аясь мысли, мелькнувшей в его голове. Тяжелые дни переживал юноша, испытывая муки сомнений, неясных дум в поисках за истиной. Много страниц исписал он в своем дневнике. - Да как же жить-то, что же делать? - нередко с тоскою шептал он по ночам, лежа в темноте с открытыми глазами. По-видимому, он был совершенно спокоен в ожидании продажи имущества залесских мужиков, так что даже старик Вязников немного успокоился, вообразив, что волнение, выказанное им, было только вспышкой горячего сердца. А между тем какие планы не копошились только в голове Васи, чтобы спасти мужиков от разорения! На действие статьи брата он мало рассчитывал. XVI Николай засел за работу. Он принялся с увлечением, работал запоем, не отрываясь от письменного стола по нескольку часов сряду, так что Марья Степановна нередко приходила к нему и упрашивала его отдохнуть. - Изнуришь ты себя так, голубчик мой! - говорила добрая женщина, любуясь сыном. - Ты бы работал каждый день понемногу, а не то что сразу. Долго ли так и надорваться? Улыбаясь, слушал Николай, советы матери, обещал послушаться их и, разумеется, не слушался. Привычка к такой работе, нервной, спешной, укоренилась в нем давно и еще с малолетства, как у многих, очень даже многих русских людей. Надеясь на свои силы с какой-то удивительной бесшабашностью, обладая изрядной ленью, он привык откладывать всякое дело до последнего момента, рассчитывая, что он его одолеет, и, когда наступал такой момент, он принимался за него с лихорадочной поспешностью. Так бывало во времена студенчества, так было и теперь. Когда Николай был студентом, то по целым месяцам он ровно ничего не делал, не прикасался к тетрадкам и проводил иногда время самым нелепейшим образом, не умея, как вообще русские, распоряжаться временем. Перед экзаменами он обыкновенно просиживал несколько ночей и блистательно выдерживал их. Диссертацию он написал в несколько ночей и получил медаль. Способный, талантливый, быстро схватывающий, он действительно одолевал подчас трудное дело так скоро, что товарищи ахали от изумления, но зато и все работы его никогда не были первым нумером и носили следы легкости, как и все, за что он ни брался и что он ни делал. Все было недурно, но и только. Стройности, цельности, глубины не было. Отец давно замечал в сыне эту наклонность, загубившую стольких небесталанных людей на Руси, но вместо того чтобы приучить его к правильному труду, нередко восхищался быстротой соображения и легкостью, с которой все давалось способному мальчику, и таким образом способствовал развитию в Николае самоуверенности. Гимназия и потом университет не исправили Николая, и он переходил от безделья к лихорадочной работе и как будто даже гордился этим. Когда он принес первую свою статью в редакцию журнала и она была напечатана (и даже обратила на себя внимание), то Николай сознался приятелям, что написал ее, что называется, за один присест. Все приятели дивились этому и восхищались даже, только один студент из семинаристов укорительно покачал головой и заметил: - Не слушай ты их, Вязников, и не увлекайся сам. Если ты будешь так относиться к работе, никогда ты ничего выдающегося не сработаешь, и всегда твоя работа будет вторым нумером. Остерегись, пока не поздно, а втянешься - поздно будет. Надо прежде выучиться сидеть, и тогда можно работать. Но Николай сидеть-то и не умел. Он или "присаживался", или вовсе не садился. В нем сказывалась общая черта русского барства. Работать, как работают европейцы, мы не умеем, оттого и работы наши в большинстве случаев не идут выше второго нумера. Николай писал публицистическую статью; статья близилась к концу, и Николай был ею доволен. Когда он наконец кончил ее, он прочитал ее отцу и с понятной тревогой ждал его приговора. - Статья превосходная, горячая, страстная, в ней разбросано несколько хороших мыслей, но все-таки, мне кажется, ты мог бы написать лучше. Подожди-ка отсылать ее, мой милый! - сказал отец. Николай смутился. - Отчего подождать? Сам же ты говоришь, что статья превосходная. Вязников незаметно улыбнулся, заметив по лицу Николая, как больно кольнуло сына его замечание. - Я стою на том же, а все-таки подожди... дай вылежаться ей, просмотри снова, дополни, исправь. В твоей, статье нет законченности, и, кроме того, неверные факты, правда мелочные, а все-таки неверные. Это ведь вредит впечатлению. Из-за одного неверного факта могут не поверить всей статье. Ты очень торопился, мой друг, и... и не поработал как следует. Ты не сердись на отца. Николай вступил в спор, но должен был согласиться в Иваном Андреевичем, что многие сообщенные факты неверны и что некоторые положения требуют большего развития. - Вот видишь ли! Сам к этому пришел... - ласково заметил отец, оставляя Николая в полкой уверенности, что он "сам" пришел к сознанию недостатков своей работы. Время за работой летело быстро. По вечерам Николай играл с отцом с шахматы, гулял, играл на фортепиано. О Смирновых он совсем и забыл и даже удивлялся, как его могла занять такая кокетка, как Нина. Однако каждый раз, когда приходилось вспоминать Нину Сергеевну, Николай ощущал чувство оскорбленного самолюбия. Леночка реже бывала в Витине, несмотря на приглашение Марьи Степановны. - Совсем забыла нас! - упрекала Марья Степановна забегавшую на минуточку и вечно торопившуюся домой Леночку. - Что с тобой, Леночка? Или все с женихом сидишь?.. Так ты и его приводи. Леночка обыкновенно старалась замять такой разговор. Она отговаривалась хлопотами по хозяйству и недосугом. - Прежде находила досуг. Каждый день, бывало, навещала нас, а теперь совсем забыла! "То было прежде!" - подумала Леночка, горячо обнимая Марью Степановну и уверяя, что она не забыла и никогда ее не забудет. Николай изредка видал молодую девушку; она обыкновенно забегала на минуточку по утрам, когда Николай занимался. При встречах с нею он несколько удивлялся той сдержанной холодности, с которою она держалась с ним. Прежние товарищеские, дружелюбные отношения сделались натянутыми и церемонными. Ее веселость исчезла. Она была какая-то серьезная и нервная, словом, не та Леночка. - Елена Ивановна, вы, должно быть, на меня сердитесь? - сказал он однажды, нагоняя ее в саду. - Я?.. На вас? - проговорила она, вспыхивая. - Да как же? Когда вы были больны, говорили Васе, что хотели меня видеть, о чем-то переговорить, а вместо того совсем отвернулись от старого приятеля. Что это значит? О чем-то хотели поговорить, да так и не говорите? - Я хотела попросить у вас книг. - И до сих пор не спросили? - Некогда было, да и мешать вам не хотела... Вы работали... - И не стыдно вам, а еще приятель! Каких вам книг? - Вот об этом я и хотела спросить вашего мнения. Мне бы хотелось систематически читать... Николай горячо одобрил за это Леночку и обещал составить ей самый хороший подбор книг, которые предложил ей оставить у себя до будущего лета. - Летом приеду сюда, так вы меня за книги угостите вареньем своего изделия. Смотрите, непременно угостите! Григорий Николаевич не отрицает варенья? Леночка с раздражением заметила: - Вы пустяки говорите. Почем я знаю? - Как не знаете? И вы называете мой вопрос пустяками? Да, значит, вы до сих пор не изучили вкусов любимого человека! Это непохвально! - шутил Николай. Леночка так сухо отнеслась к этим шуткам и так сдвинула брови, что Николай тотчас же воскликнул: - Да вы опять? Ну, простите, я, право, не хотел рассердить... Я до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что вы для меня не прежняя Леночка! Он так задушевно сказал об этом, а Леночка хоть и улыбнулась, как улыбалась всегда, всем лицом, но вслед за тем сделалась еще серьезней. "Совсем не та Леночка!" - подумал Николай. Ее холодная сдержанность очень ему не нравилась, даже несколько обижала его. Он приписал это влиянию Лаврентьева. Николаю хотелось по-прежнему быть на дружеской ноге с Леночкой, с которой, бывало, прежде они были неразлучны. Славная, честная, простая девушка невольно располагала к себе, но все попытки Николая были напрасны. Леночка даже отклонила его предложение читать вместе, как в прежнее время, под предлогом забот по хозяйству. Николая этот отказ совсем сбил с толку. "Уж не Отелло ли ее будущий благоверный?" - рассмеялся он. - Пора, однако, познакомиться и с диким человеком, - решил Николай, встречавший Лаврентьева раза два, когда был еще мальчиком, и однажды утром отправился к Лаврентьеву. Усадьба Лаврентьева была недалеко, всего в пяти верстах от Витина. Небольшой новый домишко и новые хозяйственные постройки глядели очень основательно и солидно, хотя и не архитектурно; видно было, что строитель на архитектуру не обращал ни малейшего внимания и более всего заботился о прочности. Такое же хорошее впечатление чистоты, порядка и благосостояния производила и небольшая деревня, почти прилегавшая к усадьбе Лаврентьева. Избы все были крепкие, исправные, крытые тесом, улица обсажена молодыми ветлами, в конце деревни стояла школа, около которой разведен был молодой садик. Мужики, которых Николай повстречал, тоже удивили молодого человека своим зажиточным видом, - словом, Лаврентьевка производила самое благоприятное впечатление и, по сравнению с соседними деревнями, являлась каким-то светлым пятном на фоне грязи и разорения. Николаю сказали, что Григорий Николаевич в саду гряды копает. Он пошел в сад - сад был очень небольшой, фруктовый - и издали заметил приземистую, коренастую фигуру с большой косматой головой, в белой рубахе и широких штанах, засунутых в высокие сапоги. Приблизившись, Николай увидал смуглого брюнета лет под сорок, широкоплечего, с могучей спиной, мускулистого, крепкого, с грубым, загорелым лицом, поросшим черными как смоль с легкой проседью волосами, что придавало физиономии несколько свирепый вид. Силою, здоровьем и выносливостью веяло от этой плохо скроенной, но крепко сшитой фигуры. В ней было что-то мужицкое. По виду и по платью Лаврентьева легко можно было принять за мужика и даже испугаться, завидев издали этого "лохматого медведя", как окрестил его сразу Николай. Но стоило только подойти поближе, взглянуть в небольшие карие глаза, чтобы впечатление испуга немедленно прошло и даже изумило вас приятной неожиданностью. Необыкновенно добродушно глядели эти глаза из-под страшных, нависших бровей, смягчая суровость лица. То же испытал и Николай, когда Лаврентьев, оставив лопату, добродушно встретил его, так сильно пожимая руку, что Николай чуть не вскрикнул. - Здорово, Николай Иванович. (Лаврентьев говорил: "Миколай Иванович". В речи его слышались простонародные выражения.) Давненько желал с вами познакомиться. Наслышаны о вас и статью вашу читали. Статья добрая, хорошая. Побольше бы таких!.. - говорил грубоватым тоном, полным задушевного добродушия, Лаврентьев, посматривая на молодого человека с каким-то особенным уважением. - Пойдемте-ка в горницу. Ишь солнышко подпекать будто стало. Вам-то с непривычки поди и неладно... Лаврентьев повел гостя в свою "избу", как назвал он небольшой свой домишко. Внутри "изба" оказалась очень опрятной и чистой. В ней было четыре комнаты, из которых две были пусты, - а две - убраны с спартанской простотой. - Хватит на наш век! - промолвил Лаврентьев, показывая гостю свое жилище. - Вот скоро и две горницы отделаем почище!.. - прибавил Григорий Николаевич, как-то радостно улыбаясь счастливой улыбкой. - Знаете, чай?.. - Как же, как же!.. - ответил Николай. - Оно и еще краше станет жить-то. И вам спасибо, Николай Иванович... - вдруг сказал Лаврентьев, пожимая руку. - С Еленой Ивановной-то вы занимались, и вышел из нее человек, а не то что какая-нибудь легковесная дамочка... "Меня-то он за что благодарит?" - Так, вместе росли. - Одначе пора и водку пить. Пьете? - Нет... - И ладно делаете. Я так, грешным делом, выпиваю. Может, закусить хотите?.. Десятый час... Он вышел распорядиться. Тем временем Николай оглядел шкаф с книгами. Книги были все более сельскохозяйственные и серьезные. Кроме Гоголя, не было ни одного тома беллетристики. Лаврентьев скоро вернулся, но уже в поддевке из грубого серого сукна, причесанный и вымытый. - Что это вы церемонитесь со мной, Григорий Николаевич? - Нельзя, порядок нужен! - засмеялся добродушно Лаврентьев. "Нынче он все-таки почище стал!" - подумал Николай, вспоминая рассказы об его костюме и привычках и взглядывая на его жилистые, загрубелые, как земля, руки. Они разговорились. Николай заинтересовался беседой Лаврентьева, увидав в нем с первых же слов очень умного и своеобразного человека. Образованием, правда, Лаврентьев похвастать не мог, но зато в нем был громадный запас здравого смысла, он поражал меткими, оригинальными замечаниями и массой практических сведений и, видно было, близко и хорошо знал народную жизнь. - Братишка ваш, приятель мой Василий Иваныч, сказывал, что вы, Николай Иванович, хотите кое-что поузнать по крестьянскому обиходу. Так чем могу помочь - всегда рад. Дело это доброе, а то у вас в Питере насчет мужика здорово врут... Больше со слухов строчат... Иной раз читаешь, как брешет человек, даже с сердцов скверно выругаешься. Видно, и носом-то не нюхал, а строчит! Баба принесла водку и закуску, хлеб, масло и кусок солонины. Лаврентьев опрокинул в себя большой стакан водки и ел с большим аппетитом, запивая квасом. - Вот вы, Николай Иваныч, хозяйство мое увидите. Я вам покажу все, как есть, уж сегодня, куда ни шло, для дорогого гостя и работать не буду! - весело говорил Лаврентьев. - И на деревню пойдем, и школу посмотрим. - Живут у вас под боком мужики, как видно, хорошо, - сказал Николай. - Ничего! Бог грехам терпит!.. Лаврентьев ни словом не заикнулся о том, кому мужики обязаны, что живут недурно, и что он для них сделал, а между тем сделал он немало. Николай слушал с удовольствием Григория Николаевича. Он и раньше слышал много рассказов про него о том, как он ни с кем, кроме мужиков, не водился, как его побаивались и не любили кулаки и презрительно относились помещики к его мужицкому образу жизни, какой популярностью и доверием пользовался он у крестьян, и невольно проникся уважением к "дикому человеку", забившемуся в деревню и, по-видимому, вполне счастливому и довольному своей жизнью. "Я бы не мог так жить!" - подумал Николай. В его беседе, заметил он, всегда было дело, факт, сведение, но как только Николай попробовал коснуться в разговоре искусства и завел речь об общих вопросах, так тотчас же увидел, что это закрытая, неведомая для него область. Тут Лаврентьев пасовал совершенно. "Неужели этот славный медведь мог увлечь такую отзывчивую натуру, как Леночка?" - спрашивал Николай и не находил ответа. А "медведь" уже звал Николая смотреть свое хозяйство. - А что же Василий-то с вами не пришел ко мне? - спрашивал Лаврентьев, выходя с Николаем из дома. - Вася с утра пропал. Я думал, что он к вам... - Нет, не бывал... Куда это он?.. А, разве не туда ли он пошел?! - вдруг вспомнил Лаврентьев и нахмурился. - Куда? - В Залесье! - сердито проговорил Григорий Николаевич. - Сегодня этот скот Кузька разоряет Залесье... Ужо, погоди, доберусь я до него! - прибавил Лаврентьев, вдруг сжимая кулак. В голосе его звучала такая ненависть, что Николай взглянул на Лаврентьева и удивился злобе, исказившей черты его лица. Николай почувствовал, что угроза эта - не пустые слова в его устах и что недаром Григория Николаевича звали "диким человеком". - Таких негодяев не жаль... Уж я его выслеживаю... Не миновать ему Сибирки, мерзавцу!.. Сколько бед он у нас творит, просто страсть!.. А Василий, пожалуй, туда пошел... У вашего братишки золотое сердце. Того и гляди... влопается... Знаете ли что, - дружески хлопая по плечу Николая, сказал вдруг Лаврентьев, - пойдем-ка в Залесье... Тут недалечко... боюсь, как бы что не вышло... Не успел он сказать этих слов, как во двор прискакал на маленькой лошаденке молодой парнишка и, спрыгивая с лошади, проговорил взволнованным голосом: - Григорий Николаевич! Беда у нас... Решает нас Кузька... Народ не дает... шумит... Тятька к тебе послал. - Тележку! - гаркнул Лаврентьев на весь двор. - Витинского барчука не видал там? - Кажись, там. - Живо! - скомандовал он. - Скачи, Федька, назад, скажи - сейчас буду. Идем, - отрывисто произнес Лаврентьев, обращаясь к Николаю. - Телега нагонит. Лаврентьев ходко зашагал, так что Николай едва поспевал за ним. Через несколько минут их догнала тележка, и они что есть духу помчались в Залесье, обогнав по пути скакавшего парнишку. Лаврентьев сидел угрюмый и только время от времени произносил совсем нецензурные ругательства. XVII Большое, совсем оголенное село уж было близко, когда наши знакомцы увидали всадника, скакавшего навстречу, по дороге из Залесья. Через несколько минут мимо них промчался, насколько позволяли силы заморенной лошаденки под неустанными ударами нагайки, полицейский урядник. На зычный окрик Лаврентьева: "Что случилось?" - он, не оборачиваясь, махнул отчаянно рукой по направлению к Залесью и снова стегнул плетью лошадь. - Дьяволы! - выругался Лаврентьев. - Тоже из образованных! За воровство из думы выгнали, так он к мужику присосался! - пояснил Григорий Николаевич и с сердцем вытянул кнутом вдоль по спине своего взмыленного коня. Добрый рыжий конь, не ожидавший такого угощения, рванулся и понесся снова вскачь. Тележку подбрасывало, словно мячик, по выбоинам скверного проселка. Николай чуть было не выскочил и схватился обеими руками за края тележки, чтоб не упасть. - Непривычно? - обронил Лаврентьев, взглядывая, как неумело сидит молодой человек. - Ничего, скоро приедем, - отвечал Николай, стараясь глазами смерить расстояние, отделявшее их от Залесья. Село было близко, и он беспокойно всматривался вперед, волнуемый мыслями о брате. Он вдруг увидал, как из-за задов села показалась тройка и понеслась засеянным полем вперерез на дорогу. - Видите? - Вижу! Поди начальство утекает! Должно, пристав! - прибавил Григорий Николаевич, присматриваясь в сторону. - Кум мой! Со страху парнюга хлебушка не жалеет! Блудливы, как кошки, а трусливы, как зайцы. Черти! Сколько хлебов-то помяли! Небольшой тарантас въехал на дорогу, быстро приближаясь. Лаврентьев поглядел вперед и, замахав шляпой, крикнул, чтобы остановились. Две фигуры в форменных сюртуках привстали и замахали руками. Ямщик осадил тройку. Лаврентьев остановил коня. Николай увидал рядом двух господ, сидевших в тарантасе с испуганными возбужденными физиономиями. - Куда вы, Григорий Николаевич? - взволнованным голосом крикнул один из них, молодой еще, рыжеватенький господин в веснушках, с закрученными усами. - Разве не слыхали? Ворочайтесь назад... В Залесье бунт... чуть было нас не убили! - Ой ли, кум? - усомнился Лаврентьев. - Уж и убили! - Едва спаслись, спасибо старшине! - продолжал рыжеватый господин, не слыша или делая вид, что не слышал ядовитого замечания Лаврентьева. - Уж мы всячески убеждали их покориться закону... Какое! Настоящие звери... А мы-то чем виноваты? Он говорил торопливо, захлебываясь от страха и негодования, и поминутно оглядывался назад. - Вы, кум, толком сказывайте. Пороть хотели? - Ведь взыскать приказано. Надо было как-нибудь, а они, как идолы, уперлись, галдят - не согласны, не дадим... А толпа все больше... Вижу - сопротивление власти, никакие вразумления... Мы с ними, - указал он на спутника, - в правление, а оттуда задами... Старшина доложил, что они стали терзать волостного писаря и поймали Потапа Осиповича... Пожалуй, умертвят. Совсем рассвирепели, как звери. Что сделаешь с ними, с подлецами? - с каким-то отчаянием в голосе произнес рыжеватенький пристав. - Озверели! Пусть Иван Алексеевич как хочет, а по мне, без солдат ничего теперь не поделаешь! Ворочайтесь-ка, кум, подобру-поздорову... Не ровен час... Они уж два дома разнесли. - Никодим Егорыч! - начал Лаврентьев, слезая с тележки, - знаете ли, что я скажу? Вернемтесь-ка назад в Залесье... Я бунт этот мигом окончу... Верь, любезный человек, моему слову. Со страху мало ли что показалось... Слава богу, я залесских мужиков знаю... В ответ оба чиновника замахали руками, а "кум" взглянул на Лаврентьева, видимо обиженный. - Не подымайте, братцы, истории, - продолжал Лаврентьев. - Пожалейте народ-то. Помните, Никодим Егорыч, такое же дело, три года тому назад? Тоже и вашему брату попало... Послушайте доброго совета! Видно, Захарку к Ивану Алексеевичу услали? Он давеча проскакал как оглашенный... Так мы вдогонку сейчас же... Иван Алексеевич свой человек... Идет, что ли, кум? - Я даже удивляюсь, Григорий Николаевич, как вы, не зная обстоятельств... Я, слава богу, народ тоже знаю... Они, наверное, убили бы нас, а вы рекомендуете ехать на убой... Благодарим покорно! Не угодно ли одним ехать, а наше дело по начальству... - Никодим Егорович! По-приятельски... Вылезайте-ка, что я скажу... Никодим Егорович неохотно вылез из тарантаса с видом оскорбленного достоинства. Григорий Николаевич отвел его в сторону и в чем-то убеждал его, но видно было, что никакие убеждения не действовали. Он торопливо вскочил в тарантас, приговаривая: - Сами увидите, со страху ли нам показалось! А лучше - не ездите. Теперь они даже такого гуманного человека, как вы, не пощадят! - съязвил пристав, с особенным ударением произнося слово "гуманный". - Пошел! - крикнул он ямщику. - Да еще... забыл совсем... если решаетесь ехать туда, сынка господина Вязникова увезите. Совсем безумный молодой человек! - вдогонку крикнул пристав. Сердитый, влез Лаврентьев в тележку. - Кто его знает: врет ли Никодимка вовсе, или нет? - заговорил он. - Народ в Залесье смирный... И если он наконец озлился, значит Кузьма совсем донял... Сто целковых предлагал куму! - прибавил минуту спустя Григорий Николаевич. - Не взял! Видно, взаправду помяли кого-нибудь, и Никодимка трусит... Ну, Кузьма! Ужо погоди! - прибавил Лаврентьев. - Опять из-за тебя пропадают люди. - Про какого Потапа Осиповича говорил пристав? - осведомился Николай. - Потапка? А Кузькин сподручник. Доверенный из мещан. Лютая тварь... Он, верно, и настаивал, а они супротив Кузьмы не посмели... Силища! Около него сколько сволочи кормится... Эка дрянь дело-то! Того и гляди солдат пригонят... Языки у этих - слышали? - без костей... Сейчас: убить хотели!.. Черти!.. Наверно, брешут! Он замолчал и опять хлестнул лошадь. Через несколько минут они подъезжали к Залесью. У самого въезда в село тихо колебалась громадная толпа народа. Гул голосов, покрываемый по временам женскими причитаниями, стоял в воздухе, то усиливаясь, то замирая, словно ропот волнующегося моря. Что-то стихийно-могучее, что-то таинственно-внушительное чуялось в этом гуденье народной толпы, и когда Лаврентьев как ни в чем не бывало двинулся, ведя за собой Николая в самую середину гудящей толпы, - у Николая екнуло сердце. На мгновение говор смолк при появлении новых лиц. Вслед за тем раздались приветственные восклицания. Мужики охотно расступались, пропуская вперед Лаврентьева и Николая. Сразу было видно, что Лаврентьев тут свой человек. Он шел, отвечая на здравствования, в середину толпы, пожимая приятелям-мужикам руки. С появлением Григория Николаевича толпа как будто оживилась. Все точно просветлели, ожидая с надеждой утешительного слова. Прошла секунда, другая, и Николаю сделалось стыдно за чувство малодушного страха, охватившего его было вначале. Достаточно было бросить беглый взгляд на массу этих загорелых, добродушных физиономий, чтобы почувствовать себя совершенно спокойным среди этих рассвирепевших "зверей", о которых только что рассказывали. Какие "звери"! Ни одной черточки зверя не мог он уловить в лицах окружающих. Напротив: несмотря на раздражение, проглядывавшее на многих из этих лиц, в то же время что-то покорное, необыкновенно доверчивое сказывалось в их огрубелых чертах, в этих типических простонародных физиономиях... Раздражение было - раздражение, какое чувствует самый покорный человек вследствие боли, - выражавшееся в жалобах на Кузьку, которые раздались, как только Лаврентьев спросил в чем дело, на то, что их хотели совсем "рушить" и не соглашались повременить хоть до осени, пока хлебушко созреет; но даже и в этих жалобах звучала такая покорная нотка, которая невольно резала сердце... Такое впечатление произвели на Николая эти "звери", которых он вначале так испугался. Однако среди этих жалобных нот нет-нет, а попадались протестующие, но таких было немного. Глядя на эту толпу, Николай невольно вспомнил чье-то сравнение народной толпы с могучим львом. Да, перед ним - лев, но лев, не чуявший еще своей силы, лев, издающий покорные жалобы, но не тот народ-лев, один слабый ропот которого внушает страх и ужас тем, кто сознает себя виноватым... Николай чувствовал какую-то симпатию к народу, но в то же самое время сознавал, что он ему чужой и что всем этим мужикам нет до него никакого дела. Теоретически он, пожалуй, и любил народ, но все эти грубые лица, этот запах земли, навоза и пота были чужды ему, даже неприятны... Он понимал, что заговори он теперь с мужиками, - и он будет им непонятен... Целая пропасть лежала между ними... А между тем Лаврентьев говорил и говорил совсем понятно... Его слушали со вниманием и объясняли ему, как и почему это случилось, что пристава уехали и "Потапку маленечко помяли". Ветхий старик с большой седой бородой, высокий и худой, с длинной багровой шеей, на которой дрожали синие жилы, с лицом фанатика аскета, опершись на палку, внимательно прислушивался к восклицаниям жалобы, отчаяния и недоумения, вырывавшимся односложными, короткими обрывками из толпы, и, показалось Николаю, великой скорбью запечатлено было лицо старика... Когда старик начал говорить, толпа затихла. Видно было, что этот старик пользовался большим уважением, односельцев. - Я миру сказывал, чтобы мир по воле не отдавал решать... Я за мир и ответчик. Бедность наша не скрытая... Они видели... Христовым именем просили ослобонить хоть до Покрова... Так пусть теперь я один буду за мир ответчик... - Не дадим тебя в обиду... Не дадим! - заревели голоса. Старик низко поклонился миру. - Я стар, я немощен, какая от меня миру помога... Я готов постоять за мир... Милости прошу! - Антон Федосеич! - заговорил стоявший впереди черноволосый здоровый мужик с умным, энергичным лицом. - Ты мир обижаешь... Мы все решали... - Все, все!.. Одни мироеды в утек! - И ежели что, все и в ответе!.. - Все, все! - опять раздались голоса. - Друг дружку не выдавать! - Миром... Всем миром! - А что теперича будет? - Известно что будет!.. - Все равно решат... Сегодня не решили, завтра решат! - послышались голоса. Высокая красивая баба с ребенком на руках, стоявшая напротив Николая, усмехнулась едкой усмешкой и крикнула: - А еще мужики! Рази хуже будет? - Баба это правильно... - Нет, братцы, Кузьма так не оставит!.. - заговорил старик. - Не сумлевайтесь... - Все едино порешат!.. - Лучше по доброй воле... - Раззор, одно слово! - Еще подожди, что ответишь! Снова толпа загудела... Слышались восклицания, что "так никак невозможно", "царь не позволит", "в законе нигде не показано!" и т.п., но тем не менее нотка отчаяния все более и более звучала в этих криках, как будто толпа чувствовала, что, во всяком случае, дело ее проиграно. Даже обещание Лаврентьева просить начальство об отсрочке, сперва было возбудившее надежду, впоследствии, под впечатлением скептических речей большинства, потеряло оживляющий смысл... Покорность судьбе начинала сменять порыв возбуждения. Точно инстинктом, народ понял, что неоткуда ждать помощи, и Николай удивился, когда через несколько времени уж шли разговоры о том, как придется теперь отвечать и т.п. Несмотря на попытку двух-трех мужиков и высокой бабы с ребенком поддержать уверенность, что начальство "смирит Кузьку", что "царь не попустит обиды", что они, не позволивши решить себя, ничего дурного не сделали, - толпа, минуту тому назад готовая надеяться, уже не надеялась. Да и едва ли те, которые обнадеживали, сами верили тому, что говорили. Порыв, вызванный отчаянием, проходил, сменяясь тупой покорностью. Лев, издававший стоны, обращался в подъяремного вола. Угрюмый, стоял Лаврентьев перед народом. Что мог сказать он ему в утешение? Чем мог пособить ему? Николай понял, что нечем, и с участием взглядывал и на эту толпу, и на "дикого человека". - Вот что, братцы... Я сегодня же поеду в губернию насчет вашего дела, а вы выберите человек трех ходоков... Дойдем до губернатора... Но только, ребята, мое слово такое: если чего, боже храни... вы, смотри, лучше не того... смирненько штобы... Голос Лаврентьева осекся... Он обещал и сам сомневался в успехе своих хлопот. Он рекомендовал, чтобы "смирненько"... - Ну, а если... И снова что-то засело в горле... Он не мог говорить. - Спасибо тебе, Григорий Николаевич!.. - Заступник ты наш! - На добром слове спасибо... - Бог не оставит тебя! "И они еще благодарят! и как благодарят! Только за слово участья, за желание помочь, за человечное отношение!" - подумал Николай, ощущая прилив необыкновенно хорошего чувства... Слезы выступили у него на глазах. Он весь как-то умилился при этой сцене. А Лаврентьев, напротив, стал еще мрачнее после этих слов и как-то резко крикнул: - Чего галдите? Нечего галдеть-то!.. Выбирай, ребята, ходоков!.. Снова загудела толпа. Стали выбирать депутатов для подачи жалобы губернатору. Выбрали худого старика, черноволосого мужика и еще третьего, старого, степенного мужика. Все трое низко поклонились миру за честь. - А вы, Николай Иванович, помогите-ка нам прошение смастерить, да побольше жалких слов... Губернатор любит... Видели?.. - прибавил он. - Каков бунт? Разбойники! И что я присоветую им? - прошептал он с тоской в голосе. Он помолчал и, как бы спохватившись, прибавил: - О брате я вам и не сказал... Он тут в правленье за Потапкой ходит... - Как ходит? - За лекаря! - усмехнулся Лаврентьев. - Потапку помяли, и то не все, - иначе бы Потапки и в живых не было, - а два-три молодых парня, и поделом подлецу! А Вася при нем же... Эко сердце у вашего брата... Парень золото! Пойдем в волостное, там и пишите прошение; авось что и выйдет. Толпа медленно стала расходиться, разбившись по кучкам. Разговоры стихали. Все находились под гнетом ожидания. Бабы причитали и взвизгивали. Некоторые спохватились выносить из изб свой скарб и прятали его на задах. - Небось Кузьма разыщет! - посмеялся кто-то над бабами. - Эти дела Кузьма не впервой делает! - объяснил Лаврентьев, направляясь с Николаем в волостное правление. - Раз к нему мужик в лапы попал - не выпутается. Процент берет отчаянный, окромя того, делает ярыжнические договоры... Даст по времени, когда мужику деньга до зарезу нужна, рублев двадцать, а через год-другой мужик, смотришь, полета должен... А условия-то какие! Ужо я покажу вам... Избы и вся движимость в залоге, да и хлеб на корню запродан по самой низкой цене... Одна кабала! А тут как на грех два года неурожаи... Народ и вовсе обнищал! Они подходили к волостному правлению, когда около раздался насмешливый женский голос: - Какие вы мужики? Хуже баб, право хуже!.. Николай обернулся. Та самая высокая молодая баба с ребенком на руках, которая на сходе обратила на себя внимание Николая, стыдила теперь трех молодых парней. Ироническая усмешка скривила ее губы. Необыкновенно строгое, красивое лицо ее дышало ненавистью и презрением. - Мужики! Хороши мужики! - повторила она, бросая уничтожающий взгляд. - А еще хвастали, что укротите Кузьку! - заметила баба, понижая голос. - Вы знаете эту бабу? - спросил Николай. - Прасковью-то? Еще бы не знать... Норовистая баба... Муж ее, - прибавил Григорий Николаевич, - в Сибирь пошел из-за Кузьки... Кузька ее в полюбовницы норовил, она у него в работницах жила... Кто их знает, что у них было, - темное дело, только мужик царапнул Кузьку ножом... Засудили... Она при детях осталась... Погоди, еще она Кузьме припомнит... Эта баба не простит!.. Вошли в волостное правление. Из-за перегородки, разделявшей избу на две комнаты, слышались стоны, прерываемые ругательствами. - Спасибо, Василий Иванович... Век не забуду... Ох, матушки... пресвятая богородица!.. Ужо погоди, голубчики... Ужо ответ дадите... Идолы проклятые... Чуть не до смерти!.. - Это Потапка причитает! Должно, помяли порядочно! - заметил Лаврентьев. Они заглянули в соседнюю комнату. На диване лежал "Потапка", а около него сидел Вася. Он подошел к вошедшим, взволнованный, пожимая руки. - Потапку стережете? - тихо проговорил Лаврентьев улыбаясь. - Здорово помяли его? - Порядочно-таки... Прикладываю ему компрессы. Все просит, чтобы я не отходил... боится!.. - Отлежится!.. - тихо заметил Лаврентьев. - Ему не раз бока мяли!.. Сказывают, вы, Вася, его отстояли? - Нет, я так... около случился, когда его схватили и трое стали бить... Народ-то очень сердился, что человека так избили... Да он сам виноват... Тут горе великое, а он еще дразнит людей! Неужели, Григорий Николаевич, ничего нельзя сделать?.. Так и разорят? - Попытаем!.. - Василий Иваныч! Отец родной! Что ж вы оставили меня? - застонал Потап Осипович из угла. - Не оставляйте, а то убьют меня, звери окаянные... душегубы безжалостные... Ох, господи, боже мой... Ох, мучения какие!.. - Не бойсь, Потап Осипович, не убьют!.. - проговорил Лаврентьев, подходя к дивану. - Как бог тебя милует... цел еще? - Совсем истерзали, Григорий Николаевич... Если бы не Василий Иванович, как бы архангел, не видать бы мне божьего света... Безвинно пострадал, за чужое дело... Ох, господи милосердый!.. Спасите вы меня отсюда. Увезите поскорей, благодетели, голубчики... Век буду бога молить за вас... Николай приблизился и увидал толстого небольшого человека с темно-рыжими волосами, лежащего на деревянном диване в изодранном сюртуке, из-под которого виднелись полосатая жилетка и клочки ситцевой рубахи, запачканной кровью. Лицо избитого было закрыто полотенцами. Оставались открытыми только вспухший рот да подбородок, окаймленный рыжей редкой бороденкой. - Посмотри-ка, Григорий Николаевич, что они со мной сделали! С этими словами Потап Осипович, охая, приподнял толстую руку, на коротеньких пальцах которой были надеты перстни, и снял полотенца, обнажив вздувшееся сине-багровое лицо, сплошь покрытое кровавыми подтеками. Из-под вспухших век злобно выглядывали маленькие неприятные рысьи глаза. Все лицо представляло собой сплошную кровавую маску. Заметив на лице Николая чувство ужаса при виде этого зрелища, Потап Осипович нарочно не закрывал своего лица, несмотря на совет Васи, как бы радуясь впечатлению, произведенному его физиономией. - Каково это?.. А здесь посмотрите!.. Вот не угодно ли?.. Что они с телом сделали?.. Тело-то как истерзали!.. Он было стал открывать грудь, но ему сказали, что не надо. - Нет, господа, будьте свидетелями... Каково тут, а?.. Дотронуться больно... Пожалуй, ребро тронуто... Тоже и у меня семейство... Я безвинно, человек служащий... подневольный. Кузьма Петрович послали меня к этим дьяволам для присутствия, в виде как бы аблаката, а они убить... Это как же?.. Тело в растерзании, нутренность вся потревожена... Как я теперь могу продолжать свои занятия?.. С кого взыскивать буду?.. Разве эти люди вознаградят?!. - Бог даст отлежишься, Потап Осипович... И после поговорим насчет вознаграждения... с рассудком человек будешь и спросишь подходящую цену. А пока лежи смирно, ничего не бойся... - Как не бояться... Чуть было не убили... - Не ври, Осипыч... Кабы хотели, давно от тебя мокренько бы осталось. Благодари бога, что цел! - проговорил Лаврентьев. Через несколько времени Потапа Осиповича отправили по его просьбе в усадьбу Кривошейнова. Старшина и писарь, избитые, по словам пристава, куда-то скрылись... Кто-то видел, что они уехали. По словам мужиков, их даже и не "помяли". Николай написал прошение, Лаврентьев одобрил его и прочитал мужикам. Мужики остались довольны, ставили под ним кресты и подписывались, кто умел. Выборные уже собрались и отправились в губернский город, сопровождаемые пожеланиями. Лаврентьев обещал вечером ехать туда же, только прежде повидается с исправником, и наказал без него к губернатору не ходить. Вслед за тем Лаврентьев и Вязниковы оставили Залесье, напутствуемые благодарностью и благословениями. - Подай вам господи, добрые люди! - Заступники вы наши... - Бог не оставит вас!.. - Прощай, Григорий Николаевич! - произнесла высокая баба с ребенком, протягивая руку Лаврентьеву. Молча возвращались наши путники назад. Только что виденное произвело на всех огромное впечатление. На Васе лица не было... Скорбные мысли волновали юношу. XVIII Солнце садилось, когда оба брата вернулись домой. Старики радостно встретили их с встревоженными лицами. Иван Андреевич уже слышал о происшествии в Залесье, узнал, что Вася был там, и боялся за сына. Он выслушал рассказ Николая, - Николай рассказал обо всем очень живо и талантливо, - и в волнении заходил по кабинету. - Я поеду к губернатору, - сказал он, - и объясню всю эту историю. В самом деле, это вопиющее дело! - Если бы ты видел сам, папа!.. - вставил Вася. - А ты как туда попал? - резко оборвал его Иван Андреевич. - Ты зачем мешаешься не в свои дела, скажи мне на милость, когда твое дело учиться? К чему ты побежал в Залесье? Чем ты помог? Ты только себя погубишь своими глупыми выходками. Послушай, Вася, я давно хотел с тобой поговорить... Твое поведение, признаюсь тебе, крайне мне неприятно. Он остановился и взглянул на Васю. Вася стоял смущенный, кротко посматривая на взволнованного старика. - Оставь нас, Николай, - промолвил он, и, когда Николай ушел, он сказал Васе: - Сядь! Вася сел на кресло. Старик уселся напротив и первые минуты молчал, стараясь побороть вспышку гнева. Его взгляд понемногу смягчался, останавливаясь на задумчивом лице сына. И чем дольше он глядел на Васю, тем более и более смягчался. И отцу вдруг бесконечно стало жаль своего бедного мальчика. В кротком, страдальческом взоре восторженных голубых глаз, в бледном лице, в этом немощном теле старик впервые прозрел что-то необыкновенно глубокое, искреннее, беззаветное. Ему почему-то припомнилось, что он видел однажды, во время своей молодости, молодого раскольника, шедшего под кнут с таким же самым восторженным лицом. И сердце заныло у старика. Разве можно сердиться на Васю? Об этот кроткий взгляд разбивался всякий гнев. "В самом деле, он какой-то особенный, не похожий на других, этот Вася. Чем же занята его голова? Чем болит его сердце в такие юные годы?" - думал Иван Андреевич, с тоскливым участием взглядывая на Васю. - Ты извини меня, Вася, - начал Вязников совсем смягченным голосом, - я давеча горячился и был резок... - Что ты, папа!.. - остановил его Вася. - Что ты! - А теперь, мой милый, скажи мне откровенно, как другу: зачем ты ходил в Залесье? Какие побуждения заставили тебя идти туда? Конечно, не любопытство? - Любопытство? Как можно смотреть на страдания ближних из любопытства? - Ну, разумеется, нельзя: по крайней мере ты не станешь... Я знаю... - Я, видишь ли, папа... Вася остановился на секунду в колебании и продолжал: - Ты не смейся, папа, надо мной, а впрочем, что ж я заранее прошу! - улыбнулся юноша. - Может быть, оно и смешно, но только мне не смешно... Я, видишь ли, думал как-нибудь пособить, отвратить это несчастие... Когда туда приехали продавать, я просил пожалеть, отсрочить, доложить губернатору, что так нельзя... - Ты просил? - А то как же? Я полагал, что они убедятся... - И что ж тебе сказали? - Сказали, что не мое дело... Все так говорят!.. Но как же не мое дело? Мне кажется, это дело всякого! И должен я тебе еще признаться, - я тебе не говорил прежде и никому не говорил, - что раньше еще я ходил к Кузьме Петровичу. - Ты? Зачем? - все более и более удивлялся Иван Андреевич. - Просить его о том же. Но только и его я напрасно упрашивал. Он не согласился. Стращал урядником. Странный он... Рассердился... - Да ведь это, Вася, в самом деле смешно, мой милый. Ходить убеждать Кузьму! Кто дал тебе право давать советы людям, которые их не спрашивают? Рассуди сам. И разве ты приобрел право учить других, ты, мальчик, который еще сам ничего не знает, который должен учиться, а не учить других?! И почему ты полагаешь, что ты прав? Откуда такая уверенность? - Я никого не учу, я только просил... - И ты видишь, все твои просьбы бесплодны... Тебя волнует, что Кузьма поступает недобросовестно, - я не спорю, он нехороший человек, - но разве ты призван исправлять его? Мало ли дурных людей на свете! Мало ли несовершенств! Но все это не дает тебе права считать себя судьей чужих дел. Удивил ты меня! Ходить к Кривошейнову! Убеждать его! Это чересчур смешно! Воображаю, как он смеялся, слушая твои увещания. Еще благодари, что он только прогнал тебя, а не поднял истории. - Какой истории? - Ты не понимаешь?.. Он мог извратить смысл твоих слов, и мало ли что могло быть. - Что бы ни было, но ведь нельзя же!.. Ты пойми, нельзя же!.. Я никогда не учу, я не считаю себя судьей, - сохрани меня бог! - но нельзя же равнодушно смотреть, как людей оскорбляют. Разве можно?.. Я не могу... Сердись не сердись, папа, а это выше моих сил. Я не знаю, что делать, как помочь, но чувствую, что надо, надо!.. - проговорил юноша. - И не смотри равнодушно, друг мой; но чтобы быть полезным, надо учиться. Наука даст исход твоим хорошим стремлениям. Наука скажет тебе, что зло всегда было, но что постепенно оно уменьшается, люди постепенно делаются лучше, отношения становятся мягче... И тогда, когда ты научишься, ты действительно можешь быть полезным своей родине, а в противном случае ты, Вася, с своими добрыми стремлениями, с своей восторженностью, останешься бесполезным и, боже храни, бесплодно погибнешь. Какая-нибудь выходка, вроде той, которую ты сделал, и жизнь твоя потеряна для других. Старик продолжал говорить на эту тему и увлекся. Он говорил о назначении образованного человека, о пользе, которую он может принести; он приводил исторические примеры, как постепенно улучшается жизнь, и когда кончил и взглянул на Васю, то увидал, что юноша все так же смотрит своим кротким, страдальческим взором и что горячие слова отца не произвели на него того впечатления, на которое рассчитывал старик. И правда: Вася слушал, и все-таки слова отца не произвели на него успокоивающего действия. Скорее сердце, чем разум, подсказывало ему, что в словах отца что-то не то, что они не отвечают на вопросы, над которыми он задумывался. По своему обыкновению, он припоминал слова отца и, помолчавши, заметил: - Ты, папа, осуждаешь мои выходки и вообще советуешь беречь себя, чтобы не погибнуть бесплодно. Так ведь? - Ну, конечно. - Прости меня, если я тебе напомню. Ты в молодости за что же пострадал? Разве не за то, что тебя мучило несчастье ближних? И разве ты раскаивался когда-нибудь? Старик был поставлен в затруднение этим вопросом. Раскаивался ли он? Конечно, нет! - Ошибки отцов служат уроком детям! - ответил он, с любовью посматривая на Васю. - Так это была ошибка с твоей стороны? - опять спросил Вася. - Увлечение, пожалуй... Но видишь ли, Вася... Когда я увлекался, я все-таки кое-чему учился! - улыбнулся Иван Андреевич. - И вот что еще, - продолжал Вася. - Ты говоришь, что наука даст выход, что образованный человек принесет пользу, но объясни мне, почему же вот и ты образованный, и Коля образованный, и мало ли образованных, а в Залесье такая история?.. Да и в одном ли Залесье?.. Объясни мне, бога ради, почему же одни должны терпеть, а другие должны мучить?.. Скажи мне, дорогой мой, скажи, разве это так должно быть? Разве это и есть правда? Меня эти вопросы, папа, давно мучат. Ну, научи же ты, как же это... Разреши мои сомнения... Кто разрешит мне их? Он произнес последние слова таким страстным, замирающим голосом, со слезами на глазах, что Иван Андреевич испуганно взглянул на Васю, подошел к нему, обнял и тихо промолвил: - Вася... Вася, что с тобой, голубчик? Разве можно так волноваться? - Как же не волноваться? И чем я виноват, что волнуюсь? Ты успокой меня, и я перестану... - Болен ты. - И Коля говорит... Нет, я не болен, папа... - Скажи мне, откуда у тебя эти мысли, эти вопросы? - Как я скажу тебе, откуда? Я не знаю, откуда... Вижу я, что кругом делается, и раздумываю, отчего это так делается, а не иначе... Долго еще старик беседовал с сыном, стараясь разъяснить ему мучительные вопросы, но Вася ушел неудовлетворенный и неуспокоенный. И старик, оставшись один, сам чувствовал, что он не успокоил сына. Он со страхом думал о будущности "бедного" восторженного мальчика и долго не мог заснуть в эту ночь, волнуемый тяжелыми мыслями и не зная, как помочь сыну избавиться от пагубных заблуждений. XIX На следующий день Иван Андреевич собрался ехать вместе с Николаем в губернский город С. Вязников принял близко к сердцу вчерашнее происшествие в Залесье и выразил надежду, что бог даст дело как-нибудь обойдется и никаких дурных последствий для крестьян не будет. Быть может, явится даже возможность через губернатора, который, в сущности, добрый человек, - прибавил Вязников, - повлиять на Кузьму и убедить его отсрочить продажу. - Во всяком случае, надо попытаться! Вася просиял, когда за чаем услышал этот разговор. Он так восторженно любовался отцом, что старик, улыбаясь, промолвил: - Ты что так смотришь, Микула Селянинович, а? И сегодня ты как будто веселей, не то что вчера. - Я надеюсь, что ты, папа, поможешь. Тебя послушают. - Ну, брат, не особенно нас слушают! Ведь вот ты же меня вчера не послушал, я не убедил, кажется, тебя, что тебе надо учиться, а не поучать Кузьму и становых! - шутя заметил Вязников. - Но я не падаю духом и не теряю надежды со временем убедить тебя, что твои увещания по меньшей мере бесполезны. Еще поспорим, мой философ! Теперь будем чаще спорить, а то ты какой-то со мной бука был, мой мальчик. Будем ведь спорить? - Будем. - Но споры - спорами, а занятия - занятиями. Надеюсь, что ты будешь готовиться к экзамену? - Я готовлюсь. - Ты не захочешь огорчить нас, стариков, оставаясь неучем? - Мне было бы тяжело огорчить вас! - с чувством проговорил Вася как бы в раздумье. - То-то... Эх, брат, перемелется - мука будет! Не все кругом ложь да зло, как тебе кажется. Ну, до свидания. Пожелайте нам успеха, господа! - проговорил старик, прощаясь с женой и сыном. Вечером Вязниковы приехали в губернский город С. и остановились в гостинице. Иван Андреевич облекся в черный сюртук, чтобы тотчас же отправиться к губернатору, а Николай собирался в театр. Они условились после театра поужинать вместе с отцом в трактире. - Сегодня я тебя угощу шампанским! - заметил Николай. - Ладно, ладно. Я, признаться, люблю это вино. Благородный напиток! - Смотри же, в одиннадцать часов. Желаю тебе успеха! - проговорил Николай, прощаясь на подъезде с отцом. - Быть может, и мое прошение подействует. Верно, уж Лаврентьев здесь!.. В это самое время его превосходительство Евгений Николаевич Островерхов, военный генерал лет под сорок, сидел в своем кабинете, внимательно слушая сообщение Кузьмы Петровича Кривошейнова о подробностях происшествия в Залесье и о нанесении побоев его доверенному. Время от времени его превосходительство нетерпеливо поднимал глаза на рассказчика, не без брезгливости рассматривая угреватое, грязноватое лицо Кривошейнова и его толстые, жирные пальцы и снова опуская глаза на бумаги, лежавшие на письменном столе. Еще вчера его превосходительство получил от рыжеватенького станового телеграмму о происшествии, - Ивана Алексеевича, исправника, не случилось в ту пору дома, и становой решился сам телеграфировать, - и утром сегодня выслушал доклад об этом деле лично от станового и от Ивана Алексеевича, поспешившего приехать в город и доложить со слов своего помощника. Распорядительный и энергичный генерал еще ночью отправил на место происшествия чиновника особых поручений, приказав ему немедленно дать знать ему о том, что делается в Залесье, и уполномочив в крайнем случае вызвать из ближайшего города воинскую команду. В то же время сообщено было судебной власти, и на место происшествия отправились прокурор и следователь. Первые сведения, полученные его превосходительством, были таковы, что дело представлялось крайне серьезным. Выходило как бы вроде бунта или по крайней мере сопротивления властям, так что не мудрено было, что его превосходительство был крайне озабочен этим делом и внимательно выслушивал многоречивые объяснения Кузьмы Петровича, приехавшего просить защиты своих интересов и "ограждения неприкосновенности". Его превосходительство нахмурился, когда Кузьма Петрович, между прочим, старался придать этому делу оттенок подстрекательства и рассказал, как несколько недель тому назад к нему приходил сын Вязникова и с угрозами просил не поступать по закону, причем говорил возмутительные речи. - Я тогда не пожелал обеспокоить ваше превосходительство, полагая, что Иван Андреевич, как родитель, образумит своего сынка, но вчерась этот молодой человек был в Залесье и, как мне известно, подстрекал мужиков. - Откуда вам это известно? - От доверенного моего. И наконец становой видел. - Становой пристав о подстрекательстве мне не докладывал... - Кроме того, туда же приехали господин Лаврентьев и старший сын Вязникова. - И что же? - Они, ваше превосходительство, говорили речи мужикам. - Я насчет этого имею более верные сведения! - сухо проговорил его превосходительство. - Вас, очевидно, ввели в заблуждение, и я не советую вам, Кузьма Петрович, давать такое ложное направление этому происшествию. Могу вас успокоить, что в этом деле никаких подстрекательств не было, по крайней мере, судя по данным, пока имеющимся у меня. Во всяком случае, поверьте, что дело это будет строжайше исследовано и интересы закона соблюдены. Его превосходительство привстал, давая знать, что аудиенция кончена, и, протянув руку, проводил Кузьму Петровича до дверей. - Скотина! - произнес генерал, оставшись один и беспокойно шагая по кабинету. Тем не менее поступок молодого Вязникова и присутствие Лаврентьева и Вязниковых в Залесье во время происшествия, о чем генералу было донесено становым приставом и подтверждено исправником, - несколько беспокоили его превосходительство, особенно ввиду слухов, уже ходивших в городе по поводу этого происшествия. Он нетерпеливо ожидал телеграммы от чиновника по особым поручениям, но от него известия еще не было. Его превосходительство уже третий год управлял губернией, и, слава богу, все шло благополучно, как вдруг теперь неприятное происшествие, о котором дойдут, пожалуй, в Петербург превратные известия... Это тревожило генерала, мечтавшего о видной дальнейшей карьере. Он был назначен сюда после очень строгого губернатора, и ему при назначении намекнули действовать зорко, но осторожно, и вдруг такое неприятное дело у него в губернии. Он позвонил и приказал лакею позвать правителя канцелярии. Невысокий скромный молодой человек тотчас же явился в кабинет. - Известий новых нет из Залесья, Александр Львович? - Нет... - Странно... - Быть может, дороги задержали Лазарева, ваше превосходительство! - Вы думаете, дороги? - Полагаю, что дороги... - Дай бог, чтобы не было хуже. Сейчас Кривошейнов был... Он там, между прочим, разные кляузы рассказывает. - Он уже и мне говорил... По-моему, все это вздор. - Пожалуй, в городе кричать будет... Этот мужик в последнее время совсем с ума спятил. И откуда он набрался этого духа? Конечно, поступок Вязникова смешон, дик, но тем не менее... В эту минуту лакей принес телеграмму. - Наконец-то, - произнес Островерхов, быстро вскрывая телеграмму. - Ну слава богу! Снежков доносит, что порядок в Залесье вполне восстановлен и что главные зачинщики арестованы! - прибавил генерал, протягивая телеграмму правителю канцелярии. Скромный на вид чиновник, молодой человек, лет под тридцать с некрасивым, несколько заморенным лицом, с плоскими аккуратно прилизанными волосами, стал читать телеграмму. По мере чтения лицо его делалось серьезнее и серьезнее, и если бы генерал внимательно взглянул в это время на своего подчиненного, то увидал бы едва заметную улыбку, искривившую тонкие губы скромного чиновника. Впрочем, улыбка тотчас же исчезла, и лицо чиновника снова сделалось бесстрастно. - Ну, что скажете, милейший Александр Львович?.. Да что вы не присядете? Прикажете папироску? - Очень вам благодарен, Евгений Николаевич! - отказался чиновник. - Внизу спешная работа. Мне кажется, ваше превосходительство, что телеграмма Снежкова нисколько не разъясняет дела. Какие беспорядки, чем они были вызваны - об этом ни слова здесь нет. - Вы разве сомневаетесь в донесении пристава? Телеграмма его была очень тревожная, и наконец не смеет же он так нагло лгать! - Я позволю себе заметить, ваше превосходительство, - с некоторой аффектацией скромности продолжал молодой человек, - что под первым впечатлением весьма возможны сильные преувеличения. До меня дошли об этом деле несколько иные слухи. Сегодня приехал из своего имения Лаврентьев, который, как ближайший сосед Залесья, поехал на место происшествия и был там. Не угодно ли будет вашему превосходительству повидать Лаврентьева и самому услышать от него подробности? Лаврентьев человек честный и благонамеренный, и я уже имел честь докладывать, что все рассказы Кривошейнова о нем не имеют ни малейшего основания. - Я верю, верю, но все-таки этот Лаврентьев... Впрочем, пригласите его. - Прикажете сегодня? - Нет, дайте, Александр Львович, и мне вздохнуть! Пригласите его завтра утром, в девять часов. Кстати, мне очень любопытно будет познакомиться с этим чудаком. О нем столько рассказывают смешного, - усмехнулся его превосходительство. - Говорят, он совсем мужиком глядит? Правда это? - Несколько одичал в деревне. - Во всяком случае, завтра нам надо послать донесение в Петербург. - Не дожидаясь подробного сообщения Снежкова? - Он завтра будет. А то того и гляди в газетах появится телеграмма раньше, чем мы донесем. И так шум поднят. Вы не слыхали, как здоровье этого избитого? Кривошейнов говорит, что он при смерти. - Нет, ваше превосходительство. Этот побитый скоро поправится! - ответил чиновник. - Неприятное дело, очень неприятное!.. - проговорил генерал, присаживаясь к столу. - Я больше не нужен? - спросил молодой человек. - Нет, Александр Львович. Если что, я вас побеспокою! - проговорил генерал, протягивая руку. Правитель канцелярии поклонился и, спустившись в канцелярию, тотчас же написал Лаврентьеву записку следующего содержания: "Известное происшествие представлено нам совсем в ином свете, дорогой Григорий Николаевич. Очень боюсь, что мы взглянем на него глазами Снежкова, посланного в Залесье. Приходите завтра в девять часов. Вас примут, я предупредил. Оденьтесь почище и постарайтесь говорить поделикатней, не мешало бы и побриться. Завтра же посылайте и мужиков с прошением. Я доложу. Относительно вашего юноши можно, кажется, быть спокойным. С нашей стороны по крайней мере нет доверия к сплетням Кривошейнова. Во всяком случае, советуйте ему держать себя осторожней. Жму вашу руку. Завтра увидимся. Сегодня не могу. Завален работой, и мой генерал каждую минуту меня зовет. Ваш А.Н." Запечатав конверт, правитель канцелярии отправил письмо с рассыльным, приказав отдать письмо в собственные руки Лаврентьева, под расписку, и засел за работу. Евгений Николаевич, оставшись один в своем большом, увешанном картами кабинете, стал было прочитывать одну из бумаг, лежащих перед ним, но занятия что-то не шли. Он отодвинул от себя бумаги, поднялся с кресла и заходил по кабинету, занятый мыслями о неприятном деле, случившемся у него в губернии. Евгений Николаевич, начавший свою карьеру в одном из гвардейских полков и окончивший курс в военной академии, был, в сущности, добрый и неглупый человек, не особенно образованный, но "нахватавшийся", трудолюбивый, одушевленный добрыми намерениями и наделенный природой большим самолюбием и честолюбием. Он принадлежал к числу деловых карьеристов и без особенных связей, без состояния все-таки умел пробить себе дорогу и пользовался репутацией весьма способного, дельного и благонамеренного человека. Он умел ладить с земством (хотя столкновения и были), ладил с обществом, ладил с начальством, умел говорить при открытии разных собраний недурные речи и писать обстоятельные записки, более же всего хлопотал, чтобы у него в губернии все шло ладно и тихо. Он заместил слишком уж беспокойного администратора и с свойственным ему тактом понял, что вверенная ему губерния требует успокоения. Правда, когда он приехал в С-кую губернию, он, никогда не выезжавший из Петербурга и проведший всю свою молодость в канцеляриях, не умел отличить пшеницы от ржи и не особенно был тверд в знании различных положений, с которыми ему предстояло иметь дело, но понемногу он познакомился с делами, сам усидчиво работал и донимал работой чиновников, заставляя их составлять ему всевозможные сведения и таблицы статистического характера, на основании которых он не только знакомился с положением своей губернии, но и составлял записки по всевозможным вопросам торговли, промышленности и сельского хозяйства, испещряя их цифрами и выкладками. Нечего и говорить, что все эти записки, направленные, конечно, ко благу губернии, еще более возвышали репутацию Евгения Николаевича, как дельного человека, убеждая его и самого в этом, хотя по долгу справедливости надо заметить, что если бы на основании цифр, сведений и таблиц, доставляемых Евгению Николаевичу, были приняты какие-либо меры, то случилось бы нечто невероятное, так как по большей части сведения, доставляемые чиновниками, сообщались больше для очистки себя перед требовательностью начальства. Любуясь у себя в кабинете развешанными по стенам красиво иллюминованными картами всех уездов, на которых подробно были обозначены качества почвы, фабрики и заводы, мельницы и т.п., Евгений Николаевич считал себя отличным знатоком края и во всякое время мог решить: где нужны дороги, где мало школ, где недоимки легко взыскивать, где трудно. Все это наглядно докладывали его превосходительству карты всевозможных видов, величин и форм: были большие карты, утыканные гвоздиками с черными шляпками, были карты, сплошь усеянные гвоздиками с медными шляпками, были проткнутые деревянными разноцветными иглами, были, наконец, покрытые протянутыми вдоль и поперек шелковинками разных цветов. Каждая подобная карта-таблица имела специальное назначение и во всякое время могла уяснить Евгению Николаевичу, почему наводнение затопило такую-то деревню, сколько пожарных инструментов в таком-то селе, какие местности подвержены неурожаям, где свирепствует дифтерит, где и сколько числится недоимок, в каких местах пьянство больше, в каких мужики - плотники, в каких - землекопы; одним словом, подробная энциклопедия губернии развешана была по стенам, составляя гордость ее обладателя. Он, разумеется, вполне уверен был в точности всех этих раскрашенных карт и разнокалиберных гвоздиков и сидел среди них не без самодовольного сознания, что дело управления поднято им (хотя и не без борьбы) на надлежащую высоту. Его не могли обманывать недобросовестные чиновники. Его не могли подкупить какие-нибудь ходатайства земства. Его не могли ввести в заблуждение неправильные сообщения. Он обо всем знал, все видел, не выходя из своего кабинета: стоило только подняться с кресла, приблизиться к одной из карт и посмотреть. Было бы непростительно относительно подчиненных его превосходительства не упомянуть, что они тотчас же после обнаружения слабости генерала к статистике не только сами прониклись любовью к ней, но даже поощряли к этому и своих жен. Не только у каждого станового висела карта его стана, усеянная гвоздями, но вначале более красивые и молодые губернские дамы к арсеналу своего оружия против молодого и холостого губернатора приобщили и статистику, хотя, впрочем, напрасно. Его превосходительство отличался весьма солидным поведением, так что ни одна из дам не могла посплетничать насчет другой. Точно так же было бы несправедливостью по отношению к подчиненным генерала, если бы читатель подумал, что они не сочиняли этой статистики самым немилосердным образом и не изыскивали бы способов обманывать генерала с таким же успехом, с каким делали это и при его предместнике, который сам всюду ездил и во все мешался. И очень часто случалось, что, недоверчивый, в сущности, Евгений Николаевич доверял таким людям, которые умели мошенничать и ловко прятать концы в воду, несмотря на массу сведений, имеющихся под руками у его превосходительства. XX Евгений Николаевич все еще ходил по кабинету, и на его приятном лице все еще отражалось беспокойство, когда в дверях снова появился лакей и доложил: - Иван Андреевич Вязников. - Проси, проси! - с живостью произнес генерал, направляясь к дверям. Его превосходительство встретил почтенного старика с такой предупредительной вежливостью и даже почтительностью, каких не удостоивалось ни одно лицо в городе, несмотря на то, что Иван Андреевич никакого официального значения не имел, богат не был и, как известно читателю, даже пользовался репутацией не совсем спокойного человека. Но таков уж был нравственный престиж Ивана Андреевича. Этот высокий старик с львиной гривой и большой седой бородой невольно внушал такое уважение своим прошлым, безупречным настоящим, независимым характером и прямотой, что знакомство с ним считалось за честь, тем более что Иван Андреевич с большим разбором приглашал к себе и редко у кого бывал. - Очень рад видеть, уважаемый Иван Андреевич!.. - проговорил Островерхов, пожимая руку Вязникова. - Не угодно ли вот сюда, на кресло! - продолжал он, придвигая кресло. - Давно не заглядывали к нам! Как поживаете? - Благодарю вас, Евгений Николаевич, ничего себе. Вот приехал беспокоить ваше превосходительство! - проговорил Вязников, опускаясь в кресло. - Чем могу служить вам? Вы можете быть уверены, Иван Андреевич, что я всегда к вашим услугам! Не прикажете ли сигару? Сигары, кажется, не очень скверные! - продолжал его превосходительство, подавая Ивану Андреевичу ящик с сигарами. Иван Андреевич закурил превосходную, душистую сигару и сказал: - Я счел своим нравственным долгом, Евгений Николаевич, поделиться с вами сведениями насчет прискорбного происшествия, бывшего вчера в Залесье. Вии конечно, знаете о нем по официальным донесениям, но я счел не лишним сообщить вам сведения, которые узнал от очевидцев. Надеюсь, вы извините, ваше превосходительство, мое непрошеное вмешательство, но дело так... так серьезно, что я рискнул побеспокоить вас. - Помилуйте, Иван Андреевич! Я могу только благодарить вас. Без помощи общества мы часто бродим в потемках. Дело это действительно неприятное, но, слава богу, я сейчас получил телеграмму, что там порядок восстановлен и виновные арестованы, а ведь вчера станового пристава чуть было не убили... К сожалению, открытое сопротивление!.. - Извините, Евгений Николаевич, но я вижу, что сведения, полученные вами, не совсем точны. Никого они не хотели убивать и никакого сопротивления не было, - горячо подхватил Вязников. Его превосходительство поморщился при этих словах. - Что ж тогда было? - спросил задетый за живое генерал. - Кажется, я должен быть au courant* всего того, что делается! ______________ * в курсе (фр.). - Вот об этом именно я и приехал рассказать вам, причем ручаюсь своим словом, что сведения мои вполне достоверны. Я слышал их от сыновей, которые были там - один с начала происшествия, другой в конце приехал с Лаврентьевым. - Мне говорили об этом, - вставил генерал. - Хотя младший сын мой и несколько экзальтированный юноша, - вы, верно, слышали о его нелепом визите к Кривошейнову! - но мальчик добрый и никогда не лжет, - проговорил гордо старик, - и я ручаюсь, что все переданное ими совершенно справедливо. А они рассказали следующее. Прежде, однако, позвольте выяснить вам необходимые подробности. Вам, конечно, известно, Евгений Николаевич, в каком бедственном положении находятся залесские мужики и в какой зависимости они стоят от господина Кривошейнова... Евгений Николаевич любезно остановил на этих словах Ивана Андреевича и попросил его подойти вместе с ним к одной из многочисленных карт, висящих на стене. - Мы сейчас увидим! - не без гордости произнес он. - У меня тут все, как на ладони!.. Вот оно... Залесье... - продолжал он, поднося свечку к большой раскрашенной карте уезда. - Земля тут хорошая, суглинок с черноземом, крестьяне зажиточные, неурожаев в последние годы не было... Недоимок не состоит! - объяснял Евгений Николаевич разные знаки на карте, отлично ему известные. Вязников, зная слабость Островерхова, слушал, сдерживая улыбку, и, когда генерал окончил, произнес: - Помилуйте, Евгений Николаевич, я знаю землю. Земля скверная, и четыре года сряду были неурожаи. Его превосходительство как-то недоверчиво взглянул на Ивана Андреевича, но, зная в то же время правдивость Вязникова, был несколько смущен. - Вы говорите, земля там скверная? - Помилуйте, суглинок с песком. - И неурожаи четыре года? - Четыре года сряду! - Но как же однако... за ними не числится недоимок? - Этого я не знаю, но знаю, что они очень бедны и принуждены были занимать деньги у Кривошейнова на условиях самых невероятных... Евгений Николаевич все еще находился под влиянием некоторой оторопи, как человек, внезапно получивший удар по лбу. В его больших, серых, добродушных глазах проглядывало недоумение, и он пощипывал свою белокурую бакенбарду с беспокойством. - Признаюсь, вы, Иван Андреевич, несколько удивили меня. Впрочем, ошибка возможна, хотя казалось бы... И Евгений Николаевич тотчас же взял карандаш и на месте Залесья сделал большое нотабене. - Мы исправим это. Мне остается благодарить вас!.. - произнес Островерхов, возвращаясь к столу. Вязников вслед за тем показал его превосходительству копию с условия, заключенного Кривошейновым с крестьянами, рассказал, какие проценты берет он и в каком безвыходном положении находятся, таким образом, мужики. Его превосходительство внимательно выслушал и несколько раз восклицал: - Вы правы, Иван Андреевич: это возмутительные условия, хотя... хотя все, кажется, законно. - Совершенно законно. - И мы ничего не можем сделать! Мы не закрываем глаз на положение дел, но, знаете, при всем нашем желании мы должны умывать руки и... и собирать подати, - добавил генерал. Иван Андреевич перешел затем к рассказу о том, что случилось в Залесье. - При таких-то обстоятельствах приехали продавать имущество. Крестьяне, понимая, что им предстоит полное разорение, умоляли об отсрочке, но получили отказ. В отчаянии они стали говорить, что не допустят продажи и будут жаловаться вам. В ответ на это пристав стал бранить их и приказал принести розог... Можете себе представить, ваше превосходительство, насколько такой образ увещания был уместен. Вместо того чтобы доложить начальству и подождать дальнейших инструкций, пристав продолжал настаивать. Тогда вокруг него собралась толпа и стала снова просить. Пристав ударил ближайших мужиков и снова повторил обещание пересечь всех. Тогда толпа стала уже кричать, что не даст разорить себя, причем пристава опять просили немедленно дать знать вам... Некоторые стали укорять пристава, что он держит сторону Кривошейнова. Раздались даже крики, чтобы пристав убирался, что он берет взятки. Тогда он тотчас же уехал, совершенно свободно: решительно никто за ним не гнался и не хотел его убивать. В то же время двое или трое крестьян, возбужденных глумлением доверенного господина Кривошейнова, мещанина Потапа Осипова, бросились на него и стали его бить, когда он собирался уехать, но были остановлены другими крестьянами. Одновременно с этим крестьяне отправились искать старшину и писаря, но они скрылись, боясь раздражения толпы, так как они люди крайне недобросовестные. Затем в село поехал ближайший сосед Лаврентьев, в гостях у которого был мой старший сын, и, встретив на дороге пристава, приглашал его вернуться, обещая уговорить крестьян, но пристав в испуге объяснил, что в Залесье бунт, и не согласился, говоря, что его хотели убить... Вот какой был бунт, ваше превосходительство, - заключил свой рассказ взволнованный старик. - И если действительно было некоторое раздражение, то вы очень хорошо видите, кто этому причиной. Евгений Николаевич выслушал весь рассказ с полным вниманием, и, когда старик окончил, Евгений Николаевич проговорил: - Мне доносили об этом происшествии совсем иначе. Во всяком случае, я искренно благодарен вам за вашу помощь. Нечего и говорить, что я приму ваше сообщение к сведению, обращу особое внимание на это дело и постараюсь, насколько возможно, смягчить последствия. Так трудно найти порядочных людей! - вздохнул генерал. - Нас нередко обвиняют, но разве мы так виноваты? Нам часто приходится, почтеннейший Иван Андреевич, быть козлищами отпущения! - улыбнулся Евгений Николаевич. - И где найти людей? У нас, к сожалению, какое-то предубеждение против полицейской службы, и не мудрено, что мы довольствуемся тем, кто есть. Право, мы не так виноваты, как говорят о нас газеты. Нас обвиняют за все, а между тем не входят в наше положение. - Всем, Евгений Николаевич, трудно!.. - Именно всем, вы это совершенно верно. Всем!.. - задумчиво повторил генерал. - Сердитесь не сердитесь, Евгений Николаевич, я уж злоупотреблю вашей любезностью до конца! - продолжал Вязников и намекнул о том, чтобы его превосходительство повлиял на Кривошейнова относительно отсрочки взыскания. - А то опять, пожалуй, выйдет какое-нибудь недоразумение. - Я постараюсь, непременно скажу ему. - Ваше слово, Евгений Николаевич, будет иметь вес. - Ну, не особенно рассчитывайте, Иван Андреевич! Нынче эти господа почти вне нашего влияния. - Однако ж... - Что ему! Он миллионер и чувствует свою силу отлично, - умный мужик!.. Кстати, он был сегодня и ушел недовольный от меня, так как я отнесся с недоверием к его глупым сплетням. Вы простите меня, Иван Андреевич, но я позволю себе приятельский совет: уговорите своего сына быть осторожней. Его посещение и увещание Кривошейнова, конечно, не более как выходка юности, но ей могут дать толкование весьма нежелательное. Я, конечно, не поверю, но другие могут поверить, а теперь, ввиду разных прискорбных явлений, вы понимаете... Вязников поблагодарил за участие и расстался с его превосходительством очень дружески. Генерал проводил Ивана Андреевича до дверей и еще раз обещал расследовать дело самым тщательным образом и повлиять на Кривошейнова. Оставшись один, Евгений Николаевич подошел к карте, оказавшейся не вполне правдивой, внимательно посмотрел на нотабене, записал сведения, сообщенные Вязниковым, и, отходя, несколько раз повторил: - Удивительно, как это случилось!.. Удивительно!.. Это так беспокоило Евгения Николаевича, что он хотел было послать за правителем канцелярии, но, взглянув на часы и увидав, что уж одиннадцать часов, отложил свое намерение до утра. В первый раз, кажется, у генерала явилось сомнение в безусловной верности своих карт и таблиц, развешанных в кабинете, и он, лежа в постели, несколько времени размышлял об этом, пока, наконец, не успокоился на том, что обнаруженная ошибка, вероятно, какая-нибудь случайность, и не решил собрать по этому поводу самые точные справки. Если бы он когда-нибудь узнал, что все эти гвоздики и шелковинки, которыми он так гордился и в которые вложил душу, ровно ничего не стоят, то едва ли бы наш добросовестный, усидчивый и добродушный кабинетный генерал так скоро заснул, как заснул в эту ночь. XXI - Ну, что, папа? Удалась твоя миссия? - спрашивал Николай, когда они сошлись в трактире поужинать. - По твоему лицу вижу, что удалась! - Кажется. И старик передал сущность беседы с его превосходительством. - Превосходно! - воскликнул Николай. - Ну, заказывай ты. Хорошо здесь кормят? - Ничего себе. А ты любишь хорошо поесть, Коля? - Грешен, папа, люблю! Они заказали ужин. Николай потребовал бутылку шампанского. - Я говорил, что, в сущности, Островерхов порядочный человек, если бы только не его статистика, в которую он так верит! Когда старик рассказал о картах и таблицах генерала и о том, как Островерхов был смущен, когда Иван Андреевич объяснил, что сведения о Залесье неверны, то Николай хохотал как сумасшедший. - Выходит, папа, что это бумажный администратор! - Есть грех, но все же спасибо Евгению Николаевичу. Они продолжали беседу, похлебывая шампанское, и просидели вдвоем далеко за полночь. Старик был в духе. Его радовал успех его заступничества. - А ведь продажа все-таки состоится! - поддразнил Николай. - Я думаю, Кузьма отсрочит. - А если нет? Ведь он вправе. - Ну, тогда что делать! - И если мужики в самом деле озлятся? - Избави бог! - Ведь возможно, папа? И тогда, какой бы ни был твой Евгений Николаевич, а придется усмирять. Ведь придется? - Ну, конечно, придется. - Выходит, папа, как ни ворочай дело, а дело-то скверное. Ну, положим, и отсрочит. Ведь не с неба же явятся деньги потом. - Извернутся понемногу. Как-нибудь выплатят. - И ведь Залесье - один случай, а таких случаев разве один? Газеты читаешь, надеюсь? - Ну что ж? Ты, Коля, сейчас преувеличиваешь! Сейчас же обобщаешь и как будто нарочно стараешься окрасить в мрачный цвет все. Это у вас, у молодежи, точно закон какой-то! Ну, да, времена не особенно хорошие, несовершенством полна наша жизнь, все это справедливо, но что ж из этого? Лес рубят - щепки летят. Не сразу же все. Не все же кругом Кривошейновы, не все же эгоисты. И разве всегда так будет, как теперь? Не вечно же! Прежде хуже было, - что сказал бы ты в наше время? - а нынче уж не то. Разве прогресс не заметен? И что это за манера сомневаться да глумиться? Глумиться, Коля, легко. Надо верить и работать с этой верой. Чокнемся же, мальчик мой, за лучшие времена. Чокнемся, и да не оскудеет в тебе вера в ближнего своего! Николай с любовью смотрел на своего старика, в котором жила такая сильная, горячая вера. И самому ему, под впечатлением горячих слов, все показалось светлей и лучше, и самому ему еще более верилось в свои молодые силы, тем более что они с отцом уже допивали вторую бутылку шампанского. - Удивительно ты живуч, папа! - проговорил Николай. - Ну, а вы, молодежь, разве не живучи? - засмеялся старик. - Мы? Мы, папа, все тронутые какие-то. - Как тронутые? - Так; почвы нет. Во что верили вы, в то мы не верим... - Полно, полно клеветать на себя, Коля. Еще не жил, а уж не веришь. И во что это вы не верите? В жизнь, в людей? Глупости ты говоришь, Коля. Эдакий скептик в двадцать два года! Нечего сказать!.. Однако пойдем, мой скептик, спать. Пора. Заболтались мы с тобой. Вязниковы решили остаться еще день в городе. Ивану Андреевичу надо было побывать в управе и навестить кое-кого знакомых. Когда Николай на следующий день открыл глаза и потягивался в постели, Иван Андреевич уже был одет и собирался уходить. - Заспался же ты, Коля! Двенадцатый час! - Что ж ты не разбудил меня?! - Да к чему же было тебя будить? После ужина надо выспаться. Ну, до свидания. Мне пора. А ты что будешь делать? - Поброжу по улицам. Зайду в библиотеку; вечером пойду на бульвар. - Ну, ладно, а я до вечера не буду дома. - А обедать где будешь? Разве не вместе? - Нет. Не знаю, как успею. Обедай без меня. Николай оделся и пошел бродить по городу. От нечего делать зашел в гостиный двор и очень обрадовался, встретив Лаврентьева. - Здорово, Николай Иванович! - произнес он. - Ну, я сегодня удостоился - был у губернатора. И прошение подано. Ничего. Обнадежили лапотников. Они уж и домой пошли, а я вот остался на денек, кое-что по хозяйству купить, - весело говорил Лаврентьев. - Надо справляться. И одежину надо пошить. Оно как будто и в самом деле лучше пошить, а то ходишь словно бурлак. Надо теперича при параде. "Вот оно что! - усмехнулся про себя Николай. - Совсем преображается дикий человек по случаю женитьбы!" - А вы, Николай Иванович, куда идете? - спросил Лаврентьев. - Шатаюсь, как видите. - Так помогите мне, любезный человек. Сходим к портному насчет фрака. - Вы и фрак заказываете? - невольно вырвалось у Николая. - То-то!.. Советуют все; мало ли какая надобность... И то сегодня губернатор на мою сюртучину зарился. А еще поглядим фортепианы. Я звал Елену Ивановну, да она не поехала. Нездорова, говорит. - Что с ней? - А бог ее знает. Так, никакой болезни будто и не видно. Я сказывал, чтобы лекаря, - не хочет! - проговорил Григорий Николаевич как-то грустно. - Да и фортепианы просила еще не покупать. Так мы только присмотрим. Елена Ивановна любит музыку! - с любовью произнес Лаврентьев. Николай с удовольствием согласился. Они сперва пошли к портному. Когда немец-портной сказал, что фрачная пара будет стоить семьдесят пять рублей, то Григорий Николаевич даже ахнул. - Да наплюйте мне в рожу, если я такие деньги дам! Отроду не плачивал. Что во фраке-то... и материалу нет, а такая прорва денег! Николай и портной не могли не улыбнуться. - Но зато фрак будет, настоящий фрак! - говорил портной. - Не танцует! - проговорил Григорий Николаевич. - Пойдем, Николай Иванович, к другому немцу. - Оно можно, господин, и дешевле, - улыбаясь, проговорил почтенный немец, - но зато не тот материал. - Главное, чтобы прочно, потому этот мне фрак до смерти. Лаврентьев торговался, как торгуется русский крестьянин. Он несколько раз уходил из лавки, снова возвращался и наконец решился заказать фрачную и сюртучную пару за шестьдесят рублей. Портной стал снимать мерку, а Григорий Николаевич все приговаривал: - Первое дело, чтобы пошире. Николай только улыбался, глядя на этого "медведя", и представлял, каков он будет во фраке. А "медведь" и сам смеялся. - То-то хорош я буду во фраке, Николай Иванович!.. Ну, теперь фортепианы пойдем смотреть! Николай перепробовал довольно много инструментов и выбрал несколько на разные цены. Лаврентьев не ахнул тут, когда за лучший инструмент спросили шестьсот рублей; он только спросил, нельзя ли сто скинуть, и когда ответили, что можно скинуть только двадцать пять рублей, он сказал, что через неделю решит дело. - Пусть Елена Ивановна посмотрит! - заметил он Николаю. - Понравится - куплю. Спасибо, Николай Иванович, - прибавил он, крепко потрясая руку Николая. - Теперь, кажись, все. Разве космы-то свои снять!.. Как вы думаете? Уж заодно! - Пожалуй, постричься не мешает. - И бороду маленько обкорнать? - Ничего и бороду! - подтвердил Николай, все более и более удивляясь. - Ну, ладно. Послушаю вас, Николай Иванович. Добрый вы, как погляжу, человек-то! Смотрите, ко мне захаживайте. Мы так и не успели заведения моего поглядеть. Вы в Питер-то скоро? - В сентябре, думаю. - И что в вашем Питере? Вонь одна. Оставались бы у нас, Николай Иванович, право. В деревне жизнь вольная. Тоже и здесь дело найдется. Вы, слышал я, собираетесь в адвокаты? - Да. - Так у нас честному человеку здесь дела-то довольно, право. Аблакаты-то здешние, вроде Потапки, душат мужика!.. Эк я зубы-то заговариваю, а дело-то и забыл... Сегодня встретил я здесь васильевского старосту. Они судиться хотят с Смирновой. - Так что же? - А то, что просил меня указать им адвоката. Чего лучше - вам-то? Хотите? - Я был бы очень рад! - воскликнул Николай, обрадованный и польщенный внезапным предложением Григория Николаевича. Воображение тотчас же рисует ему заманчивую картину: он на суде говорит блистательную и убедительную речь при массе публики (верно, Нина Сергеевна тоже будет и Леночка тоже) и выигрывает дело, являясь, таким образом, защитником угнетенных крестьян. - Я не прочь, Григорий Николаевич? - продолжал Николай, все более и более увлекаясь этой мыслью, - хотя и слышал, что у васильевских мужиков нет никаких доказательств. - Дело занозистое, это верно... Документов никаких, но они владели леском еще при покойном Смирнове... Он подарил им лес... Все об этом знают! Попытать надо, не отдавать же так лес, зря, Смирнихе... Баба она с перцем! - Страшно как-то, Григорий Николаевич!.. Ведь это будет мой первый дебют... - Да вы поди речисты?.. Правда, супротивник ваш будет - петербургская ваша шельма... - Присухин? - Слышал, он самый... - Что ж... попробуем!.. Я, впрочем, не даю окончательного ответа. Я прежде познакомлюсь с делом, поговорю с крестьянами... - И я кое-что расскажу, я тоже дело это знаю... Ужо приходите ко мне денька через два, я тем временем прикажу васильевскому старосте прийти... А насчет денег - васильевцы заплатят вам хорошо! - прибавил Лаврентьев. - Я не возьму с них денег! - вспыхнул Николай. - Как не возьмете? - удивился Лаврентьев и даже приостановился, посматривая на молодого человека во все глаза. - Так, не возьму... Лаврентьев расхохотался. - Вот сейчас и видно, Николай Иванович, что вы мужика совсем не знаете. Да нешто он согласится, чтобы вы даром?.. Ни в жизнь! У него тогда и веры не будет к вам... Боже вас сохрани! Мужик смекнет, что вы так, по-господски... позабавиться... Что вы! За свой труд да не взять?! - Ну, положим, пустяки какие-нибудь... - И это не дело, - берите по чести! Вы с ними торгуйтесь, нечего белендрясы-то с ними строить... Мужик над вами будет смеяться, коли вы с ним, как с младенцем, станете бахвалиться! Васильевцы - плут-мужики и ничего себе - брюхо отрастили, даром что прикинутся казанскими сиротами... Я здесь мужика знаю... Ну, да об этом нечего толочь воду-то! Коли возьметесь за дело, мы ужо обладим... Они шли, продолжая беседу. Лаврентьев время от времени поглядывал все по сторонам улицы. - Что это вы ищете, Григорий Николаевич? - Вот ее самую - цирульню! Лаврентьев ткнул пальцем на противоположную сторону улицы и прибавил: - Пойти окорнаться, а то, сказывают люди, и взаправду детей пугаю! - усмехнулся Григорий Николаевич. "Это он все для Леночки!" - подумал Николай. - Опосля еще к одному человечку заверну, да и гайда домой! - продолжал Лаврентьев, останавливаясь. - Что здесь хорошего? Одна пакость в городе! А вы когда домой? - Мы завтра. - Так прощайте, Николай Иванович! И то замотал я вас! Спасибо за помощь! Ужо мы с Еленой Ивановной приедем свои фортепианы брать... По крайности музыка у нас будет, а то что гитара?.. Ей наскучит моя гитара... Елена Ивановна музыку любит... Душа у нее... такая... чуткая... Словно струна звучит! Когда Лаврентьев упоминал имя невесты, некрасивое, поросшее волосами лицо его умилялось, глаза светились бесконечною любовью, и в грубом голосе звучала такая нежная нотка, что Николай невольно подумал, глядя на этого "медведя": "Любит же он Леночку и как сильно любит!" "А Леночка?" - подкрадывался вопрос. - Не забудьте же через два дня ко мне, к вечеру, что ли... Лес тягать будем от Смирнихи! - прибавил Лаврентьев, сжимая, по своему обыкновению, руку Николая так крепко, что Николай чуть не присел. - Ай больно? - простодушно спросил Лаврентьев, гладя своей рукой руку Николая, точно нянька ребенка. - Да, батюшке-то вашему, Ивану Андреевичу, нижайший мой поклон! Очень помог он! Кабы не он, може, генерал и слухать бы не стал Гришку Лаврентьева. Брешет, мол, все Гришка!.. Он и так глаза все пучил на меня! Теперь по крайности кум усмирять не будет... и то ладно! А до Кузьки доберусь!.. Ты не сумневайся, Иваныч!.. Для этого я и к человечку иду. У Кузьки-то все рыло в грязи, как у борова, да и кровь-то на рыле еще не засохла... Мы ее отмоем... дал бы бог до концов до его добраться!.. Он снова пожал руку и пошел в другую сторону. Николай, улыбаясь, проследил глазами неуклюжую, мешковатую фигуру Лаврентьева и пошел вперед, охваченный мыслями о сделанном предложении. Он шел, опустив слегка голову, и в воображении произнес уже несколько превосходных речей, совершенно уничтожил своего противника, так что Присухин то бледнел, то краснел, и сила этих речей, разумеется, произвела такое впечатление, что суд, несмотря на отсутствие документов, решил дело в пользу его доверителей, - как вдруг чей-то голос сзади назвал его по имени. Николай повернул голову и увидел перед собой ту самую "легальную грабительницу", которую он только что так назвал в своей мысленной речи. Смирнова была не одна, а с Ниной Сергеевной. Обе они, видимо, обрадовались встрече. - Знакомых не узнаете? - весело заговорила Надежда Петровна, протягивая руку. - И забыли нас совсем. Это стыдно, Николай Иванович! - ласково упрекнула "легальная грабительница". - И, во всяком случае, нелюбезно! Обещал приехать и... в воду канул! - прибавила Нина, вся улыбаясь и по-английски пожимая руку молодого человека. Он взглянул на нее. Она все та же: ослепительная, свежая, белая, улыбающаяся. Тонким ароматом веяло от нее и приятно щекотало нос. Платье, показалось Николаю, сидело на ней как-то особенно шикарно. И вся она была такая изящная, выхоленная, красивая. Он пошел рядом с Ниной. - Надолго в город? - осведомилась Смирнова. - Вчера приехали и завтра уезжаем. Отец тут по одному делу. - А вы от скуки? - усмехнулась Нина. - А вы, Нина Сергеевна? - переспросил с живостью Николай. - Разве вы уже соскучились в деревне? - значительно прибавил он. Но Нина, казалось, не поняла намека и ответила: - От скуки. Мама тоже по делам, так я воспользовалась случаем. Вот по магазинам ходили... Только ничего здесь нет. Дрянь все! - Так мы вас будем ждать! - снова сказала Надежда Петровна. - Я все-таки рассчитываю на вас с нашей школой... И приезжайте не на день, не на два, а на неделю... Мы послезавтра домой. - И Алексей Алексеевич без вас соскучился! - вставила Нина. - Бедному не с кем спорить! - Не с кем? - Не с кем! Нет достойных противников! - прибавила она тихо и при этом так ядовито улыбнулась, что Николая кольнуло. Ему было досадно, что она смеется над ним, как над мальчишкой, смеется так небрежно, и в то же время ему была приятна ее болтовня. Говорить с ней было как-то весело и заманчиво. Какая-то раздражительная прелесть насмешки была в ее болтовне. И при этом иногда в ней прорывались такие нотки, что Николай становился в тупик. "Пусть, однако, она не думает, что я ею очень интересуюсь!" - решил вдруг Николай и стал раскланиваться, когда подошли к перекрестку. - Да вы опять бежать? Или вспомнили о каком-нибудь деле? - спросила Нина. - Нет, просто нужно сделать один визит! - соврал молодой человек. - Так смотрите же, до свидания! - повторила Смирнова. - И до скорого. - Еще, верно, вечером увидимся? - лениво обронила Нина, кивнув головой. - Верно, на бульваре будете? Больше некуда деваться. Посмотрите все здешнее обществе в сборе. Говорят, здесь много хорошеньких!.. - Не знаю. Может быть! - сказал Николай. Он тогда же решил не идти на бульвар. "Подумает, ради нее пришел!" Но после обеда его одолела такая скука в номере, что он вышел из гостиницы, побродил по улицам и очутился на бульваре. "Пусть думает, что хочет. Черт с нею!" XXII В саду играл хор военной музыки. По аллеям медленно двигалась публика, тихо разговаривая. За столиками кое-где пили чай и пиво. Не слышно было ни смеха, ни громкой речи. Все точно собрались для того, чтобы поскучать на людях и показать наряды. Лица у всех были какие-то натянутые, скучные. Дамы оглядывали костюмы друг друга и бросали завистливые взгляды. Мужчины как-то совсем скучно гуляли. Николай вмешался в толпу и пошел по течению. Он описал несколько кругов вокруг площадки, где играла музыка, испытывая адскую скуку, стал искать Смирновых и не видел их. - Николай Иванович! Он обрадовался, услыхав знакомый голос Нины Сергеевны, и торопливо подошел к скамейке, на которой сидела Смирнова с Ниной. Обе они лорнировали проходящих. - Садитесь-ка, а то вы ходите, как рыцарь печального образа{168}! - проговорила Нина, указывая на место подле себя. - Видно, очень весело? - Не особенно. - Не особенно. Да на вашем лице такое воплощение скуки, что при взгляде на вас невольно делается скучно!.. Давайте-ка вместе смотреть на публику... Что, много красивых лиц? - Не заметил. - А вот эта - взгляните! - вступилась Надежда Петровна, указывая едва заметным движением на проходившую молоденькую красивую барыню. - Вы не знаете этой губернской красавицы? - Нет. - Жена вице-губернатора. Не правда ли, хороша? - Хороша, но слишком уж довольное лицо. На нем написана глупость!.. - Ну, а вот эта брюнетка, дочь здешнего городского головы, с брильянтами в ушах и с миллионом приданого. Хороша? - С миллионом или без него? - засмеялся Николай. В это время к скамейке приблизился какой-то пожилой господин, раскланиваясь с дамами. Надежда Петровна усадила его возле себя. - Ну, теперь мама не будет скучать!.. - заметила Нина. - Почему? Разве этот господин интересный?.. - Да вы, как посмотрю, решительно никого не знаете. Это известный здешний сельский хозяин, господин Барсуков... помещик. - А! - промолвил Николай. - Известный? - Мы неизвестных не любим! - усмехнулась Нина. - Однако давайте-ка лучше злословить, а то, право, скучно. Нина Сергеевна начала осмеивать проходящих дам, делая ядовитые и подчас меткие замечания насчет их лиц и костюмов, и весело болтала, не обращая, по-видимому, внимания на сдержанное обращение Николая. Молодой человек все еще не мог забыть подслушанный разговор в саду и не то чтобы сердился, а хотел как-нибудь дать понять молодой женщине, что она его нисколько не интересует. Нина Сергеевна продолжала болтать и смеяться - и вдруг смолкла. Смех оборвался неожиданно, точно лопнувшая струна. Вязников взглянул на молодую женщину и был поражен внезапной переменой. Та ли это Нина, только за секунду перед тем веселая, сияющая, смеющаяся? Она вся как-то притихла, как притихают дети после долгого веселья. Тоской и утомлением дышали ее черты. Она медленно прислонилась к спинке, откинула вуалетку, и сквозь белый газ - показалось Николаю - блеснула слеза в ее глазах. Николай молчал, не смея нарушить торжественности ее настроения и проникаясь участием. Молчала и Нина. Сбоку шла оживленная беседа Смирновой с известным сельским хозяином. - Рассказывайте же что-нибудь! - наконец проговорила Нина. - Что рассказывать? - Что-нибудь веселое!.. - Вам трудно угодить... Странная вы женщина, Нина Сергеевна, - вот все, что я могу сказать! - Это я и без вас знаю. - Такие резкие переходы!.. Сию минуту смеялись, а теперь... - Перестала смеяться? Нервы! - Нервы - только? - Разумеется. У нас, у женщин, все нервы. Вы так и запишите в свою записную книжку: нервы и нервы! - прибавила она с иронией в голосе. - У вас, как у, литератора, верно, есть записная книжка. Я думаю, много глупостей вы в нее записываете!.. - У меня нет записной книжки. - Нет?.. У всех литераторов есть; по крайней мере они уверяют. А может быть, лгут, чтобы пугать провинциальных дам и барышень, благоговеющих перед литераторами!.. Она помолчала и через несколько времени сказала: - Признайтесь, вам очень бы хотелось знать, отчего это такая перемена? Смеялась, злословила и вдруг сделалась серьезна. Может быть, воображение ваше и слезу на моих глазах представило. - Я и без воображения видел слезы! - прошептал Николай. - Ну, и поздравляю вас, если видели! - резко оборвала Нина. - А положение очень интересное, не правда ли? Сад, "темнолиственных кленов аллея"{170}, под развесистым дубом скамейка, вдали звуки из "Фауста"{170}, хоть и скверные звуки, но можно вообразить, что прекрасные, и хорошенькая - не будем, молодой человек, лицемерны! - хорошенькая женщина поверяет тайны своего сердца благородному, сочувствующему и тоже - будем справедливы! - красивому молодому человеку. Хоть и старо, а все-таки чувствительно! Сознайтесь, что вы любопытны не менее нас и не прочь узнать, что происходит с женщиной... конечно, если женщина не похожа вон на эту даму! - прибавила она насмешливо, указывая на очень некрасивую барыню, проходившую мимо. - Я и так знаю! - Что вы знаете? - как-то презрительно протянула Нина. - Ничего вы не знаете. - Разрешаете сказать? - насмешливо проговорил Николай. - Говорите! - равнодушно протянула Нина. - Впрочем, постойте, лучше не говорите, Николай Иванович! Не разочаровывайте меня хоть сегодня! Пусть я останусь в приятном заблуждении, что вы не похожи на... на Горлицына. Ведь я наперед знаю, что вы скажете. - Что я скажу? - И вы сознаетесь? - Даю слово! - Ах, то, что вы скажете, мне столько раз повторяли ваши развитые люди, которые бывают в обществе, что я наизусть выучила эти слова! Вы скажете, что я неудовлетворена оттого, что ничего не делаю, не имею в жизни высокой цели, не открываю школ, не записываюсь в филантропки, не... мало ли каких умных вещей не делаю, что я скучающая, блазированная{171} аристократка, - хотя, заметьте на всякий случай, Николай Иванович, я не имею чести быть аристократкой по рождению, пусть мама и отрицает это, - что меня тешит внешний блеск, что я кокетка, что... ну, мало ли еще что... Но что натура моя, прекрасная натура, противодействует плодам моего воспитания, и отсюда - разлад, отсюда неровность, нервность, тревога, неудовлетворенность... Стоит только читать умные книги, беседовать с серьезными людьми, выйти, пожалуй, замуж за какого-нибудь развитого, порядочного человека, воспитывать по всем правилам будущих граждан, не забывая, однако, быть ревностным членом какого-нибудь дамского кружка, посещать приют, где пригреты, обуты, напоены и накормлены пятнадцать прелестных беспризорных малюток, устраивать журфиксы, на которых был бы живой обмен мыслей, и тогда... тогда, - с какой-то злостью в голосе прибавила Нина Сергеевна, - тогда я стану во всех отношениях счастливой женщиной, буду примерной женой, прекрасной матерью и превосходной гражданкой... Пощадите хоть вы, Николай Иванович. Неужели и вы, несмотря на свою молодость, хотите говорить такие пошлости?.. Не говорите их лучше! - Честное слово, вы ошибаетесь, Нина Сергеевна. Ничего подобного у меня не было в мысли. Я не то хотел сказать. - Не то? - проговорила она, поднимаясь. - Так что же?.. Пойдемте походим, - прибавила Нина. - Мы, мама, скоро вернемся! Надоело сидеть! - сказала она. - Скорей возвращайтесь. Уж поздно, пора и домой, Нина. - Мы недолго... Так что ж вы хотели сказать? - спрашивала Нина Сергеевна, идя под руку с Николаем. - Это начинает меня интриговать. Вы разогнали мою скуку. - Говорить ли? - Вы должны теперь сказать! - повелительно произнесла она. - Говорите! - Вы любите! - прошептал Николай. Рука Нины Сергеевны как будто дрогнула. Она засмеялась, но смех звучал как-то фальшиво. - Вот глупости!.. Нечего сказать - открыли секрет. Выдумайте что-нибудь похитрее! Не знаете ли, кого?.. Не вас ли?.. - произнесла она с явной насмешкой в голосе. - Стою ли я такой чести!.. Помилуйте! Со мной можно от деревенской скуки пококетничать, и за то спасибо. - Не сердитесь... Ну да, я кокетничала... Простите! - вдруг кротко сказала она. Николая тронул этот кроткий тон. - За что сердиться? Помните, вы сами говорили, что мне полезно изучать людей?.. - Серьезного ведь ничего не было? - Ни малейшей опасности! - Вот видите, значит, и не сердитесь! Она помолчала и снова спросила: - Так, по-вашему, я люблю и, верно, безнадежно? - Любите, а безнадежно - едва ли. - И уж если вы такой волшебник, то не отгадаете ли, кого? - Тут мое волшебство кончается. - Кончается? А я думала, что вы, как настоящий волшебник, скажете и имя моего рыцаря, - поддразнила Нина Сергеевна. - Вот имени рыцаря-то я и не знаю!.. - отвечал Николай. "То-то бы ты удивилась, если б я сказал", - улыбнулся он. - Итак, заблуждение ваше насчет меня не поколеблено? - Нет. Каюсь перед вами, что нет! Нина больше не начинала разговора. Молча подвигалась она с Николаем по аллее и снова притихла. Они сделали круг, и молодая женщина сказала: - Верно, мама уже беспокоится. Пойдемте к ней!.. Так вы в самом деле не сердитесь? Нет? - Да нет же. - Право, я не так дурна, как кажется! - сказала она так просто и таким задушевным тоном, что Николай с участием взглянул на нее. Они тихо приближались к скамейке. Она хотела что-то сказать, но как будто колебалась. Николай заметил это. Она прочитала в его взгляде, что он заметил, и тихо промолвила: - Я не решалась просить вас, но теперь решаюсь. Быть может, мне будет нужна ваша помощь. Позволите обратиться к вам? - Я буду очень рад, если в состоянии помочь. - Так, навести справки, узнать об одном... Она спохватилась и прибавила: - Ничего особенного. Но, во всяком случае, благодарю вас! - горячо сказала она. "О чем просьба? Какие справки?" Николай с минуту ломал голову и вдруг вспомнил, что Прокофьев еще не вернулся и, по словам Лаврентьева, от него не было никаких известий. "Так вот отчего эти нервы!" - решил Вязников. Дамы собрались домой. Николай проводил их до дому, где они остановились, а сам отправился в гостиницу и застал отца спящим. Когда утром Вязниковы возвращались домой, Николай рассказал отцу о своем намерении взять на себя ведение процесса васильевских крестьян со Смирновой. - Разве она в самом деле требует лес обратно? - Ты думаешь, папа, шутит!.. - Я от нее этого не ожидал! - Так, как ты думаешь, папа: брать мне дело? - Справишься ли? Дело трудное. - Я поработаю, хорошо поработаю над ним. - Тогда, что ж! Но только надо засесть хорошенько, Коля! Тут одно красноречие не поможет! К чужим интересам надо относиться свято!..