полный любви и участия, и не зная, кого больше жалеть: Лаврентьева или Леночку, и недоумевая, как это случилось. Засветло Леночку проводили всей компанией до дому и несколько времени посидели с Марфой Алексеевной. Ивана Алексеевича не было дома. По словам Марфы Алексеевны, "братец рыскал по делам службы". Как-то особенно ласково - показалось Леночке - простился с ней старик Вязников и, пожимая ее руку, проговорил: - Смотрите, Леночка, не забывайте нас, навещайте! Скоро вы уедете. А мы вас так любим! "Господи! Какие они все хорошие!" - шептала Леночка, оставшись одна, и тихо-тихо заплакала под наплывом какого-то хорошего, радостного чувства. Вязниковы лесом возвращались домой. - Славная девушка! - в раздумье произнес Иван Андреевич. - Да, - подтвердила Марья Степановна. - И как тяжело ей. Лаврентьев ее так любит!.. Она совсем изменилась за это время. - Но как же, однако? Так неожиданно? - Я не расспрашивала... она не говорила... Верно, почувствовала, что не любит, и сказала. А Лаврентьев тоже какой хороший... Ни одного слова упрека... - Сильно любит! - Я рад, мама, за Леночку! - проговорил Николай, подходя к матери. - Признаюсь, я всегда удивлялся, что она хотела идти за Лаврентьева... Он прекрасный человек, но только не пара ей. Какова бы была ее жизнь с Григорием Николаевичем? Вася не проронил ни слова. Он только взглянул на брата долгим взглядом и снова задумчиво опустил голову на грудь. XXIX Август приходил к концу. Жизнь в Витине шла обычной колеей. Иван Андреевич, по обыкновению, хозяйством не занимался и больше для очистки совести, чем из любопытства, заглядывал иногда на скотный двор, на гумно, осматривал поля и т.п. Он большею частью по утрам занимался у себя в кабинете: читал журналы и газеты или писал различные записки и проекты для земского собрания хотя в последнее время и у него как-то пошатнулась вера в свои записки. Он спорил с Николаем, по вечерам играл с ним в шахматы, чаще, чем прежде, беседовал с Васей, с тревогой в сердце следя за юношей, и нередко с грустью думал, что скоро оба сына уедут, и Витино опустеет. Прежде, бывало, осенью и зимой, Леночка часто навещала одиноких стариков, а теперь и Леночка уедет, и они останутся совсем одни до лета. Нередко смущали старика и денежные их обстоятельства. Небольшой капитал, бывший у него, был прожит, а надежды впереди плохие. Хоть Марья Степановна, которая несла бремя хозяйственных забот, по-прежнему не посвящала Ивана Андреевича в "эти дрязги", как она нарочно при муже называла свои труды и хлопоты, но Иван Андреевич по лицу ее замечал, что дела скверны. Урожаи, действительно, предстояли плохие. Эти мысли нередко наводили на него хандру. - Плохи доходы? - спрашивал он Марью Степановну. - Не очень однако! Ты не беспокойся, мой друг. - Как не беспокоиться? К декабрю придется платить в банк проценты, и, кроме того, надо же Коле давать, пока он не найдет себе места... Васе тоже. - Как-нибудь справимся со всем! - отвечала Марья Степановна. - Не волнуйся! И проценты внесем, и детям поможем. - Из каких это доходов? - А видишь ли... я думаю свои брильянты продать... Тысячу рублей дадут. Мы и извернемся! Иван Андреевич нахмурился. - Не люблю я этого... Ты и так все свои брильянты спустила. - Так что ж? Носить их, что ли? - Все же... как-то... Ты ведь готова последнюю юбку для нас продать... Знаю я! - нежно проговорил Иван Андреевич, поднося руку Марьи Степановны к своим губам. - Ишь выдумал! Слава богу, юбок у меня много!.. Коля, конечно, скоро пристроится, и тогда нам вдвоем хватит... А Васе, сам знаешь, многого не надо. Он и не возьмет! После этого разговора Иван Андреевич несколько успокоился и по-прежнему ворчал, если обед был нехорош и вино кисло. Иван Андреевич любил жить хорошо и недаром в молодости прожил порядочное состояние. Николаю деревня начинала надоедать. После того как он окончил статью, Николай решил было призаняться - для этой цели он и книги с собою привез, - но занятия как-то не клеились; он было начал, но ему скоро надоела серьезная работа, и он отложил ее до зимы. А пока он читал журналы, ходил на охоту, ездил верхом, был раза два у Смирновых, снова там поспорил с Присухиным и сцепился с Горлицыным - апломб "молодого ученого" был ему ненавистен, - заходил раза два к Лаврентьеву, но не заставал дома, и, вероятно, не знал бы, что делать, если бы в последнее время он не принялся с увлечением за развитие Леночки. Сперва Леночка избегала Николая, но он с таким товарищеским участием расспрашивал об ее занятиях, приносил ей книги, вступал в споры, что Леночка мало-помалу перестала избегать молодого человека, и они часто бывали вместе. Она тщательно скрывала свои чувства, и Николай не только о них не догадывался, а напротив, не раз говорил с упреком, что Леночка совсем переменилась к нему и стала какая-то другая. Обыкновенно Леночка по утрам занималась дома, а по вечерам приходила к Вязниковым. Нередко в саду молодые люди вместе читали и вели горячие споры по поводу прочитанной книги или статьи. Николай не без изумления замечал, что бывшая его ученица вовсе не такая "простенькая", какою он считал ее. Леночка нередко поражала Николая чуткостью, тонкостью понимания, глубиною мысли. Николай по-прежнему относился к Леночке немножко свысока, - Леночка по скромности как будто не замечала этого - и удивлялся, когда молодая девушка не всегда соглашалась с ним, а горячо отстаивала свои взгляды. Николай так привык по вечерам видеть молодую девушку, что, когда она не приходила, ему чего-то недоставало. На другой день он шел узнавать, что случилось, и звал Леночку... Она покорно приходила, чувствуя, что не в силах бороться против искушения, и утешая себя мыслью, что Николай не знает и не должен знать о ее любви. "Что она для него?" Как тщательно ни скрывала Леночка свою любовь, но разве можно было скрыть ее?.. Она сказывалась в разных мелочах: она сказывалась в неровности ее обращения, в нежной дрожи голоса, когда они оставались наедине, в краске лица, в смущении... И Николай стал догадываться. Он вдруг как-то сделался с ней сдержан при других и искал случая оставаться наедине. Тогда он говорил как-то мягко, нежно, рассказывал о своей дружбе, посвящал Леночку в свои мечты, с увлечением говорил о своих идеалах, надеждах, планах, нередко дольше, чем следовало другу, держал ее руку в своей, бросал на нее взгляды, полные значения, и незаметно увлекался, не думая, что будет впереди... Ему было так весело и хорошо вдвоем с Леночкой. Она была такая хорошенькая, эта Леночка, и Николай любил ее провожать по вечерам домой. Обыкновенно они шли по лесу. Николай замедлял шаги, чтобы подольше идти рука в руку с Леночкой. И часто шли они, оба молодые, полные страсти, стараясь найти предмет разговора и часто не находя его. Однажды после обеда, чудным солнечным осенним днем, молодые люди шли по лесу и оживленно разговаривали. Леночка в этот день была как-то особенно оживлена и горячо говорила. Николай слушал ее и не слышал, любуясь ею с каким-то наивным восторгом. Она заметила его взгляд, смутилась и смолкла. Николай начал было разговор, но разговор не клеился... Оба молчали, тихо подвигаясь вперед в чащу леса. - Куда это мы идем? Пойдемте назад! - вдруг испуганно промолвила Леночка. - Здесь так хорошо. Тихо так. Впрочем, как хотите! Пойдемте на дорогу!.. Опять наступило молчание. - Послушайте, Леночка, я давно хотел спросить вас, - заговорил Николай, - любили вы Лаврентьева или нет? - К чему вам знать, Николай Иванович? Не все ли вам равно? - Мне интересно знать. Я думаю, вы никогда его не любили и не могли любить! - Отчего? Он превосходный человек. - Мало ли хороших людей, но он не мог же нравиться вам... признайтесь... вы просто из жалости хотели выйти за него замуж... - Николай Иванович! Не говорите об этом! - тихо произнесла она. - Так вот она, дружба! - проговорил Николай. - Вы непременно хотите знать: ну, да, я никогда его не любила! То есть любила и теперь люблю, как очень хорошего человека, но не так, как... Она запнулась. - Как надо любить! - подсказал Николай. - Пожалуй, как надо любить! - повторила Леночка. - Я был уверен в этом. - Почему? - Да разве вы, с вашим чутким сердцем, с жаждой знания, с богато одаренной натурой, могли удовлетвориться идеалом Григория Николаевича? Его идеалы - узки; его жизнь - суха; сам он... - Послушайте! - перебила Леночка. - Я вас прошу при мне не говорить худо о Григории Николаевиче. - Да разве я худо о нем говорю?.. Я первый уважаю его, и все-таки, когда я приехал сюда и узнал, что вы выходите замуж за Лаврентьева, мне было так больно, так обидно за вас... - Как за ученицу, не оправдавшую надежд? - Как за человека, как за друга!.. "Как странно он говорит!" - подумала Леночка, жадно прислушиваясь к его словам. А в словах его звучали нежные струны. - И когда я узнал, что свадьба расстроилась, я... очень обрадовался. - Каково-то другим! - Эх, Леночка!.. Все на свете проходит! - Проходит, но не все легко переживается... Вот вы, кажется, счастливый человек. - Как счастливый? - Да так. Вам увлечься нипочем. - Вы думаете? - Вы не сердитесь: я думаю! - Вот вы какая! А на каком основании? - Как вам сказать?.. За откровенность - откровенностью. Вам очень нравится Нина Сергеевна? - Откуда вы взяли? - Нравилась? - Пожалуй, чуть-чуть! - А теперь? - Ни капельки! - Так как же вы не счастливый человек! Впрочем, и слава богу! Они вышли к дороге и пошли опушкой. - А вы... вы никого не любили? - Никого! - чуть слышно промолвила Леночка. Николай посмотрел на молодую девушку, и какая же она ему показалась прелестная, эта Леночка, и как хотелось ему услышать, что она его любит, и сказать ей, что он ее любит, любит... Он шел несколько минут молча, и вдруг совершенно неожиданно у него сорвалось, именно сорвалось: - Леночка, ведь я хотел бы не только вашей дружбы... Николай проговорил эти слова взволнованный, охваченный страстью. Рука Леночки задрожала в его руке. Она вся затрепетала от счастия, но это было на мгновение. Внезапно отдернула она руку, отступила на шаг и прошептала упавшим голосом, прямо глядя в лицо Николая: - И вам не стыдно смеяться надо мной? - Смеяться? Леночка! Разве вы не видите? Он схватил ее руку и стал осыпать ее поцелуями. Теперь она не отрывала руки и только испуганно шептала: - Это правда? Правда? - Правда! правда! Разве я умею лгать? Никто не догадывался о любви наших молодых людей. С хитростью влюбленных они тщательно скрывали свою любовь. Леночка была счастлива. Она верила словам любви, которые шептал ей Николай, доверчиво склоняя свою голову на тяжело дышавшую грудь Николая. Они собирали весенние цветы любви, писали друг другу записки, жали друг другу руки, целовались и не думали о будущем. Им так хорошо жилось настоящим. Николаю казалось, что он любит Леночку так, как никого не любил, и он говорил о своей любви гораздо более, чем Леночка. Она слушала как очарованная и верила. Ей так хотелось верить. Она любила его горячо, с беззаветностью глубокой страсти, и пошла бы за ним куда угодно... Они решили не говорить до времени никому, пока Николай не устроится. XXX Нашего юношу сомнения и скорбные мысли не оставляли в покое. Тяжелая внутренняя работа происходила в нем, и ни жизнь, ни книги, которые он перечитал, не давали ему удовлетворительных для его сердца ответов. Есть души - правда, мало их - с удивительно чуткой совестью, болящие чужим страданием, чужим горем, которое становится их собственным страданием. Такая чуткая до болезненности душа была и у Васи. Он словно чувствовал на себе чужую неправду и жаждал примирения своих неясных еще идей с действительностью. Нередко он задумывался над жгучими, терзающими его вопросами, и какие только планы, какие фантазии не бродили в его голове! О себе он никогда не думал - эта черта в Васе была выдающаяся. Себя он забывал. Он считал себя виноватым, что до сих пор жил не по совести, и с искренней печалью высчитывал, сколько он стоил своему отцу. Он твердо решился жить не так, как живут вокруг, но как? Что делать? К кому обратиться, как тот богатый юноша, который обратился к Христу{230}? Никто из окружающих не давал ответов. Все говорили не то, что нужно было его сердцу. Приходилось искать ответа в книгах и в себе самом, и Вася пришел в заключение, что он обязан укрепить свое слабое тело, работать и есть так же, как и мужик. Эта мысль одно время сильно занимала юношу и не давала ему покоя, и он закалял себя, занимался гимнастикой, полевыми работами и горевал, что силы нет. Он стал в последнее время отказывать себе в пище; ему казалось, что он не имеет права наедаться, когда вокруг люди питаются бог знает как. Но и эта будущность не удовлетворяла его, хотя несколько и примиряла с совестью. Ему надо было помочь ближним, отдать всего себя на служение им. Но как? - этот вопрос главнейшим образом и мучил его... О, он охотно бы положил живот свой за обездоленных и угнетенных! Что значит жизнь? Отец его рисковал же ею! Так часто думал юноша, и думы эти не выходили у него из головы. Недаром он с таким восторгом перечитывал биографии Гуса{231} и Савонаролы{231}, попавшиеся в библиотеке отца. Вася усердно готовился к экзамену. Он сделает, как хочет отец, и, кроме того, приобретет знания - отец в этом прав, - но ни за что он не употребит эти знания во зло другим. Но сколько ждать времени? Оно, впрочем, пройдет с пользою, он укрепит свое тело. Так думал Вася, усердно следуя своей программе. Он вставал очень рано, делал гимнастику, потом занимался какою-нибудь физической работой, возвращался домой, занимался и после обеда читал. Читал он, обыкновенно, книги, описывающие быт крестьян, или исторические сочинения, делал заметки у себя в тетради; мысли же и факты, особенно его поражавшие, он записывал в свой дневник. По вечерам он ходил гулять и часто заходил в деревню к знакомым крестьянам. Он любил слушать о крестьянском житье, и речи с одной и той же унылой нотой глубоко западали в его чуткое сердце. Молодого барчука любили и звали его "чудным". Иван Андреевич нередко беседовал с Васей и должен был сознаться, что он совсем ошибался, назвав юношу неучем. Скромный и застенчивый Вася никогда не бросался в глаза, но при разговорах с отцом он подчас выказывал такую начитанность, особенно по истории, что отец удивленно спросил однажды: - Да откуда ты все это знаешь? - Из твоей же библиотеки. - Когда же ты успел? - Слава богу, полтора года прожил здесь! - Ах ты какой! И хоть бы сказал когда!.. - с любовью заметил Иван Андреевич. Отец был очень рад, что Вася поступит в технологический институт - Вася в академию не пожелал, - но все-таки видел, что беседы его не переубедят юношу. Отец звал сына не туда, куда стремился юноша. Он предлагал ему счастие, а сын искал креста. Марья Степановна тревожно смотрела на Васю. Она нередко спрашивала: "Что с ним? Здоров ли он?" - Ничего, мама, не беспокойся, я здоров. - Но отчего ты такой нелюдим? - Так уж... Разве это тебя огорчает? - Тебя жаль. Мне все кажется, что ты болен. Не остаться ли тебе еще годик в деревне? - Нет, я поеду. А ты не беспокойся. И он обвил шею матери своими длинными руками и нежно глядел ей в глаза. А мать тоже смотрела долго на него, и вдруг ей сделалось жаль сына. Ее поразило что-то особенное в этом нежном, страдальческом взгляде, и почему-то показалось ей, что сын не жилец на свете. Слезы тихо закапали из ее глаз. - Ты что это? Не плачь, дорогая!.. - Милый мой!.. - К чему плакать? Разве я такой жалкий? - Нет, нет. Так... взгрустнулось. Вася долго сидел около матери и все старался ее успокоить. Она сквозь слезы улыбнулась, улыбнулся и он. Однажды Вася откуда-то пришел домой со связкой книг, необыкновенно взволнованный и возбужденный. - Что с тобой, Вася? Откуда ты? - остановил его Николай, пораженный встревоженным видом брата. - От Прокофьева. Он мне книг дал. - Разве он приехал? - Две недели тому назад. - Покажи-ка, что за книги?.. Ого!.. - протянул Николай. - Книги все хорошие. Да разве ты, Вася, знаешь французский язык? - Ничего себе, знаю. Читать могу свободно. - Когда ты это успел? - Да здесь. - А это что за список у тебя из кармана торчит? Можно взглянуть? - Смотри. Николай пробежал длинный список книг и проговорил: - Список превосходный. Это на что же? - Прочитать надо. - Прокофьев советовал? - Да. - У него книг, видно, много? - Ах, если бы ты знал, Коля, сколько у него книг! Вся комната завалена книгами, и все такими. А сам-то как живет, - тут же и кровать; скромно-скромно живет. Я у него целое утро провел и целый бы день остался, да ему некогда. Он пошел рабочим лекции читать. - Лекции? - Как он говорит! То есть не то, что хорошо... нет, и хорошо, а знаешь ли, - так никто не говорил, то есть я не слыхал. Никто! Знаешь ли, Коля, - все, о чем я думал, что меня мучит, он понял... Нет, Коля, это такой человек, такой... - Да говори толком, а то только и слышу: такой человек, такой человек! Что за телячий восторг! - Не смейся, Коля! Ну да, я в восторге. Ведь он, Коля, все мое душевное состояние объяснил. Ведь он... Да ты пойми, Коля, пойми, голубчик... Он не так, как все... Он не для себя живет... Он... - Эка восторги какие! А для кого же? - насмешливо перебил Николай. - Для кого? Да ты, Коля, опять смеешься. К чему же ты расспрашиваешь? Я не стану говорить. Я не могу слышать, когда над такими людьми смеются! И Вася прошел в свою комнату. XXXI В светлый сентябрьский день, в четырехместной коляске, с кучером Иваном на козлах, ехало семейство Вязниковых на станцию железной дороги. Грустные сидели старики, поглядывая на своих сыновей. Особенно печально сидела Марья Степановна, едва удерживая слезы. - Полно, полно. Ведь они на рождество приедут. Коля, может быть, будет занят, а Вася непременно приедет. Ведь так? - обратился Иван Андреевич к сыновьям. - Я приеду! - отвечал Вася. - И я постараюсь, если только будет какая-нибудь возможность. - И Леночку привозите! - вспомнила Марья Степановна. - И ее привезем, мама! - сказал Николай. - Вот видишь ли! Всего каких-нибудь три месяца одним нам прожить. Много ли? И не заметим, как пролетит время, а чтобы оно скорее летело, вы, мои милые, письма нам чаще пишите. Смотри, Вася, ты обещал со мною особенную переписку вести! - пошутил Иван Андреевич. - Не забудь же. Просвети меня. Может быть, и я, на старости лет, стану утопистом. Кто знает! Да смотри, Вася: тебе, голубчик, может быть, двадцати пяти рублей не хватит, так ты пиши. - Куда больше! - А на дорогу вам мы пришлем. Только приезжайте. - Да что ты, папа! Ты и без того мне много дал денег. Куда мне шестьсот рублей. - Ну, ну, что об этом говорить. Много! Тебе нужно. Пока еще работу найдешь! - Я скоро найду. Уж у меня есть в виду присяжный поверенный, - не Присухин, не бойся! - который возьмет меня в помощники. Кроме того, еще за статью получу! - Ну, ладно, ладно. А пока при деньгах-то - лучше. Коляска остановилась у станции. Вязниковы вошли на станцию. Там уже дожидалась Леночка с Марфой Алексеевной. - А Иван Алексеевич не приедет? - спросил старик. - Братцу невозможно. Вот служба-то, даже с дочерью проститься не дадут! Разве вы не слыхали? Ведь Залесье сгорело дотла сегодня. - Залесье? - спросили в один голос отец и сыновья. - Братец там был. Сегодня эта продажа назначена по иску Кузьмы Петровича. А мужики опять было не давать. Однако ничего, братец уговорил, как вдруг пожар... Все дотла... ничего не спасли, да, кажется, и спасать-то не хотели мужики. Говорят: подожгли. Одну бабу молодую подозревают. Взяли ее с пожара-то... Братец к губернатору по телеграмме. Все насчет этого, будь он проклят... как его звать-то, Леночка? - Мирзоев! - подсказала Леночка. - Мирзоев? - спросил Николай. - Ну да, Мирзоев! Бог его знает, какой такой; сказывают, беглый студент; только из-за него братцу покоя нет. Три раза - все секретные предписания. Братец рыскал, искал, да разве так он и объявится. Шутишь! Дурной человек, известное дело, логово безопасное ищет! Но только вчера приехали из Петербурга два господина; думали, видно, что братец не сумел бы без них найти, - обидчиво проговорила Марфа Алексеевна. - И что же? - спросил Николай. - Да ничего. Ночью уехали и ни с чем и вернулись! - торжественно объявила Марфа Алексеевна, обиженная за брата. - Братец по секрету мне сказывал, - а вы не болтайте, молодые люди! - что будто бы этот Мирзоев около именья Надежды Петровны скрывается. Это слух так был. Ну, и никакого Мирзоева не оказалось. А Надежду Петровну даром потревожили. У нее все хорошие люди живут: один адвокат и ученый из Петербурга, управляющий заводом еще... как его? Да, вспомнила, Прокофьев. Только управляющего-то дома не было. По делам, три дня тому назад, Смирнова послала его в Петербург. Закупки для завода сделать. Так вот таким манером и не дали отцу дочь-то проводить! Еще, пожалуй, опять ему достанется! Просто беда нынче; уж лучше бы скорей братец в отставку вышел, право. То сюда, то туда. Ровно угорелый мечись, а ведь Ивану Алексеевичу шестьдесят три года... Каково-то ему! Известие о пожаре в Залесье произвело на всех тягостное впечатление. Иван Андреевич взглянул на сыновей и совсем насупился. Марья Степановна то и дело утирала слезы, не отрывая глаз от Васи, которого она усадила подле. Николай пошел брать билеты. - Ты, Леночка, смотри, деньги-то не потеряй. Да в Петербурге не ротозейничай. Там живо карманы выворотят! Я была раз в Петербурге - знаю! - говорила Марфа Алексеевна. - Не бойтесь, тетя. - Сейчас поезд идет! - проговорил начальник станции, подходя к Вязникову. Все вышли на платформу. Тяжело пыхтя, медленно приближался поезд. - Ну, прощайте, дети! Прощай, Коля, голубчик мой! Желаю тебе успеха. Хороший ты, славный... Оставайся таким! Пиши. Прощай! - взволнованным голосом говорил старик, обнимая Николая. А в это время Марья Степановна перекрестила Васю, обняла его, долго не отпускала от себя и, рыдая, прошептала: - Да хранит тебя господь бог, моего милого! - Береги себя, Вася! Береги, мой добрый, мой честный мальчик. Береги себя! Ведь ты... ты... Тут голос старика оборвался, и слезы скатились по его бороде, когда он прижал к своей груди Васю. Он поцеловал его, потом взял за подбородок, с нежностью и тревогой засматривая в глаза бледнолицего юноши, и снова привлек к себе. Старики обняли Леночку, расцеловали ее, пожелали счастия, и отъезжающие стали садиться в вагон. Через три минуты поезд тихо двинулся. Вася высунулся из вагона и махнул фуражкой. Скоро поезд скрылся из глаз, и старики, печальные, отправились в осиротелую усадьбу.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  I Ясный, морозный январский день потухал. Зимние сумерки окутывали Петербург серо-туманной дымкой. На улицах зажигали фонари, и ярко осветились магазины и рестораны. Невский и Большая Морская, где только что кишела публика, начинали пустеть. Фланеры и кокотки попадались реже. Взмыленные рысаки, взбивая копытами снежную пыль, развозили катавшийся люд по домам; толстые, краснолицые кучера, с обледеневшими бородами, обгоняя извозчиков, покрикивали зычными голосами на зазевавшихся пешеходов. На малолюдных улицах они сдавали вожжи, и кони мчались стрелой. Только легкий, скрипящий шум на улице, когда пролетали парные сани и быстро скрывались в дали сумерек. Вагоны конно-железных дорог{237} были битком набиты проголодавшимися чиновниками и служащими, возвращавшимися со службы к своим пенатам: у гостиного двора, у Адмиралтейской площади толпилась публика в ожидании прихода конки; места занимались чуть не с бою. Иззябшие извозчики, с ледяными сосульками в бороде и усах, усиленно предлагали пешеходам "прокатить за двугривенный", указывая движением руки на своих вздрагивавших, покрытых инеем, "американских шведок". Начинался обычный отлив от центров к окраинам. Департаменты, правления, конторы опустели. Петербург торопился обедать. В этот самый час по Фурштадтской улице, направляясь к Таврическому саду, шел Вася. Мороз был порядочный, а между тем костюм нашего юноши совсем не соответствовал сезону: на нем было осеннее пальтецо да плед, которые едва ли предохраняли от холода его тщедушное тело. Хотя мороз и пробирал молодого человека, заставляя его время от времени вынимать из карманов руки и потирать нос и щеки, но, казалось, Вася не очень смущался холодом, так как не особенно торопился, а шел обычной своей походкой, опустив голову и, по-видимому, погруженный в такие приятные размышления, которые заставляли его забывать, что на дворе мороз свыше восемнадцати градусов по Реомюру{237}. Дойдя почти до конца улицы, он вошел в ворота большого дома, прошел двор, поднялся по темной лестнице на самый верх и тихо позвонил у дверей. Очутившись в теплой прихожей, освещенной лампочкой, Вася почувствовал всю прелесть тепла, охватившего разом его иззябшее тело после совершенного путешествия с Царскосельского проспекта к Таврическому саду. Он приветствовал старую женщину, отворившую ему двери, и осведомился, дома ли Елена Ивановна. - Это вы, Василий Иванович? Сразу-то я вас и не признала! Быть вам богатым! - проговорила квартирная хозяйка, добродушная на вид женщина лет за пятьдесят, у которой Леночка нанимала комнату со столом. - Барышня наша еще не вернулась. - Не вернулась? - протянул Вася. - Должна скоро быть. Обождите. Небось, иззябли? - Да, мороз, кажется, порядочный! - проговорил Вася. - Ступайте-ка в комнату, обогрейтесь. Самоварчик, что ли, приказать поставить? Сейчас Мавра вернется. - Благодарю вас, Пелагея Петровна. Я уж заодно, когда Елена Ивановна будет пить. - Ну, как знаете. А то бы выпили? - Нет. Верно, Елена Ивановна сейчас придет. - Надо ей давно бы быть. Разве куда зашла? Вася вошел в Леночкину комнату и присел на диван у стола, на котором был накрыт прибор и горела лампа, освещая мягким, ровным светом крайне скромную обстановку жилища молодой студентки. Комната была крошечная. Постель с подушками и одеялом, сиявшими белизной, кисейные занавески, комод с туалетным зеркалом, этажерка с двумя десятками книг, кожаный диван, стол и два стула составляли все ее убранство, но в этой маленькой келейке было необыкновенно уютно, светло и опрятно. Сразу чувствовалось присутствие умелой женской руки и веяло домовитостью и любовью к порядку. Вася взял со стола книгу и стал было читать, но ему не читалось. Он отложил книгу и восторженным взглядом обвел эту хорошо знакомую ему комнату; мысли его обратились к Леночке, и он думал о ней с любовью, глубоко спрятанной в его любящей душе. Чувство, которое давно уже питал юноша к молодой девушке, было горячее, бескорыстное юношеское чувство привязанности. Он любил Леночку, как нежный брат и преданный друг. Никакие другие побуждения не смущали его привязанности, и Вася счел бы великим святотатством, если бы было иначе. Целомудренный и стыдливый, он возбуждал не раз насмешки Николая и не любил, когда Николай подсмеивался над его исключительными мнениями по этому предмету. Привязанность Васи к Леночке была совершенно невинная. Он считал Леночку святой девушкой, желал ей счастия, печалился, когда замечал, что она озабочена или грустна, и радовался, видя ее счастливою и довольною. Он делал ей всякие услуги: доставал билеты в театр, переписывал лекции, помогал заниматься математикой, доставал книги, - словом, обнаруживал самую нежную заботливость. Доверчивый и простодушный, Вася, разумеется, и не подозревал о любви Леночки к брату, тем более что молодые люди тщательно ее скрывали; близость их он объяснял товарищеской дружбой, чуть-чуть завидовал брату, досадовал на него, когда замечал, что брат обращается с Леночкой с некоторой фамильярностью, и иногда думал, что для Лаврентьева еще не все потеряно, и если он подождет, когда Леночка окончит курс, то она выйдет за него замуж, и они заживут отлично. Сам Вася усердно работал и много читал. Жил он отдельно от брата, - ему надо было ходить на лекции и нанять комнату поближе к технологическому институту, а Николай не хотел жить в той стороне, - скромной комнатке, с чисто спартанской простотой. Да ему и не было надобности в другой жизни; он не ломал себя, а скромные привычки являлись сами собой. Он жил отшельником, водил знакомство с несколькими товарищами, бывшими ему по душе, и переписывался с отцом. Переписка эта была очень интересна; читатели познакомятся с нею в своем месте. Теперь можно только заметить, что Иван Андреевич не всегда давал читать эти письма Марье Степановне и каждый раз после получения письма в раздумье ходил печальный по кабинету. В последнее время Вася стал замечать перемену в молодой девушке. Первые месяцы по приезде в Петербург Леночка была такая счастливая, какою Вася ее никогда не видал; в последние же две недели с ней что-то сделалось. Она была как-то озабочена, раздражительна и грустна. Раз или два он заставал ее в слезах, но у него недоставало духа спросить о причине; он даже делал вид, что не замечает слез, и обыкновенно старался чем-нибудь развлечь Леночку. Она ничего ему не говорила. Однажды только заметила: - Если случится, услышите, Вася, об уроках, достаньте мне. Нечего и говорить, что Вася принялся деятельно хлопотать, но хлопоты его были безуспешны. Он сообщил об этом Леночке и, между прочим, заметил: - Видите ли, Елена Ивановна, пока вы не сыскали уроков, я бы просил вас... У меня есть лишние деньги, они мне вовсе не нужны, право не нужны... Так вы уж не обидьте меня, возьмите по-товарищески... - Спасибо, Вася! Благодарю вас, но теперь мне деньги не нужны. Вы, я знаю, последнее свое готовы считать лишним! - улыбнулась она. - Как не нужны? К чему же тогда вы уроков ищете? - Я всякой работы ищу... Не сейчас... но впоследствии она мне очень нужна. - Очень нужна? - недоумевал Вася. - Не спрашивайте... У меня есть один план. Когда-нибудь после узнаете! - как-то грустно и тихо прибавила Леночка. Вася более не спрашивал и ушел домой, недоумевая, в чем дело, какой такой у Леночки план. Он снова стал хлопотать об уроках, сделал в газетах объявления, но успеха никакого не было. Но вчера один из товарищей сообщил ему, что можно получить место корректорши. Вася спешил сообщить эту новость Леночке. Через полчаса раздался звонок, и в комнату вошла Леночка, иззябшая, румяная. - Здравствуйте, Вася!.. - проговорила она, пожимая руку Васе. - Что вас давно не видать?.. Здоровы? - Что мне делается! Я здоров! - отвечал Вася. - Холодно сегодня как! - продолжала Леночка, снимая шубку и меховую шапочку и поправляя перед зеркалом волосы. - Я на Васильевском острове была... - Пешком ходили? - А то как же? - Далеко!.. - Не близко!.. Николая Ивановича видели? - Нет, не видал. Трудно его застать. - Это что еще значит?.. Как трудно? - Дома никогда нет. - Зачем же ему дома сидеть? - Я не к тому. Я просто говорю: трудно застать. Два раза был и не заставал. - А вы бы пораньше сходили! - Он ведь спит до двенадцати часов. - Уж и до двенадцати? - Поздно, верно, ложится. - Верно, по ночам работает! - Уж я не знаю!.. - промолвил Вася. - А что, не слышали, его статья... принята? Разумеется, принята? - Не знаю! - Как это, Вася, вы ничего не знаете! - с раздражением заметила Леночка. - Хорош брат! - Я, право, не виноват. Я на неделе четыре раза у него был и не мог застать... Если хотите, я завтра пойду, пропущу лекцию... - Кто вас посылает!.. Экий вы какой смешной, Вася! - вспыхнула Леночка и отвернулась, воспользовавшись приходом кухарки, которая принесла на подносе тарелку щей и кусок зажаренной говядины. - Хотите есть, Вася? - Нет, я обедал. - Не церемоньтесь. Я всего не съем. - Я не церемонюсь. - Ну как знаете. Леночка принялась обедать. Вася молча посматривал на нее. Сегодня Леночка показалась ему особенно возбужденной и раздражительной. - А у вас Коля давно был? - Давно!.. Неделю тому назад. Он, верно, бедный, в хлопотах. Все у него неудачи! Более чуткое ухо подслушало бы в этих словах не одно только товарищеское участие. Слова ее звучали тревогой любящего сердца. - Хлопоты - хлопотами, а мог бы найти время зайти к вам! - проговорил Вася. - Я ему скажу завтра, чтобы он зашел... - Кто вас просит? Прошу вас, не говорите!.. - резко оборвала Леночка. Вася сконфуженно взглянул на Леночку и, минуту спустя, добродушно проговорил: - Вы, Елена Ивановна, не в духе сегодня. - Нездоровится... - То-то... вы бы сказали. Я, может быть, мешаю?.. Я уйду... я только на минуточку, хотел сказать вам, что есть место корректорши. Леночке стало стыдно. Она ласково взглянула на Васю и с чувством сказала: - Вы простите меня, не сердитесь... Вот вы какой добрый, а я... - Только место это не очень-то подходящее! - продолжал Вася, чувствуя, как радостно бьется его сердце от ласкового слова Леночки. - Глаза можно испортить!.. - Благодарю вас, Вася... Очень благодарю вас... Теперь мне не надо этой работы... Я сегодня уроки получила... Спасибо Александру Михайловичу, он рекомендовал. - Вот это лучше! - обрадовался Вася. - У кого? - У одного купца на Васильевском острове... Каждый день два урока маленькой девочке и за это тридцать пять рублей в месяц... Заниматься от пяти до семи часов вечера... - Молодец доктор! - весело воскликнул Вася. - Вы знаете, он товарищ Григория Николаевича, - прибавил Вася. При имени Лаврентьева по лицу Леночки пробежала тень. - Знаю; я о нем давно слышала... Григорий Николаевич его Жучком зовет. - Он и впрямь на жука похож. Такой черный весь. Леночка то и дело посматривала на часы и несколько раз выходила из комнаты под предлогом поторопить Мавру с самоваром, но на самом деле она ходила не к Мавре, а подбегала к дверям и прислушивалась, не раздадутся ли по лестнице знакомые шаги Николая. Но на лестнице было тихо; и Леночка, взволнованная, возвращалась в комнату. - Куда ж вы, Вася? Подождите, напьемся чаю. Сейчас самовар подадут! - остановила Леночка Васю, собиравшегося было уходить. - Еще рано... восемь часов! - Да вы, быть может, собираетесь куда? Все на часы смотрите! - На часы?.. Я поджидаю одну товарку... Обещала прийти, да, видно, не придет! - прошептала Леночка. Подали самовар. Вася молча отхлебывал чай. Он пробовал было начать разговор, но разговор не клеился. Леночка рассеянно слушала его и поминутно взглядывала на часы. Наконец она промолвила упавшим голосом: - Девять часов. Она, верно, не придет! - Сходить за ней? - вызвался Вася. - Я скоро. - Нет, Вася, не надо... Расскажите-ка лучше что-нибудь... - Не умею я рассказывать, Елена Ивановна!.. - заметил Вася. - Мало ли что бродит в голове, всего не расскажешь... Да и неинтересно... Мало ли какие у кого мысли, да если они мыслями останутся, что толку-то?.. Это я так... вот сейчас о брате вспомнил... Он вот умеет говорить и писать умеет... да вот жаль только, ум у него как-то особенно устроен. - Как это особенно? - Так - особенно. Мы с ним часто спорим... Только напрасно... Каждый остается при своем... Только он сердится... - Будто сердится? - Ей-богу, сердится... Он стал какой-то раздражительный. - Поневоле станешь... Он ведь не то, что мы с вами... Он талантливый человек... ему нужна деятельность широкая, свободная, а вместо этого одни неудачи... - Неудачи? Какие это неудачи? Коля уж очень торопится... Непостоянный он какой-то, а главное - очень уж любит широко жить... Отец дал шестьсот рублей - деньги немалые, а где они? Коля не может себя стеснить, а это большая беда... А впрочем, он умный человек и, верно, придет к тому, что все это суета одна... - Ну, уж вы, Вася, опять с вашей философией. - Так я не буду... Я ведь с своей точки зрения. - Да и не вы одни... Вот тоже и доктор совсем несправедливо нападает на Николая Ивановича... Называет его самонадеянным, заносчивым, воображающим о себе бог знает что. Это все неправда... Надо знать хорошо человека, чтобы судить о нем... Я горячо спорила с доктором. - Коля не заносчив - это вздор, а что он... как бы сказать?.. легко иногда относится к людям, это в нем есть... Это у него как-то без намерения выходит. - И это неправда... Он просто давит других своим умом и талантом. - Так не дави... Зачем давить другого?.. - Это невольно... Леночка проговорила целый дифирамб Николаю, не замечая, какой горячностью звучали ее слова. Вася слушал молодую девушку и находил, что она очень уж захваливала брата. Он сам очень любил брата и смотрел на его недостатки снисходительно, но все-таки не идеализировал этих недостатков так, как Леночка. В разговоре о Николае Леночка оживилась и не заметила, как пролетело время. Когда она взглянула на часы, было одиннадцать часов. - Засиделся я у вас! - проговорил Вася, прощаясь. - Смотрите, не зовите вашего брата... Нечего его беспокоить! Ему не до посещений! - еще раз напомнила Леночка, провожая Васю. - Это что значит? - вдруг воскликнула Леночка. - Что такое? - Где ваше меховое пальто? - допрашивала Леночка, заметив, как Вася тщательно укутывался в плед. - С вашим здоровьем да в эдакий мороз в одном пледе! И я еще обещала Марье Степановне за вами смотреть! Где ваше пальто? Верно, кому-нибудь отдали? - Товарищ один больной... Ему нужней!.. - А вы здоровый что ли? - Я - ничего, слава богу. Да вы не сердитесь, Елена Ивановна... Он на время взял... - Ах вы, Вася, Вася, добрая вы душа! - воскликнула Леночка. - Однако так я вас не пущу. Возьмите еще мой платок. Без разговоров! Постойте, я вас сама одену. И Леночка принесла из комнаты большой теплый платок и заботливо укутала Васю, несмотря на его протесты. Оставшись одна, Леночка не могла долее сдерживать своего горя. Слезы невольно полились из глаз, и рыдания вырвались из ее груди. - Он не любит меня! - беззвучно шептали ее губы. - Нет, нет, не может быть, это было бы ужасно! Одна мысль об этом приводила в отчаяние молодую девушку, недавно почувствовавшую, что она будет матерью. Она скрывала это от Николая. Ей было почему-то стыдно сказать ему. Она все откладывала, ждала, когда выяснятся их отношения, но он молчал, молчала и она, переживая тяжелые дни... На днях она написала ему два письма, звала его - и никакого ответа!.. Она припомнила теперь последнее время, и ей казалось, что Николай ее разлюбил. Он реже у нее бывал, не так говорил с ней, не так глядел. Все казалось ей не так, как было прежде. - Он не любит меня! - опять прошептала Леночка. - Не любит! Вася шел домой, погруженный в мысли о Леночке. Он недоумевал, что такое с ней случилось. Что за причина ее грусти и нервности? Почему она так резко остановила Васю, когда он хотел позвать брата, о котором между тем она говорила с необыкновенным чувством и оживлением? Вася никогда не слыхал, чтобы она о ком-нибудь так говорила, как говорила о Николае. Голос ее звучал особенной нежностью, глаза загорались блеском. В первый раз мысль о том, что Леночка любит Николая, закралась в душу юноши и глубоко засела там. Он стал припоминать разные мелочи, характеризующие отношения между братом и Леночкой, и теперь эти отношения как бы являлись перед ним в ином свете. Припоминались ему различные факты, которые тогда он пропускал без внимания, а теперь они имели в глазах его особенное значение. Почему Леночка отказала Лаврентьеву? С каких пор она стала особенно часто ходить в Витино? Приезд Николая как раз совпадал, по мнению Васи, с резкой переменой, происшедшей в Леночке. Затем он припомнил внезапный отказ Лаврентьеву, решение Леночки ехать в Петербург, затем сближение ее с братом, чтения вдвоем, беседы и прогулки, - все это подтверждало подозрения юноши. "Леночка любит брата!" - подумал юноша и в то же время не хотел и допустить мысли, что Николай виноват хоть сколько-нибудь в том, что свадьба Леночки расстроилась, и Лаврентьеву причинено несчастье. "Это было бы очень нехорошо! - решил Вася. - Коля не способен на такой поступок!" А между тем именно мысли о виновности брата гнездились в его голове. Он припоминал его отзывы о Лаврентьеве, о том, что Леночка ему не пара. "Уж не говорил ли брат того же и Леночке? Не смутил ли он ее, обворожив своими увлекательными речами?" - Я клевещу на брата! - обвинял себя Вася. - Он не мог ей этого говорить! Тем не менее Вася теперь почти не сомневался, что Леночка любит Николая, и очень сокрушался за Леночку, так как был уверен, что Николай совсем не любит Леночку; по крайней мере не так привязан, как следовало бы, по мнению Васи. Он и держит себя с ней совсем не так и говорит о ней не так, как Лаврентьев. Тот так любил ее! Но если он не любит ее, так зачем же он не скажет ей? Зачем он ходит к Леночке? К чему до последнего времени он каждый день бывал у нее, ездил с ней в театр, гулял с ней вдвоем? Разве он не видит, что Леночка увлечена им? А если видит и все-таки ходит, продолжая увлекать? Все эти мысли угнетали Васю, и, вернувшись домой, он долго еще не мог заснуть, раздумывая об отношениях брата к Леночке. Само собой, что Васе и в голову не приходило, чтобы брат мог воспользоваться привязанностью доверчивой, любящей девушки. На это способны только подлецы! Он припомнил разговоры Николая о женщинах; легкость, с которой иногда брат говорил при нем о них, откровенность, с которой он оценивал внешние достоинства, нередко возмущали непорочного юношу. В своей юношески строгой исключительности Вася недоумевал, как брат его, человек честный и порядочный, мог так относиться к женщине. Когда Вася однажды заметил, что говорить так - значит профанировать высокоидеальное чувство любви, то Николай весело рассмеялся, назвал брата "Иосифом прекрасным"{246} и заметил, что когда он будет постарше, то заговорит иначе. Все это как нарочно припоминалось именно теперь, и Васе почему-то бесконечно было жаль Леночку. II В тот самый вечер, когда Леночка напрасно ожидала Вязникова, Николай наконец собрался побывать у Смирновых. По приезде в Петербург он сделал им визит и был принят радушно. Надежда Петровна с участием расспрашивала молодого человека, как он устроился, порадовалась, что он поступил помощником к такому безукоризненному человеку и талантливому адвокату, как Лев Васильевич Пряжнецов, который большой ее приятель ("Вы помните его речь по делу ограбления почты? Вы помните? Не правда ли, прелестная речь?"); осведомилась, не пишет ли Николай Иванович новой статьи, и, получив утвердительный ответ, дружески посоветовала отдать ее не в "Русскую летопись"{247}, а непременно в "Указатель прогресса"{247}, редактор которого, "милейший Александр Александрович, высоко держит либеральное знамя" и один из ее добрых друзей. По мнению Надежды Петровны, статья, помещенная в "Указателе прогресса", скорей обратит внимание; затем Надежда Петровна выразила надежду, что молодой человек не откажется быть членом "общества вспомоществования истинно бедным людям", вручила ему устав и несколько отчетов, так что Николай принужден был вынуть из бумажника десять рублей и отдать их почтенной благотворительнице. Прощаясь, Надежда Петровна любезно пригласила бывать у них непременно по четвергам и вообще не забывать их. - Вы встретите у нас, - промолвила Надежда Петровна, - небольшой, но избранный и тесный кружок. Для вашего спокойствия прибавлю, - улыбнулась Надежда Петровна, - что консервативный элемент отсутствует на наших четвергах! Молодому человеку оставалось только поблагодарить за честь быть в числе избранных, что он и сделал с должной любезностью; однако, очутившись на лестнице, он ругнул Надежду Петровну за то, что она так ловко лишила его десяти рублей и сделала членом "общества вспомоществования истинно бедным людям", на что он никак не рассчитывал, отправляясь с визитом. В исходе десятого часа Николай подъехал к большому, красивому дому в одной из улиц, прилегающих к Литейной. Отдав пальто и калоши швейцару, он оправился перед зеркалом, взбил чуть-чуть волосы, отчего они стали еще кудрявее, что к нему шло, и по широкой лестнице, устланной красным ковром, с тощими пальмами на площадках поднялся в третий этаж. Хотя Николай и несколько свысока относился к Смирновым, считая их "жидкими либералами", и заранее осмеивал их журфиксы (он вспомнил, как смеялась над ними Нина Сергеевна), тем не менее наш молодой человек испытывал некоторое волнение, когда остановился у дверей с блестящей дощечкой, на которой была выгравирована изящной вязью фамилия Смирновой. Волнение это не были следствием робости, - нет, это было волнение самолюбия. Мысли о том, как на него посмотрят, как к нему отнесутся, как он войдет, не оставляли его. У Смирновых, он знал, собирались все более или менее "известные" люди, и он, "неизвестный" молодой человек, мечтавший об известности и уже заранее настроивший себя на насмешливо-враждебный тон, теперь вдруг почувствовал такую малодушную робость, что даже не прочь был уехать домой. Сознание, что он оробел, именно оробел самым постыдным образом, взбесило нашего молодого человека. - Фу ты, какая мерзость! - проговорил он и придавил пуговку электрического звонка так решительно, что в прихожей раздался звонок совсем уж неприличный, напоминавший звонки почтальона. Красивый, необыкновенно представительный лакей во фраке и белом галстуке, с выхоленными бакенбардами, сделавшими бы честь любому камер-юнкеру, отворил поспешно двери и, доложив, что барыня у себя и принимает, пропустил Николая в гостиную. В ярко освещенной, роскошно убранной большой гостиной не было никого; из соседней комнаты раздавался оживленный разговор. Приподняв свою красиво посаженную голову, Николай прошел в столовую, приостановился на пороге, слегка прищуривая глаза, и, отыскав хозяйку, направился к ней. - Наконец-то! - любезно приветствовала Николая Надежда Петровна, находя, что Николай и наружностью, и манерами, и безукоризненным костюмом не только не шокировал ее респектабельных чувств, но даже был совсем не лишним украшением ее журфиксов в качестве представительного молодого человека, хотя еще не "известного", но подающего большие надежды. - Где это вы пропадали, молодой человек? Так-то вы держите слово? Как здоровье ваших? Иван Андреевич не собирается сюда? И, не дожидаясь ответа на свои вопросы, Надежда Петровна громко произнесла, обращаясь ко всему обществу: - Николай Иванович Вязников! Николай сделал общий поклон, а Надежда Петровна между тем назвала по имени несколько более или менее известных фамилий, преимущественно из судебного мира. Впрочем, были и такие фамилии, которые Николай слышал в первый раз. - С Алексеем Алексеевичем и с мосье Горлицыным вы ведь знакомы. - Как же, как же! Еще спорили в деревне! - снисходительно проговорил Присухин, протягивая свою мягкую пухлую руку. Обменявшись рукопожатиями с барышнями и господином Горлицыным, Николай сел на свободное место, очутившись между незнакомыми лицами. С одной стороны сидел худой, совсем худой господин с длинными волосами, с другой - некрасивая полная дама не первой молодости, в светлом платье с большим вырезом, открывавшим более, чем следовало бы в интересах дамы, рыхлую, жирную шею сомнительной свежести. Прерванный на минуту разговор возобновился, и Николай мог свободно разглядывать общество, сидевшее за столом. В средине сидела хозяйка, в черном шелковом платье, безукоризненно сшитом, приветливая, веселая и улыбающаяся. Она внимательно слушала свою соседку, прехорошенькую блондинку, с тонкими чертами лица, щебетавшую приятным голоском о необходимости поторопиться устройством благотворительного базара, чтобы опередить другой дамский кружок, - и в то же время зорко следила, есть ли у всех чай, и, если замечала у кого-нибудь пустой стакан, значительно взглядывала на скромную даму, сидевшую за самоваром на конце стола. Хорошенькая блондинка была вице-председательницей "общества вспомоществования истинно бедным людям", председательницей кружка, призревающего пять прелестных малюток, и женой симпатичного, круглолицего, румяного брюнета, даровитого петербургского профессора, сидевшего напротив. Он то и дело смеялся веселым, заразительным смехом, беседуя с Присухиным и другим солидным господином, известным юристом и членом магистратуры - Анохиным. Около барышень тихо ораторствовал молодой ученый г.Горлицын. На этот раз он объяснял не Спенсера, а Шекспира, и внимательно взглядывал на рыжеватого господина, сидевшего подле, когда тот прерывал плавную, докторальную речь молодого ученого разными замечаниями. Маленький, худенький, чистенький господин с светло-рыжими вьющимися волосами, нервный и вертлявый, с необыкновенно юркими, бегающими во все стороны карими глазками, показался знакомым Николаю. Он припомнил, что встречал его в какой-то редакции. Это был господин Пастухов, педагог, археолог, сотрудник газет, ученый дилетант, чиновник, секретарь в многих ученых обществах и вообще бойкий молодой человек, умевший втираться всюду и пользовавшийся, как слышал Николай, покровительством какого-то сановника, которому молодой человек помогал составлять научное исследование о древнерусской посуде. Невдалеке от Николая сидели два литератора - один очень скромный и молчаливый, другой, напротив, как показалось Николаю, не обладавший большой скромностью. Скромный литератор, с едва заметной улыбкой, скользившей на нервном, умном лице, слушал своего соседа, высокого, плотного, белокурого господина с мясистыми губами, который громко, очевидно желая обратить общее внимание, высказывал необыкновенно либеральные взгляды по поводу современного положения дел. Он волновался, кипятился, говорил необыкновенно развязно и произвел на Николая отвратительное впечатление. В его речах слышалась фальшивая нота. Он точно старался подчеркнуть свой отчаянный либерализм, словно боясь, что ему не поверят. И ему в самом деле как-то не верили. Толстая некрасивая дама, соседка Вязникова, млела от восторга и сильно затянутого корсета, слушая нескромного литератора, и подавала ему реплики. Литератор, однако, не вызвал общего внимания. Худой господин с длинными волосами сидел молча, не вмешиваясь в разговор. Раз или два он поднял большие, темные, ленивые глаза на волнующегося литератора и снова опустил их. По-видимому, его не занимали разговоры, происходившие в столовой. Он обводил равнодушным взглядом общество и то и дело посматривал на двери. "Верно, улизнуть хочет!" - подумал Вязников, недоумевая, к какому разряду отнести этого барина. По виду он походил не то на художника, не то на артиста. - Скажите, пожалуйста, кто этот белокурый господин? - спросил тихо Николай своего соседа. - Браиловский. - Сотрудник "Почты"{251}? - А не знаю... Знаю, что литератор и большой болтун! - А другой, рядом с ним? - Негожев... - Негожев! - повторил Вязников и взглянул еще раз на скромного господина в очках, с жиденькой бородкой, рассказы которого отличались недюжинным талантом. Разговоры то стихали, то становились громче. Дух благовоспитанного недовольства носился в столовой. Все так или иначе осуждали современные порядки, но не было одушевления, не было задевающей жилки; все было в меру умно, либерально и неинтересно. Чувствовалась какая-то вялость, что-то не глубоко прочувствованное во всех этих порицаниях. Все точно говорили потому, что нельзя же на журфиксе молчать. И только когда разговор принимал характер сплетни, лица оживлялись, речь становилась живей, внимание напряженнее. Надежда Петровна отлично исполняла обязанности хозяйки. Она старалась всех втянуть в разговор, несколько раз обращалась с вопросами к Негожеву, но тот отвечал коротко и в разговоры не вмешивался, а более слушал. Худой господин тоже молчал и, видимо, скучал. Разговоры замерли, когда общим вниманием овладел Алексей Алексеевич, начав рассказывать о предстоящем знаменитом процессе. Дело шло о подложном духовном завещании в три миллиона рублей, в составлении которого обвинялось лицо, принадлежавшее к высшему кругу. Он мастерски рассказал пикантные и романические подробности этого дела, еще неизвестные из газет, и порадовался, что процесс наконец будет. - Дело это чуть было не замяли!.. - прибавил он, рассказав, как случилось, что его не замяли. По этому поводу Присухин высказал несколько общих соображений. Он говорил с обычным мастерством и, разумеется, достаточно либерально. Общие соображения дали ему случай пожурчать несколько минут, очаровывая слушателей. Хотя все то, что он говорил, не поражало ни глубиной мысли, ни новизной, но талантливость изложения и блестящая форма его речи заставляли слушать Присухина. Все молчали. Только нескромный литератор, улучив минуту паузы, хотел было высказать, в свою очередь, несколько еще более либеральных взглядов, но это ему не удалось, так как Алексей Алексеевич, не любивший, чтобы его прерывали, очень ловко перебил литератора и продолжал говорить, пока не дошел до настоятельной необходимости реформ, после чего скромно опустил масленые глазки в пустой стакан. Надежда Петровна воспользовалась наступившим затишьем и пригласила гостей в другие комнаты. Все поднялись с мест и перешли в гостиную и кабинет Надежды Петровны - изящное гнездышко, освещенное мягким светом голубого фонаря. Все разбились по группам; около Присухина образовался кружок; он рассказывал какой-то анекдот при общем хохоте: рыженький господин хохотал более всех. Нескромный литератор нашел жертву в полной барыне и оживленно ей объяснял, как трудно высказаться. Николай заметил, что Негожев уже скрылся, а худой господин, его сосед за столом, отыскивал шляпу. - Куда, куда? Еще так рано! - остановила его хозяйка. - Голова болит, Надежда Петровна. - И, полноте!.. Вы нам что-нибудь сыграете из вашей новой оперы? Говорят, прелестная вещь. И она решительно взяла от него шляпу. Худой господин остался, но за рояль не сел, а забился в угол и стал перелистывать альбом. - Не правда ли, сегодня Алексей Алексеевич в ударе? - обратилась Надежда Петровна к Николаю. - Да, он недурно говорит. - Недурно, - что вы! Дайте-ка нам парламент! Но так как молодой человек не мог никак дать парламента, то Надежда Петровна уже оставила его и подсела к Любарскому, заметив, что он один. Николай начинал скучать между незнакомыми людьми. Он прошел в кабинет Надежды Петровны; там сидели дамы и неизменно ораторствовал Горлицын, и только что приехавший из театра молодой господин рассказывал о том, как мила была сегодня Паска{253}. Евгения Сергеевна усадила Николая возле себя. - Долго же вы собирались к нам, Николай Иванович! - любезно упрекнула его Евгения. - Все некогда было, Евгения Сергеевна. - Много работаете? Пишете что-нибудь? - Пока больше бездельничаю! - засмеялся Николай. - Это нехорошо! - Пожалуй, что даже дурно. - Способные люди теперь должны работать! - внушительно заметила Евгения. - Так я желал бы быть неспособным, - пошутил Николай. - А вы что поделываете хорошего? - Немного хорошего. - Однако? - Хожу на курсы. Штудирую Лессинга{253}. - Лессинга? - У нас целый кружок составился. Собираемся раз в неделю. Составляем рефераты... - И велик ваш кружок? - Человек двадцать. Алексей Алексеевич - инициатор... Не хотите ли к нам? Очень интересно. - Не сомневаюсь, но только... - Не хотите? - засмеялась Евгения. - Нет. "Бедняжка! - подумал Николай. - Изучала Спенсера, изучала химию, теперь штудирует Лессинга, а все-таки не выходит замуж! А ведь очень недурна, особенно сегодня!" - А как поживает за границей Нина Сергеевна? - Она здесь. - Как здесь? - воскликнул Николай. - Так, в Петербурге. Неделю тому назад вернулась, совсем неожиданно. Никто и не думал. Она уехала на год, а пробыла всего пять месяцев. - Вот как! - Она, верно, скоро будет в опере сегодня. Николай очень обрадовался этой новости. Эта загадочная женщина положительно раздражала его любопытство с тех пор, как он нечаянно узнал ее интимную историю. Он был почти уверен, что ее отъезд за границу имел связь с отъездом Прокофьева из деревни. Он нарочно заговорил о деревенской жизни летом и, между прочим, вскользь спросил у Евгении Сергеевны, не слышала ли она чего-нибудь о Прокофьеве. - Об управляющем? Нет. Ведь он уехал в начале сентября на три дня в Петербург по делам и не вернулся. Он опасно заболел и известил, что должен отказаться от места. Вы его не встречали после приезда? - Нет. - Странный господин. Очень загадочный! - Чем же? - Он нас всех заинтриговал после того, как у нас разыскивали какого-то Мирзоева, бежавшего из Сибири. Слышали? - Как же, слышал. - Поиски были дня через три после отъезда Прокофьева. Приметы очень похожи. Мама тогда перетрусила. Она ждала, что Прокофьев вернется, как вдруг она получает письмо от Прокофьева, в котором он извещает о болезни и отказывается от места. Мама еще более перепугалась и не знала, как быть ей с письмом. Алексей Алексеевич советовал послать его к губернатору для собственного спокойствия. - И послали? - То-то нет. Нина убедила не делать этого и удивительно хохотала над этими страхами. По ее мнению, Прокофьев не скрывался бы так открыто. Письмо сожгли. Нина сама сожгла, чтобы успокоить маму. Во всяком случае, странное совпадение. Нина всегда наперекор всем думает, а по-моему, ничего не было невозможного, если б и в самом деле Прокофьев скрывался. В это время подошла Любарская. Евгения заговорила с ней, и Николай незаметно пробрался в гостиную. Там шел оживленный спор между Любарским и Присухиным о каком-то юридическом вопросе. Около них группировались другие гости. Худощавого господина не было. "Таки улизнул!" - решил Николай, усаживаясь в сторонке на маленьком диване за трельяжем. Он решил дождаться Нины. Он взглянул на часы - было половина двенадцатого; верно, скоро приедет. Все только что им слышанное убеждало его, что никто в семье и не догадывается об ее отношениях к Прокофьеву. Загадочная эта женщина умела хорошо прятать концы. Но каким образом могли сойтись эти натуры? Что между ними общего? Как могла эта барыня полюбить такого человека, как Прокофьев? И любит ли она его? Не заинтересовал ли он ее только? Занятый этими мыслями, Николай и не заметил, как приблизился рыженький господин и присел около. - Мы, кажется, встречались? - проговорил г.Пастухов тоненьким голосом. - Да, - ответил Николай. - В редакции "Общественного блага"{255}. - Именно. Вы там по-прежнему? - Нет. - Ушли? - Ушел! - сухо ответил Николай. - Я и не знал. Скотина там редактор... ну, и сотрудники... я вам скажу... - Вы, кажется, тоже сотрудничаете? - резко заметил Николай. - Да, печатаю критические, педагогические статьи... Может быть, читали? Буквой Ф. подписываюсь. Платят там... Мне до редакции нет дела... Черт с ними! Пастухов помолчал и заметил: - И скучища же здесь, я вам скажу! - Кто ж мешает вам уехать? - Да уж подожду до ужина. Ужин по крайней мере хороший! А за ужином будем опять слушать Иоанна Златоуста{255}... Он здесь - соловей. Вы знаете Присухина? - Немного. - Репутация большая, а в сущности он - скотина порядочная. Состояние имеет большое, а как платит помощникам... Стыд! Пастухов стал перебирать гостей и про каждого сообщил какую-нибудь сплетню. Сплетничал он с каким-то захлебыванием, и сплетни у него имели характер необыкновенно пакостный. Глазки в это время искрились, и самого его передергивало. - Слышите, как Браиловский распинается? Прислушайтесь-ка! А ведь все врет, все врет... Выгнали его из акциза, - он в акцизе служил и, говорят, того! - подмигнул глазом Пастухов, - а теперь либерал... читают его... есть дураки... А поэтесса млеет... мужчина-то он ражий! - Какая поэтесса? - Да возле вас сидела... Толстая барыня... Сижкова... Ни малейшего таланта, так печатают, на затычку, а она и в самом деле думает, что поэтесса... Бабе мужа хочется, - вот и стихи. Муж хоть и есть, но так только, по названию, так она почувствовала поэтические приливы... "Фу, какой пакостный сплетник!" - подумал Николай. - Жаль, вот наш Бетховен уехал, а то бы новую музыку послушали. - Какой Бетховен? - Да Битюгов. Худой, с длинными волосами. Он ведь гений... Оперу сочинил. Я слышал отрывки... Черт знает что такое!.. Вязникову становилось противно. Мелкая, самолюбивая, завистливая душонка обнаруживалась совсем голо. Николай встречал немало сплетников, но такого озлобленного и подленького пришлось увидать в первый раз. Не было ни одного лица из множества более или менее известных лиц, упомянутых г.Пастуховым, о котором бы он не рассказал какой-нибудь невозможной гнусности и притом самого ужасного характера. Такой-то, которого все считают за порядочного человека, уморил жену, такой-то бьет кухарку, тот скуп, как Плюшкин, этот по уши в долгах и живет на счет купчихи, тот выдал чужое исследование за свое. Этот рыжеватенький молодой человек, казалось, был пропитан насквозь завистью и не мог равнодушно слушать, когда кого-нибудь хвалили. Он тотчас же как-то ежился, хихикал и дарил какой-нибудь пакостью. А между тем Николай видел, с каким заискиванием он относился к тому самому редактору, которого он обозвал скотиной, как лакейски льстил Присухину, как лебезил перед Любарским. При этом Пастухов, когда сплетничал, как будто сожалел, что такой-де известный человек и вдруг подлец. - К чему вы рассказываете мне все эти сплетни? - спросил наконец Николай, выведенный из терпения. Пастухов быстро заморгал глазами и захихикал. - К чему? Да ведь интереснее же сплетничать, чем слушать все эти возвышенные разговоры. Признайтесь, интереснее? Вон там они требуют реформ, но ведь ни один из них на это рубля своего не даст, ей-богу не даст! - А вы-то сами? - Я?.. С удовольствием дал бы, чтобы посмотреть, как все эти господа перегрызутся. Ей-богу, дал бы! - весело хихикал Пастухов. - Спектакль был бы интересный. Однако Пастухов смолк и взглянул на часы. - Здесь в два часа ужинают! - промолвил он. Николай не отвечал. Он поднялся с дивана и пошел в кабинет. В передней звякнул звонок. - Она! - произнес Николай, останавливаясь на пороге. В гостиную торопливо вошла Нина, неся за собой тонкие струйки душистого аромата. При ее появлении в гостиной смолкли разговоры - все невольно любовались красавицей. Она действительно была необыкновенно красива и изящна в нарядном туалете. Черное бархатное платье, плотно облегавшее мягкие формы роскошного бюста, ниспадало тяжелыми складками вдоль стройной, гибкой, высокой фигуры, оканчиваясь длинным шлейфом. Черный бархат еще рельефней оттенял ослепительную белизну лица, шеи и груди, полуприкрытой прозрачными белыми кружевами, окаймлявшими вырез платья. Золотисто-рыжие волосы, собранные в роскошные косы, спереди были гладко зачесаны назад; высокие белые перчатки обливали изящные очертания маленьких рук с сверкавшими на них браслетами. В маленьких розовых ушах горело по брильянту. Что-то ослепительное и раздражающее было в нежных, тонких чертах, в блестящих глазах, во всей роскошной фигуре этой красивой женщины, и Нина показалась сегодня Николаю прелестнее, чем когда-либо. Он вместе с другими невольно любовался ею и не спускал с нее глаз. Нина поцеловалась с матерью, приветливо пожала руки гостям и, сказав несколько слов, как прошла опера, направилась в кабинет. - Николай Иванович! Вот не ожидала вас встретить! - воскликнула Нина, останавливаясь, несколько удивленная, перед Николаем и дружески протягивая ему обе руки. - Мне сестры говорили, что вы были раз с визитом и с тех пор в воду канули. Какой счастливый ветер занес вас сюда? Очень рада вас видеть, очень рада! - повторила она задушевным тоном, ласково глядя на Николая. - Как вы живете? Счастливо? Впрочем, нечего и спрашивать! Разумеется, счастливо. Разве в ваши годы люди бывают несчастливы. Одних надежд сколько впереди! Мы с вами, надеюсь, еще поговорим сегодня, поболтаем, как, бывало, болтали в деревне. Хорошо там было! Николаю показалось, что при этих словах, словно тень, пробежала грустная улыбка по ее губам и легкий вздох вырвался из груди. - А теперь пойду к гостям! - прибавила она, указывая веером на кабинет. - Вероятно, Горлицын, по-старому, просвещает? - Да. - Все как было, ничего не изменилось!.. И как это им не наскучит!.. - улыбнулась она, отходя от Николая. - А впрочем, может быть, оно и лучше! - прибавила она, полуоборачиваясь на ходу. Через несколько минут Нина сидела с Николаем на одном из маленьких диванов, за столом, на котором стоял маленький поднос с чашкой чая и печеньем. - Ну, рассказывайте теперь о себе, - говорила она, стягивая перчатки и принимаясь за чай. - Ничего о себе интересного рассказать не могу, Нина Сергеевна. Немного работаю, а больше бездельничаю. - По крайней мере не скучаете? - Этим не грешен. - И слава богу. Вы ведь, кажется, адвокат?.. - Да, но пока больше по названию. - Что так? Еще не сделались известностью?.. - Нет, не сделался! - Сделаетесь! - засмеялась Нина. - Вы ведь пишете тоже? - Пока более для насущного хлеба, чем для славы! - А славы вам хочется, очень хочется? - проронила Нина, пристально взглядывая на Николая. - Не всем она дается! - Но это не мешает гоняться за ней! Ужасно вы все самолюбивы, как посмотрю. Всех вас гложет какой-нибудь червь и не дает вам покою. Не умеете вы жить. Не умеете пользоваться счастьем!.. - проговорила Нина задумчиво. - Кто это - все? - Все вообще несколько неглупые люди!.. - А вы умеете? - Я?.. Об этом когда-нибудь поговорим. Рассказывайте пока, что вы делаете, с кем знакомы, где часто бываете? - Да что говорить? У вас вот есть что рассказывать, а мне, право, нечего... Хорошо ли вы съездили за границу? Вы, кажется, не рассчитывали скоро вернуться? - Мало ли на что рассчитываешь! - Где были?.. - В Париже больше. - И надолго сюда?.. - А не знаю, как поживется... Нина Сергеевна неохотно говорила о себе и старалась замять разговор, как только Николай начинал говорить об ее заграничном путешествии. "Непременно что-нибудь случилось с ней!" - подумал он, взглядывая на молодую женщину. Ему показалось, что она в лице похудела и стала как-то серьезней. Глаза ее не смеялись, как бывало прежде. Напротив, взгляд ее стал мягче, ласковей, грустней. Она кончила чай и проговорила, вставая: - Теперь пойдемте слушать Присухина. Кстати, как вам понравились наши четверги? Весело? - Не очень. - То-то! А ведь сколько четвергов еще впереди! И опять одно и то же, одно и то же! Тон ее голоса звучал таким отчаянием, что Николай спросил: - Да что с вами, Нина Сергеевна? Вы совсем стали другой с тех пор, как я вас не видал. - Так, хандра. Музыка, вероятно, навела хандру. Музыка на меня действует. Сегодня "Гугеноты"{259} отлично шли. Это пройдет! - улыбнулась Нина. - Все на свете проходит. - Будто? - У таких людей, как мы с нами, или, если вы не согласны, так у такой женщины, как я. Кстати, что поделывает ваш брат? Здоров ли он? "Почему она о нем спрашивает?" - удивился Николай. - Ничего, здоров, учится. Вы разве знаете Васю? - Раз видела и случайно много слышала о нем. Говорят, оригинальный, славный юноша. Приведите-ка его ко мне. - Что за фантазия? - рассмеялся Николай. - Что вас удивляет? Или он не пойдет? - Он дикарь. Попробую. - Смотрите же, приведите. Быть может, он не будет судить по наружности, как все. Да и вы не забывайте меня, Николай Иванович. Она сказала свой адрес и прибавила: - По утрам я всегда дома. Придете? - Непременно. - Смотрите же... Я вас жду на днях же. И брата приводите как-нибудь... Да... я и забыла вас спросить: правда, что свадьба вашей знакомой деревенской барышни расстроилась? - Да!.. Она отказала Лаврентьеву. Вы слышали о нем? - Как же, и как-то видела в деревне... Что за причина?.. Говорят, это случилось так неожиданно. - Не пара она Лаврентьеву. - Она, говорят, здесь теперь... учится? - Да. - А вы часто видитесь? - Мы с Леночкой большие приятели!.. - проговорил, краснея, Николай. - Уж не вы ли, чего доброго, виновник этой истории? - серьезно заметила Нина. - Я?.. Что вы!.. - ответил Николай, краснея еще больше. - Она, говорят, отличная девушка, эта ваша Леночка!.. И хорошенькая... В ней что-то свежее, непочатое есть... - Откуда вы все это знаете? - Слухом земля полнится... Ну, смотрите же, на днях я жду вас, тогда поговорим свободнее... И то мама уж на меня смотрит, что я забыла гостей. Надеюсь, мы будем настоящими приятелями?.. Вы меня, быть может, и с Леночкой познакомите, если она удостоит... Уговорите ее... Нина присела к гостям и принялась весело болтать, рассказывая об опере, об исполнении, о знакомых, которых она встретила в театре, о туалетах и пр. Около нее тотчас же образовался кружок мужчин. Присухин то и дело заговаривал с ней, но она ему отвечала с нескрываемой сухостью и презрением. Николай не дождался ужина и, несмотря на просьбы Надежды Петровны, уехал, получив приглашение не забывать по четвергам. Разговор Нины Сергеевны сильно заинтересовал Вязникова. "С чего это она вздумала познакомиться с Леночкой и братом?" III Было около двух часов ночи, когда Николай вышел на подъезд, сопровождаемый швейцаром, получившим подачку. У подъезда стояли три-четыре кареты с дремавшими на козлах кучерами и несколько извозчичьих саней, около которых сбились в кучу извозчики, собравшиеся на огонек за выручкой. Погода была мерзкая. Сильный мороз захватывал дух; резкий ледяной ветер неистово крутил в воздухе снег, падавший сухими, мелкими крупинками, и прохватывал со всех сторон, заставляя "ночников" усердно оттирать щеки. Только что стукнули двери подъезда, как толпа извозчиков со всех ног шарахнулась на панель. Обмотанные башлыками головы, завязанные платками щеки, обледенелые бороды, залепленные снегом лица окружили Николая, предлагая "прокатить его сиятельство на доброй". Чей-то веселый голос произнес: "Авек муа, мусью!", что вызвало общий взрыв хохота. "Мне по пути!", "Я два часа дожидаю!" - раздавались вперебой голоса. Николай на мгновение был в нерешимости, - куда ехать? Он рассчитывал поужинать у Палкина, но погода испугала его. Он пробрался через толпу, сел в ближайшие сани и, не торгуясь, велел ехать в Кирочную, домой. - Только, пожалуйста, поскорей, - добавил он, подымая воротник мехового пальто. - Будьте покойны. Мигом доставлю! - проговорил около него старческий голос, и зимник торопливо стал застегивать жиденькую полость, в то время как другие извозчики, толпясь около саней, весело изощряли свое остроумие и над санями, и над лошадью, и над самим возницей, нашедшим тороватого, по-видимому, седока. - Кого выбрали, господин! Самого что ни на есть желтоглазого! - У него не лошадь, а крыса! - На углу издохнет! - Сани-то, сани! Гляди, старина, развалятся сейчас! - Эх, не срамитесь, ваше сиятельство! Я бы вас лихо прокатил! Старикашка, над которым издевались извозчики, ни единым словом не отвечал на насмешки, точно не над ним смеялись. Он торопливо уселся на облучок и стегнул кнутом свою маленькую лошаденку. Перевязанные веревками санки, дребезжа и громыхая, заскрипели по пустынной улице. Извозчик то и дело подхлестывал кнутом, чмокал губами, дергал обледенелые веревочные вожжи, поощрял лошаденку ласковыми словами, привставал с места, но, несмотря ни на что, лошадь плелась мелкой рысцой. - Оставь, все равно! - проговорил Николай, высовывая лицо из воротника. - Деревенская! - как бы в оправдание проговорил старик, оборачиваясь. - Тоже кормиться надо! Николай снова уткнул лицо в воротник, поглядывая одним глазом из-за пушистого меха на вздрагивавшую спину, заметенную снегом... Он погрузился в размышления о проведенном вечере и решил, что ездить на журфиксы к Смирновой не стоит: скука там отчаянная и ничего интересного нет. Если бы не Нина Сергеевна, он, разумеется, не остался бы так долго. Николай перебирал все лица, припоминал разговоры и отнесся ко всему не только с насмешкой, но даже с некоторым озлоблением. Особенно досталось Алексею Алексеевичу Присухину. Его беседы он находил банальными, манеру держать себя неприличной, самодовольный апломб его, сквозивший под напускной скромностью, отвратительным. "А все им восхищаются! Все ему верят! Он был десертом журфикса. Каждое его слово ловят, как манну небесную! Остроты его разносятся по городу! Как же! Известный адвокат и публицист. Авторитетное имя!" "Хорош тоже и этот нескромный литератор, с подозрительным пафосом толковавший о своих статьях. А сплетник журфикса, эта завистливая, мелкая душонка? А молодой ученый, поясняющий Шекспира глупым барышням, изнывающим от желания выйти замуж? Недурна, в своем роде, и эта хорошенькая барынька, щебетавшая с апломбом о базаре и о пяти беспризорных малютках. А сама Смирнова, эта ловкая баба, чего стоит? И ведь воображает, что ее гостиная - святилище в некотором роде; попасть в нее - особенная честь!" Николай, как видно, был в озлобленном настроении и, по обыкновению, впадал в преувеличения. Все казалось ему у Смирновых смешным; ему не нравился тон гостиной; ни в ком не заметил он задушевности убеждения, огонька... Хотя разговоры и отличались либерализмом, хотя все и казались недовольными гражданами, но в этом недовольстве его чуткое ухо слышало фразу, а подчас и фальшивую ноту... "А ведь как распинались!" - подумал Николай с каким-то ожесточением. Он вдруг вспомнил, как за чайным столом его подмывало придраться к Алексею Алексеевичу и оборвать эту "либеральную шельму", готовую за изрядный куш подать иск на самого господа бога (Николай доподлинно знал подноготную г.Присухина). Кровь прилила к сердцу, весь он вскипел от негодования - и между тем не осмелился заговорить. И не осмелился не потому, что боялся вступить с Присухиным в спор (о нет, он многое мог бы сказать, и хорошо сказать!), а из другого малодушного побуждения. Он уверен был, что Присухин и, пожалуй, все, наверное даже все, отнесутся к его словам с снисходительным пренебрежением. Он боялся сделаться смешным в глазах этой публики!.. В самом деле, как можно не соглашаться с Алексеем Алексеевичем? И кто это осмеливается? - Какой-то Вязников! - Кто такой этот Вязников? - Неизвестный молодой человек, помощник присяжного поверенного. "И ведь струсил, опять струсил!" - повторял со злостью Николай, чувствуя, что он и в самом деле струсил, испугавшись (и еще как!) мнения тех самых "либералов", к которым вот теперь наедине относился с высокомерным пренебрежением. "Я, мол, не то, что вы!" Сознание подловатого чувства еще более озлобило Николая, и он с какой-то настойчивостью останавливался на этих мыслях. Он и уехал-то раньше, ужинать не остался, хотя он и очень не прочь был хорошо поесть ("А эти либералы едят отлично!"), по той же причине. И наш молодой человек даже выругался вслух, так что извозчик, принявший брань на свой счет, снова стал стегать лошаденку. Надо, однако, упомянуть, что недовольство Вязникова журфиксом Смирновой, вызванное вполне искренним негодованием молодого чуткого чувства, усиливалось, кроме того, еще несколько уязвленным самолюбием молодого человека (хотя он и не признался бы в этом), на которого у Смирновых не обратили почти никакого внимания. Снисходительное: "Как же, помню!", которым при встрече приветствовал Присухин Вязникова, пожалуй, было не последним аргументом и при оценке "либеральной шельмы", сделанной под свежим впечатлением. А Николай с ранних лет обращал на себя внимание, привык слушать похвалы и не лишен был слабости считать их вполне заслуженной данью. Избалованный с детства таким отношением, он убежден был в своей талантливости (о ней так часто ему говорили!) и в тайнике души считал себя существом, несколько отличным от других, существом, о котором рано или поздно заговорят. Совершая подвиги еще в детских мечтах, он наслаждался удивлением, возбужденным его доблестными поступками; его занимали в мечтах не столько самые подвиги, сколько очарование героем, совершившим их. Еще ребенком он, бывало, подолгу разгуливал по саду, возбужденный, с блестящими глазами, счастливый, окруженный ореолом славы, сочиненной детской фантазией. Он редко представлял себе препятствия, а если и представлял, то преодолевал их с необычайной легкостью, и маленький герой в конце концов всегда торжествовал, оказывая великодушие врагам и широкой рукой рассыпая вокруг благодеяния... Эта склонность к праздным мечтам, в которых главную роль играл всегда герой, доставляла ребенку наслаждение, отучая его в то же время от упорного труда в занятиях, тем более что блестящие его способности легко преодолевали то, что другим давалось с трудом. Николай, как читатель знает, был общим любимцем в Витине. Отец радовался, глядя на своего любимца, и не замечал, как в мальчике развивались самомнение и наклонность к блеску. Позже, в гимназии, Николай выдавался среди товарищей, а студентом играл даже некоторую роль в одном кружке. Его слушали, им восхищались, его любили за добрый, приветливый нрав, за искренность юности и необыкновенную привлекательность в обхождении; приятели предрекали ему блестящую будущность, а профессора заметили блестящие его способности и упрекали юношу за лень и недостаток усидчивости. Даровитый, талантливый юноша, занимался превосходно; ему все как-то давалось легко, он быстро усвоивал чужие мысли, много читал, но никогда не работал упорно, слишком надеясь на свои способности. Он кое-что знал, хотя знал поверхностно, но при необыкновенной памяти он умел отлично пользоваться своими знаниями. Его выручала способность быстро схватывать сущность вопроса, не обращая внимания на подробности, и некоторая диалектика. Немудрено, что в кружке он был маленьким божком. За год перед окончанием курса Николай чуть было не угодил в Вологодскую губернию за одну из тех так называемых "историй", которые губят столько молодых сил. Вся "история" заключалась в том, что у Николая нашли несколько брошюр и книг преступного содержания, и нашего юношу арестовали в числе десятка молодых людей, соприкосновенных к этой истории. Быть бы бычку на веревочке, но и тут нашего баловня выручила его необыкновенная привлекательность, которая, помимо его желания, обворожила даже начальство. Обходительный джентльмен, занявшийся с молодым студентом с истинно отеческой мягкостью и несколько раз повторивший в виде поощрения, что и сам он в молодости увлекался, предложил Николаю побеседовать по душе, как с старшим другом, и объяснить, от кого он получил книги и брошюры. Однако Николай обнаружил столько скептицизма, что дружбы, столь откровенно предложенной ему, не принял и ни единым словом не обмолвился. При всем том, несмотря на такое упорство, юноша все-таки произвел на "старшего друга" такое благоприятное впечатление и своей симпатичной наружностью, и манерами, и костюмом, что когда ректор университета приехал хлопотать за Николая, то счастливый юноша был избавлен от необходимости предпринять отдаленное путешествие и мог окончить курс. Он отлично выдержал экзамен и оставил университет, полный веры и надежд, мечтая о будущих успехах. Первый успех не заставил себя долго ждать. Месяца за два до экзаменов он окончил большую статью публицистического характера, полную горячего чувства, юношеского задора и написанную весьма недурно. Приятеля находили, что статья превосходная. Николай отправил ее в редакцию журнала, который он особенно уважал, и с трепетом ожидал приговора. Прошел мучительный месяц, и он отправился в редакцию. Когда он вошел в приемную комнату и увидал в ней несколько человек, весело беседовавших между собою, то немного смутился. "Неужели так-таки при всех и объявят, что статья не годится?" - пронеслось у него в голове. Он вопросительно поглядывал на разговаривающих, но никто не обратил на него внимания. Так прошло несколько томительных минут. Наконец из соседней комнаты вышел пожилой господин в очках и, заметив Николая, направился к нему. Это был один из редакторов журнала, известный писатель Платонов, которого Николай тотчас же узнал по портрету. - Что вам угодно? - произнес Платонов сухим, деловым тоном, взглядывая на молодого человека из-под очков своим умным, проницательным взглядом. - В редакцию доставлена статья Вязникова... - тихо проговорил Николай. - Вы - автор? - проговорил Платонов уже более любезным тоном. - Я. - Очень приятно познакомиться! - продолжал редактор, протягивая руку. - Присядьте, пожалуйста. Статья ваша принята и уже набирается. Она пойдет в этой же книжке. Очень недурная статья и хорошо написана... с огоньком. Вы прежде писали? - Нет. Это мой первый труд! - проговорил Николай, вспыхивая. Платонов проговорил с молодым человеком несколько минут относительно статьи, заметил, что статья выиграла бы еще более, если бы фактов было побольше, и сказал, что редакция будет рада его сотрудничеству, если молодой человек будет давать такие статьи, как первая. - Если хотите прочесть корректуру - вам пришлют... вы оставьте свой адрес в конторе... Николай ушел из редакции, очарованный Платоновым и счастливый своим первым успехом. О, с каким восторгом молодой автор увидал в первый раз имя свое в печати и перечитывал свое произведение! В печати оно казалось ему несравненно лучше, чем в рукописи. Он так часто его перечитывал, что выучил наизусть, и рассказывал товарищам о том, как обласкал его Платонов и какое он производит хорошее впечатление. Прошла неделя - и для нашего молодого человека наступили новые мучения. Он ждал, обратят ли внимание на его статью, скажут ли о ней в газетах и что именно скажут. С замиранием сердца заглядывал он в газеты и, наконец, увидал свое имя и рядом с ним эпитет "талантливый". Он с жадностью перечитывал рецензию. Статья обратила на себя внимание. Молодого автора похвалили в нескольких газетах. Этот первый успех вскружил голову нашему автору. Вернувшись из деревни в Петербург, он рассчитывал, что перед ним открывается дорога, что ему остается только пожинать лавры. Он записался помощником к известному адвокату Пряжнецову, рассчитывая заниматься только уголовными делами и в то же время не оставлять литературной деятельности, начатой так успешно. Но прошло пять месяцев, а наш молодой человек еще ничем не заявил себя. Вместо свежих лавров действительность принесла ему заботы о куске хлеба. Он не произнес еще ни одной речи, так как не имел ни одного клиента; никто к нему не обращался. Надо было выжидать случая, а пока произносить блестящие речи у себя в комнате. Вторая статья его, написанная в деревне, хотя и была напечатана, но Платонов заметил, что эта статья вышла неудачнее первой и написана слишком торопливо, причем дружески намекнул, что надо побольше работать. Об этой статье нигде не сказали ни слова, прошли равнодушным молчанием. А Николай так надеялся на эту статью!.. Николай было сделался сотрудником одной большой газеты, написал несколько бойких передовых статей, но через месяц вышел из редакции, не сойдясь во взглядах с редактором... Деньги, полученные от отца и за статью, давно были израсходованы самым легкомысленным образом. Вместо успехов приходилось думать о завтрашнем дне, заботиться о грошах, хлопотать о работе. Проза жизни со всеми ее будничными мелочами действовала подавляющим образом на Николая. Он сделался раздражителен, придирчив. Первые неудачи уязвляли его самолюбивую натуру. Его грыз червяк, хотя он и тщательно скрывал это. Известность была еще в тумане. Никто его не знал. Одна только Леночка смело верила в его звезду и поддерживала Николая, когда он по временам хандрил. Впечатлительный, он скоро переходил от уныния к надежде, принимался работать запоем и снова мечтал об успехах и известности. IV - Сюда, ко второму подъезду! Стой! - крикнул Николай, предвкушая удовольствие теплой комнаты. Сани остановились у громадного дома в конце Кирочной. Николай рассчитался с извозчиком и торопливо дернул звонок у подъезда. - Господ много еще там, барин? - осведомился старик извозчик, потопывая ногами. - Много еще. Извозчик, поблагодарив барина, сел в сани и хлестнул свою клячу. Николай поднялся в третий этаж. Прошло добрых пять минут, пока Николай услыхал за дверями шлепанье туфель, ворчание и наконец недовольный голос: - Кто тут? - Это я, Степанида... я... Отворяйте скорей. Заспанная, растрепанная кухарка, позевывая и ворча, пропустила Николая в прихожую. - Никого не было? - осведомился Николай. - Братец ваш были. Да письмо еще есть. На столе у вас... Когда будить-то? - Пораньше... часов в десять. - Так и встали! - усмехнулась Степанида, отдавая Николаю свечу? - Поди теперь третий час? - Третий! Смотрите же, непременно разбудите. Мне заниматься надо! - За мной дело не станет! Вы только вставайте! Вязников вошел к себе в комнату и зажег свечи. Это была обширная и очень хорошо обставленная комната, служившая кабинетом и приемной; другая, маленькая комната рядом, была спальней. Эти две комнаты Николай нанимал от квартирных хозяев и на меблировку и отделку их затратил большую часть денег, полученных от отца. "Надо же жить по-человечески!" - говорил он Васе, когда Вася спрашивал: "К чему такие хоромы?" Кроме того, его привлекало жить в тишине. Жизнь в меблированных комнатах ему опротивела еще во времена студенчества, а здесь он был единственным жильцом, да и хозяева оказались тихими людьми. Мягкая, красивая мебель, обитая полосатым репсом и доставшаяся, как уверял приказчик мебельной лавки в Александровском рынке, "по необыкновенному случаю", красивый библиотечный шкаф и полки с книгами, несколько бюстов по углам, недурные литографии равных знаменитостей по стенам, большой письменный стол с изящными письменными принадлежностями, - таково было убранство комнаты Николая, имевшей внушительный вид кабинета литератора или ученого. Николай нашел на бумагах письмо, быстро разорвал его и стал читать. Вот что прочел он на маленьком листке почтовой бумаги: "Я жду тебя, друг мой, целую неделю... Я писала тебе... Я была у тебя... Что с тобой? Отчего ты не был или хоть не написал двух слов?.. Меня беспокоит твое молчание... Что это значит? Или все кончено?.. Но разве ты не сказал бы мне прямо? Разве ты, милый мой, не уважаешь меня настолько, что не решаешься сказать?!. Ведь ты знаешь, мы обещали друг другу говорить правду... Я все выслушаю и, конечно, не мне упрекать тебя... Прости... Я так расстроена... нет... не расстроена... не то... просто измучилась, не зная, чем объяснить твое молчание... Приходи же, ради бога... Приходи, ненаглядный мой... Приходи..." Эти несколько строчек кольнули Николая. В самом деле, он не отвечал на два ее письма, все собирался к ней и не был целую неделю. В отрывочном, нервном тоне записки, в неровном, торопливом почерке он прочел большую тревогу любящего существа и почувствовал себя глубоко виноватым перед Леночкой. - Или все кончено?! - прошептал он несколько раз слова записки. Ему вдруг стало невыразимо жаль Леночку. Но что ж такое случилось? С чего она взяла, что все кончено?! Он ее любит, эту славную, милую Леночку... Он в последнее время реже бывал, это правда... Он иногда был раздражителен, несправедлив к ней, даже резок... но мало ли что бывает между близкими людьми?! О, она ему дорога... Она так доверчиво вверилась ему!.. Разве она не будет его женой, только бы ему устроиться?! Так оправдывался он, но что-то шептало внутри, что он, во всяком случае, поступает с ней нехорошо, совсем нехорошо, я вовсе не потому, что не был у нее неделю, совсем не потому... Он никогда прежде не анализировал своих отношений к Леночке. Он как-то отдался волне страсти, охватившей его, и не думал, куда волна унесет его. Со стороны Николая было увлечение (он прежде увлекался часто), но со стороны Леночки было такое сильное, глубокое чувство, которое не могло не отразиться на Николае. Оно его тронуло и умилило. Он с какой-то боязливой осторожностью сдерживал порывы страсти, но порывистая натура Николая разве могла сдержать себя? Все случилось как-то внезапно... Петербургская жизнь их сближала более и более; Николай каждый день почти бывал у Леночки, реже говорил об идеалах. Но зато чаще вздрагивал, обнимая девушку и нашептывая ей страстные речи. Леночка отдалась Николаю беззаветно, не думая о будущем, не требуя уверений. Николай давно говорил о свадьбе. Они повенчаются, как только он устроится. Леночка слушала, счастливая, доверчивая, и просила его не беспокоиться об этом. - Разве не все равно? Разве мы менее счастливы? - спрашивала она, заглядывая в глаза Николая. Они переживали медовый месяц любви, тщательно скрывая от других свое счастье. "К чему другим знать? Все равно узнают, когда мы женимся!" - говорил Николай. - Конечно... к чему другим знать! - повторяла Леночка, но в то же время чувствовала по временам фальшивость своего положений. Ей казалось странным скрывать их отношения. Да если б Николай позволил, она всем сказала бы с гордостью, что любит, любит своего ненаглядного! Медовый месяц прошел. Прошел у Николая и бурный порыв молодой, вдруг налетевшей страсти. Он стал раздражителен, неровен, капризен. Убежденный в безграничной преданности Леночки, он подчас придирался к ней, срывая на любящем существе свои неудачи. Он, правда, нередко горячими словами любви старался загладить несправедливость, но скоро забывал о ней и снова становился небрежен... Леночка безропотно сносила все, объясняя и извиняя вспышки Николая понятным раздражением неоцененного таланта... В последнее время он стал реже бывать, сделался особенно придирчив и наконец как будто совсем забыл Леночку... Все это припомнилось теперь Николаю. Он почувствовал себя глубоко виноватым, сознавая, что причинил большое страдание существу, обожавшему его. Он поступил как эгоист. Что сказали бы ею старики?.. - Это гнусно! - воскликнул он и заходил в волнении по комнате. - И к чему долее медлить со свадьбой! К чему ставить Лену в ложное положение?!. Он решил не медлить и жениться как можно скорей. Завтра же он напишет своим, и чем скорее свадьба, тем лучше!.. - Славная, дорогая Леночка! Я сделаю тебя счастливой! - произнес он, увлеченный порывом, и в этот миг ему казалось, что он любит Леночку больше, чем когда-либо. Он стал мечтать на эту тему, и счастливая Леночка представлялась ему в лучезарном сиянии его будущей славы. Николай присел к столу и написал Леночке длинное, горячее послание. Он высказал в нем все, что передумал в эти минуты после прочтения ее записки, он просил прощения, говорил о любви, о будущем счастии, превозносил Леночку до небес и писал, что завтра будет у нее. Письмо успокоило нашего молодого человека, и он лег спать. Лежа в постели, он опять стал было мечтать, как они славно заживут с Леночкой, как он сделает ее счастливой, но вслед за тем совсем неожиданно в голове его мелькнула мысль, что было бы лучше, если б Леночка вышла за Лаврентьева и он не зашел бы так далеко... Не стеснит ли она его свободы? Будет ли она счастлива?.. Конечно, Леночка - превосходная женщина, он ее любит, но все же она не тот идеал, о котором он мечтал. Она слишком простая, обыкновенная, эта Леночка! Нет в ней захватывающего интереса, нет артистической жилки, нет обаяния исключительной, высшей натуры... Все в ней ясно и светло, как на дне прозрачного озера. Он стал засыпать, когда перед ним вдруг явился блестящий образ Нины. Она была такая ослепительная, роскошная, красивая... Ее загадочный, манящий взгляд улыбался насмешливой улыбкой, и губы шептали: "И вы надеваете ярмо... Поздравляю! Не умеете вы пользоваться жизнью!" - Чепуха! - проговорил сквозь сон Николай. - Леночка... я ее люблю... Она чудная, а эта Нина... Он не докончил, повернулся на другой бок и заснул... V На следующий день, только что пробило десять часов, Степанида отворила двери спальни Николая и, остановившись на пороге, повторила несколько раз: - Николай Иванович, вставайте! Одиннадцатый час! Вставайте! - громко произнесла она. - Слышу, слышу! Что вы так кричите? - раздался голос Николая. - Встаю. Старая кухарка, знавшая привычки барина, однако не ушла. Она постояла с минуту и, заглянув в спальню, промолвила: - Уснул! Ишь соня! А сам просил, чтобы непременно... Полуночничает, вставать-то и неохота! Она хотела было оставить Николая в покое, но, вспомнив, что Николай настойчиво просил разбудить, громко крикнула: - Николай Иванович! Вставайте! - Да что вы пристали? Дайте часок заснуть! - Мне-то что! Спите себе с богом. Сами просили. Письмо вам... - Так бы и сказали... Давайте-ка письмо да принесите газеты! - проговорил Николай, окончательно проснувшись. Степанида подала письмо и газеты и спросила: - Что в булочной-то брать?.. - Что-нибудь возьмите... Да кстати... возьмите у меня на столе письмо и отдайте посыльному, чтобы немедленно снес... Деньги в ящике... Знаете? Николай прочел записку, и довольная улыбка появилась на его лице. Записка была от Платонова. Он просил молодого человека зайти к нему на квартиру около двенадцати часов - переговорить насчет статьи Николая и кстати позавтракать вместе. "Верно, что-нибудь насчет цензурных смягчений! Платонов очень осторожен!" - подумал Николай, возлагавший большие надежды на статью, отданную им недели три тому назад в редакцию. По его мнению, эта статья особенно ему удалась. Он таки поработал над ней. Верно, она понравилась Платонову, и на нее непременно обратят внимание! Веселый и довольный, он быстро оделся, прошел в кабинет и стал пробегать газеты, прихлебывая кофе... Через полчаса отворились двери, и на пороге появился Вася. - Васюк! Здорово... Наконец-то! - обрадовался Николай, крепко пожимая холодную Васину руку. - Озяб? Напейся скорей кофе... Степанида, стакан дайте! - крикнул он в двери. - Ну, как поживаешь, Вася? Давно я тебя не видал... - Я у тебя несколько раз был... все не заставал... - По вечерам трудно меня застать, особенно в последнее время, - замотался как-то. Теперь опять примусь за работу... А ты как это не на лекциях сегодня? Ты такой аккуратный... Кстати: знаешь, кто с тобой хочет познакомиться?.. Угадай-ка! - Да я почем знаю... - Наверно, не угадаешь! - рассмеялся Николай. - Нина Сергеевна... - Что ей от меня надо?.. Разве она приехала? - Вчера ее видел, очень просила привести тебя. Пойдешь? Вася подумал. - Пожалуй, пойду. Отчего не пойти! - рассеянно отвечал Вася. - Вот как! И не боишься? - Чего ж бояться? - Она такая красавица - эта Нина Сергеевна! Вася покраснел до ушей и серьезно проговорил: - Какое мне дело до этого? - Ну, не сердись, Вася. Ты ведь известный женоненавистник. Я только пошутил. Я, признаться, думал, что ты не пойдешь. Она тебе не нравится. - Да, не нравится, но я ее совсем не знаю. Бог ее знает; может, мне с первого разу так показалось. Вася молча допил свой кофе и коротко отвечал на вопросы брата. Николаю показалось, что брат сегодня был какой-то странный и как будто смущенный. Он точно собирался что-то сказать, но не решался; то и дело взглядывал он на Николая и потирал руками колени, что служило, как знал Николай, признаком волнения Васи. - Что с тобой, Вася? Не случилось ли чего? - спросил Николай. Вася сконфузился и, помолчав с минуту, ответил: - Со мной ничего не случилось. Чему со мной случиться? Я пришел к тебе поговорить об одном деле. Видишь ли, Елена Ивановна... Он отвел взгляд и тихо прибавил: - Она, Коля, все тебя ждет; очень беспокоится. - Я сегодня зайду к ней. А что с Леночкой? Она больна? - Елена Ивановна, - подчеркнул строго Вася, - по-видимому, очень расстроена нравственно... Послушай, Коля, - ты прости меня и не сердись. Я, знаешь сам, не люблю мешаться в чужие дела! - продолжал Вася, останавливая на брате серьезный и задумчивый взгляд. - Но бывают такие обстоятельства... И наконец ты мне близкий человек! - прибавил горячо Вася. - В чем дело? Что тревожит тебя? Говори, говори, Вася. Я не рассержусь, уверяю тебя! - Ты небрежно поступаешь, Коля, с Еленой Ивановной! Ты разве не видишь сам, что она... Вася остановился на мгновение и чуть слышно прошептал: - Любит тебя. Очень любит! - Кто тебе это сказал? Она сказала? - вспыхнул Николай. - Никто не говорил. А она разве скажет? Да и зачем ей мне говорить? Я сам вижу. Я слышал, как она о тебе говорила вчера, как близко принимает к сердцу твои дела. Разве ты не видишь? О, она очень любит тебя и может, пожалуй, рассчитывать, что и ты ее так же любишь. Ты так с ней был близок и в Витине и здесь. Она, быть может, и за Григория Николаевича не пошла из-за того, что тебя любит. Ты прости, что я говорю об этом; было бы нечестно скрыть от тебя это. Шутить с человеком нельзя. Ведь ты не любишь Елену Ивановну? Так не вводи ее в заблуждение. Скажи ей. Перестань бывать у нее. Ты, верно, не заметил ее привязанности к тебе? Не заметил? - Чудак ты, Вася! Большой, голубчик, чудак! Ведь вот как тебя взволновало! И голос дрожит, и смотришь каким-то страдальцем! Почему же ты полагаешь, что я не люблю Леночку? А быть может, ты ошибся и напрасно прочел наставление? Я, право, не сержусь, Вася, не думай, пожалуйста. Нисколько! Я ведь понимаю твои побуждения! - проговорил Николай, протягивая брату руку. - Ты у нас не от мира сего!.. Так, по-твоему, не люблю, а? - улыбался Николай. - Так знай же, мой добрый Васюк, что Леночка - моя невеста, и скоро наша свадьба. Трудно передать изумление, выразившееся на лице юноши при этих словах. Он привстал даже со стула, опять сел и смотрел на брата растерянным, недоумевающим взглядом, словно услышал нечто совсем невероятное. - Ты женишься на Елене Ивановне? - наконец проговорил он, медленно произнося слова. - Экий ты какой смешной! Чего ты так изумился? Ну, разумеется