ю! И к чему
он полюбил ее?  Как хорошо было бы, если бы она не отказывала Лаврентьеву. И
нужно было ему путаться. Привыкла бы к Лаврентьеву!
     - Нельзя не драться! - проговорил вслух Николай.
     Он  вздрогнул при  воспоминании намека  Лаврентьева,  как  бы  поступил
Лаврентьев, если бы он отказался от дуэли, и ненависть к Лаврентьеву сменила
страх.  Нервы  его  снова  возбудились.  Мрачные мысли  уступали место более
светлым.  К  чему думать о смерти?  Разве он непременно будет убит?  Сколько
дуэлей кончаются благополучно.  Он стреляет хорошо, и кто знает, быть может,
Лаврентьев будет убит, - Николай даже обрадовался при этой мысли, - а сам он
останется невредим,  ну, пожалуй, ранен в ногу или руку, не опасно. Это даже
ничего.  Он на дуэли не струсит,  нет!  Теперь страшно, а там... Надо только
перед тем хорошенько выспаться!
     Николай вспомнил,  что  ему  надо поторопиться найти секунданта,  и  он
вышел из дому, решив вернуться раньше вечером, привести свои дела в порядок,
написать, на всякий случай, письмо старикам и Леночке. Он было хотел ехать к
Васе, звать его секундантом, но мысль, что Васе может достаться, если узнают
о дуэли, остановила его. Он вспомнил об одном приятеле из литературного мира
и решил пригласить этого господина.  Он взглянул на часы,  - было рано. "Он,
верно, еще спит". И Николай не спеша пошел пешком по направлению к Невскому.
     На  улице он встретил двух знакомых и  бойко поболтал с  ними о  разных
пустяках:  они не могли бы догадаться,  что с ними беседует человек, который
завтра  дерется  на  дуэли.  Люди  действовали на  нашего  молодого человека
возбуждающим образом.  Глядя на него теперь, нельзя было сомневаться, что он
на миру готов умереть с усмешкой на устах.
     А  Григорий Николаевич,  выйдя  от  Вязникова,  зашагал  своей  обычной
походкой к  себе в  меблированные комнаты.  Он  не  думал ни о  дуэли,  ни о
смерти. Он свалил дело с плеч, исполнил то, что считал своей обязанностью, а
там будь что будет...  Он виделся вчера с братом Леночки, а после свидания с
Вязниковым более не сомневался в виновности Николая.  Отказ его объясниться,
прямо сказать,  что взведенное на него обвинение -  ложь, по мнению Григория
Николаевича,   ясно  свидетельствовал  о  его  вине,   и  следовательно  он,
Лаврентьев,  поступил  справедливо.  Нельзя  оставлять  безнаказанной  такую
пакость.  "А все-таки он не струсил... молодцом!" - одобрил он даже Николая,
хотя это не мешало ему питать к нему глубочайшую ненависть.
     Теперь его занимала одна мысль:  увидать Леночку, хотя издали. К ней он
не пойдет. Зачем? И что он скажет ей? Про свою любовь? Он горько усмехнулся.
     Поднявшись в свою комнату, Лаврентьев достал из чемодана бумаги (и в их
числе духовное завещание,  по которому Лаврентьевка переходила к Леночке,  и
письмо к ней),  чтобы отнести их к Жучку, и хотел было уходить, когда совсем
неожиданно перед ним явилась взволнованная Леночка.


        XII

     - Здравствуйте, Григорий Николаевич! - проговорила Леночка.
     Она  приблизилась к  Лаврентьеву,  протянула  ему  руку,  взглядывая на
смущенное лицо Григория Николаевича, и смутилась сама.
     - Вас удивляет мое посещение?
     - Смел  ли  я,   Елена  Ивановна,  надеяться  увидать  вас!  -  ответил
Лаврентьев с таким горячим чувством, что Леночка смутилась еще более.
     От волнения и  усталости она едва стояла на ногах и опустилась на стул.
Она  улыбнулась  в  ответ  на  беспокойные  взгляды  Григория  Николаевича и
заметила:
     - Я запыхалась, подымаясь к вам... Это ничего, сию минуту пройдет.
     Она перевела дух и продолжала:
     - Мне необходимо было повидаться с  вами,  рассказать вам...  Я  хотела
писать, но вчера мне сказали, что вы здесь.
     - Кто сказал?
     - Николай...  Николай Иванович!  -  поправилась она,  и  при этом имени
яркий румянец вспыхнул на ее лице.
     Григорий Николаевич не промолвил ни слова. Только по лицу его пробежала
судорога. Прошла минута тяжелого молчания.
     - Зачем вы были у него? - неожиданно спросила Леночка.
     Лаврентьев смутился от этого вопроса.
     - Зачем?  - продолжала Леночка. - О, прошу вас, не скрывайте от меня...
Зачем вы были у него?.. Мне нужно знать...
     - Вы очень любите его?  -  с трудом прошептал Лаврентьев.  - Даже после
того, как он так с вами поступил?
     - Как  поступил?  -  воскликнула  Леночка,  вся  загораясь.  -  Что  вы
говорите?..  О, верно, тут какое-нибудь недоразумение... какие-нибудь подлые
сплетни. Вы объяснитесь. У вас что-нибудь вышло?.. Григорий Николаевич!.. О,
какой вы!  В чем он виноват?.. Я одна виновата перед вами. Да, я виновата. Я
не сказала тогда...  мне тяжело было...  Я  боролась с  чувством и  не могла
побороть... Я хотела все написать вам теперь, перед нашей свадьбой.
     - Свадьбой! Он женится! - прошептал уныло Лаврентьев. - Он женится?!
     - Да... на днях наша свадьба.
     - А! Зачем же он не сказал?.. Он даже не хотел объясняться...
     Он остановился в нерешительности.
     - Что  ж  дальше,   говорите...   Вы,  верно,  оскорбили  его,  сказали
что-нибудь?
     - Нет. Я просто вызвал его на дуэль! - сконфузился Лаврентьев.
     - Дуэль?   -   повторила  Леночка,   и  лицо  ее  покрылось  мертвенной
бледностью.   -   Дуэль?  За  то,  что  мы  любим  друг  друга?  О  Григорий
Николаевич!.. это... это...
     - Елена Ивановна!..  Не  корите,  выслушайте.  Не потому.  Я  сумею все
вынести...  нет...  Я думал, что вас смели обидеть... обманули... Но теперь,
как вижу, выходит другая статья...
     - А если б и обманули?!  -  воскликнула с сердцем Леночка. - Какое кому
дело?  кто смеет быть судьей? И вы так вздумали заступаться за меня?!. О, вы
никогда не любили меня. Да случись что-нибудь с ним, я возненавидела бы вас,
слышите?..  Хотя бы меня и бросили, как вы говорите!.. Я его люблю, я! Разве
этого не довольно?..
     Глаза ее блистали гневом.  Она с такой силой произнесла:  "Я его люблю,
я!" - что у Григория Николаевича упало сердце.
     Он, однако, поборол невыносимую боль и решился выслушать все до конца.
     - Если  вы  хотите  наказать  за  горе,   которое  я  вам  причинила...
наказывайте...  вы вправе;  но только меня... Я виновата перед вами, я одна,
Григорий Николаевич! - умоляющим голосом вдруг сказала Леночка. - Дуэли ведь
не будет? Нет?
     - Не будет!
     - Вы извинитесь перед ним? Вы напрасно оскорбили человека!
     - Извинюсь! - глухо произнес Лаврентьев.
     - О, я не сомневалась в этом, - радостно воскликнула Леночка.
     Она взглянула на Лаврентьева благодарным взглядом и прибавила:
     - А теперь,  Григорий Николаевич,  вы вправе наказать меня за то, что я
причинила вам горе.  Требуйте, чтоб я отказалась от счастия, и я откажусь, я
не выйду замуж!..
     - Чтобы я?!.  Да разве я злодей?.. Вас наказать!.. и то я поступил, как
зверь! И то я обидел вас! И вы еще так говорите?!. Простите, Елена Ивановна,
и  не  поминайте  лихом!  -  проговорил  прерывающимся  голосом  Лаврентьев,
отворачиваясь, чтобы скрыть свое волнение...
     - Простите и вы меня! - прошептала тихо Леночка, подымаясь.
     - Дай вам бог всего хорошего. Вы стоите счастья!.. - сказал Лаврентьев.
     По-видимому, он был теперь спокоен. Только голос его чуть-чуть дрожал.
     - А на прощанье, Елена Ивановна, скажите еще раз, что вы простили меня!
     Леночка протянула ему руку.  Он благоговейно прикоснулся к  ней губами,
взглянул на нее ласковым, добрым взглядом и промолвил:
     - Будьте спокойны. Я извинюсь, и дуэли не будет.
     - Прощайте, Григорий Николаевич!
     - Прощайте, Елена Ивановна!
     Он вышел проводить ее в коридор.
     - Еще просьба: не говорите Николаю Ивановичу, что я была у вас.
     - Почто сказывать!
     - Я прошу вас об этом, Григорий Николаевич, зная характер Николая... Он
может подумать,  что вы не деретесь с ним по моей просьбе. Это оскорбит его!
Ведь правда?  И если бы вы узнали...  проверили слухи, то и без моей просьбы
отказались бы драться.
     - Э,  не тревожьтесь... Я понимаю, Елена Ивановна! Скажи он тогда слово
- ничего бы  не  было.  А  я  слухам поверил...  Скотства-то во мне много!..
Теперь пусть хотя за труса считает, а дуэли не будет. Он ваш будущий муж.
     Леночка с чувством пожала руку в ответ на эти слова.
     - Хороший  вы,  Григорий Николаевич!  Я  всегда  сохраню о  вас  добрую
память! - прошептала она и стала спускаться с лестницы.
     Она вышла на подъезд радостная, что все так благополучно окончилось. О,
сколько тревоги и  страха испытала она со  вчерашнего вечера,  и  как весело
теперь билось ее  сердце при  мысли,  что  любимому ее  Николаю не  угрожает
никакой опасности!  Она шла домой полная дум о Николае и о будущей их жизни,
вспоминая его ласковые речи, счастливая своим счастьем, которое чуть было не
отняли. О Лаврентьеве она и не вспомнила. Счастье так эгоистично!
     Григорий Николаевич проводил грустным взглядом спускавшуюся по лестнице
Леночку и,  когда она скрылась,  перегнулся вниз через перила. Вот мелькнула
еще раз ее маленькая фигурка... стукнули двери подъезда, а он все еще стоял.
     На  душе  у  него  сделалось так  мрачно,  сиротливо.  Глубокой скорбью
светились его глаза.
     - Ушла! - проговорил он. - Ушла!
     И  тихо  пошел к  себе  в  номер,  лег  на  постель и  долго пролежал с
закрытыми глазами, припоминая любимый образ Леночки, ее голос, движения.
     - Счастливец!  -  с  какою-то  отчаянной завистью в  голосе  проговорил
Лаврентьев,  чувствуя, как приливает к сердцу злоба к Николаю. - Как она его
любит!
     Перед ним стояли они оба,  смеющиеся, довольные, сливаясь друг с другом
в  объятиях.  О,  с  каким наслаждением он  задушил бы этого "счастливца"!..
Лаврентьев бешено стукнул кулаком об стену и  вскочил с постели.  Голова его
кружилась. Глаза налились кровью.
     - Скотина! Тварь гнусная!.. Опять не сустоял! - мрачно ругался Григорий
Николаевич, - а еще человек!
     Он  подошел к  умывальнику,  вылил на  голову кувшин воды,  причесался,
уложил в чемодан вынутые было бумаги и вышел из номера.
     Свежий воздух несколько освежил и  успокоил его.  Ему сделалось стыдно,
что чувство ревности осилило его любовь.
     - Шалишь,  Гришка!  -  прошептал со  злостью Лаврентьев.  -  Сустоишь и
извинишься как следует или ты будешь подлец!
     Решившись свято исполнить обещание, данное Леночке, Григорий Николаевич
первым делом  пошел в  технологический институт и  разыскал там  Васю.  Вася
очень обрадовался Лаврентьеву и сперва было смутился,  вспомнив о Леночкиной
свадьбе, но Григорий Николаевич казался таким спокойным, что Вася ошалел.
     - Как  живете,  Василий  Иванович?..  Как  поживает Елена  Ивановна?  -
спрашивал, между прочим, Лаврентьев. - Замуж не собирается?
     И, не дожидаясь ответа, засмеялся и прибавил:
     - Барышне пора бы и замуж, барышня хорошая. Что в девках-то сидеть!
     - Елена Ивановна выходит замуж. Вы разве не знаете?
     - От кого же мне знать? Это она неглупо делает.
     - За брата.
     - Вот это добре!.. Парочка славная, оба ребята молодые, красивые. Скоро
и я, брат Василий Иванович, в закон!
     - Вы?
     - Эка выпучили глаза,  Иваныч...  Нешто, паря, мне и жениться нельзя?..
Думаешь,  только и  свету,  что Елена Ивановна...  Я,  братец ты  мой,  тоже
невесту себе  сыскал по  своему авантажу!  Так-то.  Не  знаю  только,  когда
свадьбу сыграть?..  А вы,  Вася,  как погляжу,  в Питере-то поотощали.  Харч
здесь,  видно,  неважный!  Ужо летом поди к  нам на откорм?  Не люб поди вам
Питер-то?
     - Не люблю я Петербурга... В деревне лучше...
     - Еще бы.  Здесь у вас шаромыжник-народ.  Ну, одначе, до свидания. Так,
повидать вас забрел.
     - Я к вам зайду,  Григорий Николаевич!  Хотелось бы порасспросить,  как
там у нас... Вы где остановились?
     - Да я поди вечером укачу, а то утром. Да и радостного говорить нечего,
Василий  Иванович.  Понапрасну только  смущаться будешь.  Пакость одна!  Ужо
приедете - побеседуем, а теперь прощайте, Иваныч. Смотри, не тощай очень-то,
а то и косить нельзя будет! - проговорил Григорий Николаевич, крепко пожимая
на прощанье Васину руку.
     "Другой  сорт  будет  парень-то!"  -  проговорил про  себя  Лаврентьев,
направляясь к конке.
     Через полчаса он был уже снова на квартире у Николая и, не заставши его
дома, оставил следующую записку:

                            "Милостивый государь
                             Николай Иванович!
     Очень нужно с вами повидаться. Зайду опять в семь часов".

     - Ну,  брат, Жучок! - проговорил Григорий Николаевич, входя через час к
своему приятелю,  который поджидал его обедать,  -  а  ведь я пальцем в небо
попал!
     - Как так?
     - Он женится.
     - А ты уж, видно, сдурил?
     - Был грех. Скот-то во мне голос подал. Человек, брат, большая скотина!
Чуть  было  на  завтра  тебя  в  благородные свидетели не  поволок...  Хотел
пристрелить парня-то...  Ну,  да  не требуется теперь.  Пусть себе живут!  -
вздохнул Григорий Николаевич.
     Он рассказал, как было дело, и точно нарочно старался представить все в
смешном виде.  Даже  и  свидание с  Леночкой Григорий Николаевич хотел  было
рассказать в шутливом тоне, но это как-то не удалось.
     Он замолчал, выпил несколько рюмок водки и, между прочим, заметил:
     - А  ты,  Жучок,  обо  всей этой глупости как-нибудь не  проговорись...
Шабаш теперь! Вот только еще повидаюсь с Вязниковым и гайда домой.
     Доктор выслушал Григория Николаевича и заметил:
     - Тебе, брат, раньше надо было родиться... Рыцарь, как посмотрю!
     - Только без дамы...
     - Дам много...  Захоти только!  А  все,  брат Лаврентьев,  советую тебе
полечиться.
     - Мне-то? Какая такая у меня болесть? Нешто пластал ты меня, как лягух?
     - Тебе  рассеяться нужно...  Съездил  бы  куда-нибудь.  А  то  в  своей
медвежьей норе снова захандришь...
     - Теперь, брат, не сумневайся. Извлек!
     - Так ли?
     - Шабаш!  -  прибавил Лаврентьев,  выпивая рюмку  водки и  с  аппетитом
принимаясь за обед.  -  Шабаш!  Надурил - и будет! Знаешь что, Жучок... оно,
как рассудишь,  и впрямь мы ровно бы недалеко от обезьян.  Она-то,  сволочь,
иногда осиливает...  давеча,  как я с ним-то был...  ну,  так и хотелось его
пришибить...  Самцы, што ли, по-твоему, из-за самки дерутся? Ты ведь все так
объясняешь, - с грустной насмешкой заметил Григорий Николаевич.
     - А ты думал, в тебе не самец говорит? Самец, - будь благонадежен!
     - Ох,  вы,  лекаря,  лекаря!.. Ну да ладно, тебя послушаю, возьму в дом
солдатскую вдову,  и если,  шельма, шалить не станет - к батьке и в закон...
Все же баба будет около,  детвора, пожалуй... Не один, как перст, в доме-то.
Самец и самка! Так, что ли, Жучище?
     Жучок плохо верил словам Григория Николаевича.  Он украдкой посматривал
на  приятеля.  В  его глазах было столько грусти,  а  из-за  напускной шутки
вырывались такие скорбные звуки, что Жучок от души пожалел своего друга.


        XIII

     Николай, против ожидания, не застал дома приятеля, которого хотел звать
в секунданты. Он с утра ушел и обещал быть дома не ранее шести часов вечера.
Николай оставил ему записку,  в которой просил непременно,  по очень важному
делу,  заехать к нему,  а сам направился в редакцию, где работал приятель, в
надежде застать его там около часу.
     Погода,  как нарочно, была превосходная. Стоял славный, яркий, морозный
день...  Николай доехал до Поцелуева моста и пошел пешком...  Опять грустные
мысли проносились в его голове... Опять тоскливо сжималось сердце у молодого
человека...   Как  нарочно,   навстречу  ему  попались  похороны.   Он  даже
полюбопытствовал узнать,  кого  хоронят.  Оказалось,  что  хоронят какого-то
молодого человека.  "И его,  может быть,  так же повезут!.." А кругом кипела
жизнь... улицы оживлялись... Николай теперь с особенным интересом заглядывал
в лица проходивших. Они сегодня казались ему особенно добрыми, хорошими...
     - Николай Иванович!  -  почти в упор раздался чей-то звонкий, приятный,
знакомый голос.
     Он повернул голову.  Из подъезда дома министра внутренних дел проходила
к карете Нина Сергеевна.
     - Вы  точно влюблены или получили неприятное известие,  -  сказала она,
протягивая из-под  белого  пушистого меха  бархатной накидки мягкую,  теплую
руку, оголенную почти до локтя. - В какие страны?
     - На Литейную.
     - Нам по дороге. Садитесь, я вас подвезу!
     Николай согласился и  сел вслед за  нею в  маленькую карету.  Встреча с
этой красивой, изящной женщиной обрадовала его... Он уже снова приободрился.
     - Что с  вами?  Вы  в  самом деле как-то  печально шли,  -  с  участием
продолжала она, обдавая его мягким, нежным взглядом. - Какое у вас горе?
     - Никакого... так задумался.
     - Не весело же вы задумались!
     Она продолжала болтать;  попеняла, что Николай не заходит, сказала, что
непременно придет послушать,  как он  будет в  суде сражаться с  Присухиным.
Присухин ей говорил.
     Николай взглядывал на эту блестящую красавицу, и ему было необыкновенно
приятно...  Хотелось побыть с ней подольше,  поговорить, узнать наконец, что
это  за  женщина...  А  Нина Сергеевна,  как  нарочно,  глядела на  него так
ласково.  "Ведь,  может быть... он никогда ее не увидит. Она и не знает, что
он завтра дерется".
     - Знаете ли,  Николай Иванович, с вами весело встречаться! А вы вот как
будто не хотите? Отчего?
     - Некогда было, Нина Сергеевна...
     - Все это вздор... Когда захочешь кого видеть, всегда найдешь время.
     - Да и к чему?.. - прибавил тихо Николай.
     - К чему? - усмехнулась Нина.
     - Пожалуй...  того и гляди опять,  как тогда в деревне...  -  улыбнулся
Вязников.
     - О,  какой вы самолюбивый... До сих пор помните... Ну, что ж? Положим,
даже и влюбитесь...
     - А потом?
     - А потом найдете, что это было глупо! - рассмеялась Нина.
     - Вы все смеетесь!
     - Делать-то мне больше нечего!..
     - Странная вы, Нина Сергеевна! В деревне вы были не та...
     - Будто?  Ах,  да...  вы  помните...  тогда вы говорили,  что я  любила
какого-то рыцаря? - насмешливо протянула она.
     - А разве нет?.. Ответьте-ка серьезно.
     - Положим. Вы угадали.
     - А теперь?
     - Теперь? Ну, так и быть, скажу. Теперь - нет!..
     - И хандрите?
     - И хандрю.
     - И даже от скуки делами занимаетесь?.. К министру ездите?..
     - Хочу основать новый дамский кружок...  Хлопотала об уставе.  Хотите в
секретари?
     - Вы это как - серьезно или опять шутите?
     - А вы как думаете?  Недостает еще,  чтобы Присухина в вице-президенты.
Нет, нет... я еще до этого не дошла. Подождите; как старухой сделаюсь, тогда
разве...  Я  по  другому  делу  была.  Кстати:  помогите  мне.  Напишите мне
прошение.  Видите ли,  одна мать просила меня похлопотать за  своего сына...
Неспокойная натура... Искал бурь и нашел тихую пристань.
     - В доме предварительного заключения?..
     - Кажется!.. Не знаю, впрочем, где именно!.. Так я обещала похлопотать,
чтоб его пока выпустили на поруки. Вот и езжу к великим мира сего.
     - И успешно?
     - Надеюсь...  - улыбнулась Нина Сергеевна. - А вы помогите мне написать
докладную записку...
     - Как фамилия этого неспокойного?
     - Фамилия?   (Нина   Сергеевна  остановилась.)   Да   вы   фамилии   не
проставляйте. Сама перепишу прошение и тогда... я забыла фамилию...
     "О, неправда. Ты помнишь!" - подумал Николай.
     - Так  вы  напишете?  Чем  скорей,  тем лучше...  Если можно,  завтра к
двенадцати часам приходите ко мне.
     "Завтра! - вспомнил вдруг Николай. - Завтра!"
     - Хорошо, Нина Сергеевна. Я приду завтра, если...
     - Без "если". Непременно. Я не люблю этих "если"!.. Да или нет? Я люблю
решительные ответы на всякие вопросы, - загадочно произнесла Нина Сергеевна.
     - На всякие? - поддразнил Николай.
     Он испытывал какое-то раздражающее удовольствие от этой беседы,  полной
прелести намеков,  недосказанных слов,  полупризнаний.  Эта  загадочная Нина
Сергеевна была  такая изящная,  ослепительно красивая,  благоухающая...  Ему
припомнились неясные рассказы об ее замужестве,  о гибели какого-то юноши...
Наконец сцена в саду с Прокофьевым,  ее внезапный отъезд - все это придавало
ей какую-то заманчивую прелесть.
     - А если вам не ответят?
     - Тогда я рассержусь! - проговорила Нина.
     - И очень?
     - Хотите испытать?  -  улыбнулась Нина,  и  в ее темных глазах блеснула
искорка.
     - Я не боюсь, но только... Однако ж мне пора... Вот и Литейная...
     - Подождите.   Куда  спешить?   Проедем  еще...   Проводите  меня,  мне
недалеко... Надо заехать еще к одному сильному мира...
     - И  все  по  просьбе  бедной  старушки?..  Я  бы  с  удовольствием вас
проводил, но мне нельзя... ей-богу... Необходимо увидать одного приятеля.
     Он высунулся из окна кареты и  приказал кучеру остановиться у  подъезда
редакции.
     - Вы решительно не хотите!..
     - Не могу!..  Прощайте,  Нина Сергеевна!  -  проговорил он с  особенным
чувством, когда карета подъезжала к крыльцу.
     Нина удивленно взглянула на него.
     - Вы прощаетесь будто навек.
     - Кто знает!
     - Умирать собираетесь?
     - Пока собираюсь отыскать секунданта, - смеясь, проговорил Николай.
     - Вы  завтра деретесь на  дуэли!  -  воскликнула она с  таким сердечным
участием в голосе, что Николай был тронут. - И не сказали раньше ни слова? -
продолжала она,  придерживая руку Николая в своей руке. - А еще мы считаемся
друзьями!.. С кем? Из-за чего? Страничка любви, ревности?..
     - По правде сказать, я и сам не знаю из-за чего!
     - И все-таки делаете эту глупость? Разве нельзя объясниться?..
     - Не всегда захочешь объясняться, Нина Сергеевна! - проговорил Николай,
вспыхивая.
     - О, какой же вы самолюбивый!
     Нина остановила на Николае пристальный,  ласковый взгляд.  Ей было жаль
этого красивого,  славного Николая.  Жить  бы  ему  только,  и  вдруг глупый
случай! Странная улыбка вдруг скользнула в ее глазах.
     - Вы свободны вечером? - спросила она.
     - А что?
     - Проведем вечер вместе! Хотите?
     Николай взглянул на Нину.
     "В самом деле, отчего ж ему не провести вечер у Нины Сергеевны?"
     - С удовольствием! - ответил он.
     - Все веселей будет,  чем скучать одному и думать о завтрашнем дне!  Вы
мне расскажите о вашей дуэли, - о, я уверена, что все кончится благополучно!
- а я, если хотите, расскажу вам историю одной скучающей женщины... Будете?
     - Это так интересно, что непременно буду.
     - Так до вечера? - сказал она, пожимая его руку.
     - До вечера!  -  ответил Николай и захлопнул дверцы кареты.  -  Я вам и
записку привезу.
     Нина дружески кивнула головой, и карета тронулась.
     - Странная женщина! - промолвил Николай, поднимаясь по лестнице.
     В  редакции он не нашел приятеля,  написал ему записку и  поехал домой,
рассчитывая теперь же  написать письма и  список своих  долгов,  чтобы  быть
вечером свободным и  провести его  у  Нины Сергеевны.  "То-то  удивится она,
когда я  объявлю ей  о  своей женитьбе!.."  Во  всяком случае,  он  проведет
интересный вечер.
     "Может  быть,  последний  в  жизни!"  -  мелькнуло в  голове,  и  снова
беспокойные,  мрачные  мысли  овладели нашим  молодым  человеком,  когда  он
остался один.
     Когда  он  приехал  домой  и  увидал  записку Лаврентьева,  сердце  его
радостно забилось. Надежда закрадывалась в его душу. Лаврентьев, быть может,
узнал о  свадьбе,  был у  Леночки или у Васи,  кто-нибудь из них ему сказал,
и...  он придет объясниться. О, как бы ему хотелось, чтобы это было так! Да,
разумеется,  будет  так.  Зачем  же  Лаврентьев опять заходил?  Он  ведь,  в
сущности, не такой же идиот, этот Отелло!..
     В  беспокойстве,  переходя от  уныния к  надежде,  ждал  теперь Николай
Григория Николаевича.
     Опять резкий звонок колокольчика. Опять Николай вздрогнул, и сердце его
замерло в  страхе от ожидания.  Он старался овладеть собой и скрыть волнение
перед "диким человеком".
     "Дикий человек" вошел,  как утром,  не  постучавшись в  двери.  Николай
старался по лицу Григория Николаевича узнать решение, но на лице Лаврентьева
он ничего не прочел. Николай сделал несколько шагов навстречу, поклонился и,
сам не зная к чему, проговорил:
     - Секундант мой еще не был у  господина Непорожнева.  Я  жду его каждую
минуту...
     - Не надо секундантов!  Я пришел повиниться перед вами, Николай Иваныч!
Я давеча погорячился,  набрехал черт знает чего... ну да... А вы не захотели
успокоить человека...  Теперь примите мою повинную!  - проговорил Лаврентьев
угрюмо, с некоторым усилием.
     Николай тотчас  же  весело протянул руку.  Лаврентьев не  совсем охотно
подал свою, но Николай под впечатлением радостного чувства не заметил этого.
     - Я  охотно готов забыть.  Мне было очень обидно,  Григорий Николаевич,
что вы могли поверить слухам. Конечно, я, может быть, совершенно невинно мог
причинить вам боль...
     - Не станем больше об этом говорить!  -  перебил Лаврентьев.  -  Я  сам
понимаю свою дурость.
     Он   на   минуту  остановился,   взглянул  на   Николая  и   проговорил
прерывающимся голосом:
     - Я узнал все.  Желаю вам... Берегите Елену Ивановну, Николай Иванович!
Она очень хорошая... Прощайте.
     Николай  вышел  проводить Лаврентьева в  переднюю.  Григорий Николаевич
надел своего волка, взял в руки чемодан и кивнул головой.
     - Вы сейчас уезжаете? - осведомился Николай.
     - Прямо на чугунку. Прошу передать мое почтение Елене Ивановне!
     Через  час   Жучок  проводил  своего  друга.   Лаврентьев  прикидывался
спокойным и  даже сделал несколько одобрительных замечаний насчет Вязникова.
Тем не менее, когда поезд тихо двинулся, доктор в раздумье покачал головой и
прошептал:
     - Неизлечимая болезнь! Редкий случай привязанности!


        XIV

     Как  легко,  весело стало  нашему молодому человеку,  когда  Лаврентьев
ушел!  Тяжелый кошмар прошел,  мысли его просветлели;  он  испытывал радость
жизни,  ему  хотелось веселиться,  как  ребенку.  Завтра  он  встанет  когда
захочет.   Завтра...   ничего  не  будет  завтра  ужасного.  Не  надо  будет
подставлять под дуло грудь. В то же время он не без приятного чувства к себе
самому думал,  что поступил как порядочный человек. Он не трусил (о, он и на
барьере бы  не  струсил!)  и  в  то  же время искренно протянул руку,  когда
Лаврентьев извинился.  "В самом деле,  бедняге,  должно быть, тяжело. Он так
любит Леночку,  и  что у  него останется,  кроме личного счастья?" -  не без
снисхождения подумал Николай.
     Он  даже в  эту минуту пожалел Григория Николаевича и  мысленно обвинил
Леночку в легкомыслии.  "Зачем она давала ему слово? Надо быть осторожнее...
Так нельзя шутить!  Впрочем,  и  ей  было тяжело.  Чем же она виновата,  что
полюбила меня! И Леночка славная. Славная!" - повторял он.
     Все в эту минуту казались ему славными.
     Ожидаемый секундант,  однако, не являлся, а Николай с утра ничего не ел
и теперь почувствовал голод. Он, однако, написал обещанную докладную записку
и стал одеваться с особенною тщательностью, собираясь пообедать где-нибудь в
ресторане ("Можно сегодня раскутиться и хорошо пообедать!") и оттуда ехать к
Нине Сергеевне.  Он вспомнил, что следовало бы побывать у Леночки, но решил,
что  к  Леночке можно завтра.  Он  обещал Нине Сергеевне,  и  надо исполнить
обещание,  неловко.  "Пожалуй, Леночка обидится? Глупости!" - решил он после
минутного колебания.  - Что ж тут дурного? Разве он теперь привязан, что ли,
оттого,  что женится? Разве ему нельзя бывать где вздумается? Леночка умная,
она поймет,  что нельзя же вечно быть друг с  другом и...  Да и что ему Нина
Сергеевна?   Просто  интересный  субъект  для  наблюдений.   В   ней  что-то
таинственное,  и он сегодня узнает,  что это за женщина.  Слава богу,  он не
юбочник! - вспомнил он выражение Прокофьева, и ему даже досадно стало. С ней
можно провести приятно вечер,  вот и  все.  А Леночку он любит,  и она может
быть спокойна. Да и как не любить Леночку? Она его так любит!
     В  начале десятого часа Николай позвонил у  двери,  на которой блестела
узенькая дощечка с надписью:  "Нина Сергеевна Ратынина".  Лакей доложил, что
барыня у  себя,  и через гостиную провел его до портьеры следующей комнаты и
проговорил:
     - Пожалуйте!
     Николай отвел  тяжелую портьеру и  вошел  в  большую,  ярко  освещенную
комнату.  Никого не было.  Он с любопытством оглядывал необыкновенно изящный
кабинет  молодой  женщины.  Ничего  в  нем  не  бросалось в  глаза,  но  все
свидетельствовало об артистической жилке и тонком вкусе. Каждый стул, каждая
безделка на столах были художественной вещью.  Картины на стенах показывали,
что хозяйка знает в них толк.  В углу стоял мольберт с опущенным коленкором.
"Ого!  Она  пишет,  и  никогда не  сказала!"  -  подумал Николай,  продолжая
разглядывать этот  кабинет,  нисколько не  похожий  на  обыкновенные дамские
кабинеты.  Он  подошел к  библиотеке и  еще  более удивился.  Выбор книг был
необыкновенно хороший.  Иностранные  классики,  произведения лучших  русских
писателей,  затем серьезные книги. "Дарвин{342}, Спенсер, Бокль{342}, Маркс,
Лассаль{342},  Фурье,  Прудон!  - прочитывал Николай названия книг. - Верно,
после мужа остались.  Не читает же она.  А впрочем, кто знает!" Он продолжал
разглядывать книги, как сзади него раздался мягкий голос:
     - Простите, Николай Иванович, я заставила вас ждать.
     Николай обернулся.
     Слегка зевая и  потягиваясь,  стояла Нина Сергеевна в голубом,  вышитом
шелками капоте, ласково протягивая ему обе руки.
     - Я заснула!  -  продолжала она, щуря глаза на свет. - Устала сегодня с
этими разъездами, ну и от скуки вздремнула перед вечером... Пойдемте туда, в
мой уголок. Я там люблю сидеть.
     - В том-то и беда, что я, пожалуй, некстати потревожил ваш сон.
     - Очень кстати. Я очень рада вас видеть!
     - И,  быть может, думали - в последний раз. Вы любите все интересное, а
это тоже интересно. Но увы, дуэли не будет! - смеясь заметил Николай.
     - Не будет?! Ну, слава богу! - повторила она и медленно перекрестилась,
к удивлению Николая.  -  А говорить вам так -  стыдно!..  Вы подумали, что я
позвала вас из  любопытства?  Непроницательный же вы!  Мне просто стало жаль
вас.  Вы такой молодой,  вам так жить хочется.  Ведь хочется?..  И вы теперь
рады, что все прошло?
     - Рад!
     - То-то.  А я испугалась,  что вы скажете фразу.  Юный вы какой! - тихо
проговорила она.  -  А  все-таки с вами весело...  глядишь на вас и невольно
сама вспомнишь о молодости!..  Ну, ну, не вздумайте обижаться, я ведь старше
вас.  Рассказывайте мне вашу историю.  С  кем?  Из-за  чего?  Теперь я  смею
вступить в  свои права и  быть любопытной,  как и  должно быть женщине.  Кто
жаждал вашей крови?
     - Лаврентьев.
     - О, это интересно. Этот медведь?
     - И вдобавок Отелло!
     - Из-за этой барышни? Как ее звать, я все забываю?
     - Леночка.
     - Да,  Леночка!  Так из-за  Леночки?  Он считает вас похитителем своего
счастья. И что ж, вправе был?
     - Он слышал разные сплетни, приехал и прямо ко мне.
     - Требовать объяснений?
     - Я их не дал.
     - Понимаю.  Как можно дать человеку, для которого эта Леночка, говорят,
дороже жизни?  -  иронически подсказала Нина Сергеевна.  -  Ведь он ее очень
любит?
     - Любит, но...
     - Но она его не любит, как обыкновенно бывает, и он искал виновника? Но
как же дело уладилось?
     - Он думал, что я...
     - Увлекли, пошутили и... Тоже старая история!
     - То-то и  ошиблись.  Он думал так же,  как и  вы,  но когда узнал,  то
пришел и извинился.
     - Узнал, что не вы соперник?
     - Напротив, узнал, что я женюсь.
     - Вы? Вы женитесь? Вы сегодня как будто нарочно хотите изумлять меня?
     - Разве так удивительно, что я женюсь? Скоро наша свадьба.
     - И,  пожалуй,  так  же  расстроится,  как и  ваша дуэль,  и  мне снова
придется порадоваться за вас.
     Николай даже  рассердился.  Она  говорила об  его  женитьбе с  каким-то
недоверием.
     - Да  вы  не  сердитесь,  Николай Иванович.  Ей-богу,  меня эта новость
огорчила не менее, чем новость о дуэли. Еще вопрос, что лучше?
     - Вы,   Нина  Сергеевна,  против  браков  вообще  или  против  моего  в
частности?
     - Против вашего.  Нельзя жениться ни  слишком рано,  ни слишком поздно.
Одинаково скверно, а вам и подавно. Вы еще не перегорели.
     - Вы  преувеличиваете опасность.  Во-первых,  никто нас  не  остановит,
если...
     - Если вы друг друга достаточно измучаете?
     - А во-вторых, я люблю свою невесту.
     - Любите? Вам кажется, что вы любите!
     Нина  Сергеевна говорила с  участием,  точно мать  с  сыном.  Этот  тон
раздражал Николая.
     - Вы не верите?
     Она тихо покачала головой.
     - "То  кровь кипит,  то  сил избыток..."{345} Еще сколько раз вам будет
казаться!
     Николай стал говорить о  Леночке,  о  том,  как  он  Леночку любит.  Он
рассказывал,  какая  Леночка  замечательная  девушка,  сколько  в  ней  ума,
энергии,  оригинальности, самоотвержения, и, увлекаясь искренним образом, не
жалел красок для ее  возвеличения.  Ему как будто хотелось уверить и  себя и
Нину Сергеевну,  как он любит Леночку,  и, когда он говорил о Леночке, слова
его звучали такой страстью,  такой нежностью!  Нина Сергеевна жадно слушала.
Казалось,  эти  горячие слова  любви  подействовали и  на  нее.  Она  как-то
притихла, не спуская глаз с возбужденного лица Николая.
     - Теперь вы  убедились?  -  воскликнул Николай,  оканчивая свою горячую
исповедь.
     - Нет!.. И знаете ли что? Я готова пари держать, что вашу свадьбу легко
расстроить.
     - Уж не вы ли? - насмешливо спросил он, весь вспыхивая.
     Она подняла на него серьезное лицо, только глаза ее странно улыбались.
     - Да хоть бы и я!
     - Попробуйте!
     - Вы уж забыли деревню?..
     - Что прошло, то не повторится! - резко сказал Николай.
     Нина Сергеевна усмехнулась.
     - Будьте спокойны,  я пошутила. Я с вами больше не сделаю опыта! - тихо
проронила Нина. - Довольно и прежних.
     - А их было много?
     - Бывало.
     - И все удавались?
     - Иногда! - задумчиво протянула Нина.
     Николай  вспомнил  слова  отца  об  одном  молодом  человеке,   который
застрелился из-за этой женщины,  и ему хотелось спросить об этом опыте,  но,
взглянув на  Нину,  он не решился.  Грустным выражением светились теперь эти
насмешливые глаза.
     - Странная вы, Нина Сергеевна! - прошептал Николай.
     - Странная?  Говорят! И не то еще говорят!.. Пусть говорят! - прибавила
она равнодушно.  - Не все ли равно?.. Так вы женитесь, Николай Иванович? Что
ж, с богом! Не вы первый, не вы последний...
     - Уж докончите: делаете эту глупость?
     - Пожалуй, что и так!
     - А я все-таки попробую!
     Она тихо усмехнулась.
     - Да вы не сердитесь!  Пожалуйста,  не сердитесь и не примите моих слов
за кокетство!  -  прибавила она,  дотрогиваясь рукой до его руки. - Этого бы
еще недоставало!  Я  в  самом деле за  вас боюсь.  Вы,  сколько я  вас знаю,
впечатлительны, легко увлекаетесь и к тому же... Говорить ли?
     - Говорите.
     - Самолюбивы,  очень самолюбивы.  Вас гложет червь.  Вы  ждете от жизни
чего-то особенного. Вам хочется славы, вам хочется известности. Не так ли?
     - Положим, и так.
     - Вот в том и беда! Вам показалось, что вы любите, и вы, недолго думая,
руку и сердце.
     - Что же дальше?
     - А  дальше вот  что.  Если  бы  будущая ваша  жена была похожа...  ну,
положим,  на меня,  такая же скучающая натура,  тогда ничего, не беда. Мы бы
скоро надоели друг  другу и  разошлись в  разные стороны;  но  ваша невеста,
сколько я знаю,  не такая.  Она лучше нас с вами! Она любит, верно, вас так,
как мы с вами не умеем, так, как, говорят, можно и должно любить.
     - Говорят, - подчеркнул Николай.
     - Да,  говорят!  Ну,  и  что  ж  тогда?  Вы  сделаете одним  несчастным
человеком больше. Вот и все!
     - Какая мрачная картина!  Разве можно знать,  что случится?  Я люблю, а
что будет вперед... будь что будет!
     - Будь что будет.  Вот Лаврентьев ваш так бы не сказал. Он любит, а кто
любит, тот так не говорит!..
     - А как же?
     - Иначе...
     - Вы слышали, как?
     - Полно шутить!  А впрочем,  не верьте мне... право... Я сегодня мрачно
настроена и,  быть может,  слова мои слишком жестки...  Согрейте их в  вашем
любящем сердце,  и  дай  бог вам славы,  хорошеньких детей и  согласия!..  -
сказала она как-то задушевно.
     - Вы нынче в особенном настроении.
     - Так, стих такой напал, желать всем счастья! - улыбнулась она.
     - А самой не давать ни другим, ни себе?
     - Кому как... Однако давайте лучше чай пить...
     Она позвонила и приказала подать чай.
     - А история скучающей женщины? Вы ее расскажете?
     - Не боитесь хандры? А впрочем, похандрите... Это не мешает! Я расскажу
вам  эту  историю...  Пожалуй,  можете сообщить какому-нибудь беллетристу...
Сюжет пикантный...  Но  только пусть он  не  делает из  героини какой-нибудь
демонической натуры.  Выйдет глупо,  это  вы  и  сами  увидите.  Это  вместо
предисловия, а вам и в виде предостережения!
     - Уж я сам выведу заключение, не беспокойтесь...
     - И откровенно произнесете свой приговор?
     - Еще бы!..
     - Ну,  начинаю...  Детство оставим в стороне...  И неинтересно и долго.
Замечу только,  что моя героиня выросла в роскоши.  Институт тоже в сторону.
Начнем с  того  времени,  когда  нашей героине минуло восемнадцать лет,  она
выезжала и влюбилась в одного молодого человека.  Он был юный, увлекающийся,
порывистый.  Он был недурен, богат надеждами и беден. Она тоже была бедна...
Состояние после отца расстроилось. Они дали друг другу слово в вечной любви,
а  через  несколько месяцев  она  уже  венчалась с  одним  богатым  чиновным
стариком.  Он был сдержан,  очень умен и не говорил о любви.  Ему нужна была
жена...
     - И она сознательно пошла замуж?
     - Сознательно или нет,  а пошла и даже очень была рада...  подите! Она,
моя  героиня,  любила роскошь,  любила блеск,  а  это все было.  Тогда как у
молодого человека... одни надежды. Вдобавок...
     - Просьбы матери?
     - Отчасти... Но только отчасти. Не воображайте самоотвержения... вообще
раздирающих  сцен...   Ничего  этого  не  было.  Мать  взглянула  на  вопрос
практически и  рассказала все шансы...  Она выслушала и не мешала устройству
свадьбы...
     - А после?..
     - Вы ждете драмы?..  -  усмехнулась Нина Сергеевна.  - Никакой драмы не
случилось.  Муж был,  как я вам сказала, умен, внимателен и понимал людей...
Он  умел скрывать свою ревность -  а  он был очень ревнив!  -  и  никогда не
говорил ей о любви.  Во-первых,  он был всегда занят,  а во-вторых, понимал,
что она его не  любила и  не  могла любить!  Он  не стеснял ее свободы;  она
выезжала, кокетничала, за ней много ухаживали, она была недурна...
     - Что так скромно?.. Она была красавица! - воскликнул Николай.
     - Допустим!  -  улыбнулась Нина.  -  Жизнь проходила,  как  обыкновенно
проходит жизнь светской женщины...  весело и  пусто.  Она  не  имела времени
скучать, хоть изредка хандрила и была верной женой.
     - А что же случилось с рыцарем? И его клятва оказалась пустым словом?
     - О нет. Он, бедный...
     - Застрелился?
     - Вы  угадали...  Верно,  слышали об этой истории?  -  тихо проговорила
Нина.
     - Слышал! Что же она?
     - Пожалела.
     - И только?
     - А что же больше?  Не в монастырь же идти!  Муж догадался свезти ее за
границу.  Они пробыли полгода и вернулись. Между тем светская жизнь начинала
надоедать  моей  героине.  Люди  казались  скучными,  все  эти  ухаживания -
однообразными.  Она стала читать,  сперва от скуки,  а там увлеклась.  Стала
больше хандрить.  Попробовала было заняться филантропией, но скучно стало. В
один прекрасный день умер муж,  и  она осталась вдовой с состоянием.  Сперва
она обрадовалась -  она не жалела о  муже!  -  но скоро опять стала скучать.
Одно время ей даже пришла сумасбродная мысль сделаться доктором, но вскоре и
эта мысль показалась ей нелепой.  К чему? Для чего? Разве ей нужно доставать
средства?  О,  в  это  время разные сумасбродные мысли лезли в  голову.  Она
старалась рассеяться, рисовала, читала, пробовала слушать лекции Присухина и
Горлицына, - они сейчас же руку и сердце. Тоска...
     - Итак, ваша героиня никого не любила?
     - Так... один обман... а, впрочем, история не кончена...
     - Начинается только?
     - Случайно она  встретилась с  человеком,  непохожим на  тех,  кого она
встречала, ее заинтересовал этот человек... и...
     - Она стала делать опыты?
     - Сперва, а потом...
     - Полюбила?
     - Вроде этого. Если хотите, полюбила даже!
     - Чем же этот замечательный человек увлек вашу героиню?
     - Всем:  энергией,  умом, характером, отсутствием фразы. Все в нем было
непохоже на  то,  что  она встречала в  других.  Случайно она еще узнала его
прежнюю историю,  и он заинтересовал мою скучающую женщину.  Она попробовала
его изучить, а потом незаметно увлеклась, тем более что он не обращал на нее
вначале ни малейшего внимания. Все поклонялись, а он хоть бы какое внимание.
Это ее взорвало,  -  она тоже,  как вы,  самолюбива! Она познакомилась с ним
ближе,  стала слушать его.  Так было страшно, ново и заманчиво. Он все искал
бурь,  и вся жизнь его была - буря. Она увлеклась, а он принял это как нечто
должное, даже и не удивился. Натура деспотическая, упрямая, без уступок. Моя
героиня было подумала: вот оно настоящее... вот око счастье. В ней вспыхнула
страсть.  Вначале тревоги,  беспокойства, ожидания... было жутко и весело, а
после,  когда они ближе узнали друг друга,  когда он  поставил вопрос прямо,
она испугалась и его и бурной жизни.  И вот,  в один прекрасный день,  после
многих дней,  когда чувствуется,  что приближается начало конца, они решили,
что довольно... и... разошлись.
     - Нашла коса на камень? Сошлись две беспокойные натуры?
     - Сошлись, приняли порыв страсти за любовь, обманулись и разошлись!
     - И конец?
     - Конец.  Между ними большая разница.  Он ищет борьбы, а она ее боится.
Она слишком избалованная женщина.
     - И не расстанется с таким уютным гнездышком, как, например, ваше?
     - Да и к чему? Здесь так тепло, уютно, не правда ли? А там... Бог знает
что там!
     - И он, в свою очередь, сюда не придет!
     - Еще бы!  Да  и  здесь он  будет не на месте,  так же,  как я  там!  -
заметила Нина, смеясь. - Ведь было бы смешно, если бы я, например, вот этими
самыми руками стала готовить кушанье.  Зачем я  буду  это  делать и  портить
руки!  Глупо и скучно! - усмехнулась Нина Сергеевна. - Вот вам и история. Вы
ждали большего? Не правда ли?
     - И этого довольно. Благодарю вас!..
     - А приговор?
     - Самый строгий! - улыбнулся Николай.
     - Какой же?
     - Выйти замуж за господина Присухина!
     - За Присухина?  -  воскликнула Нина и рассмеялась. - Вы придумали моей
героине действительно ужасный приговор!
     - Впрочем,  я милостивый судья и,  пожалуй, дам снисхождение! Она и так
довольно наказана.
     - Вы думаете? - промолвила Нина, осторожно макая сухарик в чашку.
     - Еще  бы!  Ведь не  удалось приручить рыцаря?  Всех приручала,  а  вот
наконец нашелся таинственный рыцарь без страха и упрека, из-за которого наша
гордая красавица,  пожалуй,  не раз омочила слезами свои насмешливые глазки.
Вам  этих  подробностей героиня не  сообщала,  Нина  Сергеевна?  -  говорил,
посмеиваясь,  Николай,  любуясь в то же время ослепительной красотой Нины. -
Она не говорила вам?  Были слезы? А тайные свидания при лунном свете бывали,
где-нибудь в беседке?
     - Верно, - усмехнулась Нина.
     - И  знаете ли  что?  Ваша героиня из  хищных натур,  да  к  тому ж  из
артистических.  О,  она  умеет  художественно играть с  людьми,  и  вдруг не
удалось.  Ее соблазнила новизна, заманчивость; она думала, что и этот рыцарь
поддастся ей,  и...  не удалось. Не оттого ли она и хандрит теперь? Пожалуй,
она до сих пор неравнодушна?  Признаться,  Нина Сергеевна,  я даже рад,  что
ваша героиня получила урок...
     - Ну,  мой строгий моралист,  сознайтесь, вы бы обрадовались еще более,
если бы  моя  героиня вас  помучила?  -  насмешливо промолвила Нина.  -  Вам
досадно, что не вы на месте героя?
     - Куда мне!  -  вспыхнул,  задетый за живое,  Николай.  - Слава богу, я
незнаком с этой барыней,  а то,  чего доброго, если б от скуки ей вздумалось
удостоить меня  своим  вниманием,  пококетничать,  я  был  бы  несчастнейший
человек.  Слава богу,  вы  хоть,  Нина Сергеевна,  смягчились и  не намерены
разрушить моего семейного счастия,  - иронически прибавил Вязников. - Сердце
у  меня мягкое,  доверчивое.  Я бы поверил ей сразу и...  и полюбил,  да как
полюбил!..  Все забыл бы  ради вашей милой хищницы.  За один ее поцелуй,  за
ласку я  готов был бы  на  самые ужасные жертвы...  ну,  хоть слушать лекции
Горлицына.  Я,  как раб,  ждал бы  ее  слова,  ее  взгляда.  Я  шептал бы ей
страстные речи,  от которых содрогнулся бы...  сам Присухин и понял бы,  что
такое молодая горячая страсть.  А она,  ваша гордая красавица,  принимала бы
эту дань как недурное лекарство от скуки. О, мне остается только радоваться,
что ваш сфинкс не удостоивает вниманием обыкновенных смертных.
     Облокотившись на  стол,  чуть-чуть  отвернув голову,  слушала Нина,  не
прерывая, эту саркастическую речь Николая. В тоне его голоса звучала не одна
насмешка.  Страстные звуки незаметно вырывались из его груди,  лаская слух и
щекоча  ее  нервы.  Она  тихо  повернула голову,  взглядывая украдкой из-под
ладони на  свежее,  молодое,  красивое,  вызывающее лицо Николая.  Странная,
загадочная улыбка  пробежала по  ее  оживившемуся лицу.  В  глазах загорался
огонек, грудь задышала быстрее. Она как-то вся потянулась, жмуря глаза.
     Николай замолчал и  взглядывал на  Нину,  стараясь заметить впечатление
своих слов,  но  лицо  ее  было  прикрыто рукой.  Она  не  подымала головы и
молчала.
     Когда наконец она тихо отвела руку и  повернулась к  Николаю,  она была
совсем спокойна.  Только румянец алел на ее розоватых щеках.  Она посмотрела
на  молодого человека насмешливым пристальным взглядом и,  словно бы нехотя,
проговорила:
     - Напрасно вы так иронизировали,  Николай Иванович! Моя героиня никогда
бы  и  не подумала серьезно вас сделать своим рабом.  Во-первых,  рабы скоро
надоедают, а во-вторых...
     Она остановилась на секунду, как бы в раздумье.
     - А во-вторых,  -  продолжала она, - вы верно заметили: хищница, и даже
артистическая.  Мне кажется, ее даже и при скуке не заняла бы слишком легкая
победа над  таким юношей,  как вы.  Вам не  пришлось бы  ждать ее  поцелуев.
Напрасная трата времени! - прибавила она холодно.
     Нина  нанесла  жестокий  удар  самолюбию нашего  молодого человека.  Он
старался было  под  смехом скрыть досаду,  но  смех вышел ненатуральный.  Он
посмотрел на Нину со злостью.  В голосе звучала раздражительная нотка, когда
он проговорил:
     - А  ваша  героиня,  как  видно,  очень самоуверенна и  раздает поцелуи
только...
     С  уст  его  чуть  было  не  слетело  имя  Прокофьева.  Но  он  вовремя
остановился.
     - Только очень интересным людям!  -  прибавил он ядовито.  -  И, верно,
тайно, чтобы никто не знал.
     - Как видите...  самоуверенна.  Избаловали ее!.. Однако довольно о ней.
Оставим ее в покое.
     - В ожидании нового рыцаря? - ядовито добавил Николай.
     - Пожалуй, если найдется подходящий!.. Жить ведь хочется!
     - О, за этим дело не станет. Стоит поискать только.
     - Да  вы,  кажется,  очень  недовольны  моей  героиней?  Я  и  сама  ею
недовольна...  Расскажите-ка лучше о себе,  Николай Иванович.  Вы только что
так хорошо говорили о  вашем будущем счастье,  о  любви,  о надеждах,  что я
готова еще раз прослушать... Я ведь очень люблю слушать счастливых людей.
     Николай вспыхнул.  В  словах Нины Сергеевны звучала тонкая ирония.  Над
ним, очевидно, потешались, как над школьником.
     - С удовольствием бы рассказал,  Нина Сергеевна,  да боюсь:  вам будет,
пожалуй, завидно чужому счастью.
     - О, я не завистлива.
     - Да  и  поздно.  Посмотрите,  уж  первый час  в  исходе.  Вот  как  мы
заболтались.
     - А что ж,  и слава богу!..  Я всегда рада поболтать с вами... Впрочем,
не смею задерживать вас. Вам теперь столько хлопот.
     - Хлопот много!  -  отвечал,  подымаясь, Вязников. - Ах, чуть было и не
забыл!.. Вот вам и обещанное прошение.
     Он положил бумагу на стол.
     - Благодарю  вас!  -  проговорила  Нина,  пробегая  глазами  бумагу.  -
Отлично. Коротко и ясно.
     - А  имя  молодого  человека  вы  все  еще,  видно,  не  припомнили?  -
значительно заметил Николай, прощаясь.
     - Оно вас, кажется, очень интересует?
     - Нет. Так! - протянул Николай. - Какое мне дело до чужих имен и тайн.
     - Какие тайны? - промолвила, чуть-чуть краснея, Нина.
     - Я так,  под впечатлением истории вашей героини.  Она,  кажется, любит
тайны.  А  впрочем,  бог с  ней!..  Прощайте,  Нина Сергеевна.  Желаю вам не
хандрить и поскорей быть такой же веселой, как в деревне. Помните? Ну, да за
этим дело не станет, надеюсь?
     - Разумеется!..  Зачем "прощайте"?  Я не прощаюсь с вами, а говорю: "до
свидания",   надеясь  изредка  видеться.   Часто  заходить  не  прошу:  вам,
счастливым влюбленным,  не до того;  а изредка загляните, я поболтать с вами
всегда рада... Надеюсь, вы познакомите меня с вашей женой?
     - Непременно! - церемонно проговорил Николай.
     - Ну,  а затем, дай бог вам всего хорошего! - проговорила Нина, и снова
в ее голосе зазвучала задушевная нота.
     Она дружески-крепко пожала ему руку и прибавила:
     - Да смотрите, не очень сердитесь за скучную историю героини. И сами не
походите на нее!
     Николай ушел от  Нины Сергеевны раздраженный,  в  скверном расположении
духа. Теперь в его глазах она потеряла значительную долю прежнего обаяния.
     "Просто самодовольная кокетка!" - подумал он.
     - А хороша, дьявольски хороша! - проговорил он с досадой, припоминая ее
лицо, плечи, шею и грудь.
     Нина  Сергеевна долго  еще  сидела  у  маленького столика.  Наконец она
поднялась и тихо прошла в спальню.
     - Теперь не  скоро  придет!  -  проговорила она,  и  насмешливая улыбка
показалась в ее глазах.
     Она зевнула и приказала горничной раздевать себя.
     - Нравится,  Анна,  тебе  этот  господин?  -  спрашивала она,  ложась в
постель.
     - Очень.  Такой красивый,  славный молодой человек,  Нина Сергеевна. Он
будет, верно, у нас часто бывать?
     - А что? - усмехнулась Нина.
     - Я так, к слову.
     - Нет, не будет, Анна! - проговорила Нина, подавив легкий вздох.
     Анна взглянула с недоумением на барыню.
     - Он женится... А то бы часто бывал! - усмехнулась Нина, потягиваясь.
     Анна,  давно служившая у Нины, с участием взглянула на барыню, пожелала
ей  спокойной ночи и  вышла из спальни не без досадного чувства,  что барыня
упустила такого премилого любовника. Прежний ей не очень нравился.


     На  другой день,  при встрече с  Леночкой,  Николай несколько смутился,
когда Леночка сказала ему, что вчера ждала его.
     Он рассказал ей о своем свидании с Лаврентьевым, потом об его извинении
("верно, он от Васи узнал, что мы женимся!") и, обнимая Леночку, воскликнул:
     - А  ты,  Лена,  и  не  знала,  что из-за тебя мы собирались драться на
дуэли?
     - Не знала, - солгала Леночка, краснея.
     - И что меня могло не быть сегодня на свете? Я не хотел тебя тревожить,
Леночка, и мы обещали не говорить тебе о дуэли. Ну, видишь ли, все кончилось
отлично.  Лаврентьев пожелал  нам  счастья!  -  весело  говорил Николай,  не
догадываясь,  кому он обязан тем,  что история с Лаврентьевым уладилась. - А
ты что? Опять сегодня у тебя лицо какое-то нехорошее. Худо спала ночь?
     С любовью и гордостью Леночка смотрела на Николая и проговорила:
     - О нет,  я здорова.  Так,  сегодня дурно спала.  Зубы болели!  Теперь,
Коля, милый мой, из-за меня тебе более не придется рисковать жизнью!
     - Теперь Лена...  теперь...  Да  какая же  ты  добрая,  хорошая моя!  -
прошептал Николай,  глядя на тихо сияющее, счастливое лицо Леночки. - Теперь
давай скорей устраивать наше хозяйство и сегодня же пойдем искать квартиру.
     Они вышли на улицу. Николай, между прочим, рассказал, что вчера вечером
он был у Нины Сергеевны по важному делу. Надо было написать ей прошение.
     Он объяснил какое и прибавил смеясь:
     - От скуки к министрам ездит.  Все по крайней мере,  может быть, доброе
дело сделает! Вообрази, она желает с тобой познакомиться, Лена, и с Васей.
     - Бог с ней!
     - Не нравится она тебе?
     - Нет! И что ей у нас делать?
     - Да и мне, Лена, она не нравится. Пустая женщина!..
     Этот отзыв порадовал Леночку, и она поспешила прибавить:
     - А впрочем,  если хочет познакомиться,  отчего же?  Быть может,  она и
добрая женщина!


        XV

     Я  попрошу теперь читателя перенестись в  большую залу дворянского дома
губернского города С.,  присутствовать на открытии чрезвычайного губернского
земского собрания.
     К общему изумлению,  гласные на этот раз собрались охотно.  Зала быстро
наполнялась.  На хорах было довольно публики. В ожидании приезда губернатора
земцы оживленно беседовали,  разбившись по  группам.  Председатель собрания,
губернский предводитель дворянства,  казался несколько смущенным и  о чем-то
горячо  говорил  с  нашим  старым  знакомым  Иваном  Андреевичем Вязниковым,
высокая фигура которого с  седой  львиной гривой выделялась среди окружавшей
их группы.
     В залу быстрой,  военной походкой вошел губернатор.  Разговоры смолкли.
Это был небольшого роста,  сутуловатый генерал, лет под пятьдесят, с резким,
недовольным  лицом,  обрамленным седыми  бакенбардами,  сменивший  несколько
месяцев  тому   назад   губернатора-статистика.   Новый  губернатор  приехал
подтянуть губернию.  В  короткое время его превосходительство успел проявить
свои несомненные административные дарования,  хотя, надо сознаться, энергия,
с  которой его превосходительство подтягивал вверенную ему губернию,  успела
навести  на  с-их  жителей  значительную  робость.  Мирные  обитатели  вдруг
почувствовали себя как будто виноватыми.
     Его превосходительство знал хорошо впечатление,  которое он произвел на
край  своей энергией,  и  был  очень этим  польщен.  Человек добросовестный,
несомненно  честный,  "солдат  прежде  всего",  как  он  сам  называл  себя,
исполнительность которого имела за собой целую легенду в  полку,  которым он
командовал перед тем как приехал управлять губернией,  - он взглянул на свое
назначение и понял совет "действовать с мудрой твердостью",  - совет, данный
ему  в  Петербурге,  -  как  на  миссию  очистить край.  Его  предшественник
"распустил нюни", по выражению его превосходительства, а по мнению генерала,
время было такое, что нужна была, напротив, железная рука Бисмарка{356}.
     Несколько заикаясь и опустив глаза вниз,  генерал произнес краткую,  но
энергичную речь.  Он пожелал собранию заняться делом,  а не разговорами,  и,
объявив собрание открытым, так же быстро вышел из залы, как и вошел.
     Эта краткая речь произвела на  земцев не особенно приятное впечатление.
Все как-то переглянулись, раздался иронический смех.
     Председатель,  толстый,  почтенный  господин,  занял  свое  место.  Он,
очевидно,  был  встревожен,  беспокойно взглядывая то  на  большую  тетрадь,
лежавшую перед ним, то на старика Вязникова. Наконец он проговорил:
     - Милостивые государи!  Наш почтенный и  высокоуважаемый товарищ,  Иван
Андреевич  Вязников,   представил  мне  записку,   которую  просит  доложить
собранию,  прежде чем откроются прения по вопросу, составляющему цель нашего
заседания.  Хотя записка эта и относится к делу,  но предварительно я должен
доложить собранию,  что она написана в  таком направлении,  что я  бы просил
собрание,  ввиду возможных случайностей,  отклонить ее  чтение,  -  прибавил
председатель взволнованным голосом.
     Все на  минуту притихли и  взглянули на  Вязникова.  Он  тихо поднялся,
обвел собрание спокойным взглядом и проговорил громким, твердым голосом:
     - Мне  кажется,  что господин председатель не  имеет права делать такое
предложение. Я прошу собрание выслушать мою записку.
     - Читать! Читать! - раздались голоса.
     - Не надо! Не надо!
     - Читать! Читать!
     - Я снова должен предупредить собрание,  - проговорил дрожащим голосом,
весь бледный,  председатель, - что записка нашего почтенного сотоварища едва
ли должна быть прочитана.
     Последние слова председателя, его испуганный, растерянный вид произвели
впечатление.  Собранием как  будто овладело недоумение.  На  лицах отразился
испуг.  Все молчали,  беспокойно взглядывая в  ту  сторону,  где возвышалась
седая голова Ивана Андреевича.
     - Мне  очень  прискорбно,   но  еще  более  удивительно,  -  начал  он,
взглядывая на  бледного председателя с  улыбкой,  полной  презрения,  -  что
господин председатель настаивает на  своем незаконном предложении.  Собрание
знает меня и  может быть уверено,  что в  записке моей нет и  не  может быть
ничего такого,  что могло бы компрометировать собрание,  и  я  снова позволю
себе  спросить господина председателя,  недоумевая,  что  такое в  названной
записке  могло  так...   так  обеспокоить  нашего  председателя?   Пусть  он
выскажется яснее.  Мы  собрались сюда высказать свое мнение по вопросу очень
серьезному,  милостивые государи,  вы  очень  хорошо  это  знаете.  Было  бы
странно,  недостойно собрания,  если бы оно побоялось выслушать слово своего
товарища единственно на том основании, что господин председатель находит его
мнения несоответствующими своим взглядам.  Как,  господа,  мы  ни стеснены в
своих узких рамках,  но  тем не  менее неужели мы  сами же  наденем на  себя
намордники и  даже  не  посмеем отвечать в  тех  редких случаях,  когда  нас
спрашивают?!
     Громкая,  страстная речь благородного старика возбудила собрание.  Речь
его была покрыта громкими рукоплесканиями.
     - Читать,  читать!  -  раздались крики, покрывая голоса, протестовавшие
против чтения.
     Большинство, очевидно, было за чтение.
     - В таком случае я прошу выбрать на время другого председателя...  Я не
могу оставаться председателем! - проговорил предводитель дворянства.
     Через  несколько времени выбран  был  председатель.  Старый  тотчас  же
оставил залу вместе с несколькими более перепуганными членами.
     - Не угодно ли будет, Иван Андреевич, вам самому прочитать?
     При  общем напряженном внимании и  глубокой тишине Вязников стал читать
свою записку.
     В  спокойном,  сдержанном,  хотя  и  грустном тоне излагалось в  начале
положение земства{359}.  Глубоким чувством звучал голос Вязникова,  когда он
читал,  как мало-помалу суживался круг земского самоуправления и  отбирались
права, дарованные законодателем. Земство, по словам Вязникова, играло жалкую
роль  и,  при  малейшей попытке выйти из  недостойного положения,  встречало
недоброжелательство. Оно принуждено было с болью смотреть, как администрация
налагала свою руку и вместо помощи нередко являла противодействие.  Поневоле
пришлось сделаться безгласным.  При  таком  положении дел  оно  поставлено в
невозможность достойно помочь  в  тяжких  испытаниях,  переживаемых страной.
Представители земства должны с  прискорбием сознаться,  что  они  бессильны.
Земским   учреждениям  не   выпадает  счастливая  доля   большего  простора,
самостоятельности и  вместе с  тем  уверенности в  праве  своем безбоязненно
подавать свободный голос. Только полное доверие, без разных ограничений, при
широком  обмене  мнений  земств,   представляет,  по  словам  записки  Ивана
Андреевича, единственную возможность обсудить с должной серьезностью причины
прискорбных  явлений  и  найти  действительные способы  к  мирному  развитию
отечества.
     Иван  Андреевич окончил  чтение  среди  глубочайшего молчания.  Записка
произвела  сильное  впечатление.   В   ней   повторялось  то,   что  многими
чувствовалось.
     - Смею думать,  милостивые государи,  -  произнес Вязников,  - что я не
высказал в своей записке ничего такого, что могло бы дать кому бы то ни было
повод  обвинить собрание за  то,  что  оно  выслушало ее!  Я  презираю такие
обвинения!  -  прибавил он  громовым голосом,  потрясая седой головой.  -  Я
исполнил свой долг по  крайнему своему убеждению,  предложив вашему вниманию
соображения,  которые невольно напрашиваются и составляют давно наболевшую у
всех нас рану.  От вас, конечно, зависит, принять их во внимание или нет. Мы
можем,  разумеется,  обыкновенным способом -  к прискорбию,  очень обычным -
решить вопрос,  занимающий нас.  Господин начальник губернии даже  предрешил
решение наше,  рекомендуя не  рассуждать!  -  усмехнулся Иван  Андреевич.  -
Способ,  конечно,  очень легкий,  но я позволю себе, господа, напомнить вам,
что мы  можем и  сами решить вопрос,  без постороннего вмешательства.  И  не
забудьте,  господа,  что  достоинство  наше,  как  представителей  выборного
учреждения,  как  честных  русских людей,  заставляет высказать наше  мнение
честно и  открыто,  не  прикрываясь фразами,  которые к  тому  же  никого не
обманут!  В противном случае и лучшие из наших современников, а потом и дети
наши вправе подумать,  что мы,  отцы их,  оказались недостойными тех великих
реформ,   которых   были   счастливыми  свидетелями  и   менее   счастливыми
исполнителями. Не забудьте, милостивые государи, и примите слова старика без
дурного чувства, что дети наши могут сказать про нас, что мы не любили своей
родины,  что мы сознательно обманывали общество и правительство,  или - я уж
не знаю,  что хуже!  - или что нам и в самом деле нечего было сказать, и мы,
земские  люди,  недостойны  были  называться  представителями учреждения,  в
котором,  господа,  лежит  зерно будущего возрождения нашей бедной родины...
Решайте же, господа!
     Взрыв рукоплесканий огласил залу. Словно электрическая искра, увлечение
охватило обыкновенно апатичное собрание.  Даже те самые робкие люди, которые
несколько времени тому назад противились чтению записки,  теперь подходили к
Вязникову и  жали  ему  руку.  Лица у  всех вдруг сделались серьезны.  Слова
старика пробудили какие-то хорошие, давно заглохнувшие чувства.
     Записка  Ивана  Андреевича была  принята собранием в  принципе.  Однако
после  прений  решено  было  несколько изменить редакцию и  на  другой  день
собраться для подписи.
     Но  вечером  того  же  дня  настроение многих  гласных  уже  изменилось
вследствие тревожных слухов,  разнесшихся с быстротою в городе.  В клуб то и
дело   приезжали   вестовщики  и   привозили   самые   разнообразные  вести.
Рассказывали,  что  губернатор пригласил председателя и  имел  с  ним  очень
решительное объяснение,  что у предводителя дворянства составляется протест,
что будто бы его подписали,  между прочим,  некоторые из гласных, одобривших
утром записку в собрании, и что комиссия не собралась. Наконец передавали за
верное,  что  старик Вязников внезапно уехал  в  деревню,  и  т.п.  Все  эти
рассказы влияли на земцев самым подавляющим образом,  и  когда в двенадцатом
часу в клуб приехал временный председатель собрания, то его окружили и стали
настоятельно расспрашивать, что случилось. Оказалось, что начальник губернии
настоятельно рекомендовал земцам  "одуматься",  представляя на  вид,  что  в
противном случае будут весьма серьезные последствия.  Почтенный председатель
хоть и старался показать,  что он не испугался этого предостережения, однако
по  лицу его было видно,  что он  очень расстроен.  Он  даже не сел играть в
винт,  несмотря на  то,  что был большой любитель.  Относительно протеста он
сообщил,  что наверное не знает, но, кажется, есть вероятие в слухах. Что же
касается Вязникова,  то слухи об его отъезде - чистейший вздор; председатель
был  у  него полчаса тому назад и  застал его в  номере гостиницы,  занятого
исправлением редакции своей записки, так как комиссия поручила это дело ему.
     - Что  ж  Вязников?  -  спрашивали  со  всех  сторон.  -  Знает,  какой
переполох?
     - Иван Андреевич,  вы знаете, господа, как возьмет что в голову, так не
скоро  откажется.   Я  передал  ему  разговор  с  губернатором,  а  он  даже
рассердился. Старик - совсем увлекающийся человек! - прибавил рассказчик.
     Многие подхватили это слово. В самом деле он "увлекающийся человек". Он
уж  чересчур  горячится.  Конечно,  записка  его  написана превосходно -  он
умница!  -  но  все-таки  собрание поторопилось.  Бог  знает  в  каком  виде
представит губернатор сегодняшнее заседание!  Того и  гляди из-за  него всем
достанется!..
     Такие слова вырывались у многих; многие про себя решили не ехать завтра
в собрание.
     Иван Андреевич только что окончил работу,  перечел записку,  и  горькая
усмешка пробежала по его лицу.
     - Уж  они,   кажется,  назад!  -  проговорил  он,  вспоминая  посещение
председателя. - Неужели струсили? А утром еще...
     Он уже собирался ложиться, когда в двери вошел слуга и подал ему пакет.
Он  распечатал и  прочел  записку,  написанную крупным,  красивым  писарским
почерком, следующего содержания:
     "Его  превосходительство г.  начальник губернии покорнейше просит Ивана
Андреевича Вязникова пожаловать завтра в девять часов утра, для объяснений".
     Записка не была подписана.
     - Что этому...  от  меня надо?  -  проговорил старик,  задетый за живое
тоном этой записки.
     Однако он решил пойти.
     Долго  ворочался старик в  постели,  а  сон  не  приходил успокоить его
возбужденные нервы. Грустные мысли бродили в голове Ивана Андреевича.
     Оптимизм  старика  все  чаще  и  чаще  подвергался тяжелым  испытаниям.
Вязников уже далеко не  с  прежней надеждой ожидал близких весенних дней.  В
последнее время он  даже  с  каким-то  ужасом смотрел на  то,  что  делалось
вокруг.  Нередко,  возвращаясь из города,  он рассказывал Марье Степановне о
том,  что слышал,  что видел,  и грустно задумывался, сидя в своем кабинете.
Бывали минуты,  -  и  они стали повторяться все чаще и  чаще,  -  когда Иван
Андреевич с болью вспоминал о младшем сыне.  Он писал ему горячие письма,  в
которых с  какою-то  особенной настойчивостью предостерегал его от увлечений
("Пока надо учиться,  учиться и учиться!"),  рисуя окружающую жизнь, близкое
будущее в розовом свете.  Он накладывал светлые краски,  а в то же время сам
чувствовал, что краски не те, что в действительности тон не такой светлый, и
со страхом ожидал ответов.  В  нежных письмах сына,  в  которых сын спорил с
отцом,  чуткое  любящее  сердце  слышало  какие-то  скорбные звуки  молодой,
возбужденной   души.    Оптимизм   отца   не   действовал   ввиду   грустной
действительности.  Старик понимал,  что трудно успокоить юношу, когда даже и
он, старик, начинал терять надежду...
     Но в старике,  как видел читатель,  еще сохранилась вера в идеал. Он не
мог оставаться равнодушным зрителем.
     Впечатление,  произведенное его  горячей  запиской,  оживило  старика и
пробудило надежды.  Но вечер испортил хороший день.  Беседа с  председателем
заставила его усомниться в  своих товарищах.  Из слов его он понял,  что его
записка завтра не будет принята.
     Ровно в  девять часов на следующий день Иван Андреевич входил в кабинет
к его превосходительству.
     Генерал принял старика стоя. Он резко поклонился и произнес отрывистым,
недовольным тоном:
     - Ваша записка,  милостивый государь, вызвала вчера неприличную сцену в
собрании.  Я удивляюсь, как вам позволили ее читать, но еще более удивляюсь,
как вы решились написать такую непозволительную записку... Я...
     - Я тоже изумляюсь, почему вы пригласили меня, генерал? - резко перебил
старик,  бледнея от негодования. - Вы можете действовать в законном порядке,
но  прежде  надо  спросить у  меня,  желаю  ли  я  слышать  выражения вашего
изумления!..
     Его превосходительство,  не ожидавший ничего подобного,  смешался и  не
знал что  сказать.  Наконец с  его дрогнувших толстых губ слетели отрывистые
фразы:
     - Я имел намерение предупредить как хозяин губернии.  Я призван сюда...
Наконец в моей власти...
     Вязников обмеривал серьезным взглядом его превосходительство.
     - Наконец вам известно, что мне предоставлено право... Я могу...
     - Это уж не мое дело,  генерал!  -  гордо произнес Вязников и  вышел из
кабинета.
     Его превосходительство несколько минут оставался в недоумении.  Наконец
он послал за правителем дел,  расторопным молодым человеком из Петербурга, и
приказал  ему  написать  решительное распоряжение насчет  Ивана  Андреевича.
Однако расторопный молодой человек успел,  хотя  и  не  без  труда,  убедить
генерала  не   делать  пока  такого  решительного  шага  ввиду  положения  и
преклонных лет Вязникова.
     - Я полагаю выждать, что скажет Петербург! - прибавил молодой человек.
     Его превосходительство не  скоро еще успокоился,  и  в  этот день лица,
являвшиеся с донесениями, получили большую гонку.
     Через два дня Вязников, мрачный, возвращался в свое Витино. Записка его
была  подписана  только  пятью  человеками.  Большинство собрания  нашло  ее
несвоевременной.  В  городе ходили тревожные толки  насчет Ивана Андреевича.
Записка, наделавшая столько шума, была послана в Петербург.


        XVI

     Через несколько дней  Иван Андреевич сидел в  своем кабинете в  теплом,
подбитом заячьим мехом,  сюртуке, погруженный в чтение, когда в одиннадцатом
часу дня в кабинет тихо вошла Марья Степановна, положила на стол привезенные
со станции газеты и подала ему письмо.
     - От Коли! - произнесла она, радостно улыбаясь.
     - Что-то пишет хорошенького! - промолвил Иван Андреевич.
     Он стал читать письмо.  В чертах лица Ивана Андреевича Марья Степановна
заметила такое удивление, что тревожно спросила:
     - Что такое?.. Ты, кажется, очень изумился письмом?
     - Еще  бы!..  Знаешь  ли,  какую  новость сообщает Коля?  -  проговорил
Вязников, передавая письмо. - Никак не догадаешься!.. Коля женится.
     - Женится! - испуганно вскрикнула Марья Степановна.
     - На Леночке!
     - На Леночке!..  -  с облегченным сердцем проговорила Марья Степановна,
жадно пробегая письмо.  -  Вот неожиданная новость...  Я  никак не  могла бы
подумать.
     - Признаться, поразил и меня Коля... И как торопится...
     - Ты как же,  Иван Андреевич? Доволен? - спрашивала она через несколько
времени, когда прошло первое впечатление от неожиданного известия.
     - По-моему,   рано  бы  Коле  жениться...  По  его  характеру  надо  бы
подождать...
     - Оно,   пожалуй,   и   лучше  для  Коли  раньше  жениться.   Он  такой
увлекающийся! - заметила, улыбаясь, мать.
     - То-то лучше ли?  -  в  раздумье проговорил Иван Андреевич.  -  И ведь
раньше ни слова не сказал,  даже не намекнул! - прибавил Иван Андреевич. - А
еще друг!  А  ты  ничего не  замечала?  Уж не летом ли они сблизились друг с
другом? И этот неожиданный отказ Лаврентьеву...
     - А пожалуй! То-то Леночка тогда так мучилась!
     - Мы с тобою,  брат,  уж стары стали,  ничего и не видели!  - засмеялся
старик,  ласково пожимая руку  жены.  -  Что  ж?  Раненько-то  раненько Коле
жениться, а впрочем, оба они такие славные...
     - И знают давно друг друга... Они будут счастливы!
     - Только бы  Коле побольше характеру,  выдержки.  С  семьей не то,  что
одному!  -  заметил Иван Андреевич.  - А мы помочь-то ему, к сожалению, не в
состоянии.  Детям-то  ничего дать не можем!  -  грустно промолвил старик.  -
Разве угол в деревне.
     - Проживут! - весело сказала Марья Степановна. - Да и у нас еще кое-что
найдется, чтобы помочь им устроиться на первое время.
     - Еще разве есть брильянты в запасе? - усмехнулся Иван Андреевич.
     - Есть еще... продадим! Тысячку-другую наберем.
     - Ну,  да  Леночка -  бережливая,  умница,  она удержит Колю.  Он-то  в
меня...  любит мотать деньги!  -  усмехнулся Вязников. - Вот Вася, так тот в
тебя.   Все  другим  готов  отдать.   Впрочем,  Коля  пишет,  что  дела  его
поправились.
     - И как не поправиться.  С его умом,  да чтобы не прожить без особенных
забот! Слава богу! А в случае чего - милости просим в Витино.
     Старики весело говорили о Коле и Леночке. Им казалось, что время прошло
удивительно скоро.  Давно ли Коля и Леночка были детьми, а вот уж, бог даст,
и внуков понянчить придется.
     - На  свадьбу  мы,  разумеется,  поедем?  -  радостно проговорила Марья
Степановна.
     - Я бы рад, очень рад! - оживился старик. - Но сама знаешь...
     - О деньгах не беспокойся... найдем. Немного же нам и нужно. Кстати, ты
рассеешься. Довольно-таки в последнее время неприятностей.
     - Как это ты только изворачиваешься, моя милая! Так едем? В самом деле,
посмотреть на них. А все я пожурю Колю, что другу-то ни слова не сказал.
     - Ну, не жури.
     - А уж ты испугалась!
     На другой же день утром Марья Степановна поехала в  город,  и через два
дня  старики послали Николаю тысячу рублей и  писали,  что через неделю сами
приедут  благословить детей.  Леночке  старики  написали горячее  письмо,  в
котором выразили радость, что могут ее назвать своею дочерью.
     Хотя  Марья Степановна и  просила мужа  не  беспокоиться,  говоря,  что
деньги найдутся, но денежный вопрос очень ее тревожил. Она продала последние
свои  ценные вещи,  за  которые ей  дали  всего тысячу рублей,  а  надо было
достать еще денег на уплату процентов в  банк и на поездку в Петербург.  То,
что было в ее кассе, было послано раньше Коле по его просьбе, и в доме денег
не оставалось.  Она несколько ночей не спала, придумывая, как бы извернуться
и  доставить мужу  (о  себе она,  по  обыкновению,  не  думала) удовольствие
поездкой  в  Петербург.  Она  со  страхом  замечала,  как  Иван  Андреевич в
последнее время хандрил в  деревне.  История с запиской,  расстроившая мужа,
расстроила и  ее.  Она скрывала от Ивана Андреевича свою тревогу,  но до нее
доходили слухи, распущенные в городе, и она еще более тревожилась и с ужасом
думала об этих слухах. Первые дни после возвращения старика из города каждый
звук колокольчика приводил ее в трепет...
     В  течение  недели  Марья  Степановна несколько  раз  ездила  в  город.
Оставался еще  последний клочок леса,  и  она  хотела его продать,  но  цену
давали самую ничтожную.  Тогда она обратилась к одному богатому родственнику
и наконец достала еще тысячу рублей, рассчитывая уплатить долг продажей леса
по более выгодной цене.
     Иван Андреевич хотя и догадывался,  но не вполне,  о тревогах жены. Она
предпочитала скрывать свои тревоги,  зная, как больно было бы старику. Давно
уже она приучила мужа не беспокоиться о  делах.  Вся тяжесть забот лежала на
ней.  Она несла это бремя тихо,  спокойно и весело, никогда не жалуясь. Иван
Андреевич,  привыкший смолоду мало  думать о  средствах,  и  не  подозревал,
сколько нужно было  Марье Степановне уменья,  труда и  забот,  чтобы жить не
нуждаясь.  А  дела в последнее время шли все хуже и хуже.  Капитал женин был
прожит,  имение  приносило  самый  незначительный доход,  а  Иван  Андреевич
по-прежнему добродушно ворчал, если за обедом, случалось, не было пирожного!
     Когда наконец Марья Степановна устроила все  дела,  Вязниковы поехали к
Ивану  Алексеевичу.  Старый  исправник был  в  восторге  от  свадьбы.  Марфа
Алексеевна тоже радовалась.  Они показали Вязниковым письмо Леночки, а Марфа
Алексеевна значительно заметила:
     - Уж я давно замечала, давно.
     - Много ты замечала! - добродушно смеялся исправник.
     Однако ехать в Петербург на свадьбу он не мог.
     - Ах,  Иван Андреевич,  если бы вы только знали,  что за каторга нам, -
вздыхал старик.
     - Знаю,  знаю,  Иван Алексеевич!  Да вы,  кажется,  недолго...  скоро в
отставку?
     - То-то,  скоро!  Мы ведь не можем,  как вы!  Славное,  говорят, вы ему
асаже задали!  -  смеялся исправник.  -  Я  слышал.  На  днях его  вызвали в
Петербург. А вас не вызывали, Иван Андреевич?
     - Нет.
     - Предводитель дворянства тоже вызван...
     - Вызван?
     - Как же! А вы не изволили слышать?
     - Я ведь не был с тех пор в городе.
     - Я была в городе и тоже ничего не слыхала! - заметила Вязникова.
     - Вчера только телеграмма получена.
     Когда Вязниковы возвращались домой, Марья Степановна, стараясь подавить
тревогу, спросила:
     - А ты... тебе ничего не может быть за эту записку?
     - Что ж они могут со мной сделать? - усмехнулся старик.
     - Мало ли что.
     - Ну,  что ж?! Надеюсь, мы с тобой на старости лет не пойдем кланяться?
- гордо проговорил Иван Андреевич.  -  И  что может нас испугать,  стариков,
теперь? Жизнь наша и без того подходит к закату. Не так ли, мой добрый друг?
- каким-то серьезно-торжественным тоном прибавил старик.
     Марья Степановна взглянула на  мужа.  В  лице его не  было ни  малейшей
тревоги. Оно по-прежнему было спокойно-задумчиво. Его спокойствие сообщилось
и ей. Она улыбнулась своей кроткой улыбкой и твердо проговорила:
     - Ты прав. Чего нам бояться!
     - Особенно с  тобой вместе!  -  нежно прошептал старик.  -  И  с такими
детьми, как наши!
     И они замолчали.
     Через несколько дней Вязниковы были уже в Петербурге. Свидание с детьми
было самое радостное. В тот же вечер вся семья собралась в комнате у Николая
за  самоваром.   Все  были  веселы  и  счастливы.  Нежные  взгляды  стариков
попеременно останавливались на детях. Глядя на Николая и Леночку, старики не
сомневались, что перед ними счастливая пара.
     Когда, после первых расспросов, старик, по просьбе сыновей, рассказывал
подробности новой  своей  "неудачи"  в  земском  собрании,  Николай  вскипел
негодованием, а Вася молча глядел на отца восторженным взглядом.
     Через неделю после приезда стариков была свадьба Николая и Леночки.


        XVII

     Иван  Андреевич Вязников рассчитывал пробыть  в  Петербурге еще  недели
две.  Старику хотелось подольше остаться с детьми,  - особенно беспокоил его
Вася,  - повидать старых друзей и знакомых и прислушаться, "как в Петербурге
бьется пульс".  Кроме  того,  Ивану  Андреевичу хотелось и  рассеяться после
долгом жизни в провинциальном захолустье;  благодаря финансовым способностям
и  настояниям  Марьи  Степановны,   Вязников  собирался  побывать  в  опере,
пообедать   в   тесном   приятельском  кружке   и   вспомнить  старинку   за
бутылкой-другой  шампанского.   Но   все   эти  планы,   по-видимому  вполне
исполнимые,  оказались преждевременными, по пословице: человек предполагает,
а  бог  располагает.  Едва  только  Иван  Андреевич начал  присматриваться к
настроению Петербурга (и, надо сказать правду, остался не очень им доволен),
как  ровно через три дня после свадьбы сына должен был выехать из  столицы и
спешить, нигде не останавливаясь, в Витино, хотя ни внезапный отъезд, ни его
стремительность вовсе не входили (это необходимо заметить) в  первоначальные
планы Ивана Андреевича, а тем более Марьи Степановны.
     Было  бы   несправедливо  сказать,   что   отъезд  этот,   несмотря  на
стремительную его поспешность,  явился неожиданностью,  по  крайней мере для
самого Вязникова.  В  данном случае судьба как  будто приняла в  соображение
почтенные годы старика и не застала его совершенно врасплох.  Обстоятельства
сложились относительно еще так счастливо (и  Марья Степановна впоследствии с
грустной улыбкой вспоминала об  этом,  по поводу другого отъезда),  что Иван
Андреевич успел  своевременно известить сыновей  об  отъезде и  проститься с
ними.
     Счастливое предостережение приготовиться к  отъезду явилось в виде двух
фактов:  во-первых,  накануне дня отъезда получено было из  Витина несколько
странное  и,  очевидно,  торопливое письмо  от  старосты Никиты  Фадеича  и,
во-вторых,  в  тот же самый день Иван Андреевич имел свидание с одним бывшим
своим товарищем,  занимавшим в  описываемое нами время если не очень важное,
то, во всяком случае, довольно видное место в администрации.
     Никита  Фадеевич,   каллиграфия  которого  на  этот  раз  хромала  пуще
обыкновенного,  хотя и сомневался в юридическом праве своем отписать письмо,
по  все-таки считал несокрушимым своим долгом доложить его  высокоблагородию
барину Ивану Андреевичу,  на  всякий случаи,  для сведения,  что "вчерашнего
числа,  в  ночное  время,  в  усадьбу  вашу  изволили пожаловать господа  и,
неизвестно по  какой  причине составивши ахту,  изволили благополучно отбыть
поутру  из  усадьбы".  Уведомляя об  этом,  Никита  Фадеич просил инструкций
насчет "ежели опять,  чего боже храни",  и  затем желал всякого благополучия
Ивану Андреевичу, а равно и супруге Марье Степановне, а также и сынкам их.
     Едва   только  Иван   Андреевич  прочитал  письмо  Никиты  Фадеевича  и
раздумывал,  не  лучше ли  скрыть это послание от  Марьи Степановны (ее,  по
счастью,  не  было дома),  как в  двери номера гостиницы раздался осторожный
стук,  и вслед за тем на пороге появился незнакомый господин в вицмундире и,
отрекомендовавшись  экзекутором  такого-то   департамента,   передал   Ивану
Андреевичу   свидетельство  почтения   и   поздравление   с   приездом   его
превосходительства такого-то и  вместе с тем просьбу пожаловать к ним,  если
позволят  обстоятельства,  на  квартиру  (господин в  вицмундире обязательно
сообщил адрес) между  двенадцатью часами и  часом,  по  очень  важному делу,
лично касающемуся Ивана Андреевича.
     Проговорив эту краткую речь, почтенный чиновник счел долгом поклониться
еще  раз,  прежде  чем  прибавить  ко  всему  вышеизложенному извинение  его
превосходительства,  что  они сами не  могут сегодня же  пожаловать к  Ивану
Андреевичу,  а  равно  и  не  могли написать письма,  вследствие обременения
служебными обязанностями.
     При этих словах Вязников не мог не улыбнуться, припомнив своего старого
товарища,  не отличавшегося прежде особенной любовью к занятиям.  Господин в
вицмундире не знал,  чему приписать улыбку на лице Вязникова:  тому ли,  что
его   превосходительство  обременен  занятиями,   или   какому-либо  другому
обстоятельству.  С проницательностью департаментского экзекутора,  малого на
все  руки,  он  заключил было,  что его превосходительство намерен призанять
денег  у  приезжего помещика и  потому  так  торопится его  видеть.  Что  же
касается улыбки Вязникова,  то  она была сочтена за  неблагоприятный признак
для намерений его превосходительства. Господин в вицмундире, однако, не счел
возможным позволить себе какие-либо расспросы по этому поводу, тем более что
Вязников не  обнаружил ни малейшего желания вступить в  разговор.  Экзекутор
вежливо  откланялся,   когда   Иван   Андреевич,   после  секунды  раздумья,
проговорил, продолжая улыбаться:
     - Прошу вас передать его превосходительству, что я заеду!
     В  назначенный час Вязников заехал к бывшему своему однокашнику Евгению
Петровичу  Каратаеву.  Краснощекий,  пышный,  хорошо  сохранившийся господин
встретил Ивана Андреевича в  кабинете.  Старые товарищи облобызались.  После
первых  приветствий и  извинений господина Каратаева,  что  он  не  мог  сам
заехать,  хозяин усадил гостя на диван, плотно затворил двери и проговорил с
озабоченным и несколько смущенным видом:
     - Я по старой дружбе,  Иван Андреевич,  хотел тебя предупредить. Видишь
ли: дело с твоей запиской плохо. На нее взглянули здесь очень серьезно.
     - Как видно...  Посмотри-ка,  что пишут мне из  деревни!  -  насмешливо
проговорил Вязников, подавая письмо.
     Его превосходительство прочел письмо.
     - Видишь ли!..  И охота тебе кипятиться! Точно в провинции вы не знаете
положения дел.
     - Кажется,  вы  вот здесь ничего не знаете,  что делается в  России!  -
горячо проговорил Вязников.
     - И мы знаем,  пожалуйста, не считай нас такими оптимистами! Знаем, что
дела идут не так, как было бы желательно.
     - Знаете? И все-таки ничего не делаете?
     - Уж ты слишком, по обыкновению... Мы, брат, тоже работаем.
     - Работаем, ты говоришь? И посылаете к нам дураков?
     - Это уж  вина князя.  Он  сам его назначил.  Но все же он уж не совсем
же... И наконец теперь такое время... Нужна энергия...
     - Полно,  Евгений Петрович,  повторять вздор.  Только и  слышишь везде:
такое время!  Именно такое время,  когда надобно подумать посерьезней,  а не
сочинять бумаги и  пугать людей!  Вы вот тут сочиняете циркуляры и  думаете,
что делаете дело.  У  нас в  губернии голод,  а вы и этого не знаете.  Нас и
спрашивать не хотите,  а когда удостоите, и вам отвечают не по-чиновнически,
так вы приходите в ужас.  Даже моя записка показалась ужасною.  Ну, что же в
ней-то ужасного, скажи-ка по совести?
     - По  моему  личному  мнению,   она...  несвоевременна.  Здесь  же  она
произвела более сильное впечатление.
     Вязников усмехнулся.
     - Кажется, и форма-то очень мягкая, и наконец разве мы не вправе...
     - Не  уходился еще  ты,  Иван Андреевич,  как  посмотрю!  -  проговорил
г.Каратаев,  дотрогиваясь до руки Вязникова.  -  Допустим,  что твоя записка
высказывает вполне справедливые мысли,  допустим!  Но  мало ли  справедливых
мыслей,   которые  высказывать  нельзя,   несвоевременно,  если  не  желаешь
подвергаться риску? Неужели же ты полагал, что здесь записку твою похвалят?
     - Я не заботился,  как здесь взглянут! Я считал долгом совести ответить
на  вопрос.  Когда спрашивают мое мнение,  я  считаю нечестным давать лживые
ответы.  А  если вы  спрашиваете для  того,  чтобы получить ответ,  что  все
обстоит благополучно, то тем хуже для вас, господа! И разве я нарушил закон?
     - Ты,  Иван Андреевич,  кажется,  вообразил,  что  мы  с  тобою живем в
Англии,  - тихо заметил его превосходительство и прибавил: - Однако собрание
не подписало твоей записки... всего пять человек...
     - А вы тут знаете,  как происходило дело?  Пять человек!  Да,  пять! Но
было бы  не пять подписей,  а  пятьдесят,  если бы вы действительно захотели
услышать мнение земства.  Люди -  везде люди,  и  когда их  стращают разными
страхами,  то они молчат.  Я  думаю,  и  у  вас в  Петербурге понимают,  как
фабрикуются эти обычные земские заявления.
     - Положим...
     - А если бы,  Евгений Петрович, все земства подали подобные же записки,
что бы вы здесь тогда сказали?
     - Ты ставишь вопрос ребром. Я, право, затрудняюсь отвечать.
     - Однако. Ты вот тут близок к разным источникам. Как ты думаешь?
     - Я думаю, что их положили бы под сукно.
     - И конец?
     - Назначили бы, пожалуй, комиссию.
     Вязников медленно покачал головой и проговорил:
     - Дослужитесь вы, господа, до чего-нибудь с такими взглядами!
     Господин  Каратаев только  пожал  плечами  и  ничего  не  ответил.  Да,
признаться,  его давно не занимали никакие вопросы,  кроме вопросов о личном
положении.  Он прежде всего был чиновник и добрый малый.  Он дорожил местом,
так как получал хорошее жалованье, но особенного рвения не обнаруживал, умел
недурно писать  доклады и  составлять записки по  каким  угодно  вопросам на
основании канцелярской рутины,  в  государственные люди  не  метил и  дальше
сенаторского места  мечты его  не  заходили,  был  вивером-холостяком{373} и
чувствовал себя совсем хорошо,  когда после недурного обеда приезжал вечером
в сельскохозяйственный клуб и садился в винт по две копейки. Он давным-давно
осел,  вылился, так сказать, в форму равнодушного петербургского чиновника и
не без некоторого изумления посматривал на бывшего товарища,  вздумавшего на
старости лет писать записки, горячиться о каких-то правах и компрометировать
себя,  пускаясь в авантюры.  Вот и теперь,  вместо того чтобы интересоваться
личным своим положением,  он затевает еще пикантные разговоры, тогда как его
превосходительству надо  поспеть к  шести часам на  один приятельский обед с
дамами.
     - Оставим  пока  теоретические вопросы в  стороне,  Иван  Андреевич!  -
проговорил Каратаев,  взглядывая на часы.  -  Не беспокойся!  У нас еще есть
время! - добавил он, заметив движение Вязникова. - Ты извини... я сегодня на
званом обеде!..  Я,  видишь ли,  насчет твоего дела так и  не объяснил тебе.
Когда я прочитал твою записку и узнал о впечатлении,  произведенном ею,  то,
разумеется, с своей стороны употребил все зависящие средства, чтобы смягчить
впечатление,  но ты знаешь,  я сам - мелкая сошка, и влияние мое невелико...
Все, что я мог сделать...
     - Но кто просил хлопотать за меня?  Кажется, я не уполномочивал тебя! -
неожиданно проговорил Вязников, волнуясь. - Пусть делают что хотят!
     Каратаев растерялся.  Такого ответа он никак не ожидал. Он с изумлением
поднял глаза на взволнованное лицо Ивана Андреевича и смущенно проговорил:
     - Ты не сердись,  пожалуйста,  что я без полномочия... Ведь все-таки...
Ну, да и не мог же я забыть, Иван Андреевич, старой твоей услуги... Помнишь,
как  ты  меня спас в  то  время?..  И  наконец я  думал...  я  считал долгом
чем-нибудь быть полезным старому товарищу... Взгляды наши могут быть разные,
но  все-таки...  Или  моя  услуга так  неприятна тебе?  -  прибавил господин
Каратаев, и голос его как будто задрожал от волнения...
     - Извини меня,  Каратаев,  и спасибо за твои старания!  -  ответил Иван
Андреевич,  протягивая руку.  -  Ты  меня не  так понял.  Не твои услуги мне
неприятны,  а вообще я не люблю,  когда за меня просят, а тем более, когда я
не чувствую за собой никакой вины.
     - Чудак ты! - мог только проговорить его превосходительство.
     - Что же вы придумали, однако?
     - Посоветовать тебе  ехать  в  деревню и  заниматься хозяйством,  а  не
политикою! Конечно, это неприятно, но...
     - Могло быть и хуже? - подсказал, усмехнувшись, Иван Андреевич.
     - А губернатору здесь намылили голову,  - заметил как бы в утешение его
превосходительство.  - Он жаловался, что ты был с ним резок, но ему сказали,
что он сам виноват... Нельзя в статской службе слишком по-военному.
     - Он остается?
     - Остается... Неловко было бы его сменить... Ты понимаешь...
     - Как же, понимаю... понимаю! - улыбнулся Вязников.
     - Но ему внушено, чтобы он потише и не очень бы ссорился с земством.
     - Ну,  во всяком случае,  спасибо тебе,  Каратаев! - проговорил еще раз
Иван Андреевич.
     - А ты не беспокойся...  Твое уединение, я думаю, долго не продлится!..
- проговорил Каратаев, облобызавшись с Иваном Андреевичем.
     - Все равно. Просить я не стану, и, пожалуйста, ты не хлопочи!
     Вязников  ушел,  а  его  превосходительство стал  торопливо одеваться к
обеду и  искренно пожалел Вязникова,  который в  захолустье будет лишен всех
прелестей столичной жизни -  тонких обедов, француженок, комфорта, - словом,
всего, что, по мнению господина Каратаева, составляло сущность жизни.
     - Сам виноват! - проговорил его превосходительство.
     И  вслед за тем мысли его сосредоточились на обеде и  приняли несколько
фривольное направление.


        XVIII

     Известие,  сообщенное Каратаевым,  не  произвело  на  Ивана  Андреевича
особенно сильного впечатления.  Он  принял его с  презрительным спокойствием
мужественной гордости.  И  не  такое  известие выслушал бы  этот  старик без
малодушных жалоб и без рабского страха. Жизнь его слишком была хороша, чтобы
портить  ее  закат.  Но  его  надеждам  и  упованиям было  нанесено новое  и
чувствительное поражение.  На душе было мрачно.  Он испытывал оскорбительную
боль человека, очутившегося в положении школьника. То, что он видел и слышал
в короткое пребывание свое в Петербурге,  далеко не располагало к оптимизму.
Слухи и факты,  один другого грустнее,  западали глубоко в сердце.  Беседа с
Каратаевым -  а Каратаев был еще не из самых ярких!  -  явилась только новым
подтверждением неутешительных выводов.  Разумеется,  Каратаев служил  только
отголоском господствовавших мнений,  но  и  эти  отголоски так  красноречиво
говорили о  равнодушии и  презрении к правде,  что не оставляли места ни для
каких иллюзий даже и в сердце такого розового оптимиста, каким был Вязников.
     С  грустью он  думал о  будущем,  с  тоской о  погибающей молодой силе.
"Бедные!" - невольно вырвалось из груди старика.
     Не робеющий за себя,  он робел при мысли о своем младшем сыне,  об этом
благородном юноше,  который с упорством высокой души искал выхода и света из
мрака,  надвигающегося грозными удушающими тучами... Она не мирилась на том,
на  чем мирятся более слабые души.  Эту чуткую совесть нельзя было успокоить
словами -  старик хорошо это понимал и чувствовал теперь смущение,  предвидя
впечатление,  которое  произведет  на  Васю  известие  о  внезапном  отъезде
старика.
     Еще только вчера отец предостерегал сына от увлечений, особенно от тех,
по  его мнению пагубных,  из-за которых гибнут молодые силы;  горячо говорил
юноше, поддерживаемый Николаем, о просторе и плодотворности деятельности для
честного человека на  всяком поприще.  Вася недоверчиво покачивал головой и,
по обыкновению,  с  какой-то восторженной стремительностью,  высказывал свои
соображения.  Иван Андреевич рассердился, назвал сына блажным дураком и весь
вечер не говорил с ним ни слова.
     А  между тем  теперь отец собственным примером должен опровергнуть свои
вчерашние доказательства.
     Убийственное положение отца,  дрожащего за  сына,  в  груди у  которого
бьется горячее сердце и живет вера в правду, вера, требующая приложения!
     Такие мысли гнездились у старика,  когда он,  плотно укутавшись в шубу,
ехал от Каратаева на Царскосельский проспект к Васе.
     Старик  чувствовал теперь  особенную потребность увидать поскорей Васю,
чтобы ласковым словом смягчить вчерашнюю размолвку.  Да и к тому же еще он у
него не был,  а  ему хотелось взглянуть,  как живет в Петербурге этот юноша,
деликатно отказавшийся от  денег и  уверявший,  что  ему  за  глаза довольно
двадцати пяти рублей в месяц.  "Не то,  что Коля",  -  подумал старик.  Иван
Андреевич собирался взять Васю с  собой к  Николаю и  среди близких провести
последний вечер в Петербурге.
     Погода  на  дворе  была  отвратительная;  густой  мокрый туман,  сквозь
который  слабо  мигали  фонари  и  освещенные  окна,  пронизывал до  костей.
Извозчик то и дело покрикивал:  "Берегись".  На улицах было пусто.  Хотелось
скорей добраться до  теплой,  сухой комнаты,  и  Иван Андреевич обрадовался,
когда   наконец  сани   остановились  у   ворот   большого  дома   в   конце
Царскосельского проспекта.  Вязников  торопливо  прошел  в  ворота  и  после
нескольких бесполезных попыток отыскать квартиру сына без посторонней помощи
вызвал дворника и спросил, как пройти в двадцать восьмой номер.
     - Да вам кого нужно?
     - Василия Ивановича Вязникова!
     - Вязникова?  -  переспросил дворник.  - Что-то не слыхать, чтобы здесь
жил такой господин. Они кто такие будут? Чиновники?
     - Студент Вязников...
     - Студент?  - протянул дворник, и Ивану Андреевичу послышалось в голосе
презрение.  -  Вы сказываете -  Вязников? Надо быть, что в двадцать восьмом.
Там студенты живут.  Идите вот в угол, где фонарь светит... Там крыльцо... В
самый верх! - крикнул он на ходу, скрываясь в темную пасть дворницкой.
     Обыкновенная петербургская так  называемая черная  лестница (она  же  и
парадная),  освещенная газом,  обдала Ивана Андреевича сыростью и  особенным
запахом,  более  чувствительным во  время  оттепелей;  большие мокрые  пятна
выступали по  стенам.  Из  отворенных дверей  квартир  несся  чад.  Все  эти
ароматы, к которым привыкло обоняние петербуржца, подействовали на Вязникова
удручающим образом и сразу не расположили к дому, где жил сын.
     "А он еще кашляет!" - припомнилось старику.
     Раза  два  остановившись  на  площадках,   чтобы  перевести  дух,  Иван
Андреевич,   наконец,  добрался  до  двадцать  восьмого  номера,  и  отворив
непритворенные двери,  очутился в  прихожей,  слабо  освещавшейся светом  из
кухни,  расположенной за перегородкой.  В прихожей было тихо,  в кухне -  ни
души.  И  в  той и  другой комнате -  или,  лучше сказать,  в одной -  стоял
спертый, прокислый воздух, несмотря на отворенную форточку.
     Иван  Андреевич отворил дверь  из  прихожей и  очутился в  темноте.  За
стеной  раздавались  шаги.   Он  ощупью  нашел  ручку  двери  и  постучался.
"Войдите!"  Силуэт отмеривающего шаги по  комнате вырисовывается в  табачном
дыму.
     - Извините,   пожалуйста.  Не  знаете  ли,  где  комната  Вязникова?  -
спрашивает Иван Андреевич, все более и более недовольный выбором Васи.
     - А  вот  пойдемте,  я  вас проведу!  -  отвечает молодой голос,  и  из
полусвета комнаты выделяется фигура молодого человека с приподнятой лампой в
руках.
     Свет падает прямо на свежее,  румяное лицо, покрытое темным шелковистым
пушком,  с толстыми, сочными губами и парой темных глаз. Наружность молодого
человека  сразу  располагает в  свою  пользу,  заставляет  Ивана  Андреевича
бросить беглый взгляд на его костюм и  заметить не вполне удовлетворительное
его состояние.
     - Осторожнее.  Тут  у  стены шкаф,  не  наткнитесь!  -  говорит молодой
человек,  отправляясь вперед по  узкому коридору,  по одной стороне которого
расположены были комнаты.
     Он остановился в самом конце, отворил двери и проговорил:
     - Его нет дома. Я и не знал.
     - Как  же,  как  же,  с  час будет,  как ушел!  -  проговорила внезапно
появившаяся старая женщина в  платке на голове,  с восьмушкой чаю и булкой в
руке.  -  Нет  ли  Василия Ивановича напротив?..  Сегодня из  четырнадцатого
номера в театр пошли, может он придите остался...
     - Нет, Василиса Петровна... Там Воронов.
     - Во всяком случае, я подожду его. Может, он скоро придет.
     Молодой человек взглянул на Вязникова быстрым, пристальным взглядом.
     - Я - отец его! - добавил, чуть-чуть улыбнувшись, Иван Андреевич.
     Эти  слова,  казалось,  произвели на  молодого человека очень  приятное
впечатление.  Он с  большим уважением взглянул на старика,  зажег в  комнате
Васи лампу и,  торопливо объявив,  что  сбегает справиться,  нет  ли  Васи у
одного знакомого, через два дома, оставил Ивана Андреевича.
     Вязников снял шубу, присел на стул и оглядел комнату.
     Это  была  крохотная каморка,  в  которой едва  можно было повернуться.
Кровать с жиденьким тюфяком,  маленький стол,  два стула, комод и этажерка с
книгами занимали все помещение.  На столе,  на почетном месте,  среди книг и
тетрадок стояли портреты отца и матери.
     Иван  Андреевич с  грустной  улыбкой  внимательно осматривал обстановку
Васиной кельи и поморщился.  Прокислый тяжелый воздух стоял здесь,  несмотря
на отворенную форточку.
     - А здоровье его плохое! - проговорил он в раздумье.
     Взгляд его упал на  раскрытую книгу,  лежавшую на  столе.  Он заглянул,
тихо   покачал   головой  и   стал   машинально  перелистывать  толстый  том
экономического исследования,  испещренного заметками Васи на  полях.  Старик
прочитал одну  и,  заинтересованный,  стал прочитывать далее.  Его  увлекали
оригинальные замечания;  видно  было,  что  Вася  серьезно штудировал книгу.
Возмущенное  сердце,  любовь  к  ближнему,  искание  правды  чувствовались в
быстрых, горячих строках этих заметок. Отец пробежал их несколько раз.
     - Голубчик мой! - взволнованно прошептал старик, оставляя книгу.
     Несколько минут он просидел в раздумье, склонив голову...
     По коридору раздались торопливые шаги,  и  вслед за тем в комнату вошел
молодой человек, провожавший Вязникова: в руках он нес стакан чаю.
     - Васи нет и  там!  Не  угодно ли?  -  прибавил он,  ставя перед Иваном
Андреевичем стакан чаю. - Я так думаю, что он должен скоро быть...
     - Очень вам благодарен.  Напрасно вы беспокоились,  - отвечал Вязников,
протягивая руку.
     - Какое беспокойство!
     - Вы, верно, Васин товарищ?
     - Приятели!  -  проговорил молодой  человек  таким  тоном,  что  старик
почувствовал еще большее расположение к молодому человеку.
     - Очень приятно познакомиться. Вы не Андрей ли Николаевич Чумаков?
     - А вы почем знаете? - проговорил, внезапно краснея, молодой человек.
     - Я с вами давно знаком по письмам Васи, - промолвил Вязников. - Однако
комнаты тут у вас не очень-то хорошие.
     - Нехорошие? Кажется, ничего себе.
     - Воздух скверный...
     - Есть-таки грех,  но зато комнаты недорогие,  и хозяйка хорошая. У нас
еще ничего,  а  посмотрели бы вы квартиру внизу!  Там так сыро!  -  прибавил
Чумаков.
     - Ну,  и здесь,  кажется, сыровато! - заметил Иван Андреевич, показывая
пальцем на стену.  -  С Васиным здоровьем тут не очень-то хорошо!..  Что, он
сильно кашляет?
     - Покашливает,  но не очень!..  Простужается,  не бережется!.. Я его за
это часто ругаю!
     - Вы бы больше его ругали! - улыбнулся старик.
     - Ничего с Васей не поделаешь.  Такой уж он у нас человек!  - улыбнулся
Чумаков.  -  О себе мало заботится!  В деревне поправится!  Не угодно ли еще
стакан чаю?
     - Благодарю; я не хочу больше. А вы-то что ж не пьете?
     - Успею еще.
     - Ну,  однако,  пора...  Видно,  я Васи не дождусь!  -  проговорил Иван
Андреевич,  взглядывая на часы.  -  Уж и восемь часов! Пожалуйста, передайте
Васе, если он скоро вернется, что я прошу его зайти сегодня вечером к брату.
Если же  Вася вернется не  скоро,  то  попросите его  завтра пораньше быть у
меня. Скажите, что я завтра в полдень уезжаю в деревню.
     Старик крепко пожал руку приятеля Васи и  вышел,  сопутствуемый молодым
человеком, который с лампой в руках проводил его до лестницы.
     - Благодарю,  благодарю вас!  - повторял старик, осторожно спускаясь. -
Не беспокойтесь!..
     "Мы не  так жили!  -  подумал Иван Андреевич,  сравнивая свою блестящую
обстановку во время студенчества с обстановкой жилища Васи.  - А они находят
еще, что живут отлично!.."
     Вязников поехал к Николаю,  но не застал никого дома. Он с Леночкой был
в театре.
     Оставив записку,  Иван Андреевич вернулся в гостиницу, где застал Марью
Степановну за самоваром.
     Иван Андреевич осторожно сообщил жене о  беседе с  Каратаевым и сказал,
что  завтра  надо  ехать...   Напрасно  Марья  Степановна  старалась  скрыть
беспокойство,  охватившее ее  при  этом  известии.  Она  то  и  дело бросала
тревожные взгляды на мужа.
     - Тебе это очень неприятно? - проговорила она наконец.
     - Не тревожься за меня, мой друг! - отвечал Вязников. - Ведь ты знаешь,
я и без этого редко выезжал из Витина!  - улыбался он. - Налей-ка мне чаю...
Я прозяб...  Погода здесь мерзкая!  Я был у детей, да не застал никого дома.
Завтра приедут проститься. А ты где сегодня была?
     - Утром зашла за Леночкой,  вместе ходили в Гостиный двор. Васе кое-что
из белья надо было купить.  Совсем без белья.  Говорит, потерял, а я знаю, -
раздает другим.  Лена рассказывала, как она его видела в одном пледе; теплое
свое пальто больному товарищу отдал. А сам-то он!.. Уж я просила Лену за ним
присматривать. Жаль вот, нельзя Васе у Коли жить.
     - Да... жаль... Я был у него. Скверно!
     - То-то вот.  Комнатка-то крошечная,  и  воздух такой нехороший.  А  он
похваливает, Вася-то наш!
     - Не переделаем мы Васю! - задумчиво протянул старик. - Обедала у Коли?
     - Да.  И Вася на минутку заходил.  Завтра хотел меня на выставку вести.
Молодые уехали в театр, а он меня проводил домой. Спрашивал: не сердишься ли
ты на него?
     - Я на Васю? Это он вчерашние слова мои вспомнил!..
     Старик замолчал... Через несколько времени он с