судна и людей... Ну, и адмирал наш сам лихой моряк и сумеет несчастье отличить от неумения или небрежности... Да и все мы, моряки, никогда не застрахованы от беды... Вот хоть бы теперь... долго ли до несчастья в этом проклятом тумане... Какой-нибудь па... Капитан оборвал на полуслове речь и дернул ручку машинного телеграфа. Машина вдруг застопорила... Вблизи раздался звук колокола. На "Коршуне" зазвонили сильней. - Ракету! - приказал капитан. Спустили ракету. Прошла минута, другая. Звона уже не было слышно. Кругом стояла тишина. - Полный ход вперед! - приказал капитан. И корвет снова понесся в молочной мгле, благополучно разойдясь с невидимым судном. Выскочившие наверх офицеры и матросы облегченно вздохнули. Некоторые крестились. У всех пробежала мысль о миновавшей опасности. Старший штурман, серьезный, озабоченный и недовольный, каким он бывал всегда, когда "Коршун" плыл вблизи берегов или когда была такая погода, что нельзя было поймать солнышка и определиться астрономически и приходилось плыть по счислению, частенько посматривал на карту, лежавшую в штурманской рубке, и затем поднимался на мостик и подходил к компасу взглянуть, по румбу ли правят, и взглядывал сердито на окружавшую мглу, точно стараясь пронизать ее мысленным взором и убедиться, что течение не отнесло корвет к берегу или к какому-нибудь острову на пути. Казалось бы, ничего этого не могло быть, так как, принимая в соображение туман, курс "Коршуна" был проложен среди открытого моря, в благоразумном отдалении от опасных мест, но кто его знает это течение: не снесло ли оно в сторону? А главное, его озабочивал проход Татарским проливом, отделяющим остров Сахалин от материка. Этот пролив узок, и там в тумане наскочить на берег весьма возможно. По расчету счисления, к проливу корвет должен был подойти на утро следующего дня. "Если бы хоть к тому времени немного прочистилось!" - думал штурман, желая ветерка. Он редко спускался в кают-компанию, чтобы наскоро выкурить папироску или наскоро выпить рюмку водки и закусить, и был неразговорчив. И когда кто-то из молодых мичманов спросил его, когда, по его мнению, туман рассеется, он только недовольно пожал плечами и снова побежал наверх. Никому в этот день не сиделось в кают-компании, и не было, как обыкновенно, оживленных бесед и споров. Пообедали почти молча и скоро, и после обеда все вышли наверх, чтобы снова увидать эту непроглядную мглу, точившую из себя влагу в виде крупных капель, и снова слышать звон колокола и гудение свистка. В восемь часов вечера Ашанин вступил на вахту, сменив Лопатина. В темноте вечера туман казался еще непроницаемее. С мостика ничего не было видно, и огоньки подвешенных на палубе фонарей еле мигали тусклым светом. Ашанин проверил часовых на баке, осмотрел отличительные огни и, поднявшись на мостик, чутко прислушивался в те промежутки, когда не звонил колокол и не гудел свисток. Почти беспрерывно с бака жгли фальшфейеры и время от времени пускали ракеты. Так прошел час, другой, как вдруг потянул ветерок, и туманная мгла стала понемногу прочищаться... И капитан радостно проговорил, обращаясь к старшему штурману: - Прочищается, Степан Ильич! - Как будто к тому идет! - весело отвечал старший штурман. К одиннадцати часам корвет уже вышел из туманной мглы. Она темной густой пеленой осталась за ним. Впереди горизонт был чист. На небе сияла луна и мигали звезды. Жуткое чувство, которое не покидало Ашанина с начала вахты, внезапно исчезло, и он полной грудью, весело и радостно крикнул: - Вперед хорошенько смотреть! И часовые на баке так же радостно ответили: - Есть, смотрим! Колокол уже не звонил, и свисток не гудел. И словно с корвета были сняты чары. Он весь со своими мачтами и снастями вырисовывался в полусвете лунной ночи. - Ну, теперь, я думаю, нам можно и соснуть, Степан Ильич? - промолвил капитан, обращаясь к старшему штурману. - Вполне можно-с, Василий Федорович, К Татарскому проливу подойдем не раньше утра... - Самый полный ход вперед! - весело крикнул капитан в переговорную трубку и двинул ручку машинного телеграфа. Машина застучала сильнее. - Когда менять курс будем?.. в четыре утра? - В четыре... - Так передайте на вахту, чтобы меня разбудили в четыре! - приказал Ашанину капитан. - И, разумеется, разбудите меня и раньше, если что-нибудь случится... - Есть! - И, если ветер позволит, поставьте паруса. Все-таки ходу прибавится. - Есть! - Ну, до свиданья, Ашанин. Хорошей вахты! Капитан спустился вниз и, не раздеваясь, бросился на диван и тотчас же заснул. А старый штурман, придя в кают-компанию, велел дежурному вестовому подать себе рюмку водки, честера и хлеба и, основательно закусив, снова поднялся наверх, в штурманскую рубку, поглядел на карту, отметил приблизительный пункт места корвета и, поднявшись на мостик, сказал Ашанину: - Смотрите, голубчик, дайте мне немедленно знать, если увидите какой-нибудь подозрительный огонек... И попросите о том же Поленова, когда он сменит вас. Не забудете? - Будьте покойны. - То-то, на вас я надеюсь... Эка славно-то как стало... И ночь светленькая... все видно! - воскликнул Степан Ильич, осматривая в бинокль еще раз горизонт. - А парусов, пожалуй, и не придется ставить... Ветерок еле вымпел раздувает... Ну, что, как вам понравился этот подлюга-туман? Верно, такого никогда еще не видали? - Не видал... И, признаюсь, мне было жутко, Степан Ильич. - А, вы думаете, мне не было жутко? - мягко промолвил штурман. - Еще как жутко! Места себе не находил, и в голову все скверные мысли лезли... А Василию Федоровичу, я полагаю, и еще жутче было... Ведь ответственность-то вся на нем, что мы дали полным ходом в тумане... И главное - нравственная ответственность, а не то, что перед судом... И он молодчага - решился... Другой бы не торопился так вызволять товарища, а он... Зато и пережил он много в этот денек... Недаром с мостика не сходил... На душе-то кошки скребли... Только не показывал он этого... вот и все... И нельзя себя обнаруживать хорошему моряку, чтобы не наводить паники на других... Так-то, голубчик... Ну, прощайте... Я спать пошел! Старший штурман спустился в палубу, и Ашанин остался один сторожить безопасность "Коршуна" и бывших на нем моряков. После этого жуткого дня все сладко спали, кроме вахтенных. В третьем часу следующего дня "Коршун" входил на неприветный Дуйский рейд, мрачный и пустынный, окаймленный обрывистыми лесистыми берегами, с несколькими видневшимися на склоне казарменными постройками, в которых жили единственные и невольные обитатели этого печального места - ссыльно-каторжные, присланные на Сахалин для ломки каменного угля, и полурота линейных солдат для надзора за ними. Далеко от берега белелись в разных местах буруны, ходившие через гряды камней, которыми усеяна эта бухта, и на одной из таких гряд, с опущенными стеньгами и брам-стеньгами, значительно разгруженный, стоял бедный клипер "Забияка". Около него длинной вереницей копошились гребные суда, пробуя тщетно стянуть с каменьев плотно засевший клипер. Как только "Коршун" подошел, насколько было возможно, близко к клиперу и, не бросая якоря, остановился, поддерживая пары, с "Забияки" отвалил вельбот, и через несколько минут командир "Забияки", плотный, коренастый брюнет с истомленным, осунувшимся лицом, входил на палубу "Коршуна", встреченный, как полагается по уставу, со всеми почестями, присвоенными командиру. Он радостно пожимал руку Василия Федоровича и в первую минуту, казалось, не находил слов. - Откуда вас бог сюда прислал, Василий Федорович? - наконец, спросил он. Они спустились в каюту, и там произошла трогательная сцена. Когда командир "Забияки" узнал, что "Коршун" в тумане полным ходом шел к нему на помощь, он с какой-то благодарной порывистостью бросился целовать товарища и проговорил со слезами на глазах: - Без вас мне грозила гибель... Поднимись ветер... и "Забияку" разбило бы в щепы на этих каменьях... Через четверть часа "Коршун" уж подал буксиры на "Забияку" и стал его тащить... Машина работала самым полным ходом. Долго все усилия были тщетны. Наконец, к вечеру "Забияка" тронулся, и через пять минут громкое "ура" раздалось в тишине бухты с обоих судов. Клипер был на вольной воде и, отведенный подальше от берега, бросил якорь. Отдал якорь и "Коршун". И почти в этот самый момент на рейд входил корвет под адмиральским флагом на крюйс-брам-стеньге, а на грот-брам-стеньге были подняты позывные "Коршуна" и сигнал: "Адмирал изъявляет свое особенное удовольствие". Салют адмиральскому флагу раздался с обоих судов, и как только дым рассеялся, оба капитана, собиравшиеся ехать к адмиралу с рапортами, увидали, что гичка с адмиралом уже несется к "Забияке". Утром следующего дня "Коршун" вел на буксире "Забияку" в Гонконг в док в сопровождении адмиральского корвета. Глава седьмая НОЧНАЯ ГОНКА I "Коршун" благополучно прибуксировал своего потерпевшего товарища в Гонконг, и клипер в тот же день был введен в док для осмотра и починки повреждений. Повреждения были значительные: сорвана большая часть киля и форштевня*, повреждена во многих местах наружная обшивка и сломан винт. В частном доке, при котором были и мастерские, потребовали значительную сумму за простой и за исправления, и дороговизна починки прибавила еще новые терзания и без того нравственно страдающему капитану. Хотя адмирал и успокаивал капитана, находя, что он нисколько не виноват в постигшем его несчастье, тем не менее капитан клипера переживал тяжелые минуты и сам просил о скорейшем назначении следствия. ______________ * Дерево, составляющее переднюю оконечность судна. "Коршун" простоял в Гонконге несколько дней, пока работала следственная комиссия, назначенная адмиралом для расследования обстоятельств постановки клипера на каменья в порте Дуэ на Сахалине и степени виновности командира. Председателем комиссии, как старший в чине, был назначен командир флагманского корвета, а членами - командир "Коршуна", Василий Федорович, флагманский штурман и оба старшие офицера корветов. Затем все следственное дело с заключением адмирала должно было поступить на рассмотрение морского генерал-аудиториата, если бы морской министр нашел нужным предать капитана суду или просто узнать мнение высшего морского судилища того времени, членами которого были адмиралы. Исследовав в подробности дело и допросив капитана, офицеров и команду клипера, комиссия единогласно пришла к заключению, что командир клипера нисколько не виноват в постигшем его несчастье и не мог его предотвратить и что им были приняты все необходимые меры для спасения вверенного ему судна и людей. Вполне соглашаясь с заключением комиссии, адмирал послал все дело в Петербург вместе с донесением, в котором сообщал морскому министру о том, что командир клипера действовал как лихой моряк, и представлял его к награде за распорядительность и хладнокровное мужество, обнаруженные им в критические минуты. Кроме того, адмирал отдал приказ по эскадре, в котором изъявлял благодарность командиру клипера в самых лестных выражениях. Нечего и говорить, как нравственно удовлетворен был капитан признанием своей правоты товарищами и строгим начальником эскадры; осунувшийся и похудевший, он словно ожил за это время и, еще недавно бывший в числе порицателей беспокойного адмирала за его подчас бешеные выходки, стал теперь горячим его почитателем. Обрадовались и моряки, когда прочли приказ и услышали о представлении адмирала. В ближайшее воскресенье, когда, по обыкновению, Василий Федорович был приглашен офицерами обедать в кают-компанию, многие из моряков спрашивали его: правда ли, что адмирал представил командира клипера к награде? - Правда. Вчера я читал копию. Адмирал мне показывал. В кают-компании раздались удивленные восклицания. - Вас, как видно, удивляет это, господа? - заметил с улыбкой Василий Федорович. - Еще бы! - воскликнул Лопатин. - Признаться, и я изумлен! - проговорил старший офицер. - Положим, командир клипера вел себя во время крушения молодцом, но все-таки я не слыхал, чтобы капитанов, имевших несчастье разбить суда, представляли к наградам... - И я не слыхивал таких примеров! - промолвил в свою очередь и старший штурман. - А Корнев тем и замечателен, что поступает не так, как поступают люди рутины и укоренившихся предрассудков, и за то я особенно его уважаю! - горячо проговорил Василий Федорович. - Он не боится того, как посмотрят на его представление в Петербурге, и, поверьте, господа, настоит на своем. Он не похож на тех, кто в каждом несчастье, столь возможном на море, видит прежде всего вину... Он, как истинный моряк, сам много плававший, понимает и ценит отвагу, решительность и мужество и знает, что эти качества необходимы моряку. В нашем ремесле, господа, нужны, конечно, бдительность и осторожность, но только осторожность, не имеющая ничего общего с трусостью, которая всюду видит опасность. Есть еще и другая трусость и часто у моряков, отважных по натуре, это - трусость перед начальством, страх ответственности в случае какого-нибудь несчастья. Такие моряки могут и счастливо плавать, но они все-таки не моряки в истинном значении этого слова, и боевой адмирал на них не может рассчитывать. Они похожи на того адмирала давно прошедшего времени, который, услышав выстрелы в море, не пошел на них на помощь товарищу-адмиралу, так как не получил на то приказания раньше... а он был слепой исполнитель приказаний начальства и боялся ответственности. - Что же, этого адмирала отдали под суд, Василий Федорович? - воскликнул Ашанин, слушавший - весь внимание - речь своего любимца-капитана. - Отдали... - И обвинили? - Нет, оправдали. Он ведь был формально прав. Но зато нравственно моряки его осудили, и он должен был сам выйти в отставку. Удовлетворив любопытство Ашанина, Василий Федорович продолжал, обращаясь главным образом к молодым офицерам: - Вот все это и умеет отличать адмирал, так как он не рутинер и не формалист и любит до страсти морское дело. И в данном случае, представляя к награде капитана, хотя и попавшего в беду и едва не потерявшего вверенного ему судна, но показавшего себя в критические минуты на высоте положения, адмирал дает полезный урок флоту, указывая морякам, в чем истинный дух морского дела, и поддерживая этот дух нравственным одобрением таких хороших моряков, как командир клипера... А командиру не награда нужна, а именно уверенность, что он поступил так, как следовало поступить хорошему моряку... И поверьте, господа, что и впредь он будет таким же хорошим моряком. А отнесись к нему адмирал иначе, флот, пожалуй, лишился бы дельного и образованного капитана... После минуты общего молчания, в котором чувствовалось сильное впечатление, произведенное на большую часть офицеров этой речью, капитан неожиданно прибавил: - А ведь и я должен бы подвергнуться строжайшему выговору, господа... И, может быть, не только выговору, а и более серьезному наказанию, если бы начальником эскадры был не Корнев, а какой-нибудь педант и формалист. Не правда ли, Степан Ильич? - Очень просто. Могли бы и под суд отдать-с. И меня бы с вами на цугундер, Василий Федорович! - промолвил старший штурман. - А Корнев вместо того благодарил вас! - вставил старший офицер. - Еще бы! Адмирал сам в том же повинен, в чем и Василий Федорович. Его тоже надо было бы отдать под суд! Он тоже дул полным ходом, спеша в Дуэ! - засмеялся Степан Ильич. - За что же это вас следовало отдавать под суд, Василий Федорович? - с удивлением спрашивал доктор, решительно не понимавший, в чем мог провиниться командир "Коршуна". И многие, в том числе Ашанин, в недоумении смотрели на капитана, не догадываясь, за что можно было бы обвинить такого хорошего моряка. - А разве вы забыли, доктор, как мы шли на Сахалин? - спросил капитан. - Не шли, а, можно сказать, жарили, Василий Федорович! - вставил старший штурман, заметно оживившийся к концу обеда. - Ну, так что же? - А помните, какой был туман тогда? - Ужасный! - согласился доктор. - В двух шагах ничего не было видно... Молоко какое-то! - заметил лейтенант Невзоров. - Жутко было стоять на вахте! - прибавил он. - И мне было, признаться, жутко! - виновато признался Володя. - А мне, вы думаете, было весело? - улыбнулся капитан. - Могу вас уверить, господа, что не менее жутко, а, скорее, более, чем каждому из вас... Так вот, доктор, в такую-то погоду мы, как образно выражается почтенный Степан Ильич, жарили самым полным ходом, какой только мог дать влюбленный в свою машину Игнатий Николаевич... А он, вы знаете, постоит за честь своей машины. - Подшипники даже сильно нагревались тогда... Я пустил машину вовсю!.. Вы приказали! - конфузливо проговорил старший механик. - Так долго ли было до греха, доктор? - продолжал капитан. - И у нас по борту прошло судно... Помните, Степан Ильич? Если бы мы не услышали вовремя колокола... какая-нибудь минута разницы, не успей мы крикнуть рулевым положить руль на борт, было бы столкновение... Правила предписывают в таком тумане идти самым тихим ходом... А я между тем шел самым полным... Как видите, полный состав преступления с известной точки зрения. - Но мы спешили на помощь "Забияке"! - горячо заметил доктор. - Положим, спешили, но ведь могло случиться и так, что вместо одного погибшего судна было бы два... Могло ведь случиться? - Могло. - И если стать на эту точку зрения, то я должен бы не спешить на помощь товарищу, а думать о собственном благополучии. Многие адмиралы одобрили бы такое благоразумие, тем более что и правила его предписывают... Но все вы, господа, конечно, поступили бы точно так, как и я, и наплевали бы на правила, а торопились бы на помощь бедствующему судну, не думая о том, что скажет начальство, хотя бы вы знали, что оно и отдаст вас под суд... Не правда ли, Ашанин? - Еще бы! - воскликнул Володя. - Конечно! - подтвердили и другие. - И Корнев, наверно, отдал бы под суд или, по меньшей мере, отрешил меня от командования, если бы я поступил по правилам, а не так, как велит совесть... Вот почему он благодарил меня вместо того, чтобы отдать под суд! Сам он тоже не по правилам спешил к Сахалину и тоже в густой туман бежал полным ходом... Так позвольте, господа, предложить тост за тех моряков и за тех людей, которые исполняют свой долг не за страх, а за совесть! - заключил капитан, поднимая бокал шампанского. Все сидевшие на конце стола подходили чокаться к капитану. Когда последним подошел Ашанин, капитан сказал ему: - Вчера адмирал спрашивал о вас. Верно, скоро потребует к себе читать ваш отчет... Здесь ему не до отчета... Он каждый день в доке... разносит англичан, споря с ними о починке клипера... - А когда мы уходим отсюда, Василий Федорович? - спросил кто-то. - Кажется, завтра. - А адмирал? - Он тоже уходит. - Пойдем вместе? - Вместе. - А куда, Василий Федорович? - спросил Лопатин. - Об этом спросите сами у адмирала, Василий Васильевич, - усмехнулся капитан, - я не знаю. Знаю только, что в скором времени соберется эскадра и все гардемарины будут держать практический экзамен для производства в мичмана. Эта новость больше к вам относится, Ашанин. Недавние гардемарины наши теперь мичмана. Теперь за вами очередь. Скоро и вы будете мичманом, Ашанин... Почти два года вашего гардемаринства скоро прошли... Не правда ли? - Я и не заметил, как они прошли, Василий Федорович. - Да и плавание наше прошло незаметно. Еще полгода, и, вероятно, "Коршун" пошлют в Россию... Как раз через три года вернемся. Я думаю, всем хочется домой? Все откровенно сознались, что хочется. Особенно горячо высказались лейтенант Невзоров, старший механик и артиллерист Захар Петрович. Первые два жаждали свидания с женами, а Захар Петрович страстно хотел обнять своего сынишку. - А мне бы только побыть в России месяц-другой - я снова непрочь бы в дальнее плавание! - заметил Лопатин. - И я отдохнул бы полгода, да и опять ушел бы в море! - проговорил старший офицер. - Если уйдете, то, наверно, командиром, Андрей Николаевич! - промолвил капитан. - Еще вопрос: дадут ли судно?.. Может быть, не найдут достойным! - скромно заметил Андрей Николаевич, не раз втайне лелеявший мечту о командирстве. - Адмирал не позволит вас обойти... Он горой стоит за хороших офицеров... - А вы, Степан Ильич, пошли бы снова в плавание? - спросил кто-то у старшего штурмана. Степан Ильич глотнул из чашки кофе, разбавленного коньяком, сделал затяжку и после этого ответил: - Я, батенька, не загадываю. Что будет, то будет... Назначат в дальнее плавание, - пойду, а не назначат, - не пойду, зазимую в Кронштадте. Слава богу, поплавал на своем веку довольно и всего на свете навидался! - философски протянул Степан Ильич и вслед за тем не без шутливой иронии прибавил: - Да и у штурманов не осведомляются об их желаниях. Отдадут приказ: назначается на такое-то судно, - так, хочешь не хочешь, а собирай свои потроха и иди хоть на северный полюс. Мы ведь людишки маленькие, и впереди у нас нет блестящих перспектив... Ничего-с в волнах не видно! Хе-хе-хе! А стать на мертвый якорь - выйти в отставку и получать шестьсот рублей полного пенсиона - тоже не хочется. Как-никак, а все-таки привык к воде... всю почти жизнь провел на ней. Так как-то зазорно сделаться сухопутным человеком и, главное, решительно не знать, что с собой делать с утра до вечера... Семьи у меня нет, жениться было некогда между плаваниями, я один, как перст... ну и, видно, до смерти придется брать высоты да сторожить маяки! - усмехнулся старый штурман. Чуткое ухо Ашанина в этой полушутливой речи уловило горькое чувство старика, обойденного, так сказать, жизнью только потому, что он был штурманом. После долгих лет тяжелой и ответственной службы - ни положения, ни средств для сколько-нибудь сносного существования в случае отставки, одним словом - все та же подначальная жизнь, все та же лямка... И Володя с глубоким уважением, полный искреннего сочувствия, посмотрел на старика-штурмана и словно бы чувствовал себя виноватым за то, что он флотский и что у него впереди жизнь, полная самых розовых надежд. И капитан как-то особенно сердечно проговорил, обращаясь к Степану Ильичу: - Зато и как же счастливы будут капитаны, с которыми вы будете плавать, Степан Ильич... - С вами и я рад, Василий Федорович, служить, вы это знаете... А ведь можно нарваться на такого капитана, что плавание покажется каторгой... - Так я вас ловлю на слове, Степан Ильич... Если я буду назначен в плавание, вы не откажетесь плавать со мной? - С большим удовольствием... А вы разве опять пойдете в плавание после того, как вернемся?.. - Я не прочь, если назначат. Но только не на три года... Это долго; я, признаться, соскучился по России... Там у меня старуха-матушка. Я у нее единственный сын, и она очень тоскует! - тихо и застенчиво прибавил капитан, словно бы конфузясь, что заговорил об интимных делах. Степан Ильич понял это и благодарно оценил откровенность капитана и с тонкой деликатностью, как будто не обратил внимания на эти слова, громко проговорил, с ласковой улыбкой подмигивая на Ашанина: - А вот наш будущий мичман так не желает в Россию и собирается просить адмирала, чтобы он его оставил еще на три года в плавании. - Это правда, Ашанин? Вы не хотите в Россию? - спрашивал, смеясь, капитан. - Степан Ильич шутит, Василий Федорович. Я очень и очень хочу в Россию! - возбужденно воскликнул Ашанин и в то же мгновение вспомнил всех своих близких в Петербурге и взволнованно прибавил: - Ведь я уже два года не видал своих! В тот же вечер он написал матери письмо и между прочим сообщал, что, верно, через полгода "Коршун" пойдет в Россию и он, Володя, уже будет мичманом. Порадовал он и Ворсуньку известием, что скоро корвет вернется в Россию. - Дай-то бог, ваше благородие. - А ты очень соскучился? - А то как же?.. Подчас и вовсе жутко бывает, ваше благородие. Только я об этом никому не обсказываю... Зачем, мол, других смущать. Всякий про себя, значит, тоскуй. Небось и вам в охотку родительницу видать, да сестрицу с братцем, да дяденьку. - Еще как в охотку-то, Ворсунька... - То-то оно и есть... А у меня, Владимир Николаевич, в деревне, сами знаете, жена оставлена и батюшка с матушкой... II Неделю спустя адмиральский корвет и "Коршун" на рассвете вбежали под штормовыми парусами и со спущенными стеньгами на рейд китайского порта Амое, скрываясь от жестокого тайфуна, который трепал оба корвета двое суток и все свирепел, так что адмирал дал сигнал: "спуститься в Амое". В это утро на рейд пришли еще три военных судна: два английских и одно американское, и у всех были повреждения. Американец был без грот-мачты, а на двух английских корветах были прошибленные борты и сломанные бушприты. Видно было, что тайфун потрепал их основательно и в море достиг своего апогея. И на рейде чувствовалась его сила. "Коршун" сильно раскачивало и подергивало на цепях двух брошенных якорей. Временами, в моменты сильных порывов, цепи натягивались в струны. Стеньги так и не поднимались, и на всякий случай поддерживались пары. Волнение было на рейде такое сильное, что нельзя было посылать шлюпок. Ветер так и завывал в снастях. Было сыро и холодно. Но бухта была закрытая, большая и глубокая, и отстаиваться в ней было безопасно. По крайней мере, Степан Ильич был в отличном расположении духа и, играя с доктором в кают-компании в шахматы, мурлыкал себе под нос какой-то мотив. Старший офицер, правда, часто выходил наверх смотреть, как канаты, но скоро возвращался вниз успокоенный: цепи держали "Коршун" хорошо на якорях. Не тревожился и капитан, хотя тоже частенько показывался на мостике. К вечеру стало стихать. Мистер Кенеди давал один из своих последних концертов. Ему надоело плавать, и он собирался скоро покинуть корвет, чтобы попасть в Америку и там поискать счастья. Все сидели в кают-компании и слушали талантливую игру Кенеди, испытывая приятное чувство тепла и уюта после двухдневной трепки в Китайском море... Скоро подали вечерний чай, и в кают-компании было шумно и весело. Все предвкушали удовольствие хорошо выспаться, не рискуя стукаться о переборку, как вдруг в кают-компанию вбежал рассыльный и прокричал: - Свистали всех наверх с якоря сниматься! - Вот тебе и спокойная ночная вахта! - проговорил Лопатин. - И хоть бы ночь простояли на якоре! А то загорелось! - воскликнул Невзоров. - У Корнева всегда все горит! - заметил Степан Ильич. - Видно, был сигнал?.. - Конечно, сигнал: сниматься с якоря! - крикнул лейтенант Поленов, уже сдавший вахту старшему офицеру и сбежавший вниз, чтобы надеть теплое пальто. Кают-компания опустела. Только доктор, отец Спиридоний и мистер Кенеди оставались внизу. Через полчаса "Коршун" с поднятыми уже стеньгами шел в кильватер адмирала, выходя из Амое. В море было очень свежо, и волнение было изрядное. Тотчас же по выходе в море на адмиральском корвете были подняты последовательно ночные сигналы: "поставить паруса" и "следовать за адмиралом". - А куда следовать, - это, разумеется, секрет адмирала! - кинул Лопатин, смеясь и ежась от холода, стоявшему у сигнальных книг младшему штурману. Паруса были быстро поставлены, пары прекращены, винт поднят, и "Коршун", изрядно раскачиваясь на сильном попутном волнении, имея, как и у адмирала, марсели в два рифа, фок, грот, бизань и кливера, бежал в галфинд* за адмиральским корветом, который в виде темного силуэта с огоньком на мачте виднелся вблизи в полумраке вечера. Луна по временам показывалась из-за облаков. ______________ * Когда направление ветра составляет прямой угол с курсом корабля (в "полветра"). Просвистали подвахтенных вниз. Офицеры торопливо спустились в кают-компанию доканчивать чай. Разговоры, конечно, поднялись по поводу внезапного ухода из Амое, и большая часть офицеров, рассчитывавшая на спокойные ночные якорные вахты, была недовольна и не отказала себе в удовольствии побранить адмирала. - Вот уж, подлинно, беспокойный адмирал! Вместо того чтобы после двухдневной трепки постоять ночь на якоре, он опять в море! - говорил лейтенант Невзоров, которому предстояло с восьми часов вечера вступить на вахту. - Да еще следуй за ним... Не спускай с него глаз. Вахта будет не из приятных, Александр Иванович, - подлил масла Первушин. - Да и ваша вахта, с полуночи до четырех, тоже не из веселых. - А моя, господа, отличная... На рассвете, с четырех до восьми. Мне пофартило! - засмеялся Лопатин. - А Владимиру Николаевичу еще того лучше: ночь может спать и только с восьми часов сторожить адмирала. Ашанин между тем подсел к Степану Ильичу и спрашивал: - А если мы ночью разлучимся с адмиралом? Куда мы тогда должны идти, Степан Ильич? - Боже сохрани, разлучиться... Типун вам на язык, милый юноша. Он тогда при встрече осрамит капитана и разнесет вдребезги и его, и вахтенного начальника, который упустит адмирала, и всех нас. Что вы, батенька! "Коршун" должен, понимаете ли, должен не отставать от адмиральского корвета и не упускать его ни на минуту из вида... Только какие-нибудь особенные обстоятельства: шторм, туман или что-нибудь необычайное - может извинить в его глазах разлучившегося... Но в таком случае адмирал, разумеется, предупредит о рандеву. - Слышите, Александр Иванович! - крикнул Невзорову Лопатин. - Не упустите адмирала. - Ночь-то не особенно темная... Не упущу. - А он, вот увидите, будет стараться удрать от нас. Начнет менять курсы, прибавлять парусов... Одним словом, будет настоящая гонка! - уверенно произнес Степан Ильич. - На кой черт он станет все это проделывать? Людей беспокоить зря, что ли? - воскликнул недовольным тоном Невзоров. Молодой и красивый лейтенант не отличался любовью к морскому делу и служил исправно более из самолюбия, чем по влечению; для него чуждо было море с его таинственностью, ужасом и поэзией. Сибарит по натуре, он с неудовольствием переносил неудобства, невзгоды, а подчас и опасности морской жизни и, страшно скучавший в разлуке с любимой женой, ждал с нетерпением конца "каторги", как называл он плавание, и не раз говорил, что по возвращении оставит морскую службу, - не по нем она. - Просто адмирал самодур, вот и все. Ему, видно, спать не хочется, он и чудит! - вставил ревизор, лейтенант Первушин. - Не жалейте эпитетов, Степан Васильевич: самодур - слабо... Уж лучше скажите, что он антихрист, что ли, за то, что не дает вам покойной вахты! - отозвался со смехом Лопатин, и в его веселых глазах искрилась чуть заметная насмешливая улыбка. - Что вы вздор городите... Я не из-за вахты. - Не из-за вахты? - Я вообще высказываю свое мнение об адмирале. Степан Ильич нахмурился и молчал, видимо не желая вмешиваться в разговор, да еще с Первушиным, которого и он не особенно долюбливал, считая его интриганом и вообще неискренним человеком. Но когда и Ашанин, его фаворит Ашанин, вслед за другими довольно развязно назвал предполагаемую ночную гонку бессмысленной, старый штурман с ласковой укоризной остановил его: - И вы, Владимир Николаевич, порицаете то, чего - извините - сами хорошо не понимаете! Ашанин сконфузился и проговорил: - Но, в самом деле, какой же смысл в такой гонке, Степан Ильич?.. - Какой смысл? - переспросил Степан Ильич, оживляясь. - А вы думаете, что нет смысла и что адмирал приказал идти ночью и в свежую погоду за собой, неизвестно куда, только потому, что он самодур и что ему спать не хочется? - А то из-за чего же? - вызывающе бросил Первушин, задетый за живое словами старшего штурмана. - Во всяком случае не из-за самодурства, как вы полагаете. - Так объясните, пожалуйста, Степан Ильич, а мы послушаем! - не без иронии кинул Первушин. - Вам что же объяснять? Вы уже уяснили себе причины, - сухо промолвил старый штурман, - а вот Владимиру Николаевичу я скажу, что Корнев, устроивши ночной поход, наверное, имеет цель убедиться, будут ли на "Коршуне" бдительны и находчивы... сумеет ли "Коршун" не упустить неприятельское судно, если б оно было вместо адмиральского корвета... Ведь Корнев не смотровой адмирал. У него на первом плане морская выучка и требование, чтобы военное судно было всегда готово и исправно, как на войне... Ашанин понял, что старый штурман был прав, и проговорил: - Так вот оно что!.. А я и не подумал об этом. - То-то и есть, милый юноша... Оттого и опрометчиво сделали заключение о человеке, который еще на днях восхитил вас своим приказом о командире клипера. В адмирале много недостатков, служить с ним тяжело, но он отличный морской учитель. И поверьте, Владимир Николаевич, что сегодня ночью он не будет спать из-за желания приучить моряков к осмысленной службе. И он сам увлечется ролью неприятеля... поверьте... и будет употреблять все меры, чтобы удрать от "Коршуна" и в назначенном "рандеву" разнести капитана... Но не на такого напал... Не удрать ему от Василия Федоровича! Предположения старого штурмана действительно оправдались, и в самом скором времени. Не прошло и часа, как сверху донеслись командные слова Невзорова. - Верно уж начал гонку. Пойдем-ка, посмотрим, в чем дело! - проговорил старый штурман. Они вышли вместе наверх и стали у борта, около мостика. На мостике были и капитан и старший офицер, и оба напряженно смотрели в бинокли. А Невзоров тем временем нервно, нетерпеливо и, казалось, с раздражением виноватого человека командовал, распоряжаясь работами и поторапливая людей. Еще бы не торопить! Оставшись один на вахте, пока капитан со старшим офицером пили чай в капитанской каюте, он чуть было не прозевал, что на флагманском корвете отдали рифы и ставят брамсели. И это было сделано как раз в то время, когда луна спряталась за облака и ночь стала темней. Спасибо сигнальщику, который, не спуская подзорной трубы с "Витязя", заметил его маневры и доложил об этом Невзорову. И тогда Невзоров крикнул, словно оглашенный: - Марсовые к марсам! Рифы отдавать!.. На брамсели! - На этот окрик выбежали капитан и старший офицер. - Я думал, что адмирал позже начнет гонку! - смеясь проговорил капитан и, взглянув в бинокль, заметил Невзорову: - А вы немного опоздали!.. "Витязь" уходит вперед... Невзоров виновато отвечал: - Луна спряталась... Не разглядел... - На это адмирал и рассчитывал... Что это, сигнал? Взвились огоньки, и через минуту сигнальщик доложил: - Рандева Нагасаки. Пока поднимали ответ, капитан заметил: - Адмирал думает, что у нас спят и что он уйдет. Напрасно! Мы его нагоним!.. Скорее ставьте брамсели, Александр Иванович! - нетерпеливо прибавил он, досадуя на оплошность Невзорова. Тот хорошо понял это по нетерпеливому тону капитана и еще громче и раздражительнее крикнул: - Брамсели отдать! - Прозевал прибавку парусов у адмирала и теперь зря суетится. Эх, моряк с Невского проспекта! - с сердцем проговорил вполголоса Степан Ильич и, прислонясь к борту, жадно впился глазами в бинокль, направленный на "Витязь". - Разве не нагоним, Степан Ильич? Ведь это будет ужасно!.. Капитан говорил, что нагоним. Значит, нагоним, Степан Ильич? - с нетерпением спрашивал Ашанин, внезапно почувствовавший, как и старый штурман, и обиду за "Коршуна", и ненависть к моряку с Невского проспекта (эта кличка Володе особенно почему-то понравилась) за то, что он прозевал. И в эту минуту ему казалось действительно ужасным, если "Витязь" уйдет от "Коршуна". Морская жилка жила в нем, как и в Степане Ильиче, и он всем существом почувствовал смысл всех этих "штук" адмирала и пламенно желал, чтобы "Витязь" не ушел, точно "Витязь" в самом деле был неприятель, которого выпускали из рук. - Нагоним, нагоним! - успокоил Володю старый штурман. - Слава богу, прозевка была недолгая, а "Коршун" в полветра лихо ходит... И неожиданно прибавил с лаской в голосе: - И у вас морская душа взыграла?.. И вас задор взял?.. А ведь этим вы обязаны вот этому самому беспокойному адмиралу... Он знает, чем моряка под ребро взять... От этого служить под его командой и полезно, особенно молодежи... Только его понять надо, а не то, как Первушин... - Я дурак был, Степан Ильич, когда говорил давеча... - Не дурак - вы, слава богу, имеете голову на плечах, - а слишком скоропалительны, голубчик. Вы не сердитесь: я, любя вас, это вам говорю. - Да я и не сержусь ни капельки... И прошу вас всегда так со мною говорить. Работы между тем кипели. Скоро рифы у марселей были отданы, брамсели были поставлены, и для увеличения хода вздернуты были и топселя по приказанию капитана. Сильно накренившись и почти чертя воду подветренным бортом, "Коршун" полетел еще быстрей. Брам-стеньги гнулись, и корвет слегка вздрагивал от быстрого хода. Через несколько минут "Коршун" уже нагнал "Витязя", и на "Коршуне" тотчас же убрали топселя и один из кливеров, чтобы не выскочить неделикатно вперед. - Что, небось, раненько назначил "рандеву"? - произнес, ни к кому не обращаясь, Степан Ильич, и в его старческом голосе звучали и радость, и торжество, и насмешка. Улыбнулся и капитан и, обращаясь к Невзорову, проговорил, видимо желая подбодрить его: - Отлично управились, Александр Иванович. Обрадовался и Ашанин, увидав совсем близко и чуть-чуть на ветре красивый, лежавший почти на боку "Витязь" с его высоким рангоутом, одетым парусами, которые белелись теперь под серебристым светом месяца, выплывшего из-за быстро несущихся облаков. - Ну, теперь я спать пошел. Спокойной ночи, Владимир Николаевич! - проговорил старший штурман и как-то особенно крепко и значительно пожал руку Ашанину. Скоро спустился к себе в каюту и Ашанин. Теперь он был единственным обитателем гардемаринской каюты. Быков и Кошкин, произведенные в мичмана, были переведены в Гонконге на клипер, где не хватало офицеров, а два штурманские кондуктора, произведенные в прапорщики, еще раньше были назначены на другие суда тихоокеанской эскадры. Капитан уже более не спускался вниз. Он простоял на мостике всю ночь во время вахт Невзорова и Первушина, боясь, как бы опять не прозевали какого-нибудь маневра "Витязя". А на "Витязе", казалось, все еще не теряли надежды обмануть бдительность "Коршуна" и уйти от него. Когда луна скрывалась за облаками и становилось темней, "Витязь" вдруг делал поворот и ложился на другой галс, то неожиданно спускался на фордевинд, то внезапно приводил к ветру, - но "Коршун" делал то же самое и шел по пятам беспокойного адмирала. К рассвету, казалось, на "Витязе" угомонились, и он взял курс на Нагасаки. - Ну, теперь "Витязю" уж нельзя скрыться! - сказал капитан Лопатину, когда тот в четыре часа утра вступил на вахту. - А все-таки вы, Василий Васильевич, следите в оба глаза за движениями адмирала. - Есть! - весело отвечал Лопатин. - И, смотрите, Василий Васильевич, не выскочите как-нибудь вперед, если на "Витязе" вдруг убавят парусов. - Не прозеваю, Василий Федорович, - улыбаясь своей широкой, добродушной улыбкой, промолвил мичман. - Ну, я спать пойду. Без особенной надобности не будите. - Есть. Капитан спустился в свою каюту, а Лопатин, безмятежно проспавший семь часов, стал на наветренной стороне мостика и, обдуваемый ветром, то поглядывал на надувшиеся паруса, то на "Витязя". Солнце только что выплыло из-за горизонта, переливавшего золотисто-пурпурными цветами, и, ослепительное, медленно поднималось по голубому небосклону, то прячась в белоснежных перистых, быстро несущихся облаках, то снова показываясь из-за них и заливая блеском полосу моря, на котором сверкали зайчики. Ветер заметно стихал, и скоро на обоих спутниках-корветах, почти одновременно, поставили топселя и лиселя с одной стороны. Андрей Николаевич, вставший, по обыкновению, одновременно с командой, в пять часов, поднялся на мостик и, осмотрев, как стоят паруса, с видимым чувством удовлетворения, что все на корвете исправно, проговорил: - Чудный будет денек сегодня, Василий Васильевич. Как у нас ход? - Десять узлов, Андрей Николаевич. - Славно идем... Одолжите-ка бинокль, Василий Васильевич. И старший офицер, взяв бинокль, впился жадными ревнивыми глазами на "Витязя", осматривая его зорким взглядом любящего свое ремесло моряка. Не найдя никаких погрешностей, заметить которые мог бы только такой дока старший офицер, каким был Андрей Николаевич, он отдал бинокль Лопатину и торопливо сбежал с мостика, чтобы носиться по всему корвету и приглядывать, как во время обычной утренней чистки моют, убирают и скоблят его любимый "Коршун". Глава восьмая НА ФЛАГМАНСКОМ КОРВЕТЕ I Вслед за подъемом на обоих корветах флагов на "Витязе" взвился сигнал: "Адмирал изъявляет свое особенное удовольствие". - Ответ! - крикнул сигнальщику Ашанин, стоявший с восьми часов утра на вахте. На крюйс-брам-стеньге "Коршуна" взвился ответный флаг, свидетельствующий, что сигнал понят, и вслед затем сигнальные флаги были спущены на "Витязе". Ашанин послал доложить о сигнале капитану. Капитан, плохо выспавшийся, бывший уже наверху к подъему флага, сидел за кофе, когда сигнальщик докладывал ему о сигнале. - Хорошо, - ответил он, и в голове его пробежала мысль: "Верно, нашего зевка не заметил, что благодарит". Только что он кончил кофе и вышел прогуляться на шканцы, как на "Витязе" уже развевались новые сигнальные флаги. На этот раз был не сигнал, а разговор. Несколько раз то поднимались, то опускались флаги в разных сочетаниях. - В чем дело? - спросил капитан, когда флаги исчезли с мачты "Витязя". - Адмирал спрашивает фамилию вахтенного начальника, стоявшего на вахте вчера с восьми до двенадцати ночи! - отвечал младший штурман. - Ответить! - приказал Ашанину капитан и в то же время подумал: "Заметил, что прозевали", и решил про себя заступиться за Невзорова. Молодой лейтенант, мечтательно пускавший дым колечками и вспоминавший, вероятно, о жене, сразу вернулся к действительности, когда артиллерист Захар Петрович пришел сверху и принес известие о сигналах. Он вдруг сделался мрачен и со вздохом проговорил: - Хоть бы от адмирала скорей избавиться... С ним только одни неприятности! - Бедный Александр Иванович!.. И попадет же вам от этого беспокойного дьявола! - с притворным участием проговорил Первушин. - И без вас знаю, что попадет! - сухо отозвался Невзоров. - Если и попадет, то слегка, а то и вовсе не попадет! - неожиданно произнес Степан Ильич, только что взявший высоты и сидевший на конце стола за вычислениями. Он уже забыл, как сердился вчера на "моряка с Невского проспекта", и спешил его успокоить. - Вы думаете, Степан Ильич? - Уверен. Корнев отходчив. До Нагасаки совсем успокоится. Да, наконец, ведь мы и не упустили его, а лихо догнали. Выведали только, куда идем, - вот и всего. Эти успокоительные слова произвели свое действие, и Невзоров просветлел. На "Витязе" тем временем взвился новый сигнал: "Лечь в дрейф", и Ашанин, первый раз в жизни производивший такой маневр, стал командовать, напрасно стараясь скрыть волнение, овладевшее им и сказывающееся в дрожащих нотках его громкого, звучного голоса. Через несколько минут оба корвета почти неподвижно покачивались в очень близком расстоянии друг от друга. В бинокль можно было разглядеть на полуюте "Витязя" кряжистую, сутуловатую фигуру адмирала, расхаживающего взад и вперед быстрой походкой, точно зверь в клетке. - Зачем это мы легли в дрейф? - спрашивали друг у друга офицеры, выскочившие наверх. Никто не мог догадаться. - Адмирал, господа, "штормует"! - проговорил лейтенант Поленов, не отрывая глаз от бинокля. - Ну? Разве видно? - Я вижу по его походке... Бегает... и на что-нибудь рассвирепел... Ну, конечно... Вот остановился и что-то говорит какому-то гардемарину... Должно быть, орет... Господа, слышите?.. Все притихли и действительно услыхали крик, донесенный ветром. - А вот и узнаем, почему мы в дрейфе... Опять сигнал... - Не сигнал, а переговор... Через две-три минуты на "Коршуне" было известно, что адмирал требует гардемарина Ашанина с отчетом и с запасом белья на неделю. Поленов сменил с вахты Ашанина и посоветовал ему собраться скорей. - А то адмирал разнесет вас, даром что зовет погостить. К тому же он только что "штормовал"... - Да, торопитесь, Ашанин! - повторил и капитан. Ашанин побежал укладываться. Ворсунька, изумленный, что его барина переводят среди моря на другое судно, уже был в каюте. Лицо его было грустное-прегрустное. Он думал, что Ашанин совсем уходит с корвета. - Живо, голубчик Ворсуня, маленький чемоданчик. Вали туда белья на неделю. - Есть, ваше благородие. Значит, вы не совсем от нас? - повеселевшим голосом спросил Ворсунька, доставая чемодан. - С чего ты взял? Всего на неделю. - Так-то лучше... Крахмальных пять класть? - Клади шесть. Пока вестовой запихивал торопливо белье и объемистую тетрадь в чемодан и завязывал одеяло и подушку в парусину, баркас был спущен. Наскоро простившись с офицерами, бывшими в кают-компании, Ашанин выбежал наверх, пожал руку доктора, механика и Лопатина и поднялся на мостик, чтобы откланяться капитану. Крепко пожимая Ашанину руку, капитан сердечно проговорил: - Надеюсь, адмирал вас не отнимет от нас. Иначе я буду протестовать. - И я буду просить, чтобы меня оставили на "Коршуне", Василий Федорович. - Если бы адмирал хотел взять к себе Владимира Николаевича, он бы велел ему собрать все свои потроха! - засмеялся старший штурман. - До свидания, Андрей Николаевич. До свидания, Степан Ильич. До свидания, Петр Николаевич. Все пожимали руку Володи. Ашанин сбежал с мостика и, спустившись по выкинутому веревочному трапу, вскочил в баркас, где уже лежали его чемоданчик и небольшой узелок. Он сел на руль, приказал ставить паруса и понесся к адмиральскому корвету. Через несколько минут баркас пристал к левому борту "Витязя", и Ашанин, несколько смущенный и взволнованный, ступил на палубу "Витязя", встреченный вахтенным офицером. II Ашанин сразу заметил какую-то особенную тишину на палубе, заметил взволнованно-тревожный вид вахтенного мичмана, хотя тот и старался скрыть его перед Володей в напускной отваге, увидал на мостике мрачную физиономию долговязого старшего офицера и удрученно-недовольное круглое лицо толстенького, низенького и пузатенького капитана и легко сообразил, что адмирал только что "штормовал", а то, пожалуй, еще и "штормует", чего Ашанин в качестве приглашенного гостя, да еще собирающегося читать свое произведение, вовсе не предвидел и чему далеко не радовался. Эти быстрые и поверхностные наблюдения подтвердились еще внезапным появлением из-за грот-мачты корпусного товарища, гардемарина Касаткина, маленького, худенького, востроглазого брюнетика, который, пожимая руку Ашанина и озираясь на ют, быстро и конфиденциально шепнул: - Глазастый черт взъерепенился. Сейчас всех разнес... Орал, как зарезанный боров. И мне здорово въехало... Хотел расстрелять! Ну, конечно, пугал... антихрист... Он так только кричит, - улыбнулся брюнетик. - Так, знаешь что? Не являйся к нему сейчас. Пережди, а то и тебе въедет... Он теперь в каюте... Не иди к нему... Пони... Но Касаткин не окончил слова и исчез так же внезапно, как и появился. Выход адмирала из каюты объяснил Ашанину эту внезапность и вместе с тем указал ему несостоятельность товарищеского совета. И он храбро двинулся вперед и, поднявшись на полуют, подошел к старшему офицеру и, приложив руку к козырьку фуражки, начал: - Гардемарин Ашанин. Потребован по сигналу на "Витязь". Честь имею... Старший офицер не дал Ашанину докончить и сказал, мотнув головой в сторону: - Явитесь к капитану. - Гардемарин Ашанин... Потребован... - Знаю-с. Явитесь к адмиралу! - перебил капитан, которому, как и старшему офицеру, по-видимому, было вовсе не до гардемарина, вытребованного сигналом. Адмирал был в нескольких шагах на правой стороне полуюта. - Гардемарин Ашанин... Адмирал остановил на Ашанине на секунду свои большие круглые, еще метавшие молнии глаза и, словно бы обрадованный видом нового лица, не напоминавшего ему тех лиц, которых он только что разносил, внезапно просветлел и, протягивая руку, проговорил: - Здравствуйте, любезный друг... Очень рад вас видеть... Слышал от Василия Федоровича, что хорошо служите... Я вас потребовал, чтобы вы мне прочли, что вы там видели в Кохинхине... Да... прослушаю... Завтракаете у меня, а после завтрака... Адмирал прервал речь и, повернув к морю свою круглую, крепко посаженную в плечах голову, в фуражке, чуть-чуть сбитой на затылок, взглянул на баркас, возвращающийся к "Коршуну", и резким металлическим голосом, заставившим Ашанина невольно вздрогнуть, крикнул: - Николай Николаевич! Почти в ту же секунду подбежал на рысях молодой мичман, флаг-офицер адмирала, и замер в ожидании, приложив руку к козырьку фуражки. Эта поза, казалось, взбесила адмирала, и он крикнул: - Ну, чего вы вытянулись, как фельдфебель?.. Что я, армейский генерал? Нужна мне ваша вытяжка, что ли?.. Опустите руку. Флаг-офицер опустил руку и принял более свободное положение. - Когда баркас будет поднят, сделать сигнал: "Сняться с дрейфа". - Есть! - отвечал флаг-офицер и поспешил отойти. - Так после завтрака вы мне прочтете, что вы там написали, - снова обратился адмирал к Ашанину, несколько смягчая тон. - Василий Федорович хвалил... А вы должны за честь считать, что служите на "Коршуне"... Вполне исправное судно... Да-с. И быстро в дрейф лег "Коршун"... Отлично... Скорее, чем мы на "Витязе"... А мы копались! - продолжал адмирал, возвышая голос и, по-видимому, для того, чтобы эти слова услыхали и капитан, и старший офицер, и вахтенный мичман. - Видно, что на "Коршуне" понимают, почему для моряка должна быть дорога каждая секунда... Упади человек за борт, и каждая секунда - вопрос о жизни и смерти... Да-с, на "Коршуне" это понимают... По-ни-ма-ют! - почти крикнул на Ашанина адмирал, готовый, казалось, снова "заштормовать" при воспоминании о том, что адмиральский корвет лег в дрейф двадцатью секундами позже "Коршуна". - Можете идти, - круто оборвал адмирал и, когда Ашанин повернулся, он крикнул вдогонку: - Расскажите товарищам, как служат на "Коршуне". Спустившись в гардемаринскую каюту и весело здороваясь с шестью товарищами, которых давно не видал, Ашанин был встречен прежде всего вопросами: "попало" ли ему от глазастого черта? - и поверг всех в, изумление, что ему не попало, несмотря на то, что он подвернулся как раз после "общего разноса" за то, что "Витязь" чуть-чуть "опрохвостился" сегодня. Все наперерыв спешили познакомить Ашанина с адмиралом в кратких, но выразительных характеристиках беспощадной юности, напирая главным образом на бешеные выходки стихийной страстной натуры начальника эскадры. Про него рассказывались легендарные истории, невероятные анекдоты. Признавая, что Корнев лихой моряк и честнейший человек, все эти молодые люди, которые только позже поняли значение адмирала, как морского учителя, видели в нем только отчаянного "разносителя" и ругателя, который в минуты профессионального гнева топчет ногами фуражку, прыгает на шканцах и орет, как бесноватый, и боялись его на службе, как мыши кота. Ашанину изображали адмирала в лицах, копируя при общем смехе, как он грозит гардемарина повесить или расстрелять, как через пять минут того же гардемарина называет любезным другом, заботливо угощая его папиросами; как учит за обедом есть рыбу вилкой, а не с ножа; как декламирует Пушкина и Лермонтова, как донимает чтениями у себя в каюте и рассказами о Нельсоне, Нахимове и Корнилове и как совершает совместные прогулки для осмотра портов, заставляя потом излагать все это на бумаге. Внезапные переходы его от полнейшего штиля, когда гардемарины были "любезные друзья", к шторму, когда они становились "щенками", которых следует повесить на нока-реях, мастерски были переданы востроглазым, худеньким Касаткиным. Слушая все эти торопливые рассказы, смотря на более или менее удачные воспроизведения Корнева, Ашанин понял, что на "Витязе" центральной фигурой - так сказать героем - был беспокойный адмирал. На нем сосредоточивалось общее внимание; ему давали всевозможные клички - от "глазастого черта" до "прыгуна-антихриста" включительно, его бранили, за небольшим исключением, почти все, над ним изощряли остроумие, ему посвящались сатирические стихи. - Слушай, Ашанин, какую я песенку про него написал... Небось, он ее знает... Слышал, дьявол! - похвастал Касаткин. - И не расстрелял тебя? - засмеялся Ашанин. - Нет... смеялся... Просил всю песню показать... И маленький гардемарин с задорным вихорком и мышиными глазками, благоразумно затворив двери каюты, затянул фальцетом, а все подтянули хором: Хуже ливня и тумана, Мелей, рифов, скал, Шквала, шторма, урагана - Грозный адмирал... Второго куплета не успели начать. Ворвавшийся в каюту рассыльный прокричал: "Свистали всех наверх с дрейхвы сниматься!", и все юные моряки, нахлобучивши на свои головы фуражки, как полоумные, бросились наверх и разбежались по своим местам. Вышел наверх и Ашанин. Чувствуя себя пассажиром, он приютился в сторонке, к борту у шканцев, чтобы не мешать авралу, и посматривал то на адмирала, стоявшего, расставив фертом ноги, на полуюте, то на свой "Коршун". И Ашанин, уже давно проникшийся особенной знакомой морякам любовью к своему судну, горячо желал, чтобы "Коршун" снялся с дрейфа скорее "Витязя". На "Витязе" в свою очередь желали противного и, видимо, желали этого все, начиная с кругленького, пузатенького, похожего на бочонок капитана и долговязого старшего офицера и кончая вот этим белобрысым матросиком, который, весь напрягаясь, тянул вместе с другими снасть, поворачивавшую грота-рею. Матросы так и рвались, чтобы отметить "Коршуну" за его недавнее первенство, вызвавшее адмиральский гнев. Капитан то и дело взглядывал на "Коршун" ни жив ни мертв. У старшего офицера на лице стояло такое напряженное выражение нетерпения и вместе с тем страдания, что, казалось, он тут же на мостике растянется от отчаяния, если "Витязь" опоздает. И он командует громко, отрывисто и властно. Володя взглянул на мачты "Витязя". Реи уже обрасоплены, марсели надулись, фок и грот посажены и уже взлетают брамсели... Он отвернулся и с замиранием сердца посмотрел на "Коршун", думая почему-то, что на "Коршуне" еще нет брамселей. Но вдруг лицо Володи светлеет, и сердце радостно бьется в груди: и на "Коршуне" уже стоят брамсели, и он, разрезая носом воду, плавно несется за "Витязем". Оба корвета снялись с дрейфа одновременно. Ашанин взглянул на адмирала. Тот, видимо, доволен, и глаза его, недавно страшные, выпученные глаза, не мечут молний, они смотрят весело и добродушно. И Володя слышит, как адмирал говорит капитану самым приветливым тоном: - Славно мы снялись с дрейфа, Степан Степанович... Отлично... Прикажите выдать от меня команде по чарке водки... Володя видит вслед за тем, как проясняются лица у капитана и у старшего офицера, как на всем корвете исчезает атмосфера тишины и страха, и все стали словно бы удовлетворенными и спокойными только потому, что "Витязь" не отстал от "Коршуна" и не осрамился. "Какая странная эта морская жизнь! Как она объединяет людей и сколько разнообразных ощущений дает!" - подумал Ашанин. Когда просвистали подвахтенных вниз, он спустился в гардемаринскую каюту вместе с Касаткиным, который весело говорил: - Адмирал "заштилел". Ты, Ашанин, отлично позавтракаешь. Ешь вволю, он не скупой и любит угостить. Только смотри: белое вино наливай в зеленую рюмку, а красное - в маленький стакан, иначе... взъерепенится. Когда в гардемаринской каюте узнали, что после завтрака Ашанин будет читать адмиралу свой отчет о пребывании в Кохинхине, все обрадовались. Значит, сегодня не будет чтения морской истории. Ура! Не надо идти после обеда к адмиралу. - А у тебя длинный отчет, Ашанин? - спросил Касаткин. - Порядочный... - Значит, сразу не прочтешь... Хватит на несколько сеансов? - Пожалуй... - Так будь другом, тяни... Читай потише. - Зачем? - А затем, чтобы он нас подольше не звал. А то слушай, да потом еще объясняй ему... С ним нельзя не слушать. Сейчас поймает и начнет разносить. III Завтрак у адмирала был действительно вкусный и обильный. "Штилевший" адмирал был необыкновенно гостеприимным и приветливым хозяином и с каждым из гостей любезен. Когда после кофе его гости - капитан, флагманский штурман, флаг-офицер и стоявшие на вахте с 4 до 8 ч. утра вахтенный лейтенант и вахтенный гардемарин - ушли, адмирал приказал Ашанину принести рукопись. Через несколько минут Ашанин уже сидел, по указанию адмирала, у круглого стола в углу большой, светлой, роскошно убранной адмиральской каюты с диванами по бортам и большим столом посредине. Эта каюта была приемной и столовой. Рядом с нею были две каюты поменьше - кабинет и спальня с ванной. - Удобно вам? - спросил адмирал, усаживаясь напротив чтеца на диване. - Удобно, ваше превосходительство. - Так начинайте. Ашанин начал и, помня просьбу товарищей, читал нарочно медленно. Адмирал слушал внимательно, но через пять минут нетерпеливо заерзал плечами и проговорил: - А знаете ли, что я вам скажу, любезный друг... - Что, ваше превосходительство? - Да называйте меня попросту по имени и отчеству, а то вы все: ваше превосходительство... Слышите? - Слушаю-с. - Так вот что я вам скажу, Ашанин: ужасно вы медленно читаете... Нельзя так тянуть... Надо читать поскорей... Можете вы читать скорей? - Могу. И Ашанин невольно должен был пренебречь просьбой товарищей. - Ну вот, теперь вы хорошо читаете... А то тянули-тянули... А еще собираетесь быть хорошим морским офицером... В морской службе нельзя копаться... Продолжайте. Адмирал больше не останавливал, и когда Ашанин окончил первую главу, в которой излагался исторический очерк сношений французов с Анамом, адмирал заметил: - Преинтересно, я вам скажу... И хорошо изложено... И видно, что вы серьезно потрудились... Теперь отдохнем... Вечером вы мне прочтете вторую главу, а завтра третью... Их у вас три?.. - Три. - Ну, а как вас принял адмирал Бонар?.. Надеюсь, хорошо? - Очень, Иван Андреевич. - И оказывал вам содействие?.. - Вполне. Даже в экспедицию против анамитов пригласил. - Пригласил?.. Эдакий болван! И вы были в экспедиции? - Был. - Какая, однако, скотина этот Бонар! Ведь вас могли подстрелить неизвестно за что... Он не должен был приглашать... И я вас не за тем посылал, чтобы вы рисковали своей жизнью из-за глупости этого осла... Ну, слава богу, вы целы... Больше я вас к дуракам не пошлю... Да не хотите ли чего-нибудь выпить? Вы целый час читали; горло, я думаю, пересохло. Чего хотите: лимонаду, аршаду, сельтерской воды... - Все равно... - Да ведь и мне все равно!.. - резко крикнул Корнев. - Надо, любезный друг, отвечать определенно. - Я выпью лимонаду. - Ну, вот, теперь я знаю, чего хотите, а то: "все равно!" - улыбнулся адмирал и, крикнув своего вестового, приказал принести две бутылки. Вскоре адмирал отпустил Ашанина и почти тоном приказания сказал: - Вы завтракаете и обедаете у меня каждый день! Вечером Ашанин прочел только полглавы. Адмирал объяснил, что он хочет спать и слушать хорошо не может. Зато на следующий день он внимательно и с видимым интересом прослушал окончание. И когда Ашанин сложил объемистую тетрадь, адмирал с живостью проговорил: - Очень благодарю вас за доставленное удовольствие, Ашанин. Интересно и написано хорошо. Много фактических сведений. Вы оставьте рукопись у меня, я пошлю ее в "Морской Сборник". Она должна быть напечатана... да-с. Адмирал примолк на секунду и, взглядывая на вспыхнувшего от удовольствия автора, совершенно неожиданно для него прибавил: - Ну, а эти глупости ваши насчет безнравственности войн и все ваши рассуждения по этому поводу редакция вычеркнет... А если и напечатает, не беда. Лишней печатной глупостью будет больше, а войны все-таки будут. И я уверен, что случись война, вы будете храбрым офицером, хоть и пишете о войне вздор... А Бонар дурак, что не умел справиться с анамитами и посылал вас в эту дурацкую экспедицию... А статья ваша все-таки очень интересная... Очень рад, что у меня на эскадре такой способный молодой человек! - заключил адмирал. И вслед за тем - что было еще неожиданнее для Ашанина - адмирал привлек его к себе и, поцеловав, проговорил необыкновенно ласково: - Учитесь и работайте. Из вас сможет выйти дельный морской офицер, хоть вы и высказываете глупости о войне. И нельзя в ваши годы не говорить таких глупостей: в них сказывается юная, честная душа... Можете идти! Хотя адмирал во все время пребывания на "Витязе" Ашанина и выказывал ему явное благоволение, и хотя адмиральские завтраки и обеды были очень вкусны, тем не менее наш юный моряк был несказанно рад, когда адмирал разрешил ему вернуться на "Коршун". Перед этим была неприятная история: адмирал предлагал Ашанину остаться при нем флаг-гардемарином. - Хотите? - любезно спрашивал адмирал, призвав к себе Ашанина в каюту часа за два до прихода в Нагасаки. - Нет, ваше превосходительство! - ответил Ашанин. Адмирал, почти не сомневавшийся в согласии на такое лестное предложение, в первое мгновение был изумлен и, казалось, не находил слов. Но вдруг круглые глаза его блеснули металлическим блеском, скулы мясистого лица заходили, плечи заерзали и, весь закипая гневом, он крикнул: - Почему же вы отказываетесь, хотел бы я знать? И как вы смеете отказываться, а? Адмирал оказывает ему честь, а он даже не поблагодарил. Он, видите ли, не желает... - Но, ваше превосходительство... - Прошу замолчать-с! Вы дерзкий мальчишка! Как вы смеете не желать, если я этого желаю! Несмотря на серьезность положения, Ашанин едва удержался от улыбки при этих словах. - Что же вы молчите?.. Отвечайте! - Ваше превосходительство сами спрашивали моего желания... - На службе не может быть желаний: куда назначат, там и должны быть... А то разбирай еще желания... Ашанин благоразумно молчал, понимая, что говорить в эти минуты что-нибудь адмиралу было бы бесполезно. И он тоскливо думал, что теперь уж все кончено: он не останется на "Коршуне" и не вернется в Россию вместе с Василием Федоровичем. Примолк и адмирал и смотрел в упор на серьезное и печальное лицо молодого человека. И гнев его, казалось, начинал проходить, в глазах уже не было молний. Так прошла долгая для Ашанина минута. Наконец, адмирал заговорил ворчливым, но уже не прежним гневным тоном: - А если я вас назначу, не обращая внимания на ваши желания? - Слушаю, ваше превосходительство! - покорно отвечал Ашанин. - Но вам ко мне не хочется? Почему же не хочется? Напугали вас, что ли, гардемарины беспокойным адмиралом? - спрашивал адмирал, и при этом мягкая улыбка скользнула по его лицу. - Я люблю "Коршун"... Я почитаю и люблю Василия Федоровича... Я на корвете исправляю обязанности вахтенного начальника! По всем этим причинам мне было бы тяжело расстаться с "Коршуном", - горячо и взволнованно произнес Ашанин. И - странное дело! - адмирал совсем смягчился. Тронула ли его эта привязанность к судну и к капитану, тронуло ли его это желание юного моряка командовать вахтой вместо того, чтобы быть штабным, - желание, внезапно напомнившее адмиралу его молодость и радость первых вахт, - понравилась ли, наконец, ему откровенная смелость отказа от предложения, вызванная его же вопросом о желании, но дело только в том, что адмирал проговорил уже совсем мягко: - Я и не знал, что вы так любите свое судно и своего командира... Это делает честь и вам, Ашанин, и Василию Федоровичу, который умеет так привязывать к себе... Не хочу вас отнимать от такого капитана и лишать вас вахты... Оставайтесь на "Коршуне"! - Благодарю вас, Иван Андреевич! - радостно проговорил Ашанин. - А я вас не благодарю за то, что вы не хотите служить при мне! - полушутя сказал адмирал. - Не благодарю! Но вижу, что вы... славный, я вам скажу, молодой человек... И я буду жаловаться на вас Василию Федоровичу: он лишил меня хорошего флаг-гардемарина! Недели через две в Нагасаки собралась вся эскадра Тихого океана, и вслед за тем все гардемарины выпуска Ашанина держали практический экзамен на мичманов перед комиссией, членами которой были все капитаны, старшие штурмана и механики под председательством адмирала. Экзамен продолжался неделю на "Витязе", который для этой цели вышел в море в свежую погоду. После экзамена представление о производстве в мичмана гардемаринов было послано в Петербург, и адмирал заботливо просил, чтобы о производстве было сообщено ему по телеграфу, и в то же время телеграфировал своему знакомому выслать двадцать пар мичманских эполет, чтобы поздравить ими молодых мичманов, как только будет получена телеграмма об их производстве. Об этом он, конечно, никому не сказал и заранее радовался при мысли об удовольствии, которое он доставит молодым людям, которым так от него доставалось. Глава девятая ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ I Прошло еще семь месяцев. За это время "Коршун" провел месяц на стоянке в Хакодате, крейсировал в Беринговом проливе и побывал еще раз в С.-Франциско, где Ашанин на одном балу встретился с бывшей мисс Клэр Макдональд, недавно вышедшей замуж за богатейшего банкира Боунта, и, надо правду сказать, не обнаруживал особенного волнения. И молодая миссис, по-видимому, довольно холодно отнеслась к Ашанину, несколько возмужавшему, с недавно пробившимися усиками и пушком на щеках, намекающим на бакенбарды, в только что обновленном шитом мичманском мундире и в эполетах, подаренных адмиралом. Они говорили несколько минут и разошлись, чтобы больше не встретиться, оба основательно позабывшие о прошлогодних клятвах в вечной привязанности. Побывал "Коршун" и на чудном острове Таити с его милыми чернокожими обитателями и роскошной природой, заходил на два дня в Новую Каледонию, посетил красивый, богатый и изящный Мельбурн, еще не особенно давно бывший, как и весь австралийский берег, местом ссылки, поднимался по Янтсе Киангу до Ханькоу, известной чайной фактории, и теперь шел в Гонконг, где должен был получить дальнейшие инструкции от адмирала. Эти месяцы казались обитателям "Коршуна" куда длиннее прежних месяцев первых двух лет плавания. Тогда они пролетали незаметно под быстрой сменой новых, необычных впечатлений, а теперь тянулись долго-долго и с томительным, казалось, однообразием. И офицеров, и еще более матросов тянуло домой, туда, на далекий Север, где и холодно и неприветно, уныло и непривольно, где нет ни ослепительно жгучего южного солнца, ни высокого бирюзового неба, ни волшебной тропической растительности, ни диковинных плодов, но где все - и хмурая природа, и люди, и даже чернота покосившихся изб, с их убожеством - кровное, близкое, неразрывно связывающее с раннего детства с родиной, языком, привычками, воспитанием, и где, кроме того, живут и особенно милые и любимые люди. Всем, признаться, начинало надоедать и это скитание по океанам с их шквалами и бурями, и это шатание по разным чужеземным портам. Впечатления от много виденного притуплялись: пальмы привиделись, роскошь природы пресытила, и все те же развлечения в портах прискучили. Вместе с тем становилось чувствительнее и однообразие судовой жизни с ее неизменным, обычным ритуалом. Привыкли нервы и к сильным ощущениям бурь и непогод. Стало меньше разнообразия и в душевных волнениях морского служебного самолюбия: оно уж не тешило, как прежде. Пригляделись все одни и те же лица в кают-компании, и неинтересными казались повторяющиеся рассказы и анекдоты. Все становились нетерпеливее и раздражительнее, готовые из-за пустяка поссориться, и каждый из офицеров чаще, чем прежде, искал уединения в душной каюте, чтобы, лежа в койке и посматривая на иллюминатор, омываемый седой волной, отдаваться невольно тоскливым думам и воспоминаниям о том, как хорошо теперь в теплой уютной комнате среди родных и друзей. Особенно скучал Невзоров. Мрачный и грустный, он целыми днями молчал или писал длиннейшие письма жене или перечитывал ее письма. Словно школьник, он отмечал дни, остающиеся до предположенного им возвращения в Кронштадт. Грустно мурлыкал себе под нос какие-то песенки и старший механик Игнатий Николаевич, особенно скучавший на переходах под парусами, когда ему нечего было делать, и он просиживал в кают-компании, не зная, как избыть время. Тосковал и артиллерист Захар Петрович и от скуки, вероятно, допекал артиллерийского унтер-офицера, хотя уж опасался бить его по лицу и только в бессильном гневе сжимал свои волосатые кулаки и сыпал ругательствами, остальное время он или ел, или спал, или играл в шашки с Первушиным. Невесел был и Андрей Николаевич, хотя, вечно занятый чистотой и порядком, он менее других испытывал скуку. Не особенно веселы были и другие, и даже жизнерадостный и всегда веселый Лопатин и тот подчас бывал серьезен и молчалив и шутя просил доктора Федора Васильевича дать ему пилюль от скуки. Несмотря на недавнее производство в мичмана и назначение начальником пятой вахты, случалось, тосковал и Ашанин, и нередко среди чтения, которым он коротал дни плавания, мысленным его взорам представлялась маленькая квартира в Офицерской со всеми ее обитателями... И он подолгу отдавался этим воспоминаниям, откладывая в сторону книгу, и грезил о счастье свидания. Один капитан, казалось, был все тот же покойный, серьезный и приветливый, каким его привыкли все видеть наверху. Но однажды, когда Ашанин вошел в капитанскую каюту, чтобы возвратить книгу и взять другую из библиотеки капитана, он застал Василия Федоровича с таким грустным, страдальческим выражением лица, что подумал, не болен ли капитан. И он хотел было уйти, чтобы не беспокоить капитана, но Василий Федорович проговорил: - Идите, идите, Владимир Николаевич... Берите, что вам нужно. - Но я боюсь беспокоить вас. - Нисколько... - Мне показалось, что вы больны, Василий Федорович... - Я здоров. Просто захандрилось после неприятного письма о болезни матушки... ну, я немного и раскис! - с невеселой улыбкой сказал капитан. - Вдали мало ли какие мучительные мысли приходят в голову... Вероятно, и вы, Владимир Николаевич, подчас так же тревожитесь за своих близких. Что, все ваши здоровы? - Очень тревожусь, Василий Федорович... По последнему письму все дома благополучно, но ведь письмо шло три месяца... - И порой скучаете, конечно? - Еще как, Василий Федорович! - добродушно признался Володя. - Еще бы! Вы думаете, и я не скучаю? - усмехнулся капитан. - Ведь это только в глупых книжках моряков изображают какими-то "морскими волками", для которых будто бы ничего не существует в мире, кроме корабля и моря. Это клевета на моряков. И они, как и все люди, любят землю со всеми ее интересами, любят близких и друзей - словом, интересуются не одним только своим делом, но и всем, что должно занимать сколько-нибудь образованного и развитого человека... Не правда ли? - Совершенно справедливо, Василий Федорович. Вы не раз это говорили. - Потому-то очень долгое плавание и утомляет... Ну, да уж нам недолго ждать. Верно, скоро нас пошлют в Россию, а пока потерпим, Владимир Николаевич! В Гонконге решится наша участь. Через три дня "Коршун" утром был в Гонконге. Спустя час после того как отдали якорь, из консульства была привезена почта. Всем были письма, и, судя по повеселевшим лицам получателей, письма не заключали в себе неприятных известий... Но все, отрываясь от чтения, тревожно поглядывали на двери капитанской каюты: есть ли инструкции от адмирала и какие? Еще все сидели в кают-компании за чтением весточек с родины, и пачки газет еще не были тронуты, как вошел капитан с веселым, сияющим лицом и проговорил: - Тороплюсь поздравить вас, господа... Мы возвращаемся в Россию! Взрыв радостных восклицаний огласил кают-компанию. Все мигом оживились, просветлели, и едва сдерживали волнение. Пожимали друг другу руки, поздравляя с радостной вестью. У Захара Петровича смешно вздрагивали губы, и он имел совсем ошалелый от радости вид. Ашанин почувствовал, как сильно забилось сердце, и ему представлялось, что он на днях увидит своих. А Невзоров, казалось, не верил известию, так жадно он ждал его, и, внезапно побледневший, с сверкавшими на глазах слезами, весь потрясенный, он повторял: - Неужели?.. Мы возвращаемся?.. Неужели?.. - И в сентябре, если даст бог все будет благополучно, будем в Кронштадте. Да вы что же, голубчик? Не волнуйтесь... Выпейте-ка воды! - участливо говорил Степан Ильич, подходя к Невзорову. Но Невзоров уже оправился и улыбался счастливой, радостной улыбкой. - Какая теперь вода? Выпьем, господа, лучше шампанского по случаю такого известия. Василий Федорович! милости просим, присядьте... Эй, вестовые, шампанского! - крикнул Андрей Николаевич. - Вот это ловко! - воскликнул Лопатин и так заразительно весело засмеялся, что все невольно улыбались, хотя, казалось, в словах Лопатина и не было ничего смешного. Неразговорчивый в последнее время лейтенант Поленов стал оживленно рассказывать о том, как он возвращался из кругосветного плавания пять лет тому назад и как они торопились, чтобы попасть в Кронштадт до заморозков. - А мы разве не придем? - испуганно спрашивал Невзоров. - Придем! придем! - кричали со всех сторон. Подали шампанское, и Андрей Николаевич провозгласил тост за благополучное возвращение и за здоровье глубокоуважаемого Василия Федоровича. Все чокались с капитаном. Подошел Ашанин и промолвил: - За ваше здоровье, Василий Федорович... и за здоровье вашей матушки! - прибавил он тихо. - Спасибо... Она поправилась... Я получил письмо... А вы получили? - Получил... И мои все здоровы, а сестра выходит замуж. Наполнили опять бокалы, и капитан предложил тост за старшего офицера и всю кают-компанию. Не забыли послать шампанского и Первушину, стоявшему на вахте. - Ну, а теперь надо объявить команде о возвращении на родину. Андрей Николаевич, прикажите вызвать всех наверх. Матросы приняли это известие с восторгом. Всем им давно уже хотелось вернуться на родину: море с его опасностями не особенно по душе сухопутному русскому человеку. Решено было простоять в Гонконге пять дней, чтобы пополнить запасы и вытянуть такелаж. Ашанин почти каждый день съезжал на берег и возвращался с разными ящиками и ящичками, наполненными "китайщиной", которой он пополнял коллекцию подарков, собранных во всех странах и аккуратно уложенных заботливым Ворсунькой. - Что, Ворсуня, рад? - весело спрашивал своего вестового чуть не каждое утро Ашанин. - А то как же, ваше благородие... И вы рады, и мы рады. А Бастрюков, как-то встретившись с Ашаниным, проговорил: - Вот и дождались, ваше благородие, своего времени. Добром плавали, добром и вернемся в Россею-матушку. И век будем помнить нашего командира... Ни разу не обескураживал он матроса... Другого такого и не сыскать. Не видал я такого, ваше благородие, а живу, слава богу, немало на свете. - А ты, Бастрюков, как вернешься, так в отставку выйдешь?.. - Должно выйти, ваше благородие. Довольно прослужил престол-отечеству. Пора и честь знать. Не все же казенным пайком кормиться! - проговорил со своею доброй, ясной улыбкой Бастрюков. - А что ж ты будешь делать после отставки? - Как что делать буду? В свою деревню пойду! - радостно говорил Бастрюков. - Даром что долго околачиваюсь на службе, а к своему месту коренному тянет, ровно кулика к своему болоту. У земли-матушки кормиться буду. Самое это душевное дело на земле трудиться. Небось, полоской разживусь, а угол племяши дадут... И стану я, ваше благородие, хлебушко сеять и пчелкой, бог даст, займусь... Хорошо! - прибавил Бастрюков, и все его лицо сияло при мысли об этом. В эти дни Ашанин говорил со многими старыми матросами, ожидавшими после возвращения в Россию отставки или бессрочного отпуска, и ни один из них, даже самых лихих матросов, отличавшихся и знанием дела, и отвагой, и бесстрашием, не думал снова поступить по "морской части". Очень немногие, подобно Бастрюкову, собирались в деревню - прежняя долгая служба уничтожала земледельца, - но все в своих предположениях о будущем мечтали о сухопутных местах. Все на корвете торопились, чтобы быть готовыми к уходу к назначенному сроку. Работы по тяге такелажа шли быстро, и оба боцмана и старший офицер Андрей Николаевич с раннего утра до позднего вечера не оставляли палубы. Ревизор Первушин все время пропадал на берегу, закупая провизию и уголь и поторапливая их доставкой. Наконец к концу пятого дня все было готово, и вечером же "Коршун" вышел из Гонконга, направляясь на далекий Север. Ашанин долго стоял наверху, поглядывая на огоньки красавца-города, и когда они скрылись из глаз, весело прошептал: - Прощай, далекие края! II Торопясь домой, "Коршун" заходил в попутные порты только лишь по крайней необходимости, - чтобы запастись углем и кстати свежей провизией, - и нигде не застаивался. Капитан просил ревизора справляться как можно скорей, и ревизор в свою очередь торопил консулов. В Сингапуре корвет простоял всего лишь сутки. Грузили уголь и днем и ночью, к общему удовольствию всех обитателей корвета. Невзоров даже говорил комплименты Первушину, расхваливая его распорядительность и быстроту, рассчитывая этими комплиментами подзадорить самолюбие и без того невозможно самолюбивого ревизора. Но эти маленькие хитрости Невзорова, считавшего чуть ли не каждую лишнюю минуту простоя за преступление, были напрасны - Первушин и без них старался изо всех сил: его ждала в Петербурге невеста. Об этом он, впрочем, ни разу никому не обмолвился, вероятно потому, что годы и наружность его невесты могли возбудить сомнения относительно искренности и силы его привязанности. Она была старше жениха лет на десять и дурна, как "сапог", как неделикатно выразился Лопатин об этой неуклюжей даме, приезжавшей на "Коршун" в день ухода его из Кронштадта и которую Первушин выдавал за свою кузину, но зато у этой невесты, вдовы-купчихи, был огромный дом на Невском, как узнали все после, когда Первушин на ней женился. Переход Индийским океаном был бурный и сопровождался частыми штормами, во время которых "Коршуну" приходилось штормовать, держась в бейдевинд, и следовательно плохо подвигаться вперед и терять много времени. Кроме того, недалеко от мыса Доброй Надежды "Коршун" встретил противные ветры и нет сколько дней шел под парами, тратя уголь. Это обстоятельство заставило капитана зайти в Каптоун, чтобы пополнить запас угля. Благодаря штормам "Коршун" сделал переход недели на две дольше, чем предполагали, и эта неудача, весьма обычная в морской жизни, теперь очень сокрушала наших моряков, и в особенности женатых. Невзоров и Игнатий Николаевич изощрялись в комплиментах Первушину в Каптоуне, не отставал от них и артиллерист. Но вместе с тем у них закрадывалось и малодушное сомнение насчет того, успеет ли прийти "Коршун" в Кронштадт до заморозков. Ведь это было бы ужасно! Они не решались говорить об этом громко, однако нет-нет да и закидывали более или менее дипломатические вопросы старшему штурману, чтобы выведать его мнение в категорической форме. Но Степан Ильич недаром много плавал на своем долгом веку и видывал всякие виды. Он понимал, что в море нельзя делать точные расчеты и, как несколько суеверный человек, никогда не говорил категорически о своих расчетах и предположениях, а всегда с оговорками, вроде "если ничего не случится" или "если все будет благополучно", зная хорошо, какими неожиданными случайностями и неожиданностями полна морская жизнь. Вот почему на все вопросы, задаваемые ему в кают-компании нетерпеливыми товарищами, он отвечал, по обыкновению, уклончиво и этой уклончивостью не только не облегчал сомнений, но еще более их увеличивал в смятенных душах, так что Игнатий Николаевич однажды не выдержал и сказал: - Да вы, Степан Ильич, лучше прямо скажите, что мы осенью не попадем в Кронштадт. - Типун вам на язык, Игнатий Николаевич! - с сердцем проговорил старший штурман. - И видно, что вы механик и ничего в морском деле не понимаете. Кто вам сказал, что не попадем? Почему не попадем-с? - прибавил Степан Ильич "с" в знак своего неудовольствия. - Да сами же вы как-то неопределенно говорите, Степан Ильич, насчет времени возвращения. - А вы думаете, что можно говорить точно? - Но все-таки... - Это пусть говорят дураки-с, которые предвидят волю господа бога, а я предвидеть не могу-с. Помните, как за сто миль от Батавии, когда уж вы собирались на берегу разные фрикасе, с позволения сказать, кушать, нас прихватил ураган, и мы целую неделю солонину и консервы кушали-с?.. Помните? - Ну, положим, помню... - А не забыли, как мы штормовали в Индийском океане и ни туда, ни сюда - почти на одном месте толклись? А вы все это время, задравши ноги, в койке отлеживались? - Что ж мне было делать?.. Мое дело машина, а когда она стоит, я лежу! - сострил добродушно механик. - Я не к тому. Лежите, сколько угодно-с, на то вы и механик. А я спрашиваю, не забыли ли вы, какая гнусность была в Индийском? - Еще бы забыть! - То-то и есть! Так как же вы хотите, чтобы я вам ответил, как, с позволения сказать, какой-нибудь оболтус, для вашего утешения: придем, мол, в Кронштадт в такой-то день, в таком-то часу-с?.. Еще если бы у вас сильная машина была да вы могли бы брать запас угля на большие переходы, ну тогда еще можно было бы примерно рассчитать-с, а ведь мы не под парами главным образом ходим, а под парусами-с. - Но все-таки, Степан Ильич, как вы надеетесь... в сентябре придем в Кронштадт? - все-таки приставал механик. - Отчего не прийти. Может быть, и придем, если бог даст... - Ну, вы все свое, Степан Ильич! - И вы все свое... Каждый, батюшка, свое. А по-чужому я не умею-с. Уж вы не сердитесь. - Да чего вы хнычете, Игнатий Николаевич. Придем, наверное придем в сентябре! - воскликнул Лопатин. - Степан Ильич ведь всегда Фому неверного строит... Сглазу боится. - Вот вы и верьте Василию Васильевичу! Он у нас ничего не боится! - промолвил штурман и во избежание дальнейших вопросов ушел из кают-компании. Из Каптоуна решено было идти никуда не заходя, прямо в Шербург. И это решение сделать длинный переход встречено было с живейшей радостью: нужды нет, что придется под конец перехода есть солонину и консервы и порядочно-таки поскучать, только бы скорее попасть на родину. "Коршун" вышел с мыса Доброй Надежды, имея на палубе пять быков и много разной птицы, так что все надеялись, что на большую часть перехода будет чем питаться и даже очень хорошо. Но в первую же бурю, прихватившую "Коршун" во ста милях от мыса, быки и большая часть птицы, не выдержавшие адской качки, издохли, и весь длинный переход обитателям "Коршуна" пришлось довольствоваться консервами и солониной. Наконец, через пятьдесят дней плавания "Коршун" в первых числах сентября пришел в Шербург. И все было забыто: и опротивевшие консервы, и солонина, которыми поневоле угощалась кают-компания, и томительная скука, усилившаяся однообразием долгого перехода, во время которого моряки только и видели, что небо да океан, океан да небо - то ласковые, то гневные, то светлые, то мрачные, да временами белеющиеся паруса и дымки встречных и попутных судов. Забыты были и маленькие недоразумения и ссоры, обострившиеся от отсутствия впечатлений, и постоянная океанская качка, и отсутствие новых книг, газет и писем... Теперь все знали, что были почти дома, и даже Игнатий Николаевич не сомневался, что "Коршун" скоро придет в Кронштадт. Но только скорей бы, скорей... Однако пришлось простоять в Шербурге несколько дней, чтобы дать отдохнуть команде после долгого перехода, осмотреться и покраситься. Нельзя же вернуться домой не в том блестящем виде, каким всегда щеголял "Коршун". И офицеры и матросы вознаградили себя теперь за долгое воздержание. Каждый день у матросов были за обедом превосходные щи со свежей говядиной, а в кают-компании такое обилие и разнообразие, что один восторг. Из Шербурга предполагалось зайти в Копенгаген за углем и уж оттуда прямо в Кронштадт. Наконец, нетерпеливые моряки дождались и Копенгагена... Еще сутки стоянки - и десятого сентября "Коршун" пошел уж теперь прямо домой. III Чем ближе приближался корвет к Кронштадту, тем сильнее росло нетерпение моряков. Несмотря на то, что Игнатий Николаевич, любовно хлопотавший в своей "машинке", как он нежно называл машину "Коршуна", пустил ее "вовсю", и корвет, имея еще триселя, шел узлов до десяти, всем казалось, что "Коршун" ползет как черепаха и никогда не дойдет. И каждый считал своим долгом покорить Игнатия Николаевича за то, что ход мал. - Взлететь на воздух, что ли, хотите? - посмеивался Игнатий Николаевич, показываясь минут на пять в кают-компании в своей засаленной, когда-то белой рабочей куртке, и снова исчезал в машину. Но вот, наконец, и Финский залив. Все выскочили наверх. Шел мелкий, назойливый дождь, пронизывало холодом и сыростью, мутное небо тяжело повисло над горизонтом. Но, несмотря на то что родина встречала возвращавшихся моряков так неприветливо, они радостными глазами глядели и на эти серо-свинцовые воды Финского залива и на мутное небо, не замечая ни холода, ни сырости. - Рассея-матушка, братцы! - радостно говорили матросы. Прошли еще одни сутки, бесконечно длинные сутки, когда нетерпение достигло, казалось, последнего предела. Многие не сходили с палубы, ожидая Толбухина маяка. Вот и он, наконец, показался в десятом часу утра, озаренный лучами бледного солнца. Дождь перестал... Был один из недурных осенних дней. Еще полчаса, и раздался радостный звучный голос Лопатина: - Свистать всех наверх на якорь становиться! И такой же радостный окрик боцмана повторил эту команду. Но все до единого человека и без того были наверху и жадными глазами смотрели на видневшийся за фортами Кронштадт. Матросы снимали шапки и крестились на макушки церквей. - Первая пли... вторая пли... третья пли! - дрожащим от волнения голосом командовал Захар Петрович, не спавший ночи от нетерпения поскорее обнять своего сынишку. Выстрелы салюта крепости гулко разнеслись по кронштадтскому, уже опустевшему рейду. В амбразурах одного из фортов пыхнули дымки ответных выстрелов входившему военному судну. - Из бухты вон, отдай якорь! - раздалась команда старшего офицера. Звякнула цепь, грохнул якорь, - и "Коршун" стоял неподвижно на Малом рейде. Счастливые и радостные моряки поздравляли друг друга. Ашанин побежал вниз собираться на берег, чтобы с двенадцатичасовым пароходом ехать в Петербург до завтрашнего дня. Ворсунька торопливо укладывал чемодан и собирал ящики и ящички с подарками, как вдруг влетел рассыльный и доложил: - Ваше благородие, пожалуйте наверх... - Кто зовет? Зачем? Но рассыльный уже исчез, и Ашанин, недовольный, что ему помешали, выбегает на шканцы, и вдруг радостное волнение неописуемого счастья охватывает все его существо: перед ним на шканцах мать, брат, сестра и дядя-адмирал. - Володя! - раздается в его ушах какой-то радостный крик. И он бросается к матери. Та прижимает его к себе, целует и плачет, плачет и целует и, по-видимому, не желает его отпустить. Наконец, она его отпускает, но жадно глядит на него, пока он целуется с сестрой, братом и дядей-адмиралом. - А ведь ты совсем возмужал, Володя... Уж усы... и бачки... Ну, чего вы раскисли, Мария Петровна?.. Вот он и вернулся... посмотрите, каким молодцом! - говорит адмирал, стараясь скрыть свое волнение, но его старческий голос вздрагивает, и на ресницах блестят слезы. - А вот мой муж, Володя! - говорит Маруся, подводя к Володе красивого молодого человека в штатском. Володя горячо его целует и уводит всех к себе в каюту. После завтрака на корвете Володя со своими отправился в Петербург. Ему казалось, что счастливее его нет человека на свете.