ч был у нас, но все промотал. Удивительно, как еще эти хоромины уцелели в общем крушении. Я помню старика, он приятель батюшки был. Свежо предание, а верится с трудом{65}. - Самодур? - Людей травил собаками, а потом награждал их по-царски. У него одних собак было сотни три. Пиры задавал какие!.. - Теперь, я думаю, имение запущено? - Совершенно. Заложено в банке и не дает никакого дохода или пустяки. Впрочем, Надежда Петровна думает поправить его. Посмотрим, что будет, как поправит... - Богата она? - Едва ли; кажется, пенсия одна после мужа, а впрочем, не знаю. Живет хорошо - увидишь! Когда коляска приблизилась к усадьбе, то мерзость запустения обнаружилась во всей наготе своей. Хозяйственные постройки оказались развалившимися, без стекол, и глядели мрачно. Громадный барский дом еще был в некотором порядке, но верхние окна были заколочены наглухо досками. Через широкие ворота высокой каменной, местами совсем развалившейся ограды, обнесенной вокруг всей усадьбы ("тоже своего рода "великая стена"{66}, - подумал Николай), коляска въехала на полукруглый большой луг и по окаймленной ветлами аллее с шумом подкатила к громадному подъезду, который стерегли два больших льва с отломанными носами. Из дверей вышел молодой лакей совсем петербургского фасона и на вопрос: "Дома?" - отвечал утвердительно, с петербургской выправкой, пропуская гостей в огромную переднюю: - Дома-с, пожалуйте! Затем он снял с них пальто и побежал доложить о гостях. Вязниковы медленно проходили большую высокую залу, отделанную под мрамор, - "мрамор" совсем пожелтел, и многочисленные трещины извивались по нем неправильными линиями, - украшенную кариатидами{66}, с расписанным потолком, но от старости и пыли фрески представлялись мрачными пятнами с какими-то фантастическими фигурами вместо амуров. Ветхие, с истертой позолотой и обтрепанной, полинялой штофной материей{66}, стулья да рояль, стоявший в углу, составляли все убранство залы. От этой комнаты веяло пустыней и отдавало сыростью. Николай чуть было не упал, попавши ногой в глубокую дыру на старом дубовом паркете. - Эка старина! Хоть бы дыры зачинили! - проговорил Николай. - А я, Коля, когда-то здесь отплясывал! - улыбнулся Иван Андреевич. - Тогда дыр не было!.. Это малая зала, а наверху большая есть, с театром. У покойного старика была труппа крепостных артистов... Теперь там, верно, крысы поселились. Верх заколочен! - прибавил старик. Гостиная, куда вступили из залы Вязниковы, представляла совершенную противоположность. Точно они, переступивши порог, перенеслись из доброго старого времени в новое. На них так и пахнуло современной жизнью и обстановкой. Они были в уютной, видимо жилой гостиной, напоминавшей петербургские дачные гостиные средней руки, с светлыми кретоновыми портьерами{67}, занавесями, мягкой, новейшего фасона, свежей мебелью, обитой тою же материей, с цветами на растворенных окнах, трельяжем, несколькими недурными пейзажами по стенам, оклеенным светлыми обоями, с альбомами, кипсеками{67} и книгами в красивых переплетах, разбросанными на столах, перед диванами и диванчиками. Едва Вязниковы сделали несколько шагов, как против них заколыхалась портьера и из-за нее торопливо вышла пожилая женщина, одетая очень хорошо и по моде, и, протягивая обе свои длинные, с красивыми ногтями, костлявые руки, на пальцах которых болтались кольца, произнесла приветливым голосом, улыбаясь всем своим лицом: - Как я рада вас видеть, дорогой и уважаемый Иван Андреевич! Как рада! Она с чувством пожала Ивану Андреевичу руки и продолжала: - Нечего вам и представлять вашего сына. Я и так бы узнала. Она протянула Николаю руку ("Какая костлявая!" - подумал он) и заметила: - Я с вами знакома, Николай Иванович, по вашей прекрасной статье. Еще недавно мы о ней говорили с Алексеем Алексеевичем. Вы, конечно, знаете Присухина? Он теперь гостит у нас. Ваша статья нам всем очень понравилась. Мы даже удивились, как она прошла. Мы так привыкли к затрудненьям, - пожала она плечами и горько усмехнулась. - Садитесь, пожалуйста. Иван Андреевич, сюда на диван. Как здоровье Марьи Степановны? Она такая домоседка - ваша Марья Степановна. VIII Николай разглядывал в это время хозяйку. Это была высокая худощавая женщина, лет под пятьдесят, с продолговатым лицом, острым носом, тонкими губами и проницательным, умным взглядом маленьких черных глаз, которые почти не останавливались на месте. Она сразу производила впечатление умной, бойкой, характерной женщины, знающей толк в людях и умеющей обойтись с ними. "Тертая баба! - подумал про нее Николай. - И вовсе не так проста, как хочет казаться!" Кто в Петербурге не видал или не слыхал о Надежде Петровне, пользовавшейся репутацией умной и либеральной женщины?! На благотворительных спектаклях, на лекциях, на литературных вечерах она бывала непременной распорядительницей, показывалась то там, то здесь, кого-нибудь устраивающая, о чем-нибудь суетящаяся, пожимающая руку то тому, то другому, всегда приветливая и любезная. Кажется, нет ни одного благотворительного общества, в котором она не была бы членом, а в двух она состоит председательницей. И везде она поспевала, везде пользовалась репутацией практичной женщины, умеющей все устроить, все уладить. Она поощряла женские высшие курсы, она с дочерьми всегда что-нибудь да устраивала; одним словом, как она говорила, всякий "либеральный почин" находил в ней горячую поклонницу. Она имела большой круг знакомства и преимущественно в интеллигентной среде. По четвергам у нее собиралось самое интеллигентное общество: профессора, известные адвокаты, известные прокуроры, известные председатели, известные литераторы; неизвестных у нее не было, а если и встречались, то они непременно готовились быть известными. Этот молодой человек писал какое-нибудь исследование, другой - собирался предпринять ученое путешествие в Гобийскую степь, третий - "изучал" специально тюремный вопрос, четвертый - творения Шекспира и т.п. Что она была женщина бесспорно умная, в этом не было ни малейшего сомнения, но каким образом она сделалась либеральной дамой и почему она именно сделалась либеральной, а не консервативной - этот вопрос задавали себе многие, знавшие Надежду Петровну еще в те времена, когда она женских курсов не поощряла, с известными людьми не была знакома, а, состоя в звании молодой губернаторши, отличалась совсем противоположными качествами и, как говорят злые языки, держала бразды правления так туго, что купцы и чиновники только вздыхали, особенно перед праздниками. Дочь незначительного губернского чиновника, тогда красивая, стройная девушка, с прекрасными белокурыми волосами и зоркими черными глазками, Надежда Петровна сумела составить очень блестящую для нее партию и женила на себе - именно женила! - пожилого уже господина Смирнова, приехавшего из Петербурга по делам в С. и влюбившегося в молодую девушку. Правда, он было колебался сделать предложение, но Надежда Петровна сама вывела его из колебания, так что Смирнов и не успел одуматься, как уже сделался женихом и вслед за тем счастливым и покорным супругом молодой жены. Она не только прибрала в руки самого Смирнова, но благоразумно прибрала в руки и остатки его состояния, умерила широкую натуру мужа, - он в этом отношении походил на отца, - заставила его воспользоваться связями и серьезно заняться службой - до этого Смирнов где-то числился и бил баклуши. Супружество их было очень счастливо и обильно детьми. Молодая женщина выказала блистательные способности и как администратор, и как финансист. Она сберегла от продажи Васильевку, управляла губернией с достоинством и умом и продолжала заботиться о благополучии семейства с упорством и энергией характерной женщины. Когда подоспела крестьянская реформа, Надежда Петровна была несколько изумлена и числилась в числе недовольных. Тем временем мужа назначили сенатором, и Смирновы переехали в Петербург. Жили они скромно, дочери были в институтах. Несмотря на хлопоты Надежды Петровны, сенатор никакого высшего назначения не получил и в шестидесятых годах умер, оставив на руках вдовы двух сыновей: одного офицера, другого прокурора, и трех подрастающих барышень, а состояние хоть и порядочное, но далеко не обеспечивающее семью. Вот в это-то самое время Надежда Петровна и сделалась либеральной дамой. С свойственной ей проницательностью она поняла, что времена переменились, что со смертью мужа связи ее с аристократическими родными ее мужа должны были прекратиться, что она не в состоянии была тянуться за ними, не могла играть никакой роли в этом обществе и едва ли пристроит своих дочерей. Мало-помалу отстала она от этого общества, завязала знакомства в других кружках и благодаря природному уму и бойкости скоро приобрела репутацию умной и либеральной женщины, так что в Петербурге все знали Надежду Петровну. Она очень хорошо пристроила старшую дочь, выдав ее замуж за очень богатого старого сенатора, - он тоже не мог прийти в себя, как уже был объявлен женихом, - но других дочерей пристроить было труднее... Известные адвокаты и прокуроры, посещавшие гостиную Надежды Петровны, очень хорошо знали, что приданое у дочерей небольшое, и предложений не делали. Надежда Петровна ездила на воды, но и там женихи не давались, и бедная мать нередко приходила в отчаяние, глядя на своих дочерей, не умевших устроить своей жизни с таким же умом, как сама она и старшая ее дочь. Состояние между тем расстроилось благодаря старшему сыну. Он наделал долгов, и надо было заложить имение. Осталась пенсия да кое-какие доходы с имения. И вот Надежда Петровна вместо вод приехала в Васильевку, пригласив к себе погостить нескольких известных холостых, обычных посетителей ее гостиной. - В деревне так хорошо освежиться после Петербурга! - говорила она, не без основания рассчитывая, что деревенский простор даст и больший простор чувствам. - Вы пробудете здесь все лето, Николай Иванович? - обратилась Надежда Петровна, успев в свою очередь внимательно оглядеть молодого человека и, по-видимому, очень довольная осмотром. - Все лето. - И отлично. Я рассчитываю на вас. Вы, верно, не откажете нам помочь в добром деле... устроить здесь на рациональных началах школу. Мы все принимаем участие, и я надеюсь... Николай поклонился. - Наш бедный народ совсем, совсем лишен света. Надо всем нам делать, что можно, как это ни трудно. Ах, Иван Андреевич, - обратилась она к Вязникову, - каково-то вам? Я слышала, как вы боретесь в земских собраниях. Нам всем надо сплотиться. К сожалению, мы страдаем разъединенностью, вот почему мы все так мало успеваем... Надежда Петровна уже несколько раз беспокойно поглядывала на двери, и Николай заметил на лице ее промелькнувшую неприятную улыбку. Впрочем, лицо ее тотчас же просветлело, когда в гостиную вошла молодая барышня в кисейном платье, недурная собой, с неглупым, выразительным лицом. Гости встали. Николай тотчас же был представлен. - Вторая моя дочь, Ольга. Николай Иванович Вязников, автор той статьи... помнишь? Ольга сказала, что очень хорошо помнит и что статья ей понравилась. Она пожала руки отцу и сыну и присела рядом с Николаем. У них завязался разговор. Ольга показалась Николаю очень неглупой и наметавшейся девушкой, но при этом ему бросилось в глаза, что она уже чересчур часто цитирует названия разных авторов. Оказалось, что она теперь изучала Спенсера{72} и осенью готовилась в близком кружке прочесть реферат. Она говорила об этом, впрочем, просто, нисколько не рисуясь. "Почему она именно изучает Спенсера?" - подумал Николай и хотел было спросить, но ничего не спросил. Вслед за тем в гостиную вошли еще две барышни, в сопровождении маленького, худощавого, с козлиной бородой, рыженького господина с серьезным лицом, выступавшего тоже серьезно и солидно. Он что-то объяснял двум барышням, которые, казалось, слушали его очень внимательно. Николай опять встал и поклонился. "Сколько здесь барышень! - подумал он. - Неужто ж одна из них та самая красавица, о которой говорила Леночка?" Одна из вошедших - брюнетка с короткими, подвитыми волосами, падавшими локонами на плечи, - очень походила на Ольгу, только была повыше ростом. Такая же недурненькая, брюнетка, с неглупым, симпатичным личиком, хорошими манерами, белыми сверкающими зубками и приветливым взглядом. Другая - блондинка, очевидно, была совсем иной породы. Белокурая, миловидная, пышная, с румянцем на нежной коже лица, с большими голубыми, красивыми, но глуповатыми глазами, она сразу напомнила Николаю богобоязненных, солидных, застенчивых барышень из приличных семейств русских немцев. Брюнетка, как Николай решил про себя, едва только увидал ее, была младшая дочь Смирновой - Евгения, а блондинка - Анна Штейн, приятельница барышень Смирновых, приехавшая из Петербурга погостить в деревне. "Отец ее известный, честнейший и знающий финансист", - вставила Надежда Петровна, улучив минуту. Что же касается рыжеватого молодого человека, то и он оказался известным молодым ученым г.Горлицыным, химиком, собирающимся вскоре занять профессорскую кафедру. Господин Горлицын молча обменялся рукопожатиями с Вязниковыми и отошел тою же солидной, степенной походкой к барышням продолжать прерванную беседу. Он говорил тихо, не спеша, докторальным тоном, напоминающим тон заматорелого учителя, и обе барышни слушали его с большим вниманием. Вскоре, однако, Евгения подсела к Николаю, а г.Горлицын с Анной Штейн продолжал свою беседу уже в зале, откуда доносился тихий, авторитетный голос молодого ученого. "Где ж, однако, настоящая красавица, старшая дочь?" - думал про себя Николай, которому, признаться, несколько надоело уже беседовать с барышнями, - Надежда Петровна в это время заговаривала старике, - хотя одна и изучала Спенсера, а другая, как оказалось, занималась с г.Горлицыным химией и находила, что это очень интересно и любопытно. "На какого черта этой нужна химия, а другой нужен Спенсер? При чем тут химия?" - вертелось в голове Николая. Однако он должен был признать, что и Евгения, как и Ольга, была неглупая барышня, хотя и пожалел, что от занятий химией у нее были запачканы тонкие, аристократические ручки. Вообще обе сестры показались ему не особенно интересными и занимательными, хотя обе они и выказали себя с очень хорошей стороны. Обе были девушки с самыми либеральными взглядами, обе не без презрения относились к военным и предпочитали интеллигентных людей, обе, время от времени, слушали лекции, хотя и пожалели, что с ранних лет не получили систематического образования, обе следили за литературой, любили и жалели "бедную учащуюся молодежь" (в доме у них, однако ж, "учащаяся молодежь" не бывала). Обе могли, если бы понадобилось, толково объяснить несовершенство земских учреждений, и обе были знакомы с Тургеневым, Достоевским и многими другими, менее известными писателями. А все же Николаю с ними было скучно. Ему приходилось раньше встречаться с такой же разновидностью. Он вспомнил, что встречал в петербургских кружках, в небогатых, но плодовитых дворянских семействах, такие же экземпляры либеральных барышень, которые, в ожидании замужества, бросались, разумеется без всякой подготовки, не только на химию или на изучение тюремного вопроса, но даже на высшую математику и от скуки ездили слушать сельскохозяйственные лекции, а потом, когда благополучный брак увенчивал их стремления, прекращая тревогу сердца, они благоразумно откладывали, конечно, химию в сторону и делались добрыми супругами, главным образом интересующимися производительностью благоверных супругов в приобретении материальных средств. "Химия" тогда оставалась приятным воспоминанием девической жизни и служила иногда разве подспорьем для оживления какого-нибудь скучного журфикса{74}. Николай посмотрел на отца и скрыл улыбку. По унылому, осовевшему лицу его он заметил, что хозяйка совсем завладела стариком. Иван Андреевич посмотрел на часы, переглянулся с сыном и хотел было подниматься, как в гостиную вошла молодая женщина с ярко-золотистыми, рыжими волосами, приостановилась, слегка прищуривая глаза с выражением не то скуки, не то недоумения, и приблизилась к обществу. Николай взглянул на нее и как бы замер от удивления. Что-то ослепительно свежее, белое, красивое и изящное осветило внезапно комнату. - Красавица! - шепнул он, поднимаясь с кресла и низко кланяясь рыжеволосой молодой женщине, которая приветливо здоровалась с Вязниковым-отцом. IX Надежда Петровна назвала Николая и проговорила: - Старшая моя дочь, Нина! Молодой человек еще раз поклонился, пожимая протянутую ему руку, и - спасибо молодому ученому, который подсел в это время к барышням - мог свободно любоваться Ниной, присевшей около отца, прямо против Николая. Стройная, высокая, статная, с роскошно развитыми формами, она была в светлом барежевом платье{75} с широкими рукавами, из-под которых блестели - именно блестели - ослепительной белизны, словно из мрамора выточенные, обнаженные руки с изящными кистями. Так же ослепительно бело было и ее античное, художественных очертаний лицо с нежным розоватым оттенком просачивающейся крови и нежными голубыми жилками. Из-под высокого молочного лба глядели черные бархатистые глаза, чуть-чуть улыбаясь какой-то неопределенной улыбкой. Такая же улыбка скользила и по тонким ярким губам, скользила незаметно, придавая физиономии слегка насмешливое выражение. От всей этой ослепительной фигуры веяло спокойным изяществом и какой-то силой красоты... Нина Сергеевна несколько минут проговорила с Иваном Андреевичем, вскинула раза два глаза на Николая, поднялась с кресла и подошла к сестрам, которые затеяли уже спор с Горлицыным. - Опять умные разговоры ведете! - произнесла она, чуть-чуть скашивая губы и улыбаясь насмешливо глазами. - Ах, не мешай, Нина. - Как вам не надоест, господа?.. Игнатий Захарович, я не прошу вас о сестрах, но пожалейте хоть Нюту... Вы бедняжку совсем замучаете... право... Горлицын серьезно взглянул на молодую женщину. Обе сестры взглянули на Николая, как бы прося извинения, что у них такая старшая сестра. - Я сегодня слышала, как вы вразумляли ее насчет души... Это ужасно. Пощадите ее хоть до четвергов зимой... Бедная Нюточка все сидит за книгой и старается понять, что такое душа... Ведь теперь каникулы... Молодой ученый начинал, видимо, злиться, а Нина Сергеевна, видимо, потешалась над ним от скуки. Он, впрочем, старался скрыть свое раздражение под спокойным тоном и медленно проговорил: - Напрасно вы беспокоитесь за Анну Карловну. Для кого как... Что для одного скучно, то... - Это в мой огород? Так ведь напрасно!.. - засмеялась она, открывая ряд прекрасных жемчужных зубов. - Вы хорошо знаете, кажется, что я отсталая. Это ведь давно решено и подписано! - прибавила она, значительно усмехаясь. - Ты, Нина, вечно с твоими насмешками! - заметила Ольга. - Они вот все не допускают меня в свою компанию, - весело заговорила Нина, обращаясь к Николаю, - и говорят, что я не умею вести умных разговоров. Хотите, попробуем? - Попробуем. - Впрочем, что же я?.. Вы тоже, верно, известный литератор или адвокат, или... словом, ученый человек? - Я просто покамест праздношатающийся человек! - отвечал он. - Николай Иванович написал недавно превосходную статью! - проговорила одна из сестер. - Слышала, но не читала и - извините - не прочту. Значит, и вы мне не пара? - комично усмехнулась она. - Я ничем не занимаюсь, ничего не изучаю, разве только людей! - прибавила она, присаживаясь около Николая. - По совести предупреждаю вас!.. Давно вы приехали? - С неделю. - И не умерли еще с тоски? - Нет! - рассмеялся Николай. - А я так готова умереть. Гулять да гулять - это надоест. Она вскинула на него глаза, обдавая его светом, и проговорила: - Вы до осени? - До осени. - Умеете ездить верхом? - Умею. - И прекрасно. Мы будем ездить с вами, а то мне не с кем! Она проговорила эти слова тем капризно-уверенным тоном, как будто и не сомневалась в согласии молодого человека. - Да ведь я живу за двадцать верст... - Приезжайте чаще к нам. Вы знаете Присухина? - Слышал. - Будете за обедом спорить с ним, а вечером будем кататься или играть в карты. В это время Надежда Петровна кашлянула; Нина Сергеевна незаметно взглянула на мать, усмехнулась и проговорила: - А, впрочем, как хотите. Я и одна люблю ездить... Ну, mesdames, кончили? - обратилась она к сестрам. - Пора и купаться идти. Она поднялась с места. Иван Андреевич подошел к сыну и спросил, не пора ли ехать домой. - Поедем! - отвечал Николай. - Как, уже и ехать? Что вы, Иван Андреевич! Разве вы не пообедаете с нами? Старик извинился, что не может. - Ну, так хоть Николая Ивановича не увозите... Дайте нам поближе познакомиться с молодым человеком. Знаете ли что: оставьте его погостить у нас несколько дней. Он познакомится с Алексеем Алексеевичем. Быть может, и не соскучится. Оставайтесь-ка, Николай Иванович. У нас, как видите, здесь всем полная свобода. Что хотите, то и делайте. Николай колебался. - Оставайтесь! - промолвила Нина. - Он остается, мама! - прибавила она. Николай тотчас же согласился. Отец обещал ему прислать платье и белье. - Ты долго пробудешь?.. - спрашивал он у сына, который вышел его проводить. - Нет, дня два-три, не более. - Как знаешь! - промолвил старик, пожимая руку сына, и потом тихо шепнул, - ты будь, Коля, осторожней с Ниной Сергеевной. Она... она. Впрочем, ты сам поймешь, что это за женщина. Прощай, мой мальчик! "Какая она особа?.. Что хотел сказать отец?" - недоумевал Николай, возвращаясь в гостиную. X Только к обеду - у Смирновых обедали по-городскому, в пять часов, собираясь по звонку - в столовую вошел, несколько переваливаясь и потрясая брюшком, скромно склонив чуть-чуть набок голову, блондин, среднего роста, лет за сорок, круглый, гладкий и выхоленный, с мягким, белым, расплывчатым, широким лицом, сияющий лысиной и небольшими глазами, ровно глядевшими из-под широкого черепа. Все в нем дышало необыкновенным благообразием, начиная с лысины, окладистой светло-русой бороды, от которой несло благоуханием, и кончая пухлыми архиерейскими руками. В кем было что-то елейное, мягкое, располагающее. Это был известный адвокат, наживший большое состояние, Алексей Алексеевич Присухин. Только что он вошел в столовую, как тотчас же все - исключая Нины - обратились к Алексею Алексеевичу с вопросами: хорошо ли он работал, и не мешал ли ему шум? В почтительности, с которой все обращались к нему, легко было увидать, что Присухин пользуется у Смирновых большим почетом и особенным авторитетом. Он успокоил всех своей мягкой улыбкой, прежде чем объяснил, что занятия его шли успешно и что ничто ему не мешало, и взглянул на нового гостя. - Ах, что же я!.. - подхватила Надежда Петровна. С этими словами она взяла молодого человека под руку и, подводя Николая к Алексею Алексеевичу, проговорила: - Николай Иванович Вязников. Смирнова и не назвала Присухина, полагая, вероятно, что не может быть человека, который бы не знал его. - Очень приятно познакомиться! - промолвил Присухин, приветливо пожимая молодому человеку руку. - Это, Алексей Алексеевич, автор той статьи, которая... - Я с удовольствием читал вашу статью, Николай Иванович... Очень приятно познакомиться!.. - повторил Присухин, поводя глазами на столик, где стояла закуска. Уже все сели за стол, как в столовую вошло еще новое лицо - господин лет тридцати, высокого роста, неважно одетый, некрасивый, с большой черной бородой. Он слегка поклонился всем и молча сел за стол. Никто не обратил на него внимания, да, казалось, и он никого не удостоил им. Николай взглянул на черноволосого господина - его поразило необыкновенно энергичное выражение его скуластого загорелого лица - и недоумевал, кто мог быть этот господин, с таким характерным и умным лицом, в потертом пиджаке, сидевший за столой среди элегантного общества? "Разве учитель? Но, кажется, подростков нет у Смирновых. Бедный родственник? Этого не может быть. Он ни одной черточкой не напоминает бедного родственника!" Николай внимательно посмотрел опять на таинственного незнакомца, и лицо его показалось ему как будто знакомым. Он припоминал, что где-то и при особенных обстоятельствах он встречал это лицо... Он вспомнил, что это было в первый год его студенчества. Человек, похожий на этого господина, говорил громовую речь, поразившую всех. Такая же энергичная физиономия, то же скуластое лицо. "Но это невозможно!" Николай знал дальнейшую судьбу того господина. Он не мог быть здесь. И черноволосый господин мельком взглянул на Николая, словно спрашивая: "Это еще что за гусь?" - и равнодушно опустил глаза в тарелку. - Ну, как вам нравится наш божок? - тихо спрашивала Нина, наклоняясь к Николаю, в то время как Присухин начал что-то рассказывать, и все обратили взоры на него, ловя каждое его слово. - Он очень умный человек. - Умный-то умный, только какой-то... - Какой? - Да слово смешное - иисусистый. Николай рассмеялся. - Это, впрочем, не мое слово... - А меткое. Он взглянул на Присухина. Действительно, в нем было что-то такое, вполне оправдывавшее название "иисусистого". - А кто этот черноволосый господин, что молча сидит? - спросил, в свою очередь, Николай. - Новый управляющий на заводе. - Имя его? - Прокофьев. "Я ошибся! - мелькнуло в голове Николая. - А удивительное сходство!" - Вероятно, студент? - Не знаю. Знаю только, что мама им очень довольна. Он вас интересует? - Очень. Характерное лицо. - Да, что-то есть. Только дичится нас. Мы его оставляем в покое... Что же мы, впрочем, - Алексей Алексеевич рассыпает перлы, а мы одни не подбираем их! - Не одни, - тихо промолвил Николай, окидывая глазами общество. - Посмотрите на Прокофьева. - С этого не спросится. - Отчего?.. Он недостаточно известен? - Не то. Он уж у нас такой. Где ему? Однако внимание! Вам тоже полезнее внимать умным речам, чем слушать вздор глупой женщины. Ведь правда? - обронила она чуть слышно, взглядывая на Николая улыбающимся, загадочным, быстрым взором... Не дожидаясь ответа, Нина Сергеевна повернула голову, слегка вытягивая лебединую свою шею, и стала слушать. Николай взглянул на нее и удивился, как она быстро умела менять выражения. Теперь глаза ее уж не смеялись и были устремлены прямо в лицо Алексея Алексеевича. Взгляд Присухина скользнул по молодой женщине. Николаю показалось, что он засиял довольной улыбкой. А речь Алексея Алексеевича текла тихо и плавно, словно журчание ручья. Что-то ласкающее слух, успокоивающее нервы было в мягком, нежном, приятном голосе. Он говорил, по временам закрывая глаза, говорил замечательно хорошо, с манерой недюжинного оратора. Все сидели как очарованные, вперив взгляды в Алексея Алексеевича, боясь проронить одно слово, один звук, точно слушая диковинную райскую птицу. Надежда Петровна замерла от удовольствия, улыбаясь счастливой улыбкой, изредка посматривая вокруг, словно бы спрашивая: "Каково?" Все в столовой будто замерло. Даже лакей, влетевший было с блюдом, остановился сзади Надежды Петровны, выжидая паузы, когда можно будет обносить разноцветное мороженое, возвышавшееся среди блюда красивым обелиском. Николай стал слушать. - Невозможно, неестественно, говорю я, - продолжал между тем Алексей Алексеевич, - идти против истории. Для людей, не чуждых ей, эти явления объясняются просто и натурально, так же натурально, как просто и натурально объясняются физические законы. Негодуйте, сердитесь, волнуйтесь, а факты остаются фактами; народ, масса не только в бедном нашем отечестве, но даже в более цивилизованных странах похожа на стадо баранов, бессмысленное, стихийное стадо, не имеющее ни за собой, ни перед собой ничего. Не от него ждать спасения, не он скажет слово - он никогда ничего не говорил, - а только от людей цивилизации, людей науки, от высших организаций. И вот почему мне так прискорбно, что у нас вдруг заговорили о народе, появились какие-то народники в литературе, в обществе, среди молодежи. Убогого дикаря они хотят нам представить светочем истины. Это вредное и прискорбное заблуждение, невежественный сентиментализм. История двигалась не народом - он одинаково терпел и Ивана Грозного и Робеспьера{81}, - а высшими личностями. Сила в интеллигенции, а не в народе. Мы одни действительно являемся нередко страдальцами, а не народ. Стоит посмотреть на этих отупелых киргиз-кайсаков... По счастию, Алексей Алексеевич остановился на секунду, и Надежда Петровна, заметившая, что мороженое начинает таять, моргнула лакею, и он стал обносить блюдо. Присухин взял изрядную порцию и продолжал на ту же тему. Николай слушал, слушал и начинал злиться. Бессердечной, сухой и безжалостной показалась ему теория, проповедуемая Присухиным. По его словам, выходило как будто так, что высшим организациям предоставляется право жить разносторонней жизнью, а доля низших - вечное ярмо. Он почувствовал какую-то ненависть к оратору. Ему припомнились эти киргиз-кайсаки, среди которых он провел детство. В голове его мелькнули теплым, мягким воспоминанием няня, ветхий мужик Парфен Афанасьевич, повар Петр, Фома... Его обуяло желание оборвать Присухина. Что-то клокотало в его груди. Он чувствовал - именно чувствовал - какую-то фальшь в словах "иисусистого". - Позвольте, однако! - воскликнул он, вдруг загораясь весь. - Позвольте. Все посмотрели на Николая с таким же выражением, с каким смотрят на мальчика, решающегося вступить в спор с взрослым человеком. "И ты, милый, решаешься!" - казалось, говорили все эти взгляды. Николай почувствовал эти взгляды, и это возбудило его еще больше. А Присухин поднял на молодого человека свои тихо сияющие глаза и как бы снисходительно поощрял молодого человека. "Ничего, ничего, попробуй. Послушаем, что-то ты скажешь!" Этот взгляд заставил его вспыхнуть до ушей. "Скотина! - подумал Николай. - Подожди!" - Так, по-вашему-с, выходит, что народ, благодаря которому мы могли получить образование, киргиз-кайсаки, а мы - соль земли? Для нас все, а для них ничего. Так-с? - вызывающим тоном продолжал Николай. - По-моему-с, ничего не выходит; есть научные положения, из которых следуют известные выводы. - Сами же вы сейчас объясняли, что история движется высшими организациями, а если это так, - хотя я думаю, что не так, - то неужели высшие организации, соль земли, могут спокойно смотреть, как низшие организации остаются во тьме нищеты и невежества?.. Извините меня, эта теория... безнравственна. - Теория не может быть ни нравственной, ни безнравственной. Она может быть научной или не научной... Когда... Но Николай не слушал и продолжал, не замечая, как тонко-насмешливо улыбаются глаза Алексея Алексеевича. - Или высшим организациям нет никакого дела до этого, и они могут равнодушно жить с киргиз-кайсаками, пользуясь сами всеми дарами цивилизации? В таком случае во имя чего же они двигают историю?.. Во имя личных целей?.. Все для себя, а киргиз-кайсаки как знают?.. - История не знает-с целей. Она управляется законами. - Законами хищничества одних, индифферентизма других и бессердечия третьих. Мы с вами-с будем наслаждаться, желать свободы, а для большинства - прозябание. Это-с не так, и история, сколько я понимаю, не совсем шла так. Были люди, есть они и будут, для которых страдания масс были единственным двигателем их деятельности. Они были только выразителями этих же масс. Николай продолжал развивать свою аргументацию, но он не столько развивал, сколько увлекался и горячился. В словах его звучало чувство и отсутствовала доказательность. Алексею Алексеевичу не стоило большого труда сбить с позиции своего молодого противника. Своим тихим, ровным голоском он полегоньку, с видом пренебрежительной снисходительности, разбивал его. Николай чувствовал, что правда на его стороне, чувствовал всем существом своим, что в доводах Присухина, по-видимому основательных, скрывается высокомерный эгоизм, но видел, что ему не совладать с мастерской диалектикой противника, с солидностью его эрудиции. Он не мог не заметить, что Присухин играет с ним, как старый, опытный боец. На одно его доказательство, на одну его цитату он приводил несколько других, причем упоминал такие сочинения, о которых Николай и не слыхивал. Но Вязников нападал еще с большего запальчивостью на Присухина и под конец стал так горячо спорить, что Присухин проговорил: - Э, да вы, Николай Иванович, как посмотрю, горяченький в спорах. Впрочем, глядя на вас, я вспоминаю свою молодость... Когда я был юн, я также был горяч; но уходили коня крутые горки. О своей горячности Алексей Алексеевич упомянул, как кажется, ради извинения молодому человеку. Сам он едва ли когда-нибудь горячился. - Молодость тут ни при чем. Есть и молодые, которые проповедуют ту же доктрину, хотя и не так последовательно. Она крайне удобная... заставляет мириться со всем, глядеть на правых и виновных хладнокровно и, главное, не стесняться. - Что делать-с. Наука - не прокурор судебной палаты!.. Вы давно изволили кончить курс? - прибавил Алексей Алексеевич. - В настоящем году! - резко отвечал Николай. - В настоящем... По какому факультету? - По юридическому... - Значит, мой collega. К нам в присяжные поверенные?.. - Еще не знаю-с. - Конечно, к нам. Когда-нибудь сразимся, значит, и в суде... С таким противником приятно спарить, и мы еще, надеюсь, поспорим, а теперь... я боюсь, не надоели ли мы дамам! - прибавил Присухин и заговорил с одной из барышень. Николай умолк, несколько сконфуженный. "Скотина!" - подумал он. Ему было обидно и досадно, что он не только не оборвал этого "иисусистого", но еще оборвался сам. - Однако и вы любите умные разговоры разговаривать, как погляжу! - заметила Нина. - А я думала... Николай еще находился под влиянием спора и не слышал, что говорила ему соседка. - Я думала... Да вы, кажется, не слушаете меня? Николай взглянул на молодую женщину. Она так весело улыбалась, столько жизни было в ее глазах, так ослепительно хороша была она, что и сам он улыбнулся и радостно сказал: - Что же вы думали? - Что вы не занимаетесь глупостями. - А чем же? - А просто... просто пользуетесь жизнью! - тихо прибавила она, подымаясь. XI Николай незаметно сошел с террасы в сад, возобновляя в памяти свой спор с Присухиным и досадуя, что не сказал ему всего, что теперь так стройно и логично проносилось в его голове. Он тихо подвигался в глубь густой аллеи. - И охота вам было связываться! - произнес под самым ухом сбоку чей-то голос. Николай повернул голову. На скамейке под развесистым кленом сидел Прокофьев. Вязников подошел к нему и отрекомендовался. - Я вас несколько знаю. От Лаврентьева слышал и вашу статейку читал! - произнес Прокофьев, протягивая руку. - Среди всякой нынешней мерзости... статейка ничего себе. - Ваше лицо мне тоже показалось знакомым. Вы не знавали студента Мирзоева? - Нет. - Большое сходство. - Мало ли схожих людей. Моя фамилия Прокофьев... Федор Степанов Прокофьев. - Так незачем было связываться? - спросил Николай, присаживаясь около. - Убедить, что ли, намеревались эту культурную каналью? - Да уж чересчур возмутительно. - Ого! Изволите еще возмущаться речами Присухина. В какой Аркадии{85} жили? - В петербургской. - Так-с... И возмущаетесь еще? Он помолчал и прибавил: - Ведь у него и наука-то вся такая же иисусистая, как он сам. Они с ней - одного поля ягоды. Она у них повадливая, карманная, на все руки... - Как повадливая? - Очень просто. Какие угодно фокусы они с ней проделывают. Вы курсов не проходили разве? Только он вас, что называется, в лоск положил... - Однако... - Однако не однако, а затравил, и поделом! Николай был несколько озадачен и строго взглянул на Прокофьева, но тот не обратил на это ни малейшего внимания. - И вправду, поделом! Вперед не суйтесь. Коли соваться, так уж надо самому во всей амуниции - иначе только их же жалкими словами тешить. По мне, это будто чищеным сапогом в грязь ступать. Он вам и Милля{85} и Маркса перевирал, вы внимали, а он-то хихикал в душе... - Так что же вы не вступились, коли сами вы в полной амуниции, как вы говорите? - заметил иронически задетый за живое Николай. - Эту канитель давно бросил, - отвечал Прокофьев хладнокровно. - Да и к чему? Разве их берут слова? Или барышень здешних, что ли, тешить диспутами?.. - Нельзя же хладнокровно слушать гадости. - И потому надо поболтать? Прокофьев помолчал и, внимательно взглядывая на Николая, прибавил: - Пожалуй, вы и на свою публицистику возлагаете надежды? Кого-нибудь убедить полагаете насчет курицы в супе{85}, а? - А разве нет?.. - Верите еще? - А вы не верите разве? - Я?.. В российскую публицистику? Прокофьев взглянул на Николая. - Да вы в самом деле, Николай Иванович, вернулись из Аркадии, а не из Питера. - Что ж в таком случае литература... - По большей части переливает из пустого в порожнее... Надо же что-нибудь писать. - Вот как... И, следовательно, заниматься ею... - То же занятие, что мух хлопать! Это ново для вас, что ли? Поживете, тогда другое запоете, если не привыкнете, а впрочем, попробуйте-ка изложить на бумаге и напечатать то, о чем вы так горячо за обедом говорили. Попробуйте-ка! - усмехнулся ядовито Прокофьев. - А мы прочтем-с!.. - Вы как-то безнадежно уж смотрите. - Не безнадежно, а не обманываюсь. Нет, батюшка, вашими писаньями не проймешь... Не нам с вами чета - люди пробовали. Не проймешь! - добавил он с какою-то глубочайшей ненавистью в голосе. Прокофьев умолк и попыхивал папироской. Николай поглядывал на него. Любопытство его было возбуждено. "Кто этот человек, говорящий так решительно, с такой безнадежностью?" Он уже не сердился на Прокофьева. Этот человек невольно внушал к себе уважение. Что-то притягивающее было во всей его фигуре, в его пытливых темных глазах, в его голосе, в манерах. - Вы здесь давно? - спросил Николай. - Два месяца, - на заводе у Смирновой. Обедаю у них два раза в неделю, когда имею доклады. - Какие доклады? - Да у бабы этой... Она ведь министр... Хотя ничего не понимает, а все ты ей докладывай... - И докладываете? - Сколько угодно... - Вы технолог? - Маракую немножко... А вы в первый раз в этом доме? - В первый. - Семейка любопытная, самого модного фасона... - Кажется, Смирнова умная женщина? - Сама-то? Очень даже умная баба. Линию свою ведет правильно. Говорят, в Питере салон держит. И барышни умные - верно уж знаете! - одна изучает Спенсера, а другая химию... Только все в девках! - рассмеялся Прокофьев. - Приданого нет, а Присухин не клюет... - А Горлицын? - Известный молодой ученый... тоже не клюет... до той, до белобрысой добирается. У нее, кажется, припасено добра для супружества... только папенька с маменькой предпочитают вместо химика... какую-нибудь птицу почище... Но держу пари, химик пролезет: даром что глуп, зато апломба у него много, а впрочем, кажется, и предмет свой знает. - А эта... красавица, старшая дочь? - Эта-то?.. Ну, эта будет повыше сортом. По крайней мере не пыжится, а просто себе живет, как бог на душу положит. Ей бы принцессой какой-нибудь - настоящее дело. Потешается над всеми, а больше всего над котом этим - Присухиным, а он глаза только жмурит. Берегитесь, а то и вас зацепит... Вы, верно, охотник до амуров-то? Так-то-с! Однако я тут с вами болтаю, а мне к докладу пора, - прибавил он, взглядывая на часы и подымаясь. - До свидания. Заходите когда... на завод. Побеседуем. Может, и материалу для статейки наберетесь. Материалу довольно... народу много! - Непременно, - проговорил несколько обиженный за "амуры" Николай. - Да, вот еще что... Вы когда отсюда?.. - Послезавтра. - Так скажите брату, чтобы к Лаврентьеву в четверг заходил. - Вы разве Васю знаете? - Видел раз. Хороший парень ваш брат!.. Прокофьев ушел, а Николай остался сидеть на скамье. "Удивительное сходство с тем!.. - подумал он, глядя вслед удалявшемуся Прокофьеву. - Непременно пойду к нему!.." Когда Николай вернулся в комнаты, все барышни сидели в гостиной вокруг стола и слушали Горлицына. Николай остановился на пороге, оглядывая все общество. Присухина и Нины не было. А тихий, несколько гнусавый голос молодого ученого отчетливо читал в это время: - "Между поклонением идолам и поклонением фетишам не существует ни малейшего сколько-нибудь резкого скачка. В Африке видимым фетишем часто служит человекообразная фигура; иногда же эта фигура менее похожа на человека и всего более похожа на воронье пугало". "И не только в Африке, а в Васильевке тоже!" - мелькнуло в голове Николая при виде барышень, с немым восторгом внимающих объяснениям и комментариям Горлицына. Он вышел снова в сад. Не хотелось ему слушать чтение. Вечер был превосходный, к тому же он рассчитывал встретить Нину Сергеевну. Николай обошел сад и не встретил никого. Уже он хотел было возвратиться, как из беседки, обвитой плющом, стоявшей в конце сада, раздались голоса... Он пошел на голоса. Вдруг оттуда раздался звонкий, веселый, заразительный хохот - Николай обрадовался, узнав голос Нины, - и вслед за тем насмешливые слова: - Полноте... полноте, Алексей Алексеевич. Это вовсе вам не к лицу. - Вы, по обыкновению, смеетесь, Нина Сергеевна. Неужели вы не знаете, зачем я сюда приехал?! - Я думаю... отдохнуть... - Вы знаете... я... Голос Присухина совсем понизился. - Вы?.. Да разве вы можете любить? И звонкий раскат смеха снова раздался по саду. Николай повернул назад, но в это время из беседки вышла Нина, а вслед за ней и Присухин. - Николай Иванович! - воскликнула Нина, - где это вы пропадали? Я вас искала! Пойдемте-ка гулять, - сказала она, подходя к молодому человеку. - А вы, Алексей Алексеевич, верно, заниматься пойдете? - насмешливо произнесла молодая женщина. - Заниматься!.. - проговорил Присухин, удаляясь. Николай обрадовался, что хоть в любви бывший его противник потерпел сильное поражение и имел вид ошпаренного кипятком кота. - Где это вы были все время? - С Прокофьевым беседовал. - Он вас удостоил... Он вам понравился? - Как вам сказать... Я совсем его не знаю. - Но первое впечатление? - Хорошее. - Я верю в первое впечатление. Вы, например, произвели первое впечатление хорошее. И я думаю, что мы будем с вами друзьями... Как вы думаете? Они весело болтали, как два школьника, и когда вернулись к чаю, то Николай был совсем очарован Ниной Сергеевной. XII Вместо трех дней, которые Николай рассчитывал провести у Смирновых, он прогостил в Васильевке целых шесть и не заметил, как пролетело время в приятном и комфортабельном безделье. Пора было собираться домой, а молодой человек медлил отъездом, тем более что все любезно упрашивали его остаться, как только он заикался об отъезде. Недаром Николай обладал способностью привлекать к себе людей. Он произвел самое благоприятное впечатление на Смирновых. Его красивая, располагающая наружность, подкупающая искренность, простота и изящество манер, даже самоуверенный задор избалованной юности - все это невольно располагало в его пользу, так что через день-другой после знакомства все смотрели на Николая, как на короткого знакомого, и единогласно порешили, что Вязников очень умный и необыкновенно симпатичный молодой человек, которому предстоит блестящая будущность. Он понравился решительно всем: и матери, и дочерям, даже Присухину и молодому ученому Горлицыну. В нем не было отталкивающей нетерпимости. Всем с ним чувствовалось необыкновенно легко и свободно, и он со всеми держал себя с такой подкупающей простотой, что барышни сразу с ним стали на дружескую ногу и не считали нужным вести с ним беседы о Спенсере и химии и даже не обижались, когда он подсмеивался. Он делал это так симпатично, так мило, что нельзя было обидеться. Надежда Петровна сразу решила, что молодой человек непременно будет известностью и составит украшение ее гостиной по четвергам. "Он мог бы жениться на Женни!" - промелькнуло у нее в голове, и она рассчитывала со временем заняться этим планом. Алексей Алексеевич Присухин, несколько косо поглядывавший на молодого человека после того, как Вязников осмелился вступить с ним в спор, через два дня смягчился и даже удостоил Николая пригласить к себе наверх и показать ему свои работы, причем сумел так тонко и незаметно польстить самолюбию молодого человека, что Николай несколько размяк и уже не чувствовал к Присухину той ненависти, какую почувствовал после спора. Он, правда, не соглашался с ним в мнениях, находил, что известный присяжный поверенный смотрит на вещи слишком исключительно, но уже "культурной канальей" его не обзывал, а, напротив, был даже польщен, что такой известный человек, как Присухин, относится к нему с большим уважением. Даже молодой ученый Горлицын перестал пыжиться перед Николаем и в разговорах с ним был как-то проще, не говорил докторальным тоном и не держал себя с тем апломбом, который так не понравился Вязникову вначале. И Николай, под впечатлением общего любезного отношения к нему, незаметно для себя самого отнесся ко всем новым знакомым своим гораздо мягче, чем вначале. Он был из числа тех натур, которые любят, чтоб их любили. Ненависть подавляла его. Он, разумеется, никогда не будет в одном лагере с присухиными и горлицыными. Он посмеивался над Смирновой, над ее либеральными взглядами, в которых видел одну лишь модную вывеску, но под впечатлением оказанного ему внимания все-таки сумел найти для нее если не оправдание, то смягчающие обстоятельства... Уж одно то обстоятельство, что его могли оценить, говорило в их пользу. Хотя Николай и уверял себя, - собираясь уверить в том же и своих стариков, - что он загостился так долго у Смирновых ради изучения любопытной семьи, но сам он хорошо чувствовал ложь своих уверений и в глубине души сознавал, что его очень заинтересовала Нина, эта загадочная, ослепительная рыжеватая красавица с тонкой усмешкой и светлым взглядом, то ласковая, нежная, даже будто робкая, то вдруг недоступная, гордая, молчаливая... Недаром Прокофьев назвал ее принцессой, недаром, вероятно, отец с матерью советовали Николаю остерегаться ее. А между тем в ней было что-то притягивающее, чарующее, ослепительно красивое и изящное, так что Николай незаметно увлекался Ниной Сергеевной, увлекался ее красотой, изяществом и тою загадочностью, которая именно составляла для него чуть ли не большую прелесть очарования. Невольно при сравнении с этой женщиной Леночка казалась такой мизерной, такой несчастненькой, что Николай даже удивлялся, как Леночка могла хоть на минуту занять его... Нина являлась какой-то загадочной натурой, а в Леночке все было так ясно и просто, как в хорошо знакомой книге... И Нина, по-видимому, обращала особенное внимание на Вязникова и заинтересовалась им, но вообще держала себя неровно: то обожжет его одним из тех взглядов, после которых молодой человек вздрагивал и вспыхивал, то, напротив, смотрит с такой нескрываемой насмешкой, что Николаю делалось жутко. "Что это за женщина?" - часто думал Николай, любуясь ослепительной красавицей и чувствуя, как она дразнит его, именно дразнит, но в то же время как будто и ласкает своим чарующим взглядом... В ней была независимость, смелость, простота, какое-то отвращение к фразе и ходульности... Она не скрывала своего презрительного отношения к Горлицыну и Присухину, но в то же время вела самую пустую жизнь и как будто даже гордилась тем, что ничего не читает. Из разных намеков, недосказанных слов Николай узнал, что она не особенно была счастлива с мужем, что после его смерти долго жила за границей, веселилась, но затем вела самую тихую жизнь. Все ей надоело, опротивело... Да и кроме интереса, возбужденного Ниной, Николаю понравился весь склад жизни в доме Смирновых (хотя в этом он ни за что бы не сознался): все там было так хорошо приспособлено и приурочено, все делалось вовремя, без шума, без суеты, никто никого не стеснял, даже лакеи в доме были какие-то степенные и умелые... До завтрака все сидели по своим комнатам и делали что хотели, собирались к завтраку по звонку, и Николай видел всегда чистые, свежие платья, чистое белье, чистых лакеев. После завтрака опять каждый делал что хотел... Барышни обыкновенно читали, а Надежда Петровна снова запиралась в кабинете; затем обед, прогулки и т.п. Очень удобно жилось при такой обстановке, время было точно распределено и проходило незаметно. Невольно эта жизнь втягивала Николая и нравилась ему после сутолоки меблированных квартир и некоторой барской распущенности жизни дома. Эстетическое чувство никогда не оскорблялось, грязь и суета мещанской жизни не били в глаза. "По крайней мере умеют люди жить по-европейски". Во время пребывания Николая в Васильевке Прокофьев обедал только один раз и, по обыкновению, молча просидел весь обед. После обеда он подошел к Николаю и, пожимая ему руку, заметил: - Наблюдаете еще здесь? Николаю послышалась насмешка в тоне Прокофьева. Он вспыхнул весь. Ему вдруг сделалось совестно перед Прокофьевым за то, что он так долго гостит у этих "культурных каналий", и в то же время досадно, что Прокофьев как будто подсмеивается. - Еще наблюдаю! - отвечал он. - Любопытная семейка! - прибавил Николай, как будто оправдываясь и досадуя, что оправдывается. - Ничего себе, особенно принцесса. Как насчет амуров? Успеваете, а? - Вы все изволите шутить! - сухо проговорил Николай. - Какие шутки? Экий вы "обидчистый", как говаривала моя маленькая сестренка, - добродушно рассмеялся Прокофьев. - Ведь в самом же деле кусок лакомый... вдобавок загадочная натура... Когда же ко мне? Заходите как-нибудь - поближе познакомимся, а теперь до свидания... пора к докладу. Скоро едете? - Завтра. - Смотрите, принцесса не пустит! - пошутил опять Прокофьев. - Работать пора, и так уж довольно бью баклуши... надо за дело. - По части писания? Насчет курицы в супе? - Да! - почти резко ответил Вязников, задетый за живое тоном своего нового знакомого. - Бог вам в помочь! "Это еще что за сфинкс{92}?" - несколько раздраженно повторил Николай, поглядывая вслед Прокофьеву и чувствуя невольное уважение к "сфинксу". Какой-то спокойной силой веяло от этой мощной высокой фигуры; энергией и волей дышало его скуластое, мужественное, выразительное лицо. Непременно хотелось узнать поближе этого человека, так ли много даст он, сколько обещает. - А мы с вами, Николай Иванович, в сад? Будем болтать? - раздался сбоку веселый голос Нины Сергеевны. - Что это вы как будто не в духе? Или господин Прокофьев нагнал на вас хандру? - Нисколько. Вы беседовали когда-нибудь с Прокофьевым?.. Не правда ли, мужественная фигура? - А, право, не обращала внимания! - равнодушно проронила Нина. - О чем он будет со мной говорить? - Что он здесь делает? - Да я почем знаю? Управляет на заводе, а что он делает - мне-то какое дело? Знаю только, что молчит, и это уже большая рекомендация. Так надоели все эти умные разговоры. Ужасно надоели. Ну, пойдемте... Или вы, быть может, хотите остаться с барышнями? - Вовсе не хочу! - рассмеялся Николай. - И даже вовсе! - засмеялась Нина, вбегая в густую аллею. - Это очень мило с вашей стороны. Если бы сестры услышали, то я бы вас не поздравила. - И вы шутить охотница, как я посмотрю, Нина Сергеевна. - Что значит: и вы?.. Кто еще шутит? - Прокофьев. - Будто? Разве он умеет шутить? - Еще как ядовито. - Вот как! - Вы бы с ним поближе познакомились. Право, очень интересный человек. - Довольно мне и вас... И вы интересный! - Я завтра уезжаю. - Так скоро? Надоело? - Не то... Пора и честь знать... Нина на секунду задумалась, потом внезапно усмехнулась и проговорила: - Вы решили непременно завтра бежать? - Не бежать, а ехать. Бежать еще рано. - И не придется... Куда вы торопитесь? - Дела... - Дела? - переспросила она, взглянула на Николая и рассмеялась. - Какие у вас дела? Николай и сам рассмеялся. - Останьтесь! - проговорила она вдруг повелительным тоном, улыбаясь в то же время так нежно и ласково, что Николай на мгновение притих и изумленно взглянул на Нину. - Вы хотите? - прошептал он. - Хочу. - Так я останусь на один день. - А на два? - Пожалуй, и на два! - улыбнулся Николай. - А на три? - Вы... вы тешитесь, Нина Сергеевна... видно, вам в самом деле в деревне очень скучно! - А то как же! Николай любовался молодой женщиной с нескрываемым восторгом. Он взглядывал на ее пышную грудь, на ее сверкавшие ослепительной белизной плечи и вздрагивал пробуждающейся страстью молодости. А Нина Сергеевна шла себе спокойно, точно ничего не замечая, шла вперед, в глубь аллеи, медленно обрывая на ходу сорванную ветку. - Что же вы молчите, Николай Иванович? Останетесь три дня? - Три дня - слишком много. Пора к старикам. - Как хотите. Я вас прошу, потому что (она нарочно сделала паузу)... потому что с вами скучать веселей, право. Не то, что с Алексеем Алексеевичем. - Умных разговоров не веду? - Во-первых, умных разговоров не ведете, а во-вторых... - А во-вторых? - Юный вы еще... Не совсем изломанный... и то редкость! - Благодарю за честь... - Не благодарите пока. Поблагодарите после. Нина произнесла последние слова как-то особенно, подчеркивая их. - Впрочем, вам это полезно! - произнесла она, как бы отвечая на свои мысли. - Что полезно?.. - Наблюдать людей! - рассмеялась она. - Вы все говорите нынче загадками, Нина Сергеевна. - Такой стих напал. - От нечего делать? - Пожалуй, что и так! - промолвила она и лениво зевнула... - А с Горлицыным пробовали скучать? Она улыбнулась. - Пробовала, но только он невыносим, хотя, говорят, и ученый человек. Впрочем, для Нюты Штейн он будет превосходным мужем в немецком вкусе. Она будет молиться на него, вязать ему чулки и дарить ему детей, а он будет, в качестве гениального человека, третировать ее. И оба будут счастливы. - Вы, как посмотрю, мрачно смотрите на людей. - Ах, если б вы только знали, как они мне все надоели, эти ваши петербургские развитые люди. Я их довольно насмотрелась. До тошноты надоели, ей-богу. И все говорят, говорят, говорят, - как им не надоест! Скучно слушать. Вы вот хоть не имеете пагубного намерения развивать меня, и за то с вами не так скучно. - Разве другие пробовали? - Пробовали, - рассмеялась Нина. - Все, много их там, все пробовали. Горлицын даже химии учил меня. - Вас - химии? - Меня и... вообразите... химии! Недели две занимался, а потом рассердился и бросил, увидав, что я хохочу и над ним, и над его химией. Присухин все-таки умнее: он химии меня не учил, но больше говорил о назначении женщины и о прелести быть другом и помощницей такого замечательного человека, как он. Разумеется, не прямо, а больше в своих красноречивых речах. Всего было! - протянула Нина. - Но самая скука в том, что обыкновенный финал всех этих попыток... - Руку и сердце? - подсказал, смеясь, Николай. - Вы угадали! Ужасно глупая у них манера ухаживать. Они воображают, что умные разговоры - самая лучшая увертюра к любви. Да они, впрочем, разве умеют любить? Так только, умные слова о любви говорят. Заранее знаешь, чем все это кончится, и только ждешь, скоро ли признание, или нет. Все это ужасно скучно. Говоря, что все это "ужасно скучно", Нина Сергеевна опустила голову и в раздумье подвигалась вперед по аллее. - Знаете ли, какой я вам дам совет, Николай Иванович, благо вы еще молоды, а я уж не молода. - Вы... не молоды? - Мне двадцать восемь лет, молодой человек! - произнесла она как-то степенно. - Никогда не резонерствуйте перед женщиной и не играйте комедии любви. Это может очень дорого стоить. - Никогда не буду! - шутливо проговорил Николай. - Не смейтесь. Теперь я серьезно говорю. - Вас не разгадать: когда вы серьезно, когда нет. - Выучитесь... Надеюсь, мы с вами останемся друзьями, и вы не удивите меня признанием. Правда ведь?.. - А если?.. - улыбнулся он. - Тогда с вами будет скучно... - И вы рассердитесь? - Рассержусь. "Так ли?" - подумал Николай, взглядывая на Нину. - Так рассердитесь? - повторил он. - И даже очень! - прошептала Нина. Эти слова кольнули Вязникова. - Странная вы, Нина Сергеевна!.. - произнес он. - Странная? - переспросила она. - Вы мало еще женщин знаете! А может быть!.. Впрочем, про меня и не то говорят. Вас разве не предостерегали? - Нет. - Так ли? - спросила она, заглядывая Николаю в лицо. - Положим, предостерегали. - Я была уверена. К чему вы хотели скрыть это! Мне, право, все равно, что говорят про меня. Я к этому равнодушна. В голосе ее звучала презрительная нота. - Тем более что я знаю, как пишется история, особенно история хорошенькой женщины... Однако повернемте назад... Мы сегодня зашли с вами далее обыкновенного. Пожалуй, Алексей Алексеевич переменит мнение насчет ваших талантов... Они пошли назад. Нина прибавила шагу. - И страшные вещи рассказывали? - заговорила молодая женщина. - Ведь вам все равно. - Вы не верите? Мне, может быть, все равно, но все-таки женское любопытство... - Ничего страшного. И может ли быть страшное?.. - Кто знает! - тихо проронила Нина. - Вы хотите запугать меня? - Ничего я не хочу! - с досадой проговорила Нина. - Так как же рисовали меня, говорите?! - Никак, просто советовали беречься. - Пожалуй, что вам нечего было советовать... - Отчего мне именно?.. - Мне кажется... Оттого-то с вами и весело. Они подходили к дому. Вся компания шла к ним навстречу. - Так вы не боитесь остаться?.. Останетесь? - поддразнивала молодая женщина. - Чего бояться, я не из трусливых. - Вот это славно. И скоро приедете? - Приеду. - И признания не сделаете?.. - Не сделаю! - рассмеялся Николай. - Вашу руку! Значит, мы останемся друзьями и приятно проведем лето, - весело сказала она, пожимая Николаю руку, - а потом... - Что потом? - Да ничего. После будут новые впечатления и у вас и у меня. - Вы до них охотница... - А вы? Разве нет? - шепнула она, посмеиваясь как-то странно. XIII - Куда это вы, mesdames, собрались? - крикнула она, подбегая к сестрам. - На озеро. Хочешь ехать, Нина? Ты, кажется, сегодня в духе и не отравишь прогулки! - засмеялась Евгения. - Вот как рекомендуют меня сестры, Николай Иванович!.. Нечего сказать, хорошая рекомендация. Так вы удостоиваете пригласить меня? - Приглашаем! - Принимаю приглашение и обещаю не отравить прогулки, но, с своей стороны, также предлагаю условие. - Какое? - Чтобы... Вы не сердитесь, добрейший Игнатий Захарович! Чтобы Игнатий Захарович обещал не вести умных разговоров. Обещаете, Игнатий Захарович? Молодой ученый покраснел, прищурил свои красноватые глазки, однако сохранил все тот же серьезный вид и проговорил: - Желание Нины Сергеевны будет свято исполнено! "И этот мозгляк думал развивать Нину Сергеевну! - невольно пронеслось в голове у Николая. - С ней заниматься химией?! Вот-то дурак!" Нюта Штейн, желая вознаградить молодого ученого, подняла свои большие, выпуклые глаза и взглянула на него сочувственным, долгим взглядом, словно бы говоря им: "Не сердись на нее. Она не в состоянии понять тебя!" Но, к крайнему изумлению добродушной барышни, молодой ученый строго взглянул на свою ученицу, так что она покорно опустила глаза и долго не подымала их, как бы чувствуя себя виноватой. - Вы тоже, надеюсь, поедете, Николай Иванович? - С удовольствием. - А Алексей Алексеевич едет? - спросила Нина. - И он едет! - Да это будет превесело! Целая компания, усевшись на долгушу{98}, отправилась к озеру. Нина Сергеевна сдержала свое обещание не отравить прогулки. Она была в духе, весела, разговорчива и оживляла все общество. Она болтала без умолку, шутила с Присухиным, заставила его рассказать несколько анекдотов, - он отлично рассказал их, - добродушно останавливала молодого ученого, когда тот покушался было на серьезный разговор, и, когда приехали на озеро, спела по общей просьбе романс. Она пела превосходно, и у нее был густой, звучный контральто. Все притихли, когда она пела. А Николай любовался молодой женщиной, с грустью думая, что он должен ехать домой. Нина не шутя увлекла нашего молодого человека. В ней было что-то раздражающее нервы, возбуждающее любопытство, подымающее горячую молодую страсть. Хотелось заглянуть в эти смеющиеся глаза, заглянуть глубоко и узнать, что такое на душе у этой красавицы. Кто она? Бездушная ли кокетка, ищущая новых впечатлений, или одна из тех натур, которых не удовлетворяет пошлость окружающей жизни и они от тоски забавляются чем попало? Или, наконец, просто чувственная женщина; красивое животное... "Нет, нет... Этого не может быть!" - повторял про себя Николай, негодуя, что такая мысль могла даже прийти ему в голову. Кто бы ни была она, не все ли равно? Он никогда не встречал таких женщин, вращаясь в дни студенчества совсем в другом обществе. Она такая изящная, выхоленная, ослепительная. Ему даже казалось, что он любит молодую женщину, любит сильно. Одна мысль, что и она могла бы полюбить его, приводила Николая в восторг. Он фантазировал на эту тему в ночной тиши, лежа на кровати с зажмуренными глазами. Страсть рвалась наружу. Любуясь ею днем, он еще сильней любовался ею в мечтах и даже мечтал, как бы они устроились. В эти минуты любовных грез он впадал в идиллически-сладострастное настроение, воображая себя счастливым мужем, а Нину счастливой женой. В образе жены она распаляла его воображение, и он долго не мог уснуть. Просыпаясь утром, он думал, как бы поскорей увидать Нину. "Кокетничает от скуки!" - подумал и теперь Николай, испытывая ревнивую досаду, когда увидал, что Нина отошла в сторону с Присухиным и о чем-то с ним говорила, гуляя по берегу, должно быть о чем-нибудь интересном, так как Алексей Алексеевич внимательно слушал, склонив набок голову, и как-то весь сиял, сиял особенным блеском. "И с ним она забавляется!.. С кем же она не шутит? Кто такой счастливец?" - спрашивал он себя, и боже мой, чего бы ни дал он в эти минуты, чтобы быть этим счастливцем!.. Начинало смеркаться; стали собираться домой. После весело проведенного вечера все как-то притихли. Случайно или нет, но только Нина села около Вязникова. Было тесно, и он невольно слишком близко сидел от молодой женщины. Когда она поворачивала голову, его обдавало горячим дыханием. - Что вы молчите? Говорите о чем-нибудь! - промолвила Нина. Николай взглянул на нее в темноте. Она заметила, как сверкнули его глаза. - Говорить... О чем говорить? Вы сами не любите, когда говорят, говорят, говорят... Он проговорил эти слова как-то странно. Нина отвернулась и заговорила с сестрой. Когда приехали домой, чай уже был готов. Все вошли в столовую, где за пасьянсом ждала хозяйка. Незаметно Николай проскользнул на террасу и полной грудью дышал свежим воздухом, вглядываясь в мрак сада. - Мечтаете? - раздался сзади знакомый шепот. - О чем это? Лучше пойдемте-ка пить чай, - проговорила Нина, наклоняясь к нему. - Ну, так сердитесь же. И с этими словами он припал к ее руке, осыпая ее поцелуями. Она не спеша отдернула руку, пожала плечами, усмехнулась и молча ушла в комнаты. Когда Николай вернулся в столовую, ее не было. Целый вечер она не показывалась, и Николай пришел в свою комнату сердитый, что попал в глупое и смешное положение. Теперь она будет смеяться. Одна мысль о том, что он смешон, приводила его в бешенство. "Однако ж я порядочный болван!" - обругал он себя самым искреннейшим образом. Весь дом уже спал, а Николай еще не ложился. Он был в каком-то возбужденном состоянии: сердце билось сильней, дрожь пробегала по телу, нервы были натянуты. Он ходил взад и вперед по комнате, напрасно стараясь не думать о Нине, а между тем все мысли его были поглощены образом роскошной красавицы. То казалось ему, что она рассердилась и презирает его за его пошлую - именно пошлую - выходку, достойную разве гимназиста, или - что для нашего молодого человека было еще больнее - она смеется над ним, как смеется над Присухиным, Горлицыным и мало ли над кем еще. То, напротив, представлялось ему, и так живо, что она не сердится, нет... Она заглядывает в его глаза нежным, ласкающим, манящим взором, обвивает его шею ослепительно белыми руками и шепчет: "Я люблю тебя, люблю". - Что за чепуха! - повторил он громко и взглянул на часы. - Уже два часа! Пора ложиться спать, но спать не хочется... душно как-то. Николай подошел к раскрытому окну и долго стоял, всматриваясь в мрак густого, косматого сада. Хорошо так, тихо. Только ночной шорох дрожал в воздухе. Деревья не шелохнутся. Небо блестело звездами. Ласкающей свежестью дышала прелестная, тихая ночь. Николай затушил свечку, присел у окна и задумался. На него нашло мечтательное настроение. Тоска молодой страсти, безотчетная тоска охватила его. В эту минуту ему казалось, что он очень несчастлив. Хотелось с кем-нибудь поделиться своим горем, но непременно с женщиной, с красивой женщиной. Снизу раздался тихий скрип, точно отворились двери. Николай невольно вздрогнул и напряженно смотрел вниз. Опять скрипнула половица на террасе, через мгновение белая тень мелькнула перед его глазами и скрылась в глубине сада. Снова все стихло. "Это она! - блеснула мысль у Николая, и он тотчас же решил идти вслед за нею. - Это непременно Нина!" Он спустился вниз, осторожно через темную залу вышел на террасу и пошел в глубь сада, прислушиваясь напряженным ухом и напрягая взор: не мелькнет ли белая тень? Сдерживая дыхание, подвигался он вперед, но никого не было. "Уж не галлюцинация ли?" Он шел дальше, по направлению к беседке. Вдруг до него долетели тихие голоса. Они показались ему какими-то мягкими, нежными. - В беседке... свидание, верно! - шепнул ревниво он и, не думая, что делает, как тень подвигался вперед. Он был в нескольких шагах от беседки и притаился за деревом. Мягкий звук поцелуя отчетливо прозвучал в ночной тиши, еще, еще и еще. - Так вот она, разгадка!.. Кто ж этот счастливец? Неужели Присухин, неужели Горлицын? Едва успел он подумать, как из беседки раздался тихий мужской голос и вслед за тем сдержанный, ласкающий смех. Николай сразу узнал этот смех, но голос? Чей этот знакомый, мужественный, повелительный голос? Он жадно вслушивался и в изумлении остолбенел. - Прокофьев! - вырвался из груди Николая беззвучный шепот. - Вот кто этот счастливец, а она, она... хитрая! Он бросился прочь и долго бродил, как шальной, в темноте сада. Это открытие совсем поразило его. - Прокофьев и Нина! Удивительно! Невольно тянуло его снова к беседке. Опять долетели звуки поцелуев. Опять шепот, замиравший в ночной тиши. Николай пошел было назад, как до ушей его долетело его имя, вслед за которым раздался смех. Он остановился. - Готов и этот нежный юноша? - насмешливо произнес Прокофьев. - Для счета? - От нечего делать! - засмеялась Нина. - Не надоело еще? - Тебе это не нравится? - покорно сказала Нина. - С богом! - как-то насмешливо произнес Прокофьев. - Хищная у тебя природа. Только, смотри, не дошутись. Он ничего, юноша красивый и насчет амуров, должно быть, ходок... Николаю показалось, что в голосе Прокофьева звучало раздражение. - Послушай, ведь ты знаешь... видишь... - Вижу и знаю. Нечего нам уверять друг друга, но только... а впрочем, что говорить! Тебя разве убедишь? - усмехнулся Прокофьев. - Когда его отправляешь? - Послезавтра. - Оставила на денек! Экая ты какая... Ну, однако, пора мне. Завтра еду. - Завтра? И до сих пор ничего не сказал? Надолго? - Не знаю. - Куда... можно спросить? - послышался робкий вопрос Нины. - Не все ли тебе равно куда? Дела. - Странные у тебя дела! Три месяца пропадал, три месяца не писал. Я и не знаю, что ты делаешь! - И к чему знать тебе? - Тайны? - усмехнулась Нина. - Тайны, моя милая... Могу только заверить тебя, что не любовные... Ну, до свиданья. Поцелуй еще раз... вот так. Да смотри, пожалей Сердечкина. Сердце у него нежное, у этого юбочника. Не смущай его... Может, из него и толк выйдет, если между хорошими людьми будет вертеться... Свежесть есть... - Уж не ревнуешь ли ты? - Этим не грешен, кажется... а все ж предупреди, если готовишь его в кандидаты на мое место. - Ты с ума сошел? Тебя променять на кого-нибудь? Тебя? - Отчего ж? Голос Прокофьева вздрогнул, когда он сказал эти слова. Снова послышался шепот. - Полно, полно, Нина... я пошутил. - Дай хоть знать о себе! - сквозь слезы говорила Нина. - Долго не видать тебя, не знать о тебе - ведь это мука. Мало ли что может случиться! "Они давно знают друг друга!" - пронеслось в голове Николая. - Упреки? - резко сказал мужской голос. - Что ты, что ты! Я разве жалуюсь? В голосе ее звучала тревога и мольба. - По крайней мере, если можешь, скажи приблизительно, когда ждать? - Через две недели. А если не буду, получишь известие через Лаврентьева. - Деньги возьмешь? - Нет, пусть остаются у тебя. Да не болтай вообще. Твоя мать... Он понизил голос, так что Николай ничего не слыхал. - Пора, пора! С тобой и время забудешь. Прощай, рыбка моя... прощай, Нинушка, царевна моя ненаглядная! - с глубокой нежностью проговорил Прокофьев. - Если что, не поминай лихом. Послышались рыдания. Николай скоро был в комнате. Он разделся, лег в постель, но заснуть не мог. Самолюбие его было ужалено. Его жалели, о нем говорили с небрежностью, над ним издевались. Он вспоминал разговор в беседке, и куда девалось горячее его чувство к Нине! Молодая женщина была права: любовь его как рукой сняло. Он был почти равнодушен к Нине Сергеевне. - Но кто этот таинственный Ринальдо{103}? Почему он смеет так говорить о нем? Сам-то он что за птица? - повторял молодой человек, ворочаясь с боку на бок и завидуя счастливцу. О, как хотелось ему доказать этому Прокофьеву, которого он совсем не знал, всем доказать, что он далеко не мягкосердый юноша, что из него выйдет толк, что он готов на все честное, хорошее, что он пострадать готов за свои убеждения... И он докажет это, непременно докажет... Николай под утро наконец заснул, после того как он в мечтах совершил много хороших дел, обнаруживших силу его характера и доблесть, и подосадовал, что Нина так скверно над ним подшутила. Когда на следующий день снопы яркого света ворвались в комнату Николая и он проснулся, первою его мыслью было уехать поскорей из Васильевки. В самом деле, он долго здесь бил баклуши... Пора бросить глупости и домой за работу; ему так много надо прочесть еще, а он целую неделю сибаритствовал среди этих "культурных каналий"... Он чувствовал в эти минуты особенную бодрость, жажду к работе... В голове его роились планы превосходной статьи... Он напишет ее, о ней все заговорят... Она произведет впечатление... Господин Прокофьев прикусит язык и не скажет, что писать не стоит... Странное дело! Николай сердился на Прокофьева и жаждал его одобрения... Ему почему-то хотелось подняться во мнении этого человека, так напоминавшего Мирзоева... Ему было и досадно и обидно, что о нем Прокофьев так небрежно говорил... Он непременно поближе с ним познакомится... Но какое ему дело до Прокофьева? - вспомнил Николай и озлился. - Наплевать мне на его мнение! - с сердцем проговорил он, но в то же время чувствовал, что это не так, что он только говорит "наплевать", а, в сущности, "наплевать" он не может, и не только на мнение Прокофьева, но и на мнение многих людей, которых он даже считал не особенно хорошими. Он стал припоминать и, к досаде его, припомнились разные подробности, как будто подтверждающие эту сторону его характера... Но он старался объяснить эти подробности иначе и в конце концов решил, что он самостоятельный человек, и еще раз утешил себя тем, что ему "наплевать!" Недовольный, мрачный, сошел он к завтраку, хотя и напрягал все усилия, чтобы скрыть дурное расположение духа, но при своем сангвиническом темпераменте он не мог владеть собой, так что все обратили на него внимание и осведомлялись, здоров ли он, хорошо ли спал, и т.п. Николай поспешил ответить, что совсем здоров и отлично спал. Он взглянул на Нину. Молодая женщина, по обыкновению свежая и ослепительная, сидела себе как ни в чем не бывало. Только - показалось Николаю - лицо ее сегодня было серьезнее, вот и все. Он не обращал более на нее внимания и болтал с Евгенией... Нина Сергеевна равнодушно подняла на него глаза и про себя усмехнулась. Когда Николай объявил, что завтра утром едет домой, и, несмотря на общие просьбы, решительно отказался остаться, Нина Сергеевна не без изумления взглянула на Николая. После завтрака она подошла к нему и спросила: - Вы в самом деле едете? - В самом деле... - Что так? Хотели остаться поскучать вместе и вдруг бежать. Испугались? - Испугался! - иронически ответил он. Она пристально взглянула на Николая, и от нее не укрылась перемена, происшедшая в нем. Он уж смотрел на нее и говорил с ней не так, как вчера. Николаю показалось, что на лице молодой женщины скользнуло выражение испуга, но это было на мгновение... Глаза ее снова светились чарующим взглядом, все лицо ее улыбалось. - Нет, без шуток, отчего вы едете? - ласково-заискивающим тоном спрашивала Нина. - Отчего вдруг изменили намерение? - Пора ехать, Нина Сергеевна... И так я засиделся здесь и довольно уже наглупил! - прибавил он тише. - А! - протянула она и больше не расспрашивала. "Успокоилась!" - подумал Николай, когда Нина отошла от него. И правда; Нина Сергеевна не заговорила больше в течение дня с молодым человеком и вечером простилась с ним очень холодно, даже не приглашала его приехать. Смирнова и барышни, напротив, любезно упрашивали Николая не забывать их. - Вы непременно помогите нам устроить школу! - снова заговорила о школе Надежда Петровна. - Эту неделю я так была занята, что не успела заняться этим делом! С имением теперь столько хлопот, столько дел! - жаловалась Смирнова. - Крестьяне положительно не признают права собственности... рубят лес, портят поля... Счастливый! Вы не хозяйничаете... Рано утром на следующий день Николай ехал домой и обрадовался, завидев родное свое гнездо. - Работать, работать! - воскликнул он в каком-то одушевлении. XIV - Загостился ты, Коля. Целую неделю просидел там! - встретил Николая отец, горячо обнимая сына. - Разве так весело было? - Не весело, а скорей интересно... Старик пристально взглянул на Николая и, улыбаясь, повторил: - Интересно?.. - Кто тебе там больше всех понравился?.. Рассказывай-ка! - спрашивала Марья Степановна, радостная, что Николай вернулся. Признаться, она-таки очень беспокоилась, что Николай так долго гостит у Смирновых, и хотела было послать за ним лошадей, но Вязников остановил ее: - Сам вернется... Пусть развлечется мальчик! Николай не без юмора описал все семейство, рассказал о Присухине, о Горлицыне и несколько дольше остановился на Нине Сергеевне. - Понравилась она тебе? - Сперва - да... Немножко! - краснея, отвечал Николай. - А потом? - допытывалась Марья Степановна. - Потом - нет! - Разгадал ее? - Нет, мама... Эту женщину не так легко разгадать. Бог ее знает что она за человек. Во всяком случае, оригинальный... - Просто пустая женщина; право, Коля, пустая, и больше ничего! - быстро подхватила Марья Степановна. - Да ты что так горячишься? - улыбнулся Николай. - Не бойся, я не влюблен. - Долго ли?.. Она большая кокетка. - Ты, мама, уж слишком преувеличиваешь. Почему, ты советовала остерегаться ее? - Не спрашивай, Коля. Бог с ней. Я не люблю, ты знаешь, повторять слухи, а о ней говорят нехорошие вещи... - Мало ли что говорят, мама! - И бог с ними. А я не судья чужих поступков! - кротко заметила Марья Степановна. - Здорово, Васюк, здорово, братишка! - весело окликнул Николай, входя в комнату к брату. - О чем это ты размечтался? Вася лежал на кровати одетый, в длинных своих сапогах и картузе, с закинутыми назад руками. Он медленно повернул голову при восклицании Николая. Когда Николай приблизился и взглянул на Васю, то поражен был страдальческим выражением его лица. Видно было, какая-то упорная мысль болезненно работала в нем. - Что с тобой, Вася? Юноша поднялся с кровати, пожал крепко руку брата, улыбнулся кроткой своей улыбкой и проговорил: - Я и не слыхал, как ты приехал. Впрочем, я и сам только что вернулся. В Залесье был. - Да что с тобой? Ты какой-то возбужденный. - Так нельзя наконец. Нельзя ведь так, Коля! - заговорил он тихим, странным голосом, медленно шагая по комнате. - Рассуди сам, можно ли так? Ведь это жестоко, совсем жестоко! Он остановился прямо против Николая и глядел на него, но едва ли видел брата. Взор его голубых глаз убегал куда-то внутрь. - Да ты о чем? Я ничего не понимаю. - Неужели нигде нет правды, Коля? Неужели? О господи! - Что случилось? - Ты разве не знаешь? Да, ты у Смирновых был, я и забыл! - прибавил он. - Случилось, Коля, большое несчастье в Залесье. У мужиков там скоро все продадут, нищие будут совсем. Я только что оттуда. Через три недели приедет пристав... Если бы ты видел, какое отчаяние! - За что продадут? - По иску Кривошейнова. Он дал им в прошлом году деньги под залог построек и хлеба и теперь требует их... У них ничего нет... Я был у Лаврентьева. У него тоже денег нет. Послушай, не знаешь ли ты, как помочь? - в волнении проговорил Вася. - Иначе может быть большое несчастие. - Как ты волнуешься! В первый раз, что ли, узнал? - Я давно знал, но теперь сам видел. Хочешь - поедем, увидишь, что делается в Залесье. Я папе говорил, и он сказал, что ничего нельзя сделать. Неужели ничего?.. И это совершается на глазах у всех! - Что делать, Вася! Успокойся. Если из-за таких вещей волноваться, то тогда и жить нельзя. - А разве можно видеть это и... жить? - произнес он глухим голосом. Он умолк. Напрасно Николай старался его успокоить. Вася, не прерывая, слушал горячие речи брата, недоверчиво покачивая головой. - Все то, что ты говоришь, Коля, я слышал уже. Вот и папа почти то же говорит... Оба вы, знаю я, честные, хорошие, добрые, но - прости меня, брат, - от ваших слов не легче, и никак не убедят они меня. - Ты просто болен, брат, вот что я тебе скажу... - Может быть, и болен... пожалуй, что и болен!.. - подхватил Вася. - Иной раз думаешь, думаешь... просто до боли думаешь, и, что всего ужаснее, то есть больнее, что ничего не придумаешь, и сознаешь себя таким дрянным, ничтожным, себялюбивым подлецом... - Что ты, что ты! - улыбнулся брат. - Смейся, Коля, а оно так... Ах, когда-нибудь открою я тебе свою душу... Больная она в самом деле... Ты вот говоришь: все так живут... А почему все так живут? Отчего иначе не живут? Разве нельзя иначе жить? Неужто вечно брат должен терзать своего брата?.. Он остановился, задумчиво взглянул на Николая и продолжал: - Отчего Петр готовит нам кушанье, а я не готовлю? Отчего ж я вот и ем каждый день, и сплю на постели, а другие голодны и не призрены? Отчего? Где узнаю я, отчего?.. Кто объяснит это?.. Ты опять скажешь: все так, но мне-то, мне, моей душе разве от этого легче? Пойми ты! Он с какой-то болью произнес эти слова, ожидая возражения, но Николай молчал, изумленный исповедью бледнолицего юноши. "Откуда все эти мысли? Как он дошел до такого состояния?" - спрашивал себя Николай, вспоминая прежнего Васю. Прежний Вася не такой был, казалось ему. - Ты вот говоришь, и папа тоже говорит, что надо быть добрым, честным, но как быть добрым, как быть честным? И разве я честен, разве добр?.. Подлец я, Коля, вот кто я такой... Я все раздумываю, а ведь давно бы следовало делать... - Что делать?.. - Жить иначе... Какое имею я право жить так?.. Ответь мне... И, не дожидаясь ответа, Вася продолжал: - Ты вот думаешь, что всегда будет так, всегда человек будет делать другому зло, а я верю... глубоко верю, что так не будет и не должно быть... Не может быть... иначе зачем же столько мучеников прежде было?.. Зачем Спаситель был распят, если бы он не верил?.. Нет, Коля, ты вот образованный человек и знаешь больше меня, а говоришь неубедительно. Оно как будто и правда, а душа чувствует неправду. И кругом, кругом ложь... говорят, любят бога, а сами?!. Взгляни-ка ты на залесских мужиков... каково им из-за одного человека? И - удивительно! - он и без того богат, этот Кривошейнов, к чему ему еще богатство?.. Что делать с ним? На что, например, Смирнова оттягивает лес у мужиков, который им отдан, она знает хорошо это, покойником ее отцом? За то, что бумаг нет? - Разве это правда? - Правда. Лаврентьев говорил, а он говорит только о том, что знает... Курс кончить?! - отвечал как бы самому себе Вася. - Папа, вижу я, сердится, что я не готовлюсь в академию. Но к чему мне готовиться? Разве, если я буду доктором, я стану лучше?.. Или с годами пройдет все, и я повторять буду, что все так? Нет, Коля, я не могу... Я чувствую, что так нельзя. А как нужно - тоже не вполне понимаю. Но я дойду до этого... дойду. Вдруг Вася остановился и, как бы спохватившись, промолвил: - Ты, Коля, извини... Я тебя своими мыслями занимаю и, верно, тебе надоело, а ты и не скажешь... Николай обнял Васю и заметил: - Экий ты какой!.. Говори, говори... легче станет... Не надоел ты мне... Рассказывай все... я охотно слушаю... - Не умею я говорить... всего не перескажешь... Ах, Коля, если бы я был, как прежде... верующий... Помнишь? - А теперь? Вася безнадежно покачал головой. - Тогда бы лучше было!.. Он замолчал и продолжал молча ходить по комнате. Потом вдруг остановился и прошептал: - Человек же и Кривошейнов... И у него душа должна же быть... Как думаешь, брат? Николай засмеялся. - Сомневаюсь... - Напрасно. Нет злодея, который бы не смягчился... Да и есть ли злодеи-то?.. Опять, видно было, в голове у юноши поднялась какая-то внутренняя работа. - По-твоему, злодеи есть, Коля? - Есть. - А мне сдается, кет их! - Знаешь ли, что я придумал, брат? - сказал Николай. - Напишу-ка я корреспонденцию о твоем злодее... Быть может, обратят внимание и продажа в Залесье остановится... Вася сперва обрадовался. - Только смотри, Коля, напиши хорошо... Все расскажи. Но только подожди посылать ее до завтрашнего вечера. Быть может, и не надо. - Отчего? - удивился Николай. - Так... у меня один план есть! - серьезно проговорил Вася. - Попробую. - Секрет? - Теперь не спрашивай. Да вот еще что, Коля: не говори ты маме ни слова о нашем разговоре. Она и так все волнуется, глядя на меня. К чему огорчать ее, голубушку нашу? И вообще никому не говори лучше. После все объяснится! - как-то загадочно прибавил он. - Я с папой сам переговорю. Вася несколько успокоился и спустя несколько времени рассказал брату, что Лаврентьев очень зовет его к себе и что Леночка была эти дни нездорова. - Что с ней? - Не знаю. Доктора не хотела. Раздражительная стала какая-то... похудела, голова болела все. Григорий Николаевич очень скорбел за Елену Ивановну. Теперь, впрочем, ей лучше. Да, я и забыл: она о тебе спрашивала, просила дать знать, когда ты приедешь. Удивлялась, что ты засел у Смирновых. Я и сам, признаться, дивился. Разве там приятно было тебе? - Надо, Вася, побольше людей видать, иначе односторонне судить о них станешь. Кстати, я там с Прокофьевым познакомился. Ты, кажется, знаешь его? - Видел у Лаврентьева! - Нравится он тебе? - Я мало его знаю, но слышал, что это замечательный человек! - проговорил с каким-то благоговейным восторгом Вася. - Ты, брат, слишком увлекаешься. Человека раз-другой видел - и уж замечательный человек. - Тебе разве Прокофьев не нравится? - удивился Вася. - Я не к тому. Я вообще! - заметил Николай, чувствуя почему-то досаду на то, что Вася так восторженно относится к Прокофьеву. - Так Леночка, ты говоришь, обо мне спрашивала? - Да, спрашивала, - прошептал Вася. - Ты зайдешь к ней? - Зайду как-нибудь. - Хороший она человек, и Лаврентьев хороший. И как он ее любит, если б ты знал, Коля! - проговорил Вася и вдруг покраснел. - К чему ты говоришь об этом? - Так, к слову!.. - шепнул Вася и снова заходил по комнате. "Как все принимает близко к сердцу, бедняга! Того и гляди сделает какую-нибудь непоправимую глупость! - раздумывал Николай, оставшись один. - И ничем не убедишь его". В тот же вечер, после чая, отец говорил Николаю о Васе с большим сокрушением. Его удивляла его болезненная мечтательность, и он не знал, как быть с юношей. - Ты видел, как расстроило его известие о продаже имущества крестьян? - Да. Бедняга сам не свой. Действительно, возмутительная история. - Кто спорит - история гнусная, но что поделаешь?.. Мало ли скверного в жизни! Нельзя же на этом основании приходить в отчаяние. Он утром пришел ко мне таким страдальцем, что я испугался сперва, а дело-то все оказалось самое обыкновенное у нас. Вообще Вася меня беспокоит. Совсем странный мальчик. У него какая-то беспощадная логика, чуткость, доходящая до болезненности. Отчасти я виноват в этом! - с грустью проговорил старик. - Ты? Ты-то чем виноват? - Мало наблюдал за ним, когда он был ребенком. У него и тогда был особенный характер, а теперь он развился в уродливом направлении. Это - несчастная натура. Для него мысль и дело неразлучны, и он может дойти до нелепостей. Ты бы подействовал на него. - Едва ли. - И то. Он кроток, мягок, но независим! - вздохнул старик. - Пристал ко мне, чтобы я помог... И без того меня, старика, беспокойным считают. Я стал убеждать Васю, и он ушел от меня грустный, сосредоточенный. Да, странные теперь времена!.. Ребята и те страдают. Прежде мы в семнадцать лет не страдали. И бог еще знает что лучше!.. Что, как Вася?.. Успокоился? - Кажется. - У него склад какой-то странный, - продолжал старик. - Все его мучат вопросы неразрешимые. Одно утешает меня, что с годами он поймет тщету мечты о всеобщем благоденствии и станет трезвее смотреть на вещи. Мечтать всю жизнь - невозможно. Старик долго еще говорил на эту тему и долго еще думал о Васе, ворочаясь на постели. Он жалел сына и в то же время с ужасом думал, что из него может выйти человек, способный разбить кумиры, которым он, старик, всю жизнь поклонялся и свято чтил... Этого старик перенести не мог. "Утопистов", как он называл всех сомневающихся современной цивилизации, он считал варварами и безумцами. - Никогда толпа, как бы ни была она сыта, не может дать миру то, что дали ему высшие умы. При господстве толпы, при культе скромного довольства разве возможно могущество и проявления гения? Дух исчезнет, и вместо господства духа будет царить накормленная посредственность. Это невозможно, ужасно, бессмысленно! Так нередко говорил в задушевной беседе, потрясая своим могучим кулаком и взмахивая львиной своей гривой, Иван Андреевич, когда-то ярый фурьерист{113}. Для Вязникова всякие "утопии" были покушением на личность, а личность он считал неприкосновенной. XV А наш юный "безумец" тоже плохо спал ночь, обдумывая свой план. Рано утром на следующий день он проснулся, по обыкновению сделал свои гимнастические упражнения, - он "закалял" себя, находя, что без этого человек ни на что не годен, - потом сходил купаться и, напившись чаю, вышел из дому и зашагал по проселку, задумчиво опустив голову. Он шел, ни на что не обращая внимания, серьезный и сосредоточенный, казалось, не чувствуя усталости, хотя прошел уже около десяти верст. Солнце порядочно пекло, и пот градом катился с его побледневшего лица. Он прибавил шагу, но скоро должен был остановиться, почувствовав одышку. Впалая грудь юноши тяжело дышала, и в ней что-то ныло. Он прижал своими тонкими пальцами грудь, словно желая утишить боль, и опустился на землю. Слабое тело не выдержало сильного напряжения. - Бессильный, слабый я какой! Надо еще долго закалять себя! - грустно прошептал Вася, закашливаясь. Он прилег на траву, глядя своими чудными, большими глазами на светлое, синее небо, и мятежное его сердце притихло под наплывом надежды. Он пролежал несколько минут и снова, бодрый, пошел далее. Двенадцатая верста кончалась, когда он завидел большой старый барский дом, стоявший среди густого старинного сада. Он прибавил шагу и через четверть часа входил на двор усадьбы, принадлежавшей Кузьме Петровичу Кривошейнову, или, как называли его в околотке, "живодеру Кузьке". Кузьма Петрович Кривошейнов еще лет двадцать тому назад был простой, умный мужик, снимал у Вязникова мельницу и занимался, как он говорил, "по малости" разными делами. Преимущественно он терся около мужиков, давал им на проценты деньги, скупал хлеб и т.п. В течение десяти лет он нажил громадное состояние, записался в купцы, купил громадное имение от разорившегося помещика Лычкова и сделался очень влиятельным человеком в уезде. Он был гласным, почетным мировым судьей{114}; ему почти все были должны, все водили с ним знакомство, у него обедал раз губернатор и заезжал всегда при объездах архиерей, - одним словом, "Кузька" был один из тех "новых людей", которые вдруг, как грибы, выросли на развалинах вымирающего барства. К нему-то и пробирался теперь Вася. - Где тут Кривошейнов живет? В большом доме или во флигеле? - осведомился Вася у бабы, проходившей по двору. - Кузьма Петрович? А ступай во флигель, наверх. В хороминах он не живет, только когда гости приезжают, а то во флигеле. Наниматься? - Нет, по своим делам. - По делам? Много и по делам ходят! - промолвила баба, оглядывая с жалостливым участием бледного усталого юношу. - А я подумала - наниматься. Писарек требуется. Намедни он Федота Алексеевича расчел. Ступай, паренек, вон сюда, в этот флигель, ступай с богом! Вася поднялся наверх и вошел чрез отворенные двери в прихожую, а оттуда в залу, уставленную без толку разнокалиберной мебелью, с лубочными литографиями на стенах, старинными фортепианами и большим образом Спасителя в углу, перед которым теплилась лампада. На окнах красовались большие бутыли с наливками, по столам стояли маленькие деревянные чашки с "пробами" хлебов. В комнате было не прибрано, пахло затхлостью. Вася с минуту постоял, думая, что кто-нибудь войдет, но никто не входил. Двери в соседнюю комнату были притворены; оттуда доносился звук костяшек, щелкавших по счетам. Вася кашлянул - никто не отозвался. Тогда он приотворил двери. - Кто здесь? - окликнул громкий, несколько сипловатый голос. - Ступай сюда! Вася вошел в небольшую комнату, где за небольшим столиком, накрытым сукном, сидел плотный, кряжистый, добродушный на вид мужик лет под пятьдесят, в цветной рубахе с расстегнутым воротом, из-под которого краснела загорелая, багровая, жилистая шея. При входе Васи толстые пальцы одной руки замерли на счетах, и умные глаза остановились на юноше зорким, несколько недоумевающим взглядом. - Вы господин Кривошейнов? - тихо, почти робко проговорил Вася. - Я самый!.. - произнес Кузьма Петрович, продолжая недоумевать, к какому разряду людей следует отнести этого гостя. - Я к вам, Кузьма Петрович, по очень важному делу. Я, видите ли... Вы позволите оторвать вас на несколько времени? - Милости просим садиться... Какое такое ваше дело?.. Как прикажете звать вас?.. - сказал Кузьма Петрович, отбрасывая ловким жестом костяшки и придвигаясь поближе к столу. - Меня зовут Вязников... Василий Вязников... Верно, слышали? - Василий Иванович! - воскликнул Кузьма, протягивая руку. - Как же, как же... Очень даже хорошо знаем и почтенного родителя вашего, и матушку вашу, и вас помню, вы тогда ребеночком были... Я у вас мельницу снимал... Вы-то, чай, не помните?.. Чайку не хотите ли, Василий Иванович? Вот гость-то нежданный! Не угодно? Как хотите, а то бы мигом самоварчик... Выпейте, право... Кузьма Петрович говорил с таким добродушием и казалось, так обрадовался гостю, что Вася еще более сконфузился и как бы недоумевал, глядя на этого самого словоохотливого, добродушного и веселого человека, известного под названием "живодера Кузьки". - Благодарю вас, Кузьма Петрович, я только что пил чай. - Как хотите, упрашивать не смею!.. - продолжал Кузьма, соображая, по каким таким важным делам мог прийти к нему сынок Ивана Андреевича. Кузьма хорошо знал, что Вязников терпеть его не мог, и относился к нему с презрением. "Уж не прогорает ли старый барин?" - подумал не без злорадного чувства Кузьма и снова заговорил: - Как поживают Иван Андреевич и Марья Степановна? В добром ли находятся здоровье? Слышал я, будто Николай Иванович приехали? То-то радость, должно быть. Так какое такое важное дело, Василий Иванович? Я, вы знаете, завсегда со всем моим удовольствием для вашего семейства. - Не для нас. Что нам! Я пришел вас просить за залесских мужиков, Кузьма Петрович. Через две недели назначена в Залесье продажа по вашей претензии, и они будут несчастными. Не делайте этого, не делайте, прошу вас... Пожалейте людей! - проговорил Вася в волнении. Просьба эта была так неожиданна, что Кузьма изумленно раскрыл глаза и не знал, что и сказать. А Вася между тем продолжал: - Заплатить им нечем, а продадут все - нищими люди станут... Разве так можно? Разве вам не жалко, Кузьма Петрович? Кузьма наконец понял, в чем дело. Он усмехнулся, взглядывая на взволнованного юношу, и проговорил: - Так вот какое у вас важное дело! А я думал, в самом деле вы за делом. Вы, барин молодой, напрасно путаетесь не в свое дело. Чай, по младости. Коли жалко, вы бы тятеньку попросили внести мне денежки за залесских мужиков. Оно бы и в порядке было. Всего пятнадцать тысяч. - У отца нет таких денег, я просил! - серьезно проговорил Вася. - Ну, сами заплатите, коли у него нет. - Вы шутите, Кузьма Петрович? Разве можно теперь смеяться? Кузьма захихикал снова. - Как тут не смеяться? Пришел молодой барин и говорит: не получай, Кузьма Петрович, своих денег. Денежки-то у меня кровные, сударь, не барские, а кровные. Так как же мне не получать? Залесские мужики давно мне известны, знаю я мужика - сам мужик: понатужатся - внесут, а не внесут - сами виноваты. Дураков учить надо, а не то что потакать им? Разве я неволил их? Сами пришли: помоги, Кузьма Петрович. Так должен я свои-то кровные получить или нет? И слушать-то ваши слова - смехота одна. Вам бабы намололи, а вы... Напрасно изволили пожаловать, - сердито оборвал Кузьма. - Разодолжили, нечего сказать... Ха-ха-ха!.. - Не сердитесь, прошу вас. Я не с тем пришел; не сердить, а объяснить пришел вам, Кузьма Петрович. Именно объяснить. Вы, верно, не верите в человека и про всякого думаете, что подлец, а я вот верю, и в вас верю. Вы только подумайте, Кузьма Петрович, разве для того живут люди, чтобы мучить слабых и беззащитных? Вот там у вас, - махнул Вася на двери, - лампада теплится перед образом Спасителя. Вы ведь знаете, чему учил он? Любить ближнего! А разве любите вы ближнего? Да и вам-то самому легко, что ли, так жить? Я полагаю, тяжело. Точно вы не знаете, как проклинают вас... Разве весело? Это ужасно! Из-за вас народ стонет, вы разве не слышите? Сколько разорения, слез-то сколько! И чего ради? Из-за чего сами-то хлопочете зло делать? Богатства ради? Так разве вы не богаты? Да и можно разве быть счастливым, если около вас все несчастливы? Вы, Кузьма Петрович, чуть-чуть подумайте, оглянитесь, сердце-то смягчите и поймите, что есть другое, настоящее счастье - делать добро, а не зло. Кузьма Петрович! - с мольбою в голосе воскликнул Вася, - не разоряйте Залесья, не разоряйте и без того нищий народ! Отсрочьте хоть на год взыскание. Умоляю вас ради страдальцев, ради самого вас. "Безумец" юноша, говоривший такие речи перед "Кузькой-живодером", никогда не дававшим никому пощады, смолк, и надеждой светился его восторженный взор. От волнения он был совсем бледен; крупные капли пота сбегали по белому его лбу. Какою-то наивной красотой сияло болезненное, необыкновенно серьезное его лицо. Из впалой и болезненной груди его вырывалось учащенное дыхание. Кузьма Петрович сперва слушал длинный монолог и взглядывал на тщедушную, долговязую фигуру барчука, как на веселое представление, но потом насмешливое выражение сменилось другим, угрюмым. Довольно потешаться. "Шальной барчук", пришедший поучать его, как жить, осердил Кузьму. - Тятенька-то ваш знает, какими делами вы занимаетесь? - Какими делами? - недоумевая, спросил Вася. - Да этими самыми, ась? Это по каким правам вы ко мне пришли экие речи говорить? Нынче и без того везде пошел соблазн, а вы, барчонок, вместо того чтобы наукам обучаться, людей стращатъ ходите. За это по головке не гладят. Вот сейчас урядника свистну, и... хорошо, что ли, будет? Тоже!.. Идите-ка с богом лучше да тятеньке скажите, что не годится за последышем не смотреть. То-то! Ах ты господи! Всякий щенок нынче учит. Вася никак не ожидал подобного исхода и совсем переконфузился. Долгим, странным взглядом посмотрел он на Кузьму, встал, тихо вышел из комнаты, тихо спустился на двор и в раздумье побрел по дороге, недоумевая, как Кузьма не понял таких простых вещей, какие он ему, кажется, так ясно объяснил. Впоследствии, вспоминая об этом эпизоде, Вася грустно улыбался над самим собой, но теперь ему было не до смеха. Печальный, возвратился он к брату и сказал: - Посылай корреспонденцию, Коля. Готова она? - Готова. Завтра утром отошлем. Вася прочел и остался доволен, но не совсем. - Очень уж ты Кривошейнова бранишь. Этим больше еще ожесточишь его. Я все-таки стою на том, что он не злодей, каким ты его описываешь. - А кто же? - Безумец. Не ведает, что творит. - Тогда все безумцы? - Все... - И следует, значит, прощать всем? - Прощать - да, но в то же время... Вася задумался. - Что же дальше-то? Говори, философ. - Нет, нет... не скажу. Я не знаю еще сам, что дальше! - прошептал Вася, пуг