Константин Михайлович Станюкович. Вокруг света на "Коршуне" Сцены из морской жизни Повесть --------------------------------------------------------------------- Книга: К.М.Станюкович. Вокруг света на "Коршуне" Издательство "Юнацтва", Минск, 1987 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 6 апреля 2002 года --------------------------------------------------------------------- История юного моряка Ашанина во многом схожа с ранним периодом жизни самого Станюковича. Подобно герою повести, писатель в юности обучался в морском корпусе и был отправлен в кругосветное плавание. Обо всех впечатлениях, приключениях, происходивших во время этого плавания, и рассказывается в повести Константина Станюковича "Вокруг света на "Коршуне". ОГЛАВЛЕНИЕ Часть первая Глава первая. Неожиданное назначение Глава вторая. Прощай, Россия! Глава третья. Первые впечатления Глава четвертая. Первая трепка Глава пятая. Спасение погибающих Глава шестая. Прощай, Европа! Глава седьмая. Мадера и острова Зеленого мыса Глава восьмая. В тропиках Глава девятая. В Индийском океане Глава десятая. Батавия Глава одиннадцатая. Гонконг и китайские пираты Глава двенадцатая. Адмиральский смотр и экзамены в Печелийском заливе Глава тринадцатая. Сан-Франциско Часть вторая Глава первая. В Тихом океане Глава вторая. Гонолулу Глава третья. Новый адмирал Глава четвертая. В Кохинхине Глава пятая. Юный литератор Глава шестая. Выручка "Забияки" Глава седьмая. Ночная гонка Глава восьмая. На флагманском корвете Глава девятая. Возвращение на Родину Часть первая Глава первая НЕОЖИДАННОЕ НАЗНАЧЕНИЕ I В один сумрачный ненастный день, в начале октября 186* года, в гардемаринскую роту морского кадетского корпуса неожиданно вошел директор, старый, необыкновенно простой и добродушный адмирал, которого кадеты нисколько не боялись, хотя он и любил иногда прикинуться строгим и сердито хмурил густые, нависшие и седые свои брови, журя какого-нибудь отчаянного шалуна. Но добрый взгляд маленьких выцветших глаз выдавал старика, и он никого не пугал. Семеня разбитыми ногами, директор, в сопровождении поспешившего его встретить дежурного офицера, прошел в залу старшего, выпускного класса и, поздоровавшись с воспитанниками, ставшими во фронт, подошел к одному коротко остриженному белокурому юнцу с свежим отливавшим здоровым румянцем, жизнерадостным лицом, на котором, словно угольки, сверкали бойкие и живые карие глаза, и приветливо проговорил: - Тебя-то мне и нужно, Ашанин. - Что прикажете, ваше превосходительство? - Ничего не прикажу, братец, а поздравлю. Очень рад за тебя, очень рад... Молодой человек недоумевал: с чем поздравляет его директор и чему радуется? Директор шутливо погрозил длинным костлявым пальцем. - Да ты что прикидываешься, хитрец, будто ничего не знаешь, а? Я вот сейчас получил бумагу. По приказанию высшего морского начальства, ты назначен на корвет "Коршун" в кругосветное плавание на три года. Через две недели корвет уходит. Ну, что, доволен? Кто это за тебя хлопотал, что тебя назначили раньше окончания курса? Редкий пример... Юноша был более изумлен, чем обрадован, и в первую минуту решительно не мог сообразить, кто это ему устроил такой сюрприз. Сам он и не думал о кругосветном плавании. Напротив, он мечтал после выпуска из корпуса поступить в университет и бросить морскую службу, не особенно манившую его. Два летних плавания в Финском заливе, которые он сделал, казались ему неинтересными и не приохотили к морю. О своих планах он недавно говорил с матерью, и она, добрая, славная, обожавшая своего сына, не препятствовала. Хотя покойный отец и был моряком, но пусть Володя поступает, как хочет... И вдруг - здравствуйте! - все мечты его разбиты, вся жизнь изменена. Он должен идти в кругосветное плавание. Юное самолюбие не позволило сознаться, что его посылают помимо его желания, и потому Ашанин, оправившись после первой минуты изумления, поспешил ответить директору, что он "доволен, очень доволен", но что не знает, кто за него хлопотал. - Верно, дядя твой, почтеннейший Яков Иванович! - промолвил директор. "Господи! Как это он не догадался в первую же минуту!" - мелькнуло в голове молодого человека. Разумеется, это дядюшка-адмирал, этот старый чудак и завзятый морской волк, отчаянный деспот и крикун и в то же время безграничный добряк, живший одиноким холостяком вместе с таким же, как он, стариком Лаврентьевым, отставным матросом, в трех маленьких комнатках на Васильевском острове, сиявших тем блеском и той безукоризненной чистотой, какие бывают только на военном корабле, - разумеется, это он удружил племяннику... Недаром он непременно хотел сделать из него моряка. "Ах, дядюшка!" - мысленно произнес Ашанин далеко не ласково. - Вероятно, дядюшка, ваше превосходительство! - отвечал юноша директору. - Ну, братец, через три дня ты должен быть в Кронштадте и явиться на корвет! - продолжал директор. - А теперь иди скорее домой, проведи эти дни с матушкой. Ведь на три года расстанетесь... Верно, командир корвета тебя еще отпустит... А мы тебя, молодца, снарядим. Тебе дадут все, что следует, - и платья и белья казенного, целый сундук увезешь... А как произведут в гардемарины*, сам обмундируешься... Ну, пока до свидания. Смотри, зайди проститься со своим директором... Ты хоть и большой был "школа", и мы с тобой, случалось, ссорились, а все-таки, надеюсь, ты не вспомнишь старика лихом! - прибавил с чувством директор, улыбаясь своей ласковой улыбкой. ______________ * В те времена по окончании курса выпускали не прямо в мичманы, а на два года в гардемарины. Жалованье было то же, что мичману. С этими словами он ушел. Многие товарищи поздравляли Ашанина и называли счастливцем. На целые шесть месяцев раньше их он вырывался на свободу. Где только не побывает? Каких стран не увидит! И, главное, не будет его более зудить "лукавый царедворец", как называли кадеты своего ротного командира, обращавшего особенное и едва ли не преимущественное внимание на внешнюю выправку и хорошие манеры будущих моряков. Отличавшийся необыкновенной любезностью обращения - хотя далеко не мягкий человек - и вкрадчивостью, он за это давно уже получил почему-то прозвище "лукавого царедворца" и не пользовался расположением кадет. Через четверть часа наш "счастливец поневоле", переодевшись в парадную форму, уже летел во весь дух в подбитой ветром шинельке и с неуклюжим кивером на голове на Английский проспект, где в небольшой уютной квартирке третьего этажа жили самые дорогие для него на свете существа: мать, старшая сестра Маруся, брат Костя, четырнадцатилетний гимназист, и ветхая старушка - няня Матрена с большим носом и крупной бородавкой на морщинистой и старчески румяной щеке. Ах, сколько раз потом в плавании, особенно в непогоды и штормы, когда корвет, словно щепку, бросало на рассвирепевшем седом океане, палуба убегала из-под ног, и грозные валы перекатывались через бак*, готовые смыть неосторожного моряка, вспоминал молодой человек с какой-то особенной жгучей тоской всех своих близких, которые были так далеко-далеко. Как часто в такие минуты он мысленно переносился в эту теплую, освещенную мягким светом висячей лампы, уютную, хорошо знакомую ему столовую с большими старинными часами на стене, с несколькими гравюрами и старым дубовым буфетом, где все в сборе за круглым столом, на котором поет свою песенку большой пузатый самовар, и, верно, вспоминают своего родного странника по морям. И все спокойно сидят на неподвижных стульях, а если и встанут, то пойдут по-человечески, по ровному, неподвижному полу, не боясь растянуться со всех ног и не выделывая ногами разных гимнастических движений для сохранения равновесия. Комната не кружится, ничто в ней не качается и ничто в ней не "принайтовлено"**. Окна большие, а не маленький, наглухо задраенный (закрытый) иллюминатор***, обмываемый пенистой волной. Как хорошо в этой столовой и как неудержимо хотелось в такие минуты "трепки" очутиться там! ______________ * Бак - передняя часть судна. ** Принайтовить - привязать. *** Иллюминатор - небольшое окно в каюте из очень толстого стекла. II Когда Володя пришел домой, все домашние были в гостиной. Мать его, высокая и полная женщина, почти старушка, с нежным и кротким лицом, сохранившим еще следы былой красоты, в сбившемся, по обыкновению, чуть-чуть набок черном кружевном чепце, прикрывавшем темные, начинавшие серебриться волосы, как-то особенно горячо и порывисто обняла сына после того, как он поцеловал эту милую белую руку с красивыми длинными пальцами, на одном из которых блестели два обручальных кольца. Она, видимо, была расстроена, и ее большие бархатистые черные глаза были красны от слез. Хорошенькая Маруся, брюнетка лет двадцати, с роскошными косами, обыкновенно веселая и светлая, как вешнее утро, была сегодня грустна и задумчива. Костя, долговязый и неуклюжий подросток в гимназической куртке, с торчащими вихрами, глядел на брата с каким-то боязливым почтением и в то же время с грустью. А старая няня Матрена, уже успевшая обнять и пожалеть своего любимца в прихожей, стояла у дверей простоволосая, понурая и печальная, с любовно устремленными на Володю маленькими слезящимися глазками. Одно только лицо в гостиной совсем не имело скорбного вида - напротив, скорее веселый и довольный. Это был дядюшка-адмирал, старший брат покойного Ашанина, верный друг и пестун, и главная поддержка семьи брата - маленький, низенький, совсем сухонький старичок с гладко выбритым морщинистым лицом, коротко остриженными усами щетинкой и небольшими, необыкновенно еще живыми и пронзительными глазами, глубоко сидящими в своих впадинах. Его остроконечная голова, схожая с грушей, казалась еще острее от старинной прически, которую он носил в виде возвышавшегося, словно петуший гребешок, кока над большим открытым лбом. Он был в стареньком, потертом, но замечательно опрятном сюртуке, застегнутом, по тогдашней форме, на все пуговицы, - с двумя черными двуглавыми орлами*, вышитыми на золотых погонах. Большой крест Георгия третьей степени, полученный за Севастополь, белел на шее, другой - Георгий четвертой степени, маленький, за восемнадцать морских кампаний - в петлице. ______________ * Два орла означают второй адмиральский чин - чин вице-адмирала. Заложив обе руки назад и несколько горбя, по привычке моряков, спину, он ходил взад и вперед по гостиной легкой и быстрой походкой, удивительной в этом 65-летнем старике. Во всей его сухой и подвижной фигуре чувствовались живучесть, энергия и нетерпеливость сангвинической натуры. Он по временам бросал быстрые взгляды на присутствующих и, казалось, не обращал особенного внимания на их подавленный вид. - Вы, конечно, уже знаете, мамаша, о моем назначении?.. Я просто изумлен! - взволнованно проговорил Володя. - Сейчас Яков Иванович мне сказал. И так это неожиданно... И так скоро уходит корвет! - грустно проговорила мать, и слезы брызнули из глаз. Володя направился поздороваться с дядей, который дарил всегда особенным ласковым вниманием своего любимца и крестника. Маленький адмирал круто остановился, стиснул руку племянника и, притянув его к себе, поцеловал. - Это вы, дядя, устроили мне такой сюрприз? - А то кто же? Конечно, я! - весело отвечал старик, видимо любуясь своим племянником, очень походившим на покойного любимого брата адмирала. - Третьего дня встретился с управляющим морским министерством, узнал, что "Коршун" идет в дальний вояж*, и попросил... Хоть и не люблю я за родных просить, а за тебя попросил... Да... Спасибо министру, уважил просьбу. И ты, конечно, рад, Володя? ______________ * Моряки старого времени называли кругосветное путешествие дальним вояжем. - Признаться, совсем даже не рад, дядя. - Что?! Как? Да ты в своем ли уме?! - почти крикнул адмирал, отступая от Володи и взглядывая на него своими внезапно загоревшимися глазками, как на человека, действительно лишившегося рассудка. - Тебе выпало редкое счастье поплавать смолоду в океанах, сделаться дельным и бравым офицером и повидать свет, а ты не рад... Дядя за него хлопотал, а он... Не ожидал я этого, Володя... Не ожидал... Что же ты хочешь сухопутным моряком быть, что ли?.. У маменьки под юбкой все сидеть? - презрительно кидал он. - Да вы не сердитесь, дядя... Позвольте сказать... - Что еще говорить больше?.. Уж ты довольно разодолжил. Срам! Покорно благодарю!.. С этими словами адмирал низко поклонился и даже шаркнул своей маленькой ножкой и тотчас продолжал: - А я-то, старый дурак, думал, что у моего племянника в голове кое-что есть, что он, как следует, молодчина, на своего отца будет похож, а он... скажите, пожалуйста!.. "Совсем даже не рад!"... Чему ж вы были бы рады-с? Что же вы молчите-с?.. Извольте объяснить-с, почему вы не рады-с? - горячился и кричал старик, переходя на "вы" и уснащая свою речь частицами "с", что было признаком его неудовольствия. - Да вы не даете мне слова сказать, дядя. - Я слушаю... извольте говорить-с. - Я, видите ли, дядя... Я, собственно говоря... И Володя, несколько смущенный при мысли, что то, что он скажет, совсем огорошит дядю и, пожалуй, огорчит еще более, невольно замялся. - Ну, что же... Я пока ничего не вижу... Не мямли! - нетерпеливо сказал маленький адмирал. - Я имел намерение после выхода из корпуса поступить в университет и... - Потом сделаться чиновником... строчить бумаги?.. Чернильной душой быть, а? - перебил дядя-адмирал, казалось, вовсе не огорошенный словами племянника и даже не вспыливший еще сильнее при этом известии, а только принявший иронический тон. - То-то сейчас Мария Петровна говорила... Володя не любит моря, Володя хочет в университет, а потом строкулистом... Ай да карьера! Или, может быть, министром собираешься быть?.. Каким ведомством полагаете управлять, ваше превосходительство? - насмешливо обратился старик к Володе. И, снова меняя тон, адмирал продолжал: - Вздор... Глупости... Блажь! Я не хочу и слышать, чтобы ты был чиновником... и не слыхал, ничего не слыхал... Ты будешь моряком. И твой покойный отец этого хотел, и я этого желаю... слышишь? Ты полюбишь море и полюбишь морскую службу... она благородная, хорошая служба, а моряки прямой честный народ... Этих разных там береговых "финтифантов" да дипломатических тонкостей не знают... С морем нельзя, брат, криводушничать... К нему не подольстишься... Это все на берегу учатся этим пакостям, а в океане надо иметь смелую душу и чистую совесть... Тогда и смерть не страшна... Какой ты строкулист? Ты и теперь настоящий моряк, а вернешься таким лихим мичманом, что чудо... И чего только не увидишь?.. Ну, довольно об этом... Через две недели мы тебя все проводим... не так ли? - Как же иначе, дядя? - отвечал Володя, задетый за живое словами дяди и уже соблазненный кругосветным плаванием. - И ты не будешь трусить?.. Бабой не станешь? Не осрамишь дядю? - Надеюсь, ни себя, ни вас, - отвечал, весь вспыхивая, юноша. - Ишь загорелся!.. Ишь стали отцовские глаза! Эх ты, славный и смелый мальчик! - дрогнувшим голосом проговорил адмирал и, сразу смягчившийся и повеселевший, быстрым движением руки привлек к себе Володю, горячо обнял его и так же быстро оттолкнул, словно бы стыдясь при всех обнаруживать ласку. Вслед за тем старик подошел к Марии Петровне и проговорил с глубокой нежностью: - А вы, родная, не предавайтесь горю... И ты, дикая козочка, что носик опустила? - кинул он Марусе. - Три года пролетят незаметно, и наш молодец вернется... А в это время он нам длинные письма посылать будет... Не правда ли, Володя? - Еще бы! - А мы сперва прочтем каждый в одиночку, а потом вечером за чаем вместе... Вы думаете, и мне, старику, не жаль расставаться с ним? - прибавил он, понижая голос, - еще как жаль-то! Но я утешаю себя тем, что моряку плавать надо, и ему, нашему востроглазому, это на пользу. - Я... что ж... Я постараюсь не горевать... Только ему было бы, голубчику, хорошо... Очень уж скоро расставаться... Надеюсь, эти-то две недели он с нами пробудет? - спрашивала мать. Адмирал успокоил ее. Наверное, командир отпустит Володю до ухода. Что ему делать на корвете? мешать разве?.. Там теперь спешат... порют горячку... - То-то... Надо успеть кое-что приготовить ему... Произведут его ведь там, далеко где-нибудь... а казенные вещи... - Уж это позвольте мне взять на себя, Мария Петровна, - деликатно остановил ее адмирал. - Это наше мужское дело... Не беспокойтесь... Все выпускное приданое сделаем... ничего не забудем... и теплое пальто сошьем... казенные пальтишки легонькие, а ночи-то в море на севере холодные, а вахты длинные. И штатское платье закажем... Ну, и деньжонками снабдим молодца... До производства жалованья ему не полагается, одни порционные, так не мешает иметь свои, чтоб повидать города, да в Лондон или Париж съездить. Это полезно для молодого человека... - Экий вы, Яков Иванович... заботливый! - благодарно промолвила мать. - О ком же и заботиться, как не о своих! Не о себе же! - усмехнулся он. - А ты, Володя, завтра-то пораньше ко мне забеги... Вместе просмотрим реестрик, какой я составил... Может, что и пропустил, так ты скажешь... Кстати, и часы золотые возьмешь... я их приготовил к производству, а приходится раньше отдавать... - Благодарю вас, дядя. - Ну, ну! - сердито замахал старик рукой. - Не благодари. Ты знаешь, я этого не люблю! III Через три дня Володя, совсем уже примирившийся с назначением и даже довольный предстоящим плаванием, с первым утренним пароходом отправился в Кронштадт, чтоб явиться на корвет и узнать, когда надо окончательно перебраться и начать службу. Вместе с тем ему, признаться, хотелось поскорее познакомиться с командиром и старшим офицером - этими двумя главными своими начальниками - и увидеть корвет, на котором предстояло прожить три года, и свое будущее помещение на нем. Еще не совсем готовый к выходу в море, "Коршун" стоял не на рейде, а в военной гавани, ошвартовленный*, у стенки, у "Купеческих ворот", соединяющих гавань с малым кронштадтским рейдом. ______________ * Ошвартоваться - привязаться к берегу или другому судну швартовами - толстыми веревками. Володя, еще на пароходе узнавший, где стоит "Коршун", поехал к гавани и по стенке дошел скоро к корвету. Это было небольшое, стройное и изящное судно 240 футов длины и 35 футов ширины в своей середине, с машиной в 450 сил, с красивыми линиями круглой, подбористой кормы и острого водореза и с тремя высокими, чуть-чуть наклоненными назад мачтами, из которых две передние - фок- и грот-мачты - были с реями* и могли носить громадную парусность, а задняя - бизань-мачта - была, как выражаются моряки, "голая", то есть без рей, и на ней могли ставить только косые паруса. Десять орудий, по пяти на каждом борту, большое бомбическое орудие на носу и две медные пушки на корме представляли боевую силу корвета. ______________ * Реи - большие поперечные дерева, к которым привязываются паруса. На нем уходила в кругосветное плавание горсточка моряков, составлявших его экипаж: капитан, его помощник - старший офицер, двенадцать офицеров, восемь гардемаринов и штурманских кондукторов, врач, священник, кадет Володя и 130 нижних чинов - всего 155 человек. На корвете заканчивали последние работы и приемку разных принадлежностей снабжения, и палуба его далеко не была в том блестящем порядке и в той идеальной чистоте, которыми обыкновенно щеголяют военные суда на рейдах и в плавании. Совсем напротив! Загроможденная, с валявшимися щепой и стружками, с не прибранными как следует снастями, с брошенными где попало инструментами и бушлатами портовых мастеровых - плотников, слесарей, конопатчиков и маляров, она имела вид хаотического беспорядка, обычного при спешном снаряжении судна. Везде - и наверху и внизу - кипела работа. Повсюду раздавался стук топоров и молотков, визг пил и рубанков, лязг и грохот. По временам, при подъеме тяжестей, затягивалась "дубинушка". Рабочие из порта в своих грязных парусиновых голландках доделывали и исправляли, переделывали, строгали, рубили и пилили. Тут конопатили палубу, заливая пазы горячей смолой, и исправляли плохо пригнанный люк, там, внизу, ломали каютную переборку, красили борты, притачивали что-нибудь к машине. Корветские матросы в синих засмоленных рубахах таскали разные вещи и спускали их в люки, сплеснивали* веревки, поднимали на талях** (толстых веревках) тяжести, а марсовые, рассыпавшись по марсам*** или сидя верхом на реях, прилаживали снасти и блочки, мурлыкая по обыкновению какую-нибудь песенку. Смолили ванты****, разбирали бухты***** веревок, а двое маляров, подвешенные на беседках******, красили толстую горластую дымовую трубу. Везде приятно пахло смолой. ______________ * Сплеснивать - соединять веревки, пропуская пряди одной в пряди другой. ** Тали состоят из неподвижного и подвижного двухшкивных блоков, через которые пропущен трос (веревка). Тали служат для подъема тяжестей и натягивания снастей. - Ред. *** Марс - площадка, с которой матросы идут по реям и поднимаются выше на брам-реи по вантам. **** Ванты - веревочная лестница, идущая от бортов к марсам и от марсов выше, до верхушки мачты. ***** Бухта - длинный конец веревки, сложенной в несколько рядов. ****** Беседка - маленькая скамеечка вроде тех, на которых красят стены городских домов. Среди всех этих рабочих голландок и матросских рубах мелькали озабоченные и возбужденные лица нескольких офицеров в коротких бушлатах (пальто). Они появлялись то тут, то там и поторапливали. Еще бы! Надо поскорее кончать и уходить. И то октябрь на дворе! Володя стоял минут пять, в стороне от широкой сходни, чтобы не мешать матросам, то и дело проносящим тяжелые вещи, и посматривал на кипучую работу, любовался рангоутом и все более и более становился доволен, что идет в море, и уж мечтал о том, как он сам будет капитаном такого же красавца-корвета. Никто не обращал на него никакого внимания. Только один пожилой рябоватый матрос с медной сережкой в ухе, проходя мимо Володи, приостановился и, слегка приподнимая фуражку своей жилистой, просмоленной рукой, проговорил мягким, приятным баском: - Любопытно, барин, посмотреть, как матросики стараются? Небось, скоро справим "конверт"*. Мы ведь в дальнюю**... Я, барин, во второй раз иду... ______________ * Матросы всегда коверкают это слово и вместо корвет говорят "конверт". ** Дальняя - кругосветное и вообще далекое плавание. - И я на корвете иду! - поспешил сказать Володя, сразу почувствовавший симпатию к этому низенькому и коренастому, черноволосому матросу с серьгой. Было что-то располагающее и в веселом и добродушном взгляде его небольших глаз, и в интонации его голоса, и в выражении его некрасивого рябого красно-бурого лица. - Вместе, значит, служить будем, баринок. А пока - счастливо оставаться! - Что, капитан на корвете? - остановил матроса Володя. - А то как же?! Он цельный день на "конверте"... Старается. - А тебя, брат, как звать? - Михайлой Бастрюковым люди зовут, барин! - отвечал, улыбаясь широкой ласковой улыбкой, матрос и вприпрыжку побежал на сходню. Оттуда он еще раз оглянулся на Володю и все с тем же ласковым и веселым выражением. Володя двинулся на сходню и вошел на корвет, разыскивая глазами вахтенного* офицера. ______________ * Вахтенный офицер - дежурный, отвечающий за все во время своей вахты. Он называется еще вахтенным начальником. Вахтенные офицеры чередуются между собой и стоят на вахте в море по четыре часа; их бывает 4 и 5. На мостике* его не было. ______________ * Мостик - возвышенная площадка, помещающаяся впереди бизань-мачты, откуда удобно наблюдать за всем. Это обыкновенное место во время вахты вахтенного офицера. На мостике стоит главный компас, или пелькомпас. Наконец, заметив молодого лейтенанта*, показавшегося из-за грот-мачты, он подошел к нему и, вытягиваясь во фронт и отдавая по форме честь, спросил: ______________ * Лейтенант - второй офицерский чин у моряков. - Можно ли видеть капитана? - Отпустите руку, пожалуйста, и стойте вольно. Я не корпусная крыса! - проговорил смеясь лейтенант и в ответ не приложил руки к козырьку, а, по обычаю моряков, снял фуражку и раскланялся. - Капитан только что был наверху. Он, верно, у себя в каюте! Идите туда! - любезно сказал моряк. Володя поблагодарил и, осторожно ступая между работающими людьми, с некоторым волнением спускался по широкому, обитому клеенкой трапу*, занятый мыслями о том, каков капитан - сердитый или добрый. В это лето, во время плавания на корабле "Ростислав", он служил со "свирепым" капитаном и часто видел те ужасные сцены телесных наказаний, которые произвели неизгладимое впечатление на возмущенную молодую душу и были едва ли не главной причиной явившегося нерасположения к морской службе. ______________ * Трап - лестница. Каков-то этот? У входа в капитанскую каюту он увидел вестового, который в растворенной маленькой буфетной развешивал по гнездам рюмки и стаканы разных сортов. - Послушай, братец... - Есть! - почти выкрикнул молодой чернявый матрос, оборачиваясь и глядя вопросительно на Володю. - Доложи капитану, что я прошу позволения его видеть. - У нас, господин... Чернявый вестовой запнулся, видимо затрудняясь, как величать кадета. Он не "ваше благородие" - это было очевидно, однако из господ. - У нас, барин, - продолжал он, разрешив этим названием свое минутное сомнение, - без доклада. Прямо идите к ему... - А все-таки... - Да вы не сумлевайтесь... Он простой... Он всякого примает... Володя невольно улыбнулся и вошел в большую, светлую капитанскую каюту, освещенную большим люком сверху, роскошно отделанную щитками из нежно-палевой карельской березы. Клеенка во весь пол, большой диван и перед ним круглый стол, несколько кресел и стульев, ящик, где хранятся карты, ящики с хронометрами и денежный железный сундук - таково было убранство большой каюты. Все было прочно, солидно и устойчиво и могло выдерживать качку. По обе стороны переборок* были двери, которые вели в маленькие каюты - кабинет, спальню и ванную. Дверь против входа вела в офицерскую кают-компанию. ______________ * Переборка - деревянная стена каюты. В большой каюте капитана не было. Володя постоял несколько мгновений и кашлянул. В ту же минуту сбоку вышел среднего роста, сухощавый господин лет тридцати пяти, в коротком пальто с капитан-лейтенантскими погонами, с бледноватым лицом, окаймленным небольшими бакенбардами, с зачесанными вперед, как тогда носили, висками темно-русых волос и с шелковистыми усами, прикрывавшими крупные губы. Из-под воротника пальто белели стоячие воротнички рубашки. - Честь имею явиться... - Ашанин? - спросил капитан низковатым, с приятной хрипотой голосом и, протянув свою широкую мягкую руку, крепко пожал руку Володи; в его серьезном, в первое мгновение казавшемся холодном лице засветилось что-то доброе и ласковое. - Точно так, Владимир Ашанин! - громко, сердечно и почему-то весело отвечал Володя и сразу почувствовал себя как-то просто и легко, не чувствуя никакого страха и волнения, как только встретил этот спокойно-серьезный, вдумчивый и в то же время необыкновенно мягкий, проникновенный взгляд больших серых глаз капитана. И этот взгляд, и голос, тихий и приветливый, и улыбка, и какая-то чарующая простота и скромность, которыми, казалось, дышала вся его фигура, - все это, столь не похожее на то, что юноша видел в двух командирах, с которыми плавал два лета, произвело на него обаятельное впечатление, и он восторженно решил, что капитан "прелесть". - Очень рад познакомиться и служить вместе... Явитесь к старшему офицеру. Он вам укажет ваше будущее помещение. - Когда прикажете перебираться?.. - Можете пробыть дней десять дома. У вас есть в Петербурге родные? - Как же: мама, сестра, брат и дядя! - перечислил Володя. - Ну вот, видите ли, вам, разумеется, приятно будет провести с ними эти дни, а здесь вам пока нечего делать... Я рассчитываю уйти двадцатого... К вечеру девятнадцатого будьте на корвете. - Слушаю-с!.. - Так до свидания... Володя ушел от капитана, почти влюбленный в него, - эту влюбленность он сохранил потом навсегда - и пошел разыскивать старшего офицера. Но найти его было не так-то легко. Долго ходил он по корвету, пока, наконец, не увидал на кубрике* маленького, широкоплечего и плотного брюнета с несоразмерно большим туловищем на маленьких ногах, напоминавшего Володе фигурку Черномора в "Руслане", с заросшим волосами лицом и длинными усами. ______________ * Кубрик - матросское помещение в палубе, передней части судна. Хлопотавший и носившийся по корвету с четырех часов утра, несколько ошалевший от бесчисленных забот по должности старшего офицера - этого главного наблюдателя судна и, так сказать, его "хозяйского глаза" - он, видимо чем-то недовольный, отдавал приказания подшкиперу* и боцману** своим крикливым раздраженным тенорком, сильно при этом жестикулируя волосистой рукой с золотым перстнем на указательном пальце. ______________ * Подшкипер - унтер-офицер, заведующий каютой, где хранятся запасные паруса, веревки и проч. Подшкипер ведает материальной частью корабля за исключением машинного и специального имущества. - Ред. ** Боцман - старший унтер-офицер. Володя остановился в нескольких шагах, выжидая удобного момента, чтобы подойти и представиться. Но едва только старший офицер окончил, как бросился, точно угорелый, к трапу, ведущему наверх. - Честь имею... Напрасно!.. Старший офицер ничего не слыхал, и его маленькая, подвижная фигурка уже была на верхней палубе и в сбитой на затылок фуражке неслась к юту*. ______________ * Ют - задняя часть судна. Володя почти бежал вслед за нею, наконец настиг и проговорил: - Честь имею явиться... Старший офицер остановился и посмотрел на Володю недовольным взглядом занятого по горло человека, которого неожиданно оторвали от дела. - Назначен на корвет "Коршун"... - И зачем вы так рано явились?.. Видите, какая у нас тут спешка? - ворчливо говорил старший офицер и вдруг крикнул: - Ты куда это со смолой лезешь?.. Только запачкай мне борт! - и бросился в сторону. - Тут, батенька, голова пойдет кругом!.. - заметил он, возвращаясь через минуту к Володе. - К командиру являлись? - Являлся. Он разрешил мне пробыть десять дней дома. - Ну, конечно... А то что здесь без дела толочься... Когда переберетесь, знайте, что вы будете жить в каюте с батюшкой... Что, недовольны? - добродушно улыбнулся старший офицер. - Ну, да ведь только ночевать. А больше решительно некуда вас поместить... В гардемаринской каюте нет места... Ведь о вашем назначении мы узнали только вчера... Ну-с, очень рад юному сослуживцу. И, быстро пожав Володе руку, он понесся на бак. Володя спустился вниз и, заметив у кают-компании вестовых, просил указать батюшкину каюту. Один из вестовых, молодой, белобрысый, мягкотелый, с румяными щеками матрос, видимо из первогодков, не потерявший еще несколько неуклюжей складки недавнего крестьянина, указал на одну из кают в жилой палубе. Это была очень маленькая каютка, прямо против большого машинного люка, чистенькая, вся выкрашенная белой краской, с двумя койками, одна над другой, расположенными поперек судна, с привинченным к полу комодом-шифоньеркой, умывальником, двумя складными табуретками и кенкеткой для свечи, висевшей у борта. Иллюминатор пропускал скудный свет серого октябрьского утра. Пахло сыростью. Между койками и комодом едва можно было повернуться. - Батюшка еще не приезжал? - Никак нет, ваше благородие! - отвечал белобрысый вестовой и, заметив, как интересуется каютой и подробно ее осматривает Володя, спросил: - Нешто и вы с попом будете жить? - Да, братец. - Так позвольте вам доложить, что я назначен вестовым при этой самой каюте. Значит, и вам вестовым буду. - Очень рад. Как тебя зовут? - Ворсунькой, ваше благородие... - Это какое же имя? - Хрещеное, ваше благородие. Варсонофий, значит. Только ребята все больше Ворсунькой зовут... И господа тоже в кают-компании. - Видно, недавно на службе? - Первый год, ваше благородие... Мы из вологодских будем... - А фамилия как? - Рябов, ваше благородие... - Ну, Рябов, - проговорил Володя, считавший неудобным звать человека уменьшительным именем, - будем друзьями жить. Не правда ли? - Так точно, ваше благородие. Я стараться буду. - А грамоте знаешь? - Никак нет, ваше благородие... - Я тебя грамоте выучу. Хочешь? - Как прикажете, ваше благородие... - Да я не могу приказывать. Твоя воля. - Что ж, я согласен, ваше благородие. - Ну, прощай, брат... Вот тебе! Володя сунул матросу рублевую бумажку и вышел вон. - Ишь ты! - проговорил с радостным изумлением Ворсунька и пошел рассказывать вестовым, какой добрый, простой молодой барин: и грамоте обещал выучить, и так "здря" бумажку дал. Ашанин ушел в восторженном настроении духа. В нескольких шагах от корвета он снова встретил пожилого рябоватого матроса с серьгой, который нес ведро с горячей смолой. - А что, Бастрюков, каков у вас командир? Довольны вы им? - спросил Володя. - Нашим-то Василием Федорчем? - воскликнул останавливаясь Бастрюков и словно бы удивляясь вопросу Володи. - Видно, вы про него не слыхали, барин? - То-то, не слыхал. - Так я вам доложу, что наш командир - прямо сказать - голубь. - Добрый? - Страсть добер. Я с им, барин, два года на "Забияке" в заграницу ходил, в Средиземное море. Он у нас тогда старшим офицером был. Так не то что кого-нибудь наказать линьками* или вдарить, он дурного слова никому не сказал... все больше добром... И других офицеров, которые, значит, зверствовали, стыдил да удерживал... Он матроса-то жалел... Так и прозвали мы его на "Забияке" голубем. Голубь и есть! - заключил Бастрюков. ______________ * Линек - небольшая, дюйма в три толщиной, веревка, которой в прежнее время били матросов по оголенным спинам. В царствование императора Александра II телесные наказания были отменены, и теперь им подвергаются только штрафованные по суду матросы. С каким-то особенно радостным чувством слушал Володя эти похвалы старого матроса, и когда в тот же день вернулся домой, то первым делом восторженно воскликнул: - Ну, мамочка, если бы ты знала, что за прелесть наш капитан! И Володя стал передавать свои впечатления и сообщил отзыв о капитане матроса. - Верно, он и моряк чудесный. Вы знаете нашего капитана, дядя? - Слышал, что превосходный и образованный морской офицер, - отвечал дядя-адмирал, видимо довольный восторженным настроением племянника. IV Ах, как незаметно быстро пронеслись последние дни! С утра этого хмурого и холодного октябрьского дня, когда Володе надо было перебираться на корвет, Мария Петровна, то и дело вытирая набегавшие слезы, укладывала Володины вещи в сундук. Благодаря дяде и матери Володю снарядили отлично. Сундук вскоре наполнился платьем - и форменным, будущего гардемарина, и штатским, для съезда на берег за границей, бельем, обувью и разными вещами и вещицами, в числе которых были и подарки Маруси, Кости и няни. Все несли свою лепту, всем хотелось чем-нибудь да одарить милого путешественника-моряка. Ни одна мелочь не была забыта, все аккуратно уложено заботливой материнской рукой. Тронутый, взволнованный и благодарный Володя часто входил в уютную маленькую спальную, где заливалась канарейка, и целовал то руку матери, то ее щеку, то плечо, улыбался и благодарил, обещал часто писать и уходил поговорить с сестрой и с братом, чтобы они берегли маму. - А вот, Володя, тут варенье, - говорила Мария Петровна, показывая на большой, забитый гвоздями ящик, в котором был почти весь запас, заготовленный на зиму. - Полакомишься... За границей такого нет. - Ах, мама, мама! - восклицал Володя и снова целовал мать. К четырем часам пришел маленький адмирал и резким движением сунул Володе туго набитый вязаный кошелек, в котором блестели новенькие червонцы. - Тут их сто. Сразу, смотри, не транжирь... До производства ведь еще долго... Да кошелек береги... Он у меня еще с первого моего дальнего вояжа... Одна дама вязала... - Зачем так много, дядя? - Пригодится... Можешь, если придется, в Париж и в Лондон съездить... Готов? - Готов, дядя. - У директора был? С товарищами простился? - Все сделал. За обедом все сидели грустные, подавленные, молчаливые. Один только адмирал был разговорчив, стараясь всех подбодрить. - И не увидите, Мария Петровна, как пройдут три года и Володя вернется бравым мичманом. То-то порасскажет!.. Никогда в жизни никуда не опаздывавший и не терпевший, чтобы кто-нибудь опаздывал, адмирал тотчас же после обеда то и дело посматривал на свою старинную золотую английскую луковицу и спрашивал: - Который час у тебя, Володя? И Володя не без удовольствия вынимал из-за борта своей куртки новые золотые часы, подаренные адмиралом, и говорил дяде время. - Твои часы верные... Секунда в секунду с моими... А вещи твои отправлены? Лаврентьич увез? - Увез, дядя. - Ну, пора, пора, Володя, а то опоздаешь, - нетерпеливо говорил адмирал. - Пять часов! Володя пошел прощаться с няней Матреной. Завтра все приедут в Кронштадт на казенном пароходе и все утро пробудут на корвете, а няня останется дома. Старуха долго целовала Володю, крестила его, всхлипывала и сунула ему в руку только что доконченную пару шерстяных носков. Володя обнимает мать, сестру и брата, еще раз подбегает к рыдающей няне, чтобы поцеловать ее, и торопливо спускается с лестницы вместе с адмиралом, который вызвался проводить племянника на пароход. На извозчике старик-адмирал, между прочим, говорит, вернее выкрикивает, племяннику: - Старайся, мой друг, быть справедливым... Служи хорошо... Правды не бойся... Перед ней флага не спускай... Не спустишь, а? - Не спущу, дядя. - Люби нашего чудного матроса... За твою любовь он тебе воздаст сторицей... Один страх - плохое дело... при нем не может быть той нравственной, крепкой связи начальника с подчиненными, без которой морская служба становится в тягость... Ну, да ты добрый, честный мальчик... Недаром влюбился в своего капитана... И времена нынче другие, не наши, когда во флоте было много жестокости... Скоро, бог даст, они будут одними воспоминаниями... Готовится отмена телесных наказаний... Ты ведь знаешь, и я против них... Однако и я наказывал - такие были времена... Но и тогда, когда жестокость была в обычае, я не был жесток, и на моей душе нет упрека в загубленной жизни... Бог миловал! И - спроси у Лаврентьича - меня матросы любили! - прибавил старик. - Еще бы не любить вас! - воскликнул Володя, умиленный наставлениями, которые так отвечали стремлениям его юной души. - Помни, что ни отец твой, ни я ни в ком не искали и честно тянули лямку... Надеюсь, и ты... Извозчик, что ж ты плетешься! - вдруг крикнул адмирал, когда уже пристань была в виду. В девятом часу вечера Володя подъезжал на шлюпке с "Коршуна" к корвету, темный силуэт которого с его высокими мачтами и двумя огоньками вырисовывался на малом кронштадтском рейде. - Кто гребет? - раздался обычный оклик часового с корвета. - Офицер! - отвечал с катера мичман, возвращавшийся, как и Володя, из Петербурга. Катер пристал к борту. Два фалрепных с фонарями осветили парадный трап, и Володя вслед за мичманом поднялся на палубу. Теперь уже палуба ничем не напоминала о беспорядке, бывшем на ней десять дней тому назад. На ней царила тишина, обычная на военном судне после спуска флага и раздачи коек. И только из чуть-чуть приподнятого, ярко освещенного люка кают-компании доносился говор и смех офицеров, сидевших за чаем. И сам "Коршун" показался Володе во мраке осенней ночи каким-то большим и грозным, с его чернеющими орудиями и фантастической паутиной снастей, окружающей высокие мачты. Володя спустился в кают-компанию и подошел к старшему офицеру, который сидел на почетном месте, на диване, на конце большого стола, по бокам которого на привинченных скамейках сидели все офицеры корвета. По обеим сторонам кают-компании были каюты старшего офицера, доктора, старшего штурмана и пяти вахтенных начальников. У стены, против стола, стояло пианино. Висячая большая лампа светила ярким веселым светом. Тут за чаем, попыхивая дымком папиросы, старший офицер был совсем не тем человеком, каким видел его Володя наверху. Он добродушно встретил Володю и тут же представил юного сослуживца остальным присутствовавшим. Всеми любезно встреченный, Володя пошел в свою каюту и с помощью Ворсуньки начал устраиваться на новом месте. Будущего его сожителя, иеромонаха с Валаама, отца Никанора, еще не было; его ждали завтра утром. - Завтра, ваше благородие, и белье разложим в шинерку (шифоньерку), - говорил Ворсунька, - и платье развесим как следовает, как поп приедет. - Ну, ладно... - А теперь ступайте, барин, чайку попить. Господа ардемарины кушают, а я вам постель сделаю. Володя направился в гардемаринскую каюту и был радостно приветствован несколькими молодыми людьми, годом старше его по выпуску и знакомыми еще по корпусу. Тотчас же его познакомили и с двумя штурманскими кондукторами. В маленькой каюте, в которой помещалось восемь человек и где стол занимал почти все свободное пространство, было тесно, но зато весело. Юные моряки шумно болтали о "Коршуне", о капитане, о Париже и Лондоне, куда все собирались съездить, о разных прелестных местах роскошных тропических стран, которые придется посетить, и пили чай стакан за стаканом, уничтожая булки с маслом. И жидковатый чай, и хлеб, и масло казались Володе в этот вечер особенно вкусными, а все молодые люди милыми. Разошлись около полуночи, и Володя, вернувшись в свою каюту, быстро разделся, впрыгнул на верхнюю койку, чуть не ударившись головой о потолок, и, юркнув под мягкое шерстяное одеяло, связанное матерью, почти мгновенно уснул со смутными мыслями о близких, о корвете и о чем-то беспредельно счастливом и хорошем впереди. Глава вторая ПРОЩАЙ, РОССИЯ I - Ваше благородие!.. Пора вставать!.. Володя высунул из-под одеяла заспанное лицо и недоумевающими сонными глазами, еще не вполне освободившийся от чар сновидений, глядел и на Ворсуньку, и на белые стены каюты, словно бы не понимая, где он находится. - Восьмого половина. Скоро флага подъем, Владимир Николаевич. Господа уже встали! - продолжал Ворсунька, стоя у дверей и переступая с ноги на ногу. Володя вполне очнулся и сообразил, что он на корвете, а не в каких-то таинственно-лучезарных чертогах, в каких только что был во сне. Он соскочил с койки и быстро стал одеваться. - Как погода, Рябов? - Пронзительная, ваше благородие... Сырость. - А ведь мы сегодня уходим, брат. - Точно так... Даве утром все женатые матросы с берега вернулись, ваше благородие... Прощаться, значит, отпускали вчера вечером. - Ты рад, что идешь в плавание? - Никак нет, ваше благородие! - простодушно отвечал Ворсунька. - Кабы моя воля... - Так не пошел бы? - Никак нет. При береге бы остался... На сухой пути сподручнее, ваше благородие... А в море, сказывают ребята, и не приведи бог, как бывает страшно... В окияне, сказывают, волна страсть какая... Небо, мол, с овчинку покажется... - Ничего, привыкнешь. - То-то привыкать надо, ваше благородие, - проговорил, вздохнув, Ворсунька и прибавил: - а я пойду, барин... Антиллерист приказывал кипятку. Бриться, значит. - Ступай, ступай. Мне ничего не нужно. Через десять минут Володя был готов и вышел наверх. На корвете приканчивали обычную ежедневную чистку и уборку, основательность и педантизм которых могли бы привести в восторг любую голландку. Палуба, "пройденная" голиками, вычищенная и вымытая, сверкала своей белизной и тонкими, ровными черными линиями залитых смолой пазов. Орудия и все медные вещи блестели, отчищенные на диво. Белые матросские койки, свернутые в одинаковые кульки и перевязанные крест-накрест, уложенные в бортовых гнездах и выглядывающие из них своими верхушками, составляли красивую каемку поверх борта. Снасти были натянуты, и концы их или висели в красиво убранных гирляндах, или уложены в правильных бухтах. Реи были выправлены, и мякоть парусов ровными подушками белела у их середины. Одним словом, корвет сиял во всей безукоризненности чистоты и порядка военного судна. Из-за облаков выглянуло холодное октябрьское солнце и залило корвет блеском, весело играя на ярко блестевшей меди. Погода как будто обещала разгуляться. К восьми часам утра, то есть к подъему флага и гюйса*, все - и офицеры, и команда в чистых синих рубахах - были наверху. Караул с ружьями выстроился на шканцах** с левой стороны. Вахтенный начальник, старший офицер и только что вышедший из своей каюты капитан стояли на мостике, а остальные офицеры выстроились на шканцах. ______________ * Гюйс - носовой флаг [на военных кораблях поднимается во время стоянки на якоре. - Ред.] ** Шканцы - часть палубы между грот мачтой и ютом. До восьми оставалось несколько минут. Сигнальщик* сторожил эти минуты по минутной склянке песочных часов, и когда минута стала выходить, т.е. последний остаток песка высыпаться через узкое горлышко склянки из одной ее части в другую, доложил вахтенному офицеру. ______________ * Сигнальщик - матрос, поднимающий сигнальные флаги. На вахтах он находится вблизи вахтенного, наблюдает в подзорную трубу за горизонтом, бросает лаг - инструмент, измеряющий скорость хода корабля, и исполняет обязанности рассыльного при вахтенном офицере. - Флаг и гюйс поднять! Ворочай! - скомандовал офицер. И в тот же момент взвились кормовой и носовой флаги, и приподнятые раньше брам-реи повернуты поперек. Барабан забил поход, караульные взяли "на караул". Все обнажили головы. С подъемом флага начинался судовой день. Капитану рапортовали о благополучии вверенных им частей старший офицер, доктор, старшие штурман и артиллерист. Тем временем вахтенный офицер сдавал вахту другому, вступившему с 8 часов до полудня. Вслед затем офицеры спустились вниз пить чай. Сегодня все торопились, чтоб очистить поскорее стол в ожидании гостей, которые приедут провожать уходивших моряков, приодевшихся, прифранченных и взволнованных близкой разлукой с дорогими лицами. К девяти часам уж чай отпит, все убрано со стола, и вестовые в буфетной перетирают тарелки и стекло, готовясь к завтраку, роскошному завтраку, который готовился сегодня по случаю приезда гостей. Моряки - народ гостеприимный и любят угостить. II Уже с девяти часов начали подходить из Кронштадта шлюпки с провожавшими, и в десять часов показался дымок парохода, шедшего из Петербурга. Вот ближе, ближе - и с корвета простыми глазами можно было увидать пестреющие яркие пятна дамских туалетов и темные костюмы мужчин. Глаза моряков впились в пароход: едут ли все те, которые обещали? Через двадцать минут пароход пристал к борту корвета. Положена была сходня, и несколько десятков лиц сошли на палубу. Вызванный для встречи двух приехавших адмиралов караул отдавал им честь, и их встретили капитан и вахтенный офицер. Володя уже целовался с матерью, братом и сестрой. - Ну, пойди, покажи-ка нам твою конурку, Володя, - говорил маленький адмирал, подходя к Володе после нескольких минут разговора с капитаном. - А ваш корвет в образцовом порядке, - прибавил адмирал, окидывая своим быстрым и знающим морским глазом и палубу, и рангоут. - Приятно быть на таком судне. Володя повел всех вниз показывать свою каюту. Сегодня она имела опрятный и домовитый вид. Приехавший утром батюшка, старик-иеромонах, имел с собой очень мало вещей и охотно уступил своему сожителю весь комод-шифоньерку, оставив для себя только один ящик. Таким образом, Володе было куда убрать все белье, вещи и часть своего платья. Остальное - гардемаринское, - тщательно уложенное заботливым Ворсунькой, хранилось в сундуке, который был убран, по выражению вестового, в надежное место; а ящик с вареньем был поставлен в ахтер-люке - месте, где хранится офицерская провизия. Все в Володиной каюте было аккуратно прибрано Ворсунькой. Медные ручки комода, обод иллюминатора и кенкетка, на диво отчищенные, так и сияли. По стенке, у которой была расположена койка Володи, прибит был мягкий ковер - подарок Маруси, и на нем красовались в новеньких рамках фотографии матери, сестры, брата, дяди-адмирала и няни Матрены. Батюшки не было, и все Володины близкие входили в каюту, подробно осматривая каждый уголок. Мать даже отворила все ящики комода и смотрела, в порядке ли все лежит. - Это, мама, все мой вестовой, а не я! - улыбнулся молодой человек. - Ах, какая маленькая каютка! Тут и повернуться негде! - воскликнула сестра, присаживаясь на табуретку. - А зачем ему больше? Он не такая стрекоза, как ты! - шутливо заметил адмирал, стоявший у дверей. - Койка есть, где спать, и отличное дело... А захотел гулять, - палуба есть... Прыгай там. - Только бы не было сыро. А то долго ли ревматизм схватить! - заметила мать. - Не сахарный он... не отсыреет, Мария Петровна... В прежние времена и не в таких каютах живали. - А все-таки, Володя, не снимай фуфайки. Обещаешь? - Обещаю, мама. - И ног не промачивай. - И ног не промочу. Непромокаемые сапоги есть. - И вообще береги себя, голубчик. Не растрать здоровья... И, воспользовавшись тем, что они одни, она порывисто и страстно прижала к себе голову сына и несколько секунд безмолвно держала у своей груди, напрасно стараясь удержать обильно текущие слезы. - Смотри же, пиши чаше... и длинные письма... И как же будет скучно без тебя, мой славный! - говорила Мария Петровна. - И мне пиши, Володя, - просила сестра. - И мне! - говорил брат. - Буду, буду всем писать. Все по очереди посидели в Володиной каюте, потрогали его постель, заглянули в шифоньерку, открывали умывальник, смотрели в открытый иллюминатор и, наконец, ушли посмотреть на гардемаринскую каюту, где Володе придется пить чай, завтракать и обедать. Маленькая каютка была полна провожающих. Володя тотчас же представил всех бывших в каюте гардемаринов и кондукторов своим. Ашанины посидели там несколько минут и пошли в кают-компанию. По дороге, у буфетной, стоял Ворсунька. - Вот, мама, мой вестовой... Мать ласково взглянула своими чудными большими и кроткими глазами на молодого белобрысого вестового и сказала: - Уж вы, пожалуйста, хорошенько ходите за сыном... Вещи его берегите, а то он у меня растеряха. - Все будет сохранно у барина... Не сумлевайтесь, сударыня, ваше превосходительство! - отвечал Ворсунька, титулуя так Марию Петровну ввиду того, что около нее шел адмирал. - Какой он симпатичный! - шепнула Маруся. - Прелесть! - отвечал Володя. - Первогодок? - спросил дядя, обращаясь к Ворсуньке. - Точно так, ваше превосходительство. - И, верно, вологодский? - Точно так, ваше превосходительство. - Смотри, вовремя буди к вахтам своего барина, - шутливо промолвил адмирал и, подавая Ворсуньке зеленую бумажку, прибавил: - Вот тебе, матросик... За границей выпьешь за мое здоровье! - Много благодарны, ваше превосходительство, но только я этим не занимаюсь. - Не пьешь? - Никак нет... Я в загранице гостинца куплю своей бабе. - А баба где? Здесь или в деревне? - В деревне, ваше превосходительство. В кают-компании тоже сидели гости, наполнявшие сегодня корвет. Они были везде: и по каютам, и наверху. Почти около каждого офицера, гардемарина и кондуктора группировалась кучка провожавших. Дамский элемент преобладал. Тут были и матери, и сестры, и жены, и невесты, и просто короткие знакомые. Встречались и дети. Несмотря на старания моряков казаться веселыми и вести оживленные разговоры, чувствовалось грустное настроение. Разговоры как-то не клеились, внезапно прерывались, и среди затишья слышался подавленный вздох. Вместо улыбок на лицах навертывались слезы. Хорошенькая, изящно одетая блондинка с прелестными голубыми глазами, молодая и свежая, только что вышла из каюты с молодым красивым лейтенантом, взволнованная, полная отчаяния. И лейтенант был бледен, хотя и старался сохранить бодрый вид. Они быстро прошли в кают-компанию, поднялись на палубу, и оба, облокотившись о борт и прижавшись друг к другу, не находя слов, безмолвно смотрели на свинцовую, слегка рябившую воду затихшего рейда. В каюте им не сиделось: слишком тяжело было... да и здесь казалось не лучше. По временам они взглядывали долго и нежно один на другого и молодая женщина глотала рыдания. - Ну, полно, полно... успокойся, Наташа! - говорил лейтенант, делая невероятные усилия, чтобы самому не расплакаться. Еще бы! И года не прошло, как они поженились, оба влюбленные друг в друга, счастливые и молодые, и вдруг... расставаться на три года. "Просись, чтобы тебя не посылали в дальнее плавание", - говорила она мужу. Но разве можно было проситься? Разве не стыдно было моряку отказываться от лестного назначения в дальнее плавание? И он не просился, чтоб его оставили, и вот теперь как будто жалеет об этом... - Каждый День пиши... - И ты... - И фотографии чаще посылай... Я хочу знать, не изменилось ли твое лицо... - И ты посылай... И снова молчание, то грустное молчание двух родных душ, которое красноречивее всяких излияний. Загляните в каюты, и вы увидите еще более трогательные сцены. Вон в этой маленькой каютке, рядом с той, в которой помещаются батюшка и Володя, на койке сидит пожилой, волосатый артиллерист с шестилетним сынишкой на руках и с необыкновенной нежностью, которая так не идет к его на вид суровому лицу, целует его и шепчет что-то ласковое... Тут же и пожилая женщина - сестра, которой артиллерист наказывает беречь "сиротку"... Слезы катятся по морщинистому, некрасивому лицу артиллериста, и он еще крепче прижимает к себе единственно дорогое ему на свете существо. Когда Ашанины вошли в кают-компанию, любезные моряки тотчас же их усадили. Старший офицер, похожий на "Черномора", - одинокий холостяк, которого никто не провожал, так как родные его жили где-то далеко, в провинции, на юге, - предложил адмиралу и дамам занять диван; но адмирал просил не беспокоиться и тотчас же перезнакомился со всеми офицерами, пожимая всем руки. Старшему офицеру он похвалил исправный вид "Коршуна", чем привел "Черномора" в немалое удовольствие. Старика Ашанина знали в Кронштадте по его репутации лихого моряка и адмирала, и похвала такого человека что-нибудь да значила. В низеньком, худощавом старике, старшем штурманском офицере "Коршуна", Степане Ильиче Овчинникове, адмирал встретил бывшего сослуживца в Черном море, очень обрадовался, подсел к нему, и они стали вспоминать прошлое, для них одинаково дорогое. Юный мичман Лопатин, представленный Володей своим, старался занимать дам. Румяный, жизнерадостный и счастливый, каким может быть только двадцатилетний молодой человек на заре жизни, полный надежд от будущего, он был необыкновенно весел и то и дело смеялся. - А вас никто не провожает? - спросила его Мария Петровна. - Некому! - Родные ваши не здесь? - В Тамбовской губернии. И со свойственной молодым людям откровенностью он тотчас же рассказал своим новым знакомым о том, что мать его давно умерла, что отец с тремя сестрами и теткой живут в деревне, откуда он только что вернулся, проведя чудных два месяца. - А теперь вот впереди предстоят еще лучшие месяцы и годы! - весело заключил молодой мичман, широко улыбаясь своей доброй улыбкой и открывая ряд ослепительно белых зубов. Все невольно улыбнулись в ответ. И всем он показался таким славным и хорошим. - Ты сойдись с Лопатиным, Володя... Он, кажется, прекрасный молодой человек... В нем что-то прямое и открытое, - говорила сыну мать, когда, посидев в кают-компании, они вышли все наверх и уединились на юте, у самой кормы, а юный мичман, не желая мешать семейному разговору, деликатно удалился и уже весело болтал с какой-то молоденькой барышней... - На корвете, мама, все славные... А время летело незаметно в этих обрывистых разговорах, недавних воспоминаниях, грустных взглядах и вздохах. И по мере того как оно уходило, напоминая о себе боем колокола на баке, отбивающего склянки, лица провожавших все делались серьезнее и грустнее, а речи все короче и короче. И напрасно дядя-адмирал, и сам втайне несколько расстроенный, старался подбодрить эту маленькую кучку, окружавшую Володю, своими шутками и замечаниями. Они теперь не производили впечатления, да и все чувствовали их неестественность. А кругом, как нарочно, было так мрачно и серо в этот осенний день. Солнце спряталось за тучи. Надвигалась тихо пасмурность. Море, холодно-спокойное и бесстрастное, чуть-чуть рябило, затихшее в штиле. В воздухе стояла пронизывающая сырость. Все примолкли и как-то притихли, полные невеселых дум. В голове у матери носились мрачные мысли об опасностях которым будет подвергаться Володя. А ведь эти опасности так часты и иногда непредотвратимы. Мало ли бывает крушений судов?... Мало ли гибнет моряков?.. Еще недавно... И ей, как нарочно, припомнилась ужасная гибель корабля "Лефорт", бывшая три года тому назад и взволновавшая всех моряков... В пять минут, на глазах у эскадры, перевернулся корабль, и тысяча человек нашли могилу в Финском заливе, у Гогланда. И ни одна душа не спаслась... При этом воспоминании невольная дрожь охватывает бедную женщину. Она тревожно смотрит на сына и спрашивает, стараясь придать своему вопросу равнодушный тон: - А ваш корвет хорошее судно, Володя? - Говорят, отличное, мама. Недавно выстроено. Мать ищет взглядом подтверждения слов сына адмиралом. - Превосходнейшее судно, Мария Петровна! - подтверждает и адмирал. - А его не может перевернуть? В ответ адмирал смеется. - И придет же вам в голову, Мария Петровна... - А вот "Лефорт" же перевернулся. - Ну, так что же? - раздраженно отвечает дядя-адмирал. - Ну, перевернулся, положим, и по вине людей, так разве значит, что и другие суда должны переворачиваться?.. Один человек упал, значит, и все должны падать... Гибель "Лефорта" - почти беспримерный случай во флоте... Раз в сто лет встречается... да и то по непростительной оплошности... Адмирал говорит с обычной своей живостью и несколько кипятится "бабьими рассуждениями", как называл он всякие женские разговоры об опасностях на море. И эта раздражительность адмирала несколько успокаивает мать. - Да вы не сердитесь, Яков Иванович... Я так только... спросила... - Хитрите... хитрите... Я знаю, что вам пришло в голову... Так вы выкиньте эти пустяки из головы. Никогда "Коршун" не перевернется... И нельзя ему перевернуться... Законы механики... Вот у Володи спросите... Он эти законы знает, а я позабыл. В эту минуту к Ашаниным подходит старший офицер и, снимая фуражку со своей кудлатой головы, просит сделать честь позавтракать вместе в кают-компании. Завтрак был обильный. Шампанское лилось рекой. Гостеприимные моряки с капитаном во главе угощали своих гостей. За столом было несколько тесновато для пятидесяти человек, и потому завтракали a la fourchette*. К концу завтрака тосты шли за тостами. Пили за здоровье дам, за всех провожающих, за адмирала Ашанина, а старик адмирал провозгласил тост за уходивших моряков и пожелал им хорошего плавания. Все гости чокались с моряками, и немало слез упало в бокалы... Хорошенькая блондинка, возбуждавшая общее участие, была бледна, как смерть, и не отходила от мужа... Артиллерист не показывался... Ему хотелось последние минуты провести с "сироткой". ______________ * Стоя (франц.). Пары уже гудели. Шлюпки были подняты. "Выхаживали" на шпили*, поднимая якорь. ______________ * Шпиль - вертикальный ворот, которым поднимают якорь. Капитан и старший офицер вышли из кают-компании, и через несколько минут через приподнятый люк кают-компании донесся звучный, молодой тенорок вахтенного офицера: - Свистать всех наверх с якоря сниматься! И вслед за тем боцман засвистал в дудку и зычным голосом крикнул, наклоняясь в люк жилой палубы: - Пошел все наверх с якоря сниматься! Прибежавший в кают-компанию сигнальщик тоже крикнул: - Пожалуйте все наверх с якоря сниматься! Пора расставаться и уходить гостям. Все оставили кают-компанию и вышли на палубу, чтобы по сходне переходить на пароход. Еще раз, еще и еще обняла мать своего Володю и повторяла все те же слова, осеняя его крестным знамением и глотая рыдания: - Береги себя, родной!.. Пиши... носи фуфайку... Прощай... Наконец, она его отпустила и, не оглядываясь, чтобы снова не вернуться, вошла на сходню. - Береги маму! - шептал Володя, целуясь с сестрой. - Береги маму! - повторил он, обнимая брата. Адмирал быстрым движением привлек племянника к себе, поцеловал, крепко потряс руку и сказал дрогнувшим голосом: - С богом... Служи хорошо, мой мальчик... И бодро, легкой поступью, побежал по сходне, словно молодой человек. У сходни толпились. Раздавались поцелуи, слышались рыдания и вздохи, пожелания и только изредка веселые приветствия. Артиллерист, высокий и плечистый, на своих руках перенес сынишку, бережно прижимая его к своей груди, и скоро возвратился оттуда угрюмый и мрачный, точно постаревший, сконфуженно смахивая своей здоровенной рукой крупные слезы. С какой-то старушкой сделалось дурно, и ее перенесли на руках. А хорошенькая блондинка так и повисла на шее мужа, точно не хотела с ним расстаться. - Наташа... Наташа... успокойся... все смотрят, - шептал муж. Наконец, она оторвалась и перешла сходню. Тогда и лейтенант, как ни храбрился, а не выдержал и заплакал. - Ничего, братец ты мой, не поделаешь! - проговорил один из матросов, наблюдавший сцены прощанья господ. - И у меня баба голосила, когда я уходил из деревни, - отвечал другой... - Всякому жалко... То-то и лейтенантова женка ревмя ревет... С парохода и с корвета обменивались последними словами: - Прощайте... Прощай! - Володя!.. смотри... носи фуфайку... Пиши... - Христос с тобой... - Помни слово... Леля... Держи его! Не забывай меня! - взволнованно кричал молодой офицер-механик миловидной барышне в яркой шляпке. - Я-то?.. И слезы помешали, видно, ей докончить, что она не забудет своего жениха. - Капитолина Антоновна!.. мальчика-то... берегите!.. - Будьте спокойны, братец... - Вася... Васенька... где ты?.. Дай на тебя взглянуть!.. - Я здесь, мамаша... Прощайте, голубушка!.. Из Копенгагена получите письмо... Пишите в Брест poste restante*. ______________ * До востребования (франц.). - Алеша... помни, что я тебе говорил... не транжирь денег. "Алеша" благоразумно молчал. Наконец, последний из провожающих перешел на пароход. - Никого больше нет на корвете? - спросил старший офицер боцмана. - Ни одного "вольного"*, ваше благородие. Все каюты обегал, - докладывал боцман. ______________ * "Вольным" матросы называют каждого штатского, постороннего. С парохода убрали сходню, и пароход тихо отходил. - Панер!* - крикнули с бака. ______________ * Положение якорной цепи, перпендикулярное к воде при выхаживании якоря, когда последний еще не встал, т.е. не отделился от грунта. III - Тихий ход вперед! - скомандовал капитан в переговорную трубку в машину, когда встал якорь. Машина тихо застучала. Забурлил винт, и "Коршун" двинулся вперед, плавно рассекая воду своим острым носом. Матросы обнажили головы и осеняли себя крестными знамениями, глядя на золоченые маковки кронштадтских церквей. С парохода кричали, махали платками, зонтиками. С корвета офицеры, толпившиеся у борта, махали фуражками. Стоя на корме, Володя еще долго не спускал глаз с парохода и несколько времени еще видел своих. Наконец, все лица слились в какие-то пятна, и самый пароход все делался меньше и меньше. Корвет уже шел полным ходом, приближаясь к большому рейду. - Приготовиться к салюту! - раздался басок старшего офицера. Матросы стали у орудий, и тот самый пожилой артиллерист, который с таким сокрушением расставался с сыном, теперь напряженный, серьезный и, казалось, весь проникнутый важностью салюта, стоял у орудий, ожидая приказания начать его и взглядывая на мостик. Когда корвет поравнялся с Петровской батареей и старший офицер махнул артиллеристу головой, он скомандовал: - Первое пли... второе пли... третье пли... Командовал он с видимым увлечением, перебегая от орудия к орудию и про себя отсчитывая такты, чтобы между выстрелами были ровные промежутки. И девять выстрелов гулко разнеслись по рейду. Белый дымок из орудий застлал на минуту корвет и скоро исчез, словно растаял в воздухе. С батареи отвечали таким же прощальным салютом. Скоро корвет миновал брандвахту, стоявшую у входа с моря на большой рейд: Кронштадт исчез в осенней мгле пасмурного дня. Впереди и сзади было серое, свинцовое, неприветное море. - Прощай, матушка Рассея! Прощай, родимая! - говорили матросы. И снова крестились, кланяясь по направлению к Кронштадту. А корвет ходко шел вперед, узлов* по десяти в час, с тихим гулом рассекая воду и чуть-чуть подрагивая корпусом. ______________ * Веревка, которая привязывается к лагу - инструменту, имеющему вид сектора и служащему для измерения промытого расстояния, называется лаг-линем. Он развязывается обыкновенно так: от вершины сектора оставляют на лине расстояние, равное длине судна, и кладут в этом месте марку. От этой марки измеряют линь на части в 48 фут, т.е. немного меньшие 1/120 итальянской мили. Через каждые 48 фут вплесниваются кончики веревок с узелками: одним, двумя, тремя и т.д., почему и самые расстояния называются узлами. Сколько узлов высучит лаг-линя в течение 30 секунд, столько, значит, итальянских миль (миля - 1 3/4 версты) судно проходит в час. Объясняется это тем, что 30 секунд составляют 1/120 часа, узел тоже почти 1/120 часть мили. Принято считать узел в 48 фут, а не в 50,7, как бы следовало (потому что 1/120 мили равняется 50,7 ф.), для того, чтобы судно из предосторожности считало себя всегда впереди настоящего места. Лаг-линь наматывается на вьюшку. Машина мерно отбивала такты, необыкновенно однообразно и скучно. Уже давно просвистали подвахтенных вниз, и все офицеры, за исключением вахтенного лейтенанта, старшего штурмана и вахтенного гардемарина, спустились вниз, а Володя, переживая тяжелые впечатления недавней разлуки, ходил взад и вперед по палубе в грустном настроении, полном какой-то неопределенно-жгучей и в то же время ласкающей тоски. Ему и жаль было своих, особенно матери, и впереди его манило что-то, казалось ему, необыкновенно хорошее, светлое и радостное... Но оно было еще где-то далеко-далеко, а пока его охватывало сиротливое чувство юноши, почти мальчика, в первый раз оторванного от семьи и лишенного тех ласк, к которым он так привык. И сознание одиночества представилось ему еще с большей силой под влиянием этого серого осеннего дня. Все на корвете, казавшиеся ему еще утром славными, теперь казались чужими, которым нет до него никакого дела. Душа его в эту минуту мучительно требовала ласки и участия, а те, которые бы могли дать их, теперь уже разлучены с ним надолго. И ему хотелось плакать, хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел его и понял его настроение. - Здравия желаю, барин! - окликнул знакомый приятный басок Володю, когда он подошел к баку. Володя остановился и увидел своего знакомого пожилого матроса с серьгой в ухе, Михаилу Бастрюкова, который в куцом бушлатике стоял, прислонившись к борту, и сплеснивал какую-то веревку. Его глаза ласково улыбались Володе, как и тогда при первой встрече. - Здравствуй, Бастрюков. Что, ты на вахте? - На вахте, барин... Вот от скуки снасть плету, - улыбнулся он. - А вы, барин, шли бы вниз, а то, вишь, пронзительная какая погода. - Не хочется вниз, Бастрюков. - Заскучали, видно? - участливо спросил матрос. - Видел я, как вы с маменькой-то прощались... Да и как не заскучить? Нельзя не заскучить... И наш брат, кажется, привычное ему дело без сродственников жить, и тот, случается, заскучит... Только не надо, я вам скажу, этой самой скуке воли давать... Нехорошо! Не годится! - серьезно прибавил Бастрюков. - Отчего нехорошо? - Смутная мысль в голову полезет. А человеку, который ежели заскучит: первое дело работа. Ан - скука-то и пройдет. И опять же надо подумать и то: мне нудно, а другим, может, еще нуднее, а ведь терпят... То-то и есть, милый баринок, - убежденно прибавил матрос и опять улыбнулся. И - странное дело - эти немудрые, казалось, слова и вся эта необыкновенно симпатичная фигура матроса как-то успокоительно подействовали на Володю, и он не чувствовал себя одиноким. Глава третья ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ I Со следующего же дня началась служба молодого моряка, и старший офицер определил его обязанности. Вместе с другими четырьмя гардемаринами, окончившими курс, он удостоился чести исполнять должность "подвахтенного", т.е. быть непосредственным помощником вахтенного офицера и стоять с ним вахты (дежурства), во время которых он безотлучно должен был находиться наверху - на баке и следить за немедленным исполнением приказаний вахтенного офицера, наблюдать за парусами на фок-мачте, за кливерами*, за часовыми на носу, смотрящими вперед, за исправностью ночных огней, - одним словом, за всем, что находилось в его районе. ______________ * Кливера - косые треугольные паруса, ставящиеся впереди фок-мачты, на носу судна. Кроме вахтенной службы, Володя был назначен в помощь к офицеру, заведующему кубриком, и самостоятельно заведывать капитанским вельботом и отвечать за его исправность. Затем, по судовому расписанию, составленному старшим офицером, во время авралов, то есть таких работ или маневров, которые требуют присутствия всего экипажа, молодой моряк должен был находиться при капитане. - Вот и все! - проговорил старший офицер, перечислив обязанности молодого человека. - Надеюсь, справитесь? - прибавил он. - Постараюсь, Андрей Николаевич. - Кроме того, вам не мешает познакомиться и с машиной корвета... Потом будете стоять и машинные вахты... И по штурманской части надо навостриться... Ну, да не все сразу, - улыбнулся старший офицер. - И, главное, от вас самого зависит научиться всему, что нужно для морского офицера. Была бы только охота... И вот еще что... И маленький черноволосый старший офицер, беседовавший глаз на глаз в своей каюте с молодым человеком, сидевшим на табурете, протянул любезно Володе свой объемистый портсигар со словами "курите, пожалуйста!" и продолжал: - Позвольте вам дать добрый совет, Ашанин, послужившего моряка: старайтесь жить со всеми дружно... Будьте уживчивы... Извиняйте недостатки в сослуживцах, не задирайте никого, остерегайтесь оскорблять чужие самолюбия, чтобы не было ссор... Ссоры на судне - ужасная вещь, батенька, и с ними не плавание, а, можно сказать, одна мерзость... На берегу вы поссорились и разошлись, а ведь в море уйти некуда... всегда на глазах друг у друга... Помните это и сдерживайте себя, если у вас горячий характер... Морякам необходимо жить дружной семьей. Он помолчал и спросил: - Ну, что, не очень вам скучно после вчерашних проводов? - Ничего, Андрей Николаевич. - Уж такая наша служба, батенька... Надо расставаться с близкими! - промолвил старший офицер и, показалось Володе, подавил вздох. - А в каюте удобно устроились с батюшкой? - Отлично. - Ну, очень рад... Можете идти... Вы подвахтенный в пятой вахте, у мичмана Лопатина. Вам с полуночи до четырех на вахту... Помните, что опаздывать на вахту нельзя... За это будет строго взыскиваться! - внушительно прибавил старший офицер, протягивая руку. Володя ушел весьма довольный, что назначен в пятую вахту к тому самому веселому и жизнерадостному мичману, который так понравился с первого же раза и ему, и всем Ашаниным. А главное, он был рад, что назначен во время авралов состоять при капитане, в которого уже был влюблен. И эта влюбленность дошла у юноши до восторженности, когда дня через три по выходе из Кронштадта однажды утром Ашанин был позван к капитану вместе с другими офицерами и гардемаринами, кроме стоявших на вахте. Когда все собравшиеся уселись, капитан среди глубокой тишины проговорил несколько взволнованным голосом: - Господа! Я попросил вас, чтобы откровенно высказать перед вами мои взгляды на отношения к матросам. Я считаю всякие телесные наказания позорящими человеческое достоинство и унижающими людей, которые к ним прибегают, и полагаю... даже более... уверен, что ни дисциплина, ни морской дух нисколько не пострадают, если мы не будем пользоваться правом наказывать людей подобным образом... Я знаю по опыту... Я три года был старшим офицером и ни разу никого не наказал и - честью заверяю вас, господа, - трудно было найти лучшую команду... Русский матрос - золото... Он смел, самоотвержен, вынослив и за малейшую любовь отплачивает сторицей... Докажем же, господа, своим примером, что с нашими матросами не нужны ни линьки, ни розги, ни побои... Вопрос об отмене телесных наказаний уже рассматривается в нашем ведомстве... Благодаря настояниям нашего генерал-адмирала в скором времени выйдет и закон, но пока офицеры еще пользуются правом телесного наказания... Так откажемся, господа, теперь же от этого права, и пусть на "Коршуне" не будет ни одного позорно наказанного... Согласны ли, господа офицеры? У Володи и у большинства молодых людей восторженно сияли лица и горячей бились сердца... Эта речь капитана, призывающая к гуманности в те времена, когда еще во флоте телесные наказания были во всеобщем употреблении, отвечала лучшим и благороднейшим стремлениям молодых моряков, и они глядели на этого доброго и благородного человека восторженными глазами, душевно приподнятые и умиленные. Быть может, и даже наверное, не все господа офицеры разделяли мнение капитана, но все ответили, что согласны на предложение командира. На серьезном лице командира отразилось радостное чувство, и он весело сказал: - Итак, господа, на "Коршуне" телесных наказаний не будет? - Не будет! - торжественно отвечали все. - И вы увидите, господа, какая лихая у нас будет команда! - воскликнул капитан. - Не правда ли, Андрей Николаевич? - обратился он к старшему офицеру. - Надеюсь, что не ударит лицом в грязь. - И я прошу вас, Андрей Николаевич, приказать боцманам и унтер-офицерам не иметь у себя линьков. Чтобы я их не видал! - Есть! - отвечал старший офицер. - И чтобы они не дрались, а то срам... - От этого отучить их будет трудно, Василий Федорович... Вы сами знаете... привычка... И многие офицеры находили, что трудно, имея в виду и собственные привычки. - Не спорю, что трудно, но все-таки надо внушить им, что это нельзя... Пусть и матросы знают об этом... - Слушаю-с... - Надеюсь, господа, что вы своим примером отучите и боцманов от кулачной расправы... К сожалению, на многих судах офицеры дерутся... Закон этого не разрешает, и я убедительно прошу вас соблюдать закон. Многие офицеры, недовольные этой просьбой, равносильной приказанию, молчали, видимо, далеко не сочувственно и чувствовали, как будет им трудно избавиться от прежних привычек. Но делать было нечего. Приходилось подчиняться и утешаться возможностью утолять свой служебный гнев хотя бы тайком, если не открыто, чтобы не навлечь на себя неудовольствия капитана. Не особенно был, кажется, доволен и старший офицер, довольно фамильярно в минуты вспышек обращавшийся с матросскими физиономиями. - Мне остается еще, господа, обратиться к вам с последней просьбой: это... не употреблять в обращении к матросам окончаний, не идущих к службе... Все улыбнулись, улыбнулся и капитан. - Я только боюсь, что моя просьба будет невыполнима... Моряки так привыкли к энергичным выражениям... - Не знаю, как другие, Василий Федорович, а я... я... каюсь... не могу обещать, чтоб иной раз и не того... не употребил крепкого словечка! - проговорил старший офицер. - И я не обещаю. - И я... - И я... - Но по крайней мере хоть не очень! - проговорил смеясь капитан, знавший, что его просьба действительно слишком требовательна для моряков. И, обращаясь к гардемаринам, он продолжал: - Но вы, господа гардемарины, еще не имеющие наших морских привычек, не приучайтесь к ним... прошу вас... Помните, что матрос такой же человек, как и мы с вами. Вас, господа, я попрошу в свободное время заниматься с командой... учить матросов грамоте, знакомить их с географией, читать им подходящие вещи. Каждому из вас будет поручено известное количество людей, и вы посвятите им час или два времени в день. Надеюсь, вы от этого не откажетесь, и на "Коршуне" у нас не будет ни одного неграмотного*. ______________ * Обучение матросов грамоте было хорошей традицией на лучших кораблях дальнего плавания. В частности, из документов известно, что на корвете "Калевала", на котором плавал Станюкович, каждому неграмотному матросу была выдана азбука. - Ред. Нечего и говорить, что все молодые люди с восторгом приняли предложение капитана. Отпуская офицеров, капитан попросил гардемаринов остаться. - Мы побеседуем еще о разных делах, - проговорил он со своей хорошей улыбкой. И, любезный и приветливый, он усадил поднявшихся было молодых людей и, предлагая папиросы, снова заговорил о важности умственного развития матросов особенно теперь, после величайшей реформы, освободившей несколько миллионов людей от крепостной зависимости. - Теперь и матрос уже не может быть тем, чем был... темным и невежественным... И мы обязаны помочь ему в этом, насколько умеем. Видимо, это дело было близко сердцу капитана. Он объяснил молодым людям подробный план занятий, начиная с обучения грамоте, арифметике и кончая разными объяснительными чтениями, приноровленными к понятиям слушателей, вполне уверенный, что господа гардемарины охотно поделятся своими знаниями и будут усердными учителями. - И вы увидите, какие будут у вас внимательные ученики!.. На днях я вам выдам запас азбук и кое-какой запас народных книг... Каждый день час или полтора занятий, но, разумеется, никаких принуждений. Кто не захочет, - не приневоливайте, а то это сделается принуждением и... тогда все пропало... Кроме этих занятий, мы устроим еще чтение с глобусом... Нам надо смастерить большой глобус и начертить на нем части света... Найдутся между вами мастера? Мастеров нашлось несколько человек. - И отлично. Работайте, господа, и как окончите глобус, повесим его в жилой палубе. Каждый день один из вас будет отмечать на нем пройденное "Коршуном" расстояние и точки широты и долготы и читать географические лекции. Таким образом, матросы будут знать, куда мы едем, и будут иметь кое-какие сведения о портах, которые посетим... От ваших талантов, господа, будет зависеть, насколько они усвоят ваши объяснения... Впрочем, наши матросики - народ толковый... вы увидите, - и через три года они вернутся домой, благодаря вам, кое-что знающими, и помянут вас добром... Капитан помолчал и затем начал: - Надеюсь, господа, что и вы сами воспользуетесь плаванием, чтобы быть дельными моряками. Кроме обычной службы, вахт и занятий по расписанию, я буду просить вас каждого, кто стоит на вахте с 4 до 8 утра, делать астрономические наблюдения и к полудню вычислить широту и долготу помимо штурмана... Это необходимо уметь моряку, хотя, к сожалению, далеко не все моряки это умеют... Кроме того, я попрошу вас ознакомиться и с машиной корвета и знать ее, чтоб потом, когда вам придется быть капитанами, не быть в руках механиков. Все это я буду от вас требовать, а теперь позвольте вам дать дружеский совет, господа... Надеюсь, вы не будете в претензии, что я вам хочу дать совет, так как он от чистого сердца. Все молодые люди заявили, что они рады выслушать совет Василия Федоровича. - Не забудьте, что быть специалистом-моряком еще недостаточно, и что надо, кроме того, быть и образованным человеком... Тогда и самая служба сделается интереснее и осмысленнее, и плавания полезными и поучительными... А ведь все мы, господа, питомцы одного и того же морского корпуса, не можем похвалиться общим образованием. Все мы "учились чему-нибудь и как-нибудь"... Не правда ли? - Правда... правда! - ответили молодые люди. - От вас зависит в плавании пополнить этот пробел... Времени довольно, чтобы позаняться и почитать... Если кают-компанейская библиотека окажется недостаточна, моя к вашим услугам всегда... У меня есть кое-какие книги по истории, литературе, есть путешествия... Советую ознакомиться по книгам со странами, которые нам придется посетить... Тогда и ваше личное знакомство с ними будет плодотворно, а не ограничится только посещениями театров, кафе-ресторанов... Тогда, вернувшись из плавания, вы можете действительно сказать, что кое-что видели и кое-чему научились... И сколько духовного наслаждения вы получите, если будете смотреть на мир божий, на вечно окружающую нас природу - и на море, и на небо - так сказать, вооруженным глазом, понимающим ее явления, и воспринимать впечатления новых стран, совсем иных культур и народов, приготовленные предварительным знакомством с историей, с бытом ее обитателей, с ее памятниками... Ну, да что распространяться... Вы это знаете и сами отлично. Повторяю: книги мои в вашем распоряжении... Взоры молодых людей невольно обратились на два огромных шкафа, наполненных книгами. - Половина книг, господа, на английском и французском языках, - продолжал капитан. - Вы владеете ими? Увы! хотя все и учились в морском корпусе и у "англичанина", и у "француза", но знания их оказались самыми печальными: ни один не мог прочитать английской книги, и двое с грехом пополам знали французский язык. - И теперь, значит, как и в мое время, языкам не везет в морском корпусе? - усмехнулся капитан. - Надо, значит, самим учиться, господа, как выучился и я. Моряку английский язык необходим, особенно в дальних плаваниях... И при желании выучиться нетрудно... И знаете ли, что?.. Можно вам облегчить изучение его... Гардемарины вопросительно взглянули на капитана. - Мы можем в Англии взять с собой в плавание учителя-англичанина, конечно, на наш общий счет, пропорционально получаемому содержанию, - деликатно заметил капитан, которому, как знающему, учиться, однако, не предстояло. - Вероятно, все офицеры согласятся на это... Хотите? Все, конечно, изъявили согласие и скоро вышли из капитанской каюты как-то духовно приподнятые, полные жажды знания и добра, горевшие искренним желанием быть не только отличными моряками, но и образованными, гуманными людьми. Ничего подобного не слыхали они никогда ни от корпусных педагогов, ни от капитанов, с которыми плавали, бывши кадетами... Эта проповедь человечности, этот призыв к знанию были чем-то неслыханным во флоте в те времена. Чем-то хорошим и бодрящим веяло от этих речей капитана, и служба принимала в глазах молодых людей более широкий, осмысленный характер, чуждый всякого угнетения и произвола. Для многих из этих юнцов, бывших на "Коршуне", этот день был, так сказать, днем просветления и таким лучезарным остался на всю их жизнь. Володя вышел от капитана взволнованный и умиленный. Он в тот же день принялся за историю Шлоссера и дал себе слово основательно заняться английским языком и прочитать всю капитанскую библиотеку. II Когда в тот же день старший офицер призвал к себе в каюту обоих боцманов, Федотова и Никифорова, двух старых служак, отзвонивших во флоте по пятнадцати лет и прошедших старую суровую школу, и сказал им, чтобы они бросили линьки и передали об этом остальным унтер-офицерам, то оба боцмана в первое мгновение вытаращили удивленно глаза, видимо, не веря своим ушам: до того это казалось невероятным по тем временам. Однако твердо знавшие правила дисциплины, они оба почти одновременно отвечали: - Слушаю, ваше благородие! Тем не менее и красно-сизое, суровое на вид лицо Федотова с заседевшими черными бакенбардами и перешибленным носом, и менее подозрительного оттенка физиономия боцмана второй вахты Никифорова, рыжеусого, с лукавыми маленькими глазами, коренастого человека, выражали собой полнейшее недоумение. - Поняли? - спросил строго старший офицер. - Никак нет, ваше благородие! - отвечали разом оба, причем Федотов еще более нахмурился, сдвинув свои густые, нависшие брови, словно бы кем-то обиженный и чем-то недовольный, а Никифоров, как более тонкий дипломат и не знающий за собой, как его товарищ, слабости напиваться на берегу до бесчувствия, еще почтительнее заморгал глазами. - Кажется, я ясно говорю: бросить линьки. Понял, Федотов? - Никак нет, ваше благородие. - А ты, Никифоров? - Невдомек, ваше благородие, по какой такой причине и как, осмелюсь вам доложить, ваше благородие, боцман... и вдруг без линька... - Боцман, ваше благородие, и не имеет при себе линька! - повторил и Федотов. - Не ваше дело рассуждать! Чтобы я их не видал! Слышите! - Слушаем, ваше благородие. - И чтобы вы не смели ударить матроса... Ни боже ни! - Как вам угодно, ваше благородие, но только осмелюсь вам доложить, что это никак невозможно! - пробурчал Федотов. - Никакого, значит, почтения к боцману не будет, - доложил почтительно Никифоров. - Ежели примерно, ваше благородие, не вдарь я матроса в зубы, какой же я буду боцман! - угрюмо заметил Федотов. - И ежели за дело и драться с рассудком, ваше благородие, то, позвольте доложить, что матрос вовсе и не обижается... Напротив, даже... чувствует, что проучен по справедливости! - объяснял Никифоров. Старший офицер, человек далеко не злой, но очень вспыльчивый, который и сам, случалось, в минуты служебного гнева давал волю рукам, слушал эти объяснения двух старых, отлично знающих свое дело боцманов, подавляя невольную сочувственную улыбку и отлично понимая затруднительность их положения. В самом деле, приказание это шло вразрез с установившимися и освященными обычаем понятиями о "боцманском праве" и о педагогических приемах матросского обучения. Без этого права, казалось, - и не одним только боцманам в те времена казалось, - немыслим был хороший боцман, наводящий страх на матросов. Но какого бы мнения ни был Андрей Николаевич о капитанском приказании, а оно было для него свято, и необходимо было его исполнить. И, напуская на себя самый строгий начальнический вид, словно бы желая этим видом прекратить всякие дальнейшие рассуждения, он строго прикрикнул: - Не драться, и никаких разговоров! - Есть, ваше благородие! - ответили оба боцмана значительно упавшими, точно сдавленными голосами. - И если я услышу жалобы, что вы деретесь, с вас будет строго взыскано... Зарубите себе на память... Оба боцмана слушали эти диковинные речи безмолвные, изумленные и подавленные. - Особенно ты, Федотов, смотри... не зверствуй... У тебя есть эта привычка непременно искровянить матроса... Я тебя не первый день знаю... Ишь ведь у тебя, у дьявола, ручища! - прибавил старший офицер, бросая взгляд на действительно огромную, жилистую, всю в смоле, руку боцмана, теребившую штанину. Федотов невольно опустил глаза и, вероятно сам несколько смущенный видом своей руки, стыдливо спрятал ее назад. - И, кроме того, - уже менее строгим тоном продолжал старший офицер, - не очень-то распускайте свои языки. Вы оба так ругаетесь, что только ахнешь... Откуда только у вас эта гадость берется?.. Смотри... остерегайтесь. Капитан этого не любит... Ну, ступайте и передайте всем унтер-офицерам то, что я сказал! - заключил Андрей Николаевич, хорошо сознавая тщету последнего своего приказания. Окончательно ошалевшие, оба боцмана юркнули из каюты с красными лицами и удивленно выкаченными глазами. Они торопливо прошли кают-компанию, осторожно и на цыпочках ступая по клеенке, и вновь получили дар слова только тогда, когда прибежали на бак. Но дар слова явился не сразу. Сперва они подошли к кадке с водой* и, вынув из штанов свои трубчонки и набив их махоркой, молча и неистово сделали несколько затяжек, и уж после того Никифоров, подмигнув глазом, произнес: ______________ * Кадка с водой стоит для курильщиков нижних чинов. Курить можно только у кадки. - Какова, Пров Захарыч, загвоздка, а? - Д-д-да, братец ты мой, чудеса, - вымолвил Пров Захарович. - Ты вот и пойми, в каких это смыслах! - То-то... невдомек. И где это на военном судне видно, чтобы боцман и... тьфу!.. Федотов только сплюнул и выругался довольно затейливо, однако в дальнейшие объяснения не пустился ввиду присутствия матросов. - И опять же, не моги сказать слова... Какая такая это новая мода, Захарыч?.. - Как он сам-то удержится... Небось, и он любит загнуть... - Не хуже нашего... - То-то и есть. Дальнейшие совещания по поводу отданных старшим офицером приказаний происходили в тесном кружке, собравшемся в сторонке. Здесь были все представители так называемой баковой аристократии: оба боцмана, унтер-офицеры, баталер*, подшкипер**, артиллерийский вахтер***, фельдшер и писарь. Линьки, само собой разумеется, надо было бросить. Что же касается до того, чтобы не тронуть матроса, то, несмотря на одобрение этого распоряжения в принципе многими, особенно фельдшером и писарем, большинство нашло, что безусловно исполнить такое приказание решительно невозможно и что - как-никак, а учить иной раз матроса надо, но, конечно, с опаской, не на глазах у начальства, а в тайности, причем, по выражению боцмана Никифорова, бить следовало не зря, а с "рассудком", чтобы не "оказывало" знаков и не вышло каких-нибудь кляуз. Вопрос о том, чтобы не ругаться, даже и не обсуждался. Он просто встречен был дружным общим смехом. Все эти решения постановлено было держать в секрете от матросов; но в тот же день по всему корвету уже распространилось известие о том, что боцманам и унтер-офицерам не велено драться, и эта новость была встречена общим сочувствием. Особенно радовались молодые матросы, которым больше других могло попадать от унтер-офицеров. Старые, послужившие, и сами могли постоять за себя. ______________ * Заведующий провизией и раздачей водки. ** Заведующий каютой, в которой хранятся разные запасы судового снабжения. *** Заведующий крюйт-камерой (пороховым погребом), оружием и снарядами. III Небольшой "брамсельный"* ветерок, встреченный ночью корветом, дул, как выражаются моряки, прямо в "лоб", то есть был противный, и "Коршун" продолжал идти под парами по неприветливому Финскому заливу при сырой и пронизывающей осенней погоде. По временам моросил дождь и набегала пасмурность. Вахтенные матросы ежились в своих пальтишках, стоя на своих местах, и лясничали (разговаривали) вполголоса между собой, передавая один другому свои делишки и заботы, оставленные только что в Кронштадте. Почти половина команды была из старослужилых, и у каждого из них были в Кронштадте близкие - у кого жена и дети, у кого родные и приятели. Поговорить было о чем и о ком пожалеть. ______________ * Слабый ветер, позволяющий нести брамселя - третьи снизу прямые паруса. - Ред. Капитан то и дело выходил наверх и поднимался на мостик и вместе с старшим штурманом зорко посматривал в бинокль на рассеянные по пути знаки разных отмелей и банок, которыми так богат Финский залив. И он и старший штурман почти всю ночь простояли наверху и только на рассвете легли спать. Наконец, во втором часу прошли высокий мрачный остров Гогланд и миновали маленький предательский во время туманов Родшер. Там уж прямая, открытая дорога серединой залива в Балтийское море. За Гогландом горизонт начинал прочищаться. Ветер свежел и стал заходить. - Кажется, норд-вест думает установиться. Как вы полагаете, Степан Ильич? Сухощавый, небольшого роста пожилой человек в стареньком теплом пальто и старой походной фуражке, проведший большую часть своей полувековой труженической жизни в плаваниях, всегда ревнивый и добросовестный в исполнении своего долга и аккуратный педант, какими обыкновенно бывали прежние штурмана, внимательно посмотрел на горизонт, взглянул на бежавшие по небу кучевые темные облака, потянул как будто воздух своим длинноватым красным носом с желтым пятном, напоминавшим о том, как Степан Ильич отморозил себе лицо в снежный шторм у берегов Камчатки еще в то время, когда красота носа могла иметь для него значение, и проговорил: - Надо быть, что так-с. И самое время для норд-веста, Василий Федорыч. Ишь, подыгрывает. Прошло еще с полчаса. Ветер дул из норд-вестовой четверти и был попутным для корвета. Тогда капитан обратился к вахтенному лейтенанту и приказал ставить паруса. - Свистать всех наверх паруса ставить! - скомандовал офицер звучным веселым тенорком. Вахтенный боцман Федотов подбежал к люку жилой палубы, мастерски засвистал в дудку и рявкнул во всю силу своих могучих легких голосом, который разнесся по всей жилой палубе: - Пошел все наверх паруса ставить. Живо, ребята... Бегом!.. И, разумеется, окончил свою команду словами, ничего не имевшими общего с вызовом наверх. Тем временем сигнальщик, как полоумный, вбежал в кают-компанию и затем в гардемаринскую каюту с извещением о вызове всех наверх, и все стремительно полетели на палубу. Старший офицер, как распорядитель аврала, поднялся на мостик, сменив вахтенного начальника, который, по расписанию, должен был находиться у своей мачты. Словно бешеные, бросились со всех ног матросы, бывшие внизу, лишь только раздался голос боцмана. Он только напрасно их поощрял (и более по привычке, чем по необходимости) разными энергичными словечками своей неистощимой по части ругательств фантазии. Не прошло и минуты, как весь экипаж корвета, исключая вахтенных машинистов и кочегаров да коков (поваров), был наверху на своих местах. Мертвая тишина воцарилась на палубе. - Марсовые к вантам! - раздалась звучная команда старшего офицера. Несколько десятков марсовых - цвет команды, люди все здоровые, сильные и лихие - стало у ванта, веревочной лестницы, идущей по обе стороны каждой мачты. - По марсам и салингам! С этой командой матросы ринулись по вантам, бегом поднимаясь наверх. Когда все уже были на марсах и салингах, старший офицер скомандовал: - По реям!.. И все, с ноковыми* впереди, разбежались по реям, держась одной рукой за приподнятые рейки, служащие вроде перил, словно по гладкому полу и, стоя, перегнувшись, на страшной высоте, над бездной моря, стали делать свое обычное матросское трудное дело. ______________ * Ноковые матросы, работающие на самых концах рей. Володя, стоявший на мостике сзади капитана, в первые минуты с чувством страха посматривал на эти слегка покачивающиеся вместе с корветом реи, на которых, словно муравьи, чернели перегнувшиеся люди. Ему казалось, что вот-вот кто-нибудь сорвется - и если с конца, то упадет в море, а если с середины, то на смерть разобьется на палубе. Он слышал - бывали такие примеры. И в голове его невольно проносились мысли о той ежеминутной опасности, которой подвергаются матросы. Если теперь при тихой погоде и незначительной качке ему казалось их положение опасным, то каково оно во время бури, когда реи стремительно качаются, делая страшные размахи. Каково работать при дьявольском ветре? Каково устоять там? И он, еще совсем неопытный моряк, преувеличивающий опасность, решил непременно как-нибудь самому сходить на рею и как-то невольно проникался еще большей любовью и большим уважением к матросам. - Молодцами работают, Андрей Николаевич, - промолвил капитан, все время не спускавший глаз с рей. - Хорошие марсовые, - весело ответил старший офицер, видимо довольный и похвалой капитана, и тем, что они действительно "молодцами работали". - Готово, - крикнули с марсов. - Отдавай! С реев долой! Пошел марса-шкоты*! Фок** и грот*** садить!.. ______________ * Шкоты - веревки, прикрепленные к углу парусов и растягивающие их. Эти веревки принимают название того паруса, к которому прикреплены, например, брам-шкот, марса-шкот, бизань-шкот и т.д. ** Фок - самый нижний парус на фок-мачте, привязывается к фока-рее. *** Грот - такой же на грот-мачте. Топот матросских ног да легкий шум веревок нарушали тишину работ. Изредка, впрочем, когда боцмана увлекались, с бака долетали энергические словечки, но они еще не расточались с особенной щедростью ввиду того, что все шло хорошо. Но вот какая-то снасть "заела" (не шла) на баке, и кливер что-то не поднимался. Прошла минута, долгая минута, казавшаяся старшему офицеру вечностью, во время которой на баке ругань шла crescendo*. Однако Андрей Николаевич крепился и только простирал руки на бак. Но, наконец, не выдержал и сам понесся туда, разрешив себя от долго сдерживаемого желания выругаться... ______________ * С возрастающей силой (итал.). А капитан, слушая все эти словечки, серьезный и сдержанный, стоял на мостике и только морщился. Все, слава богу, было исправлено - кливер с шумом взвился. Не прошло и пяти минут с момента вызова всех наверх, как "Коршун" весь покрылся парусами и, словно гигантская белоснежная птица, бесшумно понесся, слегка накренившись и с тихим гулом рассекая своим острым носом воду, которая рассыпалась алмазной пылью, разбиваясь о его "скулы". Машина была застопорена. Винт поднят из воды, чтобы не мешать ходу, и укреплен в так называемом винтовом колодце. Аврал был кончен. Подвахтенных просвистали вниз, и вахтенный офицер снова занял свое место на мостике. - К вечеру возьмите у марселей два рифа, - сказал