е дело. Ваша супруга - особа неразборчивая. Передонов с трудом понимал бормочущую речь Вершиной; сквозь ее околичности еле проглядывал для него смысл. Вершина боялась говорить громко и ясно: сказать громко - кто-нибудь услышит, передадут Варваре, могут выйти неприятности, Варвара не постеснится сделать скандал; сказать ясно - сам Передонов озлится; пожалуй, еще прибьет. Намекнуть бы, чтобы он сам догадался. Но Передонов не догадывался. Ведь и раньше, случалось, говорили ему в глаза, что он обманут, а он никак не мог домекнуться, что письма подделаны, и все думал, что обманывает его сама княгиня, за нос водит, Наконец Вершина сказала прямо: - Письма-то, вы думаете, княгиня писала? Да теперь уже весь город знает, что их Грушина сфабриковала, по заказу вашей супруги; а княгиня и не знает ничего. Кого хотите спросите, все знают, - они сами проболтались. А потом Варвара Дмитриевна и письма у вас утащила и сожгла, чтобы улики не было. Тяжкие, темные мысли ворочались в мозгу Передонова. Он понимал одно, что его обманули. Но что княгиня будто бы не знает, - нет, она-то знает. Недаром она из огня живая вышла. - Вы врете про княгиню, - сказал он, - я княгиню жег, да недожег: отплевалась. Вдруг бешеная ярость охватила Передонова. Обманули! Он свирепо ударил кулаком по столу, сорвался с места и, не прощаясь с Вершиною, быстро пошел домой. Вершина радостно смотрела за ним, и черные дымные тучи быстро вылетали из ее темного рта и неслись и рвались по ветру. Передонова сжигала ярость. Но когда он увидел Варвару, мучительный страх обнял его и не дал ему сказать ни слова. На другой день Передонов с утра приготовил нож, небольшой, в кожаных ножнах, и бережно носил его в кармане. Целое утро, вплоть до раннего своего обеда, просидел он у Володина. Глядя на его работу, делал нелепые замечания. Володин был попрежнему рад, что Передонов с ним водится, а его глупости казались ему забавными. Недотыкомка весь день юлила вокруг Передонова. Не дала заснуть после обеда. Вконец измучила. Когда, уже к вечеру, он начал было засыпать, его разбудила нивесть откуда взявшаяся шальная баба. Курносая, безобразная, она подошла к его постели и забормотала: - Квасок затереть, пироги свалять, жареное зажарить. Щеки у нее были темные, а зубы блестели. -- Пошла к чорту! - крикнул Передонов. Курносая баба скрылась, словно ее и не бывало. x x x Настал вечер. Тоскливый ветер выл в трубе. Медленный дождь тихо, настойчиво стучал в окошки. За окнами было совсем черно. У Передоновых был Володин, Передонов еще утром позвал его пить чай. - Никого не пускать. Слышишь, Клавдюшка? - закричал Передонов. Варвара ухмылялась. Передонов бормотал: - Бабы какие-то шляются тут. Надо смотреть. Одна ко мне в спальню затесалась, наниматься в кухарки. А на что мне курносая кухарка? Володин смеялся, словно блеял, и говорил: - Бабы по улице изволят ходить, а к нам они никакого касательства не имеют, и мы их к себе за стол не пустим. Сели за стол втроем. Принялись пить водку и закусывать пирожками. Больше пили, чем ели. Передонов был мрачен. Уже все было для него как бред, бессмысленно, несвязно и внезапно. Голова болела мучительно. Одно представление настойчиво повторялось - о Володине, как о враге. Оно чередовалось тяжкими приступами навязчивой мысли: надо убить Павлушку, пока не поздно. И тогда все хитрости вражьи откроются. А Володин быстро пьянел и молол что-то бессвязное, на потеху Варваре. Передонов был тревожен. Он бормотал: - Кто-то идет. Никого не пускайте. Скажите, что я молиться уехал, в Тараканий монастырь. Он боялся, что гости помешают. Володин и Варвара забавлялись, - думали, что он только пьян. Подмигивали друг другу, уходили поодиночке, стучали в дверь, говорили разными голосами: - Генерал Передонов дома? -- Генералу Передонову бриллиантовая звезда. Но на звезду не польстился сегодня Передонов. Кричал: - Не пускать! Гоните их в шею. Пусть утром принесут. Теперь не время. "Нет, - думал он, - сегодня-то и надо крепиться. Сегодня все обнаружится, а пока еще враги готовы много ему наслать всякой всячины, чтобы вернее погубить". - Ну, мы их прогнали, завтра утром принесут, - сказал Володин, снова усаживаясь за стол. Передонов уставился на него мутными глазами и спросил: - Друг ли ты мне или враг? - Друг, друг, Ардаша! - отвечал Володин. - Друг сердечный, таракан запечный, - сказала Варвара. - Не таракан, а баран, - поправил Передонов. - Ну, мы с тобой, Павлуша, будем пить, только вдвоем. И ты, Варвара, пей - вместе выпьем вдвоем. Володин, хихикая, сказал: - Ежели и Варвара Дмитриевна с нами выпьет, то уж это не вдвоем выходит, а втроем. - Вдвоем,- угрюмо повторил Передонов. - Муж да жена - одна сатана, - сказала Варвара и захохотала. Володин до самой последней минуты не подозревал, что Передонов хочет его зарезать. Он блеял, дурачился, говорил глупости, смешил Варвару. А Передонов весь вечер помнил о своем ноже. Когда Володин или Варвара подходили с той стороны, где спрятан был нож, Передонов свирепо кричал, чтобы отошли. Иногда он показывал на карман и говорил: - Тут, брат, у меня есть такая штучка, что ты, Павлушка, крякнешь. Варвара и Володин смеялись. - Крякнуть, Ардаша, я завсегда могу, - говорил Володин, - кря, кря. Очень даже просто. Красный, осовелый от водки, Володин крякал и выпячивал губы. Он становился все нахальнее с Передоновым. - Околпачили тебя, Ардаша, - сказал он с презрительным сожалением. - Я тебя околпачу! - свирепо зарычал Передонов. Володин показался ему страшным, угрожающим. Надо было защищаться. Передонов быстро выхватил нож, бросился на Володина и резнул его по горлу. Кровь хлынула ручьем. Передонов испугался. Нож выпал из его рук. Володин все блеял и старался схватиться руками за горло. Видно было, что он смертельно испуган, слабеет и не доносит рук до горла. Вдруг он помертвел и повалился на Передонова. Прерывистый раздался визг, - точно он захлебнулся,- и стих. Завизжал в ужасе и Передонов, а за ним Варвара. Передонов оттолкнул Володина. Володин грузно свалился на пол. Он хрипел, двигался ногами и скоро умер. Открытые глаза его стеклянели, уставленные прямо вверх. Кот вышел из соседней горницы, нюхал кровь и злобно мяукал. Варвара стояла как оцепенелая. На шум прибежала Клавдия. - Батюшки, зарезали! - завопила она. Варвара очнулась и с визгом выбежала из столовой вместе с Клавдиею. Весть о событии быстро разнеслась. Соседи собирались на улице, на дворе. Кто посмелее, прошли в дом. В столовую долго не решались войти. Заглядывали, шептались. Передонов безумными глазами смотрел на труп, слушал шопоты за дверью... Тупая тоска томила его. Мыслей не было. Наконец осмелились, вошли, - Передонов сидел понуро и бормотал что-то несвязное и бессмысленное. 19 июня 1902 г.* * Дата окончания романа установлена по его черновой рукописи. - Ред. ВАРИАНТЫ 1. Наташке и хотелось украсть сладкий пирог и потихоньку съесть его, да нельзя было: раз - что Варвара торчит около нее, да и только, не выжить ее ничем; а другое - если и уйдет и без нее снимать со сковороды, так она потом посчитает по следам на сковороде: сколько нет, столько пирожков потребует, - никак украсть нельзя ни одного. И Ната злилась. А Варвара, по обыкновению своему, ругалась, придираясь к служанке за разные неисправности и за недостаточную, по ее мнению, расторопность. На ее морщинистом, желтом лице, хранившем следы былой красивости, неизменно лежало брюзгливо-хищное выражение. - Тварь ленивая, - кричала Варвара дребезжащим голосом, - да что ты, обалдела, что ли, Наташка! Только что поступила, да уж ничего не хочешь делать, - ничевуха поганая. - Да кто у вас и живет, - грубо отвечала Наташа. И точно, у Варвары прислуга не заживалась: своих служанок Варвара кормила плохо, ругала бесперерывно, жалованье старалась затянуть, а если нападала на не очень бойкую, то толкала, щипала и била по щекам. - Молчать, стерва! - закричала Варвара. - Чего мне молчать, - известно, у вас, барышня, никто не живет, - все вам нехороши. А сами-то вы, небось, хороши больно. Не в пору привередливы. - Как ты смеешь, скотина? - Да и не смеивши скажу. Да и кто у такой облаедки жить станет, кому охота! Варвара разозлилась, завизжала, затопала ногами. Наташка не уступала. Поднялся неистовый крик. - Кормить не кормите, а работы требуете, - кричала она. - На помойную яму не напасешься хламу, - отвечала Варвара. - Еще кто помойная яма. Туда же, всякая дрянь... - Дрянь, да из дворян, а ты - моя прислуга. Стерва этакая, вот я тебе по морде дам, - кричала Варвара. - Я и сама сдачи дать умею! - грубо ответила Наташка, презрительно посматривая на маленькую Варвару с высоты своего роста. - По морде! Это что тебя-то самое барин по мордасам лощит, так ведь я - не полюбовница, меня за уши не выдерешь. В это время со двора в открытое окно послышался крикливый, пьяный бабий голос: - Эй, ты, барыня, ай барышня? как звать-то тебя? Где твой соколик? - А тебе что за дело, лихорадка? - закричала Варвара, подбегая к окну. Внизу стояла домовая хозяйка, Иринья Степановна, сапожникова жена, простоволосая, в грязном ситцевом платье. Она с мужем жила во флигельке, на дворе, а дом сдавали. Варвара в последнее время часто вступала с нею в брань, - хозяйка ходила вечно полупьяная и задирала Варвару, догадываясь, что хотят съезжать. Теперь они опять сцепились ругаться. Хозяйка была спокойнее, Варвара выходила из себя. Наконец хозяйка повернулась спиной и подняла юбку. Варвара немедленно ответила тем же. От таких сцен и вечного крика у Варвары делались потом мигрени, но она уже привыкла к беспорядочной и грубой жизни и не могла воздержаться от непристойных выходок. Давно уже она перестала уважать и себя, и других. 2. На другой день, после обеда, пока Передонов спал, Варвара отправилась к Преполовенским. Крапивы, целый мешок, послала она раньше, с своей новой служанкой Клавдией. Страшно было, но все же Варвара пошла. В гостиной у Преполовенских сидели в круг преддиванного овального стола Варвара, хозяйка и ее сестра Женя, высокая, полная, краснощекая девица с медленными движениями и обманчиво-невинными глазами. - Вот, - говорила Софья, - видите, какая она У нас толстуха краснощекая, - а все потому, что ее мать крапивой стегала. Да и я стегаю. Женя ярко покраснела и засмеялась. - Да, - сказала она ленивым, низким голосом, - как я начну худеть, сейчас меня жаленцей попотчуют, - я и раздобрею опять. - Да ведь вам больно? - с опасливым удивлением спросила Варвара. - Что ж такое, больно, да здорово, - отвечала Женя, - у нас уж такая примета; и сестрицу стегали, когда она была в девицах. - А не страшно разве? - спрашивала Варвара. - Что ж делать, меня не спрашивают, - спокойно отвечала Женя, - высекут, да и вся недолга. Не своя воля. Софья внушительно и неторопливо сказала: - Чего бояться, вовсе не так уж больно, ведь я по себе знаю. - И хорошо действует? - еще раз спросила Варвара. - Ну вот еще, - с досадой сказала Софья, - не видите разве, - живой пример перед глазами. Сперва немного опадешь с тела, а со следующего дня и начнешь жиреть. Наконец убеждения и уговоры двух сестриц победили последние Варварины сомнения. - Ну, ладно, - сказала она ухмыляясь, - валяйте. Посмотрим, что будет. А никто не увидит? - Да некому, вся прислуга отправлена, - сказала Софья. Варвару повели в спальню. На пороге она было начала колебаться, но Женя втолкнула ее, - сильная была девица, - и заперла дверь. Занавесы были опущены, в спальне полутемно. Ни откуда не слышалось ни звука. На двух стульях лежало несколько пучков крапивы, обернутых по стеблям платками, чтобы держать не обжигаться. Варваре стало страшно. - Нет уж, - нерешительно начала она, - у меня что-то голова болит, лучше завтра... Но Софья прикрикнула: - Ну, раздевайтесь живее, нечего привередничать. Варвара мешкала и начала пятиться к дверям. Сестрицы бросились на нее и раздели насильно. Не успела она опомниться, как лежала в одной рубашке на постели. Женя захватила обе ее руки своею сильною рукою, а другою взяла от Софьи пучок крапивы и принялась стегать им Варвару. Софья держала крепко Варварины ноги и повторяла: - Да вы не ерзайте, - экая ерза какая! Варвара крепилась недолго, - и завизжала от боли. Женя секла ее долго и сильно переменила несколько пучков. Чтобы Варварин визг не был далеко слышен, она локтем прижала ее голову к подушкам. Наконец Варвару отпустили. Она поднялась, рыдая от боли. Сестры стали утешать ее. Софья сказала: - Ну, чего ревете. Экая важность: пощиплет и перестанет. Это еще мало, надо повторить будет через несколько дней. - Ой, голубушка, что вы! - жалобно воскликнула Варвара, - и раз-то намучилась. - Ну, где там намучились, - унимала ее Софья. - Конечно, надо повторять время от времени. Нас ведь обоих с детства стегали, да и нередко. А то и пользы не будет. - Жамочная крапива! - посмеиваясь, говорила Женя. Выспавшись после обеда, Передонов отправился в Летний сад поиграть в ресторане на биллиарде. На улице встретил он Преполовенскую: проводив Варвару, она шла к своей приятельнице Вершиной рассказать по секрету об этом приключении. Было по дороге, пошли вместе. Уже заодно Передонов пригласил ее с мужем на вечер сыграть в стуколку по маленькой. Софья свела разговор на то, отчего он не женится. Передонов угрюмо молчал. Софья делала намеки на свою сестру, - таких-то ведь пышек и любит Ардальон Борисыч. Ей казалось, что он соглашается: он смотрел так же сумрачно, как всегда, и не спорил. - Я ведь знаю ваш вкус, - говорила Софья, - вы егастых недолюбливаете. Вам надо выбрать себе под пару, девицу в теле. Передонов боялся говорить, - еще подденут пожалуй, - и молча сердито посматривал на Софью. 3. Дорогой Передонов рассказал Володину, что Женя, Софьина сестра, - любовница Преполовенского. Володин немедленно этому поверил: он зол был на Женю, которая недавно ему отказала. - Надо бы на нее в консисторию донести, - говорил Передонов, - ведь она из духовных, епархиалка. Вот донести бы, так отправят ее в монастырь на покаяние, а там высекут! Володин думал: не донести ли? Но решился быть великодушным, - бог с нею. А то еще и его притянут, скажут: докажи. 4. В таких разговoрах приехали в деревню. Дом, где жил арендатор, Мартин и Владин отец, был низенький и широкий, с высокою серою кровлею и прорезными ставнями у окон. Он был не новый, но прочный и, прячась за рядом березок, казался уютным и милым, - по крайней мере, таким казался он Владе и Марте. А Передонову не нравились березки перед домом, он бы их вырубил или поломал. Навстречу приехавшим выбежали с радостными криками трое босоногих детей, лет восьми - десяти: девочка и два мальчика, синеглазые и с веснусчатыми лицами. На пороге дома гостей встретил и сам хозяин, плечистый, сильный и большой поляк с длинными полуседыми усами и угловатым лицом. Это лицо напоминало собою одну из тех сводных светописей, где сразу отпечатаны на одной пластинке несколько сходных лиц. В таких снимках утрачиваются все особые черты каждого человека и остается лишь то общее, что повторяется во всех или во многих лицах. Так и в лице Нартановича, казалось, не было никаких особых примет, а было лишь то, что есть в каждом польском лице. За это кто-то из городских шутников прозвал Нартановича: сорок четыре пана. Сообразно с этим Нартанович так и держал себя: был любезен, даже слишком любезен в обращении, никогда притом не утрачивал шляхетского своего гонора и говорил лишь самое необходимое, как бы из боязни в лишних разговорах обнаружить что-нибудь лишь ему одному принадлежащее. Очевидно он рад был гостю и приветствовал его с деревенскою преувеличенностью. Когда он говорил, звуки его голоса вдруг возникали,- громкие, как бы назначенные спорить с шумом ветра, - заглушали все, что только что звучало, и вдруг обрывались и падали. И после того голоса у всех других людей казались слабыми, жалкими. В одной из горниц, темноватых и низковатых, где хозяин легко доставал потолок рукою, быстро накрыли на стол. Юркая баба собрала водок и закусок. - Прошу, - сказал хозяин, делая неправильные ударения по непривычке к разговору, - чем бог послал. Передонов торопливо выпил водки, закусил и принялся жаловаться на Владю. Нартанович свирепо смотрел на сына и угощал Передонова немногословно, но настоятельно. Однако Передонов решительно отказался есть еще что-нибудь. - Нет, - сказал он, - я к вам по делу, вы меня сперва послушайте. - А, по делу, - закричал хозяин, - то есть резон. Передонов принялся чернить Владю со всех сторон. Отец все более свирепел. - О, лайдак!- восклицал он медленно и с внушительными ударениями, - выкропить тебе надо. Вот я тебе задам такие холсты. Вот ты получишь сто горячих. Владя заплакал. - Я ему обещал, - сказал Передонов, - что нарочно приеду к вам, чтоб вы его при мне наказали. - За то вас благодарю, - сказал Нартанович, - я осмагаю розгами, ленюха этакого, вот-то будет помнить, лайдак! Свирепо глядя на Владю, Нартанович поднялся,- и казалось Владе, что он - громадный и вытеснил весь воздух из горницы. Он схватил Владю за плечо и потащил его в кухню. Дети прижались к Марте и в ужасе смотрели на рыдающего Владю. Передонов пошел за Нартановичем. - Что ж вы стоите, - сказал он Марте, - идите и вы, посмотрите да помогите, - свои дети будут. Марта вспыхнула и, обнимая руками всех троих ребятишек, проворно побежала с ними из дому, подальше, чтобы не слышать того, что будет на кухне Когда Передонов вошел в кухню, Владя раздевался. Отец стоял перед ним и медленно говорил грозные слова: - Ложись на скамейку, - сказал он, когда Владя разделся совсем. Владя послушался. Слезы струились из его глаз, но он старался сдержаться. Отец не любил коика мольбы, - хуже будет, если кричать. Передонов смотрел на Владю, на его отца, осматривал кухню и, не видя нигде розок, начал беспокоиться. Неужели это делает Нартанович только для виду: попугает сына да и отпустит его ненаказанным. Недаром Владя странно ведет себя, совсем не так, как ожидал Передонов: не мечется, не рыдает, не кланяется отцу в ноги (ведь все поляки низкопоклонные), не молит о прощении, не бросается с своими мольбами к Передонову. Для того ли приехал сюда Передонов, чтобы посмотреть только на приготовления к наказанию? Меж тем Нартанович, не торопясь, привязал сына к скамейке, - руки затянул над головой ремнем, ноги в щиколотках обвел каждую отдельно веревкой и притянул их к скамейке порознь, раздвинув их, одну к одному краю скамьи, другую - к другому, и еще веревкой привязал его по пояснице. Теперь Владя не мог уже пошевелиться и лежал, дрожа от ужаса, уверенный, что отец засечет его до полусмерти, так как прежде, за малые вины, наказывал не привязывая. Покончив с этим делом, Нартанович сказал: - Ну, теперь розог наломать, да и стегать лайдака, если то не будет противно пану видеть, как твою шкуру стегают. Нартанович искоса взглянул на угрюмого Передонова, усмехнулся, поводя своими длинными усами, и подошел к окну. Под окном росла береза. - И ходить не треба, - сказал Нартанович, ломая прутья. Владя закрыл глаза. Ему казалось, что он сейчас потеряет сознание. - Слухай, ленюх, - крикнул отец над его головою страшным голосом, - для первого раза на году дам тебе двадцать, а за тем разом больше ж получишь. Владя почувствовал облегчение: это - наименьшее количество, которое признавал отец, и такое-то наказание Владе было не в диковинку. Отец принялся стегать его длинными и крепкими прутьями. Владя стиснул зубы и не кричал. Кровь проступала мелкими, как роса, каплями. - Вот-то хорошо, - сказал отец, окончив наказание,-твердый хлопец! И он принялся развязывать сына. Передонову казалось, что Владе не очень больно. - Для этого-то не стоило и привязывать, - сказал он сердито, - это с него, как с гуся вода. Нартанович посмотрел на Передонова своими спокойными синими глазами и сказал: - В другой раз милости просим, - то лепше ему будет. А сегодня же достаточно. Владя надел рубашку и, плача, поцеловал у отца руку. - Целуй розгу, смаганец, - крикнул отец, - и одевайся. Владя оделся и побежал босиком в сад, - выплакаться на воле. Нартанович повел Передонова по дому и по службам показывать хозяйство. Передонову это нисколько не было занятно. Хотя он часто думал, что вот накопит денег и купит себе именье, но теперь, глядя на все, что ему показывали, он видел только грубые и неопрятные предметы, не чувствовал их жизни и не понимал их связи и значения в хозяйстве. Через полчаса сели ужинать. Позвали и Владю. Передонов придумывал шутки над Владей. Выходило грубо и глупо. Владя краснел, чуть не плакал, но другие не смеялись, - и это огорчало Передонова. И ему было досадно, зачем давеча Владя не кричал. Больно же ведь ему было, - недаром кровца брызгала, - а молчал, стервеныш. Заядлый полячишка! - думал Передонов. И уж он начал думать, что не стоило и приезжать. Рано утром Передонов поднялся и сказал, что сейчас уезжает. Напрасно уговаривали его погостить весь день, - он решительно отказался. -- Я только по делу и приезжал, - угрюмо говорил он. Нартанович слегка усмехался, поводя своими длинными сивыми усами, и говорил зычным голосом: - Что то за шкода, что за шкода! Передонов опять несколько раз принимался дразнить Владю. А Владя радовался, что Передонов уезжает. Теперь, после вчерашней кары, уж он знал, что можно дома делать что хочешь, отец не забранит. На приставанья Передонова он охотно ответил бы какою-нибудь дерзостью. Но за последние дни Вершина не раз повторяла ему, что если он хочет добра Марте, то не должен сердить Передонова. И вот он усердно заботился о том, чтоб Передонову еще удобнее было сидеть, чем вчера. Передонов смотрел на его хлопоты, стоя на крыльце, и спрашивал: - Что, брат, влетело? - Влетело, - отвечал Владя, стыдливо улыбаясь. - До новых веников не забудете? - Не забуду. - Хорошо всыпало? - Хорошо. И так продолжался разговор все время, пока запрягалась тележка. Владя начал уже думать, что не всегда возможно быть любезным до конца. Но Передонов уехал, - и Владя вздохнул свободно. С ним отец обходился сегодня так, как будто вчера ничего и не было. Владин день прошел весело. За обедом Нартанович сказал Марте: - Глупый этот у них учитель. Своих детей не имеет, чужих сечь ездит. Смагач! - На первый-то раз можно было и не сечь, - сказала Марта. Нартанович посмотрел на нее строго и сказал внушительно : - В ваши лета человека выхлестать завсе не лишнее, - имей это в памяти. Да он и заслужил. Марта покраснела... Владя сказал, сдержанно улыбаясь : - До свадьбы заживет. -- А ты, Марта,- сказал Нартанович,- после обеда получишь хлосты. Отца не учи. Двадцать горяченьких дам. 5. Передонов быстро шел, почти бежал. Встречные городовые раздражали, пугали его. Что им надо! - думал он, - точно соглядатаи. 6. Знал он о горожанах поразительно много, - и действительно, если бы каждая незаконная проделка могла быть уличена с достаточной для преданья суду ясностью, то город имел бы случай увидеть на скамье подсудимых таких лиц, которые пользовались общим уважением. Любопытных было бы несколько судебных дел! 7. И во всей-то гимназии теперь 177 гимназистов, а мещан 28, да крестьян 8, дворян да чиновников только 105. 8. - Теперь вы, значит, не либерал, а консерватор. - Консерватор, ваше превосходительство. 9. Когда Передонов вернулся домой, он застал Варвару в гостиной с книгой в руках, что бывало редко. Варвара читала поваренную книгу, единственную, которую она иногда открывала. Многого в книге она не умела понять, и все то, что вычитывала из нее и хотела применить, ей не удавалось: никак ей было не сладить с отношениями составных частей кушаний, так как эти отношения давались в книге на 6 или 12 персон, а ей надо было готовить на две или на три персоны, редко больше. Но все же она иногда делала кушанья по книге. Книга была старая, трепаная, в черном переплете. Черный переплет бросился в глаза Передонову и привел его в уныние. - Что ты читаешь, Варвара? - сердито спросил он. - Что, известно что, поварскую книгу, - ответила Варвара, - мне глупые книги некогда читать. - Зачем поварская книга? - с ужасом спросил Передонов. - Как зачем? кушанье буду готовить, тебе же, ты все привередничаешь, - объясняла Варвара, усмехаясь с видом горделивым и самодовольным. - По черной книге я не стану есть! - решительно заявил Передонов, быстро выхватил из рук у Варвары книгу и унес ее в спальню. "Черная книга! Да еще по ней обеды готовить! - думал он со страхом. - Тогда только недоставало, чтобы ею открыто пытались извести чернокнижием! Необходимо ее уничтожить", - думал он, не обращая внимания на дребезжащее ворчанье Варвары. Но как уничтожить? Сжечь? Но еще оно, пожалуй, пожар сделает. Утопить? Выплывет, конечно, и кому еще попадет! Забросить? Найдут. Нет, самое лучшее - отрывать по листу и потихоньку уносить для разной надобности, а потом уже, когда она вся выйдет, черный переплет сжечь. На том он и успокоился. Но как быть с Варварою? Заведет новую чародейную книгу. Нет, надо Варвару наказать хорошенько. Передонов отправился в сад, наломал там березовых прутьев и, угрюмо поглядывая на окна, принес их в спальню. Потом крикнул, приотворив дверь в кухню: - Клавдюшка, позови барыню в спальню, и сама приходи. Скоро Варвара и Клавдия вошли. Клавдия первая увидела розги и захихикала. -- Ложись, Варвара! - приказал Передонов. Варвара завизжала и бросилась к двери. - Держи, Клавдюшка! - кричал Передонов. Вдвоем разложили Варвару на кровати. Клавдия держала, Передонов порол, Варвара рыдала отчаянно и просила прощения. 10. За дверью раздавались тихие детские голоса, слышался серебристый Лизин смех. Гудаевская шепнула: - Вы тут пока постойте, за дверью, чтоб он пока не знал. Передонов зашел, в глухой угол коридора и прижался к стене. Гудаевская порывисто распaхнула дверь и вошла в детскую. Сквозь узкую щель у косяка Передонов увидел, что Антоша сидел у стола, спиной к двери, рядом с маленькой девочкой в белом платьице. Ее кудри касались его щеки и казались темными, потому что Передонову видна была только затененная их часть. Ее рука лежала на Антошином плече. Антоша вырезал для нее что-то из бумаги, - Лиза смеялась от радости. Передонову было досадно, что здесь смеются: мальчишку пороть надо, а он сестру забавляет вместо того, чтобы каяться да плакать. Потом злорадное чувство охватило его: вот сейчас ты завопишь, подумал он об Антоше и утешился. Антоша и Лиза обернулись на стук отворившейся двери, - румяную щеку и коротенький Лизин нос из-под длинных и прямых прядей волос увидел Передонов из своего убежища, увидел и простодушно-удивленное Антошино лицо. Мать порывисто подошла к Антоше, нежно обняла его за плечики и сказала бодро и решительно: - Антоша, миленький, пойдем. А ты, Марьюшка, Побудь с Лизой, - сказала oна, обращаясь к няньке, которой не видно было Передонову. Антоша встал неохотно, а Лиза запищала на то, что он еще не кончил. - После, после он тебе вырежет, - сказала ей мать и повела сына из комнаты, все держа его за плечи. Антоша еще не знал, в чем дело, но уже решительный вид матери испугал его и заставил подозревать что-то страшное. Когда вышли в коридор и Гудаевская закрыла дверь, Антоша увидел Передонова, испугался и рванулся назад. Но мать крепко ухватила его за руку и быстро повлекла по коридору, приговаривая: - Пойдем, пойдем, миленький, я тебе розочек дам. Твоего oтца тирана нет дома, я тебя накажу розочками, голубчик, это тебе полезно, миленький. Антоша заплакал и закричал: - Да я же не шалил, да за что же меня наказывать! - Молчи, молчи, миленький! - сказала мать, шлепнула его ладонью по затылку и впихнула в спальню. Передонов шел за ними и что-то бормотал, тихо и сердито. В спальне приготовлены были розги. Передонову не понравилось, что они жиденькие и коротенькие. "Дамские", - cердито подумал он. Мать быстро села на стул, поставила перед собой Антошу и принялась его расстегивать. Антоша, весь красный, с лицом, облитым слeзaми, закричал, вертясь в ее руках и брыкаясь ногами: - Мамочка, мамочка, прости, я ничего такого не буду делать! - Ничего, ничего, голубчик, - отвечала мать, - раздевайся скорее, это тебе будет очень полезно. Ничего, не бойся, это заживет скоро, - утешала она и проворно раздевала Антошу. Полураздетый Антоша сопротивлялся, брыкался ногами и кричал. - Помогите, Ардальон Борисович, - громким шопотом сказала Юлия Петровна, - это такой разбойник, уж я знала, что мне одной с ним не справиться. Передонов взял Антошу за ноги, а Юлия Петровна принялась сечь его. - Не ленись, не ленись! - приговаривала она. - Не лягайся, не лягайся! - повторял за ней Передонов. - Ой, не буду, ой, не буду! - кричал Антоша. Гудаевская работала так усердно, что скоро устала. - Ну, будет, миленький, - сказала она, отпуская Антошу, - довольно, я больше не могу, я устала. - Если вы устали, так я могу еще посечь, - сказал Передонов. - Антоша, благодари, - сказала Гудаевская, - благодари, шаркни ножкой. Ардальон Борисович еще тебя посечет розочками. Ляг ко мне на коленочки, миленький. Она передала Передонову пучок розог, опять привлекла к себе Антошу и уткнула его головой в колени. Передонов вдруг испугался: ему показалось, что Антоша вырвется и укусит. - Ну, на этот раз будет, - сказал он. - Антоша, слышишь? - спросила Гудаевская, подымая Антошу за уши. - Ардальон Борисович тебя прощает. Благодари, шаркни ножкой, шаркни. Шаркни и одевайся, Антоша, рыдая, шаркнул ножкой, оделся, мать взяла его за руку и вывела в коридор. - Подождите. - шепнула она Передонову, - мне еще надо с вами поговорить. Она увела Антошу в детскую, где уже няня уложила Лизу, и велела ему ложится cпать. Потом вернулась в спальню. Передонов угрюмо сидел на стуле среди комнаты. Гудаевская сказала: - Я так вам благодарна, так благодарна, не могу сказать. Вы поступили так благородно, так благородно. Это муж должен был бы сделать, а вы заменили мужа. Он стоит того, чтобы я наставила ему рога; если он допускает, что другие исполняют его обязанности, то пусть другие имеют и его права. Она порывисто бросилась на шею Передонова и прошептала: - Приласкайте меня, миленький! И потом еще сказала несколько непередаваемых слов. Передонов тупо удивился, однако охватил руками ее стан, поцеловал ее в губы, - и она впилась в его губы долгим, жадным поцелуем. Потом она вырвалась из его рук, метнулась к двери, заперла ее на ключ и быстро принялась раздеваться. 11. Антоша Гудаевский уже спал, когда отец вернулся из клуба. Утром, когда Антоша Гудаевский уходил в гимназию, отец еще спал. Антоша увидел отца только днем. Он потихоньку от матери забрался в отцов кабинет и пожаловался на то, что его высекли. Гудаевский рассвирепел, забегал по кабинету, бросил со стола на пол несколько книг и закричал страшным голосом: - Подло! Гадко! Низко! Омерзительно! К чорту на рога! Кошке под хвост! Караул! Потом он накинулся на Антошу, спустил ему штанишки, осмотрел его тоненькое тело, испещренное розовыми узкими полосками, и вскрикнул пронзительным голосом; - География Европы, издание семнадцатое! Он подхватил Антошу на руки и побежал к жене. Антоше было неудобно и стыдно, и он жалобно пищал. Юлия Петровна погружена была в чтение романа. Заслышав издали мужнины крики, она догадалась, в чем дело, вскочила, бросила книгу на пол и забегала по горнице, развеваясь пестрыми лентами и сжимая сухие кулачки. Гудаевский бурно ворвался к ней, распахнув дверь ногою. - Это что? - закричал он, поставил Антошу на пол и показал ей его открытое тело.- Откуда этакая живопись! Юлия Петровна задрожала от злости и затопала ногами. - Высекла, высекла! - закричала она, - вот и высекла! - Подло! Преподло! Анафемски расподло! - кричал Гудаевский, - как ты осмелилась без моего ведома? - И еще высеку, на зло тебе высеку, - кричала Гудаевская, - каждый день буду сечь. Антоша вырвался и, застегиваясь на ходу, убежал, а отец с матерью остались ругаться. Гудаевский подскочил к жене и дал ей пощечину. Юлия Петровна взвизгнула, заплакала, закричала: - Изверг! Злодей рода человеческого! В гроб вогнать меня хочешь! Она изловчилась, подскочила к мужу и хлопнула его по щеке. - Бунт! Измена! Караул! - закричал Гудаевский. И долго они дрались, - все наскакивали друг на друга. Наконец устали. Гудаевская села на пол и заплакала. - Злодей! Загубил ты мою молодость, - протяжно и жалобно завопила она. Гудаевский постоял перед нею, примерился было хлопнуть ее по щеке, да передумал, тоже сел на пол против жены и закричал: - Фурия! Мегера! Труболетка бесхвостая! Заела ты мою жизнь! - Я к маменьке поеду, - плаксиво сказала Гудаевская. - И поезжай, - сердито отвечал Гудаевский,- очень рад буду, провожать буду, в сковороды бить буду,. на губах персидский марш сыграю. Гудаевский затрубил в кулак резкую и дикую мелодию. - И детей возьму! - крикнула Гудаевская. - Не дам детей! - закричал Гудаевский. Они разом вскочили на ноги и кричали, размахивая руками: - Я вам не оставлю Антошу, - кричала жена. - Я вам не отдам Антошу, - кричал муж. - Возьму! - Не дам! - Испортите, избалуете, погубите! - Затираните! Сжали кулаки, погрозили друг другу и разбежались, - она в спальню, он в кабинет. По всему дому пронесся стук двух захлопнутых дверей. Антоша сидел в отцовом кабинете. Это казалось ему самым удобным, безопасным местом. Гудаевскнй бегал по кабинету и повторял: - Антоша, я не дам тебя матери, не дам. - Ты отдай ей Лизочку, - посоветовал Антоша. Гудаевский остановился, хлопнул себя ладонью по лбу и крикнул: - Идея! Он выбежал из кабинета. Антоша робко выглянул в коридор и увидел, что отец пробежал в детскую. Оттуда послышался Лизин плач и испуганный нянькин голос. Гудаевский вытащил из детской за руку навзрыд плачущую, испуганную Лизу, привел ее в спальню, бросил матери и закричал: - Вот тебе девчонка, бери ее, а сын у меня остается на основании семи статей семи частей свода всех уложений. И он убежал к себе, восклицая дорогой: - Шутка! Довольствуйся малым, секи понемножку! Ого-го-го! Гудаевская подхватила девочку, посадила ее к себе на колени и принялась утешать. Потом вдруг вскочила, схватила Лизу за руку и быстро повлекла ее к отцу. Лиза опять заплакала. Отец и сын услышали в кабинете приближающийся по коридору Лизин рев. Они посмотрели друг на друга в изумлении. - Какова? - зашептал отец,- не берет! К тебе подбирается. Антоша полез под письменный стол. Но в это время уже Гудаевская вбежала в кабинет, бросила Лизу отцу, вытащила сына из-под стола, ударила его по щeке, схватила за руку и повлекла за собою, крича: - Пойдем, голубчик, отец твой - тиран. Но тут и отец спохватился, схватил мальчика за другую руку, ударил его по другой щеке и крикнул: - Миленький, не бойся, я тебя никому не отдам. Отец и мать тянули Антошу в разные стороны и быстро бегали кругом. Антоша между ними вертелся волчком и в ужасе кричал: - Отпустите, отпустите, руки оборвете. Как-то ему удалось высвободить руки, так что у отца и у матери остались в руках только рукава от его курточки. Но они не замечали этого и продолжали яростно кружить Антошу. Он кричал отчаянным голосом: - Разорвете! В плечах трещит! Ой-ой-ой, рвете, рвете! Разорвали! И точно, отец и мать вдруг повалились в обе стороны на пол, держа в руках по рукаву от Антошиной курточки. Антоша убежал с отчаянным криком: - Разорвали, что же это такое! Отец и мать, оба вообразили, что оторвали Антошины руки. Они завыли от страха, лежа на полу: - Антосю разорвали! Потом вскочили и, махая друг на друга пустыми рукавами, стали кричать наперебой: - За доктором! Убежал! Где его руки! Ищи его руки! Они оба заерзали на полу, рук не нашли, сели друг против друга и, воя от страха и жалости к Антоше, принялись хлестать друг друга пустыми рукавами, потом подрались и покатились по полу. Прибежали горничная и нянька и розняли господ. 12. После обеда Передонов лег спать, как всегда, если не шел на биллиард. Во сне ему снились все бараны да коты, которые ходили вокруг него, блеяли и мяукали внятно, но слова у них были все поганые, и бесстыже было все, что они делали. Выспавшись, отправился он к купцу Творожкову, отцу двух гимназистов, жаловаться на них. Он был уже разлакомлен успехом прежних посещений, и казалось ему, что и теперь будет удача. Творожков - человек простой, ученый на медные деньги, сам разжился, вид у него суровый, говорит он мало, держит себя строго и важно; мальчики его, Вася и Володя, боятся его, как огня. Конечно, он им задаст такую порку, что чертям тошно станет. И, видя, как сурово и молчаливо выслушивает Творожков его жалобы, Передонов все более утверждался в этой своей уверенности. Мальчики, четырнадцатилетний Вася и двенадцатилетний Володя, стояли, как солдатики, вытянувшись перед отцом, но Передонова удивляло и досадовало то, что они спокойно смотрят и не обнаруживают страха. Когда Передонов кончил и замолчал, Творожков внимательно посмотрел на сыновей. Они еще более вытянулись и смотрели прямо на отца. - Идите, - сказал Творожков. Мальчики поклонились Передонову и вышли. Творожков обратился к Передонову: - Много чести для нас, милостивый государь, что вы изволили так побеспокоиться относительно моих сыновей. Только мы наслышаны, что вы и ко многим другим также ходите и тоже требуете, чтобы родители стегали своих мальчиков. Неужели у вас так вдруг в гимназии расшалились ребята, что и справы с ними нет? Все было хорошо, а тут вдруг порка да порка. - Коли они шалят, - смущенно пробормотал Передонов. - Шалят, - согласился Творожков, - уж это известное дело; они шалят, мы их наказываем. Только мне удивительно, - уж вы меня извините, милостивый государь, коли что не так скажу, - удивительно мне очень, что из всех учителей вы один так себя утруждаете, и таким, с позволения сказать, неподходящим занятием. Своего сына, известно, когда постегаешь, - что ж делать, коли заслужит, а чужим-то мальчикам под рубашки заглядывать как будто бы оно для вас и лишнее дело будет. - Для их же пользы, - сердито сказал Передонов. - Эти порядки нам хорошо известны, - возразил сейчас же Творожков, не давая ему продолжать, - провинится гимназист, его в гимназии накажут, как по правилам следует; коли ему неймется, родителям дадут знать или там в гимназию вызовут, классный наставник или там инспектор скажет, в чем его вина; а уж как с ним дома поступить, это родители сами знают, по ребенку глядя, ну и опять же по вине. А чтобы учитель там какой сам от себя ходил по домам да требовал, чтобы пороли мальчиков, таких порядков нет. Сегодня это вы пришли, завтра другой придет, послезавтра - третий, а я каждый день своих сыновей драть буду? Нет уж, слуга покорный, это не дело, и вы, милостивый государь, стыдитесь таким несообразным делом заниматься. Стыдно-с! Творожков встал и сказал: - Полагаю, что больше нам не о чем беседовать. - Вот вы как поговариваете? - угрюмо сказал Передонов, смущенно подымаясь с своего кресла. - Да-с, вот так, - ответил Творожков, - уж вы меня извините. - Нигилистов растить хотите, - злобно говорил Передонов, неловко пятясь к двери,- донести на вас надо. - Мы и сами донести умеем, - спокойно отвечал Творожков. Этот ответ поверг Передонова в ужас. О чем собирается донести Творожков? Может быть, во время разговора, думал Передонов, я что-нибудь сболтнул, проговорился, а он и подцепил. У него, может быть, под диваном такая машинка стоит, что все опасные слова записывает. Передонов в ужасе бросил взгляд под диван, - и там, показалось ему, зашевелилось что-то маленькое, серенькое, зыбкое, дрожащее издевающимся смешком. Передонов задрожал. Не надо только выдавать себя, - пронеслась в его голове быстрая мысль. -- Дудки, меня не поймаешь! - крикнул он Творожкову и поспешно пошел из комнаты. 13. Конечно, Передонов этого не заметил. Он был весь поглощен своею радостью. Марта вернулась в беседку, когда уже Передонов ушел. Она вошла в нее с некоторым страхом: что-то скажет Вершина. Вершина была в досаде: до этой поры она еще не теряла надежды пристроить Марту за Передонова, самой выйти за Мурина, - и вот все нарушено. Она быстро и негромко сыпала укоризненными словами, поспешно пускала клубы табачного дыма и сердито поглядывала на Марту. Вершина любила поворчать. Вялые причуды, потухающая, вялая похоть поддерживали в ней чувство тупого недовольства, и оно выражалось всего удобнее ворчаньем. Сказать вслух - вышло бы ясный вздор, а ворчать, все нелепое изливается через язык, - и не заметишь ни сама, ни другие несвязности, противоречий, ненужности всех этих слов. Марта, может быть, только теперь поняла, насколько Передонов ей противен после всего, что случилось с ним и из-за него. Марта мало думала о любви. Она мечтала о том, как выйдет замуж и будет вести хорошо хозяйство. Конечно, для этого надо, чтобы кто-нибудь влюбился в нее, и об этом ей было приятно тогда подумать, но это было не главное. Когда Марта мечтала о своем хозяйстве, то ей представлялось, что у нее будет точь-в точь такой же дом и сад и огород, как у Вершиной. Иногда ей сладко-мечталось, что Вершина все это ей подарила и сама оставалась жить у нее, курить папиросы и журить ее за леность. - Не сумели заинтересовать, - сердито и часто говорила Вершина, - сидели всегда пень-пнем. Чего вам еще надо! Молодец мужчина, кровь с молоком. Я о вас забочусь, стараюсь, вы бы хоть это ценили и понимали, - ведь для вас же, так и вы бы с вашей стороны хоть чем-нибудь его завлекли. - Что ж мне ему навязываться, - тихо сказала Марта, - я ведь не Рутиловская барышня. - Гонору много, шляхта голодраная! - ворчала Вершина. - Я его боюсь, я за Мурина лучше выйду, - сказала Марта - За Мурина! Скажите, пожалуйста! Уж очень вы много себе воображаете! За Мурина! Возьмет ли еще он вас. Что он вам иногда ласковые слова говорил, так это еще, может быть, и вовсе не для вас. Вы еще и не стоите такого жениха, - солидный, степенный мужчина. Покушать любишь, а подумать - голова болит.. Марта ярко покраснела: она любила есть и могла есть часто и много. Воспитанная на деревенском воздухе, в простых и грубых трудах, Марта считала обильную и сытую еду одним из главных условий людского благополучия. Вершина вдруг метнулась к Марте, ударила ее по щеке своею маленькою сухою ручкой и крикнула: - На колени, негодяйка. Марта, тихо всхлипывая, встала на колени и сказала: - Простите Н. А. - Целый день продержу на коленях, - кричала Вершина, - да платье тереть не изволь, оно деньги плачено, на голые колени стань, платье подыми, а ноги разуй, - не велика барыня. Вот погоди, еще розгами высеку. Марта, послушно присев на краешек скамейки, поспешно разулась, обнажила колени и стала на голые доски. Ей словно нравилось покоряться и знать, что ее отношениям к этому тягостному делу наступает конец. Накажут, подержат на коленях, может быть, даже высекут, и больно, а потом все же простят, и все это будет скоро, сегодня же. Вершина ходила мимо тихо стоящей на коленях Марты и чувствовала жалость к ней и обиду на то, что она хочет выйти за Мурина. Ей приятнее было бы выдать Марту за Передонова или за кого другого, а Мурина взять себе. Мурин ей весьма нравился, - большой, толстый, такой добрый, привлекательный. Вершина думала, что она больше подходила бы для Мурина, чем Марта. Что Мурин так засматривается на Марту и прельщается ею, - так это бы прошло. А теперь - теперь Вершина понимала, что Мурин будет настаивать на том, чтобы Марта вышла за него, и мешать этому Вершина не хотела: какая-то словно материнская жалость и нежность к этой девушке овладевала ею, и она думала, что принесет себя в жертву и уступит Марте Мурина. И эта жалость к Марте заставляла ее чувствовать себя доброй и гордиться этим, - и в то же время боль от погибшей надежды выйти за Мурина жгла ее сердце желанием дать Марте почувствовать всю силу своего гнева и своей доброты и всю вину Марты. Вершиной тем-то особенно и нравились Марта и Владя, что им можно было приказывать, ворчать на них, иногда наказать их. Вершина любила власть, и ей очень льстило, когда провинившаяся в чем-нибудь Марта по ее приказанию беспрекословно становилась на колени. - Я все для вас делаю, - говорила она. - Я еще и сама не старуха, я еще и сама могла бы пожить в свое удовольствие и выйти замуж за доброго и солидного человека, чем вам женихов разыскивать. Но я о вас больше забочусь, чем о себе. Одного жениха упустили, теперь я для вас, как для малого ребенка, другого должна приманивать, а вы опять будете фыркать и этого отпугаете. - Кто-нибудь женится,- стыдливо сказала Марта, - я не урод, а чужих женихов мне не надо. - Молчать! - прикрикнула Вершина. - Не урод! Я, что ли, урод! Наказана, да еще разговасиваешь. Видно, мало. Да и, конечно, надо тебя, миленькая, хорошенько пробрать, чтоб ты слушалась, делала, что велят, да не умничала. С глупа ума умничать - толку не жди. Ты, мать моя, сперва научись сама жить, а теперь в чужих платьях еще ходишь, так будь поскромнее, да слушайся, а то ведь не на одного Владю розги найдутся. Марта дрожала и смотрела, жалко поднимая заплаканное и покрасневшее лицо, с робкою, молчаливою мольбою в глаза Вершиной. В ее душе было чувство покорности и готовности сделать все, что велят, перенести все, что захотят с нею сделать, - только бы узнать, угадать, чего от нее хотят. И Вершина чувствовала свою власть над этою девушкою, и это кружило ей голову, и какое-то нежно-жестокое чувство говорило в ней, что надо обойтись с Мартой с родительской суровостью, для ее же пользы. "Она привыкла к побоям, - думала она, - без этого им урок не в урок, одних слов не понимают; они уважают только тех, кто их гнет". - Пойдем-ка, красавица, домой, - сказала она Марте, улыбаясь, - вот я тебя там угощу отличными розгами. Марта заплакала снова, но ей стало радостно, что дело идет к концу. Она поклонилась Вершиной в ноги и сказала: - Вы мне - как мать родная, я вам так много oбязана. - Ну, пошла, - сказала Вершина, толкая ее в плечо. Марта покорно встала и пошла босиком за Вершиной. Под одной березой Вершина остановилась и с усмешкой глянула на Марту. - Прикажете нарвать? - спросила Марта. - Нарви, - сказала Вершина, - да хорошеньких. Марта принялась рвать ветки, выбирая подлиннее и покрепче, и обрывала с них листья, а Вершина с усмешкой смотрела на нее. - Довольно, - сказала она наконец и пошла к дому. Марта шла за нею и несла громадный пук розог. Владя повстречался с ними и испуганно посмотрел на Вершину. - Вот я твоей сестрице сейчас розог дам, - сказала ему Вершина, - а ты мне ее подержишь, пока я ее наказывать буду. Но, придя домой, Вершина передумала: она села в кухне на стул. Марту поставила перед собой на колени, нагнула ее к себе на колени, подняла сзади ее одежды, взяла ее руки и велела Владе ее сечь. Владя, привыкший к розгам, видевший не раз дома, как отец сек Марту, хоть и жалел теперь сестру, но думал, что если наказывают, то надо делать это добросовестно, - и потому стегал Марту изо всей своей силы, аккуратно считая удары. Пребольно было ей, и она кричала голосом, полузаглушенным своею одеждою и платьем Вершиной. Она старалась лежать смирно, но против ее воли ее голые ноги двигались по полу все сильнее, и наконец она стала отчаянно биться ими. Уже тело ее покрылось рубцами и кровяными брызгами. Вершиной стало трудно ее держать. - Подожди, - сказала она Владе, - свяжи-ка ей ноги покрепче. Владя принес откуда-то веревку. Марта была крепко связана, положена на скамейку, прикручена к ней веревкой. Вершина и Владя взяли по розге и еще долго секли Марту с двух сторон. Владя попрежнему старательно считал удары, вполголоса, а десятки говорил вслух. Марта кричала звонко, с визгом, захлебываясь, - визги ее стали хриплыми и прерывистыми. Наконец, когда Владя досчитал до ста, Вершина сказала: - Ну, будет с нее. Теперь будет помнить. Марту развязали и помогли ей перейти на ее постель. Она слабо взвизгивала и стонала. Два дня не могла она встать с постели. На третий день встала, с трудом поклонилась в ноги Вершиной и, поднимаясь, застонала и заплакала. - Для твоей же пользы, - сказала Вершина. - Ох, я это понимаю. - отвечала Марта и опять поклонилась в ноги, - и вперед не оставьте, будьте вместо матери, а теперь помилуйте, не сердитесь больше. - Ну, бог с тобой, я тебя прощаю, - сказала Вершина, протягивая Марте руку. Марта ее поцеловала.