь дух, - кто увидит? Палубу еще не кончили скачивать, не наследят; вахтенный начальник на юте, офицеров на палубе сейчас нет, - везде вода и струи из шлангов, а с рейда - кто увидит, если бегом? - Бежите через верхнюю палубу, под первой башней люк открытый. Только чтоб во весь дух! Живва! Тридцать два кочегара один за другим прогремели по трапу и бегом, гуськом, увертываясь от брызгающих струй, перескакивая через лужи, побежали по левому борту на бак. Прохоров, строевой, озорничая, хлестнул из-за третьей башни струей по ногам, синее рабочее прилипло к икрам, холодная вода приятно напомнила о бане. - Эй, духи боговы, повылазали! Кочегары весело обругались на ходу. Свежая вода, солнце, бег, воздух, простор палубы, простор глазу - рейд синий-синий, большой, и глаза слегка режет после горячей полутьмы кочегарок. Езофатов с размаху двинул по спине Афонина - кровь заиграла с бегу... - Приостанови-ить приборку! Ста-ать к борту! Команда прозвучала далеко на юте, но ее тотчас передали по верхней палубе унтер-офицеры, производящие приборку. Команда громка и непреклонна, она требует побросать голики и щетки, прекратить всякое движение по палубе и стать к борту на долгие пять минут. Она прихлопнула бегущих кочегаров, как мух сеткой, ровно на полдороге между открытыми люками. Часть остановилась в нерешительности, остальные набежали на них и подтолкнули вперед: - Дуй вовсю, дождешься!.. Тридцать два кочегара рванулись вперед. Бегут синие люди, огибая белых, уже ставших к борту, и нет уже солнца, простора, синего рейда, вольного воздуха, есть только квадратная дыра спасительного люка вниз, далеко у первой башни. - Куда? Чего жеребцами скачете? К борту стать! На пути кочегаров вырос боцман Нетопорчук. Он даже руки расставил, как это делают, останавливая бегущую лошадь. Кочегары вновь сгрудились, набежав друг на друга. - Дозвольте, господин боцман! До люка!.. - Команду не слышали? Нельзя теперь бегать. Стой тут... Кочегары вытянулись в синюю шеренгу вдоль поручней, спиной к борту, так же, как стояли уже тысячи матросов и сотни офицеров в Гельсингфорсе, Либаве, Кронштадте, Ревеле, в Финском, Рижском, Ботническом заливах, на линейных кораблях и миноносцах, на канонерских лодках и минных заградителях, на транспортах, тральщиках, сторожевых катерах и на черных с золотом императорских яхтах, - стояли неподвижно, молча, смотря прямо перед собой. Российский императорский флот каждое утро погружается в благоговейную тишину. Слышно, как журчит стекающая с палуб в шпигаты вода только что законченной или прерванной приборки, - такая тишина стоит над кораблями. Шлюпки на рейдах, увидев сигнал, сушат весла, неподвижно распластывая их над водой, напоминая странных больших птиц; серебряные крупные капли падают с белых, стеклом скобленных лопастей в гладкую утреннюю воду, звук капель слышен - такая тишина стоит над рейдами. Корабли, идущие в море, где их никто не видит, тоже погружаются в безмолвие, и слышно, как рокочут в воде их винты - такая тишина стоит над Балтийским морем. Столетья не шутят. Они прошли над российским императорским флотом тяжкой поступью флотской службы, и неизгладимые следы их навсегда оттиснуты на кораблях. Они застыли в отчетливых спиралях марсафальных бухт, аккуратно уложенных на палубах у шлюпбалок так же, как сто лет назад; столетиями отлита чугунная неподвижность часовых у кормовых флагштоков; столетья вплетены в хитрую оплетку клевантов, к которым прикреплены уже сигнальщиками кормовые андреевские флаги. И самый флаг - еще лежащий на всех кораблях одинаково на левом локте сигнальщика, - насыщен столетьями, как и эта минута перед его подъемом. Двести лет ежедневно флаг медленно ползет по лакированному дереву флагштоков и, поднявшись до места, вздрагивает всем полотнищем от прикосновения к клотику, вздрагивает и замирает, если на море штиль, или трепещет непрерывной дрожью, распластывая над флотом свой синий косой крест, если ветер свеж и на море барашки. - Теперь припаяют, мать их за ногу, - шепотом сказал Езофатов. - А за что паять, когда сами гонят снизу? - шепотом же ответил сосед. Строевой унтер-офицер Хлебников, второпях ставший в лужу около синей шеренги, тоже шепотом ругнулся с левого фланга: - Цыть, вы! Двести лет этот флаг почитается, как знамя в полку, и все служащие на корабле должны охранять его до последней капли крови. На якоре его охраняет особый часовой, а на ходу, во время боя, когда флаг поднимается не только на гафеле, но и на мачтах даже ночью, охранение его поручается надежному унтер-офицеру, который не допускает никого до него дотрагиваться без личного приказания командира. Если флаг будет сбит, он немедленно должен быть заменен другим, дабы неприятель ни на мгновенье не мог предположить, что флаг перед ним был спущен. Как же можно поднимать по утрам этот флаг без особой торжественности, как же можно не прекратить все работы, все громкие команды, все движение на корабле, когда двухсотлетний флаг готовится осенить своим косым крестом корабли императорского флота? И поэтому за пять минут до восьми часов на адмиральском корабле подымается до половины сигнал "Щ-И", обозначающий, что через пять минут будет подъем флага без церемонии. Подъем флага обыкновенный, и никакой церемонии действительно не готовилось; делалось только то, что делается изо дня в день. Караул выбежал наверх, торопливо вышли на ют офицеры и вытянулись в длинную шеренгу по правому борту, горнисты выстроились рядом с караулом, и все люди на палубе бросили работу и стали вдоль поручней, спиной к борту. С бака быстрой походкой прошел старший офицер, взглянул мимоходом на синюю шеренгу кочегаров, поднял брови и обронил подвернувшемуся под руку унтер-офицеру: - Хлебников! Переписать! Тридцать два кочегара в синем рабочем портят вид верхней палубы, и старшему офицеру невозможно вдаваться в подробности причин нарушения порядка. Он прошел дальше, торопясь на ют ранее командира. Хлебников вышел перед шеренгой, раскрыл записную книжку (книжки выдавались из судовой лавки за счет корабля каждому унтер-офицеру) и вытащил огрызок карандаша. На кармане рабочего платья каждого кочегара - судовой номер. Шеренга людей вдоль поручней - шеренга номеров в записной книжке: тридцать два человека - тридцать два номера. Номера пройдут через книжки отделенных унтер-офицеров, заменятся фамилиями, и каждый из тридцати двух матросов получит ровное число часов под винтовкой. Он записывал молча, и кочегары так же молча расправляли складки кармана, если номер был плохо виден. Разговаривать нельзя. Тишина накапливалась над кораблем и рейдом, уже вышел где-то далеко на юте командир, и команда "смирно" окончательно прекратила жизнь на палубе. И когда тишина назрела и тише, кажется, уже не может быть, тогда на адмирале взвился до места, поднятый ранее до половины, сигнал, и вслед за ним на всех кораблях, во всех портах, на всех рейдах звучит команда: - На фла-аг и гю-юйс! Команда протяжна, голоса вахтенных начальников звучат приподнято, разносятся по воде, замирают, и на флот нисходит молчание. Юрий Ливитин стоял на левом фланге офицерской шеренги, вытянувшись, замерев, застыв. Подъем флага всегда казался ему прекрасным и глубоко значительным обрядом, но сегодня он особенно остро ощущал величие этой минуты молчания, потому что впервые в жизни он приветствовал флаг на настоящем боевом корабле, и еще потому, что впервые он наблюдал его подъем здесь, среди офицеров, в чью семью он войдет равноправным членом только через три года. Он ощущал то счастливое чувство торжественности, которое владело им на парадах в столовом зале Морского корпуса, когда под медленный марш из картинной галереи показывалось древнее корпусное знамя. Но знамя приветствовали маршем, а андреевский флаг - тишиной. Она очень долга, эта утренняя минута молчания, единственная минута, когда флотские люди могут уйти всем сердцем и всей мыслью в свой внутренний мир. Потом начнется корабельный день, доверху налитый службой; он прогремит по суткам, размеренный и точный, он заполнит сердце и мысли и к вечеру швырнет в койки вконец вымотанные им тела, которым останется только одно - спать. Юрий знал, что на флоте нет бессмысленных традиций, все оправдано и прекрасно. Двести лет тому назад установлено это минутное молчание перед началом флотского дня, и в нем - глубокий смысл. Когда корабль в дальнем плавании; когда не видать даже чужих берегов; когда день встает из-за океана неизвестным, враждебным и коварным; когда океан так велик, что родные села, именья и города со всем, что в них осталось самого дорогого, заслонены выпуклостью земного шара, - тогда эта минута отдается полно и благоговейно самому себе, богу и семьям. Безмолвная тишина раскрывает простые морские сердца, люди вспоминают своих близких, люди без слов и молитв (даже слегка стыдясь) обращаются к всевышнему, - ибо беды, которые таит в себе море, неисчерпаемы... Кто в море не бывал, тот богу не маливался!.. Люди, очищенные и просветленные этой минутой сосредоточения и примиренные ею друг с другом, вступают в новый морской день, готовые к вечной борьбе со стихией... Юрий повел блестящими от волнения глазами по шеренге караула, запомнил сосредоточенные лица матросов и сдержанно взволнованный взгляд лейтенанта Греве, кончавшего свою вахту. Дальше смотреть помешала башня, но Юрий угадывал, что и теперь, в 1914 году, тысяча с лишком матросов и сорок офицеров линейного корабля "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский" отдают эту минуту молчания полно и благоговейно своим мыслям. Это так и было. Корабль молчал сосредоточенно и серьезно. Молчал вахтенный на склянках, вцепившись рукой в хитро оплетенный конец, ввязанный в язык колокола, - в восемь часов нужно пробить четыре двойных удара. Часы над его головой - круглые морские часы с козырьком от дождя и с лампочкой для ночи - показывают уже полминуты девятого. Это ничего не значит - склянки бьют ровно в восемь часов, а адмирал лучше знает, который час; молчит вахтенный, смотря не на часы - точные корабельные часы, - а на рот вахтенного начальника. Вахтенный начальник тоже молчал, не доверяя сигнальщикам и всматриваясь в адмиральский сигнал; надо уловить тот миг, когда он отделится от нока реи и пойдет вниз, - для того и поднимают сигнал, чтобы все корабли на рейде действовали одновременно. Молчал караул на юте, молчали дневальные на шлюпках, стоящих на выстрелах и за кормой, молчали неподвижные гребцы на остановившихся шлюпках на рейде, молчали на левом борту тридцать два кочегара, застигнутые сигналом на верхней палубе, молчала белая ровная шеренга офицеров. И сам командир - единственный, имеющий право выбирать себе место на палубе во время подъема флага, - тоже молчит. Его длинные рыжие усы утренне свежи и еще не обвисли, на эти усы смотрит третий с левого фланга мичман, пухлый и сонный, как невыспавшийся ребенок. Он смотрит пристально, безмолвно и сосредоточенно. Даст или не даст? Неловко подавать рапорт, а впрочем - не убьет же... Скупой рыжий черт, жалко ему каких-то двухсот рублей, не свои ведь - окрасочные, казенные, все равно лежат. Что бы соврать? На операцию сестре? На теплые вещи?.. И дернуло вчера сунуться играть с Рязановым, ему же прет, как утопленнику... Командир делает пол-оборота, - если захочет, он может даже пройти по палубе в эту минуту, когда все стоят молча и неподвижно. Он может это - единственный из всего экипажа корабля, он - первый после бога и государя императора на вверенном ему корабле. Ему даны права абсолютного монарха в этом царстве стали, оружия и военных людей, он может повесить любого матроса и может совершить над ним обряд отпевания, если на корабле нет священника, и он может даже ходить по верхней палубе во время одной минуты молчания. Но идти некуда и незачем: рапорты офицеров уже приняты, ни в погребах, ни в башнях, ни в машинах случаев никаких не было, хронометры заведены, якорного каната на клюзе сорок пять сажен, больных восемь, арестованных семь. Командир поворачивает голову к левому борту, и вслед за его взглядом туда же устремляется тревожный взор старшего офицера: увидит или нет?.. Башня... катера... люди... поручни... и назад - люди... катера... башня. Кажется, не видит. Определенно не видит, башня мешает! Не мешала бы - дергал бы уже усами, таракан: синее рабочее платье кочегаров за версту видно, надо было их сразу вниз послать, а то стой теперь и волнуйся: вдруг сделает шаг-два к левому борту? Тогда обязательно увидит, а потом скулеж на неделю: "Удивляюсь, Андрей Васильевич... распущенность... у вас не корабль, а публичный дом... не палуба, а базар..." Скулить таракан умеет обидно. Тяжелый капитан, с таким служить несчастье, скорей бы отбыть эту каторгу старшего офицерства и уйти командовать миноносцем... Еще год, минимум, приличного миноносца раньше не получить. Можно, конечно, попросить мать поднажать в Петербурге... Ну, дадут маленький номерной миноносец, черта ли в нем? А этот рыжий идол не скоро уйдет, придется терпеть... Кочегаров с юта не видно, и они тоже не видят юта и офицеров на нем. Они стоят молча, как все на палубе, и как будто спокойно. Большая блестящая лужа отражает их синюю ровную шеренгу. Вода дрожит мелкой, чуть заметной, непрерывной рябью, словно закипает (здесь под палубой работает вентиляционный мотор), и от этого отраженные в ней синие фигуры лихорадит нервной напряженной дрожью. Незаметная, закипающая рябь бежит по шеренге: чуть поворачиваемые головы, чуть слышный шепоток одними губами перебегает по ней... "Претензия..." Слово неизвестно кем пущено, оно волнует, тревожит и прочно оседает в умах, манит призраком справедливости: за что же стоять под винтовкой, когда им приказали бежать по палубе?.. И опять (откуда-то из середины шеренги) сразу в обе стороны бежит чуть слышным шепотком, чуть заметной напряженной рябью новая фраза, поддерживающая малодушных: "Не расходись... до командира дойдем... неправильно..." Она бежит, порой застревая на чьих-то пересохших от внезапного испуга губах, не решающихся послать далее опасный этот лозунг, и тогда сосед подталкивает соседа большим и тяжелым кулаком и короткой бранью: "Заслабило?.." - и она опять идет дальше, вливаясь в промежутки между синими плечами, как в пазы между досками палубы, - неразрывной смолой круговой поруки. Взгляд командира упорно направлен на кормовую башню, и старшему офицеру кажется, что командир, как охотничья собака, чует за этой башней неполадок. А может быть - краска? Вон она отбита на броне целым куском, а краска для командира - святей святого... Лучше уж краска, чем кочегары! Но командир думает совсем не о краске. Совершенно ясно, что и вчерашний рапорт останется без последствий, и опять придется заглушать в себе болезненное желание перевестись на берег, в домик с садиком, где нет этой размеренной службы, царственного одиночества, ядовитых шпилек адмирала, где нет тысячи безличных и опасных людей, которые давят его вместе со сталью и броней корабля... Командир резко опускает глаза и переводит их хмуро и строго на левофлангового матроса в первой шеренге караула. Туда же мгновенно устремляется взгляд старшего офицера и ощупывает матроса с головы до ног - бесится таракан, с левой ноги встал, теперь вот матрос не понравился. Рожа у матроса и вправду глупая, так ведь рожи не сменишь! А так - выбрит гладко, фуражка сдвинута чуть набок, уши чистые, черный ремень подсумка режет вырез форменки, стоит, как мертвый, только в правой руке чуть угадывается излишнее напряжение, - чего он ему не понравился? Рука матроса действительно напряжена, и под мышками густо вскипает пот: командир смотрит, сейчас на караул брать, а пальцы неловко охватили ложе винтовки. Хочется чуть пошевелить ими, чтобы было ловчее вскинуть винтовку, не дрогнув вбок штыком, да уж не поправишь, неладно взял, чтоб она сдохла. Матрос видит взгляд командира боковым зрением, а глаза держит прямо вперед, не мигая, уперев их в третью пуговицу кителя лейтенанта Бутурлина, стоящего против него в офицерской шеренге. Лейтенант Бутурлин красив, росл, розовая кожа шеи над воротником кителя, кажется, благоухает на расстоянии, - весь он чистый, без пятнышка, чистый и свежий, усы слегка подбриты над верхней губой, и губы сложены надменной и презрительной гримасой знающего свою красоту мужчины. Лейтенант молчит, как и все, и его взгляд, серьезный и вдумчивый, слегка печальный, смотрит внутрь себя, не видя окружающего. Неужели Лиля? Как будто больше некому. Но это вздор, - жена врача, вполне приличная женщина... Но, с другой стороны, последние две недели как будто никого, кроме нее, не было... Разве в прошлый четверг в "Фении"? Черт знает что там было: были какие-то армейцы, пили много... Но ведь он торопился к Лиле, муж дежурил в госпитале, и вряд ли он забыл обычную брезгливость к случайным женщинам. Но если Лиля, - это черт знает что, замужняя дама, и вдруг... Впрочем, если не повезет, говорят, с родной сестрой поймаешь. Какая все-таки неудача, лечись теперь, как гимназист; надо будет прежде всего... - Флаг подымают! Торопливый крик сигнальщика резко нарушил минуту молчания, полно и благоговейно отдаваемую мыслям о самом дорогом, что есть у флотских людей. Люди, очищенные и просветленные этой минутой сосредоточения и примиренные ею друг с другом, вступали в новый флотский день с новой верой в милость всевышнего и с новой бодростью... Так, по крайней мере, думали голландские шкипера, насаждавшие в российском флоте правильные морские традиции, а голландским шкиперам была свойственна некоторая сентиментальность. Безмолвный и быстрый, испрашивающий разрешения поворот вахтенного начальника к командиру, разрешающее прикосновение командирских пальцев к козырьку фуражки - и молчание российского императорского флота окончилось: - Флаг и гюйс поднять! Одновременно, враз, лопнула тишина. Колокольный звон склянок. Резкие фанфары горнов, подобранных нарочно чуть не в тон. Стук весел, взлетающих над шлюпками вертикально вверх. Свист всех дудок унтер-офицеров. Трепетание ленточек фуражек, сорванных одновременно с тысяч голов. Двойной сухой треск винтовок, взятых на караул: ать, два. Флаг медленно ползет к клотику, играя складками. Горны играют дальше всех, дудки стараются не отстать, и щеки унтер-офицеров багровеют. Потом установленная мелодия горнов и воздух в унтер-офицерских легких кончаются. Флаг доходит до места в тишине. Она уже иная. Эта тишина полна скрытого напора нового флотского дня. Он не ждет, он торопит, и командир первый надел фуражку. Лейтенант Греве начал флотский день: - Накройсь! Караул вниз! Вольно! Продолжать приборку! Горны вскрикнули коротко и высоко, и зачарованный молчанием и неподвижностью флот сразу ожил. Фуражки взлетели на головы, караулы взяли "к ноги", повернулись, приподняли винтовки и бегом исчезли в люках. Струи воды взлетели из шлангов и зашипели по палубе вместе с трущими ее щетками. Шеренги офицеров сбились в кучки. Шлюпки опустили весла в уключины и сразу же взмахнули ими в долгом гребке, нагоняя потерянный ход, борта линкора мгновенно опустели, люди расползлись по палубе десятками белых раскоряченных лягушек, отдирая песком белые доски. И только синяя шеренга кочегаров осталась у борта. Унтер-офицер Хлебников покосился на них раз, посмотрел два, решительно шагнул и стал перед молчаливой шеренгой: - Разойдись бегом! Команды не слыхали? Молчание. Потом - взрыв голосов враз: - Неправильно! За что писал?.. Зови старшего механика, пущай разберет! Сами гонят и взыскивают!.. - Но! Что за крик? Опять молчание. - Какой может быть крик на фронте? Эт-то что за кабак? Как-кие могут быть разговорчики? Унтер-офицер Хлебников знает службу и знает матросов и всегда сумеет удержать их в своих руках. Но сейчас ему не по себе. Кочегары не послушаются, это видно по их возбужденным глазам и слышно по их крикам. Тут не к старшему механику - прямо до старшего офицера бежать надо... А ну-ка: - Смирно! Бесполезно. Они и так стоят смирно. - Нале-во! Кой-кто дернулся по привычке, но удержался. Шеренга осталась неподвижной, глаза опущены. - Та-ак, - протянул Хлебников растерянно. - Эт-то что значит? Это значит - бунт? Эт-то значит - арестантские роты? Кочегары молчали. Хлебников обвел глазами шеренгу. Лица серьезны и возбуждены, глаза у всех в сторону. Только Вайлис, кочегарный унтер-офицер второй статьи, смотрит прямо на Хлебникова. Он стоит третьим с правого фланга, небольшой, но плотный, спокойный, глаза голубые, ясные, как у ребенка, губы плотно сжаты, с усмешкой какой-то. Беспокойный матрос, подковырка у него во всех словах, и слова у него какие-то книжные, может, потому, что он плохо говорит по-русски. Остальные смотрели мрачно, иные со страхом и отчаянием, точно удивляясь своей смелости, но ясно, что вожжа попала под хвост всем. - Хорош-шо... - сказал Хлебников, сохраняя достоинство, - я, конечно, доложу... допрыгаетесь... Он быстро пошел на ют, а кочегары остались упрямой и неподвижной шеренгой. Кочегары почуяли в себе ту матросскую правду, которой всегда добивались отчаянные головы флотских легенд. И недаром они избрали способ протеста древний, как андреевский флаг, - претензию во фронте: "Не расходиться... до командира дойдем... неправильно..." Вода течет по палубе ручьями, она совсем чистая, на корме мыло и песок уже смыты, и доски палубы желтые; лить воду можно до бесконечности, моют мытое место. Но вода льется, обдавая брызгами матросов, стоящих наготове с резиновыми лопатками в руках. Боцман Нетопорчук стоял у кормовой башни за матросом, держащим туго пульсирующий шланг, - воду надо лить с толком. Струя фыркает, шипит и блестит на солнце. - Под башню, под башню, промой мамеринец! Струя, сверкнув, метнулась к башне, обмывая парусиновую полосу, прикрывающую ее основание, но тотчас же рука боцмана резко дернула пипку шланга вправо. - Дура! Господ офицеров обольешь! Лейтенант Греве и лейтенант Бутурлин, передавая вахту, стояли в разговоре у кормовой башни. Струя бьет в одно и то же место мамеринца, и парусина гремит, трепещет и чернеет от воды. Боцман смотрит на лейтенантов с хмурым почтением, - не уходят, и приборка задерживается, а как скажешь? К офицерам подошел Хлебников и, вытянувшись, доложил что-то, опасливо оглядываясь на шкафут. Греве нахмурился и пошел к носу. Бутурлин, перестав улыбаться, пошел за ним. - Простите, Георгий Владимирович, это было еще на моей вахте, разрешите, я и прекращу это, - сказал Греве твердо, и Бутурлин, пожав плечами, охотно остановился. Греве на ходу легонько толкнул в плечо Хлебникова: - Унтер-офицеров ко мне, живо!.. Всех, кто на палубе! Нетопорчук помялся, поглядывая на Бутурлина, и потом, набравшись смелости, подошел и остановился в двух шагах: - Дозвольте доложить, вашскородь! - Ну, тебе еще что? - обернулся лейтенант с некоторой нервностью. - Как бы не облить... Извольте в сторонку отойти... Бутурлин отошел, и струя обводит мамеринец, кидая вверх светлые фонтаны, и, отражаясь от брони, дробится в брызги обильного дождя. Он обдает часового у трапа, винтовку и подсумок. Часовой стоит неподвижно. Он не может перейти на другое место. И с той же неподвижностью, почти торжественной, стояли вдоль борта тридцать два кочегара, поверивших в справедливость. Они стояли с упрямым терпением, как стоял когда-то гвардейский экипаж на морозной Сенатской площади, - бесцельно, безмолвно, обреченно. Струи шлангов падали около них, не обдавая брызгами, - казалось, сама вода боится прикоснуться к их заранее осужденным телам, - и палуба у их ног оставалась в песке и мыле. Их бережет от брызг невидимая стена, и озорной Прохоров уже не хлестнет по ногам веселой прохладной струей: тридцать два кочегара перешли грань, они уже не люди, не товарищи, не духи боговы чумазые. Здесь, по эту сторону грани, - порядок, устав, покорность. Там, где синие безмолвные фигуры, - пустота, непонятность, преступление. Эту грань подчеркивают шесть-семь унтер-офицеров, предусмотрительно поставленных лейтенантом Греве вокруг кочегаров с приказанием не подпускать к ним матросов. Сам лейтенант перед шеренгой, нервничая, покусывал нижнюю губу, ожидая старшего офицера. Колоссальный фитиль от него обеспечен, - не мог сам справиться с кучкой заупрямившихся матросов... Можно было бы вызвать караул, но не годится обострять события. И почему это именно на его вахте? Вот повезло!.. Старший офицер появился из-за башни неожиданно, и хотя его ждали, но все - и кочегары, и унтера, и лейтенант - подтянулись и замерли. Старший офицер прошел вдоль шеренги быстро и хмуро, почти не вглядываясь в лица, и остановился у правого фланга. Карл Вайлис смотрел голубыми своими спокойными глазами на выбритую кожу щеки старшего офицера. Она гладка, суха, и ее красит легкий пятнистый румянец. Вайлис малого роста; он поднял голову, чтобы видеть лицо старшего офицера, а тому кажется, что матрос нагличает и голову вздернул дерзко. Недаром Хлебников в своем торопливом докладе упомянул его фамилию. Старший офицер спокоен, и только лейтенант Греве, стоящий за ним, чует грозу: длинные пальцы опущенной вдоль белых брюк правой руки старшего офицера начинают непрерывное движение, раскатывая невидимый шарик между большим, средним и указательным пальцами, - плохой признак... - Зачинщики, шаг вперед. Это негромко. Это - пока. Это еще не гроза. Шеренга вздохнула. Кто зачинщики? Все согласились, неизвестно, кто начинал. Шеренга молчит, и шарик приобретает упрямую упругость, он не раздавливается. Пальцы раскатывают его все быстрей и нервней. - Ты... латышская морда! Это - внезапно громко, как залп в упор. Вайлис дернул головой. Окрик ударил по напряженным нервам, как хлыст. - Ты подбивал? Я про тебя знаю!.. Книжечки почитываешь? Бунты устраиваешь? Матросов мне портишь? У старшего офицера большой опыт: никогда нельзя говорить со всей толпой, надо выделить одного. Тогда внимание остальных отвлекается. Кроме того, никакая толпа не действует заодно, в ней всегда есть колеблющиеся и такие, которые уже чувствуют, что зашли далеко. И тем и другим надо дать лазейку и надежду, что их гроза не тронет и что для них все обернется благополучно. - Паршивая овца все стадо гадит! Я тебя научу к бунту подбивать... Мерзавец! Шаг вперед! Вайлис отлично понимал, что будет дальше: сейчас ему набьют рожу перед фронтом, и все остальные будут стоять потупившись. Выходить из фронта нельзя, это обособит его от остальных. Нельзя отделяться от всех тридцати двух: тогда будешь один. Один человек всегда гибнет. - Я не подговаривал, ваше высокоблагородие, - сказал он, не опуская глаз. - Спрашивайте со всех матросов... Мы хотим... - Молчать! Старший офицер допустил ошибку: можно бить человека, вырванного из толпы, но нельзя трогать его в толпе, когда плечо с плечом с ним стоят другие. Перед поднятой рукой старшего офицера Вайлис отшатнулся - и фронт загудел. Чей-то голос истошно крикнул: - Не за что бить, драконы! Старший офицер, резко повернувшись, быстро пошел на ют. Лейтенант Греве, ступив на полшага вперед, опустил руку в задний карман, медленно обводя взглядом возбужденных людей. Он слегка побледнел, черные подстриженные усики еще резче обозначились над плотно сжатыми губами. Игра зашла далеко и стала острой и волнующей. Шесть шагов... Стрелять надо в живот: в голову - промахнешься... Важно свалить первого, кто кинется, - тогда бросятся вперед унтер-офицеры... Но никто не кидался на лейтенанта. Матросы неподвижны. Они хотят, чтобы выслушали их претензию. Они избрали для этого единственный вид протеста: не расходиться, пока их не выслушают. Они стояли неподвижно. Жаль. Лейтенант Греве вынул руку из кармана. Жаль. Старший офицер позорно удрал и, если бы что случилось, Греве показал бы свою твердость и решительность. Характер и способности проявляются в острые моменты; иногда одна опасная минута скажет о человеке больше, чем годы службы. Жаль. Дело было бы громкое, и все узнали бы, каков лейтенант Греве. И все забыли бы, что он не сумел заставить их разойтись... Но ждать больше нечего: они неспособны на поступки, пусть проветрятся. Он медленно повернулся и, не торопясь, пошел вдоль фронта, кинув Хлебникову внятно и четко: - Не подпускать сюда никого. Молчание действует лучше крика, и неизвестность всегда пугает. Он ушел на ют, оставив вспышку догорать на левом борту в молчаливом кольце унтер-офицеров. Вспышка тлела в томительном одиночестве тридцати двух, заливаясь медленно наплывающей волной, - ощущением непоправимости и обреченности. Двадцать длинных минут синие фигуры еще продолжали нарушать порядок палубы, застыв перед несогнанной лужей. За эти двадцать минут старший офицер имел три разговора, быстрых и напряженных, как во время боя. Первый - со старшим инженер-механиком. Капитан второго ранга Униловский в полной мере оценил обстановку. Он почувствовал неприятное посасывание внизу живота, но взял фуражку с внешней решимостью: - В конце концов - я попробую... Но, Андрей Васильевич... Если они на вас замахнулись, то меня, - он развел руками, - меня просто выкинут за борт... Старший офицер потушил папиросу резким жестом. - Вы правы, вас они недолюбливают. Я доложу командиру. Это был второй разговор. Командир корабля сидел, глубоко вдвинувшись в кресло у стола, и, опустив голову, внимательно смотрел на левую ногу старшего офицера. Низ брюк был забрызган, - неужели он бежал от матросов, не видя дороги? Шляпа... Старший офицер, внутренне проклиная себя за неожиданную торопливость речи, говорил неприлично быстро. Командир узнал, что тридцать два кочегара стоят во фронте, последовательно отказавшись от повиновения унтер-офицеру, вахтенному начальнику и старшему офицеру. Что при попытке их образумить старший офицер едва не был убит. Что старший инженер-механик давно считал это отделение неблагонадежным и выходить опасается. Что караул не вызывали, так как опасно разжигать страсти. Что все возможные меры приняты, но команда не расходится, почему старший офицер считает положение очень серьезным и только поэтому беспокоит командира. Командир медленно гладил рыжие длинные усы. Он служил в офицерских чинах двадцать шесть лет; за это время можно научиться спокойствию. Шиянов раздул историю, осел, и теперь оправдывает собственную беспомощность. Но если это и не бунт, то это должно называться бунтом: раз дело дошло до командира, то оно тем самым не может рассматриваться как пустяк. Командир не мальчишка, чтобы делать то, что другие не догадались сделать, и если он начинает действовать, то должен действовать так, чтобы на его корабль не показывали пальцем. - Прежде всего - уберите их с палубы, - сказал он, вставая. Кавторанг Шиянов пожал плечами. - Когда я был старшим офицером, я не спрашивал совета у командира, - ответил на этот жест командир. - Кто из механиков наиболее популярен в команде? Пошлите к ним. Пусть не грозит и не раздражает. Пусть обещает, что я разберусь, но пусть немедленно заставит их разойтись. Никаких разговоров о бунте, ни в кают-компании, ни в палубах, предупредите господ офицеров. Прикажите дать катер, я поеду к адмиралу. Дознание закончить сегодня же. Старший офицер, ненавидя себя и командира, вышел из каюты и сказал попавшемуся на глаза вестовому: - Мичмана Морозова ко мне! Это был третий разговор. Мичман Морозов, узнав, что от него требуется, покраснел в негодовании. Он всегда догадывался, что Шиянов трус и подлец, но теперь в этом убедился. Он хочет использовать доверие матросов к Морозову для их обмана! Мичман Морозов отказался. Тогда кавторанг Шиянов закурил четвертую папиросу: три лежали в пепельнице недокуренными. - Вы уведете их вниз, Петр Ильич, - сказал он сухо, - иначе вы пойдете под суд. Это ваши люди, и вы допустили на корабле распропагандированную сволочь. Вы понимаете, чем это кончится, если они будут стоять на палубе и не повиноваться? - Господин кавторанг, - взволнованно начал Морозов, - это несправедливость, их выгнали... - Вы студент или офицер? - резко перебил Шиянов. - Какая к черту справедливость, если меня чуть не убили? Одно из двух: или вы сделаете то, что вам сказано, или - под суд! Мичману Морозову двадцать четыре года - это меньше половины жизни. Остальная половина зависела от его ответа. Матросы правы, это ясно, но ясно и то, что они заранее осуждены. И чем поможет им донкихотский отказ мичмана Морозова? - Слушаюсь, господин кавторанг, - сказал он и вышел из каюты. За эти двадцать минут палубу уже кончили скачивать. Потоки воды опадали, шланги вяло ослабли, и их закатали в круги. Огромные лужи на палубе отражали мачты, небо, блеск краски надстроек и синюю шеренгу кочегаров, стоящих на песке и мыле единственного неприбранного куска палубы. Унтер-офицеры вокруг них стояли так же молча, и за их кругом продолжалась обычная корабельная жизнь. С определенных мест палубы ряды босоногих матросов с резиновыми лопатками в руках начали наступление друг на друга. Лопатки, плотным прижимом проводимые вдоль досок палубы, плескали воду далеко вперед. Это делалось быстро и одновременно по всей палубе, - матросов много, они полусогнуты, и руки их проворны. Лопатки стучали по палубе, как частый град, и лужи высохли на глазах, согнанные за борт. Когда отдельные ряды двигавшихся в шахматном порядке приборщиков сошлись, палуба за ними была только влажна, а не мокра; солнце скоро высушит ее добела, оставив влажную желтизну лишь там, где тень. И только за кругом унтер-офицеров, как за чертой зачумленного района, осталась лужа. В нее, в конце двадцати минут, вступил правой ногой мичман Морозов, веселый и добродушный, как всегда. Он обвел глазами кочегаров, улыбаясь, как будто ничего не случилось, и напряженные лица их повеселели. - Что же вы, братцы, протяпали? - сказал он огорченно. - Намудрили, умные головы, из мухи слона сделали! - Дозвольте, вашскородь, доложить, - сказал один. - Говори, Езофатов. - Так что несправедливо взыскивают, - сказал Езофатов убежденно. - Один по низу не пущает, другой наверх гонит, а боцман до люка добежать не дал. А нам взыскание... Заступитесь, вашскородь! Мичман Морозов озабоченно сжал губы: - Так бы сразу и говорили... - Так старший офицер не слушали, вашскородь. Какие же зачинщики у нас? Разве мы бунтуем? Претензию заявить, вашскородь, пускай начальство разберется... - А теперь смотри, как дело повернулось, - сказал Морозов и задумался. Все смотрели на него с тревогой и выжиданием. - Ну, вот что, братцы, - сказал он решительно. - Валите все в палубу. Нечего вам тут стоять, хуже будет. Я доложу старшему офицеру, разберемся по справедливости. Подбодрись!.. Нале-во! Матросы охотно повернулись. Морозов крикнул весело и громко: - В баню - бегом марш! Шеренга пробежала мимо него и скрылась в носовом люке. Мичман Морозов перестал улыбаться и, поморщившись, сказал унтер-офицеру Хлебникову: - Старшему офицеру список отнеси. Хлебников наклонился к нему и, понизив голос, доложил: - Вашскородь, тут о драконах кричали... Так что извольте записать, я приметил: так что это - у которого рожа разбитая в крови... С вами еще после говорил... - Хлебников, - сказал мичман Морозов негромко, сквозь зубы, и детское веселое лицо его сделалось бледным и взрослым. - Хлебников, пошел ты к чертовой матери, слышишь? К чертовой матери, пока я тебе самому всю рожу не искровенил... Понял? Хлебников не понял. Он посмотрел вслед мичману Морозову, быстро уходившему к люку, и, аккуратно вырвав из записной книжки листок, пошел к старшему офицеру. Цепь унтер-офицеров распалась, и шкафут опустел. На палубе в широкой луже несогнанной воды бежали отраженные ею облака. Потом поверхность ее зарябилась и возмутилась длинными неровными волнами, и облака исчезли: на воду с трех сторон наступали прижимающиеся к доскам палубы резиновые лопатки приборщиков. Они легко и быстро оттеснили воду к ватервейсу, и она журча полилась по его цементированному ложу в шпигат. Палуба была окончательно прибрана от всякой грязи и беспорядка. ГЛАВА ПЯТАЯ Корабль продолжал жить своей размеренной на минуты и рассеченной на водонепроницаемые отсеки жизнь. Заминка, случившаяся на шкафуте, никак не отразилась на ровном ходе всей огромной, годами выверенной машины, называемой флотской службой: колесики перекосились, поскрежетали, но опытная рука тотчас выровняла их ход - и служба пошла дальше, отмечая колокольным боем склянок каждые уничтоженные ею и выкинутые за борт полчаса жизни тысячи двухсот людей. Юрий Ливитин, стоя в неловкой позе у стола в каюте брата, перелистывал французский роман, отыскивая в нем наиболее рискованные места (заглавие книги еще вчера предрешило эту невинную контрабанду). В дверь постучали, и он быстрым, заранее намеченным движением ловко бросил книгу на полку и обернулся. В двери, рассеченный пополам беспощадным прямым пробором и линией золотых пуговиц кителя, стоял мичман Гудков. - Николай Петровича нет? - спросил он, шепелявя и растягивая слова. - Не откажите передать, что по приказанию старшего офицера я буду занят до самого завтрака... Гудков поднял до отказа свои тонкие брови над бесцветными глазами, что означало у него выражение особой значительности. - Оч-чень важное поручение! По роте я распорядился, пусть Николай Петрович не волнуется: приборка окончена, молодые занимаются с Белоконем и все олл райт... - Есть, есть! - сказал Юрий с полупоклоном. Гудков поклонился тоже, и Юрий ответил новым выжидательным поклоном, - мичман, казалось, хотел что-то сказать. Но Гудков неожиданно сделал озабоченное лицо и, разведя руками в знак абсолютной невозможности дальнейшего разговора, исчез. Юрий усмехнулся и вышел вслед за ним; ему хотелось взглянуть на Белоконя и оценить выбор брата. Военный корабль, подобно дамским часам, никем еще не доводился до степени совершенной исправности*; поэтому на палубе везде продолжалась работа. У второй трубы трюмные подымали для просушки парусиновые шланги. Кочегарный кондуктор Овсеец, багровея толстой шеей, стянутой воротником кителя, закинув голову, следил, как мокрые и тощие кишки шлангов, подергиваясь, подымались на блоках, раскачиваясь медными тяжелыми фланцами. Трюмный, выбиравший подъемный гордень, второпях дернул его сильным рывком, и пустая кишка, извилисто затрепетав в воздухе, ударилась фланцем о трубу. Овсеец с маху двинул матроса кулаком в спину и тотчас оглянулся: офицеры битью препятствовали, а тут гардемарин проходит, еще наскулит потом кому-нибудь... ______________ * Цитата из приказа адмирала фон Шанца, 1865 г. - Смотри, деревня! Кто тебе сказывал дергать? Собьешь нарезку, чем ответишь? - закричал он сразу же, обозлившись на себя за то, что оглянулся. - Две очереди без берега... за грубое обращение со шлангом! Бери лопатку, натекло вон!.. У кормовой рубки Юрий увидел Нетопорчука и густо покраснел, вспомнив ночное происшествие. Нетопорчук стоял в петлях шестидюймового манильского троса, как в кольцах гигантского светло-желтого удава. На вьюшке, с которой был смотан трос, действительно оказалась ржавчина и сырость. Нетопорчук рассматривал их с удовлетворенным видом врача, который на вскрытии убеждается в правильности поставленного им диагноза. Юрий, пересилив смущение, окликнул его: - Боцман, где четвертая рота словесностью занимается? Нетопорчук оглянулся и сразу почтительно вытянулся. - Должно, в восемнадцатом кубрике... Тюльманков! Проводи господина гардемарина на занятию! Тюльманков оказался бледным (точно после болезни), худым и высоким комендором. Он ловко спрыгнул с висячего трапика четвертой башни и молча пошел к люку вниз. Юрию показалось неудобным идти рядом не разговаривая, и он спросил, чтобы что-нибудь сказать: - Ну как, не скучаешь по дому здесь?.. Ты какой губернии? - А я не губернии, я из самого Питера... А вот объясните, господин гардемарин, почему это с матросом обязательно о губернии разговаривают? - спросил Тюльманков неожиданно гладко и насмешливо. Юрий смутился и растерялся: вот фрукт оказался, неприятный какой и дерзкий!.. Он так и не нашелся, что ответить (гардемарин матросу не начальник), и постарался придать себе холодный и безразличный вид, почувствовав, однако, что на глаза готовы навернуться слезы бессильной злости. - Сюда, здесь ближе, - сказал Тюльманков, на этот раз не добавляя обращения, и показал на люк. Белоконя они нашли в восемнадцатом кубрике с листком в руке перед сидящими полукругом матросами. При звуке шагов он повернул к Юрию свое живое лицо, отмеченное той лихой флотской красотой, которая заставляет офицеров с удовольствием сказать: "Орел-матрос, марсофлот!" Сытое и загорелое, повернутое быстрым поворотом крепкой крутой шеи, оно блистало зубами и алело румянцем; яркие губы под тонкими черными усами, казалось, были готовы ответить веселой улыбкой на шутливое приветствие начальства; быстрые темные глаза, хитрые и неглупые, смотрели бодро и смело. Именно таким и должен быть настоящий матрос, не размазней какой-нибудь! Что ж, выбор Николая совсем не плох, фельдфебель через три года получится отменный... - Здорово, Белоконь, продолжай, я не помешаю, - сказал Юрий смущенно. Он никак еще не мог привыкнуть к той законно-небрежной манере обращения, которая помогает восемнадцатилетнему мальчику утвердить свой авторитет в глазах матросов, начавших службу тогда, когда юноша, готовящийся стать их начальником, играл еще в игрушки. - Отсталых вот приказали подрепетить, господин гардемарин, как сейчас свободное время, - сказал Белоконь, с презрением смотря на матросов. - Обломы без понятия, ротное дефектное имущество вроде... Садись! Продолжаем занятию! Он справился с листком и, опустив его, окинул матросов своим быстрым взглядом. - Запоминай: первеющая обязанность матроса береговой части, дислоцирующей в великом княжестве Финляндском, есть усмирение населения, бунтующего против законов Российской империи. Вот какая картина. Понятно?.. Понятно, Сторожук? - Понятно, господин унтерцер! - А коли понятно, сообрази сам, почему чухна бунтуется? - Сенаторы, господин унтерцер, - бойко ответил Сторожук. - Какие сенаторы? Дурак... ухватил слово, обрадовался... Ну?.. Слушайте все, какое объяснение. Запоминай: Финляндии в 1809 году минифестом его императорского величества государя императора Александра Первого были предоставлены полные права самого свободного управления и издания нутренных законов сенаторами особо учрежденного сейма. Вот какая картина. По прошествии же ста лет финны должны были стать русскими наравне с прочими покоренными народами, однако дарованный государем столетний срок не ослабил патритизма покоренного народа, почему финны вопреки договору обратно требуют своего сейма и ненавидят русских, особенно славный российский флот... Вот какая картина. Подрепетим после... Теперь по прошлому занятию! Он опять взглянул на листок и поднял глаза. - Ты, пскопской, отвечай ще раз: для чего учреждена у нас Государственная дума? Молодой парень, года на четыре старше Юрия, мгновенно вспотел и, утирая лоб ладонью, молча покраснел до самых белых волос. Белоконь сожалеюще качнул головой: - Не знаешь? Который раз объяснять? Ну, сообрази сам, зачем народу Дума? Не можешь, редька... Скажи ему ты, Сторожук! Сторожук вскочил и, смотря на лампочку, быстро зачастил: - По приказу его-ператорского-личества гсдаря-императора Гсдарствена дума учреждена, дабы присланные со всех концов страны лучшие выборные люди помогали гсдарю-ператору уследить за всем, чего делается, и в случай чего наказывать ослушников закона. Все, гсн-унтерцер! - Вот. Слыхал? Назубок надо отвечать... Поучишь его после с голоса, Сторожук!.. Теперь отвечай мне, Черных, скольки было у нас Государственных дум и за чего их разогнали? - Было три, господин унтер-офицер, таперя сидит четвертая, - медленно и вдумчиво начал Черных, шевеля в помощь себе толстыми узловатыми пальцами. - Первую, значит, разогнали за то, что ее члены были наподряд бунтовщики и подлецы, которые вместе с жидами мутили Финляндию... Вторую, значит, за то, что в ей завелись изменщики и цареубивцы... помышляющие на священныю особу государя императора... А третью, значит, за выслугой лет, господин унтер-офицер... - Так. Ничего. Мямлишь очень, что корову доишь! Живей надо характер иметь! Матрос должен быть быстрый, лихой, сообразительный, а ты что? Какой с тебя матрос? Что с дерма пуля... Ну-ка, Кострюшкин, отвечай бодрей: кому выгодна в России революция? Кострюшкин, худощавый и быстроглазый матрос, ответил, чуть улыбаясь: - Революция выгодна иностранным государствам, завидующим силе и могуществу российской державы, господин унтер-офицер. - Тэ-экс... А какое воспоследствие будет иметь революция, если армия и флот допустят бунтовщиков до мятежу? - Голод, разорение и завоевание России врагами, так как нарушится общий порядок и некому будет управлять государством. - Правильно... Только ты улыбочки брось, что за улыбочки на занятии? - Третий раз же спрашиваете, господин унтер-офицер, - сказал Кострюшкин, все-таки улыбаясь, - я же знаю, что будет в случае революции, ей-богу, знаю... - Знаешь! Значит, не знаешь, мастеровщина... Тебя мичман Гудков особо приказали подрепетить... - Дай-ка мне, Белоконь, - сказал вдруг Юрий, протягивая руку за листком. На плотной почтовой бумаге незнакомым тонким почерком были написаны вопросы и ответы: "В. Много ли в России земли? О. Очень много, гораздо больше, чем надо для крестьянства, но мало умных людей, умеющих ее обрабатывать, отчего она и дает мало хлеба. В. Что же ты будешь делать с тем, кто тебе начнет говорить, что у наших крестьян земли недостаточно? О. Бить в морду и доставлять по начальству, как смутьяна". Дальше Юрий не читал и вышел из кубрика, улыбаясь. Вернувшись в каюту, он застал брата над умывальником; белая мыльная пена таяла на его обнаженных до локтя руках: цветной дракон, наколотый в заграничном плаванье, шевелил свои кольца при движении мускулов. Юрий восторженно поделился своим впечатлением от Белоконя. - Я говорил, благодарить будешь, - сказал лейтенант, крепко вытирая дракона полотенцем. Юрий, вспомнив, вдруг рассмеялся: - Скажи, пожалуйста, а что такое мичман Гудков? - Помощник мой в роте, потрясающий идиот, но служит, как пудель. Про него на флоте поговорка, что на "Генералиссимусе" между прочими редкостями замечательны: паркетный пол в каюте командира и некий мичман Гудков... А что? - Что это за темы для занятий с матросами? Дума, революция... Странно! Николай, улыбаясь, прижал правую руку к груди, улавливая пальцами левой ускользающую запонку манжеты. - Ничего не странно! Матросики последнее время политикой интересуются. Так лучше ее на корабле разъяснять, чем где-либо на сходке. - Уж очень прямолинейно ее тут разъясняют, неловко слушать. Ты бы хоть подправил там чего-нибудь. - Спасибо! - поклонился лейтенант, расшаркавшись. - Я потому Гудкову и поручил наладить занятия, что у меня самого на это глупости не хватает. Пойми ты наконец, что на флотской службе полутонов не полагается: черное - так уж как уголь, белое - так белей паруса. Матросам понятия надо как следует внушать, а то, гляди, опять до двенадцатого года скатимся... Вас небось в корпусе про двенадцатый год не учат? Не восемьсот двенадцатый, а девятьсот двенадцатый? - Нет. А что? - А то, что матросики сговорились в одну чудную апрельскую ночь на всех кораблях офицеров перерезать и начать революцию. Хорошо, что мудрое начальство предусмотрело и везде держало своих людишек, а то висел бы я на рее наравне со сверстниками... - Ну что ты там рассказываешь, - сказал Юрий недоверчиво. Смутно и недостоверно в корпус доходили слухи о том, что на кораблях случаются позорные открытия: тюк нелегальной литературы в угольной яме, какие-то кружки, имеющие связь с берегом. Но все эти слухи сейчас же подавлялись рассказами из первых рук о том, что к мичману такому-то (с упоминанием его фамилии и степени родства рассказчику) три матроса привели в каюту студента: вот-де, вашскородь, он уверяет, что вы Россию продаете и вас надо за борт кидать, мы и привели, пущай сам кидает... Успехом пользовался и героический рассказ о лейтенанте с "Цесаревича", который на пристани в Ревеле убил наповал матроса ударом кортика за площадную брань по адресу государыни, причем остальные матросы отказались взять тело убитого на шлюпку, говоря: "Собаке - собачья смерть". Двенадцатый год? Невероятно: революция же кончилась в пятом году... Лейтенант улыбнулся: - Очевидно, и вас по схеме мичмана Гудкова учат: студенты, мол, мутят народ, а матросы-де - сплошные орлы, только и мечтающие помереть за веру, царя и отечество... Ныне не парусный флот, Юрочка! Теперь к машине да в башню неграмотного Митюху не поставишь. А у грамотных матросов, которых воленс-ноленс* на флот брать надо, - своя точка зрения. Они вон полагают, что во всякой войне виноваты фабриканты и офицеры, которые будто во сне видят, как бы это поскорее повоевать. Следственно, тех и других надо вырезать до седьмого колена, - и тогда на земле будет рай, называемый социализмом... ______________ * Хочешь не хочешь (лат.). Юрий посмотрел на него насмешливо: - "Швобода", иначе говоря? Это же несерьезно. - В корпусе - несерьезно. А мы, говорю тебе, на вулкане живем... А впрочем, апостол Павел советует христианам и не говорить о сих мерзостях. Не барское это дело - политика. Пускай ею занимаются жандармы и мичман Гудков. Наше дело - стрелять и помирать, когда прикажут... Пойдем, что ли, в кают-компанию, - уже к вину свищут! На верхней палубе разливалась веселая дудка. На баке к извилистой шеренге ожидающих матросов вынесли ендову с водкой. Старший баталер, важный и серьезный, как священник, раздающий причастие, достал список пьющих и строго оглянул придвинувшихся матросов. - Куда навалились? За два шага стоять! Прольете! Он несколько помедлил, ощущая свою власть над нетерпеливой толпой, и только потом негромко добавил: - Ну, подходи... фамилию громчее! Матросы затихли, жуя языки и набирая этим слюны, чтобы очистить рот от скверного вкуса, - завтрак в нем был шесть часов назад. Они стояли друг другу в затылок, переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо подталкивая в спину переднего и провожая глазами тех, кто уже, крякнув и утирая рот ладонью, отходил в сторону, подмигивая остальным. Ендова владела матросской толпой, поблескивая на солнце, притягивая к себе взгляды, мысли и желания. Колыхавшаяся в ней сладковатая, острая, огненная жидкость одним своим сверканием и легким, едва ощутимым на воздухе запахом заставляла пустые желудки вздрагивать стенками, нервировала, подымала настроение. И если у последних подошедших к шеренге матросов лица были еще равнодушными и глаза - усталыми и сонными, то ближе к ендове лица оживлялись, глаза с жадной устремленностью следили за откидывающимся затылком очередного, и слюна била уже непрерывной струей. Ее проглатывали вместе с новой опрокинутой в чужой рот чаркой. Когда-то, в эпоху деревянных кораблей, эта чарка водки имела гигиеническую цель: вечная сырость в матросских помещениях, согреваемых жаровнями раз в сутки, требовала профилактических мер против простуды. Позже к гигиенической прибавилась дисциплинарная составляющая: вино стало антитезой порки, предметом поощрения: по чарке за лихую греблю, по двадцати линьков - за вялую. Когда же парусный флот уступил место паровому, чарка, утратив свою гигиеническую составляющую, утратила и поощрительную: награды чаркой более не рекомендовались в видах попечения о народной трезвости. И чарка заняла свое место в великолепном ряду флотских традиций, оправдываемых смутно, но гордо. На деле же чарка к 1914 году перешла в категорию экономическую и политическую. Русскому человеку без водки - смерть; она сопровождает его от крестин до заупокойной литии, она булькает по всему пространству Российской империи, ее везут в самые глухие углы, где нет еще церкви и никогда не будет школы, но где уже утверждена на избе зеленая вывеска казенной монопольки. В росписи государственного бюджета казенная продажа питей занимает почти одну треть дохода, - вся Россия пьет, пропивая и выблевывая в лужу ежегодно 900 миллионов рублей. Каждая женская, мужская, старческая и девичья душа (носящая уравнивающее пол и возраст название "статистической") выпивает за год одиннадцать бутылок водки. Почему же эта же русская душа, когда она становится матросской, будет лишена общих национальных прав российского гражданина? Несправедливость эта могла бы вызвать недовольство и так вечно бунтующих матросов... И государство великодушно вливает в матроса за пять лет его службы восемнадцать ведер казенного очищенного вина, терпя, таким образом, как будто ни с чем не сообразный расход в полтораста рублей на каждого. Однако несообразность эта - только кажущаяся. Изо дня в день, в течение пяти лет, дважды в сутки чарка водки падает в матросский желудок точно рассчитанной порцией физического и психического воздействия. Она пробуждает в матросе чувства благодарности за заботу: "Поработал, вот тебе и вина стаканчик, дай бог здоровья!.." Чарка за чаркой производит в матросе медленные, незаметные ему изменения, необходимые и желательные: вино нарушает правильный обмен веществ, и в теле матроса откладывается нездоровый жир, придающий ему, однако, внешнюю гладкость и сытость, которыми не стыдно похвастать и перед царем и за границей. Вино медленно разрушает нервную систему, ослабляет память, замедляет мозговую работу, - так и должно быть, матросу задумываться вредно. Как и всякий наркотик, оно становится необходимой потребностью - и матрос, попадая на берег, заворачивает в первый от пристани трактир, где возвращает казне великодушно подаренные ему деньги. Одновременно эта же потребность в выпивке гарантирует флот от вредных сборищ на берегу и от желания понять вещи, понимать которые матросу нет надобности. Наконец, когда матрос, окончив службу, возвращается в деревню или на фабрику, флотская чарка превращает его в могучее подкрепление жалким полуведерным статистическим душам. Он продолжает пить свою сотку в день, три с половиной ведра в год. В первые же пять лет свободной своей жизни он возвращает казне истраченные на его чарку полтораста рублей (ибо на каждом ведре казна имеет чистой прибыли шесть с полтиной); в последующие же годы привычка, воспитанная флотской чаркой, даст уже прямой барыш... Так мудрый и проницательный государственный ум сохраняет спокойствие на флоте и безболезненно завоевывает внутренний рынок. Впрочем, никто не заставляет матроса пить. Он может получить эти полтораста рублей деньгами. Именно на часть этих денег рассчитывал комендор Кобяков, подавляя в себе привычное желание предобеденной чарки. Всякий рубль Кобякову был нынче очень нужен: село выло в голос, тяжба с помещиком закончилась, и суд присудил общину все-таки выплатить Засецкому аренду за тот год, когда пашня была еще горелым лесом. Отец писал, что на их двор пало сто девять рублей; такую сумму Кобяков мог накопить с трудом за год, а отец уже плакался насчет продажи коровы. Однако каждая выпитая впереди чарка подмывала разумное основание твердого кобяковского решения - не пить. В конце концов стало казаться, что одну чарку - последнюю! - выпить можно: ведь письмо это он мог получить и после обеда, да и разговор-то всего о лишних восьми копейках. А чарка требовалась настоятельно. Кобяков, проглатывая слюну, совершенно ясно ощущал, как сейчас круглым и теплым шариком упадет в его желудок водка, оставляя во рту сладкий и свежий вкус; как голова качнется и полегчает, освобождаясь от нудной мысли о доме, об отце, об аренде и ста девяти рублях; как приятная бодрость наполнит уставшее за утро тело и каким вкусным покажется все тот же изо дня в день надоевший борщ. Трехлетняя привычка уже приготовила его желудок, чувства, мозг к восприятию обманчивого ядовитого тепла. Обмануть их доверчивую готовность, не дать им привычного ожога казалось невозможным. Казалось, что тогда наступит пустота, неудовлетворенность, тоска, бунт обманутого в своих ожиданиях организма. Неожиданно в глаза Кобякову сверкнул чехол фуражки запрокинувшего голову переднего матроса, и запах водки ударил в нос сильно и властно: незаметно для себя самого он очутился уже перед ендовой. У него сжалось сердце, и глаза забегали в отчаянной решимости. - Ну, думай! Заснул? Фамилию забыл? - подогнал старший баталер, занеся над списком карандаш, а сзади напоминающе двинули в спину. Кобяков решительно приложил руку к фуражке. - Так что вычеркните, господин кондуктор, желаю деньгами получать, Кобяков, четвертой роты, - сказал он, отворачивая голову от манящего и возбуждающего запаха, струившегося от протянутой чарки. Старший баталер посмотрел на него презрительно и уничтожающе: - Трезвенники! Скопидомы! - сказал он, отыскивая фамилию в списке. - Порченый матрос пошел нынче, за деньгой гонится... Небось палат каменных не состроишь с этих денег, а копишь... Жила! Шеренга засмеялась, Кобяков покраснел: он вспомнил, как он сам так же издевался над непьющими, и соврал, глядя в сторону: - Так что мне доктор запретил, господин кондуктор, внутренности мне вредно... - Вредно! Что твой доктор понимает? Какой от водки вред матросу? Так отказываешься, что ли? - Чиркайте, господин кондуктор, - сказал Кобяков упавшим голосом, точно прощаясь с жизнью. - Ну, и отходи, не проедайся, монашка Христова, - сказал сзади нетвердый голос, и чья-то рука отпихнула Кобякова. - Восьмой роты, Езофатов, господин кондуктор, в списке нет. Извольте пометить, обратно пить начал. - Что же вы, сукины дети, путаете? - буркнул старший баталер сердито. - Один бросает, другой начинает, морока одна с вами... - Стало быть, причина подошла, - сказал Езофатов дерзко и взял чарку. - Напоследях пьем, неизвестно еще, чего будет... Старший баталер поднял глаза от ведомости и всмотрелся в него подозрительно: - Постой... Ты, никак, уже пил? Чего такой разговорчивый? А ну-ка дыхни! Езофатов поспешно опрокинул в рот чарку и, ухмыляясь, охотно придвинулся. - Извольте, дыхну... с нашим удовольствием... свеженькая! Сзади засмеялись, баталер вскипел: - Под винтовкой настоишься, стервец! Доложу ротному! - Это нам теперь безразлично, докладайте, - сказал Езофатов, поправляя фуражку, и отошел, умышленно вихляя руками и бедрами. При некоторой ловкости и при отсутствии унтер-офицеров своей роты можно было выпить и за другого, по соглашению с ним: пило до пятисот человек, - где же баталеру всех в лицо помнить? Поэтому Езофатов выпил в начале очереди как Венгловский, а в конце - как Езофатов. Хотелось заглушить в себе обиду и страх, рожденные в каюте мичмана Гудкова. Мичман сворачивал все дознание на бунт, и было ясно, что дело кончится судом. Вайлис сперва рассмеялся, когда Езофатов, вернувшись с дознания в кубрик, хлопнул кулаком и на вопросы кочегаров озлобленно ответил: - В бога, в закон, в веру, в загробный мир... продал мичман Морозов! Теперь вот разбирают: "по справедливости"!.. Не надо было тогда с палубы уходить, боговы дети, ну что бы с нами сделали при всей команде, ну что? А теперь поодиночке - под суд!.. - Есть у них время тебя судить, - сказал тогда Вайлис, усмехаясь. - У тебя горячая голова, Езофатов. Если за это судить - тогда весь флот надо в тюрьму сажать. Но и Вайлис, вернувшись потом от лейтенанта Веткина, несколько помрачнел и на расспросы ответил, как всегда, спокойно и несколько не по-русски. - Повезли турусные колеса, геморрой их бабушке... Они говорят - мы бунтовали. Они, кажется, собираются потолковать с нами на суде о погоде и о пряниках... Потом, до самой дудки "вино и пробу дать", кочегаров по одному вызывали - кого к лейтенанту Веткину, кого - к мичману Гудкову: дознание, как срочная угольная погрузка, велось в две струи. К обеду дознание было почти закончено. В кают-компании обед назывался завтраком. Огромный стол, составленный покоем, сверкал на солнце серебром, графинами и скатертью, белой и твердой, как кителя офицеров. На ней резко выделялись черными пятнами кожаные спинки придвинутых стульев, гербы на посуде и бутылка малаги у прибора старшего офицера: водки он не пил. Юрий Ливитин, скрывая улыбкой неловкость, внимательно рассматривал рыбок в аквариуме. Отец Феоктист, тучный и багроволицый, подошел к нему, привычно играя крестом на красной муаровой ленте с тонкими желтыми полосками по краям. Такие ленты, цветов ордена св. Анны, жаловались к оружию за боевую заслугу - офицерам на темляк, а священникам (за неимением у них сабли) - к наперсному кресту. - Рыбок рассматриваете, молодой человек? - спросил он и вздохнул, не ожидая ответа Юрия. - Сколь глубок символ рыбок на военном корабле. Мы вот с вами небось утонем в пучине, а рыбки всплывут!.. Еще возрадуются, подлецы, что в родную стихию вернулись... - И без пояса всплывут, главное, - ехидно добавил кто-то из мичманов. - Дерзишь отцу духовному, мичманок, - сказал отец Феоктист, благодушно погрозив пальцем. Офицеры рассмеялись, Юрий тоже, хотя ничего не понял. Все разговоры кают-компании, легкие и живые, были насыщены намеками, ус