ег на возвратный путь -  деньги-то из карманов подлецы вытащили,
а пока живу у одного старого приятеля,  капитана, судно которого стоит здесь
в ожидании груза...  Спасибо - приютил, одел и дал денег. Сегодня вот съехал
на  берег...  был у  доктора.  Пора и  на  корабль.  Милости просим ко мне в
гости...  Очень рад  буду вас  видеть!  -  прибавил старик.  -  "Маргарита",
большой клипер, стоит на рейде недалеко от вашего корвета... Приезжайте...
     Ашанин  обещал  навестить злополучного капитана,  и  старик,  выпив  на
прощанье еще рюмки две, простился с Володей.


        III

     Дня  через три после этой встречи Ашанин взял "двойку" и  отправился на
"Маргариту".
     Нечего и  говорить,  что и капитан "Маргариты",  и особенно гостивший у
него старик-капитан встретили молодого человека с  задушевной приветливостью
и той простотой, которой отличаются вообще моряки.
     Так как время было послеобеденное,  то  Ашанину предложили выпить рюмку
хереса.  Все трое прошли из просторной капитанской каюты на балкон и уселись
там.  На балконе было не так жарко:  довольно ровный ветер,  дувший с  моря,
веял прохладой. Перед глазами расстилался рейд и видны были входившие с моря
суда и джонки.
     Оба капитана,  довольно усердно потягивающие херес и  покуривавшие свои
пенковые трубочки,  расспрашивали своего гостя о России, о тамошних порядках
и сами в свою очередь рассказывали различные эпизоды из своей морской жизни.
Так  прошел час,  и  Ашанин было  уже  думал распроститься с  гостеприимными
моряками,  но  старик-капитан  снова  стал  рассказывать  о  своем  недавнем
несчастье, и уйти было неловко.
     В  то время,  когда капитан Смит проклинал подлецов-пиратов и жаловался
на  свое  правительство,  находя,  что  оно  недостаточно круто обращается с
Китаем,  к  корме  "Маргариты" приближались одна  за  другой три  джонки под
парусами,  шедшие с моря.  Они,  видимо,  собирались, как выражаются моряки,
"резать корму" стоявшего на пути судна.  Первая джонка прошла, не обратив на
себя  ничьего  внимания,   но  когда  вторая  джонка,  слегка  накренившись,
проходила мимо, старик капитан случайно взглянул на нее... и вдруг глаза его
словно бы застыли,  устремленные на китайца,  правившего рулем.  Бледный,  с
лицом, выражавшим и изумление и злобную радость, капитан схватил руку своего
приятеля и прошептал задыхающимся голосом:
     - Они... они...
     - Кто они?
     - Они...  Я его узнал...  мерзавца...  Это те пираты, которые напали на
меня... Шлюпку, скорей шлюпку... Я сейчас дам знать нашему станционеру, чтоб
их за держали.
     - Да вы не ошиблись ли, Смит?
     - Ошибся?  Я эту рожу никогда не забуду... Он первый вошел на "Джека" и
первый хватил меня топором...  Шлюпку... Вот-то счастливая случайность, сэр!
- обратился старик к Ашанину.  - Не сиди я в эту минуту на балконе... Видно,
сам бог захотел наказать злодеев.
     Через  несколько  минут  оба   капитана  отправились  на   вельботе  на
английскую военную канонерскую лодку, а Володя поехал на корвет.
     На другой день он опять был на "Маргарите" и  старик-капитан с радостью
сообщил,  что все три джонки арестованы,  и  люди с  них заключены в тюрьму.
Улики  были  налицо:  на  джонках нашли часть награбленного груза и  вещей с
"Джека" и несколько китайцев были ранены огнестрельным оружием.
     - Сознались они?
     - Сперва и  не  думали,  но когда я  был у  следственного судьи и  меня
увидал  этот  дьявол,   ранивший  меня,   он...  испугался,  точно  встретил
привидение,  и  тогда рассказал все.  И  я  не  ошибся...  он  был  один  из
начальников.
     Дня за два до ухода "Коршуна" из Гонконга,  рано утром,  пятеро главных
пиратов были повешены. Остальные приговорены к каторжным работам.
     Мистер Смит приезжал на  корвет звать Ашанина посмотреть,  как вздернут
пятерых злодеев на  виселицу,  но  Володя  отказался от  такого  зрелища,  к
крайнему удивлению старика-капитана.
     Из  газет  Ашанин  узнал,  что  все  пятеро шли  на  казнь  с  покорным
равнодушием,  обычным,  впрочем,  в  такой  стране,  как  Китай,  где  жизнь
человеческая не  очень-то  ценится  и  нередко  находится  в  зависимости от
вопиющего произвола.


        x x x

     Во  время  двухнедельной стоянки в  Гонконге пришлось одному  матросу с
"Коршуна" познакомиться с английским судом.
     Молодой,  добродушный матросик Ефремов во время гулянки на берегу выпил
лишнее и,  возвращаясь на пристань к  баркасу,  горланил песни...  Уж он был
недалеко от  шлюпки,  когда полисмен (из  сипаев) сделал Ефремову замечание,
что кричать на улице не годится. Разумеется, матрос этого не понял и выругал
полисмена на родном диалекте.  В  свою очередь и  полисмен,  по счастью,  не
догадался, каким оскорблениям подверглась в его лице власть, но, увидав, что
матрос  продолжает петь  песни,  заговорил  решительнее и  серьезнее и  взял
матроса за руку... Пьяный, вероятно, обиделся и, ни слова не говоря, съездил
по  уху  полисмена,  повергнув  почтенного блюстителя порядка  в  изумление,
которым матрос  не  преминул воспользоваться:  он  вырвался из  крепкой руки
полисмена  и   в   минуту  уже  был  на  баркасе.   Объяснение  полисмена  с
гардемарином,   сопровождавшим  команду,   не  удовлетворило  полисмена.  Он
требовал ареста  виновного при  полиции до  разбора дела,  но  гардемарин не
согласился, и баркас отвалил.
     На  другой день капитан получил официальную бумагу,  в  которой просили
прислать виновного к судье для разбирательства дела.
     Ашанин,  как знающий английский язык, был послан в качестве переводчика
и защитника.
     В  довольно большой судейской камере  на  возвышении восседал толстый и
румяный джентльмен-судья и произнес:
     - Дело  об  оскорблении действием  полисмена  Уйриды  русским  матросом
Ефремовым.
     В немногочисленной публике, сидящей на скамьях, легкое волнение. Все не
без  любопытства  смотрят  на   белобрысого,   курносого  матроса  Ефремова,
сконфуженное лицо  которого дышит  добродушием и  некоторым недоумением.  Он
сидит отдельно,  сбоку,  за черной решеткой, рядом с Ашаниным, а против них,
за такой же решеткой, высокий, стройный и красивый сипай, с бронзово-смуглым
лицом и большими темными,  слегка навыкате глазами, серьезными и не особенно
умными.
     - Полисмен Уйрида, расскажите, как было дело. Помните, что по закону вы
обязаны показывать одну только правду.
     Полисмен  Уйрида  начал  довольно обстоятельный рассказ  на  не  совсем
правильном английском языке об  обстоятельствах дела:  о  том,  как  русский
матрос был пьян и  пел "более чем громко" песни,  -  "а  это было,  господин
судья,  в  воскресенье,  когда  христианину надлежит  проводить время  более
прилично",  -  как он,  по званию полисмена, просил русского матроса петь не
так громко,  но русский матрос не хотел понимать ни слов, ни жестов, и когда
он  взял его  за  руку,  надеясь,  что русский матрос после этого подчинится
распоряжению  полиции,   "этот  человек,   -   указал  полисмен  пальцем  на
"человека",  хлопавшего напротив глазами и  дивившегося всей  этой  странной
обстановке, - этот человек без всякого с моей стороны вызова, что подтвердят
и свидетели, хватил меня два раза по лицу... Вот так, господин судья".
     И полисмен наглядно показал, как русский матрос "хватил" его.
     - Синяк до сих пор есть.  Не угодно ли взглянуть, господин судья... Вот
здесь, под левым глазом...
     - Ну, однако, небольшой, кажется? - заметил серьезно судья.
     - Небольшой, господин судья.
     - Советую примачивать арникой... скоро пройдет.
     - И так пройдет, господин судья! - добродушно проговорил сипай.
     Тогда  судья повернул голову в  сторону,  где  сидел русский матрос,  и
проговорил, обращаясь к Ашанину:
     - Потрудитесь сообщить обвиняемому показание истца.
     Ашанин изложил Ефремову сущность показания и спросил:
     - Верно он показывает, Ефремов?
     - Должно,  верно,  ваше благородие...  Помню,  что  вдарил арапа,  ваше
благородие!
     Володя поднялся и сказал судье, что перевел показание истца.
     Тогда судья обратился к Ефремову и сказал:
     - Подсудимый, встаньте!
     - Встань, Ефремов!
     - Есть, ваше благородие! - ответил, вскакивая, Ефремов.
     - Подсудимый,  расскажите по чистой совести,  как было дело... Согласны
ли вы с обвинением истца или не согласны?..
     - Рассказывай, Ефремов.
     Ефремов моргал глазами и молчал.
     - Да говори же что-нибудь, Ефремов! И смотри на судью, а не на меня...
     - Слушаю,  ваше  благородие,  но  только  доказывать мне  нечего,  ваше
благородие.
     - Да ты не доказывай, а расскажи, как все случилось.
     Ефремов тогда обратился к судье и, глядя на него, словно бы на старшего
офицера или на капитана, начал:
     - Шел  я   это,   вашескобродие,   на  пристань  из  кабака  и  был  я,
вашескобродие,  выпимши...  Однако шел сам,  потому от капитана приказ -  на
корвет являться как  следует,  на  своих ногах...  А  этот  вот  самый арап,
вашескобродие,  привязался...  Лопотал,  лопотал  что-то  по-своему  -  поди
разбери...  А  затем за руку взял...  я  и  подумай:  беспременно в  участок
сволокет...   За  что,   мол?..   Ну,   я   и  треснул  арапа,   это  точно,
вашескобродие...   Отпираться  не   буду...   А   больше   нечего  говорить,
вашескобродие, и другой вины моей не было.
     Ашанин перевел речь матроса с  некоторыми изменениями и  более связно и
прибавил, что Ефремов не отрицает показания полисмена и сознает свою вину...
     - Свидетелей, значит, можно и не допрашивать! - обрадовался судья.
     И  вслед  за  тем,  выразив  сожаление,  что  русский матрос  употребил
напитков более чем следовало,  приговорил Ефремова к  трем долларам штрафа в
пользу потерпевшего.
     Тем  дело  и  кончилось.  Штраф  Ашанин  немедленно  же  внес,  получил
квитанцию и вместе с обрадованным матросом отправился на корвет.
     - Ну, что, доволен судом? - спрашивал Ашанин.
     - Очень далее доволен,  ваше  благородие...  А  я  сперва,  признаться,
струсил, ваше благородие, - прибавил матрос.
     - Чего?..
     - Полагал,   что  за  полицейского  арапа  беспременно  отдерут,   ваше
благородие.
     - У англичан, брат, людей не дерут.
     - То-то, значит, не дерут... Обходительный народ эти гличане.
     - А почему ты полагал, что тебя высекут?
     - А по той причине, ваше благородие, что я выучен.
     - Как выучен?
     - Точно так,  выучен,  еще когда на службу не поступал,  а в крестьянах
состоял.  За  такое  же  примерно  дело,  меня,  ваше  благородие,  форменно
отполировали  в  участке-то,  в  нашем  городе.  И,  окромя  того,  осмелюсь
доложить,  ваше  благородие,  всю  морду,  можно сказать,  вроде быдто теста
сделали...  А здесь только штраф...  Во всякой, значит, стране свои порядки,
ваше благородие!
     Вернувшись на корвет,  Ефремов долго еще рассказывал, как его судили за
арапа и как правильно рассудили.
     - Понял, братцы, судья, что я пьяный был... А с пьяного что взять!


                           Глава двенадцатая

        АДМИРАЛЬСКИЙ СМОТР И
                     ЭКЗАМЕНЫ В ПЕЧЕЛИЙСКОМ ЗАЛИВЕ


        I

     Пока  в   кают-компании  и  среди  гардемаринов  шли  горячие  толки  и
разнообразные предположения о  том,  куда пойдет из Гонконга "Коршун" и  где
начальник  эскадры  Тихого  океана,  в  состав  которой  назначался  корвет,
английский почтовый пароход, привезший китайскую почту, привез и предписание
адмирала:  идти в  Печелийский залив,  где находился адмирал с  двумя судами
эскадры.
     Не  очень-то  обрадовало  моряков  это  известие.   Стоянка  в   глухом
Печелийском заливе,  где  не  было  даже  открытых для  европейцев китайских
портов,  куда  можно  было  бы  съехать  на  берег,  не  представляла ничего
привлекательного, да и близость встречи с адмиралом, признаться, не очень-то
радовала.  О  нем  ходили слухи,  как  об  очень  строгом,  требовательном и
педантичном человеке,  и  притом  заносчивом и  надменном,  держащем себя  с
неприступностью английского лорда.
     Особенно смущала эта встреча, то есть близость смотра, старшего офицера
Андрея Николаевича.  Ему,  ревниво заботившемуся о любимом им "Коршуне", все
казалось, что "Коршун" вдруг да как-нибудь осрамится на адмиральском смотру,
и Андрей Николаевич со времени получения предписания сделался очень нервен и
еще с большей педантичностью, - если только возможно было допустить большую,
- во  все  время  перехода из  Гонконга в  Печелийский залив  осматривал все
уголки корвета и  во  время разных учений обнаруживал нетерпеливость и  даже
раздражительность.  Несмотря на то что матросы лихо работали и  вообще знали
свое дело отлично, Андрей Николаевич, этот добровольный мученик своего долга
и притом трусивший всякого начальства,  не мог успокоиться,  хотя и старался
скрыть это от посторонних глаз.
     Через несколько дней  "Коршун" после полудня входил под  всеми парусами
на  Печелийский  рейд,   салютуя  контр-адмиральскому  флагу,  поднятому  на
крюйс-брам-стеньге*  внушительного  флагманского  фрегата  "Роксана",  около
которого стоял  небольшой,  стройный красавец клипер "Чайка" с  своей  белой
полоской вокруг черного борта и белоснежной трубой.
     ______________
     *  Окончание бизань-мачты:  сначала идет  бизань-мачта,  продолжение ее
называется крюйс-стеньгой,  а продолжение последней крюйс-брам-стеньгой. Эти
части  делаются или  из  трех  кусков  рангоутного (круглого) дерева или  из
одного целого куска.

     Лихо пролетев под  нормой фрегата,  где  на  юте,  с  биноклем в  руке,
затянутой в перчатку,  стоял небольшого роста,  худощавый адмирал в свитском
сюртуке,  с аксельбантом через плечо,  и мимо клипера, под жадными взглядами
моряков,  зорко смотревшими на  нового товарища,  "Коршун",  положив руль на
борт,  круто  повернул против  ветра,  и  среди  мертвой  тишины  раздавался
звучный, слегка вздрагивающий голос Андрея Николаевича:
     - По марсам и салингам! Паруса долой! Отдай якорь!
     И не прошло и пяти минут,  как все паруса,  точно волшебством, исчезли,
якорь  был  отдан,  катер  и  вельбот спущены,  и  "Коршун" с  закрепленными
парусами недвижно стоял рядом с "Чайкой",  возбуждая восторг моряков и своим
безукоризненным видом  щегольского военного судна и  быстротой,  с  какой он
стал на якорь и убрал паруса.
     Еще минута -  и капитан Василий Федорович, по обыкновению спокойный, не
суетливый  и,  видимо,  не  испытывавший ни  малейшего  волнения,  в  полной
парадной  форме  уже  ехал  на  своем  щегольском шестивесельном вельботе  к
флагманскому  фрегату  с  рапортом  к  адмиралу,  а  старший  офицер  Андрей
Николаевич, весь красный, довольный и сияющий, спускался с мостика.
     - А ведь ничего,  а,  Степан Ильич?  Кажется, недурно стали на якорь? -
обратился он к старшему штурману, словно бы ища одобрения.
     - Уж чего лучше. Превосходно, Андрей Николаич. Паруса так и сгорели.
     - Сгорели?..  Да,  недурно,  недурно, слава богу... Надо будет по чарке
дать марсовым... А как-то смотр пройдет, Степан Ильич! - с тревогой в голосе
прибавил старший офицер.
     И его мужественное, заросшее волосами лицо приняло испуганное выражение
школьника,   который  боится   экзамена.   Распорядительный,   энергичный  и
находчивый  во  время  штормов  и   всяких  опасностей,   Андрей  Николаевич
обнаруживал позорное малодушие перед смотрами начальства.
     - Да  что вы волнуетесь,  Андрей Николаевич!  -  успокаивал его старший
штурман,   относившийся  к  высшему  начальству  с  философским  равнодушием
человека,  не  рассчитывающего на  карьеру и  видавшего на своем долгом веку
всяких начальников,  которые тем не  менее не съели его.  Он тянет служебную
лямку добросовестно и не особенно гоняется за одобрениями:  все равно из них
шубы не сошьешь; все равно для штурмана нет впереди карьеры.
     - Да  как же  не  волноваться,  Степан Ильич?  Разве вы  не  слышали об
адмирале?
     - Ну, так что же?
     - Он хоть и вежливый и любезный,  никогда не разносит,  а, я вам скажу,
такая заноза... строгий и взыскательный.
     - Ну и пусть себе взыскательный.  Что ему взыскивать?  "Коршун",  слава
богу, у нас в порядке, Андрей Николаич.
     - Так-то так, а вдруг...
     - Что вдруг? - переспросил, улыбаясь, Степан Ильич.
     - А вдруг, батенька, на смотру что-нибудь да выйдет.
     - Ничего не выйдет,  Андрей Николаич.  Вы,  право, мнительный человек и
напрасно только расстраиваете себя... Все будет отлично, и адмирал останется
доволен. Он хоть и заноза, как вы говорите, а умный человек и не придирается
из-за  пустяков.  Да и  не к  чему придраться...  Пойдемте-ка лучше,  Андрей
Николаич, обедать... И то сегодня запоздали... А есть страх хочется...
     - Нет,  я  после пообедаю...  Мне  надо еще самому посмотреть,  как реи
выправлены и не ослаб ли такелаж, а потом поговорить с боцманом.
     И маленькая приземистая фигурка старшего офицера понеслась на бак.
     Через полчаса капитан вернулся от адмирала и  сообщил старшему офицеру,
что на  другой день будет смотр и  что корвет простоит в  Печелийском заливе
долго вследствие требования нашего посланника в Пекине.
     Последняя весть очень смутила кают-компанию и гардемаринов.
     В  тот же день капитан объявил Володе,  что он будет держать экзамен на
флагманском  фрегате  для   производства  в   гардемарины  в   сравнение  со
сверстниками, которые, как Володя уже знал, были произведены к Пасхе.
     - Надеюсь, вы готовы к экзамену? - спросил капитан.
     - Готов, Василий Федорыч.
     - Ну и отлично. Когда хотите экзаменоваться?
     - Чем скорее,  тем лучше.  Если можно,  через неделю...  Я  кое-что еще
посмотрю.
     - Хорошо.  Через неделю вас  начнет экзаменовать комиссия,  назначенная
адмиралом...  Будете ездить на  фрегат...  С  этого дня вы освобождаетесь от
служебных занятий на корвете,  скажите старшему офицеру...  Да если надо вам
помочь в  чем-нибудь,  обращайтесь ко  мне...  Я  кое-что помню!  -  скромно
прибавил капитан.
     Ашанин поблагодарил и  сказал,  что он  занимался и  надеется выдержать
экзамен по всем предметам.
     - А  главное,   не  бойтесь,   Ашанин.  К  вам  придираться  не  будут.
Экзаменаторы ведь не  корпусные крысы,  -  улыбался Василий Федорович.  -  А
адмирал понимает, что такое экзамен, - одобряюще промолвил капитан, отпуская
Ашанина.


        II

     На другой день,  к  девяти часам утра,  вся команда была в чистых белых
рубахах, а офицеры в полной парадной форме.
     Бедный Андрей Николаевич с  раннего утра носился по корвету и  вместе с
боцманом  Федотовым  заглядывал в  самые  сокровенные уголки  жилой  палубы,
машинного отделения и  трюма.  Везде он  пробовал толстым волосатым пальцем:
чисто ли,  нет ли грязи,  и везде находил безукоризненную чистоту и порядок.
Наверху и  говорить нечего:  реи  были выправлены на  диво,  палуба сверкала
белизной,  и все сияло и горело -  и пушки, и медь люков, поручней, компаса,
штурвала и кнехтов*.
     ______________
     * Вертикальные металлические брусья с блоками для проводки снастей.

     И  Андрей  Николаевич,  красный,  вспотевший и  напряженный,  несколько
комичный в  сбившейся назад треуголке и  узковатом мундире,  стоял теперь на
мостике,  то  посматривая беспокойным взглядом на флагманский фрегат,  то на
палубу и на мачты.
     Вдруг лицо  его  выразило ужас.  Он  увидал двух  обезьян -  Егорушку и
Соньку,  которые, видимо, нисколько не проникнутые торжественностью ожидания
адмирала,  с  самым  беззаботным видом  играли на  палубе,  гоняясь друг  за
другом,   и   дразнили  добродушнейшего  и  несколько  неуклюжего  водолаза,
проделывая с  ним  всевозможные обезьяньи  каверзы,  к  общему  удовольствию
команды.
     Обо всем вспомнил сегодня Андрей Николаевич, а о них-то и забыл!
     - Боцмана Федотова послать! - крикнул он.
     - Боцмана Федотова послать! - раздался окрик вахтенного унтер-офицера.
     - Есть!  -  отвечал уже  на  ходу боцман Федотов,  несшийся на  рысях к
старшему офицеру и  выпучивший вопросительно глаза,  когда остановился перед
мостиком.
     - Надо убрать на время куда-нибудь обезьян и  собаку,  а  то черт знает
что может случиться во время смотра! - проговорил старший офицер.
     - Есть, ваше благородие... Куда прикажете их посадить?
     - Куда?  -  задумался старший офицер.  -  Привязать их в гардемаринской
каюте! - внезапно решил он.
     - Слушаю,   ваше   благородие...   Только   осмелюсь   доложить  насчет
обезьянов...
     - Ну, что еще? - нетерпеливо перебил старший офицер.
     - Трудно будет поймать их... Лукавое животное, ваше благородие.
     - Как-нибудь  да  поймать и  посадить...  Да  живо!  -  прибавил Андрей
Николаевич.
     И  с  этими  словами  он  тревожно  взглянул  на  фрегат  и  спросил  у
сигнальщика, не спускавшего подзорной трубы с фрегата:
     - Что, отвалил адмирал?
     - Никак нет, ваше благородие. Катер у борта.
     Федотов был прав.  Действительно, исполнить приказание старшего офицера
и поймать обезьян было трудно.  С водолазом дело обошлось просто:  его взяли
за  шиворот и,  к  немалому его изумлению,  отвели в  гардемаринскую каюту и
привязали на веревку,  а  обезьяны решительно не давались,  несмотря даже на
куски сахара,  которые поочередно и  Федотов и  другие матросы протягивали и
Егорушке  и  Соньке  с  коварным намерением захватить их.  Но  они,  видимо,
отнеслись к  такому неожиданному со стороны матросов угощению подозрительно,
предвидя какой-нибудь подвох,  и  приближались на такое расстояние,  что при
каждой попытке схватить их  они успевали задавать тягу и  садиться в  места,
более или менее гарантирующие их безопасность. Долго продолжалась эта травля
к  общему  смеху  команды.  Боцман  и  несколько  других  ловцов  измаялись,
гонявшись за ними по всему корвету.
     - Подожди ужо,  шельмы! - погрозил боцман обезьянам, сидевшим на вантах
и,  казалось,  насмешливо скалившим зубы,  и послал матроса за сеткой, а сам
отвернулся, будто не обращая более на них никакого внимания.
     Сетка  принесена.  Матрос  осторожно приблизился и  только  что  сделал
движение, как Егорушка и Сонька бросились по вантам наверх и в мгновение ока
уже были на брам-pee и поглядывали вниз.
     - Эка дьяволы,  чтоб вас!  - пустил им вслед боцман и хотел было бежать
доложить старшему офицеру,  что "обезьянов" никак нельзя поймать,  как в эту
минуту раздался взволнованный голос старшего офицера:
     - Караул, наверх!.. Команда во фронт!..
     Все мгновенно затихло на корвете.
     По обе стороны палубы,  от шканцев до бака,  стояла, выстроившись в две
шеренги,  команда; на левой стороне шканцев выстроился караул, а на правой -
офицеры, имея на правом фланге старшего офицера, а на левом кадета Ашанина.
     Капитан и вахтенный начальник ожидали у трапа.
     - Шабаш!  -  раздался  молодой  окрик  гардемарина,  сидевшего на  руле
адмиральского катера,  и  через минуту на  палубу "Коршуна" вошел небольшого
роста человек,  лет сорока с небольшим, в сюртуке с адмиральскими погонами и
с аксельбантами через плечо, со своим молодым флаг-офицером.
     Когда   капитан   и   вахтенный  начальник  отрапортовали  адмиралу   о
благополучном состоянии "Коршуна",  адмирал,  протянув руку капитану,  тихой
походкой,  с приложенной у козырька белой фуражки рукой, прошел вдоль фронта
офицеров,  затем  прошел  мимо  караульных  матросов,  державших  ружья  "на
караул", и, в сопровождении капитана и флаг-офицера, направился к матросам.
     - Здорово,  молодцы!  -  чуть-чуть  повысил свой  тихий скрипучий голос
адмирал, приблизившись к фронту.
     "Р-ра-аздва-ай!",  раздавшееся звучно и  весело,  должно было  означать
"здравия желаем, ваше превосходительство!".
     Адмирал  медленно  обходил  по  фронту,  и  матросы  провожали адмирала
глазами, взглядывая на его умное серьезное лицо.
     Обойдя команду,  адмирал обратился к капитану с изысканной, но холодной
вежливостью:
     - Попрошу вас удалиться на минуту, Василий Федорович.
     И когда капитан удалился,  он,  несколько более повысив голос, спросил,
обращаясь к матросам:
     - Всем ли довольны, ребята?
     - Всем довольны,  ваше превосходительство!  -  так  же  весело,  как  и
раньше, отвечали матросы.
     - Нет ли у кого претензии?
     Ни звука в ответ.
     - Если есть у кого претензия, выходи, не бойся!
     Никто не шелохнулся.
     - Так ни у кого нет претензий?
     - Никак нет, ваше превосходительство! - в один голос ответили матросы.
     По  тонким  губам  адмирала  пробежала удовлетворенная улыбка  и  снова
скрылась в серьезном выражении лица.
     Вслед   затем   команду  распустили,   и   начался  осмотр   корвета  в
сопровождении капитана и  старшего офицера.  Осмотр  был  самый  тщательный.
Адмирал,  минуя показные,  так сказать,  места,  заглядывал в такие укромные
уголки,  на которые обыкновенно меньше всего обращается внимания.  Он был на
кубрике,  в  помещении команды,  приказал там  открыть  несколько матросских
чемоданчиков,  спускался в  трюм  и  нюхал  там  трюмную  воду,  заглянул  в
подшкиперскую,  в крюйт-камеру, в лазарет, где не было ни одного больного, в
кочегарную и  машинное отделение,  и  там,  не  роняя слова,  ни  к  кому не
обращаясь с вопросом,  водил пальцем в белоснежной перчатке по частям машины
и  глядел потом на перчатку,  возбуждая трепет и в старшем офицере и старшем
механике.  Но перчатка оказывалась чистой,  и адмирал шел далее, по-прежнему
безмолвный. Наконец, когда решительно все было осмотрено, он вышел наверх и,
поднявшись на мостик, проговорил, обратившись к капитану:
     - Считаю долгом заявить, что нашел корвет в примерном порядке.
     Капитан ни слова не сказал в ответ.
     - Ну,  а теперь посмотрим,  как у вас подготовлена команда. Потрудитесь
вызвать сюда барабанщика.
     - Боевую тревогу! - тихо приказал адмирал, когда явился барабанщик.
     Барабанщик  стал  отбивать  тревожную,   несмолкаемую  трель,  и  через
несколько минут корвет готов был к бою.
     Смотр   продолжался  очень   долго.   Были   и   парусное   учение,   и
артиллерийское,  и пожарная тревога, и посадка на шлюпки десанта, и стрельба
в цель - и все это не оставляло желать ничего лучшего. Матросы, сразу поняв,
что адмирал занозистый и "скрипка", как почему-то внезапно окрестили они его
превосходительство (вероятно  вследствие скрипучего его  голоса),  старались
изо всех сил и рвались на учениях,  как бешеные,  чтобы не подвести любимого
своего капитана, "голубя", и не осрамить "Коршуна".
     Наконец все окончено, и адмирал благодарит капитана.
     Капитан принимает эти похвалы с чувством собственного достоинства,  без
того  выражения чрезмерной радости,  которая  столь  нравится  начальникам и
потому  довольно  обыкновенна  среди  подчиненных,   и  адмирал,  как  будто
удивленный этой малой отзывчивостью к  его комплиментам,  к  тому же  весьма
редким и  не  особенно расточительным,  взглядывает на  капитана пристальным
взглядом умных  своих  глаз  и,  словно бы  угадывая в  нем  рыцаря долга  и
независимого человека, чувствует к нему уважение.
     Андрей Николаевич так растерялся,  когда адмирал обратился лично к нему
с благодарностью,  его лицо имело такое страдальческое выражение,  и пальцы,
приложенные  к  треуголке,  так  тряслись,  что  адмирал,  видимо  не  желая
продолжать агонии подчиненного, поспешил отойти.
     Когда  катер  с  адмиралом отвалил от  борта,  все  весело  и  радостно
бросились в кают-компанию.  Сияющий и радостный, что "Коршун" не осрамился и
что  адмирал нашел  его  в  полном  порядке,  Андрей  Николаевич угощал всех
шампанским,  боцманам и  унтер-офицерам дал денег,  а матросам до пяти чарок
водки и всех благодарил, что работали молодцами.


        x x x

     Экзамены прошли благополучно.  Даже  сам  адмирал,  присутствовавший на
экзаменах  из  астрономии,  навигации  и  морской  практики,  слушая  ответы
Ашанина,  одобрительно качнул  головой.  Наконец  последний экзамен сдан,  и
Володе объявили,  что у него баллы хорошие и что они вместе с представлением
о производстве будут немедленно посланы в Петербург в Морской корпус.
     Теперь Володе оставалось только ждать приказа,  и тогда он будет стоять
офицерскую вахту,  то  есть  исполнять обязанности вахтенного начальника под
ответственностью капитана,  как исполняли уже другие гардемарины. Тогда он и
получит  сразу  целую  кучу  денег  -   во-первых,   жалованье  со   времени
производства его товарищей и,  кроме того,  экипировочные деньги.  А  деньги
будут весьма кстати,  так как золото,  подаренное дядей-адмиралом,  уже было
совсем на исходе.
     Зато  теперь и  тратить денег  было  некуда на  этой  скучной стоянке в
Печелийском заливе.  На берег некуда было и съезжать.  Целые дни проходили в
разных учениях, делаемых по сигналам адмирала.
     Так  прошло полтора месяца -  всем опротивело это  печелийское сидение,
как вдруг однажды адмирал потребовал капитана к себе,  и вернувшийся капитан
поздравил всех с радостной вестью о том, что корвет на следующее утро идет в
С.-Франциско.  Нужно ли прибавлять, как обрадованы были моряки этой приятной
новостью.  Вместе с  нею капитан сообщил и другую:  адмирал по болезни скоро
уезжает в Россию. Кого назначат на смену, никому, конечно, не было известно;
но  и  капитан и  многие  офицеры почему-то  думали,  что,  вероятно,  будет
назначен лихой адмирал Корнев,  известный в  те времена во флоте под разными
кличками и между прочим под кличкой "беспокойного адмирала".
     - Действительно беспокойный,  господа, - заметил Андрей Николаевич. - Я
с ним плавал,  когда он первый раз ходил начальником отряда. У-у... бедовый!
- прибавил старший офицер и почему-то вздохнул.
     - Он всех в  христианскую веру приведет,  -  вставил и  старый штурман,
смеясь.
     - А что, разве свирепый? - спрашивал мичман Лопатин.
     - А  вот увидите,  если он к нам явится...  Он тут всех перетормошит...
Кипучая натура.  Недаром все его боятся,  особенно с  первого раза,  пока не
узнают хорошо. В лоск, батенька, разносит! - прибавил Степан Ильич.
     - Ну, это мы еще посмотрим! - вызывающе заметил мичман Лопатин.
     - То-то посмотрите! - засмеялся старый штурман.


                            Глава тринадцатая

        САН-ФРАНЦИСКО


        I

     Красные обрывистые берега уже открылись, и Володя жадно, с лихорадочным
любопытством всматривался в берега этой почти сказочной страны, заселившейся
с  необыкновенной скоростью.  Он еще недавно много слышал о ней от одного из
первых  золотоискателей,   шведа,  капитана  небольшого  купеческого  брига,
который стоял рядом с "Коршуном" в Печелийском заливе.
     В 1848 году,  когда по всему миру пронеслась весть об открытии золота в
Калифорнии,  этот швед был  штурманом на  купеческом судне.  Он  соблазнился
желанием быстро разбогатеть и,  охваченный золотой горячкой, бежал со своего
корабля  и  добрался до  только  что  возникавшего С.-Франциско,  тогда  еще
беспорядочного поселка,  или,  вернее,  лагеря, куда со всех стран стекались
разные авантюристы,  жаждавшие быстрой наживы,  разный сброд, надеявшийся на
свои мускулистые руки.
     Рассказы шведа дышали чем-то  фантастичным и  вместе с  тем  страшным и
жестоким о первых временах поисков золота в Калифорнии, где в одну неделю, в
один день,  люди,  случалось, делались богатыми. Но швед, как и масса других
золотоискателей,  горько разочаровался.  Он  не разбогател,  хотя и  находил
золото,  он отдавал его за провизию,  за обувь и платье,  за инструменты, за
вино.  Наживались главным образом поставщики и торгаши, нахлынувшие вслед за
пионерами, а не самые пионеры.
     И  что за  страшное общество это было!  Каких только лиц не  попадалось
среди золотоискателей,  начиная с  разорившегося аристократа и кончая беглым
каторжником!.. Поневоле это разношерстное общество выработало суровые законы
в своем беспорядочно раскинутом громадном лагере, около которого происходили
раскопки.  Довольно было без позволения войти в чужую палатку,  чтобы хозяин
ее  имел право уложить на месте вошедшего выстрелом из револьвера.  Малейшая
кража  наказывалась виселицей.  Никто  не  расставался  ни  на  один  миг  с
револьвером.   По   рассказам  шведа,   только   такими  суровыми  законами,
выработанными на  месте золотоискателями,  и  мог  сохраняться до  известной
степени порядок,  и  не  было частых преступлений.  Но зато жизнь была самая
отчаянная.  После дня  работы золотоискатели проводили ночи в  кабаках и  за
игрой спускали все золото, собранное за день. И пока эта беспорядочная жизнь
приняла  другой,   более  нормальный  характер,   масса  пришлецов  ушла  из
Калифорнии,  и  в  числе их было немного,  увозивших деньги.  Некоторые лишь
сберегли кое-что на переезд в  Европу,  а большинство поступало матросами на
суда. В числе таких был и швед, рассказывавший Володе свою одиссею.
     "Коршун" подходил все ближе и ближе к калифорнийскому берегу, попыхивая
дымком из  своей  трубы.  Океан  почти  заштилел,  и  корвет легко  рассекал
синеватую воду, делая по десяти узлов в час.
     День  стоял  превосходный -  нежаркий,  солнечный,  мягкий сентябрьский
день.  У входа в залив хорошо была видна белая башня маяка.  Все чаще и чаще
"Коршун" обгонял  заштилевшие парусные суда  и  встречал их,  буксируемых из
залива маленькими сильными пароходиками.
     Все -  и офицеры,  и матросы,  и даже отец Спиридоний, редко покидавший
каюту, - были наверху и жадно всматривались в глубину залива, чтобы поскорей
увидать  "жемчужину  Тихого  океана",   как   не   без   основания  называют
калифорнийцы  Сан-Франциско,   или  "Фриски",   по  их  фамильярно-ласковому
сокращению,  пока старший штурман не объяснил,  что напрасно "пялят" глаза -
все равно города не увидать: он в глубине бухты, скрытый горами.
     Офицерам после долгой и  скучной стоянки в  Печелийском заливе и  после
длинного, только что совершенного перехода, во время которого опять пришлось
несколько  дней  посидеть  на   консервах,   хотелось  поскорее  побывать  в
интересном городе,  о  котором много рассказывали в  кают-компании и  Андрей
Николаевич  и  Степан  Ильич,  бывшие  в  нем  во  время  прежних  плаваний,
познакомиться с новой страной,  оригинальной, совсем не похожей на Европу, с
американскими нравами, побывать в театре, послушать музыку, узнать, наконец,
что делается на свете, получить весточки из России.
     Уже давно Володя не получал писем от своих -  последнее было получено в
Гонконге, и это его беспокоило. Здоровы ли все близкие?
     Матросам тоже очень хочется "берега".  Положим,  их  требования от него
скромнее,  их  развлечения грубее:  помотаться по городу и  провести время в
каком-нибудь кабачке за стаканом водки,  но и это отвлечение от однообразной
судовой жизни громадное удовольствие, не говоря уже о том, что даже и беглое
мимолетное знакомство с  чужой  стороной,  с  другими  порядками и  нравами,
конечно,  интересует матросов  и  невольно производит впечатление,  действуя
развивающим образом.  Вот отчего матрос, побывавший в кругосветном плавании,
совсем не  похож на товарища,  плававшего только в  наших морях:  он кое-что
видел, кое-что понял и далеко уже не столь невежествен, как был прежде.
     И  на  баке большая толпа слушает Бастрюкова.  Он  был во "Францисках",
когда  ходил  в  дальнюю  на  "Ласточке",  и  теперь  делится  с  товарищами
вынесенными им впечатлениями,  рассказывая, что город большой и содержится в
аккурате,  что кабаков в нем много, но, надо правду сказать, пьяных, которые
чтобы валялись, совсем не видать.
     - Они,  эти самые мериканцы,  пьют,  братцы вы мои,  по-благородному, -
продолжал Бастрюков своим мягким приятным голосом, - до затмения рассудка не
напиваются,  понимают плепорцию.  Разве  которые  матросы  разных  нациев  с
кораблей,  ну те, случается, шибко натрескамшись, а чтобы коренные мериканцы
- ни  боже ни!..  И  живут,  сказывали про их,  вольно:  делай,  что знаешь,
запрету нет,  коли ты худого не делаешь...  И все там,  братцы,  ровны между
собой,  и нет ни господ,  ни простых... Какой ты ни на есть человек, богатый
ли,  бедный,  а  все мистер да мистер -  господин,  значит.  Всем одни права
дадены...  И  ходят чисто:  в  пинджаках и при штиблетках;  что хозяин,  что
мастеровщина - все одинаково одеты... А женского сословия народ так и вовсе,
можно  сказать,  не  отличишь,  какая из  них  барыня,  а  какая,  примерно,
служанка.  Все скрозь мамзели и гордого обращения, и ежели ты сидишь в конке
и вошла женщина,  а места нет,  ты встань и уступи место...  Учливый к бабам
народ! А харч у их, братцы, первый сорт, и народ хорошо живет...
     Матросы  жадно  внимают Бастрюкову и  удивляются,  почему  это  в  этой
стороне такое хорошее житье народу, и Бастрюков старается объяснить, почему.
     Тем  временем  к  "Коршуну"  несется  маленький  пароходик  с  большим,
бросающимся в глаза,  ярким лоцманским флагом.  На минуту "Коршун" замедляет
ход,  и,  быстро  поднявшись по  веревочному трапу,  на  палубу  выскакивает
высокий,  худой  калифорниец с  нервным,  загорелым лицом,  опушенным густой
черной бородой.  Он в  длиннополом сюртуке,  в высоких сапогах и в цилиндре.
Самоуверенною,  спешною  походкой  поднялся  он  на  мостик,  протянул  руку
капитану,  старшему  штурману и  вахтенному офицеру,  сунул  несколько новых
газет и стал у компаса.
     Между двумя вдавшимися мысами -  небольшой пролив, называемый "Золотыми
воротами" (Golden Gate).  Корвет вошел в него и очутился в большом,  глубоко
вдавшемся заливе,  с  несколькими на  нем  островами,  среди  зелени которых
белели постройки.  У  входа в  залив форты,  защищающие вход,  и из амбразур
выглядывают орудия.  Эти  воинственные атрибуты  обыкновенно мирного  города
объяснялись бывшей в  то время междоусобной войной между северными и  южными
штатами за  освобождение негров  от  невольничества*.  Калифорнийцы были  на
стороне  северян и  зорко  охраняли свой  "Фриски" от  набега  какого-нибудь
крейсера южан.
     ______________
     *  Война эта тянулась с  1861 по 1865 г.  и окончилась победой северян.
Южные  штаты  (Южная  Каролина,   Георгия,  Флорида,  Миссисипи,  Алабама  и
Луизиана)  принуждены были  войти  в  состав  республики Северо-Американских
Соединенных Штатов, и невольничество было окончательно отменено.

     Отсалютовав  американскому флагу  и  получив  ответный  салют,  корвет,
руководимый лоцманом,  шел в глубину залива.  Темное,  большое серое облако,
видневшееся вдали, указывало на близость города.
     Володя не отрывал глаз.
     Крутой поворот корвета вправо -  и  громадный город засверкал на солнце
среди зелени садов и  парков,  в  глубине бухты,  с  лесом мачт.  Чем  ближе
подходил корвет,  тем яснее вырисовывались красивые здания, раскинувшиеся по
холмам, над которыми вдали возвышались пики гор.
     На рейде и  в  гавани С.-Франциско была масса судов всевозможных форм и
конструкций,  начиная с  пузатого,  неуклюжего "китобоя" и  кончая длинными,
стройными американскими быстроходными клиперами, которые, несмотря на то что
они парусные, на срок возят грузы из Калифорнии в Китай и обратно. Несколько
военных  судов  различных  наций  выделялись своим  более  изящным  видом  и
выправленным рангоутом.
     И   что   за   оживление  на   рейде!   Каждую  минуту  раздавались  то
пронзительные,   то  гудящие  свистки  с  пароходов,  пересекавших  бухту  в
различных направлениях.  Маленькие буксирные пароходики с  сидящими в будках
рулевыми,  словно бешеные,  снуют по  рейду,  предлагая свои  услуги большим
парусным  кораблям,  которые,  несмотря  на  все  поставленные  паруса,  еле
подвигаются к  выходу  из  залива,  благодаря  совсем  тихому,  еле  дующему
ветерку.  Клубы дыма стелются над рейдом.  Вот один пароход,  так называемой
американской конструкции,  трехэтажный,  весь белый, как снег, пролетел мимо
корвета,  полный пассажиров и пассажирок. С палубы несутся звуки музыки. Вот
еще другой такой пароход, третий... и опять музыка. Красивые яхты и шлюпки с
парусами,  окрашенными в  разнообразные яркие цвета,  то и дело проходят под
носом  или  скользят  сбоку  корвета  с   катающимися  мужчинами  и  дамами.
Встречаются яхточки с одними дамами.
     И над всей этой веселой оживленной картиной рейда - высокое, прозрачное
голубое небо,  откуда  ласково светит  солнце,  заливая блеском и  город,  и
бухту, и островки, и окружающие бухту возвышенности.
     - Прелесть! - невольно шептал Володя.
     Глядя на большой город,  на лес мачт в гавани,  на оживление рейда,  на
всю эту кипучую деятельность,  он не верил своим глазам,  не верил,  что вся
эта жизнь создалась со сказочной быстротой.  И он невольно вспомнил рассказы
капитана-шведа,  припоминал то,  что  читал о  Калифорнии,  и  ему  казалось
невероятным,  что  всего  лишь  пятнадцать лет  тому  назад  места эти  были
пустынны и  безлюдны;  тишина их  нарушалась только криком белоснежных чаек,
носившихся,  как и  теперь,  над заливом,  да  разве выстрелами каких-нибудь
смелых охотников-мексиканцев, забредших в эти места.
     - Из бухты вон, отдай якорь! - раздалась команда.
     Корвет стоял недалеко от города.
     Не прошло и пяти минут,  как уже на корвет явились разные комиссионеры,
поставщики,  портные,  китайцы-прачки, и весь стол кают-компании был завален
объявлениями  всевозможных  магазинов.  Не  замедлили  явиться  и  репортеры
калифорнийских  газет  за   сведениями.   Они  осматривали  корвет  во  всех
подробностях, расспрашивали о России, записали все фамилии офицеров и, выпив
по бокалу шампанского, уехали.
     На  другое  утро  любезные американцы прислали всем  именные билеты  на
право свободного входа во все клубы,  библиотеки,  музеи и т.д., а репортеры
прислали номера газет,  в которых были напечатаны подробные отчеты о корвете
с  более  или  менее правдоподобными сведениями о  России и  с  перевранными
фамилиями офицеров.  Вообще,  по  случаю  сочувственного отношения России  к
северянам,  калифорнийцы встретили русских моряков очень тепло.  Приглашения
так  и  сыпались со  всех  сторон,  и  русские моряки были  везде  желанными
гостями.
     Это, однако же, не помешало появиться дня через два забавной карикатуре
на русских моряков.  Они представлялись входящими в  магазин готового платья
(конечно,  адрес  магазина и  его  владельца были  пропечатаны самым крупным
шрифтом) оборванными, в помятых шляпах и выходили оттуда щегольски одетыми с
иголочки франтами,  в  цилиндрах набекрень и с тросточками в руках.  А внизу
подпись:  "Вот  что  значит  побывать в  знаменитом магазине готового платья
Джефри Уильстока и К<sup>o</sup>, Монгомерри Стрит, 14".
     Когда кто-то из офицеров купил на улице за 5 центов карикатуру и привез
в  кают-компанию,  все  весело смеялись над  рекламой,  ловко придуманной по
случаю прихода русского корвета Джефри Уильстоком и К<sup>o</sup>,  о магазине которого
никто не  имел ни малейшего понятия.  Тем не менее по этому поводу приезжали
представители двух влиятельных в  С.-Франциско газет и  просили не сердиться
на эту глупую карикатуру-рекламу.
     - Мы,  американцы,  любим рекламу и широко пользуемся ею,  но, конечно,
тогда, когда она не обидна ни для кого.
     Разумеется,  в кают-компании поспешили успокоить журналистов уверением,
что никто не обиделся.


        II

     "Коршун" простоял в С.-Франциско более месяца, и все время стоянки было
сплошным праздником для русских офицеров.  Им давали обеды и от города,  и в
частных домах,  их  приглашали на  пикники,  на прогулки,  на балы,  которые
сменялись один за другим.  Они познакомились со многими семейными домами,  и
везде русских моряков принимали с  радушием и  гостеприимством,  отличающими
калифорнийцев;  везде русский гость был предметом овации в  благодарность за
то,  что Россия, готовящаяся освободить своих крепостных, протянула братскую
руку северянам, освобождавшим негров.
     Володя успел хорошо ознакомиться с  городом и  первое время с особенным
интересом  наблюдал  американские нравы  и  на  улицах,  и  в  конках,  и  в
ресторанах,  и  в  театрах,  пока не потерял своей головы и  сердца в  семье
одного   почтенного   доктора,   черноглазая  дочь   которого,   хорошенькая
семнадцатилетняя мисс Клэр, являлась магнитом для Ашанина.
     С  первого же дня,  как Володя съехал на берег и вместе с обычным своим
спутником,  доктором,  осматривал город,  его поразила не столько деятельная
жизнь города - он ведь видел Лондон - и не громадные, многоэтажные отели, не
роскошные здания  школ  и  училищ,  не  невиданное прежде зрелище переносных
деревянных домов,  не роскошь парков,  садов и  извозчичьих колясок,  -  его
поразили люди  в  Америке:  их  упорная  энергия,  независимость и  какая-то
лихорадочно  торопливая  жажда  завоевать  жизнь,   несмотря  ни   на  какие
препятствия.  Все это казалось Володе таким непохожим на то, что он видел на
родине,  точно он из сонного вялого царства перескочил прямо, так сказать, в
трепещущую  жизнь,   к   людям,   полным   сил,   выносливости  и   какой-то
необыкновенной энергии.
     Эти качества сказывались и  в лицах мужчин и женщин и даже детей,  в их
манерах,  подчас  резких  и  шокирующих  европейца,  в  походке,  нервной  и
торопливой,  с какой американцы ходят по улицам, обмениваясь со знакомыми на
ходу лаконическими,  как телеграмма, словами, и в этой простоте отношений, и
в бесцеремонности, подчас наивной.
     И Володя, проверяя все то, что читал об Америке и американцах, наблюдал
их  нравы,   гуляя  долгие  часы  по  улицам  и   слушая  уличных  ораторов,
выхваливающих новые бритвы и  мозольные пластыри или призывающих сограждан в
лоно  такой-то  секты,  посещал митинги,  бывал  в  камерах судей.  Все  его
поражало.  Многое  нравилось,  но  многое  было  несимпатичным -  именно  то
всеобщее стремление к  богатству во что бы то ни стало,  которое,  казалось,
придавало всей  жизни  слишком  низменный характер и  оставляло слишком мало
времени для духовных потребностей.  Но  люди как "характеры" приводили его в
тот восторг,  который потом словно бы оживал при чтении прелестных рассказов
Брет Гарта.
     В первый же день, как Володя съехал на берег и после прогулки по городу
зашел в  так называемый "устричный салон",  то есть маленький ресторан,  где
специально ели устрицы и пили пиво,  разносимое молодой чешкой,  - почти вся
прислуга и  в  отелях и  частных домах была  в  то  время из  представителей
славянского племени (чехов) и  чернокожих -  и среди ряда стульев у столиков
сел вместе с  доктором за  один столик,  Володя просто-таки ошалел в  первое
мгновение,  когда,  опершись на  спинку своего стула,  увидал по бокам своей
головы  две  широкие  грязные  подошвы  сапог.  Он  обернулся,  но  какой-то
приличный с  вида господин,  вытянувший ноги на спинку Володиного стула,  не
моргнул глазом, и Ашанин предпочел более не облокачиваться.
     - Не ваша одна голова в рамке, - улыбнулся доктор. - Смотрите.
     И действительно,  несколько джентльменов бесцеремонно протянули ноги на
чужие стулья.  Потом к этим обычаям Ашанин привык, но в первый раз ему очень
хотелось обидеться.
     Но - боже! - как обидно было ему в тот же вечер в театре. Пела какая-то
молодая красивая певица,  и  пела отлично,  так что Ашанин был в  восторге и
мысленно был  далек от  этой  залы,  где  в  задних рядах тоже  бесцеремонно
поднимались ноги на  спинки чужих кресел,  -  как  вдруг по  окончании акта,
когда  певица,  вызванная бурными рукоплесканиями,  вышла на  сцену,  вместо
букетов на сцену полетели монеты - и большие (в пять долларов), и доллары, и
маленькие золотые...  Американцы как-то  ловко бросали их  с  ногтя большого
пальца на далекое расстояние, и певица раскланивалась и собирала...
     - Доктор!  Да  что же  это?  -  воскликнул до  глубины души возмущенный
Ашанин.
     - Америка! - смеясь ответил доктор.
     - Да разве так можно оскорблять певицу?
     - Как видите,  она не  только не оскорбляется,  но очень рада...  Такие
нравы!
     - Отвратительные нравы!
     Вечер был испорчен,  и  та  же самая певица -  казалось теперь Володе -
пела уж  не  так и  не уносила его своим пением в  мир неопределенных грез и
мечтаний.
     И многое, очень многое оскорбляло подчас Володю.
     Но  зато каким ангелом показалась ему  две  недели спустя мисс Клэр,  с
которой  он  встретился  на  балу  и,  представленный ей  русским  консулом,
танцевал с  нею  все вальсы согласно обычаю американцев танцевать с  одной и
той же дамой все танцы,  на которые она приглашена:  с одной все кадрили,  с
другой все польки и т.д.  Он решительно обомлел,  пораженный ее красотой,  и
долгое время не находил слов в ответ на бойкие вопросы молодой американки, а
после бала  сочинял на  корвете стихи,  на  другой день  поехал с  визитом к
родителям мисс Клэр и затем зачастил, зачастил...
     Его в доме обласкали, как родного, сама мисс Клэр что-то очень подробно
стала расспрашивать о России, о том, как там живут, о родных Володи.
     И  родители мисс Клэр испугались,  что она может уехать в  Россию...  И
Ашанин что-то  часто говорил,  что он скоро будет мичманом,  и  уж собирался
сделать  предложение,  как,  вовремя предупрежденный,  хороший знакомый этой
семьи,  русский консул в  свою очередь предупредил капитана,  как бы молодой
человек не свершил серьезной глупости.
     И  вот однажды,  когда Володя,  отстояв вахту,  собирался было ехать на
берег, его потребовали к капитану.
     - Садитесь,  Ашанин,  - по обыкновению приветливо проговорил капитан. -
Извините, что я вас потревожил... Вы, кажется, собирались на берег?
     - Да, Василий Федорович...
     - И... простите за нескромность... вероятно, к Макдональдам?
     - Да, Василий Федорович, - отвечал Ашанин, краснея до корней волос.
     - Вот по этому-то поводу я и хотел с вами поговорить -  не как капитан,
конечно,  а  как  искренний ваш  друг,  желающий вам  добра...  Надеюсь,  вы
позволите коснуться щекотливой темы и дать вам маленький совет?
     Еще  бы  не  позволить ему,  Василию  Федоровичу!  И  Ашанин  порывисто
ответил:
     - Я  с  благодарностью постараюсь исполнить всякий ваш  совет,  Василий
Федорович.
     - Ну,  спасибо за  доверенность...  Так  я  вот какой вам дам дружеский
совет; не бывайте слишком часто у Макдональдов.
     Володя зарделся,  как маков цвет.  Он никак не ожидал,  что его "тайна"
известна кому-нибудь -  недаром же  он тщательно скрывал от всех свои частые
посещения.
     А  капитан  между  тем  продолжал,  отводя  взгляд  от  смущенного лица
Ашанина:
     - Я,  конечно,  не сомневаюсь, что вы ни на минуту не думали о женитьбе
на хорошенькой мисс Клэр...  Думать об этом в  ваши годы,  в семнадцать лет,
было бы безумием... согласитесь. Впереди у вас еще целая жизнь... Перед вами
служба...  плавание...  Вы  имеете  все  данные быть  дельным,  образованным
моряком...  и вдруг все это променять на пару хорошеньких глаз?..  Не правда
ли,  смешно?..  А  слишком частые  посещения ваши  могут,  пожалуй,  внушить
молодой девушке,  что вы совсем потеряли голову и имеете серьезные намерения
жениться на ней, когда будете мичманом. А вы не имеете, да и не можете иметь
таких намерений.
     Володя совсем растерялся. Именно он их имел, но после слов капитана ему
совестно было в этом признаться.
     - Совсем перестану бывать у Макдональдов! - с отвагой отчаяния произнес
он.
     - Отчего же?  Изредка навещайте...  За  что  быть невежливым с  людьми,
которые вас  обласкали...  Непременно побывайте,  но  только...  Ну,  да  вы
понимаете...
     И, пожав руку Ашанину, капитан прибавил:
     - Вероятно,  скоро  придет приказ о  вашем производстве,  и  вы  будете
стоять офицерскую вахту...
     Тем не менее в  первые дни после этого разговора С.-Франциско потерял в
глазах Володи всю свою прелесть, и он целую неделю не съезжал на берег.
     Наконец не выдержал, и первый визит его был к Макдональдам.
     Толстая  негритянка,  отворившая ему  двери,  ласково  улыбаясь  своими
большими глазами, объявила, что мистрис и мистера нет дома.
     - А мисс Клэр?
     - Мисс вчера уехала из города.
     - Уехала? Куда?
     - О, далеко, мистер, на север, к тетке - погостить на месяц... А вы что
же долго не были?
     Володя отошел от  подъезда с  поникшей головой.  Медленно шагал  он  по
тротуару,  грустный и обиженный,  что мисс Клэр уехала и даже не простилась.
Занятый этими мыслями, он как-то невольно вслух обмолвился словом досады.
     - Мое нижайшее почтение,  ваше благородие! - раздалось вдруг около него
по-русски.
     Володя  поднял  голову  и  увидал  перед  собой  молодого  человека лет
тридцати,  в черном сюртуке,  поверх которого был передник, в чистом белье и
цилиндре, держащего в руке трубку, из которой струя воды обливала улицы. Это
был поливальщик улиц, и с первого взгляда Володя принял его за американца.
     - Вы говорите по-русски?
     - Как же  не говорить,  коли я  русский,  ваше благородие,  -  радостно
улыбаясь,   говорил  незнакомец,  заворачивая  кран  водопроводной  трубы  и
вытряхивая трубку.  -  Коренной русский, Иван Рябков, а по-здешнему так Джон
Ряб... Так и зовут меня: Ряб да Ряб заместо Рябкова... Очень уж обрадовался,
услыхамши русское слово... Давно не слыхал.
     - Да вы как же попали в Америку?
     - Не обессудьте,  ваше благородие.  Два года тому назад бежал с клипера
"Пластуна"... Очень уж боем обижал капитан. Может, слышали барона Шлигу?
     - Вы были матросом?
     - Точно так, ваше благородие. Фор-марсовым.
     - Ну, и что же... хорошо вам здесь?
     - Очень даже хорошо, ваше благородие... По крайности я вольный человек,
и никто меня по здешним правам не смеет вдарить.  Сам по себе господин...  И
зарабатываю, слава богу! Вот за это самое занятие три доллара в день платят,
а как скоплю денег,  так я другим делом займусь. Очень я здесь доволен, ваше
благородие;  вот только по  России иной раз заскучишь,  так и  полетел бы на
родную сторону...  Ну,  да  что  делать...  Нарушил присягу,  так придется в
американцах оставаться...
     - Вы, конечно, научились по-английски?
     - А  то  как  же?  В  полном аккурате могу  говорить.  За  два  года-то
выучился... А вы, должно, с конверта "Коршуна?"
     - Да.
     - То-то в  газетах читал.  Очень даже хорошо принимают здесь русских...
Страсть мне хочется повидать земляков,  ваше благородие.  Уж  я  по вечерам,
когда должность свою отправлю,  несколько раз ходил в гавань, думал, встречу
матросиков, да все как-то не приходилось...
     - А отчего вы не приедете на корвет?
     - Боюсь,  ваше  благородие,  как  бы  не  задержали да  не  отправили в
Россию... А там за мое бегство не похвалят, небось...
     - Все-таки приходите на пристань.  Завтра после полудня команду спустят
на берег...  Прощайте,  Рябков. Дай вам бог счастья на чужбине! - проговорил
Володя.
     - Спасибо на  ласковом слове,  ваше благородие!  -  с  чувством отвечал
Рябков. - Счастливо оставаться!..
     И он снова стал поливать улицу.


        x x x

     Прошла еще  неделя,  и  образ мисс  Клэр  понемногу затягивался дымкой.
Новые  встречи  и  новые  впечатления  охватили  юного  моряка,  нетерпеливо
ждавшего  приказа  о   производстве  в  гардемарины  и  обещанной  капитаном
офицерской  вахты.   А  пока  он,  в  числе  нескольких  офицеров,  принимал
деятельное участие в приготовлениях к балу-пикнику,  который собирались дать
русские моряки в  ответ  на  балы  и  обеды радушных и  милых калифорнийцев.
Предполагалось пригласить гостей на  целый день:  сходить на корвете на один
из островов и к вечеру вернуться.
     Приглашенных  было  множество,   и  все  американцы,  и  в  особенности
американки,  с  нетерпением ждали дня этого,  как они называют,  "экскуршен"
(экскурсия) и  изготовляли новые  костюмы,  чтобы  блеснуть  перед  русскими
офицерами.
     Володя часто ездил к  консулу справляться,  нет ли  на  его имя письма,
ожидая найти в  нем приказ и  быть на балу в красивой гардемаринской форме с
аксельбантами;  но хотя письма и получались,  и он радовался, читая весточки
от  своих,  но  желанного приказа все не  было,  и,  к  большой досаде,  ему
пришлось быть на балу в кадетском мундирчике.
     Бал-пикник удался на славу.
     К  назначенному дню все приготовления были окончены,  и палуба корвета,
от кормы до грот-мачты,  представляла собой изящную залу-палатку, украшенную
по  бортам  красиво  повешенными ружьями,  палашами и  топорами,  перевитыми
массой зелени и цветов. Сверху был тент из разнообразных флагов. Орудия были
убраны,  и  для  танцев  оставалось широкое  пространство.  Кают-компания  и
капитанская каюта были обращены в  столовые,  и  столы с  вазами цветов были
уставлены разнообразными закусками и  яствами и  бутылками.  Фруктовый буфет
был  в  гардемаринской каюте,  и  несколько офицерских кают  были обращены в
прелестные дамские уборные.
     Главный распорядитель,  лейтенант Невзоров, хлопотавший несколько дней,
вызывал общие похвалы.  Все находили, что корвет убран изящно и что "Коршун"
не ударит лицом в грязь.
     С  одиннадцати часов чудного,  почти летнего дня  все  шлюпки "Коршуна"
были на пристани и  привозили гостей.  Многие приезжали и  на своих шлюпках.
При  входе  на  палубу  каждой  даме  вручался букетик,  перевитый белыми  и
голубыми лентами (цвета русского военного флага).  К двенадцати часам палуба
корвета была полна разряженными дамами и  мужчинами,  в числе которых были и
губернатор штата,  и шериф,  и все почетные лица города.  Но дам, и особенно
молодых,  было больше, и каждому из офицеров приходилось водить целую группу
дам, показывая им корвет.
     После  роскошного  завтрака,  с  обильно  лившимся  шампанским  и,  как
водится,  со спичами,  корвет тихо тронулся из залива, и на палубе раздались
звуки  бального  оркестра,  расположенного за  грот-мачтой.  Тотчас  же  все
выбежали наверх,  а  палуба  покрылась парами,  которые кружились в  вальсе.
Володя добросовестно исполнял свой долг и танцевал без устали то с одной, то
с  другой,  то с  третьей и,  надо признаться,  в  этот день ни разу даже не
вспомнил о мисс Клэр, хотя отец ее, доктор, и был на корвете.
     Часа через полтора корвет пристал к  зеленому острову,  прямо к берегу,
вблизи которого был  большой барак,  нанятый и  приготовленный для  пикника.
Музыканты перешли первые,  а за ними вся молодежь, и тотчас же возобновились
танцы,  танцевали до семи часов,  гуляли, бегали по острову, а в семь часов,
вернувшись на корвет,  сели за столы, уставленные на палубе, ярко освещенные
фонарями и  разноцветными фонариками,  и  сели  обедать...  Тостам  в  честь
американцев и  русских не было конца,  и  когда корвет возвратился в  десять
часов на рейд,  столы были убраны и снова танцевали... Только в третьем часу
разъехались гости,  рассыпаясь в благодарности за радушный прием и блестящий
бал.
     Нечего и  прибавлять,  что в  этот день русские и американцы наговорили
друг  другу  много самых приятных вещей,  и  Володя на  другой день,  поздно
проснувшись,  увидел у  себя  на  столике пять женских перчаток и  множество
ленточек разных цветов,  подаренных ему на память, и вспомнил, как он горячо
целовался с  почтенным шерифом и двумя репортерами,  когда пил вместе с ними
шампанское в  честь  освобождения негров и  в  честь полной свободы во  всем
мире.
     Такие же  атрибуты,  то есть перчатки и  ленточки,  были в  каютах и  у
других  молодых  офицеров  и  гардемаринов,  и  подобные  же  воспоминания о
поцелуях и тостах проносились и в их головах.


        III

     Счастливая  стоянка  в  С.-Франциско  близилась  к  концу.  Все  делали
прощальные визиты - через три дня "Коршун" собирался уходить; а между тем на
корвете не  досчитывались одного  матроса -  забулдыги и  пьяницы Ковшикова,
который,  съехавши с  первой вахтой на берег,  не явился и  словно бы в воду
канул, несмотря на энергические розыски консула и полиции.
     Многие были  уверены,  что  Ковшиков дезертировал,  но  капитан отрицал
такое предположение.
     - Зачем ему бежать? У нас матросам, кажется, недурно живется, и я почти
уверен,  что  никто не  захочет убежать.  Вернее,  что  его напоили,  свезли
куда-нибудь ночью на купеческий корабль, и он проснулся в океане среди чужих
людей невольным матросом чужого судна. Жаль беднягу...
     Оставалось два дня до отхода,  как вдруг рано утром на корвет приезжает
Ковшиков  в  отчаянном оборванном виде,  бледный,  изможденный...  При  виде
"Коршуна", при виде товарищей он заплакал от радости...
     - Вызволил-таки господь,  братцы...  Довелось своих повидать,  а  то  я
думал, совсем пропаду, - взволнованно говорил он.
     Все   обрадовались   возвращению   Ковшикова.   Предположения  капитана
оказались верными - Ковшиков и не думал бежать.
     Вот что рассказывал он капитану о своих злоключениях:
     - Зашел  я  этто,  вашескобродие,  в  салун виски выпить,  как  ко  мне
увязались трое мериканцев и стали угощать...  "Фрейнд",  говорят...  Ну,  я,
виноват,  вашескобродие,  предела не упомнил и помню только, что был пьян. А
дальше проснулся я,  вашескобродие,  на  купеческом бриге  в  море,  значит,
промеж чужих людей и почти голый, с позволения сказать... И такая меня тоска
взяла,  вашескобродие, что и обсказать никак невозможно. А только понял я из
ихнего разговора, что бриг идет в Африку.
     - Как же ты ушел с судна?
     - А я, вашескобродие, на отчаянность пошел. Думаю: пропаду или доберусь
до своих и явлюсь на корвет, чтобы не было подозрения, что я нарушил присягу
и бежал...  Увидал я,  значит,  раз,  что близко судно идет,  близко так,  я
перекрестился да незаметно и бултых в море...  На судне,  значит,  увидали и
подняли из воды.  На счастье оно шло сюда, и сегодня, как мы пришли, отвезли
меня на корвет... Извольте допросить французов.
     Действительно,  два француза-гребца на шлюпке подтвердили,  что подняли
Ковшикова из воды.
     - Хоть ты и виноват, а все-таки молодец, Ковшиков... Надеюсь, вперед не
будешь напиваться до  бесчувствия,  а  то  во  второй раз  не  так-то  легко
выпутаешься из беды... Ну, ступай, да оденься, как следует.
     - В рот больше не возьму этой водки, вашескобродие! - говорил Ковшиков,
несколько удивленный, что ему не вышло никакого наказания.
     Накануне  ухода  из  С.-Франциско  на  "Коршуне"  праздновали годовщину
выхода  из  Кронштадта,  и  в  этот  день  капитан  был  приглашен обедать в
кают-компанию.  Перед самым обедом Володя получил письмо от  дяди-адмирала и
приказ о производстве его в гардемарины. Он тотчас же оделся в новую форму и
встречен был  общими  поздравлениями.  За  обедом капитан предложил тост  за
нового  гардемарина и  просил  старшего  офицера  назначить его  начальником
шестой вахты.
     Володя сиял от удовольствия и  в  тот же вечер получил от ревизора кучу
денег.
     А на другой день,  когда корвет уже был далеко от С.-Франциско,  Ашанин
первый раз вступил на  офицерскую вахту с  8  до  12 ночи и,  гордый новой и
ответственной обязанностью, зорко и внимательно посматривал и на горизонт, и
на  паруса  и  все  представлял  себе  опасности:   то  ему  казалось,   что
брам-стеньги гнутся и надо убрать брамсели, то ему мерещились в темноте ночи
впереди огоньки встречного судна,  то  казалось,  что  на  горизонте чернеет
шквалистое  облачко,  -  и  он  нервно  и  слишком  громко  командовал:  "на
марс-фалах стоять!" или "вперед смотреть!", посылал за капитаном и смущался,
что напрасно его беспокоил.
     Но  капитан ободрял новичка ласковым словом  и  велел  будить себя,  не
стесняясь, при каждом сомнительном случае.
     - Лучше грешить осторожностью,  чем быть беспечным или самонадеянным...
Ведь вам, как вахтенному начальнику, доверена жизнь всех людей на корвете, -
прибавил капитан.
     И  Володя,  сознававший всю святость долга,  лежащего на нем,  был весь
внимание.
     К  концу вахты,  после того  как  он  вовремя убрал брамсели вследствие
засвежевшего ветра,  за что получил одобрение капитана, Ашанин уже несколько
свыкся с  новым  своим положением и  волновался менее.  Когда в  полночь его
сменил начальник первой вахты и,  взглянув на паруса,  нашел,  что они стоят
превосходно,  Володя был  очень польщен и  спустился в  свою каюту,  как  бы
нравственно возмужавший от сознания новых своих обязанностей.
     Лежа в  койке,  он  долго еще  думал о  том,  как бы  оправдать доверие
Василия Федоровича,  быть безукоризненным служакой и  вообще быть похожим на
него.  И он чувствовал,  что серьезно любит и море, и службу, и "Коршуна", и
капитана,  и товарищей,  и матросов.  За этот год он привязался к матросам и
многому у них научился,  главное - той простоте отношений и той своеобразной
гуманной морали,  полной прощения и  любви,  которая поражала его  в  людях,
жизнь которых была не из легких.
     И Ашанин заснул, полный бодрости и надежд на будущее... Еще два года, и
он мичманом и  лихим моряком вернется домой к  своим горячо любимым родным и
за самоваром будет рассказывать им о всем том, что пережил, что перевидал...

                           Конец первой части



                              Часть вторая


                              Глава первая

        В ТИХОМ ОКЕАНЕ


        I

     Великий,  или  Тихий,  океан этот  раз  словно бы  хотел оправдать свое
название,  которое  совершенно  несправедливо дали  ему  моряки-португальцы,
впервые побывавшие в  нем и не встретившие ни разу бурь.  Обрадованные,  они
легкомысленно окрестили его кличкой "Тихого", остающейся за ним и поныне, но
уже  никого не  вводящей в  заблуждение,  так  как  этот  океан давным-давно
доказал  неверность  слишком  торопливой характеристики,  сделанной  первыми
мореплавателями,  которые  случайно застали  старика в  добром  расположении
духа.
     Моряки   "Коршуна",   знавшие,   какой   это   коварный   "тихоня",   и
познакомившиеся уже с ним на переходе из Печелийского залива в С.-Франциско,
тем не менее были им теперь решительно очарованы. Не знай они его коварства,
то,  пожалуй,  и  русские моряки  "Коршуна",  подобно португальским морякам,
назвали бы его тихим.
     Еще бы не назвать!
     Во  все  время  плавания от  берегов Калифорнии до  Гонолулу -  столицы
Гавайского королевства на  Сандвичевых* островах -  океан был  необыкновенно
милостив  и  любезен  и  рокотал,  переливаясь своими  могучими темно-синими
волнами,   тихо   и   ласково,   словно   бы   добрый  дедушка,   напевающий
однообразно-ласкающий мотив.  Ни  разу  он  не  изменял ему,  не  разразился
бешеным воем  шторма или  урагана и  не  бил  в  слепой ярости бока корвета,
пытаясь его поглотить в своей бездне.
     ______________
     *  Гавайские  острова  были  названы  английским мореплавателем Джемсом
Куком  Сандвичевыми  в  честь  тогдашнего  морского  министра  Англии  лорда
Сандвича. - Ред.

     И солнце,  ослепительно яркое, каждый день приветливо смотрит с голубой
высокой прозрачной выси,  по  которой стелются белые,  как только что павший
снег,  кудрявые, причудливо узорчатые перистые облачка. Они быстро движутся,
нагоняют  друг  друга,  чтобы  удивить  наблюдателя  прелестью  какой-нибудь
фантастической фигуры или волшебного пейзажа,  и снова разрываются и одиноко
несутся дальше.
     Горячие лучи солнца переливаются на  верхушках волн золотистым блеском,
заливают часть горизонта,  где  порой белеют в  виде  маленьких точек паруса
кораблей,  и  играют на  палубе "Коршуна",  нежа  и  лаская моряков.  Ровный
норд-ост  и  влага океана умеряют солнечную теплоту.  Томительного зноя нет;
дышится легко,  чувствуется привольно среди этой громадной волнистой морской
равнины.
     И  "Коршун",  слегка и  плавно раскачиваясь,  несет на себе все паруса,
какие только у него есть,  и с ровным попутным ветром, дующим почти в корму,
бежит себе узлов* по девяти, по десяти в час, радуя своих обитателей хорошим
ходом.
     ______________
     *  Узлом  измеряют пройденное кораблем расстояние,  он  равняется 1/120
части итальянской мили,  то есть 50 ф. 8 д. [Узел - 1 миля (1852 м) в час. -
Ред.]

     Степан  Ильич  особенно доволен,  что  "солнышко",  как  нежно  он  его
называет, всегда на месте и не прячется за облака. И не потому только рад он
ему,  что не чувствует приступов ревматизма,  а главным образом потому,  что
можно  ежедневно делать наблюдения,  брать  высоты солнца и  точно  знать  в
каждый  полдень  широту  и   долготу  места  корвета  и   верное  пройденное
расстояние.
     И  он все время находится в  отличном расположении духа -  не то что во
время плавания у берегов или в пасмурную погоду;  он не ворчит, порою шутит,
посвистывает,  находясь наверху, себе под нос какой-то веселый мотивчик и по
вечерам,   за  чаем,   случается,  рассказывает,  по  настоятельной  просьбе
молодежи,  какой-нибудь эпизод из  своих  многочисленных плаваний по  разным
морям и океанам.  Много на своем веку повидал Степан Ильич,  и его рассказы,
правдивые и потому всегда необыкновенно простые,  интересны и поучительны, и
молодежь жадно внимает им  и  остерегается перебивать Степана Ильича,  зная,
что он в таком случае обидится и перестанет рассказывать.
     Старый штурман любил молодежь и  снисходительно слушал ее даже и тогда,
когда она,  по его мнению,  "завиралась", то есть высказывала такие взгляды,
которые ему,  как старику,  служаке старого николаевского времени,  казались
чересчур уже крайними.
     И хотя Ашанин тоже нередко "завирался",  и даже более других,  объясняя
старому штурману,  что  в  будущем не  будет ни  войн,  ни  междоусобиц,  ни
богатых,  ни  бедных,  ни титулов,  ни отличий,  тем не менее он пользовался
особенным расположением Степана Ильича -  и  за  то,  что отлично,  не  хуже
штурмана,  брал высоты и  делал вычисления,  и  за  то,  что был исправный и
добросовестный служака и  не "зевал" на вахте,  и за то,  что не лодырь и не
белоручка и, видимо, рассчитывает на себя, а не на протекцию дяди-адмирала.
     "Маменькиных сынков" и "белоручек",  спустя рукава относящихся к службе
и надеющихся на связи,  чтобы сделать карьеру, Степан Ильич терпеть не мог и
называл почему-то таких молодых людей "мамзелями",  считая эту кличку чем-то
весьма унизительным.
     - Есть-таки  и  во  флоте  такие мамзели-с,  -  говорил иногда ворчливо
Степан  Ильич,  прибавляя к  словам  "ерсы".  -  Маменька там  адмиральша-с,
бабушка княгиня-с,  так он и  думает,  что он мамзель-с и ему всякие чины да
отличия за  лодырство следуют...  Небось,  видели флаг-офицера при адмирале?
Егозит и  больше ничего,  совершенно невежественный офицер,  а  его  за  уши
вытянут...  эту мамзель...  Как же-с,  нельзя, племянничек важной персоны...
тьфу!
     И  старик,  сердито крякнув,  умолкал и  неистово курил  папироску,  не
замечая,  что Ашанин любуется им, радостно слушая эти слова и мысленно давая
себе зарок никогда не пользоваться протекцией.
     Расположение  Степана   Ильича   к   Ашанину   выражалось  в   нередких
приглашениях "покалякать" к  себе  в  каюту,  что  считалось знаком  большой
милости,  особенно для такого юнца. И там старик и юноша спорили и, несмотря
на  то что никак не могли согласиться друг с  другом насчет "будущего",  все
более и более привязывались друг к другу. Старику нравилась горячая, светлая
вера юнца,  а  Володя невольно проникался уважением к этому скромному рыцарю
долга,  к этому вечному труженику, труды которого даже и не вознаграждаются,
к этому добряку,  несмотря на часто напускаемую им на себя личину суровости.
И  Володя всегда охотно откликался на  зов Степана Ильича,  а  гостеприимный
старый штурман всегда предлагал какое-нибудь угощение: или стаканчик эля, до
которого он сам был большой охотник, или чего-нибудь сладенького, к которому
Володя,  в  свою очередь,  был далеко не  равнодушен и  давным-давно проел и
проугощал изрядный запас варенья,  которым снабдила его мать.  А  у  Степана
Ильича еще  сохранилось вкусное русское варенье,  которым он  нередко угощал
Володю  в  своей  аккуратно прибранной,  чистой,  уютной каюте,  с  образком
Николая Чудотворца в уголке и фотографиями жены и взрослых детей над койкой,
где все было как-то особенно умело приспособлено и  где пахло запахом самого
Степана Ильича - табаком и еще чем-то неуловимым, но приятным.
     После  капитана старый  штурман  и  доктор  пользовались самым  большим
уважением  Ашанина.  Нравились  Володе  и  мичман  Лопатин,  жизнерадостный,
веселый,  с открытой,  прямой душой, и старший офицер, как ретивый служака и
добрый  человек,  и  мистер Кенеди,  и  лейтенант Невзоров,  меланхолический
блондин, сильно грустивший о своей молодой жене. К остальным офицерам Володя
был равнодушен,  а к двоим -  к ревизору,  лейтенанту Первушину,  и старшему
артиллеристу -  питал даже не особенно дружелюбные чувства,  главным образом
за то, что они дантисты и, несмотря на обещание, данное капитану, дерутся и,
видимо,  не сочувствуют его гуманным стремлениям просветить матроса.  И если
бы  не  капитан,  то они еще не так бы дрались.  Недаром же обоих их матросы
называют "мордобоями" и  не любят их,  особенно артиллериста,  который,  сам
выслужившись из кантонистов, отвратительно обращался с нижними чинами.
     Среди гардемаринов у Ашанина был большой приятель -  Иволгин,  красивый
брюнет, живой увлекающийся сангвиник, несколько легкомысленный и изменчивый,
но с  добрым отзывчивым сердцем.  С ним они нередко читали вместе и спорили.
Но  в  Печелийском заливе Иволгин и  еще  один гардемарин были переведены на
клипер,  где недоставало офицеров.  На корвете остались Кошкин и Быков и два
кондуктора-штурмана.
     Володя,  давно уже перебравшийся от батюшки Спиридония в гардемаринскую
каюту,  где теперь было просторно, жил мирно со своими сожителями, но близко
ни  с  кем из них не сошелся и  друга не имел,  которому бы изливал все свои
помыслы,  надеясь на сочувствие,  и потому он писал огромные письма домой, в
которых обнажал свою душу.
     С  тех  пор как число гардемаринов уменьшилось,  они и  кондукторы,  по
предложению  капитана,   пили  чай,   обедали  и  ужинали  в  кают-компании,
сделавшись ее равноправными членами. Случалось иногда, что между молодежью и
"ретроградами" происходили стычки,  грозившие принять острый характер,  если
бы Андрей Николаевич,  как старший член кают-компании, с присущим ему тактом
не  давал  разгораться страстям,  останавливая споры  о  щекотливых вопросах
служебной этики,  раздражавших дантистов,  в самом начале. И мало-помалу обе
враждующие партии перестали касаться этих вопросов,  и, таким образом, мир в
кают-компании не нарушался даже и на длинном переходе.
     Занятия с матросами продолжались по-прежнему. Успехи бросались в глаза.
В  год почти все матросы,  за  исключением нескольких,  не желавших учиться,
умели  читать и  писать,  знали четыре правила арифметики и  имели некоторые
понятия из  русской истории и  географии -  преимущественно о  тех  странах,
которые посещал корвет.  Они с охотой продолжали слушать чтения гардемаринов
и кондукторов, и для многих из них книжка теперь была потребностью. Экзамен,
сделанный капитаном вскоре  по  выходе из  С.-Франциско,  видимо,  порадовал
капитана,  и  он  горячо благодарил молодых людей,  учителей,  за  сделанные
учениками успехи.
     Почти всегда занятый то службой,  то чтением,  то с  матросами,  Володя
как-то  втянулся  в  занятия  и  благодаря этому  не  чувствовал однообразия
судовой жизни и не скучал на длинном переходе.  В свободные вечера, когда не
нужно было  высыпаться перед ночными вахтами,  он  после чая  довольно часто
беседовал с  мистером Кенеди,  и не только ради практики в английском языке.
Они сошлись,  и Володе был очень симпатичен этот образованный, милый и умный
молодой ирландец,  который,  несмотря на молодость, пережил много тяжелого в
жизни.  Но лишения и даже нужда, испытанные им в первые годы после окончания
курса,  не озлобили его,  как это часто бывает,  против людей.  Он оставался
верующим энтузиастом и ирландским патриотом и недолюбливал англичан.
     Нередко в чудные теплые ночи вели они долгие разговоры и,  отрываясь от
них,  чтобы  полюбоваться прелестью  притихшего  океана,  серебрившегося под
томным светом луны,  и прелестью неба,  словно усыпанного брильянтами, вновь
возобновляли беседу и  в  конце концов оба  приходили к  заключению,  что во
всяком случае на земле наступит торжество правды и разума.
     Мистер  Кенеди надеялся,  что  Ирландия освободится из-под  английского
ига,   а  Володя  верил  горячей  верой  семнадцатилетнего  юнца,  что  всем
обездоленным на  свете будет лучше.  После такого решения они расходились по
каютам, чтобы лечь спать.


        II

     Утро,  по  обыкновению,  было  прелестное.  Только  что  пробило четыре
склянки - десять часов.
     Ашанин,  стоявший на вахте с восьми часов до полудня, свежий, румяный и
несколько серьезный,  одетый весь в  белое,  ходил взад и вперед по мостику,
внимательно и  озабоченно поглядывая то  на  паруса -  хорошо ли стоят они и
вытянуты ли  до  места шкоты*,  то  на  горизонт -  чист ли он и  нет ли где
подозрительного серого  шквалистого  облачка,  то  останавливался у  компаса
взглянуть,  правильно  ли  по  назначенному  румбу  правят  рулевые.  Каждую
склянку,  то  есть  полчаса,  сигнальщик уходил бросать с  подручными лаг  и
неизменно докладывал Ашанину, что хода девять узлов.
     ______________
     * Снасти (веревки), которыми натягиваются паруса.

     Обычная утренняя чистка давно была окончена,  подвахтенные матросы были
разведены по  работам:  кто  плел веревки,  кто  чинил паруса,  кто  скоблил
шлюпки,  кто смолил новые блочки, кто щипал пеньку, кто учился бросать лот*,
и  почти  каждый  из  матросов,  занимаясь своим  делом,  мурлыкал про  себя
заунывный мотив какой-нибудь песенки, напоминавшей далекую родину.
     ______________
     * Свинцовая гиря на бечевке, которой измеряют глубину воды.

     В машине тоже шла работа. В открытый люк доносился стук молотков и лязг
пилы. Вымытые, чистые кочегары весело перебрасываются словами, пересматривая
колосники в топках.
     Теперь им  раздолье -  корвет уж десять дней идет под парусами,  и  они
отдыхают от  своей,  воистину тяжкой,  работы у  жерла  топок в  раскаленной
атмосфере кочегарной,  которую они, смеясь, называют "преисподней". Особенно
тяжко им в жарком климате,  где никакие виндзейли* не дают тяги, и кочегары,
совсем голые, задыхаясь от пекла и обливаясь потом, делают свое тяжелое дело
и нередко падают без чувств и приходят в себя уж на палубе,  где их обливают
водой. Более двух часов вахты они не выдерживают в южных широтах.
     ______________
     *  Длинные парусинные цилиндры,  которые ставятся в жилые палубы вместо
вентиляторов.

     Зато как  они  довольны,  когда дует ветер и  корвет идет под парусами.
Дела им почти никакого -  только во время авралов,  то есть работ, требующих
присутствия всего экипажа,  они должны выбегать наверх и  помогать "трекать"
(тянуть)  снасти,  исполняя роль  мускульной силы,  да  во  время  некоторых
учений.  В  кочегары преимущественно выбираются крепкие,  выносливые люди из
новобранцев флота,  и  служба их хотя и тяжелая,  все-таки не такая,  полная
опасностей и риска,  как служба матроса, и потому новобранцы очень довольны,
когда их назначают кочегарами.
     Все  офицеры в  кают-компании или  по  каютам,  Степан Ильич  со  своим
помощником и  вахтенный офицер,  стоявший вахту с 4 до 8 часов утра,  делают
вычисления; доктор, осмотревший еще до 8 ч. несколько человек слегка больных
и освободивший их от работ на день,  по обыкновению,  читает. В открытый люк
капитанской каюты, прикрытый флагом, видна фигура капитана, склонившаяся над
книгой.
     Из кают-компании долетают разговоры и  звуки игры на фортепиано мистера
Кенеди.  Он  любит  играть  и  играет недурно.  Один  только старший офицер,
хлопотун и суета,  умеющий из всякого пустяка создать дело,  по обыкновению,
носится по  корвету,  появляясь то  тут,  то  там,  то внизу,  то на палубе,
отдавая  приказания  боцманам,  останавливаясь около  работающих матросов  и
разглядывая то  блочок,  то  сплетенную  веревку,  то  плотничью  работу,  и
спускается в  кают-компанию,  чтобы выкурить папироску,  бросить одно-другое
слово и снова выбежать наверх и суетиться, радея о любимом своем "Коршуне".
     Володя уже не  испытывал волнения первых дней своего нового положения в
качестве вахтенного начальника.  Уж он несколько привык,  уж он раз встретил
шквал и управился,  как следует: вовремя увидал на горизонте маленькое серое
пятнышко и  вовремя  убрал  паруса,  вызвав  одобрение капитана.  Ночью  ему
пришлось расходиться огнями со встречным судном, проходившим очень близко, и
тут он не сплошал. Теперь уж он не беспокоил из-за всяких пустяков капитана,
различая важное от неважного и умея принимать быстрые решения.
     - Ваше  благородие,   будто  островок  справа  видать!  -  доложил  ему
сигнальщик.
     Ашанин взглянул в  бинокль.  Действительно,  малое  серое пятно острова
виднелось на горизонте.
     - Поди доложи капитану и старшему штурману, что остров виден.
     Через минуту на мостик поднялись капитан и Степан Ильич.
     - Видно,  нас  течением подало,  Степан  Ильич,  -  заметил капитан.  -
Курс-то был проложен так, что острова не следовало увидать...
     - То-то  и  я  удивился...  Конечно,  течением миль на десять сбило,  -
отвечал штурман.
     - Ну,  да  это все равно...  Океан ведь не Финский залив,  -  засмеялся
Василий Федорович и,  обращаясь к Ашанину,  прибавил: - а вы знаете, Ашанин,
как называется этот маленький необитаемый островок?
     - Нет, Василий Федорович.
     - Именем вашего дядюшки, открывшего этот островок в 1824 году, когда он
на  шлюпе "Верном" шел из  Ситаи на Сандвичевы острова...  Он вам никогда об
этом  не  говорил?  Да  и  я  ничего не  знал и  только что  сейчас прочел в
английской лоции...  Вероятно, и ваш дядюшка не знает, что его именем назван
островок  в  английских лоциях...  Напишите же  вашему  дядюшке  об  этом  и
скажите, что мы проходили мимо этого островка...
     - Когда-нибудь и  вы  откроете новый  остров какой  нибудь,  -  шутливо
проговорил Степан Ильич, обращаясь к Ашанину.
     - Теперь уж нечего открывать: все открыто, Степан Ильич.
     - Ну,  не говорите этого,  -  вступился капитан.  Моря у  северного и в
особенности у  южного  полюсов  далеко  не  исследованы и  сулят  еще  много
открытий.  Да и  наши моря на Дальнем Востоке разве описаны как следует?  Не
правда ли, Степан Ильич? Вы ведь плавали в Охотском море?
     - Как же-с,  плавал,  и мы чуть не разбили шхуну из-за неверности наших
карт.
     - И  здесь еще возможно набрести на  какой нибудь остров вулканического
происхождения, выброшенный на поверхность воды.
     - А  затем ураган перенесет на  такую скалу семена и  цветочную пыль  с
ближайшего материка или  острова и,  смотришь,  через  десяток лет  островок
покроется зеленью!  -  добавил  старый  штурман.  -  Однако  мне  пора  дело
кончать...  Вот в  полдень узнаем,  сколько течением отнесло нас к  осту,  -
заметил Степан Ильич и,  несмотря на свои почтенные годы -  он говорил,  что
ему пятьдесят пять,  но,  кажется,  чуть-чуть убавлял -  сбежал с  мостика с
легкостью молодого мичмана.
     Скоро ушел и  капитан,  приказав Володе не  забыть занести в  шканечный
журнал о том, что "Коршун" проходил мимо острова капитана Ашанина, и Володя,
взглянув еще  раз  на  "дядин"  остров,  вспомнил милого,  доброго  старика,
которому так  обязана вся  его  семья,  и  представлял себе,  как обрадуется
дядя-адмирал,  узнавши,  что в английских лоциях упоминается об островке его
имени.
     Время приближалось к  одиннадцати часам,  к  концу работ,  как вдруг со
шканцев раздался чей-то отчаянный голос:
     - Человек за бортом!
     И в ту же секунду несколько тревожных голосов повторило тот же страшный
окрик:
     - Человек за бортом!
     Ашанин почти одновременно с  криком увидал уже сзади мелькнувшую фигуру
матроса,  упавшего со шлюпки,  и буек, брошенный с кормы. Он успел бросить в
воду  спасательный круг,  висевший  на  мостике,  и,  внезапно побледневший,
охваченный ужасом, дрожащим от волнения голосом крикнул во всю мочь здоровых
своих легких:
     - Всех  наверх  в  дрейф* ложиться!  Топселя** долой!  Фок  и  грот  на
гитовы***! Баркас к спуску!
     ______________
     *  Лечь в дрейф -  расположить паруса таким образом,  чтобы от действия
ветра на  одни из  них  судно шло  вперед,  а  от  действия его на  другие -
пятилось назад.  Во время лежания в  дрейфе судно попеременно то подвигается
вперед, то назад, а следовательно остается почти на одном и том же месте.
     ** Особый вид парусов.
     ***  Гитовы -  снасти,  которыми убираются паруса:  взять  на  гитовы -
подобрать паруса гитовами.

     Капитан,  старший  офицер  и  все  офицеры  стремглав выскочили наверх,
услышав  взволнованно-громкую  команду Ашанина.  Взоры  всех  устремились за
корму.  Среди  белой  пенистой ленты,  оставляемой ходом корвета,  виднелась
голова  человека на  поверхности волн  и  тотчас  же  исчезла из  глаз.  Тем
временем Степан Ильич успел запеленговать* направление,  в котором был виден
человек.
     ______________
     * Определить направление по компасу.

     Нервным,   громким,   отрывистым  голосом  командовал  старший  офицер,
продолжая начатые Ашаниным распоряжения к  маневру,  называемому на  морском
языке "лечь в дрейф", то есть поставить судно почти в неподвижное положение.
     Матросы работали, как бешеные, понимая, как дорога каждая секунда, и не
прошло со  времени падения человека за  борт пяти-шести минут,  как "Коршун"
почти  неподвижно  покачивался  на   океанской  зыби,   и   баркас,   вполне
снаряженный,  полный гребцов,  с  мичманом Лопатиным на  руле,  спускался на
шлюпочных талях на воду.
     Но  в  эти  пять-шесть минут корвет успел отойти на  целую милю,  и  за
кормой ничего не было видно, кроме плавно вздымающихся и опускающихся волн.
     - Держите на SSW! - крикнул с борта Лопатину Степан Ильич.
     - С богом! Постарайтесь отыскать и спасти человека! - говорил капитан и
снова приставил бинокль к глазам,  стараясь разглядеть в волнах упавшего.  -
Кто это упал за борт,  Андрей Николаевич? - спрашивал он, не отрывая глаз от
бинокля.
     - Артемьев... Скоблил шлюпку... Верно, перегнулся и упал.
     Несколько десятков биноклей было  обращено по  направлению,  в  котором
должен был  находиться упавший,  но  все  молчали.  Никто  не  хотел  первый
сказать, что не видать матроса.
     На  палубе царило гробовое угрюмое молчание.  Матросы толпились на юте,
взлезали на ванты и  напряженно и  сердито глядели на океан.  Каждый из них,
быть может,  думал,  что и  ему возможно очутиться в  океане и погибнуть,  а
русский человек,  храбро умирающий на  земле,  очень боится перспективы быть
погребенным в  морской бездне и съеденным акулами.  И многие снимают шапки и
крестятся.  По  всем  этим  загорелым  сурово-напряженным лицам  видно,  что
матросы уже считают Артемьева погибшим и не надеются на спасение. Еще поймал
ли он круг? И хорошо ли плавает? Да и как поплывешь при этакой волне?
     Но  никто  не  решается высказать свои  мрачные  опасения по  какому-то
общему всякой толпе чувству деликатности в подобных случаях.  Только молодой
первогодок,  круглолицый матросик  с  глуповатым  выражением  своих  больших
добрых тюленьих глаз, громко говорит, обращаясь к Бастрюкову:
     - А  ведь не  найдут,  Михаила Иваныч.  Наверно,  Артемьев уже  ко  дну
пошел!.. Бедный! - жалобно проговорил он.
     - А ты почем знаешь,  что не найдут?  Не знаешь,  так попусту и не мели
языком! - внушительно проговорил Бастрюков.
     И,  заметив,  что молодой матросик совсем смутился,  получив в ответ на
свое  простодушное излияние такой  строгий  окрик,  Бастрюков проговорил уже
обычным своим мягким и добродушным тоном:
     - А  может,  бог даст,  и разыщут.  Мичман Лопатин башковатый человек и
знает,  где искать...  А Артемьев, небось, не дурак - не станет против волны
плыть...  Он лег себе на спину,  да и ждет помоги с корвета. Знает, что свои
не оставят...  А как увидит баркас, голосом крикнет или какой знак подаст...
Тоже у  нас вот на  "Кобчике" один матросик сорвался и  на ходу упал...  Так
волна куда сильнее была,  а вызволил господь - спасли. И акул-рыба не съела!
Вот видишь ли, матросик. А ты говоришь: не найдут. Еще как ловко найдут!
     Этот покойно-уверенный тон,  звучащий надеждой,  действует на  матросов
гораздо успокоительнее, чем слова Бастрюкова о башковатости мичмана Лопатина
и  чем рассказанный факт спасения матроса с  "Кобчика".  И вера Бастрюкова в
спасение,  как бы  вытекающая из  его любви к  людям,  невольно передается и
другим; многие, только что думавшие, как и первогодок-матросик, что Артемьев
уже потонул, теперь стали повторять слова Бастрюкова.
     Между  тем  баркас,  ныряя между волн,  ходко шел  вперед,  удаляясь от
корвета.  Гребцы наваливались изо  всех сил,  так что пот градом катил с  их
раскрасневшихся лиц.
     Цепко  ухватившись за  румпель руля,  Лопатин с  напряженным вниманием,
прерывисто дыша,  смотрит перед  собой,  направляя баркас  в  разрез  волне.
Подавшись всем  корпусом вперед,  точно этим  положением ускорялось движение
шлюпки, он всей фигурой своей и возбужденным лицом с лихорадочно блестевшими
глазами олицетворял нетерпение.  Он обернулся:  корвет уже казался маленьким
суденышком,  точно от него отделяло необыкновенно большое пространство, а не
верста или полторы. Он взглянул на компас и умоляющим голосом произнес:
     - Милые... голубчики... теперь должно быть близко... Навались!
     Теперь он  привстал и,  еле держась на ногах на стремительно качающейся
шлюпке, оглядывал океан и прислушивался.
     Ничего не видно. Ничего не слышно, кроме гула перекатывавшихся волн.
     - Артемьев!  О-о-о-о!  Артемьев!  -  надсаживался молодой мичман,  весь
поглощенный в эту минуту одной мыслью: найти и спасти Артемьева.
     Ни звука в ответ. Только рокочут волны.
     - Буек, ваше благородие! - вскрикивает матрос.
     Баркас гребет к буйку. Увы! он одиноко качается на волнах.
     - Он тут где-нибудь поблизости, ребята... Бог даст, спасательный круг у
него... Смотри, не видать ли?..
     Вдруг на лице Лопатина безумная радость.
     - Ребята,  навались... Он здесь... Он машет рукой... Гляди... Братушки,
навались!
     Еще несколько дружных гребков весел -  и баркас подплывает к Артемьеву,
который, словно бутылка, вертелся в волнах.
     - Братцы... а я уж и не ждал! - проговорил Артемьев.
     Когда  его  подняли на  баркас,  он  в  первое мгновение от  радостного
волнения не мог говорить и только глядел на своих благодарными, полными слез
глазами.
     - Дай,  ребята,  ему чарку рома...  Вали другую.  Клади вот сюда, около
меня, да накрой одеялами! - говорил счастливый Лопатин.
     После двух чарок рома Артемьев пришел в  себя и стал было рассказывать,
как оступился со  шлюпки,  как упал и  схватился за спасательный круг и  как
думал,  что его не увидят со шлюпки,  и ему придется помирать... Но Лопатин,
занятый управлением шлюпки, слушал его рассеянно.
     - Расскажешь на корвете,  голубчик,  - сказал он и снова вытянулся весь
вперед и  снова глаза его лихорадочно блестели,  когда к баркасу приближался
грозный вал.
     На  корвете переживали в  этот час  томительное ожидание.  Когда баркас
скрылся из глаз,  бинокли устремились за ним, то скрывавшимся за волнами, то
появлявшимся на  их  гребнях...  Наконец и  его потеряли из вида...  Капитан
напрасно искал его и, несколько побледневший и напряженно серьезный, выдавал
свое тайное беспокойство за  благополучие баркаса и  людей на  нем тем,  что
одной рукой нервно пощипывал бакенбарду,  и,  словно бы  желая рассеять свои
сомнения, проговорил, обращаясь к старшему офицеру:
     - Лопатин, надеюсь, сумеет управиться с баркасом...
     - Еще бы... Он отличный офицер...
     - То-то...  я  знаю...  Да и  волнение не очень уж большое...  Только с
неумелым рулевым может захлестнуть.
     Прошло полчаса томительного ожидания.
     Наконец Степан Ильич, глядевший в подзорную трубу, проговорил:
     - Баркас вижу!
     Через некоторое время простыми глазами можно было видеть приближающийся
баркас. Вот он совсем близко, и Лопатин машет белым платком.
     - Спасли,  значит, Артемьева! - радостно говорит капитан, и на его лице
светится чудная улыбка.
     - Везем Артемьева! - кричит Лопатин изо всех сил.
     Матросы радостно крестятся. У всех просветлели лица.
     - То-то  и  есть,  братцы...  Вот  Артемьев опять  с  нами!  -  говорит
Бастрюков.  -  Небось,  напредки будет опасливее...  не упадет со шлюпки!  -
весело прибавляет он.
     Через  несколько минут  баркас  поднят,  и  из  него  выходят  Лопатин,
вспотевшие гребцы  и  мокрый Артемьев.  Капитан крепко жмет  руку  Лопатину,
благодарит гребцов и приказывает Артемьеву скорее выпить чарку рома.
     Минут  через  пять  корвет опять  шел  под  всеми парусами,  и  Ашанин,
радостный,  что матрос спасен, как-то особенно весело скомандовал свистать к
водке.
     Корветская жизнь  пошла своим чередом.  Матросы стали обедать и  слегка
захмелевший от  нескольких чарок Артемьев повторял потом на баке среди толпы
матросов,  как он сорвался со шлюпки и как ждал смерти и,  главное,  боялся,
что его акул-рыба съест.


                              Глава вторая

        ГОНОЛУЛУ


        I

     Роскошный тропический день  оканчивался.  Палящий  зной  спадал,  и  от
притихшего океана веяло нежной прохладой.
     Солнце быстро катилось к закату и скоро зажгло пылающим заревом далекий
горизонт,  расцвечивая  небо  волшебными  переливами  всевозможных красок  и
цветов,  то ярких,  то нежных,  и  заливая блеском пурпура и золота и полосу
океана и обнаженные верхушки вулканических гор высокого зеленеющего острова,
резко очерченного в прозрачной ясности воздуха.
     Пуская черные клубы дыма  из  своей белой трубы,  "Коршун" полным ходом
приближается к  пенящимся  бурунам,  которые  волнистой  серебристой  лентой
белеются у  острова.  Это  могучие  океанские волны  с  шумом  разбиваются о
преграду,  поднявшуюся благодаря  вековечной  работе  маленьких  полипов  из
неизмеримых глубин  океана,  -  об  узкую  надводную полоску кольцеобразного
кораллового рифа у самого острова.
     Замедлив ход,  "Коршун" через  узкий проход рифа  оставил океан сзади и
очутился в затишье лагуны,  гладкой, как зеркало, и голубой, как бирюза. Эта
лагуна,  окруженная со  всех  сторон,  представляет собой превосходную тихую
гавань или рейд,  в  глубине которого,  утопая весь в  зелени и  сверкая под
лучами заходящего солнца красно-золотистым блеском своих выглядывавших из-за
могучей листвы белых хижин и красных зданий набережной,  приютился маленький
Гонолулу,  главный  город  и  столица Гавайского королевства на  Сандвичевых
островах.
     Володя глядел, как очарованный.
     Пока  корвет встал  на  якорь  вблизи города,  невдалеке от  нескольких
купеческих судов,  преимущественно пузатых и неуклюжих "китобоев",  стоявших
на рейде,  лиловатые тени сумерек пронеслись,  словно дымки, над островом, и
вслед затем почти мгновенно наступила ночь.
     Прелестный  остров  скрылся  от  глаз,  и  только  замелькавшие огоньки
указывали на  близость города.  Кругом царила тишина,  нарушаемая лишь тихим
гулом  океана  из-за  полоски барьерного рифа  да  порой  гортанными звуками
канацкой песни, раздававшимися с невидимых шлюпок, сновавших по рейду в виде
огоньков,   около  которых  сыпались  с  весел  алмазные  брызги  насыщенной
фосфором* воды.  Стоявшие  на  рейде  суда  казались  какими-то  силуэтами с
огненными глазами на мачтах, верхушки которых исчезали во мраке.
     ______________
     *  Свечение моря  похоже  на  свечение фосфора  и  потому  иногда  даже
называлось фосфоресценцией моря, но с фосфором совершенно не связано. - Ред.

     Небо  вдруг  засверкало миллионами ярких  звезд  и  среди них  особенно
хороша была красавица южного полушария - звезда Южного Креста*, которая тихо
лила свой нежный свет с  высоты потемневшего неба и  казалась задумчивой.  В
воздухе была прохладная нега чудной тропической ночи.
     ______________
     * Не звезда, а созвездие Южного Креста. - Ред.

     - Господи!  Какая прелесть!  -  вырвалось у Володи,  и он побежал вниз,
чтобы переодеться в штатское платье и скорее ехать на берег.
     - Что,  Ворсунька,  видел,  как здесь хорошо?  -  говорил он Ворсуньке,
который уже  догадался приготовить своему  барину пару  из  тонкой чечунчи и
шляпу в виде шлема, обмотанную кисеей.
     - То-то хорошо,  ваше благородие.  Красивый островок.  И город, говорил
Бастрюков,  довольно даже приятный,  и все купить можно... И народ ласковый,
доверчивый, даром что темнокожий. Должно, арапы будут, ваше благородие?
     - Не арапы, то есть не негры, которых ты называешь арапами, а канаки. И
они, брат, не черные, а темно-коричневые.
     - Вроде малайцев, значит, ваше благородие?
     - Да. Канаки от малайцев и произошли, одного племени.
     - А вера их какая будет, ваше благородие? Язычники?
     - Есть и христиане, а есть и язычники...
     - И,  подумаешь, много всяких народов, ваше благородие, живет на свете.
Каких только не  повидаешь нациев...  Домой,  коли на побывку после плавания
пустят,  придешь -  так в  деревне и  не  поверят,  что такие народы есть...
Пожалуйте, ваше благородие, пинджак.
     - Да ты не подавай, я сам надену. А, небось, ты соскучился по деревне?
     - Еще  как  соскучился,   ваше  благородие...   Служить  ничего,   грех
жаловаться,  никто не забиждает,  а  при вас,  что и  говорить...  Но только
все-таки... Главная причина: бабу свою жаль! - прибавил Ворсунька.
     - Еще  около двух лет  нам  плавать,  Ворсунька,  а  там  и  в  побывку
пойдешь...
     - Пустят?
     - Наверное,  пустят на  полгода.  Можешь тогда  и  с  женой вернуться в
Кронштадт.
     - То-то я  так и  полагал,  ваше благородие!  -  обрадованно воскликнул
Ворсунька.
     - А я тебя денщиком к себе возьму. С женой у меня будешь жить.
     Ворсунька окончательно повеселел.
     - Дай  вам бог всякого благополучия!  Очень уж  вы  добрый барин,  ваше
благородие...  И  все матросы очень вами довольны...  А уж я буду стараться,
чтобы ходить за вами в полной исправности... Уж как буду стараться!..
     - Да ты и так ходишь за мной, чего лучше. Без тебя все бы я растерял...
Поди-ка узнай, Ворсунька, готов ли катер.
     Вернувшийся через  минуту вестовой смущенно доложил,  что  катер только
что отвалил.
     - Отвалил?!  Как же  не дали знать,  что катер готов?  Это свинство!  -
воскликнул Володя,  мгновенно вспыхивая,  как  порох.  -  Это черт знает что
такое! И как он смел, скотина! Верно, ревизор поехал на катере?
     При мысли о  ревизоре,  лейтенанте Первушине,  злобное чувство овладело
Володей, и глаза его засверкали, как у волчонка.
     - Точно так, левизор, ваше благородие.
     - Я так и знал...  Это его штуки...  Подожди! Я так этого не оставлю! -
кипятился  Ашанин,   порывисто  выбрасывая  слова  и  совершенно  забывая  о
присутствии вестового.
     - Но только,  осмелюсь доложить,  ваше благородие,  я  им докладывал на
катер, что вы изволите ехать.
     - Что же он? - нетерпеливо спросил Володя.
     - Некогда,  говорит, ждать... Я, говорит, еду за свежей провизией, а не
гулять.  И  приказали  отваливать,  хоть  все  офицеры  и  просили  левизора
подождать.
     - Ну да... ну да... это он нарочно.
     Володя рвал и метал и, словно разъяренный зверек в клетке, ходил взад и
вперед по  маленькой гардемаринской каюте  в  чечунчевой паре,  в  шлеме  на
голове и тросточкой в руке... Его поэтическое настроение, вызванное красотой
природы и  прелестью чудной ночи,  и все его мысли были теперь сосредоточены
на  ненавистном ему  лейтенанте Первушине.  Уж  не  в  первый раз строит ему
разные  пакости этот  завзятый дантист и  крепостник за  то,  что  Володя не
скрывает  своего  негодования  к  таким  людям  и  не  раз  в  кают-компании
произносил грозные филиппики по  этому  поводу и  удивлялся,  что  некоторые
офицеры,  несмотря на приказание капитана,  тихонько,  спрятавшись за мачту,
бьют по зубам матросов,  пользуясь тем, что они не жалуются капитану. А ведь
закон не разрешает офицерам собственноручной расправы.
     Ревизор хорошо понял,  конечно,  кто эти "некоторые",  и, злопамятный и
мстительный, с тех пор невзлюбил Ашанина, и старался, по возможности, делать
ему  всякие  неприятности исподтишка,  не  ссорясь открыто и  избегая всяких
споров,  зная, что на стороне Володи большинство кают-компании. Раз Первушин
после  обеда  на  берегу  шепнул  старшему  офицеру,   как  будто  в  порыве
откровенности,  что  Ашанин  позволял себе  неуважительно отозваться о  нем;
другой раз -  будто Ашанин заснул на вахте; в третий раз говорил, что Ашанин
ищет дешевой популярности между матросами и слишком фамильярничает с ними во
вред  дисциплине,  -  словом,  изо  всех  сил  своей  мелкой злобной душонки
старался очернить Володю в глазах старшего офицера. Но это ему не удавалось.
     Старший офицер,  Андрей Николаевич,  недаром был  одним из  тех честных
моряков старого времени,  который сам действовал всегда честно и открыто, не
мог терпеть фальши и неискренности в других и грубо обрывал всякие сплетни и
нашептывания,  считая недостойным делом их слушать. Несмотря на то что после
обеда  на  берегу  вдвоем  с  ревизором Андрей  Николаевич,  попробовавший и
портвейна, и хереса, и лафита, и портера, и шампанского, и, наконец, ликеров
за  кофе,  был  краснее обыкновенного и  не  совсем  ясно  и  членораздельно
произносил  слова,   тем  не  менее  с  нескрываемой  брезгливостью  оборвал
ревизора,  сказавши, что ему нет ни малейшего дела до того, как отзывается о
нем Ашанин,  но что он считает его порядочным и  честным молодым человеком и
усердным по службе...  Что же касается до Степана Васильевича, то, вероятно,
он...  того...  чересчур много выпил и не понимает, какие пакости врет... на
Ашанина. Наверное, Ашанин ничего дурного за глаза не скажет... "Не скажет...
у-ве-ре-н...",  -  заключил Андрей Николаевич заплетающимся языком и вскоре,
как он выразился, "снялся с якоря" и вышел из гостиницы.
     Такими же неудачными были и другие попытки Первушина,  и он,  еще более
озлобленный,  мстил  Ашанину  разными  мелочными  неприятностями вроде  той,
которую сделал в этот вечер.
     Володя хотел было  идти  жаловаться к  старшему офицеру,  но  тотчас же
оставил эту мысль.  К чему поднимать историю и жаловаться?  Он еще с корпуса
имел  отвращение  к  "фискальству"  и  всяким  жалобам.   Нет,  он  лучше  в
кают-компании при всех выскажет Первушину всю гнусность его поведения.  Этак
будет лучше;  пусть он знает,  что даром ему пакости не пройдут.  Ему теперь
нельзя будет прибегать к уловкам и заметать хвостом свои фокусы.
     А пока надо идти к старшему офицеру и попросить двойку*.
     ______________
     * Двухвесельная маленькая шлюпка.

     Ворсунька,  с  полным  сочувствием следивший за  Володей,  и,  пожалуй,
возмущенный не  менее,  если  не  более его  самого за  то,  что  ревизор не
подождал  Ашанина,  в  свою  очередь  мысленно  награждал весьма  нелестными
эпитетами этого  "рыжего кобчика",  как  звали втихомолку матросы лейтенант