Ну,  я и стал,  братец ты мой, обсказывать и только дивлюсь, откуда это
слова только у меня берутся.  Обсказал я,  как тиранит нас капитан, как один
матросик после порки через два часа помер,  как меня сажали в  карцырь и два
дня не  давали есть,  и  когда я  доложил об  этом старшему офицеру,  то мне
дадено было триста линьков и  я  пролежал в  лазарете пять ден и стал грудью
болеть. Обсказал, что не проходит дня без того, чтобы не наказывали линьками
людей, и насчет харча обсказал.
     "Гнилой солониной нас кормят, ваше превосходительство!"
     "Ты врешь,  мерзавец! - крикнул вдруг адмирал и весь побелел из лица. -
Я, говорит, пробовал пробу".
     "Извольте посмотреть, говорю, ваше превосходительство, какая солонина в
некоторых бочках..."
     "Ступай на место.  Я обследую...  Но если ты хоть что-нибудь солгал,  я
засужу тебя в арестантские роты, как бунтовщика против начальства!"
     Пошел этот адмирал,  сердитый такой, спрашивать вторую вахту, а уж там,
значит,  некоторые матросики,  по моему примеру,  стали выходить из фрунта и
объявлять претензии на капитана.
     Ушел адмирал,  велел распустить команду, а меня и еще двоих заключить в
карцырь до решения дела.  Однако,  после ребята сказывали, велел все бочки с
солониной вынести  наверх  и  пять  приказал тут  же  выбросить за  борт.  И
капитану и левизору, сказывали, была выволочка...
     А я тую ж ночь бежал на берег...
     - Как же ты надоумился?
     - Очень даже просто. Плавать я здоров...
     - Значит, до берега вплавь? - нетерпеливо спросил Чайкин.
     Рассказчик в  качестве  "обамериканившегося" человека лукаво  подмигнул
глазом и затем весело проговорил:
     - Это самое и есть...
     - Как же ты сделал?
     - Очень просто сделал.  Снял  я,  значит,  в  карцыре башмаки,  оставил
шапку,   в   коей  было  зашито  два  доллара,   завязал  я   их  в  рубашку
крепко-накрепко и вышел наверх...
     В  эту  минуту среди  тишины раздался вдруг  издалека свист,  и  Дунаев
замолчал.
     Часовые у  обоза взялись за ружья.  Старый Билль проснулся,  вскочил и,
схватывая ружье, проговорил:
     - Это, наверно, агенты свищут...
     - Зачем? - спросил Чайкин...
     - Ждут ответа... от этих...
     И Старый Билль махнул рукой на почтовый фургон.
     Там как будто зашевелились.
     Раздался новый свист.
     - Будьте спокойны... Ответа не будет! - уверенно сказал Старый Билль.
     - Отчего вы полагаете, Билль? - спросил Дунаев.
     - Оттого,  что  мы  с  вами тотчас же  пристрелим свистунов!  -  громко
произнес Билль.
     Действительно, на свист ответа не было.
     - Ну,  продолжайте  болтать,  джентльмены,  а  я  сосну...  Молодцы  не
посмелятся сделать визита...
     И Старый Билль, положив около себя ружье, снова лег и скоро захрапел.
     Наши земляки положили ружья.
     - Однако и сторона! - протянул Чайкин.
     - Это только в  этих пустых местах.  А  то  во  всей Америке очень даже
спокойно.  Никакого разбою  нет...  Так  только ежели  промежду себя  иногда
поссорятся, так друг в дружку палят! - успокоительно ответил Дунаев.
     - Видел я в Денвере...
     - А что?
     - Из-за  карт...  в  гостинице один  другому всадил пулю...  И  никакой
тревоги... Сидят все и пьют... бытто не человека, а кошку изничтожили.
     - Очень просто...  Не  плутуй!  Я  ежели поймаю,  что  в  карты нечисто
играют, башку расшибу... Потому такой человек хуже всякого вора...
     - И тебе приходилось бить?
     - Приходилось...
     - До смерти? - со страхом спросил Чайкин.
     - До смерти,  слава богу, не было... А повреждение оказалось большое...
А ты не плутуй! - упрямо повторил Дунаев.
     - А этот чисто тебя обыграл? - спросил Чайкин, понижая голос до шепота,
показывая рукой на фургон.
     - Как бытто не  совсем...  Однако ловко ж  он  в  таком разе плутует...
Очень ловко!..  Я  во  все глаза смотрел и  ничего не  приметил...  Только в
сумление впал...
     - Оттого и бросил играть?
     - Да.  А поймай я его,  - лежал бы он теперь, братец ты мой, с пробитой
головой...  Это как бог свят...  Я  быка кулаком ошарашиваю,  а  не  то  что
человека. Бог мне силу дал! Ну, да я еще завтра его попытаю...
     - Как?
     - Попрошу сыграть...
     - Брось лучше...
     - Еще, быть может, свои доллары верну. А то, что им пропадать. Небось я
кое-чему  научился в  Америке...  Знаю,  как  шулеров ловить...  Вот  завтра
увидишь...
     - А  ты,  Дунаев,  рассказывай  дальше...  На  самом  любопытном  месте
остановился... Это как с конверта бежал...
     - Да...  Ловко я  им  тогда показал.  Небось капитан-то до сих пор меня
помнит...
     - Как так?
     - А  так,  что  его  все-таки уволили со  службы из-за  моей претензии.
Адмирал разборку сделал опосля и отослал его обратно в Россию...
     - Да как же ты про все это прознал?
     - А  во  Францисках с  матросиками нашими через  два  года  после бегов
виделся.  Они и обсказали все...  Говорили, что наши конвертские меня добром
вспоминают... Избавил я их от зверя...
     - Еще бы не вспомнить... Ну, так сказывай, как это ты убег.
     - Вышел наверх,  вижу:  боцмана на баке нет, и все вахтенные дремлют...
Ну,  я,  господи благослови, полез по бугшприту, спустился по якорной цепи и
тихонько бултых в воду...
     - Холодно было?
     - Не до холоду,  а  как бы с  вахты не увидали,  -  вот в  чем дума моя
была!..  Ну и  поплыл я  сперва тихо,  саженками,  а как отплыл от конверта,
тогда прибавил ходу.  Жарю,  братец, вовсю... Приморился к концу. Спасибо на
мериканскую шлюпку меня подобрали и  доставили на  берег...  Тут,  братец ты
мой,  я  перво-наперво  перекрестился,  да  и  айда  в  салун...  Выпил  два
стаканчика,  обогрелся,  да и  вышел на улицу.  А на улице,  вижу,  какой-то
бродяжный человек стоит. Подошел и по-русски заговорил. Оказался поляк... Он
и  свел меня в  ночлежный дом и  за  это десять центов взял...  Проснулся я,
вышел на улицу,  зашел в  салун,  опять выпил стаканчик да закусил и  побрел
себе  по  городу.  Думаю:  "Господь  не  оставит.  Найду  себе  какую-нибудь
работу..."
     - И что же, скоро нашел?
     - То-то,  нет.  В очень безобразном я был виде:  штаны да рубаха, босые
ноги,  на  голове картуза нет.  Американцы этого не  любят.  Никто не  брал.
Отовсюду гоняли...  А на улице все глаза на меня таращили.  Однако в участок
не  брали,  потому здесь нет этого положения,  как у  нас:  за загривок да в
участок;  а ежели ты ничего дурного не делаешь, никто тебя не смеет тронуть.
Ладно.  Пробродил я  таким манером целый день,  к  вечеру купил себе  булки,
поел, да и опять в ночлежный дом... Там народу всякого много бывает...
     - А сколько берут за ночлег?
     - Ежели с тюфяком и подушкой - двадцать центов, а так, за пол - десять.
Отдал я двадцать центов, сосчитал достальные деньги, - а их всего без малого
доллар остался,  -  лег и думаю себе: "Два дня я еще пропитаюсь, а там как?"
Однако заснул вскоре,  потому устал очень,  весь  день бродимши.  Проснулся,
вижу,  рядом - жид. Ну, а жид, братец ты мой, по-всякому понимает. Я к нему:
"Так,  мол,  и так". Оказалось, хорошо понял жид и по-русски знает. Так он и
объяснил,  что без башмаков да без шапки никуда меня на работу не примут. "А
будь башмаки да шапка,  обязательно, говорит, примут, потому, говорит, у вас
очень здоровые руки и  много силы.  Вон у меня,  говорит,  никакой силы нет,
хоть есть и сапоги и шапка".  И умный оказался этот жид... Ловко придумал! -
с добродушным смехом воскликнул Дунаев.
     - А что?
     - Да то, что нам вовек не придумать. Очень умное!
     - Жиды умные... Что ж он придумал?
     - А вот что:  "Я, говорит, куплю вам башмаки и шапку, и пойдем вместе -
я буду вам переводчиком.  Как возьмут вас на работу, вы мне платите двадцать
пять центов,  за то что пользуетесь башмаками и шапкой,  с доллара.  А через
две недели заплатите мне сполна за башмаки и шапку".
     - Это он большой процент взял!.. - заметил Чайкин.
     - Зато выручил,  а  главное -  поверил,  что я  не  уйду с  башмаками и
шапкой!  - рассмеялся Дунаев. - Пошли мы с жидом в лавки; он купил за четыре
доллара башмаки и шапку, и мы пошли на пристань. Меня тую же минуту взяли на
выгрузку и  дали  за  день два  доллара...  А  вечером "босс" -  это  значит
надсмотрщик работ - велел опять приходить на работу.
     - А жид?
     - Он  каждый  вечер  приходил к  расчету и  получал свои  двадцать пять
центов.  Тем и кормился,  как говорил,  в ожидании какого-нибудь подходящего
дела.  Работать он не мог:  вовсе щуплый был... Через две недели я заплатил,
по условию, за башмаки и шапку четыре доллара, - так он очень жалел...
     - Почему? - удивился Чайкин.
     - А  потому,  что  уже  больше нельзя было получать проценту.  "Вы  бы,
говорит,  земляк,  хоть недельку еще придержались платить капитал,  и  я бы,
говорит,  еще  недельку имел маленький гешефт,  то  есть пятнадцать центов в
день".  -  "Как,  говорю,  пятнадцать?  Ведь я тебе двадцать пять платил?" -
"Вполне,  говорит,  верно,  но я десять центов отдавал капиталисту,  тому, у
которого занял четыре доллара... Будь у меня самого четыре доллара, я сейчас
бы торговлю открыл".  -  "Какую?" - спрашиваю. "Фруктовую, говорит, купил бы
лоток подержанный за  доллар,  шертингу* для покрышки на пятьдесят центов да
товару на два с половиной доллара. На пропитание и заработал бы. А если дело
пойдет,  Мошка лавочку откроет,  а  потом большой-большой магазин,  и Моисей
богатый будет...  непременно богатый будет!"  И так это он уверенно говорил,
братец ты мой, этот худенький, изморенный жидок, что я, признаться, подумал,
что он вправду всякое дело обмозгует и оборудует. "Отчего же, спрашиваю, ты,
Мошка,  эти  самые четыре доллара не  займешь для  себя?"  -  "Не  даст  без
проценту, а процент большой нельзя платить - разоришься..." И стал подбивать
меня,  чтоб я  дал ему четыре доллара и сделался бы его компаньоном;  доходы
пополам.  Ну, я пожалел Мошку и дал ему, потому что у меня после двух недель
десять долларов было  в  залишке.  Очень  был  он  благодарен.  "Не  забуду,
говорит,  вашего доверия.  Русские жидам не верят,  а вы поверили. И зато вы
недурное дельце сделали,  согласившись быть  моим компаньоном.  Я,  говорит,
буду вашу часть доходов раз в неделю отдавать".
     ______________
     * Ткани (от англ. shirting - ткань для рубашек).

     - Ишь ты... Небось, обманул?
     - То-то,  нет...  И очень даже меня вызволил, я тебе скажу, этот Мошка.
Честный человек оказался... Вовсе на совесть поступил! - заметил рассказчик.
     Он закурил трубку и продолжал:
     - А  платили за выгрузку и  нагрузку очень хорошо.  Такой цены у  нас в
России и  не слыхивали.  Вначале по два,  а  потом и  по три доллара в  день
зарабатывал.  Ну,  зато  к  вечеру  уставал,  потому здесь  работа требуется
чистая, без лодырства. Здесь, братец ты мой, платят хорошо, ежели ты сильный
и умеющий человек, но уже зато и требуют с тебя всей твоей шкуры, и чтобы ты
соблюдал себя,  пьяный на  работу не  приходил,  а  не  то живо сгонят...  И
вскорости,  как стал я  работать на  пристани,  я  и  оделся по-хорошему,  и
квартиру нашел,  и  ел сытно.  Приду с работы,  умоюсь,  пообедаю и завалюсь
спать до утра.  И хозяева добрые люди были.  Харч давали свежий... И комнату
содержали в порядке.  И понимали меня: чехи были. И по-английски приучали...
В  первое же  воскресенье вечером явился Мошка ко  мне на квартиру и  доллар
принес.  "Чистая,  говорит, прибыль..." И счет подает... Чехи смеются: "Все,
говорят,  как следует:  в  запасный капитал доллар,  ему за труд доллар и по
доллару на брата выручки.  Правильный,  мол,  жид Мошка!" И веселый он такой
был. И все хвастал: "Скоро лавочку, говорит, откроем!"
     - И что же, открыл?
     - Через полгода открыл, а теперь у него лавка во Фриски.
     - И ты его компаньон?
     - Нет...  Я сам просил меня выделить...  Однако и сон клонит. Давай-ка,
братец ты мой,  соснем,  а  завтра буду тебе досказывать в  дилижансе о моем
житье...  Времени-то у нас много еще впереди до Франциски... А ночь-то какая
тихая... Вон и небо прочищается... Звезды блестят...
     И  Дунаев разложил две шкуры и,  покрываясь одеялом,  предложил Чайкину
лечь рядом.
     - Шкуры и на тебя хватит,  землячок!  -  проговорил он,  зевая.  -  Уже
первый час на исходе. Спать-то немного. С рассветом поедем...
     И Дунаев скоро захрапел.


        2

     Чайкин подбросил несколько сучьев в костер и поглядел кругом.
     Перед ним высились темные пятна гор по обеим сторонам ущелья. Направо -
маленький одинокий домишко станции.  Налево -  теплая даль степи. Высоко над
головой Чайкина сверкали звезды.  Ночь  была  теплая.  Кругом царила мертвая
тишина.
     Только по  временам раздавалось ленивое чавканье волов  и  тихое ржание
проснувшегося мула  в  обозе,  бывшем недалеко от  фургона.  Раздавался храп
спящих людей.  Спали и  обозные часовые у  тлевшего костра,  спал  и  Старый
Билль.
     Вдруг Чайкину послышался странный тихий вой, донесшийся с гор.
     Он прислушался с  напряженным чутким вниманием.  Рассказы о  нападениях
агентов большой дороги невольно пришли ему в голову, и ему сделалось жутко.
     Прошло еще несколько минут, во время которых Чайкин напрягал свой слух,
чувствуя,  как усиленно бьется сердце, и глядел во все глаза в ту сторону, с
которой он услышал вой.
     Вой повторился, но уже ближе.
     Тогда Чайкин,  помня приказание Старого Билля разбудить его, дотронулся
до его плеча.
     Старый Билль, словно моряк, моментально проснулся и поднялся.
     - Что поздно разбудили?  - проговорил он, взглядывая на часы. - Или все
болтали с соотечественником?
     - Да, Билль. И Дун уже спит... И все кругом спят...
     - И часовые... Вижу. Беспечный народ...
     - А между тем я сейчас слышал...
     - С этого бы начали.  Что вы слышали? - тревожно спросил Старый Билль и
взял ружье.
     - Какой-то вой... Слышите, Билль?
     Вой повторился.
     Билль прислушался и затем сказал:
     - Это  не  агенты  большой  дороги.  Это  действительно настоящий волк.
По-волчьи только индейцы перекликаются,  но  слух у  меня хорош,  -  это  не
индейцы.  Ложитесь-ка спать, Чайк. Спать уже недолго. Скоро я вас разбужу, и
мы поедем дальше...  Агенты, наверное, теперь далеко. Поняли, что им не было
расчета нападать здесь.  А  я  им  не  дался в  ловушку,  не  поехал ночью в
ущелье...
     - Почему вы догадались, Билль, что агенты нападут в ущелье?..
     - А справился здесь.  Да и молодцы мои не внушали доверия. Еще придется
иметь с  ними дело.  И  вы  скажите своему товарищу,  чтобы дорогой он сидел
против них.  И вы так же сядьте...  И следите за ними,  особенно после того,
как минуем Виргинию.  Там они любят пошаливать,  собаки!  А  пока ложитесь и
спите спокойно. Старый Билль не будет спать! - успокоительно прибавил он.
     И  с  этими словами Билль закурил трубку и  стал  ходить взад и  вперед
около костра. Подходил он и к фургону.
     Чайкин все это видел,  когда лег.  Но скоро он уже ничего не видал и не
слыхал. Сон крепко захватил его в свои объятия.
     Но,  верно, не особенно приятные сновидения посетили его, потому что он
часто ворочался на своем ложе и по временам вскрикивал и просыпался.
     И,  просыпаясь,  он радовался,  что его вели на бак наказывать линьками
только во сне,  а  не наяву,  и снова засыпал,  взглядывая на фигуру Старого
Билля,  который ходил мерными шагами,  как часовой,  на  которого можно было
положиться.
     Действительно,  Старый Билль  был  добросовестным охранителем почтового
фургона.  Он зорко поглядывал кругом и внимательно прислушивался к малейшему
шороху.
     Наконец наступила предрассветная пора.
     Звезды  угасали,   и  на  востоке  загорелась  заря.  Обоз  просыпался,
собирался в путь. Старый Билль уже давно поставил котелок со свежей водой на
костер и,  перед тем как идти на станцию за мулами,  напился горячего кофе с
сухарями и приготовил целый кофейник для Чайкина.
     - Проснитесь,  иностранцы!  Утро на дворе.  Пейте кофе,  и поедем!..  -
проговорил Старый Билль, поталкивая Чайкина и его соседа.
     Оба проснулись,  и оба тотчас же вскочили,  как вскакивали, бывало, при
окриках боцмана: "Пошел все наверх рифы брать!"
     Оба  встретили радостно начинающийся рассвет и  пошли  к  ручью мыться.
Помывшись,  оба русских человека,  на чужбине так же, как и на родине, сняли
шапки и,  повернувшись на восток,  где начинала алеть заря,  прочитали "Отче
наш", истово крестясь во время молитвы.
     - Кофе  готов,  джентльмены,  пейте  да  закусывайте.  Десять минут  на
завтрак! - смеясь проговорил Старый Билль, ведя четверку мулов к фургону.
     Наши  матросы стали пить  горячий кофе и  есть ветчину,  колбасу,  мясо
бизона и  хлеб;  все это вытащил из  своей сумки Дунаев и  предложил Чайкину
угощаться.
     Скоро вылезли из фургона и оба канзасца, заспанные и угрюмые.
     Они подошли к  костру,  кивнув головами обоим землякам,  и  брюнет стал
готовить кофе.
     Русский  язык,  на  котором  говорили  оба  иностранца,  и  их  видимая
близость, казалось, удивили и не понравились двум янки.
     Они  торопливо и  молча  пили  кофе,  сильно  разбавленный коньяком,  и
завтракали.
     - Пора  садиться,   джентльмены!  -  крикнул  Билль,  когда  мулы  были
запряжены.
     - Но мы еще не позавтракали, Билль! Дайте позавтракать!
     - Даю вам еще пять минут!..
     - Однако... не много же вы даете!..
     - Торопиться надо,  джентльмены.  Вы ведь очень торопитесь.  Вчера даже
ночью хотели ехать!..
     - А  вы  испугались  агентов?..  -  с  искусственным смехом  проговорил
молодец со шрамом на щеке.
     - И, кажется, не напрасно... Свист ночью был... Вы не слыхали разве?
     - Свист? Скажите, пожалуйста, какая диковина... свист!
     И оба молодца засмеялись.
     Они едва успели съесть по куску ветчины, как Билль закричал:
     - Прошу джентльменов садиться!
     "Джентльмены" поторопились забраться в фургон.
     Дорога шла  по  ущелью в  гору,  и  лошади поднимались шагом  по  узкой
каменистой дороге.
     Старый Билль,  Дунаев и  Чайкин шли пешком с  ружьями на плечах.  Ружья
посоветовал им взять Билль.
     - Это ущелье самое любимое местечко агентов!  -  сказал он. - Хоть я на
них и не рассчитываю,  а все-таки...  до подъема лучше быть наготове. А там,
за  перевалом,  опять степь...  Далеко кругом видно...  Врасплох не застанут
Старого Билля!
     Тем временем оба молодца переглянулись, и один из них шепнул:
     - Догадался старый дьявол!..
     - А если бы нам вдвоем смастерить дело? - сказал красивый брюнет.
     - То есть как?
     - Без чужой помощи. Я уложу сзади Билля, ты Дуна и потом белобрысого...
     - Рискованно.  А  впрочем,  увидим...  Не  подойдет  случая,  тогда  из
Виргинии дадим телеграмму в  Чизаквиль,  чтобы у  Скалистого ущелья...  пять
агентов напали спереди, а мы сзади... Тогда игра беспроигрышная...
     - Хитер эта старая лисица Билль!
     - С него и начать.
     - Как бы  он  сам не начал!  -  сурово проговорил молодец со шрамом.  -
Недаром они с ружьями и теперь идут... Своя шкура мне дорога...
     - А три тысячи этого русского дурака?
     - Надо предложить ему сыграть опять в карты...
     - А кулак его видел?..
     Они замолчали. Пешеходы замедлили шаги.
     Вдруг из боковой ложбины показались три всадника в масках.
     Билль в  мгновение ока  задернул спереди фургона фартук и  одним словом
остановил мулов.
     Увидавши трех вооруженных людей, всадники тотчас же повернули лошадей и
скрылись в горах.
     Канзасские  молодцы,  развалившиеся  в  фургоне,  не  видели  появления
верховых и  только,  увидавши себя в  темноте,  поняли,  что Билль закрыл их
неспроста. Но все было тихо кругом, и Билль уже отдернул фартук.
     - Что случилось? Зачем это вы нас закрыли, Билль? - спросил канзасец со
шрамом.
     - Боялся,  что вас пристрелят, джентльмены! - иронически ответил Старый
Билль.
     - Кто?
     - Агенты.
     - Разве вы их видели?
     - Сию минуту они показались и, не будь дураки, ускакали... Ну, я первым
делом и побеспокоился за вас,  джентльмены...  Я вполне уверен,  что если бы
агенты напали,  вы  были  бы  убиты первыми!  -  внушительно прибавил Старый
Билль.
     - Спасибо,  Билль,  за  заботу о  нас...  Мы  никогда не  забудем вашей
услуги! - весело проговорил бледный брюнет.
     - Не стоит благодарности... Вы знаете, я на ветер слов не пускаю!
     И Билль приказал мулам тронуться.
     Чайкин был испуган, а Дунаев добродушно его утешал:
     - А ты, Чайкин, не трусь... Видишь, они уехали...
     - А эти? - шепнул Чайкин, указывая на фургон.
     - Этих Старый Билль обработает. Умнее Старого Билля нет, братец ты мой,
дилижанщика.  Он первый по этим местам и  всех людей насквозь понимает...  И
знаешь ли, что я слышал про этого самого Билля?
     - Что?
     - Будто он сам занимался такими делами, когда молодой был.
     - Ну? - недоверчиво протянул Чайкин.
     - Так сказывают.  Говорят,  он  первый по  этой части был...  Но только
скоро бросил это занятие... потому после одного случая совесть зазрела.
     - После какого?
     - А ошибкой дитю пристрелил.  Целил,  значит,  в фургон,  в человека, и
рука,  что ли, дрогнула, но только дитю убил. И, как увидал он этого убитого
дитю,  бросил это самое дело...  и  скрылся из этих мест...  И  только через
несколько лет  поступил в  дилижанщики...  И  стал первым дилижанщиком...  И
пассажиров бережет и этих самых агентов изничтожает... Ненавидеть их стал...
И те его не любят...  Однако редко на его дилижанс нападают... Знают, что он
стрелок отличный и винтовка у него, брат, на редкость.
     Правда ли  это была,  или же  кем-либо сочиненная сказка,  обратившаяся
потом в легенду,  трудно было сказать, но что в те времена на большой дороге
между Денвером и  Сан-Франциско о  Старом Билле ходила такая молва,  в  этом
Чайкину пришлось убедиться и потом.
     К  восьми часам фургон поднялся на перевал.  Оттуда дорога спускалась в
равнину.
     - Ну,  садитесь,  джентльмены...  Теперь поедем рысью...  И ружья можно
положить... А на случай чего револьверы в кармане... Не так ли, Дун?
     - Правильно,  Билль.  И  нож вдобавок за  кушаком!  -  прибавил Дунаев,
указывая на пояс.
     - Вы, я знаю, бывалый... А все-таки сдурили.
     - Знаю, знаю... Извините, Билль...
     - Теперь этим молодцам вы задали заботы! - сердито сказал Старый Билль.
     Он остановил мулов, и все сели в фургон.
     Канзасцы хотели было дать место Дунаеву,  но он,  к  их удивлению,  сел
рядом с Чайкиным, лицом к двум молодым канзасцам.
     - Вам, Дун, неудобно... Садитесь к нам. Место есть! - предложил один из
них.
     - Мне и здесь хорошо... благодарю вас! - ответил Дунаев.
     Канзасцы опять переглянулись, и Чайкин заметил это.


        ГЛАВА XVI


        1

     Между тем фургон спустился с горы и поехал по красивой зеленой равнине,
полной цветов. Дорога была отличная, и в фургоне почти не трясло.
     - Ну,  земляк, теперь можно и про твое житье-бытье продолжать. Очень ты
любопытно все обсказываешь про Америку! - проговорил Чайкин.
     - Да, братец ты мой, вольная сторона... И всякого народу здесь есть. Со
всяких стран сюда приезжают -  счастия искать.  А главное -  нет прижимки. И
коли ты себя соблюдаешь,  тебе все дороги открыты,  даром что ты из простого
звания...  Да здесь звания не разбирают... Сегодня ты, скажем, дрова пилишь,
а завтра тебя выберут в сенаторы, и никто не удивится... Наш один российский
тоже  на  большую  должность  попал...   после  пяти  лет,  когда  настоящим
американцем стал, с правами, значит.
     - И ты американец?
     - Форменный... Хоть в губернаторы могу! - добродушно рассмеялся Дунаев.
- Я ведь уже седьмой год как здесь...  И если правду тебе говорить,  так еду
во Франциски жениться.
     - На американке?
     - На американке...  Обученная!  В школе была. Здесь, братец ты мой, все
должны обучаться...  Хочешь не хочешь,  а учись!..  Свадьбу справлю и открою
мясную... Надоело скот гонять... Ты на свадьбу-то ко мне приходи. Ужо я тебе
и адрес дам...
     - Приду  беспременно...  А  ты,  Дунаев,  сказывай  про  свою  жисть-то
здесь...
     - Да на чем я тогда остановился?
     - А  как ты  Мошкиным компаньоном был и  как он тебя вызволил...  А  по
какой причине, ты и не объяснил...
     - По какой причине?..  А из-за пьянства.  Я, братец ты мой, на конверте
первый пьяница был! Запоем пил до последних сил. И чуть бы я не пропал, кабы
не добрые люди...  Ну,  так слушай,  Чайкин,  как все это вышло.  Я расскажу
тебе, как я в самом начале закурил в этой Америке. Думал, порки за поркой не
будет... валяй вовсю... И вальнул...
     Дунаев на минутку примолк, откашлялся и продолжал:
     - Месяц это либо полтора этак жил я по-хорошему. Работал на пристани, и
босс  меня  первым рабочим считал,  и  у  чехов  в  полном,  можно  сказать,
удовольствии находился. Добрые люди были: и чех и жена его, чешка. Он столяр
был,  а она шитьем занималась.  Ладно. Жил я таким манером и вовсе напитками
не занимался. Потому в будни некогда: придешь домой, пообедал, да и спать. А
по воскресеньям,  когда, значит, шабаш, я около чехов остаюсь. Они непьющие,
и мне нежелательно.  Так только за обедом пивка кружки две выпью с чехом,  -
вот и всего...
     Дунаев остановился...  Он увидал карты в  руках у одного из канзасцев и
вдруг обратился к вчерашнему партнеру:
     - А хотите сыграть? Мне хочется рискнуть на одну карту.
     - С большим удовольствием. На одну так на одну Какая будет ставка?
     - Двести долларов.
     - Ставьте карту.
     - Нет, ставьте вы, а метать буду я...
     - Зачем же вы? Вчера метал я.
     - А сегодня хочу я! - настаивал Дунаев.
     Билль обернулся и сказал:
     - Так-то оно правильнее будет... Вы сообразительны, Дун...
     - Я не люблю понтировать... и никогда не понтирую! - сказал канзасец.
     - Так, значит, не хотите?..
     - Метать могу, а понтировать нет...
     - Ну, ладно, мечите. Позвольте-ка колоду!
     Дунаев внимательно пересмотрел карты.
     - Ставьте деньги! - сказал он.
     Игрок бросил двести долларов.  Вынул и  положил на пустой ящик такую же
сумму и Дунаев.
     - Готово? - спросил он.
     - Готово.
     - Так позволите снять?
     - Извольте.
     - Опять на даму, что ли, поставить? - воскликнул Дунаев.
     И, вынув из колоды пятерку, положил на нее двести долларов.
     - Угодно открыть карту? - спросил банкомет.
     - Нет, зачем же. Мечите втемную. Хочу попробовать счастия на темноту...
     - Будь по-вашему...
     Билль  про  себя  выругал русского простофилю,  который заранее объявил
карту, и обернулся, чтобы посмотреть на игру.
     Молодец со  шрамом стал  метать...  Через несколько карт  направо упала
дама, налево - пятерка.
     - Ну, Дун, вы несчастливы. Ваша дама бита! - проговорил банкомет.
     - Напротив, мне повезло. Пятерка дана!
     И  с  этими  словами Дунаев  перевернул свою  карту.  Увидевши пятерку,
канзасец  понял,   что  опростоволосился,  поверив  восклицанию  Дунаева,  и
проговорил:
     - Вы сегодня счастливы, Дун!
     - Ну,  Дун,  втемную,  видно,  вам  более везет!  -  проговорил Билль и
засмеялся,  подмигнув ему глазом:  дескать,  ты  не такой простофиля,  как я
полагал!
     А Чайкин, ничего не понявший, заметил по-русски:
     - Брось! Не играй больше!
     Между тем Дунаев опустил четыреста долларов в карман и, улыбаясь своими
серыми глазами, проговорил простодушным тоном:
     - Сквитались, и будет. Не хочу больше обыгрывать вас.
     Канзасец убрал карты и заметил смеясь:
     - И я не желаю обчищать вас, Дун...
     - Так-то оно и лучше! - внушительно промолвил Билль и погнал мулов.
     - Ну,  теперь можно и рассказывать, Чайкин... Двести долларов я вернул.
А ловкий шулер.  Его и не поймать.  А то свернул бы ему на сторону хайло!  -
сказал Дунаев не без простодушия в голосе.  -  Да еще,  пожалуй, придется...
Подозрительный народ...
     И, закуривши трубку, продолжал прерванный рассказ.


        2

     - Так жил, говорю я, братец ты мой, по-хорошему, как в одно воскресенье
вышел я  погулять.  Побродил по  улицам и  спустился к  пристани...  А  там,
знаешь,  салунов видимо-невидимо. Зашел я в один салун и выпил, сперва один,
потом другой,  третий стаканчик,  а там все больше да больше... И так, милый
человек,  пьянствовал я  недели две,  в  запой,  значит,  вошел.  Все деньги
пропил,  платье пропил,  ночевал в  ночлежных домах и  был  вроде последнего
скота...  И когда несколько пришел в себя,  пошел на работу к своему старому
боссу.  Увидал он меня,  значит,  оборванного,  пьяного,  в одних штанах,  и
сердито покачал головой: нет, мол, такому пьянице работы. И прогнал... Ходил
я по разным местам просить работы -  везде гнали вон...  И в ту пору голодал
я...  Корки по ночам на улицах собирал... До точки до самой дошел... Вот тут
Мошка,  дай бог ему здоровья,  и вызволил меня... Проходил я по одной глухой
улице в  самой полной отчаянности,  можно сказать,  как  слышу,  меня кто-то
окликает.  Смотрю,  Мошка с лотком. Я к нему и первым делом: "Хлеба, говорю,
дай"...  Он мигом сбегал в съестную и принес хлеба и кусок мяса... И смотрит
на  меня,  удивляется,  в  каком я  виде и  как я  вроде будто голодного пса
набросился на пищу.  И  как наелся я,  так он и говорит:  "Я вас на квартире
искал, на пристани искал, - все хотел вашу долю отдать, но нигде вас сыскать
не мог.  Пойдемте,  говорит, ко мне". Пошли. Жил он в каморке, однако хоть и
жид,  а чисто.  Приютил меня и первым делом принес костюм и все как следует;
одним словом,  в человеческий вид привел,  и вечером, когда вернулся с улицы
со своим лотком,  сейчас мне счет подает:  "На вашу,  мол,  долю причитается
барыша пять долларов,  а  издержано,  мол,  на  вас десять долларов -  пять,
говорит,  из запасного капитала.  А завтра идите на работу. В таком виде вас
примут. А чехи о вас беспокоились. Тоже искали. И живет у них теперь заместо
вас один тоже русский,  из беглых.  А  бежал он оттого,  что свою веру хотел
исполнять,  а ему не позволили. Очень, говорит, хороший человек и тоже о вас
спрашивал. А работает он у того босса, где и вы работали... А наши, говорит,
дела идут хорошо.  И товар хороший держу и кредит имею. И не забываю, что вы
мне помогли тогда,  и  никогда не забуду!" -  говорит.  И так тронул меня за
душу этот Мошка,  что и не объяснить.  Прямо-таки спас...  Отдал он мне свою
койку, а сам лег на пол спать... А в пять часов утра побудил, напоил кофеем,
и мы вместе вышли... Прихожу к боссу на пристань...
     - Что же, взял он тебя?
     - То-то,  не  хотел брать сперва.  Он страсть не любил пьяных и  сам не
пил.  Зарок положил никогда не пить.  И вызвал он этого самого русского, что
жил у чехов.  И велел ему объяснить,  что он такого пьяницу принять не может
"Пусть,  говорит,  даст слово,  что не будет пьянствовать, - тогда, говорит,
приму". Перевел это мне все русский и спрашивает: "Даешь зарок?" - "Не могу,
говорю,  дать зарока,  а постараюсь". Ладно. Доложил он мой ответ боссу. Тот
усмехнулся в бороду и велел мне идти на работу...  Ну и старался же я... Ах,
как старался...  Как к вечеру окончил работу и мне выдали два доллара,  этот
самый русский -  из  раскольников он был -  позвал к  себе ночевать...  Чехи
обрадовались,  накормили.  И  остался я  у них опять жить вместе с Игнатием,
этим самым раскольником.  И скоро сдружились мы...  Очень строгого поведения
был человек,  а добер... Все меня больше добрым словом наставлял, чтобы я не
пьянствовал...  А  месяца так через два сманил он меня ехать в  работники на
ферму...  "Там,  говорит,  у земли,  лучше, чем в городе. И воздух легкий. А
жалованье дают хорошее..."  Ну,  мы и  поехали,  и  перед отъездом я ушел из
компаньонов Мошки.  А  он за это выдал мне двадцать пять долларов.  Шибко он
торговал и  о  лавочке начал думать.  И  славное житье было на  ферме,  куда
лучше,  чем  таскать  ящики  на  спине...  Благодать  одна.  Хозяин  попался
рассудливый и  толковый.  Очень доволен был  работой.  Мы  вдвоем всю работу
справляли,  а  ферма была большая.  Завтракали и обедали мы вместе.  Хозяйка
приветная была...  И так, братец ты мой, прожили мы с Игнатием два года... И
было скоплено у нас у каждого по двести долларов...  И я водки не пил вовсе:
не достать было на ферме, да и не тянуло... Стыдно хозяев и Игнатия...
     - А скоро ты языку обучился?
     - Через год говорил по малости,  а понимать, почитай, все понимал... И,
верно,  жили бы мы и дольше, но только тут случай вышел... Игнатий женился и
ушел свою ферму строить...  А участки тогда дешево продавались...  А женился
Игнатий  на  одной  переселенке...   И  чудно  это  вышло,   я  тебе  скажу.
Остановилась недалеко от фермы партия переселенцев...  на Соляное озеро шли,
где мормоны живут...  Так бесстыжая секта на  Соляном озере обзывается.  Там
они и живут... Видел небось город ихний?
     - Видел. Хорош город.
     - А  прежде тут  пустыня была.  Эти  самые  мормоны выстроили...  Народ
трудящийся, да только неправильный...
     - Чем?
     - Многожены,  вроде бытто турок...  Ну,  так пошли мы под вечер к  этим
самым переселенцам,  что пристали на  ночевку...  Всякого народа там много -
бедноты больше -  и мужчин и женщин...  Посмотрели мы это, как они, усталые,
варят себе пищу,  послушали,  как  они молитвы распевают,  и  пошли домой на
ферму, как видим: у перелеска сидит одна переселенка и горько-горько плачет.
Ну, подошли. Видим, молодая и бледная девушка, с лица чистая и пригожая... И
спросил ее  Игнатий:  "Чего,  говорит,  вы в  сокрушении находитесь?"  Она и
обсказала, что смутили ее из Лондона обманом и что теперь только она узнала,
куда она идет... А ей идти к мормонам не хочется... И как ей быть, не знает!
"А вы не идите!" -  это ей Игнатий. "А как не идти? Куда я денусь? И меня не
пустят!" -  говорит.  На это ей Игнатий и объяснил,  что мы живем на ферме и
можем ее там укрыть до времени.  И  работа там найдется.  А  на ферме,  мол,
хозяева хорошие люди... "От беззаконной жизни вас спасут... Потому, говорит,
мормонская жизнь беззаконная!" И так он это убедительно ей обсказал, что она
доверилась и  обрадовалась.  И  говорит:  "Ежели спасти в  самом  деле  меня
хотите...  приходите к  этому самому месту,  но ночью,  когда в нашем лагере
спать будут,  и укройте меня где-нибудь, пока они не уйдут дальше". На том и
порешили  и,  вернувшись на  ферму,  рассказали хозяину.  Он  согласился,  а
хозяйка даже очень хвалила Игнатия,  что пожалел девушку, и обещала взять ее
к себе в помощницы...  "Только,  говорит, не попадитесь переселенцам... А то
вам плохо будет.  Убьют!" Как настала ночь,  пошли мы к тому самому месту, у
перелеска.  А ночь была темная.  Боялись,  что не найти переселенку. А голос
подать громко опасно.  У лагеря мормонского часовые ходят и, слышим, молитвы
свои распевают...  Однако нашли ее. Сидит на пеньке и дрожит в одном платье,
- а  ночь была свежая.  Ну,  мы увели ее и  спрятали в стог сена.  Небось не
отыщут, если б и хватились.
     - А хватились? - спросил Чайкин.
     - Хватились.  Только что рассвело,  как на ферму при ехали пять человек
верхом и с револьверами и стали спрашивать:  "Не здесь ли переселенка?..  Не
заплутала ли,  мол, она?.." Хозяин ответил, что никакой переселенки не знает
и  не  видал.  Тогда они слезли с  лошадей и  попросили позволения осмотреть
дом...  Обшарили всю  ферму,  звали переселенку и  так  и  уехали...  Однако
извинились...  Только к  утру,  когда  переселенцы уже  давно уехали,  вышла
переселенка из стога...  И плачет и смеется...  И хозяйку целует...  Ну,  на
другой день определили ее к месту,  по птичьей части,  и очень была довольна
эта самая Эмма. Из ирландок она была. А вскорости после этого Игнатий поехал
с  ней в  Сакраменто венчаться,  а с месяц спустя и задумал сам строиться...
Звал и меня...
     - А что ж ты?
     - А  я  задумал по другой части...  в возчики...  Тоже,  братец ты мой,
случай вышел.  Встретил я как-то артель возчиков, что возвращались в Канзас,
- они гоняли оттуда скот,  - и вдруг услыхал, что по-русски говорят... И так
обрадовался,  что и не сказать.  Всю ночь просидел с двумя земляками.  Они и
уговорили меня идти с ними... И так это мне вдруг захотелось быть со своими,
что я  утром явился к  хозяину и  рассказал,  что так,  мол,  и  так.  Очень
пожалел,  что  ухожу,  однако понял мое  желание.  Вот с  тех пор я  и  стал
возчиком...  Наработал денег,  а теперь вот хочу мясником быть!  -  заключил
свой рассказ Дунаев.
     - Оказывается, здесь жить можно! - заметил Чайкин.
     - То-то,  говорю, очень даже можно. И российские наши, что скот гоняют,
даже  большим пользуются доверием.  Им  без  всякой  расписки большие деньги
поручают.  Небось наши  себя здесь не  подгадили...  Это  разве по  городам,
которые русские из  господ от долгов сюда бежали или от каких-либо уголовных
дел, - тем плохо... Потому форсу много, а работать не умеют. Привыкли все на
готовом да на звании своем.  А здесь - шалишь! на форс не обращают внимания,
а главное - каков ты работник и чего стоишь!..
     - А есть здесь такие?
     - Есть.  И во Францисках есть,  и одного такого беспардонного в Канзасе
видал.  В отрепьях ходит, даром что барин и всяким наукам обучался. И ничего
не  умеет делать,  ни к  чему не приспособится...  И  места ему давали -  не
годится...   Потому  лодырь...  Так  мы  этого  самого  барина  тоже  хотели
приспособить... И вышел только один смех с ним.
     - А как же вы хотели приспособить?
     - А счеты наши записать все,  чтобы представить хозяину и объяснить, на
что израсходовано...  В  те поры я  еще писать не умел,  и никто из наших не
умел по-аглицки.
     - Ну, и что же?
     - А  то же.  Взял это он от нас три доллара,  да ничего и  не сделал...
Насилу счета вернули...  А  барин был важнеющий...  Сам в  отрепьях,  а  нас
сиволапыми в пьяном виде называет...  "У меня,  говорил, у самого тысяча душ
крепостных было...  Я, говорит, в каретах ездил, а не то чтобы вам, мужикам,
служить да счеты писать".  Ну мы смеемся,  бывало:  форси, мол, да нет-нет и
накормим... Однако, братец ты мой, и есть захотелось.
     - И мне хочется.
     - Давай-ка у Билля спросим, скоро ли станция.
     Дунаев спросил у Старого Билля.
     Тот лаконически ответил:
     - Через полчаса. На станции обедать будем!
     Нельзя сказать,  чтобы наши земляки ехали очень удобно, сидя в передней
части фургона.  По  временам и  встряхивало порядочно,  и  солнце нестерпимо
жарило им спины.  Но они терпеливо переносили эти невзгоды,  слушаясь совета
Старого Билля,  и,  по  обычаю простых русских людей,  умеющих терпеть,  еще
шутили и смеялись и,  несмотря на долгую и скверную дорогу, чувствовали себя
бодрыми.
     Под  вечер они обыкновенно,  выходили из  фургона и  шли пешком,  а  на
ночных остановках всегда спали у  костра,  дежуря по  очереди,  чтобы дать и
Биллю возможность поспать. И держали они при себе ружья и револьверы главным
образом  потому,  что  Старый  Билль  боялся  предательского нападения  двух
канзасцев.
     Они уж более не заговаривали ни с  Биллем,  ни с  русскими и  держались
особняком.
     Только раз  как-то,  на  ночной стоянке,  один  из  молодцов насмешливо
спросил:
     - Кого это, джентльмены, все сторожите по ночам?
     - Мало ли здесь мерзавцев бродит! - отрезал Билль.
     - Однако никто из мерзавцев не нападал?
     - Сунься только! - промолвил Дунаев.
     - А что?
     - А то, что я очень хорошо стреляю...
     - Очень  приятно слышать.  Нам  зато  спокойно спится,  зная,  что  нас
сторожат. Спокойной ночи, джентльмены!
     В  ту же ночь,  когда дежурил Билль,  он заметил,  что из фургона вылез
один из молодцов, и тотчас же приготовил револьвер...
     Но "молодец", постояв минуту, полез в фургон.
     - Бдительны! - шепнул он товарищу.
     - То-то и есть.  Надо подождать еще несколько дней.  За Виргинией мы их
всех уложим!  - проговорил канзасец со шрамом. - А пока и не пытайся. Они не
так глупы,  эти русские,  как ты полагаешь.  Тогда с дамой этот барбос ловко
меня провел, очень ловко. И вообще надо быть с ними осторожными.
     - А что?
     - Билль  шутить не  любит...  Знаешь,  как  он  одному пассажиру-агенту
всадил пулю в лоб.
     - Слышал.
     - Как бы и нам не всадил.
     - За что?
     - Разве ты не видишь, что он догадывается, кто мы...
     - Вижу... Но догадка - не уверенность...
     - Убеди-ка в том Билля! - со смехом отвечал более осторожный агент.
     - А как ты думаешь, у этого белобрысого глупого русского есть деньги?
     - Есть.
     - Сколько?
     - Пятьсот долларов есть.
     - Откуда ты знаешь?
     - А он сам хвастал на пароходе. Я тогда там с наклеенной бородой был.
     - Значит,  у  Дуна три  тысячи да  у  этого пятьсот.  Итого три  тысячи
пятьсот.  Ну,  у  Билля с  собой ничего нет.  Он не возит денег...  Зато его
пробитый череп порадует агентов... Чего, дурак, не идет в компанию?
     Разговаривая в фургоне очень тихо,  они не догадывались,  конечно,  что
Старый Билль в  эту минуту стоял рядом с  фургоном и  слышал все от слова до
слова.
     Убедившись окончательно в  том,  что  он  везет двух агентов,  Билль на
следующее утро не подал им никакого вида, что знает, кто они, - напротив, он
даже стал любезнее и несколько раз заговаривал с ними...
     Прошло еще семь дней томительной дороги, и, наконец, одним жарким утром
фургон въехал во двор гостиницы маленького городка Виргинии.


        ГЛАВА XVII

     Старый Билль  объявил,  что  дилижанс уедет  через три  часа  и  потому
джентльмены имеют время взять ванну и основательно позавтракать.
     Обрадованные остановкой,  Дунаев и  Чайкин вошли немедленно в гостиницу
и,  заказавши завтрак,  отправились брать ванну, чтобы основательно отмыться
от грязи и  переменить белье.  После долгого переезда по жаре и  в  пыли они
представляли собой  довольно грязных джентльменов,  и  ванна  была  для  них
необходима.
     - Эх,  Чайкин, теперь бы в бане попариться. Разлюбезное было бы дело! -
заметил Дунаев, когда бой повел их туда, где были ванны.
     - Чего  лучше!  -  ответил Чайкин и,  вздохнувши,  прибавил:  -  Теперь
никогда не увидим, брат, русских бань. Одни ванны. А в них не то мытье!
     Канзасцы,  вместо  того  чтобы  сделать  то  же,  что  сделали русские,
торопливо ушли в город, даже не умывшись.
     - Не теряют,  черти,  времени! - проворчал Старый Билль и вслед за ними
вышел из гостиницы.
     Он  отправился  в  телеграфную контору.  Знакомый  телеграфист радостно
встретил Билля и спросил:
     - Куда шлете телеграмму? Что-нибудь случилось?
     - Я  никуда не  шлю телеграммы.  И  пока ничего не случилось,  а  может
случиться... Я за справкой. Были у вас сейчас два молодца?
     И  Билль  не  без  художественного таланта  описал  их  наружность и  в
заключение назвал кандидатами на виселицу.
     - Вы вправе,  конечно, не отвечать, но дело идет о безопасности почты и
двух других пассажиров, не считая меня.
     - Только что вышли! - отвечал телеграфист.
     - Я  имею основание думать,  что  эти  мои пассажиры просто-таки агенты
большой дороги.
     - Сдается на то, Билль. Рожи отчаянные.
     - Давали они телеграмму?
     - Я знаю,  Билль, что без особенной надобности вы не станете испытывать
мою телеграфную совесть.
     - Надеюсь.
     - И потому я вам отвечу, что один молодец сейчас сдал телеграмму.
     - Передана она?
     - Нет. Только что хотел передавать.
     - Так не передавайте ее!
     Телеграфист на секунду опешил.
     - Не передавайте телеграммы, прошу вас!
     И  Старый Билль передал про  разговор канзасцев,  слышанный им  ночью у
фургона.
     - Он, наверное, телеграфировал в Сакраменто?
     - Положим, что так.
     - И звал несколько друзей к Скалистому ручью?
     - Не несколько, а прямо шесть!
     - Видите!   Значит,  я  имею  право  просить  вас  не  исполнять  своей
обязанности.
     - Так-то так!  Конечно,  я не поступлю против совести, если не отправлю
этой предательской телеграммы,  Билль,  призывающей к убийству. Ведь я знаю,
Билль, вы будете защищаться и не позволите шести разбойникам...
     - Восьми,  телеграфист! - перебил Старый Билль. - Вы забыли еще двоих -
моих пассажиров.
     - Тем хуже...  Но вы, говорю, не позволите даже и восьми негодяям взять
вас, как цыпленка.
     - Конечно, не позволю, тем более что у меня будет еще двое помощников -
русских. Но трое против восьми - игра неравна.
     - Ввиду этого,  повторяю, совесть моя будет спокойна. Не буду я виноват
и  против государства,  если  исполню вашу просьбу,  Билль,  и  не  отправлю
телеграммы. Правильно ли я рассуждаю?
     - Вполне. Можете сослаться на мое заявление. Могу дать и письменно.
     - Спасибо,  Билль,  за  одобрение,  но  вы ведь знаете,  как мстительны
агенты?  Через неделю,  много две,  я  буду  убит  здесь,  в  своей конторе.
Понимаете,  в  чем загвоздка,  Билль?  В  том,  что у меня очень милая жена,
Билль,  и прелестная девочка шести лет.  И мне хотелось бы пожить более двух
недель... Вот эти-то соображения и смущают меня...
     - На этот счет будьте покойны! О неотправленной телеграмме никто, кроме
нас двоих, не узнает.
     - А  эти  молодцы?  Ведь они  скажут потом своим друзьям,  что  сдали в
Виргинии телеграмму,  и догадаются,  что она не отправлена.  И им,  конечно,
будет известно, что вы были в конторе...
     - Эти  молодцы никому больше ничего не  станут говорить.  Понимаете?  -
значительно прибавил Билль.
     И его старое лицо было необыкновенно серьезно.
     - Понял, Билль... В таком случае...
     - Вы не отправите телеграммы?
     - Не отправлю. Я будто бы ее не получал... Пожалуй, даже возьмите текст
телеграммы. Ну ее к черту! - сказал телеграфист, отдавая телеграмму Биллю.
     Старый Билль прочел следующие слова:
     "Сакраменто. Отель Калифорния. Капитану Иглю.
     Надеюсь,  вы  и  пять  друзей  встретите  меня  у  Скалистого  ручья  с
провизией".
     Билль положил телеграмму в карман и пожал руку телеграфисту.
     - Возьмите уж  и  доллар,  уплаченный за телеграмму.  Мне с  ним нечего
делать.
     - Держите пока у  себя.  Он получит свое назначение.  Я  спрошу у него,
кому  послать этот доллар,  и  на  обратном пути сообщу,  куда его  послать.
Прощайте!
     - Прощайте, Билль. Счастливого пути!
     - Благодаря вам он будет, надеюсь, счастлив! Спасибо, телеграфист!
     Когда Билль вернулся в гостиницу и после недолгого своего туалета вошел
в  общую залу,  то застал там Дунаева и Чайкина.  Оба,  вымытые и освеженные
после ванны,  уписывали поданный им завтрак.  Яичница с  ветчиной только что
была  окончена,  и  наши  путешественники принялись  за  бараньи  котлеты  с
картофелем.
     Старый  Билль  присел к  столу,  занимаемому русскими,  и  заказал себе
завтрак.
     - Где  это  вы  пропадали,  Билль?  Я  вас искал,  чтобы выпить с  вами
стаканчик рому. Чайк не пьет! - проговорил Дунаев.
     - Маленькое дельце было в городе! - спокойно проговорил Билль.
     - А куда девались наши спутники?
     - Кто их знает!  А вы ловко вернули свои двести долларов,  Дун.  Только
советую вам никогда вперед не рассказывать, сколько у вас денег.
     - Больше не буду,  Билль.  Не сердитесь!  -  с  подкупающим добродушием
сказал Дунаев.
     В  общей зале,  кроме Билля и  двух  русских и  жены хозяина у  буфета,
никого не  было.  По  временам кто-нибудь заходил,  выпивал стаканчик рому и
уходил. Старый Билль внимательно всматривался в каждого приходящего.
     Чайкин заметил это и спросил:
     - Пассажиров отсюда не будет?
     - В конторе никто не записался. Да и места нет. Разве сзади втиснуть...
     В эту минуту в залу вошел рослый, высокий мужчина в широкополой шляпе и
в высоких сапогах и, подойдя к столу, проговорил:
     - Не возьмете ли меня, Билль, пассажиром до Сакраменто?
     - Места  нет!  -  резко ответил Старый Билль,  оглядывая своим быстрым,
проницательным взглядом рослого господина с головы до ног.
     Взглянул на него и  Чайкин,  и он ему не понравился.  Что-то неприятное
было  в  маленьких,  беспокойно бегающих глазах  этого  человека,  и  Чайкин
почему-то обрадовался, что Билль ему отказал.
     А тот между тем настаивал.
     - У  меня  очень  спешное  дело  в  Сакраменто,  -  говорил он  мягким,
вкрадчивым голосом,  -  и я готов хоть сбоку сидеть. Вы сделаете мне большое
одолжение, Билль, если возьмете.
     - Места нет! - еще суровее отрезал Билль.
     - Но вы берете иногда пассажиров, если и нет мест...
     - Беру.
     - Так отчего меня не взять, Билль?
     - Боюсь,  что  такому рослому молодцу будет  неудобно сидеть,  свесивши
ноги. Если вы торопитесь, советую ехать верхом...
     - Я совета вашего не спрашиваю. Я спрашиваю: берете или нет?
     - А я, кажется, сказал, что не беру.
     - Я буду жаловаться компании! - проговорил рослый господин, отходя.
     Билль не удостоил его ответом и продолжал завтракать.
     И, когда этот человек вышел, проговорил, обращаясь к Дунаеву:
     - Никогда не хвастайтесь, Дун, своими деньгами!
     В  скором времени явились и  оба канзасца.  Они заказали себе роскошный
завтрак и  спросили дорогого вина.  Они  были  в  веселом расположении духа,
много болтали и много смеялись.
     Старый Билль докончил свой  завтрак и  хотел было  уйти,  как  один  из
молодцев обратился к нему:
     - Не угодно ли, Билль, попробовать вина? Отличное.
     - Благодарю вас, джентльмены. Я вина не пью! - отвечал Билль и вышел из
залы.
     - А вы, иностранцы, не выпьете ли с нами?
     Но Дунаев тоже поблагодарил и отказался:
     - Чайк вовсе не пьет. А я пью только спирт! - прибавил он.
     Канзасцы больше не просили. А Дунаев сказал Чайкину:
     - Не попьем ли чайку теперь?
     - Попьем.
     Дунаев попросил боя принести две чашки чая.
     - А эти неспроста уходили, как ты думаешь? - спросил Чайкин.
     - Подозрительный народ! - ответил Дунаев.
     - И Билль неспроста отказал тому пассажиру!
     - Билль, брат, башковитый человек.
     - И я так полагаю,  -  продолжал Чайкин, прихлебывая горячий чай, - что
эти самые подговорили нового пассажира. Недоброе у них на уме.
     - Не бойся,  Вась,  справимся с ними,  если что...  Опять так же сидеть
будем в фургоне,  как и сидели. Вроде бытто сторожить их! - сказал с улыбкой
Дунаев.
     - А нехорошо все это! - раздумчиво проговорил Чайкин.
     - Что нехорошо?
     - С опаской ехать. А еще Америка!
     - Да ведь это только тут опаска...  в глухих местах. А в прочей Америке
ничего этого нет... Здесь, сам видишь, пока пустыня! Пойми ты это, - говорил
Дунаев, видимо, желавший защитить Америку перед Чайкиным.
     - Народ отчаянный! - снова вымолвил Чайкин.
     - По  этим  местам отчаянный,  потому как  сюда  со  всей Америки самые
отчаянные идут...  Но только ты,  Чайкин,  напрасно обессуживаешь.  По одной
паршивой овце нельзя все стадо ругать. Так ли я говорю?..
     - Да я  и  не ругаю...  Я  только сказываю,  что в опаске нужно жить...
Однако валим, братец, в лавку. Надо еще провизии купить на дорогу!
     Они расплатились и  вышли из  гостиницы.  В  одной из ближних лавок они
купили сообща окорок, сухарей и лимонов.
     Когда они  вернулись.  Старый Билль запрягал лошадей.  Куча  любопытных
стояла на дворе.
     - Садитесь по-прежнему! - шепнул Билль, когда Чайкин подошел к фургону.
- Скоро вам с Дуном будет удобнее! - прибавил Билль.
     Чайкин махнул головой,  не понимая,  впрочем, о каких удобствах говорил
Билль.
     В  числе  любопытных он  заметил того  самого  рослого детину,  который
просил Старого Билля взять его пассажиром.  Заметил он также, что, когда оба
канзасца проходили через кучку собравшихся людей,  этот высокий "джентльмен"
что-то шепнул молодцу со шрамом на лице.
     - Так и есть, сговорившись были! - сказал Чайкин Дунаеву.
     - Небось не выгорело!
     - Дошлый этот  Старый Билль.  Однако давай уложим хорошенько наши вещи,
Дунаев.
     Они переложили все вещи в переднюю часть фургона и,  покрывши их сеном,
устроили себе более или менее удобное сидение.  Около было положено и  ружье
Дунаева.
     Таким образом, фургон был, так сказать, разделен на две части.
     Был двенадцатый час утра, и солнце жарило невыносимо.
     - Опять нудно будет! - промолвил Чайкин.
     - Ддда...  жарко.  Ну да теперь уж недолго маяться. Перевалим Скалистые
горы и  въедем в  Калифорнию...  А там и дорога лучше,  и города чаще,  и не
будет больше пустынных мест... Там народу больше живет.
     - А до Франциск далеко?
     - Ден в шесть доберемся,  бог даст!..  А там я тебя,  Чайкин,  устрою у
чехов,  где стоял. Хороший, безобманный народ. Ежели есть свободная комната,
пустят.
     - Я ненадолго. Как место получу, и поеду на ферму. У меня письма есть.
     - Если откажут по письмам,  ты через контору.  А то знаешь,  что я тебе
скажу, Чайкин?
     - Говори.
     - Поступай ко мне в лавку приказчиком,  мясом торговать.  Понравился ты
мне.
     - Нет уж, я попробую в деревню... Спасибо тебе, Дунаев.
     - Как  знаешь,  а  только  и  торговать выгодно.  И  жалованье бы  тебе
положил, и ели бы вместе, и когда по-русски перекинулись бы словом.
     - Лестно-то  это  лестно,   а   все-таки  я  прежде  попытаю  на  ферме
поработать... Там я и в силу войду! А то щуплый я... А земля здоровья даст.
     - Пожалуй,  оно и так.  А ты на праздники ко мне приезжай,  если ферма,
как ты говорил, совсем близко от города.
     - То-то,  мой  капитан сказывал,  что близко...  И  я  беспременно буду
приезжать. Как земляка да не проведать...
     Земляки  говорили  довольно громко  по-русски,  и  этот  неведомый язык
обратил на себя внимание нескольких лиц из глазеющей публики.
     И один из зевак,  видимо сгоравший от любопытства,  наконец не выдержал
и, приблизившись к русским, спросил:
     - На каком языке вы говорите, иностранцы?
     - На русском.
     - Вы, значит, русские?
     - Русские.
     - Очень хорошо.  Позвольте пожать ваши руки,  джентльмены...  Билль! Не
уезжайте пять минут... я хочу сказать речь.
     И,  не  дожидаясь согласия Билля,  этот  господин взобрался на  облучок
фургона и зычным голосом крикнул:
     - Леди и джентльмены!  прошу выслушать внимательно то, что я буду иметь
честь сейчас сказать вам.  Настоятельно прошу вас,  леди и  джентльмены,  не
говорить,  не кашлять и не плевать в течение пяти минут, если только это для
вас возможно, в чем я, впрочем, сомневаюсь.
     В  толпе раздался смех.  Но тем не менее толпа приблизилась к оратору и
плотно сомкнулась. И моментально наступила тишина.
     - Вы меня поразили,  леди и джентльмены,  и я не нахожу слов вас за это
благодарить!  -  продолжал оратор.  -  Так будьте такими же  молчаливыми еще
четыре минуты...  Не более. Леди и джентльмены! вы, вероятно, все, а если не
все,  то  большая часть  из  вас,  читали,  что  русская эскадра,  посланная
императором Александром Вторым,  освободившим свой народ, находится в гостях
у  нас,  чтобы выразить свое  сочувствие северянам...  И  русских чествуют в
Нью-Йорке,  как  добрых братьев,  понявших великую цель  нашей  междоусобной
войны.  Леди и джентльмены! здесь вы видите двух русских... Вот они! (Оратор
указал рукою на Дунаева и Чайкина.) К сожалению,  мы поздно узнали об этом -
они сейчас уезжают со Старым Биллем - и не можем угостить их как следует. Но
это  не  помешает нам,  леди  и  джентльмены,  выразить в  лице двух русских
джентльменов наши братские чувства к великому русскому народу...  Я, с своей
стороны,  могу поднести им по банке моей знаменитой ваксы,  ваксы Тика,  так
как лучшей ваксы,  по совести говоря,  нет в целом мире,  и вы можете в этом
убедиться,  леди и  джентльмены,  если будете покупать ваксу у  меня,  улица
Линкольн, четыре. Русские джентльмены! не откажите принять по банке ваксы на
память от гражданина Виргинии... А затем, гип, гип, ура!
     Толпа  подхватила этот  крик,  и  вслед за  тем  все  стали подходить к
Дунаеву и к Чайкину и крепко пожимать им руки.
     - Ну,  теперь садитесь,  джентльмены,  в фургон.  Пора ехать! - крикнул
Билль, когда рукопожатия были окончены.
     Наши земляки поклонились публике и заняли свои места.
     Когда фургон двинулся,  их проводили новыми криками в честь русских.  А
Дунаев и Чайкин махали шляпами.
     Чайкин хотя и понял речь янки и был тронут ею,  но его удивило,  что он
почему-то приплел ваксу, и он спросил Дунаева:
     - Зачем он о ваксе говорил?
     - А это заместо объявления...  Чтобы покупали у него ваксу!  -  смеясь,
отвечал Дунаев.
     - Чудной народ! - промолвил Чайкин.
     - Они понимают,  что русские за  них...  Зато,  братец ты  мой,  и  нам
уважение оказали... Ура кричали!
     - И руку так тискали, что даже больно стало! - заметил Чайкин.
     И, помолчав, прибавил не без горделивого чувства:
     - Ддда!  И  здесь российских знают!  Мне  и  негра в  Санлусе (Сан-Луи)
говорил про нашу эскадру и хвалил царя нашего. Его все добрые люди хвалят за
то, что крестьянам дадена воля. Без воли... какая жизнь...
     - Южане не  хвалят!  -  смеясь заметил Дунаев.  -  Им самим хотелось бы
своих крепостных негров сохранить.  Ну,  да  им  скоро крышка.  Наш Линкольн
довел их  до точки...  Замиренья просят...  Согласны на то,  чтобы негра был
вольный человек... И нудно же было жить бедному негре... Ох, как нудно!
     - Шибко утесняли? - спросил Чайкин.
     - И не дай бог!  Мало того,  что утесняли,  а его и за человека,  можно
сказать,  не считали. "Насекомая, мол, а не человек!" Я бывал на плантациях,
видал, как с неграми поступали. Плетями так и подбадривали эти самые "боссы"
ихние. Жалко бывало смотреть.
     Чайкин  несколько времени  молчал.  И  наконец в  каком-то  мучительном
раздумье спросил:
     - И  отчего это  на  свете людей утесняют?  Как ты  об  этом полагаешь,
Дунаев?
     По-видимому, Дунаев не занимался подобными отвлеченными вопросами, хотя
знал по опыту, что такое утеснение, и, жаждавший чутким сердцем правды, даже
искал ее, явившись обличителем своего командира перед адмиралом.


        ГЛАВА XVIII

     Дорога шла холмистой равниной,  покрытой еще зеленью и  цветами.  То  и
дело вспархивали чуть не из-под ног перепела и другая мелкая пташка. Луговые
собачки высовывали мордочки из  своих  норок и  перебегали от  одной норы  к
другой,  пока  высоко  парящий на  небе  коршун  не  заставлял их  торопливо
прятаться.
     По бокам дороги нередко виднелись ранчи, окруженные садами, а вблизи от
них пасущиеся стада овец.  Иногда фургон обгонял обоз,  но уже не так часто,
как  прежде;  зато  чаще  встречались  обозы  с  переселенцами и  фургоны  с
пионерами.
     Благодаря  ветру  зной  был   не   так  ощутителен,   и   наши  русские
путешественники чувствовали себя хорошо,  и Чайкин, внимательно следивший за
всем,   что  видел  на  пути,   довольно  часто  обращался  к   товарищу  за
объяснениями:  расспрашивал он и о ранчах,  и о пионерах, и о переселенцах -
все его интересовало.
     Канзасцы  после  обильного  завтрака  отлично  спали  на  свежем  сене,
положенном в фургон. Начинал поклевывать носом и Дунаев.
     А Билль сидел молчаливый на козлах. Чайкин обратил внимание, что Старый
Билль  сегодня как-то  особенно задумчив и  серьезен,  точно думает какую-то
думу.  И  во время остановок на станциях и  когда они обедали втроем,  он не
раскрывал рта и,  казалось,  становился мрачней и  мрачней.  Его седые брови
совсем насупились,  и на морщинистом лице было выражение чего-то жестокого и
непреклонного.
     Так прошло двое суток.
     На  третьи перевалили хребет Скалистых гор и  к  концу дня спускались в
долину между склонов по узкому ущелью...
     Канзасцы, видимо, были возбуждены и все посматривали в маленькие оконца
фургона.
     Наконец фургон переехал большой ручей, перерезывавший дорогу. Это место
было  особенно  глухо  и  представляло собою  как  бы  ловушку.  Дорога  тут
сворачивала направо под острым углом, спускаясь в долину.
     Эта  местность и  называлась Скалистым ручьем  и  пользовалась недоброю
славой.  Здесь  часто "шалили" в  то  время агенты большой дороги,  внезапно
показываясь на  боковых тропинках на  своих степных лошадях и  чаще  всего в
масках,  чтобы не быть узнанными впоследствии людьми,  ими ограбленными, при
встречах в театре, игорных домах и отелях.
     Дунаев  в  качестве  гонщика  скота  и  "капитана" знал  это  место  и,
предупредив Чайкина, следил за канзасцами.
     Наши  матросики увидели,  какими удивленными стали вдруг их  лица,  оба
заметили, как переглянулись они между собой.
     А  Билль как ни  в  чем не бывало,  точно пренебрегая опасностью,  тихо
спускал фургон по крутому спуску, сдерживая лошадей.
     - Как  называется  этот  ручей,   Билль?  -  наконец  спросил  один  из
канзасцев, нетерпеливый брюнет.
     - Скалистый, сэр! - спокойно ответил Билль.
     - Красивое местечко.
     - Очень.  Мы переехали Скалистый ручей и  сейчас опять его увидим,  как
спустимся... Там местечко еще красивее.
     Через  несколько минут  фургон  спустился в  начало долинки,  и  Билль,
свернув с дороги, остановил лошадей близ широкого ручья, окаймленного в этом
месте деревьями.
     Несколько куликов и уток вспорхнули из-под лошадей.
     - Не хотите ли отдохнуть здесь, джентльмены? Здесь недурно напиться чаю
с ромом.
     - Умно придумано, Билль! - весело сказал молодец со шрамом.
     - Местечко действительно красивое! - подтвердил брюнет.
     - А вы, Дун и Чайк, что скажете?
     Те выразили согласие.
     - Так выходите,  джентльмены,  а  я  распрягу лошадей...  Дун!  Вы  мне
поможете? А вы, Чайк, достаньте ведра, чтобы напоить лошадей.
     Билль слез,  а за ним Дунаев и Чайкин... Вылезли и молодцы, направляясь
к ручью.
     Когда Дунаев очутился около лошадей Старого Билля, тот шепнул ему:
     - Отпрягать не  надо.  Сию  минуту  мы  скрутим им  руки.  Вы  возьмите
брюнета,  а я займусь рыжим. Веревки в ведре. Не забудьте сперва обезоружить
их. Надо свести с ними счеты.
     - Не бойтесь, Билль, все сделаю чисто.
     - Так  идем...  А  вы,  Чайк,  оставайтесь у  лошадей!  -  сказал Билль
явившемуся с ведрами Чайкину.
     Билль и Дунаев, оба с ведрами в руках, пошли к ручью.
     При их приближении канзасцы,  тихо беседовавшие между собой,  тотчас же
смолкли.
     - Сейчас сучьев нарубим для костра... Где у вас топор лежит, Билль?.. И
как  вы  не  боитесь  останавливаться  у  Скалистого  ручья,  Билль!  Здесь,
говорят...
     Но  дальше молодец со  шрамом не  досказал.  Билль крепко обхватил его,
повалил на землю и швырнул в сторону два револьвера и нож,  бывшие у него за
поясом. В ту же минуту был повален и обезоружен Дунаевым и брюнет.
     Оба, смертельно побледневшие, не пробовали сопротивляться, когда руки и
ноги их были связаны крепко веревками.
     - Это по  какому же  праву?  -  проговорил молодец со шрамом,  стараясь
принять спокойный вид.
     - Охота разговаривать!  - презрительно кинул брюнет. - Точно не видишь,
что Билль хочет нас доставить шерифу в Сакраменто в виде товара.
     - Ошибаетесь,  джентльмены.  Мы  вас  сейчас будем  судить судом Линча.
Садитесь и приготовьтесь защищаться! - угрюмо проговорил Билль.
     Ужас исказил черты канзасцев.
     Чайкин был  поражен,  когда  увидел всю  эту  сцену,  и  не  отходил от
лошадей.
     - Чайк, подите сюда! - крикнул Билль.
     И когда Чайкин приблизился, Билль проговорил:
     - Вы,  иностранец,  должны быть третьим судьей. Поклянитесь, что будете
судить этих двух джентльменов по совести.
     Испуганный, что ему придется судить, Чайкин просил избавить его от этой
чести.
     Но Билль сказал:
     - Тогда нас будет двое без вас. Втроем дело будет правильнее.
     - Не отказывайтесь,  Чайк! - проговорил молодец со шрамом. - Прошу вас,
будьте судьей.
     Тогда Чайкин согласился и, перекрестившись, проговорил:
     - Клянусь судить по чистой совести.
     - Ну, теперь ладно. Я приступаю.
     И  с этими словами Билль сел на землю,  поджав под себя ноги.  По бокам
его расположились Дунаев и Чайкин.
     Билль  был  угрюмо  серьезен,   Дунаев  торжествен,  Чайкин  подавленно
грустен.
     - Подсудимые, - начал Билль, - готовы вы отвечать на вопросы?
     - Я готов! - отвечал дрогнувшим голосом молодец со шрамом.
     Брюнет молчал.
     - А вы? - спросил Старый Билль.
     - Я? Смотря по тому, что вы будете спрашивать, Билль.
     - А вот услышите. Ваши имена, джентльмены?
     - Меня зовут Вильям Моррис.
     - А меня, положим, Чарльз Дэк.
     - Положим,  что так.  Я обвиняю вас, Вильям Моррис и Чарльз Дэк, в том,
что вы,  агенты большой дороги,  имели намерение ограбить Дуна и  убить всех
нас предательски перед Виргиниею.  Помните свист?  И  помните,  почему вы не
ответили на него?
     - А почему? - спросил Дэк.
     - Потому что все мы были наготове.  И я первый положил бы вас на месте,
если б вы ответили.
     - Правильно, Билль. Вы - ловкая лисица! - сказал, усмехнувшись, Дэк.
     - А вы, Моррис, признаетесь?
     - Признаюсь.
     - Слышали, Дун и Чайк?
     - Слышали, Билль.
     - Затем у  меня  есть еще  более тяжкое обвинение против вас,  Моррис и
Дэк. Слушайте, прошу вас, Моррис и Дэк, и вы, Дун и Чайк!
     - Да не тяните души,  Билль. Чего вы заправского судью корчите. Валяйте
скорее!.. - проговорил Дэк самым искренним, слегка ироническим тоном.
     Он уже вполне владел собой и,  казалось,  не сомневался в том,  что его
ожидает. И его бледное, потасканное, испитое и все еще красивое мужественное
лицо улыбалось такою холодной усмешкой и в его глубоко сидящих черных глазах
светилось  такое  равнодушие не  дорожившего жизнью  человека,  что  Чайкин,
взглянув на него, невольно припомнил такое же выражение на лице Блэка, когда
тот говорил о самоубийстве.
     И  Чайкин почувствовал не одно только сострадание к  этому человеку,  а
нечто большее.
     - Извольте,  Дэк,  я тороплюсь!  - отвечал Билль, сам внутренне любуясь
мужеством Дэка.
     - Спасибо вам, Билль! - промолвил Дэк.
     И старый Билль продолжал:
     - Обвинение  это  заключается  в  намерении  вашем  прикончить  с  нами
по-предательски,  сзади,  когда мы  спали...  Не приведено оно в  исполнение
только потому, что...
     - Что Моррис был дурак и  не согласился на мое предложение!  -  перебил
Дэк.
     - Вы слышите, Дун и Чайк?
     Те кивнули головами.
     - Затем вы решили покончить все дело здесь,  у  Скалистого ручья,  и  с
этою целью дали телеграмму в Сакраменто некоему Иглю о том, чтобы он с пятью
друзьями приехал встретить вас с  провизией...  Правду ли я  говорю?  Что вы
скажете на это, Моррис?
     Моррис пробормотал:
     - Но  это надо доказать...  Вы  видите,  друзья не  приехали.  На каком
основании вы нас обвиняете в этом?
     - А  вы что скажете,  Дэк?  Правду ли я говорю,  обвиняя вас и товарища
вашего в этом?
     - Я  только скажу,  что  наша  партия проиграна,  Билль.  Но  более  из
любопытства присоединяюсь к вопросу товарища: откуда вы все это узнали?
     - Вы знаете,  джентльмены, Старый Билль не лжет. И все, что я сказал, я
слышал от вас. Вы очень громко говорили об этом на ночной стоянке...
     - Мало ли что говорится!..  Это не доказательство...  Это не улика!.. -
воскликнул Моррис.  -  Ведь факта не было.  Мы хотели послать, но не послали
телеграммы, иначе товарищи наши были бы здесь.
     - А вы что скажете, Дэк? Подтверждаете ли вы слова товарища?
     - Я ничего не скажу, Билль.
     - Так я скажу,  что ваш товарищ Моррис лжет.  Вы послали телеграмму,  и
если она не дошла, то не по вашей вине.
     Моррис поник головою. Дэк молчал.
     - Сознаетесь вы в этом, Моррис?
     - Н-н-нет!  -  пролепетал Моррис, поднимая голову, и весь как-то ушел в
свои судорожно вздрагивающие узкие плечи.
     - А вы, Дэк?
     - Кончайте скорей,  Билль.  А то Чайк,  прежде чем судить нас, упадет в
обморок. Пожалейте джентльмена! - насмешливо промолвил Дэк.
     Действительно,  Чайк  имел страдальческий вид  и  был  бледен не  менее
Морриса.
     Старый Билль сурово взглянул на такого слабонервного судью и сказал:
     - Сию минуту кончу, Дэк.
     И  с этими словами Билль достал из кармана телеграмму и громко прочитал
ее.
     - Посмотрите,  Моррис и  Дэк,  ваши ли здесь фамилии?  -  сказал Старый
Билль  и,  поднявшись,  подошел  к  подсудимым и  показал  им  обличающую их
телеграмму.
     Моррис был окончательно сражен и едва прошептал:
     - Телеграмма моя!
     - Говорите громче, чтобы судьи слышали.
     - Телеграмма моя! - произнес Моррис.
     - Ловко, Билль, обделано дельце, ловко! - сказал Дэк.
     Старый  Билль  вернулся  на  свое  место  и  предъявил телеграмму обоим
судьям.
     - Ну, джентльмены, - обратился Билль к подсудимым, - больше, я полагаю,
допрашивать нечего.  Ваше дело ясное.  Но прежде чем мы постановим приговор,
не скажете ли чего-нибудь в  свое оправдание?  Почему вы,  оба молодые люди,
вместо того  чтобы  честным трудом зарабатывать себе  хлеб,  позорите звание
гражданина Северо-Американских штатов,  выбравши себе  такую гнусную работу,
как грабеж и  убийство?  Быть может,  вы  доведены были до этого крайностью?
Быть может, вас вовлекли другие? Мы примем все это во внимание.
     У Морриса вздрагивали челюсти, когда он с трудом проговорил:
     - Пощадите... Не убивайте!
     Дэк нетерпеливо крикнул:
     - Не разыгрывайте пастора, Билль. Пристрелите или вздергивайте скорей!
     А  Чайкин  внезапно проговорил,  обращаясь к  подсудимым,  с  мольбою в
голосе:
     - Скажите...  скажите что-нибудь...  Ведь  вы  раскаиваетесь?  Ведь  вы
больше не будете грабить и убивать? Не правда ли?..
     - О,  какой вы  добрый дурак,  Чайк!  -  ответил Дэк,  и  в  его глазах
мелькнуло что-то грустное и безнадежное.
     - Пощадите! - снова пролепетал Моррис.
     - Какой вы трус. Даже и умереть не умеете! - презрительно крикнул Дэк.
     И, обращаясь к Чайкину, прибавил:
     - Достаньте,  Чайк,  из моего кармана трубку и  табак,  набейте трубку,
закурите и суньте мне в рот.
     Когда Чайкин все это исполнил, Дэк шепнул ему:
     - Спасибо вам,  Чайк... И за жалость вашу спасибо! Только не стоит меня
жалеть!
     Чайкин  снова  вспомнил  Блэка  и  отошел,  взволнованный до  последней
степени.
     - Билль! - позвал Моррис.
     - Что вам, Моррис?
     - Дайте мне один-другой глоток рому. Это меня подкрепит.
     - Сейчас дам, Моррис! - почти ласково сказал Старый Билль.
     И он послал Дунаева за бутылкой и стаканом.
     Когда  тот  принес ром,  Билль  налил  полстакана и  сам  поднес его  к
побелевшим губам Морриса.
     Тот жадно выпил спирт и, поблагодарив Билля, прошептал:
     - Билль!.. у меня есть жена и дети.
     - Тем хуже для них, Моррис! - серьезно промолвил Билль.
     Он  возвратился на  свое  место и,  опустившись на  траву,  проговорил,
обращаясь к судьям:
     - Судьи! судите по совести, какого наказания достойны подсудимые. Закон
Линча ясен, и мы должны его исполнить. Вы, Чайк, как иностранец и незнакомый
с  обычаями  страны,  подадите  голос  после  Дуна...  Ну,  Дун,  отвечайте,
удостоверено ли, что подсудимые виновны?
     - Удостоверено.
     - И  что  с  ними  надо  сделать по  обычаям здешних мест  и  в  защиту
путешественников?
     Дунаев,  знавший,  сколько терпят на  дороге от  агентов,  сам во время
путешествий имевший  с  ними  дело  и  проникнутый воззрениями,  обычными на
далеком Западе,  несмотря на свое добродушие, почти не задумавшись, произнес
среди  мертвой  тишины  оканчивающегося  чудного  дня,   прерываемый  только
посвистыванием куликов на ручье:
     - Казнить смертью.
     - А ваше мнение, Чайк?
     - Простить!  -  порывисто  воскликнул  Чайкин  и  тотчас  же  сам  весь
покраснел.
     Старый Билль изумленно взглянул на Чайкина,  как на человека не в своем
уме.  Сконфузился за  него  и  Дунаев.  Удивились  такому  приговору  и  оба
подсудимые,   и  Дэк  с  каким-то  странным  любопытством  глядел  на  этого
белобрысого худенького русского,  глаза которого возбужденно сияли, придавая
его неказистому лицу выражение духовной красоты.
     - Не  убивайте их,  Билль...  не убивайте!..  -  вновь заговорил Чайкин
среди общего мертвого молчания.  - Простите их, Билль... Пусть они виноваты,
но не нам отнимать чужую жизнь и быть убийцами...
     Чайкин остановился.
     - Это все, что вы хотели сказать, Чайк? - спросил Билль.
     - Нет... Я хотел сказать... видите ли...
     - Может  быть,   вы   затрудняетесь  говорить  ваши   русские  глупости
по-английски, - так говорите по-русски, а Дун переведет... Хотите?
     - Благодарю вас, Билль. Я буду говорить по-русски.
     И, обращаясь к Дунаеву, Чайкин продолжал:
     - И как у тебя повернулся язык,  Дунаев,  приговорить на казнь людей!..
Забыл ты,  что ли,  в Америке бога,  Дунаев?..  И ты скажи им, что нет моего
согласия, чтобы убивать. Может, они и сделались-то убивцами оттого, что люди
друг дружку утесняют.  Может, если мы их простим, то совесть в них зазрит. А
совесть зазрит,  так  они  не  станут больше такими делами заниматься...  Ты
переведи им это...  И опять же: не казнить, а жалеть надо людей, пожалеть их
родителей,  детей,  всех сродственников, а не брать на душу греха убийством.
Разве и они не люди?..  Я не умею сказать всего,  Дунаев, но душа болит... И
Христос,  за нас пострадавший, не то проповедовал. Он и самого Иуду простил,
не  то  чтобы...  Нет,  не  убивайте,  не убивайте их!..  И  ты сам виноват,
Дунаев...  Зачем  хвастал деньгами?..  Зачем  соблазнял?..  Все  из-за  этих
проклятых денег вышло... А кроме того, ведь живы все мы...
     Все глаза были устремлены на  Чайкина,  и  хоть американцы не поняли ни
одного слова из его бессвязной речи, но видели его лицо, его кроткие глаза и
чувствовали искренность любящего, всепрощающего сердца.
     Когда  Дунаев  перевел  все,   что  сказал  Чайкин,   Билль  насмешливо
проговорил:
     - Значит, по-вашему, Чайк, убийц надо прощать?..
     - Вспомните, Билль, прощал ли Христос.
     - Ну,  то давно было. А если прощать таких джентльменов, как эти, то по
здешним дорогам нельзя будет  ездить.  А  нам  дороги нужны,  чтоб  заселять
Запад. Нам нужны честные рабочие, а эти господа им мешают... Вам, Чайк, надо
в  пасторы идти...  вот что я вам скажу...  Когда еще будут люди любить друг
друга -  это вопрос, а пока надо возить почту и пассажиров без опасения... А
вы все-таки очень хороший человек, Чайк! - прибавил взволнованно Билль.
     И взволнован он был именно словами Чайкина, хотя и старался скрыть это.
Но чувствовал и он благодаря этому крику возмущенного сердца ответственность
свою перед совестью за жестокость возмездия...  И, кроме того, вспомнил он и
свое далекое прошлое.
     И в сердце Старого Билля закралось сомнение. И разум его колебался.
     Несколько секунд  Билль  молчал,  словно бы  проверяя себя,  и  наконец
сказал, обращаясь к Дунаеву:
     - В той чепухе,  которую говорил Чайк,  есть только два обстоятельства,
заслуживающие внимания:  первое -  то, что вы сами, Дун, были дурак дураком,
что  хвастались деньгами,  а  второе  -  то,  что  намерение Морриса и  Дэка
укокошить нас не приведено в исполнение... Что вы на это скажете, Дун?..
     - Это верно...  И признаюсь вам, Билль, после того, что говорил Чайк, я
бы взял свое слово назад.
     - Какое слово?
     - А насчет казни этих агентов...
     Билль не без снисходительного презрения сказал:
     - Странные вы,  русские. Один готов всех прощать, а вы... готовы менять
свои Мнения...  Ну, да это ваше дело. А слова ваши уже взять обратно нельзя.
Теперь за мной голос.
     Моррис замер в ожидании. Дэк, казалось, спокойно ждал.
     - Частным образом я  скажу,  что постановил бы  такое решение:  Морриса
вздернул бы на дерево на берегу ручья,  а Дэка не повесил бы, но так как это
было  бы  несправедливо,   то  я  подаю  голос,   ввиду  вышеуказанных  двух
обстоятельств, против казни...
     Чайкин весь просветлел и, перекрестившись, воскликнул:
     - Душа у вас, Билль, добрая... Бог вразумил вас.
     Моррис ожил. Дэк принял известие, по-видимому, безразлично.
     - Но  что же  мы будем делать с  молодцами?  Я  их не повезу дальше!  -
сказал после раздумья Билль.
     - Оставим их здесь,  Билль! - подал совет Дунаев. - Пусть добираются до
Фриски как им угодно.
     - Мы доберемся! - обрадованно заметил Моррис.
     - Но  только ружья и  револьверы вы получите,  джентльмены,  потом,  из
конторы дилижансов,  а пока путешествуйте без них...  А затем еще просьба на
честное слово, господа.
     - Какая? - спросил Дэк.
     - Не  сделайте ничего дурного телеграфисту в  Виргинии.  Он не виноват,
что не передал вашей телеграммы. Обещаете?
     - Обещаю, Билль.
     - А вы, Моррис?..
     - Я  ему размозжу голову,  если он  тронет телеграфиста!  -  отвечал за
Морриса Дэк.
     Билль приказал Дунаеву собрать ружья и револьверы канзасцев,  и,  когда
это было сделано, их развязали.
     Они тотчас же пошли к дилижансу, вытащили свой багаж и провизию. Моррис
тотчас же достал бутылку рома, и налив себе стакан, проговорил:
     - Ваше здоровье, Билль. Ваше здоровье, судьи.
     - Вы за здоровье Чайка пейте... Если бы не он, быть бы вам на дереве...
     - За Чайка я выпью отдельно. Ваше здоровье, Чайк!
     Дэк сидел молча на траве.
     И только когда Билль приказал Дунаеву и Чайкину садиться в фургон,  Дэк
крикнул:
     - Будьте счастливы, Чайк.
     Чайкин вернулся и крепко пожал руку Дэку и потом Моррису.
     Через пять  минут фургон покатил дальше.  Дунаев и  Чайкин очень удобно
расположились на местах, которые занимали агенты большой дороги.


        ГЛАВА XIX


        1

     - Джентльмены, проснитесь!
     Дунаев и Чайкин,  проспавшие всю ночь,  растянувшись в фургоне,  быстро
вскочили и  взялись за  револьверы,  не  разобравши спросонок голоса Старого
Билля.
     Но,  увидавши его спокойное лицо,  они тотчас же положили их за пояса и
весело усмехнулись.
     - Видно,  агенты  приснились?  -  засмеялся Билль.  -  И  крепко же  вы
спали...  Полагаю,  что и кофе не мешает выпить и позавтракать...  А утро-то
какое!
     Действительно, было чудное раннее утро, полное бодрящей свежести.
     Фургон стоял в стороне от перекрестка,  у небольшой речки. Вблизи горел
костер, и над ним блестел на солнце большой медный кофейник.
     Наши матросы побежали к реке мыться.
     - Не торопитесь, джентльмены... Мы здесь простоим час, а то и два... Мы
будем ждать почты из Сапервиля...  Она должна быть в  семь,  а  теперь всего
пять...
     Через несколько минут Билль и  двое  русских сидели за  завтраком:  ели
ветчину и пили кофе.
     Билль сказал, что он тоже отлично выспался, проспавши четыре часа.
     - А где-то наши спутники теперь? - заботливо спросил Чайкин.
     Билль с удивлением взглянул на Чайкина и ответил:
     - А вы, Чайк, все жалеете их?
     - То-то, жалею.
     - Не беспокойтесь,  не пропадут...  А я полагаю,  что вчера,  Чайк,  вы
взяли на душу греха! - неожиданно прибавил Билль.
     - Каким образом?
     - А таким,  что ошарашили нас с Дуном своими речами,  и мы отпустили на
все четыре стороны этих молодцев, вместо того чтобы их вздернуть...
     - Грех был бы, если б вы решились на это, Билль.
     - А я не чувствую греха, хотя мне и пришлось двух вздернуть.
     - Неужели вы повесили людей, Билль? - испуганно воскликнул Чайкин.
     - Повесил и  нисколько не раскаиваюсь!..  И  снова повесил бы,  если бы
нужно было!
     - За что же вы, Билль, вздернули двух? - спросил Дунаев.
     - А тоже агенты были и сделали на нас нападение.  По счастью, пассажиры
не растерялись и не позволили ощипать себя,  как куриц...  Агентов встретили
пулями. Они бежали, а двое не могли: под ними были убиты лошади... Ну, мы их
судили и осудили, и я привел решение суда в исполнение...
     - А пассажиры все целы остались? - спросил Дунаев.
     - Один был убит,  другой ранен,  и  меня задело в  ногу!  -  проговорил
Билль.
     - А где это было?
     - У Скалистого ручья...
     Чайкин слушал и раздумчиво произнес:
     - А я полагаю, что канзасцы своего дела больше не начнут!
     Билль усмехнулся.
     - Сомневаюсь! - промолвил он.
     - Не начнут!  -  упорно настаивал Чайкин. - Другими людьми станут после
того, как поняли, что их пожалели...
     - Как волка ни жалей, он все останется волком, Чайк.
     - Тем человек и  отличается от зверя -  у  него другое понятие и другая
совесть.
     - Молоды вы очень,  Чайк, и еще не знаете, что есть люди похуже волков.
И таких людей жалеть нечего...  Их ничто не исправит! - строго сказал Старый
Билль.
     - Всех  жалко...  Всякого совесть может переменить.  Это  разве который
вроде как в  уме потерянный и  не понимает,  что делает,  ну,  так с  такого
человека что взять. Он не виноват, что бог его лишил рассудка...
     - Поживете в  Америке,  Чайк,  так  поймете,  что жалеть всех нельзя...
Большой вы чудак, Чайк!.. Налить вам еще кружку?
     - Налейте Билль А какие люди бывают агентами, Билль?
     - Всякие... Приедет молодец на Запад, попадет в дурную компанию, станет
игроком,  начнет пьянствовать -  ну и  собьется с  пути...  Захочет работать
скверную работу,  и  сделается агентом  большой дороги...  Кто  попадется на
виселицу,  а  кто  и  прикончит работу вовремя и,  наживши деньги,  займется
другим делом.  Только таких мало,  и такие больше из агентов-неубийц...  Они
только грабят,  но не убивают... Из таких есть во Фриски несколько известных
людей... Прежде были агентами, а теперь... ничего себе... живут порядочно.
     - Значит, совесть-то свое взяла! - торжествующе заметил Чайкин.
     - Вернее, что страх попасться заставил перемениться...
     Билль некоторое время молчал и наконец произнес:
     - В молодости и я был агентом!
     - Вы? - в изумлении переспросил Чайкин.
     - Был.  Да Дун, верно, слышал про это. Слышали, Дун? - обратился к нему
Старый Билль.
     - Слышал, Билль...
     - От этого я и преследую агентов, что сам им был, и не сделаться бы мне
порядочным человеком, если бы не один случай...
     - Расскажите, Билль! - попросил Чайкин.
     - Какой это случай? - спросил и Дунаев.
     - Я его до сих пор помню,  хоть он и давно был,  очень давно. Мне тогда
было двадцать лет,  джентльмены, а теперь шестьдесят два... Тогда еще Запада
мы  и  не знали.  Здесь индейцы одни жили...  И  тогда агенты были там,  где
теперь железные дороги...  Что ж,  я вам,  пожалуй, и расскажу, как я чуть к
самому дьяволу не попал в  когти...  Никому я  этого не рассказывал,  а  вам
расскажу... Видно, и мне надо выболтаться! - прибавил Старый Билль.
     И Билль откашлялся, закурил трубку и начал.


        2

     - Приехал я,  джентльмены,  в  Америку из  Англии  молодым человеком...
Бежал я  из полка,  в  который меня завербовали не совсем таки,  надо правду
сказать,  чисто...  Заманили меня вербовщики в таверну, подпоили и заставили
подписать контракт.  Когда я протрезвился, то уже был в казарме и понял, что
со мной сыграли очень плохую штуку.  Не хотел я  быть солдатом.  Не по моему
характеру было это ремесло, джентльмены.
     - А вы чем раньше занимались, Билль? - спросил Чайкин.
     - Так,  по разным занятиям мыкался по Лондону...  Отца своего я не имел
чести знать. Бедная мать говорила, что он был из важных господ и бросил ее в
тот год,  как я  родился,  и с тех пор о нем не было никаких слухов...  Мать
осталась без всяких средств и поступила служанкой в одну из гостиниц, а меня
отдала на  воспитание на ферму,  недалеко от Лондона,  и  каждое воскресение
приходила навещать меня...  Добрая женщина была моя  мать,  джентльмены,  и,
проживи она подольше,  быть может, я не ездил бы теперь кучером в Америке, а
жил бы в Англии.  Но у каждого своя судьба.  Могло быть и хуже и лучше того,
что есть...  И я,  собственно говоря, не жалуюсь на свое положение и, верно,
умру на своем посту,  то есть на козлах или на конюшне,  если только меня не
оскальпируют индейцы или не повесят агенты большой дороги, - они не очень-то
любят Старого Билля! - прибавил старик.
     - За что они вас, Билль, не любят? - осведомился Чайкин.
     - За то,  что я  не очень-то балую их поживой и  хорошо стерегу почту и
своих пассажиров.  В  опасных местах по ночам не езжу и  ни на какие лестные
предложения агентов не соблазняюсь.  Пробовали они -  да отъехали,  понявши,
что Старый Билль совести своей не  продаст ни  за  какие деньги...  Раз даже
двадцать пять тысяч долларов предлагали...
     - За что? - спросил Дунаев.
     - А  собирался ехать из  Фриски со  мной  один  миллионер в  рудокопный
округ...  Так агенты узнали и намеревались его захватить, чтобы взять с него
большой выкуп... Ну, я ему и посоветовал либо не ехать, либо нанять конвой.
     - И что ж он? Поехал?
     - Поехал...  Дело обещало наживу,  а  у кого много денег,  тот ведь еще
больше их хочет, точно думает, что можно свое богатство в гроб положить.
     - Не положишь! - засмеялся Дунаев.
     - То-то,  не положишь, и потому, я думаю, нам, джентльмены, легче будет
умирать: забот будет меньше насчет денег.
     - И благополучно вы довезли миллионера, Билль? - спросил Дунаев.
     - Вполне,  тем  более  что  конвой в  десять человек был,  и  агенты не
решились напасть, получивши мой отказ от их предложения.
     Билль сплюнул, спрятал трубку и продолжал:
     - Как  окончил я  школу,  мать  мне  нашла место мальчика при  торговце
овощами.  Он потерял голос,  и  я должен был за него выкрикивать о товаре...
Тоже  прежде  надо  было  выучиться кричать,  потому что  о  каждом товаре в
Лондоне на  свой лад кричат...  Всякое самое пустячное дело требует выучки -
тогда  только и  можно  хорошо исполнять дело.  И  я  скоро отлично кричал и
зарабатывал себе горлом квартиру,  стол и два шиллинга в неделю... Так дожил
я до шестнадцати лет и затем переменил, по совету матери, карьеру - сделался
яличником на Темзе...  Тут уже не горлом,  а  руками надо было брать...  Вам
знакомо это дело,  джентльмены... Работал я таким манером два года и, нечего
скрывать, был недурным гребцом, умел ругаться не хуже матроса и не прочь был
выпить в компании...  Ну и в карты научился играть...  Мало ли чему научится
молодой  человек среди  не  очень-то  разборчивых товарищей...  Всего  было.
Юность-то была очень скверно проведена,  и  некому было в ту пору остановить
меня  и  от  выпивки и  от  игры.  Сперва как  будто  начинает человек шутя,
понемногу,   а  что  дальше,   то  больше  втягивается...  Тут  уже  труднее
остановиться. Другие, мол, пьют и играют, отчего же и мне не делать того же.
Смотришь,  к  дьяволу в когти и попался и совесть потерял и стыд.  И однажды
вечером,  когда я  сидел в таверне и был довольно-таки пьян,  за мной пришел
один человек:  "Немедленно,  говорит,  поезжайте к матери.  Она больна и вас
зовет".
     Старый Билль примолк и задумчиво стал набивать трубку.
     Казалось,  что те воспоминания о далеком прошлом,  которые он собирался
рассказывать,  несмотря на их отдаленность, восставали перед ним, налагая на
его лицо печать грусти.
     - Да, джентльмены, - продолжал Старый Билль после затяжки, - я в пьяном
виде поехал,  но только не в гостиницу,  а в госпиталь Святого Патрикия... И
только  я  слегка отрезвился,  когда  увидал мать  на  койке  умирающею.  Ее
раздавил дилижанс на  улице в  этот день,  и  ее привезли в  госпиталь.  Она
пристально взглянула на меня и  велела нагнуться.  И  когда я нагнулся,  она
поцеловала меня  и  заплакала,  а  потом чуть слышно,  прерывающимся голосом
сказала:  "Милый мальчик,  милый, милый... Прости меня, что я не сумела тебя
лучше устроить...  Я  не виновата,  сынок,  что не могла быть с тобой...  Да
сохранит тебя бог!"  И  сунула мне  затем в  руки кошелек:  "На черный день,
говорит,  пригодится.  Поцелуй меня еще раз!" И после этого стала бредить...
об отце вспоминала,  прощала его...  всякую всячину говорила...  А этак часа
через два скончалась...  Тут уж  я,  джентльмены,  совсем отрезвел и  понял,
какой  я  был  скотиной...   Через  два  дня  я  похоронил  мать  и  остался
один-одинешенек на  свете...  Очень  тогда  тяжело  было...  И  вспоминать о
тогдашнем скотстве скверно...  Да и забыть нельзя, что я пьяный видел мать в
последний раз...
     - И после этого бросили пить, Билль? - участливо спросил Чайкин.
     - Имел намерение,  Чайк, имел намерение бросить и даже слово себе давал
больше не напиваться и  в  карты не играть,  а кончил тем,  что через неделю
опять закутил и проиграл все деньги,  которые оставила мать.  Целых тридцать
фунтов,  джентльмены...  А  на  эти  деньги я  мог бы  несколько своих лодок
завести,  а  то и  купить суденышко и  заняться рыбною ловлей в море...  Так
сперва я  и подумывал,  да джин все эти хорошие мысли вышиб из головы...  Вы
это должны понимать, Дун. Не правда ли?
     - Очень даже понимаю.  Я прежде до умопомрачения иногда пил.  И сколько
за это меня пороли,  если бы вы только знали,  Билль!  - проговорил Дунаев с
добродушным смехом,  показывавшим,  что  бывший русский матрос давно забыл и
простил эту порку.
     - Могу представить себе,  хотя и  не испытал этого удовольствия.  А что
вы,  Дун,  пили  и,  верно,  необыкновенно много пили,  чтоб дойти,  как  вы
говорите, до умопомрачения, так это видно.
     - Почему? - смеясь спросил Дунаев.
     - А тогда, после того как мы выехали из города Соляного озера.
     - Что ж тогда?
     - Разве не помните?
     - Право, не помню.
     - Я  смотрел,  как вы дули ром стаканами,  когда агенты вас подпаивали,
чтоб  обыграть наверняка...  Я  видел немало людей,  способных влить в  себя
много спирта, но такого крепкого, как вы, Дун, признаюсь, не видал...
     - Я могу много выпить, Билль, и оставаться трезвым. Однако продолжайте,
Билль, продолжайте... Вы очень любопытно рассказываете... Вон и Чайк ждет не
дождется, когда вы станете продолжать. Ему неинтересно слушать о выпивке. Он
не пьет.
     - Так-таки ничего, Чайк? - спросил Билль.
     - Пива бутылку-другую когда пил  прежде...  Да  здесь вот  шерри-коблер
научился пить...  Да и то хочу бросить... Не люблю я никаких напитков, кроме
чая да кофе!  -  словно бы оправдывался Чайкин.  - Так продолжайте, Билль...
Пожалуйста, продолжайте!
     - Ну  ладно...  Продолжать так продолжать,  пока не  придет почта.  Она
всегда  запаздывает,  а  сегодня мы  приехали на  "Перекресток" раньше,  чем
обыкновенно... На чем я остановился-то, джентльмены?..
     - На том,  как у вас хмель вышиб хорошие мысли из головы!  -  подсказал
Дунаев.
     - Подлинно вышиб,  если я  вместо того,  чтобы купить рыболовное судно,
остался поденным яличником у хозяина...
     - А по скольку вы получали?
     - Фунт в неделю, если память не изменяет, и квартиру. А есть должен был
на  свой  счет.  Ну  да,  кроме жалованья,  еще  от  джентльменов-пассажиров
перепадало... дарили...
     - Это в России называется получить "на чай", - вставил Дунаев.
     - И выпить водки? - спросил Старый Билль.
     - Ну, разумеется...
     - У  нас  просто давали без  определения надобности,  хоть  никто и  не
сомневался, что яличник в большинстве случаев пропьет два пенса, которые ему
дарили... И выходит, тот же чай! - засмеялся Билль.
     - И много в день этих пенсов набирали?
     - Да не перебивай,  пожалуйста,  Дунаев! Дай человеку говорить! А то ты
все его перебиваешь! - проговорил вдруг по-русски Чайкин.
     - О чем это, Чайк? - спросил Билль.
     Дунаев объяснил и обещал, что больше перебивать не будет.
     Билль усмехнулся Чайкину и продолжал:
     - Жил я,  джентльмены,  яличником,  свободным яличником,  и,  как уж  я
говорил вначале,  вдруг сделался солдатом и очутился в казарме. И так как со
мною,  как я вам объяснял,  поступили нечисто, завербовали в пьяном виде, то
мне   моя   солдатская  куртка  стала  еще  ненавистнее...   Вы   понимаете,
джентльмены?.. По своей доброй воле все можно перенести, а если не по своей,
так  и  хорошее кажется дурным,  а  дурное так и  вовсе отчаянным...  Ну,  я
терпеть не  хотел.  Подал жалобу и  представил куда следует те двадцать пять
фунтов, за которые продался...
     - Какие это деньги. Билль? За что? - осведомился Чайкин.
     - А за то, что я продавался на службу.
     - Кто платит их?
     - Правительство.
     - И всем желающим?
     - Всем.  Некоторым красавцам и  высокого роста и  больше платят...  А в
России разве ничего не платят?
     - Нет. Взяли - и шабаш! - ответил Дунаев.
     - Жду неделю,  другую,  третью ответа на мое прошение. Ответа никакого.
Наконец через месяц я получил ответ и двадцать пять фунтов обратно. В ответе
этом было сказано,  что  просьба моя  была рассмотрена как  следует во  всех
подходящих канцеляриях и что она отклонена,  как законному удовлетворению не
подлежащая...  Прочитал это я  и  тогда же решил про себя бежать со службы в
Америку. В тот год как раз много народу переселялось, и об этом много писали
в  газетах...  Но  только первое время  бежать нельзя было:  очень сторожили
новобранцев и  никуда не  выпускали из казарм.  Строго было,  и  дезертиров,
ежели  ловили,   присуждали  к  строгому  заключению  в  тюрьме...   Ну,  я,
разумеется,  не пожелал,  как вы догадаетесь, джентльмены, променять казармы
на каторгу и решил выждать время... И так эта мысль мною завладела, что я ее
и днем и ночью имел в голове...  Разбогатеть думал в Америке...  И берег эти
самые двадцать пять фунтов,  чтобы на них уехать... Потом, когда я приехал в
Америку и наработал денег, я эти двадцать пять фунтов, конечно, вернул! - не
без гордости прибавил Старый Билль.
     - Кому вернули? - спросил Чайкин.
     - Правительству. В свой полк послал...
     - И вы ни разу не были потом в Англии, Билль? - спросил Дунаев.
     - А разве вам можно было бы ехать в Англию? - осведомился Чайкин.
     - Разумеется,  можно. Всякие давности моей вины прошли, и никто бы меня
не смел тронуть,  тем более что я американский гражданин,  слава богу!  -  с
гордостью проговорил Билль.  - Но только я в Англии с тех пор, как убежал из
нее,  не был.  Да и что мне там было делать?  Я там был бы один как перст...
Родных ни  души...  Друг один был яличник,  так и  тот утонул в  пьяном виде
вскоре после моего отъезда, - я об этом в Нью-Йорке в газетах прочитал. Нет,
я не ездил, джентльмены! - повторил Билль.
     Вдруг он  примолк и,  сделав знак рукой,  чтобы молчали,  зорко смотрел
пред собой на траву.
     - Чайк!  Несите охотничье ружье! - чуть слышно прошептал он. - Обойдите
сзади к фургону.
     Через минуту Чайкин вернулся с ружьем.
     Тогда Билль лег ничком и пополз в траве.
     Дунаев и Чайкин молча следили за движением Билля...
     Вдруг  с  громким кудахтаньем из  травы тяжело поднялась,  шумно хлопая
крыльями,  пара фазанов,  блестя на солнце перьями. Раздались один за другим
два  выстрела,  и  через  несколько минут  Билль  вернулся с  двумя крупными
птицами.
     - Вот у нас,  джентльмены,  и отличное жаркое будет к обеду!  -  весело
проговорил он...  -  Кто  из  вас ощиплет и  выпотрошит птицу,  пока я  буду
рассказывать вам историю своей жизни?
     - Я  это дело обработаю,  Билль!  -  сказал Дунаев,  беря из  рук Билля
фазанов.
     - Экие красивые куры. Как их зовут, Дунаев?
     - Фазаны! - ответил Дунаев.
     - У нас в России их нет?
     - На Кавказе есть... черноморские матросики говорили. Вкусная птица!
     И Дунаев принялся ощипывать птиц.
     А Билль зарядил ружье, положил на траву и, усевшись, продолжал:
     - Шесть  месяцев,  джентльмены,  я  прослужил на  службе ее  величества
королевы Виктории, а на седьмой месяц, как получен был приказ об отправлении
нашего полка в  Индию,  я  ночью удрал из казарм,  продал форму и купил себе
дешевую пару  платья,  шляпу и  две  смены белья -  и  с  утренним поездом в
Ливерпуль,  как раз к  отходу эмигрантского парохода в Америку.  Бумаги свои
мне дал мой друг яличник,  и я под его именем был принят палубным пассажиром
на пароход.
     По приезде в Америку я бумаги вернул ему по почте и записался под своею
фамилией:  "Билль Робине",  если вам  интересно знать мою фамилию,  хотя уже
давно  меня  зовут в  этой  стране просто Старым Биллем.  Прежде звали дядей
Биллем, но уж теперь какой же я "дядя"...
     Когда  я  ступил после пятнадцатидневного плавания -  тогда пароходы не
так шибко ходили,  как нынче - на берег в Нью-Йорке, у меня был один фунт...
Но я  скоро нашел работу -  поступил кочегаром на буксирный пароход,  и дело
мое  было  сделано...  Не  стану вам  рассказывать,  джентльмены,  сколько я
перепробовал профессий за  два года:  был я  и  конюхом,  и  разносчиком,  и
сторожем в  цирке.  Через два  года  у  меня  была  тысяча долларов,  и  мне
повезло...  я попробовал играть на бирже,  и через шесть месяцев у меня было
двадцать тысяч долларов, а еще через шесть я все спустил... Но легкая нажива
уже  соблазняла  меня,  джентльмены...  Работа  казалась  уж  мне  нестоящим
трудом...  Мне хотелось быстро разбогатеть,  и  я  отправился в  южные штаты
пробовать там счастия... Но в Ричмонде, вместо того чтобы начать работать, я
стал посещать игорные дома и  сделался профессиональным игроком.  Шулером не
был,  в  этом  могу  вас  уверить,  но  играл каждый день,  водил компанию с
подозрительными джентльменами и  пьянствовал.  Наконец и  играть не  на  что
стало...  А уж привычка к праздной жизни сделала свое дело.  Мне не хотелось
работать и хотелось жить хорошо... И опять дьявол взял меня в свои когти, но
на этот раз уже крепче, чем когда я ездил по Темзе на шлюпке... Я поступил в
шайку  агентов,  но  не  убийц,  а  только  грабителей...  мы  останавливали
дилижансы на большой дороге и грабили плантаторов. Жизнь мы вели кочевую, то
на одной дороге,  то на другой,  и снова у меня появились денежки, и снова я
пьянствовал и  кутил,  пока...  пока  не  случилось того,  чему лучше бы  не
случаться,  джентльмены,  хоть  этому  я  и  обязан  тем,  что  стал  другим
человеком. Но я вам все расскажу. Раз начал, так надо все рассказать!.. Да и
почты  еще  не  видать!  -  проговорил глухим  голосом Билль,  взглядывая на
дорогу, по которой должна была ехать почта.
     И  хотя  Старый Билль и  хотел рассказать то,  чему  "лучше было бы  не
случаться" и  что  случилось много-много лет  тому назад,  тем  не  менее он
все-таки не  решался и,  опустив глаза,  уставил их  на кучку золы погасшего
костра.
     Чайкин украдкой взглядывал на Старого Билля и  понимал,  как трудно ему
продолжать.  И  ему  жаль  было  этого  симпатичного старика,  и  ему  очень
хотелось,  чтобы он не продолжал,  не вспоминал бы вновь, что ему, очевидно,
хотелось бы совсем забыть.
     И Чайкин поднялся с места, сделав и Дунаеву знак подняться.
     - Куда вы? - спросил Билль.
     - А  немного пройтись...  Ноги размять...  И  утро уж очень хорошее!  -
отвечал, несколько смущаясь, Чайкин.
     Билль, по-видимому, понял и оценил деликатность Чайкина и необыкновенно
ласково взглянул на него.
     - Далеко не заходите! Пожалуй, и почта скоро придет! - сказал Билль.
     - Мы недалеко.
     Когда русские матросы отошли, Дунаев спросил:
     - Ты чего позвал?
     - А так... пройдемся... Пусть Билль один побудет...
     - А что?
     - Да ему что-то не хочется рассказывать.  Верно, что-нибудь тяжелое для
него...
     - Не хочется, так и не расскажет. Это его дело. А здесь, братец ты мой,
в этих краях у многих бывали такие дела,  про кои неохота рассказывать... Ну
да быль молодцу не в укор...
     - А все-таки совесть зазрит...
     - Здесь не у многих.  Было и сплыло.  Никому дела нет,  что я в прошлом
году делал,  -  веди только себя хорошо в этом году. А Биллю нечего прошлого
стыдиться...  Он  зато давно правильным человеком стал.  Его во  всей округе
почитают и  уважают за  его  справедливость и  честность...  Старики здешние
говорят,  что  Билль  первый  человек...  Его  в  Денвере  хотели  в  шерифы
выбирать...
     - Не пошел?
     - Не пошел. "Лучше, говорит, дилижанщиком останусь".
     - Не зарится на должность?
     - Простой...  И добер к человеку...  Поможет в беде. Он многим помогает
по малости. У него есть деньжонки... Скопил кое-что.
     - Так отчего он не оставит своей работы? Трудная...
     - Привык,  и, сказывают, бытто зарок себе дал никем другим не быть, как
дилижанщиком.
     - Почему?
     - А бог его знает. Так болтают. Может, и зря.
     Они  продолжали идти  молча  по  дороге.  Солнце уж  поднялось высоко и
пригревало изрядно. Хорошо еще, что ветерок умерял зной.
     - Тоже вот и  мой бывший капитан Блэк.  Должно,  и у него много на душе
разных делов!  -  наконец проговорил Чайкин, словно бы отвечая на занимавшие
его мысли.
     - Мало  ли  у  этакого отчаянного дьявола...  Ты  рассказывал,  как  он
расправлялся.
     - То-то,  расправлялся,  как  зверь,  можно сказать А  все-таки  должна
подойти такая  линия,  что  бросить дол  жен  человек все  такие дела.  Кому
раньше, кому позже... Может, перед самой смертью...
     - От этого людям, брат, не легче...
     - А когда-нибудь будет легче? Как ты полагаешь?
     - Бог знает...  А ты,  Чайкин,  не нудь себя такими мыслями,  вот что я
тебе скажу.
     - Отчего?
     - Оттого,  что только себя в тоску вгоняешь.  Что будет,  то и будет, а
пока  что  каждый человек должен около себя заботиться...  А  ты  уж  больно
допытываешься:  как да почему все вокруг происходит... Ну да здешняя сторона
тебя скоро обломает... Однако идем назад... Солнце-то больно греет.
     Они повернули и через несколько минут возвратились к фургону.
     Билль по-прежнему сидел угрюмый и задумчивый.
     - Присаживайтесь-ка, джентльмены. Нагулялись? - спросил Билль.
     - Нагулялись, Билль.
     - А почты все нет...
     - То-то, нет.
     - Так уж  я  вам докончу про свои прежние грехи...  Я  понял,  зачем вы
уходили, Чайк. Благодарю вас! Но почта не пришла, и я пораздумал. Пораздумал
и сказал себе:  "Нечего скрывать,  Билль,  того,  что было,  хотя бы и очень
дурное..."
     - Зато, Билль, сколько у вас было хорошего! - заметил Дунаев. - Вас все
уважают.
     - Это правда, уважают. И я, по чести скажу, ничего умышленно дурного не
сделал с  тех пор -  подчеркнул Билль.  -  А  с  тех пор прошло лет тридцать
пять...  Так слушайте,  джентльмены,  почему Билль,  прежний пьяница,  мот и
игрок, стал совсем другим Биллем. Дайте только закурить трубку.
     И Билль с видом какой-то суровой решимости начал:
     - Как  теперь помню,  было это позднею осенью.  Сидел я  в  гостинице в
одном из городов южного штата,  -  зачем вам название города?  -  как ко мне
входит наш президент Томми (он давно повешен,  джентльмены!) и говорит:  "На
днях  хорошее дельце будет,  Билль.  Едет  в  Нью-Орлеан богатый плантатор с
семейством и  с деньгами.  Так не худо,  говорит,  поживиться его капиталом.
Кошелек туго  набит".  Мы  вчетвером в  ту  же  ночь  и  уехали из  города и
расположились  лагерем  вблизи  одного  ущелья,   вроде  Скалистого,   будто
охотники.  Ну,  разумеется,  провизии было взято достаточно, вина тоже, и мы
весело  проводили время  в  ожидании  поживы...  А  тем  временем мы  успели
поживиться шестьюдесятью долларами и лошадью одного мексиканца, который имел
неосторожность проезжать мимо нас...  Так  прошло два  дня...  Эти  два  дня
только Томми был совершенно трезв,  а  мы  трое не то чтобы совсем пьяны,  а
так,  в достаточном возбуждении. Томми нарочно держал нас в таком состоянии,
угощая вином.  Это он называл "поддать пару".  Так вот, джентльмен