послезавтра,  все равно.  Вы будете жить у  родственницы
Джемсона...  Но  только Джемсон не  хочет,  чтобы она  знала,  что  вы  были
матросом у капитана Блэка... Понимаете?
     - Она не будет знать...
     - Затем получите тысячу долларов... Джемсон просил передать вам их.
     - Мне не надо.
     Адвокат снова посмотрел на Чайкина, как на человека не в своем уме.
     - Не  надо?  Значит,  вы  счастливейший в  мире человек!  -  насмешливо
проговорил он,  пряча банковый билет в карман.  -  Но,  во всяком случае,  я
должен  объявить вам,  по  поручению Джемсона,  что  эту  тысячу  вы  можете
получить, когда настолько поумнеете, что поймете, что деньги всегда нужны. А
если  вам  понадобится и  более,  то  Джемсон поручил выдать вам  и  больше.
Обратитесь тогда ко мне.  А затем можете идти,  Чайк...  Хоть вы и задержали
меня,  но я  не в  претензии,  что увидал человека,  который отказывается от
денег и спасает негодяя,  который чуть было его не убил. Мне Джемсон сообщил
кое-что о вас! Прощайте, мистер Чайк!
     - Позвольте мне только адрес господина Джемсона:  я  хочу поблагодарить
его, - попросил Чайкин.
     - Вот!
     Адвокат дал адрес,  надавил пуговку на столе и, наскоро пожавши Чайкину
руку,  указал ему на  двери в  глубине кабинета,  а  сам торопливо подошел к
двери, ведущей в приемную, и нетерпеливо крикнул:
     - Номер одиннадцатый.
     Чайкин из  дверей вышел в  какой-то  коридорчик,  который привел его  в
прихожую.
     Там уже была горничная.
     - Ну, что?.. Уладили ваше дело?
     - Уладил. Получил место на ферме.
     - Какое?
     - Да  простым работником...  Какое  же  другое!  -  радостно проговорил
Чайкин.
     - Да вы не русский ли?.. мистер Чайк? - вдруг спросила молодая девушка.
     - Я самый... А вы почем знаете?.. - удивился Чайкин.
     - Да о  вас за столом много говорил хозяин с  женой...  О  вас господин
Джемсон писал...  Очень вы  курьезный человек,  господин Чайк!  -  прибавила
горничная, с насмешливым любопытством глядя на Чайкина.
     - Прощайте, мисс... как вас прикажете назвать?
     - Мисс Плимсон...
     - Прощайте, мисс Плимсон!
     - Прощайте, мистер Чайк! Верно, еще придете к нам?
     - Едва ли... Зачем?
     - А получить деньги?
     - И это знаете?
     - Знаю! - со смехом проговорила молодая девушка. - Горничные все знают!
- лукаво прибавила она.
     - Я денег получать не буду.
     - Посылать будут?
     - И посылать не будут.
     - Вы, значит, и так богаты? - насмешливо спросила молодая девушка.
     - Очень! - смеясь ответил Чайкин.
     Мисс Плимсон соблаговолила протянуть Чайкину руку.
     Он почтительно пожал ее и ушел, радостный и счастливый, что скоро будет
на месте, которое ему так по душе и которого он так желал.
     "Действительно,   мне  везет  в  Америке!"  -  подумал  он,  благодарно
вспоминая капитана Блэка.


        ГЛАВА III

     После завтрака в одном из дешевых ресторанов на набережной,  посещаемых
преимущественно матросами с  многочисленных кораблей на  рейде и  в  гавани,
Чайкин  и  Дунаев  поджидали в  первом  часу  дня  на  пристани  земляков  с
"Проворного" и  в то же время любовались входом на рейд русского корвета под
адмиральским флагом.
     Оба   бывшие   хорошие  марсовые  на   военных  судах,   они   не   без
удовлетворенного чувства видели,  как хорошо был выправлен рангоут на  "Илье
Муромце" и  как  быстро спустили на  нем  все гребные суда вслед за  отдачей
якоря.
     - Небось ловко стал наш конверт на якорь!  - не без гордости воскликнул
Дунаев.
     - То-то, ловко! - с таким же чувством произнес и Чайкин.
     Глазела  на  русский  корвет  и  собравшаяся на  пристани толпа,  среди
которой  преобладали синие  рубахи  и  сбитые  на  затылки  шапки  военных и
купеческих матросов всевозможных национальностей.
     И в этой толпе похваливали корвет.
     Наши земляки слышали, как англичане, скупые на хвалу, одобряли выправку
"Ильи Муромца", и им это было очень приятно.
     - Небось  теперь  матросикам  на  "Проворном"  легче  станет  жить!   -
заговорил Чайкин.
     - По какой такой причине? - скептически спросил Дунаев.
     - Вельботные вчера сказывали,  что ждут нового начальника эскадры.  Вот
он и пришел.
     - Ну так что ж?  Что новый,  что старый, все они, братец ты мой, одного
шитья.
     - Новый, слышно, добер и справедливый человек.
     - Все они добры, только не к нашему брату! - сказал Дунаев, не забывший
прошлого.  -  Положим, я рад, что так вышло: по крайней мере здесь человеком
стал! - прибавил он.
     - Должна вскорости перемена выйти насчет матроса от  царя.  Он крестьян
освободил... теперь и о матросиках вспомнил.
     - Какая такая перемена?
     - А чтобы не драть больше людей...
     - Не драть? Откуда ты это слышал, Чайкин?
     - Лейтенант Погожин насчет  этого  обсказывал старшему офицеру тогда  в
саду...  Я слышал,  как он говорил:  "Теперича шабаш вашему безобразию... От
царя,  мол,  указ  скоро  такой  выйдет...  Матросу права  будут дадены!"  -
уверенно говорил Чайкин.
     - Дай-то бог! Давно пора...
     - Господь умудрил, и пришла пора...
     Прошел  час,  что  наши  приятели дожидались на  пристани,  а  баркас с
"Проворного" не шел.
     - Видно, сегодня земляков не пустят на берег! - вымолвил Дунаев.
     - Подождем еще... Может, и приедут.
     - А вот и концырь наш... К адмиралу едет являться!
     И Дунаев указал на высокого пожилого господина в форме, который садился
в шлюпку.
     - Он русский?
     - Нет, из немцев...
     - И по-русски не говорит?
     - Говорит. Богат, сказывают...
     - А вон и гичка с адмиральского корвета отвалила. Видно, сам адмирал на
ней...
     Щегольская адмиральская гичка скоро подошла к  пристани.  Вслед за  ней
пристал и консульский вельбот.
     Из гички выскочил адмирал в статском платье и за ним его флаг-офицер. К
ним присоединился консул.
     Он  предложил адмиралу свою роскошную коляску,  но  адмирал отказался и
вместе со своим флаг-офицером сел в извозчичью.
     - С носом оставил концыря! - заметил Дунаев смеясь.
     - А лицо у адмирала доброе! - промолвил Чайкин.
     - Очень даже  приветное!  -  подтвердил и  Дунаев.  -  И  гребцам отдал
приказание,  когда быть за ним,  по-хорошему,  не то что как другие... точно
облаять хочет...  Диковина!  Вроде как был один командир у  нас,  редкостный
командир...  Ни разу не забижал...  Недаром матросы его Голубем прозывали...
Однако не было ему ходу по службе... В отставку вышел.
     - Мне и Кирюшкин об одном таком сказывал...
     - Кирюшкин? Иваныч? Пьяница?
     - Он самый.
     - Так мы с ним у самого этого Голубя на шкуне одно лето служили...  Он,
значит,   про  того  же  самого  командира  и  говорил...  Так  Кирюшкин  на
"Проворном"... И цел еще... А я полагал, давно ему пропасть... Шибко запивал
и до последней отчаянности...
     - Он и теперь шибко пьет... с отчаянности... Но только добер сердцем...
Меня пожалел тогда, как меня первый раз наказывали, просил унтерцеров, чтобы
полегче... Его-то я и поджидаю... Хочется повидать его да поблагодарить...
     - Добро-то помнишь?
     - Как его не помнить!
     - А редкий человек его помнит.
     - Вот и баркас идет! - объявил Чайкин.
     Баркас,  полный  людьми,  показался из-за  кормы  корвета и  медленно и
тяжело подвигался на веслах к берегу.
     - Закутят сегодня земляки!  -  усмехнулся Дунаев.  - Давно я российских
матросиков не видал! - прибавил он радостно.
     Оба беглеца не спускали глаз с баркаса.
     Баркас уже был недалеко.
     - А вон и боцман наш! - проговорил Чайкин.
     - Ишь галдят землячки... Рады, что до берега добрались!..
     Действительно,   с   баркаса  слышались  шумные  разговоры  и   веселые
восклицания.
     Баркас между тем пристал. Дунаев и Чайкин подошли поближе к пристани.
     Молодой  мичман,   приехавший  с  матросами,   выскочил  из  баркаса  и
проговорил:
     - Смотри, ребята! к восьми часам будьте на пристани!..
     - Будем,  ваше благородие!  - дружно отвечали матросы и стали выходить,
весело озираясь по сторонам.
     Чайкин  видел,   как  впереди  прошли  боцманы,   два  унтер-офицера  и
подшкипер, как затем, разбившись по кучкам, проходили матросы, направляясь в
салуны,  и  увидал,  наконец,  Кирюшкина,  отставшего от других и озиравшего
своими темными глазами толпу зевак, стоявшую на набережной у пристани.
     - Он  самый,  Кирюшкин и  есть!  -  весело проговорил Дунаев,  узнавший
старого сослуживца.
     - Иваныч! - окликнул старого матроса Чайкин.
     Кирюшкин повернул голову и сделал несколько шагов в ту сторону,  откуда
раздался голос.
     И  хоть Чайкин и  Дунаев были в  нескольких шагах от  него,  он  их  не
признал.
     - Иваныч! - повторил Чайкин, приближаясь к Кирюшкину.
     - Вась... это ты?
     Суровое  испитое  лицо  старого  матроса  озарилось  нежной,  радостной
улыбкой,  и  он  порывисто протянул свою жилистую,  шершавую и  просмоленную
руку.
     - И  какой же ты,  Вась,  молодец стал...  И  щуплости в тебе меньше...
Небось хорошо тебе здесь?..
     - Хорошо, Иваныч...
     - Лучше,  братец ты мой, вашего! - промолвил Дунаев смеясь. - А меня не
признал, Иваныч?
     - То-то, нет...
     - А Дунаева помнишь на шкуне "Дротик". У Голубя вместе служили...
     - Как не помнить! Только тебя не признал. И ты в мериканцах?
     - И я... Пять лет здесь живу...
     Они все трое пошли в  один из кабачков подальше,  где не было никого из
русских матросов.
     - Так-то верней будет,  -  заметил Дунаев, - небось не узнают, что ты с
беглыми!
     - А мне начхать!..  Я было за Чайкина боялся, как бы его не сволокли на
клипер...  Бульдога грозилась...  Но такого закон-положения нет, чтобы можно
было взять? Ведь нет, Вась?
     - То-то, нет! - отвечал Чайкин.
     Дунаев  приказал бою  подать два  стаканчика рома  и  бутылку пива  для
Чайкина.
     - И  вовсе он  без  рук остался,  Вась...  Его с  клипера убирают...  И
Долговязого вон! Новый адмирал обоих их увольнил... Прослышал, верно, каковы
идолы!  И  у нас на "Проворном" как узнали об этом,  так креститься стали...
Освобонили нас от двух разбойников...  Таких других и  не сыщешь...  Теперь,
бог даст, вздохнем! А тебя, Вась, Долговязый приказал было унтерцерам силком
взять... Да как капитан побывал с лепортом у адмирала, так приказ отменил...
"Не трожьте,  мол,  его". Да они и так бы не пошли на такое дело... Никто бы
не пошел,  чтобы Искариотской Иудой быть...  Будь здоров, Вась! Будь здоров,
Дунаев!
     И с этими словами Кирюшкин опрокинул в горло стаканчик рома.
     Проглотил стаканчик и Дунаев, отхлебнул пива из стакана и Чайкин.
     Дунаев велел подать еще два стаканчика.
     - Теперь форменная разборка над собаками пойдет! - продолжал Кирюшкин.
     - Судить будут?
     - Вроде бытто суда.  Потребуют у  них ответа...  И как дадут они на все
ответ на бумаге, гайда, голубчики, в Россию... Там, мол, ждите, какая выйдет
лезорюция.
     - Увольнят, верно, в отставку! - заметил Дунаев.
     - То-то, другого закон-положения нет.
     Снова Кирюшкин выпил с Дунаевым по стаканчику.
     - Скусный здесь ром,  братцы!  -  промолвил,  вытирая усы,  Кирюшкин. -
Помнишь, Вась, в прошлом году вместе съезжали?
     - Как не помнить... Вовек не забуду.
     - Так из-за этого самого рому я все пропил...
     - А ты бы полегче, Иваныч! - участливо заметил Чайкин.
     - По-прежнему жалеешь?..  Ах  ты,  божья  душа!  -  необыкновенно нежно
проговорил Кирюшкин.  - Но только сегодня за меня не бойся... Явлюсь в своем
виде назло Долговязому...
     Выпили Дунаев и  Кирюшкин по третьему стаканчику,  а  после потребовали
уже бутылку.
     И с каждым стаканчиком Кирюшкин становился словоохотливее.
     Он  расспрашивал  Чайкина  о  том,  как  он  провел  год,  дивился  его
похождениям и радовался, что он живет хорошо.
     Однако он в  душе не одобрял поступка Чайкина и  единственное извинение
находил лишь в щуплости молодого матроса.
     И когда тот окончил свой рассказ, Кирюшкин проговорил:
     - Так-то оно так,  Вась...  Рад я,  что ты живешь хорошо... и форсистым
стал, вроде бытто господина, и по-здешнему чешешь... и вольный ты человек...
иди  куда  хочешь и  работай какую работу хочешь.  А  все-таки отбиваться от
своих не годится,  братец ты мой...  В какой империи родился,  там и живи...
худо ли, хорошо, а живи, где показано...
     - Неправильно ты говоришь, Иваныч! - вступился Дунаев.
     - Очень даже правильно...  Положим,  Чайкин был щуплый и  пропал бы  на
флоте,  и ему можно простить,  что он в мериканцы пошел.  Но ежели ты матрос
здоровый,  -  ты  не  должен бежать от  линьков в  чужую сторону...  Недаром
говорится: "На чужбине - словно в домовине".
     - Говорится и другое: "Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше".
     - Да еще лучше ли здесь-то? Небось тоже люди живут...
     - Люди,  только поумнее...  А  что ж,  по-твоему,  у вас на "Проворном"
лучше? Так на нем и терпи?
     - То-то,  терпи...  Как ни  терпи,  а  ты  все со своими российскими...
Русским и останешься... А то что ты теперь? Какой нации стал человек?
     - Американской! - не без гордости проговорил Дунаев.
     - И ты, Вась, станешь мериканцем?
     - Стану, Иваныч.
     - Ну,  вот видишь...  мериканец!  - не без презрения протянул Кирюшкин,
имевший очень смутные понятия о  странах,  в  которых бывал.  -  Какая такая
сторона Америка?..  Какой  здесь  народ?  Вовсе,  можно сказать,  оголтелый!
Всяких нациев пособрались,  и...  здравствуйте!  друг дружку не  понимают...
Здесь  никакого  порядка!  Шлющий  народ...  -  не  без  горячности  говорил
Кирюшкин, значительно возбужденный после пятого стаканчика рома.
     - Здесь, может быть, больше порядка!.. - попробовал возразить Дунаев.
     - По-ря-док!?  Нечего сказать, порядок! - протянул Кирюшкин. - Шляются,
галдят на улице... и все неизвестно какого звания.
     - Да  полно  вам  спорить!  -  вступился Чайкин,  видя,  как  горячился
Кирюшкин, и хорошо понимавший, что его не разубедить.
     - Мне что спорить...  Я  российский и  российским и  останусь.  А тебя,
Вась, мне жалко, что ты в мериканцы пошел. Не будь ты таким щуплым, я сказал
бы тебе:  возвращайся на "Проворный"...  А тебе нельзя... И очень тебя жаль,
потому...  как ты жалостливый.  И я за твое здоровье...  выпью еще.  Эй, бой
черномазый! - крикнул Кирюшкин, обращаясь к негру.
     - Будет, Иваныч.
     - Один стаканчик, Вась... Дозволь...
     - Право,  не надо,  Иваныч...  Как бы тебя Долговязый опять не наказал,
как вернешься.
     - Я  в  своем виде.  И  я  никого не боюсь.  А я тебя очень даже люблю,
матросик.  Жалеешь ты старую пьяницу! А ведь меня, братцы вы мои, не жалели!
Никто не жалел Кирюшкина. Поэтому, может, я и пьяница.
     - А ты, Иваныч, брось.
     - Бросить? Никак это невозможно, Вась.
     - Я,  Иваныч,  бросил! - проговорил Дунаев. - Прежде здорово запивал, и
бросил.
     - Как мериканцем стал?
     - Вначале и американцем пил! - засмеялся Дунаев.
     - Почему же ты бросил?
     - Чтобы при деле надлежаще быть.
     - И я свое дело сполняю как следовает.  А ежели на берегу, то что мне и
делать на берегу? Понял, Вась?
     - Понял, Иваныч. А все-таки... уважь... не пей больше!
     - Уважить?
     - То-то, уважь...
     - Тебя,  Вась,  уважу...  Во как уважу...  Изволь!  Не буду больше,  но
только вы, братцы, меня караульте, пока я на ногах...
     Чайкин предложил Кирюшкину погулять по городу.
     - Ну его... Что там смотреть!
     - В сад пойдем.
     - Разве что в сад... Только пустое это дело!
     Дунаев запротестовал: увидит какой-нибудь офицер, что Кирюшкин гуляет с
ними, его не похвалят.
     И они все остались в кабаке.
     Кирюшкин сдержал слово и  больше не просил рома.  Через несколько часов
он совсем отрезвел, и когда Чайкин и Дунаев, обещавшие к шести часам обедать
со Старым Биллем, поднялись, то Кирюшкин твердо держался на ногах.
     - Ну, прощай, Иваныч! - дрогнувшим голосом проговорил Чайкин.
     - Прощай, Вась! Дай тебе бог! - сказал Кирюшкин.
     И что-то необыкновенно нежное и грустное светилось в его глазах.
     - Не забывай Расеи, Вась!
     - Не забуду, Иваныч...
     - Может, бог даст, и вернешься потом?
     - Вряд ли, Иваныч.
     - А ежели манифест какой выйдет?
     - Тогда приеду... Беспременно...
     - То-то, приезжай.
     - А ты, Иваныч, брось пить... Я любя... Выйдешь в отставку, что тогда?
     - Что бог даст...  Вот вернемся из дальней,  -  сказывают, в бессрочный
пустят.
     - Куда ж ты пойдешь? В деревню?
     - Отбился я,  Вась,  от земли,  околачиваясь пятнадцать лет в матросах.
Что  я  буду  делать  в  деревне?   В  Кронштадте  останусь...   Прокормлюсь
как-нибудь.
     Прощаясь с Кирюшкиным, Дунаев полушутя сказал:
     - А здесь бы ты,  Иваныч, в поправку вошел... Оставайся... Я тебе место
предоставлю...
     - В мериканцы поступать?
     - То-то, в мериканцы...
     - Лучше последней собакой быть дома,  чем в вашей Америке...  Оголтелая
она... То ли дело Россия-матушка... Прощайте, братцы! А я к своим пойду!
     Они вышли вместе из салуна и разошлись в разные стороны.


        ГЛАВА IV


        1

     Возвращаясь после свидания с Кирюшкиным в город, Дунаев сказал Чайкину:
     - Совсем без понятиев этот Кирюшкин! Как он насчет Америки говорил!
     - Откуда ему их взять. И напрасно ты только с ним спорил да сбивал его.
Затосковал бы  он  здесь  и  вовсе пропал бы.  Нешто легко от  своей стороны
отбиться?..  Он ведь правильно говорил, что не хочет в американцы. Разве ты,
Дунаев,  проживши здесь пять лет,  стал американцем?  Утенок между цыплятами
все норовит к воде...  Так и русскому человеку здесь: и сам себе господин, а
душа все-таки болеть будет.
     - Это, Чайкин, вначале только. И у меня болела.
     - Небось и теперь когда болит... Скучаешь по России?
     - Скучаю не скучаю,  а не вернулся бы от хорошей жизни. Прежде и я, как
Кирюшкин, этого не понимал.
     - Я  не про то.  А душа все-таки тосковать будет.  И никогда мы с тобой
настоящими американцами не станем.  И  мы им чужие,  и  они нам чужие.  И не
понять нам друг дружки... Они вот все больше о том хлопочут, как бы богачами
стать,  у  каждого одно это в уме.  А насчет души и вовсе забывают и бедного
человека считают вроде как бы нестоящего: пропадай, мол, пропадом... нет мне
никакого дела.  Совесть у них,  знаешь,  другая... У нас простые люди нищего
пожалеют, а здесь обругают да насмеются... Разве ты этого не примечал?
     - Это точно...  Не любят здесь нищего человека...  Говорят: "На то ты и
человек,  чтобы сам умел добиться своего положения,  если руки есть!.." Ну и
все стараются изо всех сил,  чтобы быть при капитале...  Рвут друг у  дружки
кусок...
     - То-то  я  и  говорю.  И  некогда им  из-за  этого  самого вокруг себя
взглянуть да подумать:  правильно ли быть миллионщиком,  когда другим нечего
есть!
     - Ну, это на всем свете так. И наши богачи не лучше.
     - Положим,  во  всем свете по  неправде живут.  И  наши миллионщики без
всякой совести, но только здесь и простой человек хочет быть миллионщиком...
     - Нашему и  думать об  этом нельзя.  Ему только бы  прокормиться...  До
таких дум простому нашему человеку и не добраться...
     - Верно. Но все-таки наш простой жалостливей здешних.
     Они  продолжали дорогой  беседу,  в  которой Чайкин  старался уяснить и
товарищу и  себе  тот  идеал  правды,  какой  как-то  стихийно требовало его
сердце, и, не имея никаких представлений о том, что над этой "правдой" давно
задумываются и  работают великие мыслители,  с  наивною верой строил наивные
планы насчет того времени,  когда все будут жить по правде и  когда не будет
ни очень богатых, ни очень бедных.
     И ему казалось, что это так просто осуществить!
     Разговаривая на такие философские темы, они ровно в шесть часов вошли в
хороший ресторан,  в котором был назначен общий обед,  и застали там Старого
Билля.
     Он был сегодня почти неузнаваемым,  в  черном сюртуке,  с  белоснежными
воротниками и манжетами сорочки, в блестящих ботинках, с расчесанной бородой
и  гладко  причесанными волосами,  с  чисто  вымытыми руками,  праздничный и
нарядный.
     Казалось,  это  был  совсем не  тот  Старый Билль,  в  потертой кожаной
куртке,  с  трубкой в  зубах сидевший на козлах и лаконически беседовавший с
лошадьми и  готовый  во  всякое  время  пустить  пулю  в  лоб  агента,  -  а
джентльмен, видом своим похожий не то на доктора, не то на пастора.
     И  Чайкину вдруг  показалось,  что  Старый Билль словно бы  значительно
потерял в своем новом костюме,  будто он другой стал,  не прежний,  простой,
обходительный и добрый к нему и Дунаеву Старый Билль.
     - Чего  вытаращили глаза,  Чайк?  Думали,  что  Старый Билль  не  умеет
джентльменом одеться?  -  смеясь,  говорил Старый Билль, крепко пожимая руку
Чайкина.  - Положим, я чувствую себя в этом платье, как буйвол в конюшне, но
надо было приодеться:  в гостях у одной леди был.  Здорово, Дун! - продолжал
он, протягивая руку Дунаеву. - Женитесь-таки?
     - Женюсь, Билль.
     - А ваши дела как, Чайк?
     - Хороши, Билль. Завтра еду на ферму.
     - Ну,  садитесь, джентльмены, будьте моими гостями. Аккуратны вы: ровно
в шесть пришли. Я люблю аккуратных людей.
     Они уселись втроем за отдельный столик. На нем стояла бутылка хереса.
     Негр подошел к Биллю.
     - Три  обеда  и  потом  кофе  и  графинчик коньяку,  а  вот  для  этого
джентльмена рюмку ликера. Поняли, Сам?
     - Понял, сэр.
     - Так обрабатывайте ваше дело,  дружище, а мы свое будем обрабатывать -
есть все, что вы нам дадите. Порядились, Чайк? - обратился Билль к Чайкину.
     - Нет, на месте договорюсь.
     - Далеко ехать? Куда поступаете?
     - Близко от Сан-Франциско.
     И Чайкин назвал ферму и фамилию владелицы.
     - Знаю.  В  двух милях от большой дороги.  Чудесная ферма.  И сад и лес
есть.  Как  раз  чего вы  хотели,  Чайк...  И  будущая хозяйка ваша отличная
женщина... А вы все-таки маху не давайте, Чайк... Не продешевите.
     - Я цен не знаю... Что положат. Увидят работу, тогда и цену назначат.
     - Не  будьте  простофилей,  Чайк,  а  то  вам  назначат цену  жидкую...
Хорошему годовому рабочему в  этих  местах  цена  от  трехсот до  четырехсот
долларов на всем на готовом... Запомните это, Чайк!
     - Запомню.
     - Да  позвольте вам  налить рюмку хересу и  Дуну  также...  Да  кушайте
хорошенько!  - угощал Билль, весело поглядывая на Чайкина. - А это вы хорошо
делаете,  что на ферму поступаете...  Лучше,  чем в городе, хотя бы и таком,
как Фриски...  Я  помню,  как тут несколько лачуг было,  и  давно ли...  лет
пятнадцать тому назад... А теперь?
     И Старый Билль не без гордости взглянул в окно.
     - Каковы янки! - хвастливо прибавил он.
     - Скорый народ! - похвалил Дунаев.
     - Именно скорый.  Это  вы  верно сказали,  Дун.  Наливайте себе  хересу
еще... Бутылка полна. И вторая будет... Как вам нравится рыба, Чайк?.. Здесь
не то,  что в дилижансе...  Не трясет, и старая ветчина не вязнет в зубах...
Так у вас верное письмо,  Чайк?  -  заботливо спрашивал Старый Билль, видимо
принимавший горячее участие в молодом эмигранте.
     - Должно быть, верное.
     - От кого?
     Чайк назвал фамилию адвоката.
     - Ого,  к какому вы козырю добрались!  Первый адвокат во Фриски.  Около
миллиона стоит!
     - То-то, за совет, сказывали, по пятидесяти долларов берет.
     - С вас взял?
     - С меня за что?  Я к нему с письмом от Блэка пришел.  А он с других за
пять минут разговора берет...
     - Такая у него такса, Чайк.
     - Бессовестная такса, Билль.
     - Отчего бессовестная?  Его дело объявить,  а  публике -  ходить или не
ходить. Обмана нет!
     Чайкин чувствовал в  этих словах что-то неправильное,  но смолчал,  так
как  доказать,  что  именно в  этой якобы свободе предложения и  спроса есть
насилие над публикой и неумеренное пользование своим талантом и именем - он,
разумеется, не мог бы. Однако, подумавши, заметил:
     - Обмана нет, да и совести мало...
     - У всякого своя совесть, - вымолвил Билль.
     - И зачем ему столько денег?
     - А вы, Чайк, у него бы спросили...
     - Он и говорить не дает.
     И Чайкин рассказал про свой визит к адвокату.
     Билль слушал и смеялся.
     - За ваше здоровье,  Чайк...  За ваше здоровье,  Дун!.. Желаю вам, Дун,
чтоб  и   мяса  много  продавали  и  чтобы  ваша  жена  была  вам  настоящей
помощницей... Деньги ваши, надеюсь, при ней целей будут...
     - Уж я отдал ей спрятать!
     - Ловко! И без расписки?
     - Какая расписка от невесты...
     - И вы, Дун, я вам скажу, за пять лет не многому научились.
     - А что?
     - Да то, что ваша невеста может найти и другого жениха, который захочет
открыть,   скажем,  москательную  торговлю.  Очень  желаю,  чтобы  этого  не
случилось, но только я никому не отдал бы без расписки деньги... Вот только,
пожалуй, Чайку бы дал... Он не любит денег, особенно если их много! - смеясь
говорил Старый Билль.
     Дунаев испуганно и растерянно смотрел на Билля.
     - Да вы, Дун, не пугайтесь заранее... Женщины трусливый народ...
     - Моя  невеста,  Билль,  честная  девушка!  -  взволнованно  проговорил
Дунаев.
     Но в его душу уже закралось сомнение.  Он, как нарочно, вспомнил о том,
как настойчиво требовала его невеста деньги и как, казалось ему теперь, была
холодна вчера при прощании.
     И,  желая подавить эти  сомнения и  уверить себя и  Билля,  что  он  не
попадется впросак, он хвастливо проговорил:
     - Меня женщина не обманет, Билль. Не таковский я!
     И,  словно бы в доказательство,  что он не таковский, Дунаев налил себе
рюмку и выпил ее залпом.
     - Не хвалитесь,  Дун.  И бросьте об этом думать, а женитесь скорее... Я
ведь так...  по-стариковски болтаю...  А вы и поверили! - старался успокоить
Дунаева Билль.
     И  действительно,  добродушный  и  не  особенно  сообразительный Дунаев
успокоился, однако проговорил:
     - Моя невеста,  Билль,  не такая, чтобы прикарманить деньги... И завтра
же я их от нее отберу!.. Надо за лавку платить. Так и скажу...
     - Ну, значит, и делу конец... Так вы завтра едете, Чайк?
     - Завтра... Что здесь делать?..
     - Правильно. И я терпеть не могу города. На большой дороге, на козлах я
чувствую  себя  лучше...   Ну,   да  и  то...   города-то  мне  молодость-то
попачкали...  От этого,  верно,  я люблю так свой дилижанс... А то ехали бы,
Чайк,  послезавтра со  мной...  Я  вас до перекрестка довезу,  а  там пешком
пойдете...
     - Ждут меня, Билль. Надо спешить.
     - Так вы,  значит,  на  пароходе,  который в  Сакраменто ходит,  можете
ехать.
     И Билль объяснил, что ежедневно в семь часов утра и в семь часов вечера
в Сакраменто ходит пароход.
     После  обеда сотрапезники вышли на  террасу,  выходившую в  сад,  и  им
подали туда кофе, коньяк и ликер для Чайкина.
     Все были в благодушном болтливом настроении хорошо пообедавших и слегка
выпивших людей.
     Даже Чайкин выпил две рюмки хереса и с удовольствием потягивал Кюрасао.
     Они вспоминали путешествие с Биллем,  и Чайкин,  между прочим,  спросил
Билля,  что  он  думает  о  недавнем убийстве среди  белого  дня  бывшего их
спутника, агента большой дороги, - кто его убил?
     - По-моему,  его  должен был  убить Дэк!  -  проговорил Старый Билль и,
помолчав, прибавил: - И хорошо сделал... Не стройте кислой рожи, Чайк. Очень
хорошо сделал...  Такому человеку не  для  чего жить.  Все  равно,  рано или
поздно, он был бы повешен. Годом раньше или позже, не все ли равно?
     - Дэк ко мне заходил! - промолвил Чайкин.
     - Заходил?..  Ну, так это, наверное, он прикончил бывшего товарища. Дэк
- порядочный человек. Но как он узнал ваш адрес, Чайк?
     - Я его встретил на улице и сообщил ему.  Едва узнал его - такой франт.
И бороду сбрил! - рассказывал Дунаев.
     - Ловко!  Разумеется,  он! - уверенно проговорил Билль. - Зачем же он к
вам заходил, Чайк?
     - Я  не видел его.  Меня не было дома.  Велел передать поклон и сказал,
что будет опять.
     - Ну, наверное он...
     В  эту  самую  минуту на  террасу вошел Дэк.  Безукоризненно одетый,  с
брильянтом на мизинце,  элегантный и красивый, он озирал публику и, увидевши
Билля и двух русских, подошел к ним.
     Билль и Чайкин не узнали в этом франтоватом джентльмене бывшего агента.
     Только Дунаев признал его и пожал ему руку.
     - Не узнали, Билль и Чайк, своего спутника? - проговорил он.
     - Легки на помине,  Дэк!  Только что о  вас говорили!  -  сказал Билль,
оглядывая Дэка и пожимая ему руку.
     - Здравствуйте,  Чайк.  Очень рад вас видеть... здоровыми, - подчеркнул
он. - Позволите присесть?
     - Пожалуйста! - сказал Билль. - А вас и не узнать!
     - Не узнать?.. Новый костюм...
     - И бороды нет! - смеясь заметил Билль.
     - Надоело носить бороду... Я и сбрил.
     - И умно сделали, Дэк.
     - Вы находите, Билль?.. Без бороды я выгляжу, должно быть, моложавее? -
ответил, хитро улыбаясь, Дэк.
     - Именно, Дэк... Совсем юнцом из богатой семьи...
     - Вроде этого я и есть... Будьте уверены, все это платье приобретено на
хорошие  деньги!  Спасибо Чайку!..  Благодаря ему  я  помирился с  теткой  и
получил  от  нее  чек  на  пять  тысяч.  Позвольте,  Чайк,  выпить  за  ваше
здоровье...  И  за ваше,  Дун!  И за ваше,  Билль,  хотя вы меня и хотели...
вздернуть! - последнее слово проговорил он шепотом.
     - Я охотно чокнусь с вами, Дэк! - сказал Билль.
     - И я!
     - И я!
     Оба русских ответили в один голос.
     - Так,  с вашего позволения,  я прикажу подать бутылку шампанского. Эй,
бой! Бутылку шампанского, да самого лучшего, и льду...
     Чайкин глядел во  все  глаза  на  уверенные и  мягкие манеры того,  кто
называл  себя  Дэком,  на  его  лицо,  необыкновенно  красивое,  изящное  и,
казалось,  совершенно спокойное,  и решительно гнал от себя мысль,  что этот
человек только что убил другого человека.
     А он между тем говорил:
     - А  я  у  вас,  Чайк,  второй раз был и  не застал дома.  Мне хотелось
предложить вам свои услуги относительно места и еще раз поблагодарить...  вы
знаете за что...
     - Благодарю вас, Дэк... У меня место есть...
     - Но,  во всяком случае,  не забывайте,  что я  всегда к вашим услугам,
Чайк, если только вы захотите принять их от меня.
     - С удовольствием бы принял.
     - Я  так и  думал,  Чайк,  и потому обрадовался,  когда встретил Дуна и
узнал ваш адрес.  И теперь я на станции дилижансов узнал, что Билль здесь, и
пришел сюда...
     - И я очень рад вас видеть, Дэк...
     - Называйте меня,  джентльмены,  моим настоящим именем: Макдональдом. Я
хочу жить без псевдонимов... Оно спокойнее.
     Билль и Дунаев не обратили на это никакого внимания,  как на вещь самую
обыкновенную, но Чайкина это поразило.
     "И капитан Блэк назывался не своим именем!" - подумал он.
     В это время на террасу вошли две красиво одетые дамы с почтенным старым
господином.
     Макдональд встал и раскланялся с ними.
     И Билль, и Дунаев, и Чайкин видели, как любезно они его приветствовали,
и слышали, как дамы и господин спрашивали:
     - Давно ли вы вернулись из-за границы, мистер Макдональд?
     - Сегодня утром, - отвечал молодой человек.
     - Ловок Макдональд!  - шепнул Билль. - Вы знаете, джентльмены, с кем он
разговаривает?
     - С кем? - спросил Чайкин.
     - С начальником полиции во Фриско.
     - Так что же?
     - Смело очень...
     - Почему?
     - Да если убийство в Сакраменто его дело...  Но оказывается, что он был
за границей! - с улыбкой прошептал Билль. - Хорошо он прячет концы!..
     Чайкин совсем ошалел.
     Давно ли он видел этого самого Дэка-Макдональда связанным,  мужественно
ожидающим смерти,  давно ли подозревал его в убийстве - и этот самый человек
как ни  в  чем не бывало разговаривает с  важными барынями и  с  начальником
полиции.
     Это казалось ему чем-то невероятным.
     И,  вспомнив,  что он заходил к нему,  чтобы сказать спасибо, вспомнив,
что  он  предупредил Билля  о  заговоре и  для  этого гнался за  дилижансом,
вспомнив,  как заговорила в нем совесть,  когда он, Чайкин, говорил тогда на
суде Линча свою речь,  он не хотел теперь и думать, что Макдональд мог убить
человека.
     А между тем он врет своим знакомым насчет "заграницы".
     Чайкин не знал,  что и думать, и мысленно решил, что Америка диковинная
страна.
     Между тем Макдональд вернулся, разлил по бокалам шампанское и, вставая,
произнес:
     - За встречу с вами,  Чайк!  За таких глупых чудаков,  как вы, Чайк! За
такого покровителя путешественников, как вы, Старый Билль! За такого ловкого
игрока, как вы, Дун! Ваше здоровье, джентльмены!.. - провозгласил дрогнувшим
голосом Макдональд.
     - За вашу новую жизнь, Макдональд! - тихо ответил Билль.
     - Всего хорошего! - воскликнул Дунаев.
     - Дай вам бог счастия, Макдональд! - горячо проговорил Чайкин.
     Все чокались с ним и пожимали ему руки.
     Несколько взволнован был  и  Макдональд,  хотя  и  старался скрыть свое
волнение под личиною спокойствия,  но, помимо его воли, волнение сказывалось
в румянце и в сокращении мускулов на лице.
     - Да,  Макдональд...  и  я  прежде  перешел через  это!  -  значительно
проговорил Билль.  -  Я им рассказывал дорогой, какова была моя молодость...
Может, и вы слышали, когда были Дэком?
     - Слышал, Билль...
     - Ну вот...  А  теперь я  всем гляжу в  глаза,  Макдональд...  И знаете
что?..  Я выпил лишнее,  и потому скажу, что я был слепой дурак, когда хотел
вас  вздернуть...   Спасибо  вот  этому  простофиле  Чайку...  Он  оказался,
простофиля-то,   прозорливей  Старого  Билля...  и  вы,  Макдональд,  честно
отплатили нам...  как джентльмен... Не предупреди вы нас... не сидеть бы нам
тут с вами... Мы видели этих молодцов в Сакраменто...
     - Видели?
     - Да...  Только вашего товарища не видали...  И уж никогда не увидим...
Верно, вы, Макдональд, читали в газетах?
     - Как же, читал, Билль!
     Чайкину показалось,  что  при  этих  словах точно судорога пробежала по
лицу  Макдональда.  Чайкин  во  все  глаза  смотрел на  него,  и  сердце его
замирало.
     - Кто бы его ни уложил, а он стоит того...
     - Вы думаете, Билль?
     - Думаю и не обвиню того, кто его уложил...
     - Очень рад это слышать,  Билль...  Тем более рад, что я слышал кое-что
об этом дельце...
     - Что же вы слышали, Макдональд?
     - Слышал я,  -  совсем понизивши голос,  говорил молодой человек, - что
бывший мой товарищ в  гостинице подкрался ночью к одному спящему джентльмену
(я не стану называть его имени),  которого считал виновником в  том,  что не
удалось покушение на вас, и выстрелил... Однако рука его, видно, дрогнула...
Джентльмен проснулся и  увидал  негодяя  и  на  следующее утро  отплатил ему
выстрелом за  выстрел ночью...  Вот что я  слышал,  джентльмены...  А  затем
позвольте проститься... Я к восьми часам зван на обед к одному банкиру...
     И с этими словами Макдональд пожал всем руки.
     Пожимая руку побледневшему и взволнованному Чайку, он проговорил:
     - Вы  так не поступили бы,  Чайк,  я  знаю,  но Билль поступил бы так с
предателем... Не правда ли, Билль?..
     - Правда,  Макдональд. Тот джентльмен поступил вполне правильно. Будьте
счастливы!
     - Так помните же, Чайк, что я всегда к вашим услугам. Вот моя карточка.
     Дэк подал Чайкину карточку, еще раз пожал ему руку и ушел.
     Скоро после его  ухода поднялась вся  компания и  вышла на  улицу.  Все
дошли  до  конторы  дилижансов,  и  Билль  распростился  со  своими  бывшими
пассажирами, напомнив им, что через месяц он снова приедет во Фриски и будет
рад увидать Чайка и Дуна.
     После  этого Дунаев пошел повидать свою  невесту,  а  Чайкин отправился
домой.


        2

     Не   прошло  и   часу,   как  в   комнату  ворвался  Дунаев,   бледный,
взволнованный, с искаженным злобой лицом.
     - Билль верно напророчил: она убежала и увезла мои деньги! - крикнул он
голосом, полным отчаяния.
     Чайкин в первое мгновение не хотел верить.
     - Не может быть! - воскликнул он.
     - Убежала...  Сегодня утром... Какова тварь!.. А еще вчера насчет лавки
толковали...  как вдвоем будем торговать...  А я, дурак, верил... Все деньги
отдал ей...  Оставил себе только пятьдесят долларов...  И  как мог я думать,
что невеста поступит,  как последний мазурик.  Женщина -  и  вдруг...  такая
бессовестная...
     И  Дунаев пустил по  адресу своей невесты несколько чересчур энергичных
проклятий, напомнивших Чайкину палубу "Проворного".
     - Деньги что... Веру в человека потерять жалко! - промолвил Чайкин.
     - Как что?  Пять тысяч... Кровные... Горбом заработал!.. И провела, как
последнего дурака!
     - А ты привержен был к ней, если жениться хотел?..
     - Особой приверженности не было, а нравилась... Тоже прикинулась, что и
я ей по сердцу...  И этак обмануть!..  Теперь ищи ее по всей Америке...  Так
хотя бы и нашел... разве она отдаст деньги?..
     - Да  ты,   Дунаев,   толком  расскажи,  почему  ты  думаешь,  что  она
скрылась...  Может,  завтра она и  объявится!  -  попробовал утешить Дунаева
Чайкин,  несколько удивленный,  что  товарищ его,  по-видимому,  не  столько
жалеет о  потере невесты,  сколько о  потере денег,  и  что его как будто не
особенно мучит разочарование в женщине, на которой хотел жениться.
     - Как же,  объявится!  -  злобно проговорил Дунаев,  и  его обыкновенно
добродушное лицо дышало ненавистью.  -  Ты только послушай,  как это она всю
эту каверзу со мной произвела. Все это, оказывается, было раньше задумано...
     И  при мысли,  что он  вполне доверялся невесте,  отдал ей  все деньги,
Дунаев,  чтобы облегчить душившую его злобу,  опять выругался, как настоящий
фор-марсовой,  словно  пятилетнее пребывание в  Америке не  оказало никакого
влияния на  привычку русского матроса выражать чуть ли  не  все свои чувства
ругательствами.
     И,  словно бы несколько успокоившись после фонтана брани, выпущенной им
по  адресу  Клары,  он  присел  на  кровать  и,  закуривши дешевую  манилку,
продолжал:
     - Уж и тогда, за обедом, когда Билль ругал меня, что я отдал деньги без
всякой расписки, я, признаться, вошел в сумление...
     - Почему?
     - А потому,  что,  как явился я к ней, она все расспрашивала, сколько у
меня денег,  и  стала требовать,  чтобы я  их  отдал ей  спрятать:  "У меня,
говорит, сохранней будут, а то вы, говорит, хвастать опять будете деньгами".
Ну,  я, известно, без всякой дурной мысли и отдал... А как Билль закаркал, я
и  припомнил,  как  она  деньги  на  сохранность  просила...  Однако  вскоре
успокоился...  Думаю:  нельзя  такой  гадости  сделать,  ежели  ты  уверяешь
человека в своей приверженности.
     - А она уверяла?
     - Еще  как!..  В  этом самом и  была мне,  дураку,  крышка...  Я  уши и
развесил... верил всему, что она мне врала...
     - Как же не верить? И ты вовсе не дурак, Дунаев, что верил...
     - Теперь уж шабаш... Никому не поверю... Совсем мериканцем стану!
     - Это ты с  сердцов зря говоришь,  Дунаев.  Ежели никому не верить,  то
жить на свете никак невозможно... Зверь и тот доверяет...
     Но Дунаев пропустил мимо ушей замечание Чайкина и продолжал:
     - Как  проводили мы  давеча  Билля,  опять  меня  сумление взяло,  и  я
заторопился в гостиницу,  где эта самая дрянь в горничных...  Прихожу - и по
черному ходу бегом наверх,  в  пятый этаж...  Она в седьмом коридоре служила
вместе с другой и жила вместе с ней в комнатке под самой крышей...  Встретил
я эту товарку в коридоре и спрашиваю: "Дома мисс Клэр?" Вижу - смотрит мне в
глаза и смеется.  Сердце во мне и екнуло.  "Дома,  говорит, нет. Она сегодня
утром расчет получила и уехала..." - "Куда?" - спрашиваю и чувствую, значит,
что  дело неладное...  В  это  время из  номера чокнул звонок,  и  горничная
собралась идти и  сказала:  "Сию минуту вернусь.  Дежурство мое кончается...
Пойдемте ко мне в комнату,  я все объясню,  потому,  говорит,  что жалко мне
вас, Дун".
     - Пожалела! - заметил Чайкин.
     - Больше из любопытства,  надо полагать!  Шустрая и вертлявая такая эта
горничная,  Дженей ее  звать.  Всякого тоже проведет!  -  озлобленно говорил
Дунаев,  не  веривший  после  обмана  невесты  в  искренность сочувствия  ее
товарки.
     - Не все же обманные! - сказал Чайкин.
     - Все одного шитья! - мрачно отрезал Дунаев.
     - Это ты, братец, опять зря говоришь...
     И Чайкин невольно вспомнил о Ревекке.
     - Обобрали бы тебя на пять тысяч,  небось и ты по-иному бы заговорил...
Теперь шабаш...  Не женюсь на мериканке никогда!  -  вдруг прибавил Дунаев с
решительным  видом  добродушного  человека,  находящегося  под  впечатлением
обрушившейся на него беды.
     "Женится!" - почему-то подумал Чайкин, вполне уверенный, что озлобление
Дунаева пройдет и  что  он  снова станет тем  простым,  добрым и  доверчивым
человеком, каким его считал Чайкин, умевший понимать людей.
     - Так что же тебе обсказала горничная? - спросил он.
     - "Ваша,   говорит,  невеста  приказала  передать  вам,  Дун,  что  она
раздумала выходить замуж и берет свое слово назад...  Так, говорит, и велела
сказать и просила вас не сердиться...  Она,  видите ли, боится, что вы, Дун,
пьете  много виски,  а  Клара член  Общества трезвости и  сама  не  берет ни
капельки в рот вина...  Но все-таки мне,  -  это Джен обсказывала,  -  очень
жаль,  что  моя  товарка  водила  вас  за  нос...  Я,  говорит,  так  бы  не
поступила...  Придется,  говорит,  вам  мясную лавку открыть холостым,  если
только вы не найдете девушки,  которая не такая обманщица, как Клара. И я уж
вам,  говорит,  всю правду,  Дун,  скажу.  Она вас вовсе не любила, а только
льстилась на то, что будет лавочницей... И ее, говорит, без вас навещал один
приказчик из фруктового магазина и очень ей нравился...  И она говорила, что
он не пьет и гораздо красивее и моложе вас... "Этот, говорит, русский совсем
неотесанный,  и ему за сорок лет,  и нос у него красный,  и глаза,  говорит,
телячьи"...  Но я заступалась за вас,  Дун.  По мне, вы были бы мужем, лучше
которого и  не надо!"  Это она,  чтоб меня обнадежить,  прибавила...  потому
видела мою расстройку.
     Дунаев сердито сплюнул и продолжал:
     - Как прострекотала она свое,  я и спрашиваю: "А деньги мои где? Она их
оставила?" - "Какие деньги?" - спрашивает и выпялила глаза.
     - Я  сказал  ей  насчет пяти  тысяч,  как  это  отдал  ей  спрятать для
сохранности.
     - Что же она? - нетерпеливо спросил Чайкин.
     - Сперва очень бранила Клару, а потом смеялась...
     - Чему?
     - А  моей  глупости.  И  прямо-таки  в  лицо  назвала  меня  болваном и
спросила: "Так-таки все деньги и отдали?" - "Все", - говорю. "И у вас ничего
нет?"  -  "Ничего!"  -  "Дурак вы и есть,  Дун,  и Клара вас ловко надула...
Положим,  говорит,  нехорошо,  а  ловко!"  И  тут же объяснила,  что Кларка,
значит,  всю  эту  музыку задумала давно,  так  как  еще  до  моего  приезда
предупредила хозяев,  чтоб ее рассчитали,  и,  как я отдал ей деньги,  она в
ночь собралась и уехала.
     - Куда ж она уехала? - спросил Чайкин.
     - В  Нью-Йорк.  На пароходе сегодня утром...  с моими денежками.  Так и
рассыльный,  что у  гостиницы стоит,  мне объяснил.  Он  и  вещи ее возил на
пароход и видел,  как она уехала. Ну, я из гостиницы в отчаянности побежал в
участок...
     - И что же?
     - Как рассказал я в чем дело, - смеются как оглашенные.
     - Чему?
     - Да все тому же! - раздраженно крикнул Дунаев.
     - А вернуть денег нельзя?
     - Затем я  и  ходил...  Но  только в  участке ничего не вышло.  "Какие,
говорят,  доказательства, что вы, как настоящий джентльмен, не сделали вашей
невесте свадебного подарка?"  И  три полицейских покатывались от  смеха.  "А
судом,  спрашиваю, разве нельзя?" - "Если, говорит, хотите отсидеть три года
в  тюрьме за клевету,  то,  разумеется,  можно!"  И  опять хохочут.  А  один
спрашивает:  "Вы,  конечно,  русский?" -  "Русский!" - "Ну, так я и знал!" -
говорит. "Почему? - спрашиваю: - Разве русские в чем-нибудь дурном замечены?
Или вы полагаете,  что я облыжно показываю?" -  "Напротив,  говорит,  вполне
верим, что не облыжно, потому что никто другой, кроме русского, не пришел бы
сюда признаваться в такой глупости, какую сделали вы". И снова заливаются...
Оттуда я как ошпаренный прибежал сюда! - заключил свой рассказ Дунаев.
     И он неожиданно хватил себя кулаком по лбу и воскликнул:
     - И поделом тебе, дураку! Тоже жениться вздумал! Вперед наука!
     - Чем же ты теперь займешься?
     - Известно,  чем. Опять в возчики пойду. Тут есть контора. Меня знают и
опять капитаном возьмут.
     - Может, тебе денег нужно, так возьми! - предложил Чайкин.
     - Не нужно мне денег... У меня есть пятьдесят долларов. Хорошо, что еще
и эти не отобрала!
     И с этими словами Дунаев стал раздеваться, чтобы лечь спать.
     - А ты, Чайкин, когда едешь? - спросил он, уже лежа под одеялом.
     - Завтра с вечерним пароходом.
     - А ты хотел с утренним?
     - Надо у Абрамсона побывать...
     - Охота  к  нему  ходить...  Он  тебя,  жид,  обманно  хотел  на  судно
определить,   а   ты  с  ним  связываешься...   Нешто  хорошим  он  ремеслом
занимается?..  Сманивать матроса, давать сонную водку да вроде как продавать
его на купеческие корабли.
     - Он теперь не дает сонной водки.
     - Все равно...  низким делом занимается...  Лучше не ходи... Еще как бы
не усыпил тебя да не обобрал дочиста.
     Чайкин, разумеется, не сказал, что дал Абрамсону на торговлю его ваксой
денег  и  что,  кроме  того,  дал  денег  на  отправку Ревекки за  город,  и
проговорил:
     - Тоже,  если  разобрать по-настоящему,  то  и  Абрамсона нельзя  вовсе
осудить...
     - Это жидюгу-то?
     - А разве жид не такой же человек? У бога, брат, все равны...
     - Христа-то жид продал!
     - Один  Иуда  не  пример...  И  христиане  бога  продают,  живя  не  по
совести... А если Абрамсон и занимался нехорошим делом, так от нужды... Надо
прокормиться с семьей...
     - Ну,  ты всякого разбойника готов оправдать... С тобой не сговоришь...
По-твоему, может оказаться, что и эта воровка Клара не виновата?
     - Виновата, но только...
     - Что? - нетерпеливо перебил Дунаев.
     - Но  только надо  разобрать,  по  каким  таким  причинам она  потеряла
совесть... Может, и были причины, что она на обман такой пошла...
     - Скверная баба - вот и причина... Попадись она мне когда-нибудь! Я ее!
     - Бабу-то!
     - А  хоть бы и  бабу!  Не посмотрю,  что бабу в Америке очень почитают.
Оттаскаю в лучшем виде; пусть даже за это в тюрьме отсижу.
     - Не оттаскаешь!
     - Попадись только...
     - В  тебе  сердце  оказывает,  Дунаев.  Отойдет,  и  ты  не  только  не
оттаскаешь, а простишь эту самую Клару!
     - Это за пять тысяч долларов?  И чтобы простил!? Довольно даже глуп ты,
Чайкин... Лучше спать, чем слушать твои несуразные слова...
     И Дунаев смолк.
     Скоро улегся и Чайкин, но долго не мог заснуть.
     И  встреча  с  Кирюшкиным,  и  приятная весть  о  том,  что  Бульдог  и
Долговязый   не   будут   больше   терзать   матросов,    и    полупризнание
Макдональда-Дэка в  том,  что он убил бывшего своего товарища,  и  одобрение
этого убийства Старым Биллем,  и,  наконец,  обман молодой девушки - все это
произвело сильное впечатление на его чуткую,  впечатлительную натуру;  и все
это невольно возбуждало работу мысли этого искателя правды.
     И  он  с  каким-то  мучительным беспокойством раздумывал об этих людях,
стараясь объяснить себе их поступки,  и чувствовал, что и убийце Макдональду
в  его сердце не только нашлось оправдание,  но что этот убийца возбуждает в
нем симпатию.
     Только Бульдогу и  Долговязому он  никак не  мог найти оправдания,  но,
однако,  решил,  что и их когда-нибудь совесть зазрит и они поймут,  как они
жили нехорошо.
     "Время только им не пришло! А придет!" - решил он.


        ГЛАВА V


        1

     Дунаев проснулся не таким сердитым, каким был вчера.
     Как  ни  тяжела была  для  него потеря долгим трудом нажитых денег,  но
недаром же  он  пять лет жил в  Америке и  знал,  что и  потери колоссальных
состояний не  обескураживают американцев и  они не  падают духом и  начинают
снова.
     И  Дунаев,   настолько  обамериканившийся,  чтобы  понять  бесплодность
сетований о  том,  чего уж не вернешь,  и слышавший от одного возчика немца,
как  тот  часто  повторял немецкую поговорку:  "Деньги потерять -  ничего не
потерять,  а дух потерять -  все потерять",  -  уже спокойнее взглянул своей
беде в глаза.
     Вдобавок и  прирожденное его добродушие в  значительной степени помогло
ему.
     И он решил вновь нажить упорным,  неустанным трудом пять тысяч,  а то и
больше, если подвернутся хорошие дела, и открыть мясную лавку.
     "Руки,  слава тебе господи,  сильные, и здоровьем господь не обидел!" -
думал Дунаев.
     Он как-то особенно усердно помолился сегодня и,  помывшись и  одевшись,
подошел к Чайкину и сказал уже повеселевшим и ласковым тоном:
     - За ночь-то я отдумался, Вась.
     - А что?
     - Беду-то свою развел... Бог наказал, бог и наградит.
     - Это правильно.
     - Небось руки есть... Опять наживу денег. А на те пять тысяч наплевать.
Будто их не было! Верно, что ли, Вась?
     - Еще бы  не  верно!  -  обрадованно ответил Чайкин.  -  Деньги -  дело
наживное.
     - Сделаюсь опять капитаном. Платят капитанам хорошо.
     - Хорошо?
     - Очень даже.
     - А например?
     - Да за каждую проводку обоза пятьсот долларов можно получить.
     - Отчего так много?
     - Опасное дело...  Сам видел,  каково ездить по  большой дороге.  Всего
бойся -  и агентов и этих самых индейцев. Выйдут, как они говорят, на боевую
тропу,  ну и береги свою голову. Вот за эту самую опаску и платят хорошо. Да
ежели все  благополучно доставить,  то  и  награду дадут...  И  ежели ты  не
гулящий человек, то деньги нажить можно...
     - И быть убитым можно?
     - Это что и говорить...
     - И человека убить легко?
     - И это верно...  Он в тебя палит,  и ты в него.  Бывал я с индейцами в
перестрелке.
     - Так отчего ты по какой другой части не займешься,  Дунаев?  - спросил
Чайкин.
     - Не могу.
     - Отчего?
     - Привык к своей должности.
     - И не боишься?
     - Чего?
     - Что тебя укокошат.
     - Боишься не боишься, а все думаешь: бог не выдаст, свинья не съест.
     - Деньги соблазняют?
     - То-то, деньги... Наживу их, тогда брошу опять дело - и сюда.
     - Опять лавку?
     - Опять.
     В девятом часу, после легкого завтрака и кофе, Дунаев и Чайкин вышли из
дома.
     Очутившись на улице, они услышали тревожный звон колокола.
     - Пожар! - заметил Дунаев.
     Впереди  и,  казалось,  далеко  поднялось  густое  облако  дыма,  среди
которого по временам вырывались огненные языки.
     - Сильный пожар! Должно быть, горит внизу, на набережной или где-нибудь
недалеко от пристани.
     - Мне в ту сторону идти.  Кстати погляжу,  а то и помогу качать воду! -
проговорил Чайкин.
     - Не придется.
     - Отчего?
     - У них все паровые помпы... И пожарные у них молодцы.
     Они вышли на главную улицу.
     Мимо них пронеслись пожарные одной из частей города. Действительно, они
глядели молодцами.
     На  одной из рессорных телег с  пожарными инструментами,  среди людей в
форме  и  с  металлическими шлемами  на  головах сидел  господин в  статском
платье, в цилиндре.
     - Это кто? - полюбопытствовал Чайкин.
     - Должно быть, газетчик.
     - Зачем?
     - Чтобы описать,  значит,  какой пожар,  сколько убытку... и завтра или
сегодня  в  газету...   публика  все  и  узнает...  Однако  мне  здесь  надо
свернуть... Так обедаем вместе?
     - Вместе.
     - А после обеда я тебя провожу на пароход... А скучно без тебя будет! -
неожиданно прибавил Дунаев.
     - И мне скучно, - свой, российский... Теперь уж мне на ферме не увидать
российского человека.
     - Когда небось приедешь сюда...  А  здесь есть русские...  Один портной
тоже бежал с судна...
     - Матрос?
     - Нет.  Крепостной  был  взят  одним  лейтенантом  в  плавание  заместо
камардина... Убежал... Хорошо теперь живет... И женился на чешке... Есть еще
один русский из  духовного звания...  из  Соловков бежал...  Ужо  я  тебе их
адресы на  случай дам...  Еще  двое  сталоверов...  из-за  веры  своей  сюда
прибыли.  А  поляков да  жидов  порядочно-таки.  Только  с  жидами лучше  не
связывайся! - прибавил Дунаев.
     Они разошлись.  Дунаев пошел в  контору наниматься в возчики,  а Чайкин
продолжал путь, направляясь к нижней части города, к набережной, недалеко от
которой жил Абрамсон.


        2

     Чем  ближе  подходил Чайкин к  месту  пожара,  тем  больше видел людей,
спешивших туда. Охваченный общим возбуждением, прибавил и он шагу.
     Через полчаса Чайкин уже спускался к  набережной и скоро пришел к месту
пожара.
     Зрелище было ужасное.
     Огромный пятиэтажный дом был охвачен дымом и пламенем,  вырывавшимся из
крыши,  уже частью разобранной,  и  из окон.  Раздался треск проваливающихся
потолков и  балок.  Взрывались бочки со спиртом и  вином в  нижнем этаже,  в
котором помещался ресторан...  Из-за  ветра,  дувшего с  моря и  помогавшего
пожару,  было почти невозможно отстоять дом.  Пожарные с закопченными лицами
быстро спускались с  крыши по  огромным приставленным лестницам.  Над  домом
была такая масса огня, что оставаться там было невозможно.
     Несколько паровых помп  и  ручных  помп,  привезенных с  военных судов,
стоявших на  рейде,  выбрасывали массу воды на горевший дом,  сосредоточивая
воду на  более пылавших местах,  но  огонь не  поддавался воде...  На минуту
пламя исчезало под  густыми клубами дыма и  снова вырывалось с  еще  большею
силою.
     Кучи имущества,  которое успели спасти или  выкинуть из  окон,  грудами
лежали  на  набережной.  Около  пожитков стояли  полуодетые жильцы и  жилицы
горевшего дома. Тут же были и маленькие дети.
     - Хорошо, что все спаслись! - проговорил кто-то в толпе около Чайкина.
     Но в эту самую минуту раздался чей-то раздирающий душу вопль.  Из толпы
выбежала бледная как смерть молодая женщина и,  указывая на  окно в  верхнем
этаже, крикнула:
     - Моя девочка... Там моя девочка... Спасите!
     Толпа замерла.
     - Где ваша девочка? - спросил один из пожарных.
     Молодая женщина,  обезумевшая от ужаса,  показывала вздрагивающей рукой
на крайнее окно пятого этажа...
     - Она спала... Ее забыли... Пустите меня... Я поднимусь за ней...
     И она ринулась к лестнице.
     Но ее удержали.
     - Вы идете на верную смерть... Спасти невозможно.
     Молодая женщина вскрикнула и упала без чувств.
     - Девочка, верно, уж погибла! - проговорил кто-то около Чайкина.
     - Огонь сейчас вырвется над этим окном... Он рядом.
     - Она жива! Она у окна! - раздался чей-то голос.
     Чайкин поднял голову и увидал у окна ребенка,  беспомощно простирающего
руки.
     Вопль ужаса вырвался у толпы.
     Но никто не решался подняться по лестнице,  приставленной к этому окну.
Огонь,  вырывавшийся из окон,  и  густой дым,  казалось,  делали невозможной
всякую  попытку.   Смельчак,   который  решится  полезть,  или  сгорит,  или
задохнется в дыму.
     И пожарные отвернулись от окна.
     - Поздно! - раздался голос брандмайора.
     Великая  жалость  охватила Чайкина при  виде  ребенка.  Какая-то  волна
прилила к его сердцу,  и в то же мгновение он решил не столько умом, сколько
силою чувства, спасти малютку.
     И это внезапное решение словно бы окрылило его и придало ему мужества и
ту веру, которые и делают людей способными на геройские подвиги во имя любви
к ближнему.
     Словно  бы  какая-то  посторонняя  сила,  которой  сопротивляться  было
невозможно, выкинула Чайкина из толпы вперед.
     У  одной из  помп  он  увидал два  ведра с  водой и  какой-то  инстинкт
заставил его вылить их на себя. Затем он ринулся к лестнице и побежал по ней
с быстротою и ловкостью хорошего марсового, одним духом взлетавшего на марс.
     В первые минуты он почти не чувствовал охватившего его огня и дыма.
     Толпа ахнула и замерла.
     Глаза всех  были  устремлены на  этого маленького белобрысого человека,
бежавшего, казалось, на верную смерть. Многие женщины рыдали.
     Но вот он у окна. Вот он схватывает ребенка...
     Крик  радости  и  одобрения,  вырвавшийся  из  тысячи  людских  грудей,
потрясает воздух.
     Очнувшись,  мать  с  надеждой жадно  смотрит наверх:  слезы  мешают  ей
видеть,  как  Чайкин прикрыл ребенка своим  пиджаком и  плотно прижал его  к
своей груди.
     Но спускаться было не так легко, как подняться.
     Весь   обожженный,   чувствуя   невыносимую   боль,   но   полный   той
несокрушимости духа, которая дает силы превозмогать физические страдания, он
спускается вниз, крепко прижимая к груди своей ношу...
     На  половине  дороги  силы  его  падают...  Он  задыхается  от  дыма  и
чувствует,  что волосы его горят...  Но  пожарные догадались пустить в  него
снизу струю воды из  брандспойта,  и  он почувствовал облегчение и  двинулся
дальше...
     Еще  несколько  ужасающих  минут  -  и  оглушительное ура  раздается  в
воздухе.
     Мать  схватывает ребенка и  хочет благодарить спасителя,  но  он,  весь
почерневший, с обгорелыми ногами, едва ступивши на землю, падает без чувств.
     Его окружает толпа. Все хотят взглянуть на этого бесстрашного человека,
так дорого поплатившегося за подвиг... Всем хочется узнать его имя...
     Но  в  эту минуту приносят носилки,  и  Чайкина бережно кладут на них и
несут в госпиталь...
     Целая толпа сопровождает его.
     - Что, он жив? - спрашивают друг у друга.
     Доктор, шедший рядом с носилками, отвечает, что жив.
     - Может поправиться?
     Доктор пожимает плечами.
     В  эту  минуту  к  носилкам подбегает Макдональд-Дэк.  Заглянув в  лицо
Чайкина, он восклицает:
     - Я так и думал... Это Чайк!..
     - Кто он такой? - спросил у Макдональда какой-то господин.
     - Русский эмигрант... матрос...
     Господин  поспешно  стал  записывать  сообщенное  известие  в  записную
книжку.
     - Превосходнейший человек... Золотое сердце...
     - Сколько ему лет?
     - Кажется, двадцать пять.
     - Какой он наружности?
     - Да вам зачем?
     - Я репортер...
     - В  таком случае я  вам  могу о  нем  кое-что сообщить...  Это...  это
единственный в своем роде парень! - проговорил взволнованно Макдональд.
     И он стал рассказывать репортеру о Чайкине.
     Когда  носилки вынесли на  гору,  к  Макдональду подошел Старый  Билль,
шедший на пожар.
     Когда Билль услыхал от Макдональда о  подвиге Чайкина и о том,  что он,
еле живой, лежит в носилках, он угрюмо проговорил:
     - Вот и первые шаги его в Америке... Бедный Чайк!..
     И он пошел рядом с Макдональдом и,  в свою очередь, сообщил репортеру о
Чайкине,  о  том,  как он бежал в  прошлом году с  клипера "Проворный" из-за
того, что его наказали, о том, как он спас Чезаре, и так далее.
     Репортер был  в  восторге.  У  него была готова в  уме  превосходнейшая
статейка.
     Чайкин застонал.
     Билль подошел к нему.
     - Сейчас, Чайк, в госпиталь вас принесут! - проговорил он необыкновенно
нежно.
     Чайкин открыл глаза и, казалось, не узнал Старого Билля.
     - А ребенок... жив? - спросил он.
     - Жив... жив, Чайк.
     Чайкин  закрыл глаза  и  очнулся только тогда,  когда  в  госпитале его
раздели  и,   уложивши  в   постель,   стали  перевязывать  страшные  ожоги,
покрывавшие его тело.
     Во время перевязки он стонал, испытывая невыносимые страдания.
     Почти весь  день  у  госпиталя стояла толпа,  желавшая иметь сведения о
положении больного.  То  и  дело к  госпиталю подходили и  подъезжали разные
лица,  преимущественно женщины, справляться жив ли Чайкин, и есть ли надежда
на спасение. Приезжали губернатор, шериф...
     Ответы докторов были не особенно утешительны.
     В  вечерних газетах появились отчеты  о  пожаре  и  о  подвиге русского
матроса, а в одной была напечатана целая биография Чайкина, в которой, между
прочим, описывалось, как он спас в море испанца.
     На  другой день в  газетах сообщали об  его трудном положении,  об  его
страданиях,   переносимых  им  с   необыкновенным  мужеством  и   терпением,
удивлявшими врачей и сиделок.
     Во всем Сан-Франциско только и говорили, что о Чайкине.
     Он сделался героем дня.
     Билль,  Дунаев и  Макдональд всю ночь продежурили по очереди у  постели
больного, но не тревожили его разговорами.
     Сиделка воспрещала разговаривать с Чайкиным. Всю ночь он стонал и часто
бредил.
     Старый Билль, дежуривший у Чайкина с полуночи до шести часов утра, ушел
от него мрачный.  В  полдень он должен был уезжать из Сан-Франциско и просил
Макдональда прислать ему сказать о том, что скажут врачи.
     И  Макдональд написал ему,  что врачи не  особенно надеются на спасение
Чайка,  и  от  себя прибавил,  что  Чайк очень слаб,  но  в  памяти,  просил
кланяться Старому Биллю  и  зовет Дуна.  "Очевидно,  -  писал Макдональд,  -
бедному Чайку хочется видеть в  последние часы своей жизни соотечественника,
который напоминает ему о  родине,  вдали от  которой Чайк погибает благодаря
великому своему сердцу".
     Получив эту  записку,  Билль объявил в  конторе,  что ему необходимо на
полчаса отлучиться, и, наняв извозчичью коляску, полетел в госпиталь.
     Дунаев  был  уже  там  и,  сменивши  Дэка,  сидел  у  постели  Чайкина,
употребляя чрезвычайные усилия, чтобы не зареветь.
     - Ну, как дела? - спросил Билль.
     - Спит после перевязки.
     Билль заглянул в  обложенное ватой лицо Чайкина и увидал только страшно
опухшие, без бровей и ресниц, закрытые глаза.
     - Что говорят доктора? - спросил Билль, отходя с Дунаевым к окну.
     - Резать сегодня будут ногу.
     - Зачем?
     - Надо,  говорят, вырезать часть мяса, а то, если гнить начнет, беда...
А ему и так плохо... Резать начнут того и гляди...
     Дунаев не договорил и усиленно заморгал глазами.
     - Если доктора хотят резать, значит надо резать! - прошептал Билль. - И
вы не падайте духом,  Дун,  а то, глядя на ваше лицо, и Чайк упадет духом...
Теперь он больной!  - прибавил Билль, словно бы поясняя, почему Чайкин может
упасть духом.
     - Я постараюсь.
     - Когда будут его резать?
     - В три часа.
     - Так  вот  что:  получите  три  доллара  и  телеграфируйте  мне  после
операции,  что с Чайком,  сегодня,  завтра и послезавтра.  - Билль объяснил,
куда телеграфировать,  и вслед за тем спросил:  -  Или вы уж уедете,  Дун, с
обозом?
     - Я не поеду!  Сегодня отказался!  Буду при Чайке, пока он не умрет или
не поправится.
     - А деньги у вас есть, Дун? Или все до цента отдали на хранение Кларе?
     - Пятьдесят долларов осталось.
     - Возьмите у меня сотню.
     - Не надо. Если не хватит, буду на пристани работать.
     - Возьмите ради Чайка. Около него будьте... Не оставляйте его одного...
Если он поправится, то не скоро...
     И Билль вынул из своего кошеля пять монет и передал Дунаеву.
     - А мне пора ехать.  Прощайте,  Дун,  кланяйтесь Чайку!  Скажите, что я
заходил прощаться. И телеграфируйте через неделю - в Сакраменто, через две -
на Соленое озеро, через три - в Денвер... Надеюсь, еще увидимся...
     Билль подошел к постели больного.
     Чайкин в эту минуту открыл глаза.
     При виде Старого Билля,  одетого в старую куртку,  в высоких сапогах на
ногах,  Чайкин,  словно бы  очнувшись от  сновидений,  унесших его  совсем в
другой мир,  вспомнил свое путешествие, и его серые, впавшие, страдальческие
глаза ласково остановились на Билле.
     - Спасибо, Билль... навестили. Едете сегодня?
     - Еду, Чайк.
     - Счастливого пути...
     - До свидания, Чайк. Надеюсь, как вернусь, поправитесь.
     - Как бог даст.
     - В  вас духу,  Чайк,  много...  Захотите -  и  поправитесь.  И доктора
говорят, что недельки через три прежним Чайком станете.
     Билль  улыбнулся и,  несколько раз  кивнув головой,  вышел и  только на
улице смахнул слезу,  показавшуюся у  него на глазах,  и  попросил извозчика
ехать скорей в контору Общества дилижансов.
     - Добер Билль! - промолвил Чайкин.
     - Добер.  Он вчера ночью около тебя сидел...  И все о тебе беспокоятся,
даром что чужие...  Сам губернатор был...  И народ стоял... и в газетах тебя
пропечатали за твой подвиг...  И эта самая барыня,  которой девочку ты спас,
была несколько раз... Только ее не допустили... И лейтенант Погожин был... И
флаг-офицер от адмирала приезжал...
     Чайкин, казалось, слушал все это равнодушно и только спросил:
     - А девочка жива?
     - Живехонька, Вась.
     - А ты, Дунаев, место нашел?..
     - Нет. Через месяц выйдет! - нарочно из деликатности соврал Дунаев.
     - Так ты мои деньги возьми.
     - Не надо. Есть.
     - И знаешь, о чем попрошу тебя, голубчик?
     - О чем?
     - Если бог не пошлет поправки и мне придется помирать, то добудь ты мне
священника.  Верно,  новый  капитан позволит,  чтобы батюшка с  "Проворного"
исповедал и причастил как следовает.
     - С чего ты взял?.. Небось на поправку пойдешь!
     - Там видно будет. А просьбу исполни.
     - Исполню. Консула попрошу.
     - Спасибо... А деньги, кои у меня есть, триста двадцать долларов...
     - У тебя ведь пятьсот было...
     - Я Абрамсону дал...  Он ваксу продавать будет... ремесло свое бросит и
дочь выправит...  она больна...  Так деньги возьми и  на  часть их  похорони
меня, а достальные дошли матери в деревню... Адрес при деньгах... Слышишь?
     - Слышу... Только ты все это напрасно, Вась!.. Одно сумление...
     - Сумления нет, Дунаев... А я на всякий случай...
     Вошедшая сиделка попросила Дунаева не разговаривать.
     - Больному вредно! - серьезно прибавила она и, приблизившись к Чайкину,
необыкновенно ловко  и  умело  приподняла сильными руками  подушку и  голову
Чайкина и стала его поить молоком.
     Чайкин с видимым удовольствием глотал молоко.
     - А  на  ваше  имя  получено много  писем  и  телеграмм,  Чайк:  верно,
высказывают свое сочувствие и удивление к вашему подвигу. Как поправитесь, я
принесу их вам!.. - проговорила сиделка, вполне уверенная, что сообщенное ею
известие порадует и подбодрит больного.


        ГЛАВА VI


        1

     В это самое утро начальник русской эскадры Тихого океана, контр-адмирал
Бороздин,  только  что  перечитал вчерашние вечерние и  сегодняшние утренние
газеты и грустно покачивал головой, сидя у письменного стола в своем большом
и  роскошном номере гостиницы,  в  то  время как  его  флаг-офицер,  молодой
мичман,  заваривал чай,  привезенный с  корвета адмиралом на  берег вместе с
самоваром.
     - Читали газеты? - спросил адмирал мичмана.
     - Нет еще, ваше превосходительство!
     - Прочтите...  Там описан подвиг нашего русского матроса Чайкина, - его
здесь,  конечно,  в  Чайка  перекрестили,  -  бежавшего  в  прошлом  году  с
"Проворного".
     - Мне   уж   рассказывал   очевидец...    Удивительный   подвиг,   ваше
превосходительство.
     - Какой очевидец?
     - Лейтенант Погожин.  Он  был с  пожарной командой при тушении пожара и
узнал  в  этом  смельчаке,   бросившемся  спасать  ребенка,   Чайкина...  Он
рассказывал, какое изумление вызвал во всех этот маленький, тщедушный на вид
матросик...  Он и на "Проворном" был общий любимец, ваше превосходительство!
Погожин говорил,  что Чайкин был самый тихий,  скромный и усердный матрос...
Он только одного боялся...
     - Чего?
     - Линьков,  ваше  превосходительство...  И  когда его  вместе со  всеми
фор-марсовыми за  опоздание на  три  секунды перемены марселя старший офицер
приказал наказать линьками,  то он пришел в ужас...  Погожин видел и слышал,
как он шептал молитву... И он, Погожин, просил за него старшего офицера...
     - И тот, конечно, отказал в ходатайстве; если всех, так всех!
     - Точно так, ваше превосходительство!.. Чай готов...
     Адмирал пересел на диван и, отхлебнув несколько глотков чая, проговорил
серьезным тоном:
     - Счастие ваше,  Аркашин,  что вы служите в такие времена, когда линьки
уничтожены.  -  И,  помолчав,  прибавил:  -  Как  напьетесь чаю,  немедленно
съездите в госпиталь и узнайте, в каком положении Чайкин... И если что нужно
ему...  вот  передайте деньги...  сто  долларов...  старшему врачу или  кому
там...  И  если вас допустят к нему,  скажите,  что русский адмирал гордится
подвигом русского матроса...  И я сам его навещу, когда ему будет получше...
Скажите ему, Аркашин...
     - Слушаю, ваше превосходительство! Я сию минуту поеду!
     - Выпейте хоть стакан чаю!  - проговорил адмирал, одобрительно улыбаясь
этой поспешности.
     Молодой мичман торопливо выпил стакан чаю и вышел.
     Через несколько минут постучали в двери.
     - Войдите! - крикнул по-русски адмирал.
     В  комнату  вошел  капитан-лейтенант Изгоев,  которого адмирал назначил
командующим клипером "Проворный" и  который был до  того старшим офицером на
"Илье Муромце",  -  довольно симпатичный на вид молодой еще человек,  лет за
тридцать, в черном элегантном сюртуке.
     - Что  скажете,  Николай Николаевич?  -  ласково встретил его  адмирал,
протягивая руку и прося садиться.
     - Приехал ходатайствовать у вашего превосходительства разрешить просьбу
моего матроса. Сам я не решаюсь.
     - В чем дело?
     - Матрос Кирюшкин,  по словам офицеров,  отличный марсовой и  отчаянный
пьяница...
     - Знаю  о  нем,  -  перебил  адмирал,  -  бывший  старший офицер  лично
передавал мне о том, как он хотел его исправить. Так о чем просит Кирюшкин?
     - Разрешения  навестить  беглого  матроса  Чайкина,   который  лежит  в
госпитале. Изволили слышать об его подвиге на вчерашнем пожаре?
     - Как же.  И  только что послал Аркашина справиться об его положении...
Разумеется, разрешите...
     - Этот Кирюшкин очень привязан к Чайкину...
     - И об этом слышал...  Разрешите... И пусть Кирюшкин ежедневно навещает
товарища...  Ему тяжело болеть на чужбине...  Кругом все чужие... И если еще
кто  с  "Проворного"  захочет  навестить  товарища  -  разрешите...  Бедному
Чайкину, вероятно, это будет очень приятно...
     - Очень, ваше превосходительство.
     - Очень запугана команда "Проворного"?
     - Очень, ваше превосходительство.
     - Надеюсь,  Николай Николаевич, что при вас и при новом старшем офицере
они вздохнут и вы сделаете все возможное, чтобы они забыли о прошлом.
     - Постараюсь, ваше превосходительство.
     - Завтра я  буду  у  вас...  Сделаю смотр...  Знаю,  что  найду  все  в
образцовом виде:  бывший старший офицер недаром же мучил людей, полагая, что
без  жестокости нельзя держать судно  в  должном порядке.  А  между  тем  на
"Муромце" и без линьков люди работают прекрасно... Не так ли?
     - Точно так, ваше превосходительство!
     - Так разрешите Кирюшкину и другим... И это делает честь Кирюшкину, что
он не забыл товарища в беде...
     В эту минуту вошел флаг-офицер.
     - Ну что? - нетерпеливо спросил адмирал.
     Флаг-офицер доложил,  что его не допустили к Чайкину, чтобы не утомлять
и не волновать больного разговорами.
     - А есть ли надежда? Говорили вы с доктором?
     - Говорил,  ваше  превосходительство,  и  сиделку о  Чайкине спрашивал.
Доктор сказал,  что еще надежда не потеряна, а сиделка просто в изумлении от
мужества и терпения,  с какими Чайкин переносит страдания...  Денег, однако,
не приняли, ваше превосходительство! - прибавил флаг-офицер и положил деньги
на стол.
     - Почему?
     - Доктор заявил,  что больной ни в чем не нуждается в госпитале.  Когда
он  несколько поправится,  тогда будет можно лично передать ему деньги...  А
как  интересуются  Чайкиным  американцы,   ваше  превосходительство!   Перед
госпиталем толпа,  чтоб узнать об его положении.  Губернатор и многие власти
заезжали, чтоб оставить Чайкину карточки... Дамы привозят цветы...
     - Но все-таки бедняга один... Никого при нем нет близких...
     - Он не один.  К нему,  по словам сиделки, допустили его друзей: одного
русского и двух американцев. Они дежурят при нем.
     - Сегодня вечером опять поезжайте узнать о Чайкине! - сказал адмирал.
     - Слушаю,  ваше превосходительство! Если прикажете, я каждый день утром
и вечером буду ездить в госпиталь.
     - Отлично сделаете, Аркашин. - И, помолчав, адмирал прибавил, обращаясь
к новому командиру "Проворного":  - Я буду ходатайствовать о полном прощении
Чайкина,  если он  вернется на клипер.  Только я  сомневаюсь,  захочет ли он
вернуться...
     - Бывший старший офицер "Проворного" ему предлагал...
     И командир рассказал, со слов лейтенанта Погожина, о встрече офицеров с
Чайкиным в саду.


        2

     Прошло три недели.
     Чайкин,   благополучно  выдержавший  операцию,   поправлялся.   Доктора
говорили, что через месяц он может выписаться из госпиталя.
     В  последние дни  у  Чайкина перебывало множество лиц.  Первыми гостями
были репортеры и рисовальщики,  и на другой день после их визита в газетах и
иллюстрациях были  помещены  портреты Чайка.  Множество писем  и  карточек с
выражением радости по  случаю его  выздоровления лежало у  него  на  столе у
кровати вместе с букетами цветов.
     И Чайкин,  смущенный, пожимал руки посетителям и, казалось, не понимал,
за что его так чествуют,  и утомлялся этими визитами, но не отказывал, боясь
обидеть людей, желавших выразить ему сочувствие.
     В госпитале все относились к нему необыкновенно предупредительно, и две
сиделки,  по очереди дежурившие в его отдельной комнате, наперерыв старались
угодить ему.  Его кормили отлично и даже роскошно. Неизвестные лица посылали
ему фрукты, вино, конфеты.
     Одною  из  первых  навестила  Чайкина,  когда  ему  разрешили принимать
посетителей, мать спасенной им девочки вместе с этой девочкой и мужем.
     Эта  молодая  женщина в  трогательных выражениях благодарила Чайкина и,
пожимая ему руку, говорила, что она его вечная и неоплатная должница.
     А маленькая черноглазая девочка поцеловала Чайкина и сказала:
     - Ведь вы придете к нам, когда поправитесь?
     - Мистер Чайк должен знать,  что он всегда желанный гость у нас в доме!
- заметил молодой янки. - И мы были бы счастливы, если бы он пожил у нас...
     И со свойственною американцам деловитостью прибавил:
     - И  так  как  мистер Чайк  только что  начинает свою  карьеру в  нашей
стране,  то,  конечно,  он  не откажется принять от нас дружеский подарок на
память о том, что он нам возвратил дочь.
     С  этими  словами  янки  положил на  стол  чек  в  двадцать пять  тысяч
долларов.
     Чайкин вспыхнул до корней волос.
     - Что вы?.. Что вы? Разве это можно? - проговорил Чайкин.
     - Отчего  же  нельзя?   Вы  сделали  для  меня,  подвергая  свою  жизнь
опасности,  великое благодеяние.  Неужели вы  не  позволите хоть  чем-нибудь
отплатить вам?
     - Нет...  прошу вас...  возьмите назад...  Я  делал это  не  для вас...
Возьмите эти деньги... Я спасал девочку не за деньги... Не обижайте меня.
     Янки положил чек в бумажник и пожал плечами.
     - Верьте,  мистер Чайк,  я  не думал обидеть вас.  Во всяком случае,  я
считаю себя вашим должником и буду счастлив,  если вы примете мою дружбу!  -
проговорил взволнованно янки и потряс Чайкину руку.
     - Но от этой памяти вы,  надеюсь,  не откажетесь? - воскликнула молодая
нарядная барыня.
     И,  снявши с своего пальца кольцо с изумрудом,  пробовала надеть его на
мизинец Чайкина.
     Кольцо было мало, и молодая женщина проговорила:
     - Завтра я привезу его... И Нелли сама его наденет...
     Чайкин сконфуженно согласился,  и  семья ушла,  взявши слово с Чайкина,
что он навестит их, когда поправится.
     Но  более  всех  посещений  доставляли  Чайкину  удовольствие посещения
Кирюшкина с "Проворного".
     Он бывал у  больного каждый день от пяти до семи часов вечера и занимал
его рассказами о  том,  как после Бульдога и Долговязого пошла совсем другая
"линия".
     - Новый  закон-положенье вышло,  Вась...  командир читал,  -  чтобы  не
драть,  а судиться. И вовсе у нас ослабка пошла теперь... Вздохнули матросы.
И капитан и старший офицер совсем не похожи на прежних.  И адмирал на смотру
обнадежил нас:  "Теперь,  говорит, братцы, линьками и розгами наказывать вас
не будут...  А если свиноватил кто,  будут судить..." И ко мне подошел: "Ты,
говорит,  Кирюшкин,  что навестить товарища просился?" -  "Я,  говорю,  ваше
превосходительство!" -  "Доброе, говорит, дело навестить товарища. Навещай с
богом.  И  я  уверен,  говорит,  что будешь возвращаться на  клипер в  своем
виде?.." -  "Постараюсь, ваше превосходительство!" - "То-то, постарайся... Я
прошу тебя об этом.  Я,  говорит, поручился за тебя перед командиром. Так ты
оправдай,  говорит,  мое  доверие,  Кирюшкин!"  И  таково  ласково говорит и
ласково глазами смотрит.  Давно уж я таких слов не слыхал, Вась! И что бы ты
думал,  братец  ты  мой?  Вот  я  у  тебя  четвертый  раз  и  возвращаюсь на
"Проворный" в своем виде...  Даже самому удивительно. И все ребята дивуются,
что у Кирюшкина ни в одном глазе!  А почему? - словно бы задавая самому себе
вопрос, воскликнул матрос.
     И  после  паузы,  во  время которой он  усиленно теребил рукой штанину,
отвечал:
     - А потому самому,  что не хочу оконфузить адмирала:  пусть не говорит,
что Кирюшкин его осрамил. Вот, братец, какая причина! Не ручайся он за меня,
- обязательно после того,  как  я  от  тебя  ухожу,  пропустил бы  несколько
стаканчиков...  А вот поручился и... держусь... Прямо от тебя на шлюпку и на
"Проворный".
     - Умен, видно, адмирал! - промолвил Чайкин.
     - А что?
     - Понимает, как пронять добрым словом. И, видно, добер.
     - Добер.  Матросы с "Муромца" сказывали,  что страсть добер...  Нет, ты
только рассуди,  Вась,  -  за меня,  за пропойцу, поручился... Ведь обязан я
оправдать его?  -  снова возвратился к тому же вопросу,  видимо,  польщенный
этим поручительством, старый матрос.
     - Конечно, обязан! - ответил Чайкин.
     - То-то оно и есть. И я оправдаю, поколь к тебе хожу...
     - А потом? - с тревожным участием спрашивал Чайкин.
     - А  ежели  отпустят на  берег по  форме всю  вахту,  тогда я  погуляю:
адмирал, значит, за меня не ручался, и я по всем правам могу выпить.
     Затем  Кирюшкин не  без  своеобразного своего  остроумия давал  краткие
характеристики новых капитана и старшего офицера:
     - Капитан вроде бытто орел. Глаз зоркий - скрозь видит. Добер, однако с
матросами горд.  Душевности,  значит,  в  нем  к  матросу  нет...  А  должно
полагать, по морской части капитан будет форменный, не хуже Бульдоги... Тот,
надо прямо-таки сказать,  по флотской части отчаянный был.  Помнишь, как мы,
Вась, у Надежного мыса* штурмовали?
     ______________
     * Мыс Доброй Надежды. (Примеч. автора.)

     - Как не помнить! помню.
     - Так он небось свою отчаянность оказал. Ловко со штурмой справился!
     Чайкин невольно вспомнил про "отчаянность" капитана Блэка и сказал:
     - Я, Иваныч, еще более отчаянного капитана видел.
     - Где?
     - А на купеческом бриге, на котором год служил.
     И Чайкин рассказал о том, как они на бриге уходили от попутного шторма.
     - Да,  дьявол был твой капитан!  -  похвалил Кирюшкин. - Моли бога, что
целы тогда остались...
     - Небось все  матросы тогда бога-то  вспоминали.  Ну,  а  новый старший
офицер каков? - спрашивал Чайкин, видимо с большим интересом к "новой линии"
на "Проворном", благодаря которой матросы вздохнули.
     - Проще капитана.  Матроса до себя допускает.  Когда и пошутит, когда и
слово скажет...  И  затейно,  я  тебе скажу,  ругается...  И  не  то чтобы с
сердцем, а для порядка... Так затейно, братец ты мой, такие смешные словечки
подбирает,  что...  умора!..  Ребята слушают и  смеются...  И шустрый такой,
маленький...  как  волчок  по  клиперу носится.  Ему  так  и  дали  прозвище
"Волчок".  "Запылил, как порох, Волчок-то наш". А на аврале зря не суетится,
нельзя сказать... Хорошо правит авралом...
     - И не дерется?
     - Пока еще раз только смазал по уху сигнальщика...  И  то легко,  ровно
комар  пискнул,  смазал...  Однако  боцманам  и  унтерцерам  строго-настрого
приказал не чистить зубы и линьков чтобы духу не было...
     - И не дерутся?
     - То-то, дерутся. Не так, как прежде, а дерутся. С рассудком дерутся! -
И,  помолчав,  прибавил:  -  И  никак им  нельзя не драться,  если правильно
рассудить!
     - Будто бы и нельзя? - усомнился Чайкин.
     - Да как же!  Ежели теперича ты не отдал,  скажем, марс-фал или вовремя
не раздернул шкота,  как тебя не вдарить?  Не бежать же из-за всякой малости
жаловаться старшему офицеру.  Вдарил  -  и  шабаш!  И  матросу острастка,  и
никакой кляузы не выйдет... Не судиться же за все. Положим, сгрубил ты - ну,
начисти зубы...  отшлифуй, а не суди судом. Суд ведь засудит в карцырь, а то
и  в  тюрьму,  а  то и  в  арестантские роты...  человеку и  крышка!  А  тут
отдубасили -  и  вся недолга!  Только надо дубасить с  рассудком,  вот в чем
дело... И опомнясь боцман так и говорил на баке... насчет этого самого.
     - Что он говорил?
     - А говорил: "Так, мол, и так. Я, говорит, кляузы заводить не намерен и
к старшему офицеру с лепортом изо всяких пустяков доходить не желаю,  а если
кто свиноватит,  я буду сам шлифовать...  Согласны? - спрашивает. Не станете
на меня претензию оказывать?"
     - Что ж матросы?
     - Дали согласие, но только просили, чтобы дрался с рассудком...
     - Боцман обещал?
     - Обещал,  что без вышиба зубов.  И все унтерцеры обещали... А ежели не
сдержат слова, так ведь небось и на них управу найдем.
     - Жаловаться станете? - спросил Чайкин.
     - Что ты, Вась! Небось кляузы и мы не заведем и жаловаться не станем, а
проучим, как проучивали... Изобьем на берегу - будут помнить!
     Чайкин слушал Кирюшкина и доказывал,  что можно жить и без того,  чтобы
драться: живут же здесь люди - и никто не смеет другого ударить.
     Но Кирюшкин лишь ввиду того, что Чайкин очень прост и лежит больной, не
поддерживал спора и только скептически покачивал головой.
     Казалось,  один  только он  не  придавал героического значения поступку
Чайкина,  хотя  и  был  очень  доволен,  что  русский  матросик показал свою
"отчаянность" перед  американцами.  Он  не  видел  в  этом  поступке  ничего
героического,  потому что знал и чувствовал, что и он поступил бы точно так,
как и  Чайкин,  да и  не раз в  течение службы совершал не менее героические
поступки, рискуя жизнью, когда бросался за борт, чтобы спасти упавших в море
товарищей.  И  за  это  никакой награды,  кроме чарки водки,  не  получал и,
разумеется, ни на какую награду не рассчитывал.
     Вот   почему  его  дивили  все  эти  чествования,   которые  устраивали
американцы Чайкину,  и  нисколько не  удивил отказ Чайкина от больших денег,
предложенных ему отцом спасенной девочки.  И  когда об  этом отказе Кирюшкин
узнал от Дунаева, он только сказал Чайкину:
     - Правильно ты, Вась, поступил, что побрезговал деньгами...
     - А то как же?..
     - Оправдал, значит, себя...
     И  Чайкину  необыкновенно приятно  было  услышать  одобрение именно  от
Кирюшкина.
     Обыкновенно за  четверть часа до семи,  вдоволь наговоривши Чайкину обо
всем, более или менее интересном, что, по его мнению; происходило за день на
клипере, Кирюшкин уходил, обещаясь завтра навестить своего любимца. И Чайкин
всегда нетерпеливо ждал его прихода.
     Однажды, прощаясь с Кирюшкиным, он сказал:
     - Уважь,   Иваныч,   голубчик,   принеси  черного  сухарика.  Давно  не
пробовал...  Тут  все  белый хлеб.  И  хотя меня кормят до  отвала и  всяких
пирожных дают, а по ржаному сухарику я соскучился.
     Кирюшкин обещал принести и заметил:
     - То-то оно и есть... И по сухарику соскучился... Так как же останешься
ты в этой Америке?.. Совсем пропадешь в ней...


        3

     Однажды утром,  когда Чайкин первый раз встал с постели и необыкновенно
довольный,  что раны его заживают и  нет уже никаких болей,  сидел в  кресле
около  стола,  на  котором стоял  чудный  букет  чайных роз,  присланных ему
матерью  спасенной девочки,  и  разговаривал с  верным  Дунаевым,  неотлучно
находившимся при нем, в комнату вошла сиделка и сказала Чайкину:
     - Вас  хочет  видеть  русский адмирал,  начальник эскадры.  Хотите  его
принять, Чайк?
     В первую минуту Чайкин был изумлен и испуган.
     "Зачем ко мне идет адмирал?" - думал Чайкин и не знал, как ему быть.
     - Если вам  визит этот неприятен,  Чайк,  то  я  могу сказать,  что  вы
чувствуете себя  нехорошо  и  не  можете  его  принять...  Вы,  кажется,  не
расположены видеть адмирала, Чайк? - прибавила в виде вопроса сиделка.
     - Нет, зачем же врать! - промолвил смущенно Чайкин.
     - Так,  чтоб не  врать,  я  просто скажу,  что вы не хотите его видеть,
Чайк. Сказать?
     - Это будет обидно для адмирала...
     - А ну его... Пусть обижается! - заметил по-русски Дунаев.
     - За  что зря обиждать...  Он,  может,  от доброго сердца пришел,  а  я
скажу: "Уходи!.."
     И, обратившись к сиделке, Чайкин сказал:
     - Попросите адмирала...
     И с этими словами он несколько испуганно оправил свой халат; смахнул со
стола  хлебные  соринки и  не  без  некоторого страха  прежнего матроса ждал
появления адмирала, несмотря на то, что слышал о нем много хорошего.
     Тот  же  страх  испытывал и  Дунаев,  хотя  и  хотел показать,  что  он
совершенно равнодушен к приходу адмирала.
     - А  я  пока уйду...  Может,  он захочет с  тобой о чем-нибудь секретно
говорить, Вась...
     И  Дунаев пошел  к  выходу и,  встретившись около  дверей с  адмиралом,
невольно вытянулся по-военному и провожал адмирала глазами.
     - Бывший  матрос?   -   спросил,   останавливаясь,  адмирал  и  ласково
улыбнулся.
     - Точно  так,  ваше  превосходительство!  -  отвечал Дунаев  по  старой
привычке.
     - С какого судна?
     - С "Люрика", ваше превосходительство.
     - Давно здесь?
     - Пять лет, ваше превосходительство.
     - Какие занятия?
     - Возчиком  был,   а   теперь   вот   около   Чайкина  нахожусь,   ваше
превосходительство!
     - Слышал... хорошо, что Чайкин не один...
     - К нему еще российский ходит: Кирюшкин, ваше превосходительство.
     - Знаю. Тебе здесь нравится? Дунаев, кажется?
     - Точно так, ваше превосходительство. Очень нравится!..
     - А по какой причине ты оставил судно?
     - Претензию   подавал    адмиралу    на    капитана   "Люрика",    ваше
превосходительство.
     Адмирал не  сомневался,  что  Дунаев говорит правду:  командир "Рюрика"
даже и  в те отдаленные времена считался жестоким командиром и был уволен от
службы.
     - И не скучаешь по России?
     - Прежде скучал, а теперь мало скучаю, ваше превосходительство.
     - Совсем американцем стал!  - улыбаясь, проговорил адмирал, оглядывая с
ног  до  головы  Дунаева,  и  направился  к  креслу,  где  сидел  похудалый,
побледневший и испуганный Чайкин.
     Когда адмирал подошел к Чайкину, тот стоял у кресла.
     - Здравствуй, Чайкин!
     - Здравия желаю,  ваше превосходительство!  - отвечал тихим, утомленным
голосом Чайкин.
     От стояния на ногах он чувствовал, что у него кружится голова.
     - Садись,  садись скорей!  Тебе нельзя стоять!  -  участливо проговорил
адмирал, увидавший побледневшее лицо Чайкина.
     - Трудно еще, ваше превосходительство... Первый раз встал с постели.
     И  словно бы  виновато улыбаясь,  что не  может стоять перед адмиралом,
Чайкин опустился в кресло. Адмирал сел в другое.
     - Я давно собирался навестить тебя, да боялся потревожить! - проговорил
он.
     - Чувствительно благодарен, ваше превосходительство.
     - А  я  пришел к  тебе,  чтобы сказать,  как я рад был узнать о подвиге
русского матроса.
     Чайкин застенчиво молчал.
     - Но мне,  признаюсь,  очень жаль было узнать, что ты русский человек и
принужден оставаться на  чужбине...  Я  знаю,  что  тебя  вынудило  остаться
здесь... Страх перед наказанием? Да?
     - Точно так,  ваше превосходительство...  Я опоздал на шлюпку и боялся,
что меня накажут... и остался...
     - Слушай,  Чайкин, что я тебе скажу. Ты, конечно, волен остаться здесь,
и никто тебя не может отсюда вытребовать... Но если ты хочешь вернуться, даю
тебе слово,  что ты  никакому наказанию не  подвергнешься.  Я  буду за  тебя
просить начальство. Оно уважит мою просьбу.
     - Премного благодарен на  добром слове,  ваше превосходительство!  -  с
чувством произнес Чайкин.
     - И  знай,  что милостью нашего государя телесные наказания отменены...
На  клипере новое начальство,  и  того,  что было прежде,  не будет...  Тебя
сделают унтер-офицером.
     Чайкин молчал.
     - Так хочешь вернуться? Даю тебе слово, что тебе ничего не будет! - еще
раз ласково повторил адмирал,  объяснявший молчание матроса недоверием к его
словам.
     - Никак нет, ваше превосходительство! - тихо, но твердо ответил Чайкин.
     - И ты не боишься, Чайкин, что стоскуешься на чужбине?
     - И теперь иной раз тоска берет, ваше превосходительство.
     - Что ж  ты думаешь здесь делать?  Опять матросом будешь,  как был,  на
купеческом бриге?
     - Никак нет, ваше превосходительство, - при земле буду. Как поправлюсь,
поеду работником на ферму. У меня уж и место есть.
     - Ну,  дай бог тебе успеха,  Чайкин... Будь счастлив! - сказал адмирал,
поднимаясь.
     - Счастливо оставаться, ваше превосходительство!
     - Не нужно ли тебе чего?..
     - Покорно благодарю. Ничего не нужно, ваше превосходительство!
     - Может, деньги нужны... Ты скажи. Я ведь русский, а не американец!
     - Дай  вам  бог  за  ласковое слово,  ваше превосходительство,  что  не
погнушались зайти к беглому матросу!  - взволнованно проговорил Чайкин. - Но
только не извольте беспокоиться:  я  ни в  чем не нуждаюсь,  у меня и деньги
есть.
     - Прощай, братец... Кирюшкин тебя навещает?
     - Навещает, ваше превосходительство!
     Адмирал ласково кивнул головой и  вышел из  комнаты.  Сейчас же  явился
Дунаев.
     - Ну, что он с тобой говорил?
     - По-хорошему говорил,  словно и  не адмирал.  Прост.  И так он ласково
обошелся,  что у  меня и  страх прошел...  И  я  ему все обсказал без всякой
опаски... С ним не страшно говорить.
     - Добер. Сразу видно! - подтвердил и Дунаев.
     - Кабы таких адмиралов да побольше было! - промолвил Чайкин.
     - Зачем же он к тебе приходил?
     - Проведать приходил...  А еще звал на клипер.  Обнадеживал, что ничего
мне не будет. Унтерцером сулил сделать... Да я не согласился...
     - А он осерчал? уговаривал?
     - И не осерчал и не уговаривал. "Живи, говорит, счастливо!"
     Чайкин примолк и задумался.
     - Да,  брат Дунаев,  если бы  побольше таких начальников,  то и  нашему
брату легче было бы жить! - наконец промолвил он.
     - Редки только такие.  С  таким легко,  а  как  заместо его  да  другой
поступит,  других понятиев,  - еще тяжелей станет жить флотскому человеку...
То ли дело здесь...
     - Зато здесь бедному плохо...  Богачи утесняют... Везде, братец ты мой,
какая-нибудь неправда да живет!..


        ГЛАВА VII


        1

     - О господин Чайк!.. Не подумайте обо мне дурно, господин Чайк, ежели я
до  сих  пор не  заходил к  вам,  не  скажите:  "Какая неблагодарная скотина
Абрамсон!..  Какая свинья Абрамсон!.." О,  если б вы знали,  отчего я до сих
пор не приходил к вам...
     И  Абрамсон,  в  обтрепанном  платье,  похожем  на  лохмотья,  ставший,
казалось,  совсем немощным стариком,  бледный,  осунувшийся, с лицом, полным
скорби и  отчаяния,  крепко пожал своими костлявыми пальцами руку Чайкина и,
беспомощно опустившись на кресло, примолк.
     Чайкин в первую минуту подумал, что Абрамсон потерпел полную неудачу со
своей ваксой, и, желая подбодрить его, проговорил:
     - Нечего падать духом,  господин Абрамсон. Бог даст, дела поправятся...
Ежели вакса не пошла...
     - Какая вакса, господин Чайк?!. О, если б вакса!..
     - Что же такое?..
     - Ривка...  Я  только вчера  мою  Ривку закопал в  землю...  Дитю  свою
единственную, Чайк!
     И старик опустил голову и вытирал слезы своей грязной рукой.
     - И  вольный  воздух  не  помог,  -  заговорил он  через  минуту,  едва
сдерживая рыдания,  -  и  доктор не  помог...  Каждый день ездил...  по  три
доллара платил  ему  из  тех  денег,  что  вы  дали  на  ваксу...  лекарство
прописывал,  а не спас Ривку... "Ежели бы, говорит, раньше схватили... А то,
говорит,  у  нее запущенная болезнь...  повреждение легких..."  Я в ноги ему
кланялся,  просил спасти Ривку,  по  пять долларов обещал давать,  -  он  не
согласился.  "Я,  говорит,  не бог..." А она-то,  дитю мое,  все думала, что
поправится...  Меня успокаивала. "Не плачьте, говорит, папенька... Я здорова
буду..." И все вас, Чайк, вспоминала... жалела вас, что вы за свое геройство
пострадали...  Газеты читала,  где о вас было писано... "Вот, говорит, какой
он"...  И все собиралась идти к вам...  Все надеялась... А сама что ни день,
то  худела и  ровно свечка таяла...  И  я  около нее безотлучно находился...
Баловал ее на ваши деньги...  И как она радовалась, что я больше не приводил
матросов с тех пор,  как вы помогли,  Чайк...  Как вас благодарила!..  "Вот,
говорит, поправлюсь, беспременно сама поблагодарю"... И все требовала газеты
о вас читать... Сама уж не могла... Вовсе ослабела. И какая она умница была,
если б вы знали!..  И какое чувствительное у нее было сердце!  И как наказал
меня бог,  Чайк,  о,  как наказал за мои грехи, за то, что я дурным гешефтом
занимался...  Ривочка часто плакала об этом...  И тогда, когда я привел вас,
Чайк,  и велел приготовить вам нехороший пунш, она не согласилась, и жена не
согласилась...  И Ривка грозилась,  что уйдет от меня,  если с вами, Чайк, я
нехорошо поступлю...
     Чайкин сочувственно слушал горестные излияния старого еврея и жалел его
и хотел как-нибудь смягчить его горе,  но понимал,  что это невозможно,  что
никакими словами не поможешь.
     И,  когда Абрамсон смолк и,  подавленный скорбью, поник головой, Чайкин
пожал его руку.
     Скоро Абрамсон поднялся с кресла и стал прощаться.
     Тогда Чайкин спросил:
     - Вы на старой квартире, Абрам Исакиевич?
     - Пока на старой... Хочу оставить ее...
     - И скоро?
     - Первого числа... Наймем с женой комнату...
     - Так вы,  Абрам Исакиевич,  дайте ваш новый адрес...  Я, как выпишусь,
зайду к вам...  А пока позвольте мне,  как компаньону,  внести еще деньги на
вашу ваксу... Вот получите сто долларов...
     Абрамсон энергично закивал отрицательно головой,  и  слезы  блестели на
его глазах, когда он наконец проговорил:
     - Не надо... не надо. Вы и так помогли. И у меня еще осталось пятьдесят
долларов.  Мы, бог даст, как-нибудь проживем... Я с ларьком буду ходить... а
не то газеты продавать... Спасибо вам, Чайк!
     И  Абрамсон,   словно  бы  боясь  соблазна  в  виде  банкового  билета,
поторопился уйти.


        2

     Однажды утром,  за  несколько дней до  выписки Чайкина из госпиталя,  к
нему  явился высокий господин пожилых лет,  в  каком-то  необыкновенно ярком
полосатом пиджаке и в таких же штанах,  в цилиндре, и, пожавши Чайкину руку,
сел в кресло, заложил нога на ногу, сплюнул на пол и спросил:
     - Имею честь видеть знаменитого мистера Чайка?
     - Я самый.
     - Очень приятно,  сэр...  А я директор общедоступного театра, в котором
даются ежедневно всякие представления...  Доллар за  вход во всякие места...
Публики всегда множество.
     И  с  этими  словами  директор вынул  из  кармана красную,  необычайных
размеров афишу,  сунул ее в руку Чайкина и, указывая пальцем на конец афиши,
сказал:
     - Прочтите!
     Несколько  изумленный  Чайкин  прочел  напечатанный крупнейшими буквами
анонс:
     "В   непродолжительном  времени  будет  поставлена  пьеса:   "Пожар  на
пристани, или Спасение ребенка".
     - Прочли? - спросил директор.
     - Прочел! - отвечал Чайкин.
     - И поняли, конечно, зачем я пришел к вам, мистер Чайк?
     - Нет, не понял.
     Директор пристально взглянул на  Чайкина  своими  плутоватыми глазами и
проговорил:
     - Я пришел предложить вам выгодное дельце...
     - Какое?
     - Участвовать в этой пьесе.
     - То есть как это?
     - А  так...  Когда дом будет в  пламени,  вы  подыметесь по  лестнице и
снесете ребенка.  Разумеется,  после этого вы  не  попадете в  госпиталь!  -
смеясь  прибавил директор,  -  огонь  театральный не  обожжет...  Вы  только
вымажете лицо сажей,  когда будете спускаться...  И  по  окончании спектакля
получите пятьдесят долларов. Хотите на десять представлений условие? Публика
валом  повалит,  когда прочтет,  что  настоящий мистер Чайк  будет спасать в
общедоступном  театре  ребенка.  Пятьдесят  долларов  за  то  только,  чтобы
подняться по  лестнице и  вымазать себе  лицо сажей,  -  согласитесь,  плата
хорошая.  Что вы  на  это скажете?  Согласны,  разумеется,  получить пятьсот
долларов в десять дней, а? - спрашивал директор, подмигивая глазом.
     Чайкин в первую минуту ошалел:  до того ему казалось странным и смешным
это  предложение -  показываться перед публикой в  театре и  проделывать "не
взаправду" то, что он сделал, рискуя своею жизнью.
     И, добродушно рассмеявшись, он наконец ответил:
     - Не согласен.
     - Понимаю.   Вы  полагаете,   что  я  должен  семьдесят  пять  долларов
предложить за вечер? - спросил директор, не без уважения к сообразительности
Чайкина.
     - Совсем не согласен...
     - Значит,  сто хотите?  Что ж!..  Я заплачу вам и сто...  так и быть...
Тысячу долларов получить приятнее...  А  может,  и больше,  если пьеса будет
иметь  успех  и  выдержит больше десяти представлений...  Вы  ловкий парень,
мистер Чайк. Понимаете выгоду своего положения!
     Но когда в ответ на слова директора Чайкин объяснил, что он ни за какие
деньги  не  пойдет,  как  он  выразился,  "срамиться" перед  публикой,  янки
вытаращил на него глаза и, сердито сплюнув, поднялся с места и проговорил:
     - У  меня  в  театре  срамиться?..  Чистые  денежки получать,  значит -
срамиться?..  Отказаться от моего предложения - так это действительно значит
осрамиться перед здравым смыслом! Прощайте, сэр. Очень жалею, что считал вас
более сообразительным джентльменом.
     И, кивнув головой, директор пошел к двери.
     Однако у дверей он остановился и, повернувшись к Чайкину, крикнул:
     - Сто двадцать пять, и ни цента более!
     Чайкин в ответ рассмеялся. Директор, пробормотав какое-то ругательство,
скрылся за дверями и,  увидевши в коридоре сиделку,  спросил ее, указывая на
двери комнаты Чайкина:
     - Этот русский в своем уме?..
     - Кажется.
     - Сомневаюсь! - произнес директор и направился к выходу.
     Когда сиделка вошла к Чайкину, он все еще улыбался, вспоминая директора
и его предложение.
     - Верно, веселый гость был у вас, Чайк? - спросила сиделка.
     - Очень потешный... директор театра.
     - Зачем же он у вас был? Что ему от вас надо?
     Чайкин рассказал и объяснил, какие деньги предлагал ему директор.
     - То-то он вас сумасшедшим считает! - со смехом объявила сиделка.
     - За то, что я отказался?
     - Разумеется. Тысячу долларов не скоро заработаешь.
     - И вы считаете меня сумасшедшим? - смеясь спросил Чайкин.
     - О  нет...  На такую работу,  какую предлагал вам директор,  и я бы не
пошла на вашем месте, Чайк.
     - Еще бы!  Вы вот тут трудитесь по-настоящему, людям на пользу... И как
я  поглядел,  так  вижу,  что очень трудная ваша работа ходить за  больными,
особенно за тяжкими...
     - Трудная, Чайк! - отвечала сиделка.
     Она была не старая девушка,  и лицо ее, задумчивое и кроткое, сохраняло
еще остатки былой красоты.
     - Теперь еще  я  привыкла,  а  прежде тяжело было  смотреть на  людские
страдания и утешать умирающих... говорить, что они поправятся, когда знаешь,
что дни их сочтены...
     - Никогда не забуду,  как вы за мной ходили,  мисс Джен! Вы да мисс Кэт
меня и выходили!.. - с чувством проговорил Чайкин.
     Мисс Джен промолвила:
     - Да,  вы очень были опасны,  Чайк.  Мы думали,  что вы не выживете.  И
какие ужасные страдания вы перенесли и  с каким терпением!  Таких терпеливых
мужчин,  как вы, я не видела! - прибавила сиделка, взглядывая ласково, точно
мать на ребенка, на своего пациента.
     - А я не знал, что был так опасен.
     - Не  знали?  Особенно  доктора  боялись  за  вас  после  операции.  Не
рассчитывали, что вы ее вынесете...
     Чайкин с любопытством слушал о том,  как он был плох,  и теперь,  почти
здоровый,  пополневший  и  чувствовавший  в  себе  прежние  силы,  внутренне
радовался и  еще более проникался благодарностью и  к докторам,  которые его
лечили, и к сиделкам, которые первые дни не отходили от него.
     Особенно привязался он за время своей болезни к мисс Джен, которая была
всегда так спокойно ласкова, так умело, ловко и в то же время без проявления
хотя бы  малейшего неудовольствия ходила за  ним и  одним своим видом как-то
успокаивала больного.
     - И давно вы так трудитесь, мисс Джен?
     - Скоро десять лет, Чайк! - ответила девушка.
     - Надо к такому делу особенную склонность иметь... Без этого не вынести
таких трудов.
     - Надо немножко любить ближнего - вот и все... А я поступила сюда после
того,  как научилась понимать страдания ближних. Прежде я этого не понимала.
Я  жила  очень богато,  Чайк...  Я  тратила на  свои наряды столько,  что  и
вспомнить стыдно...  И  у  меня был жених,  миллионер...  Но,  к счастию,  я
вовремя поняла  весь  ужас  такой  жизни,  встретившись с  одной  несчастной
семьей, и уехала от отца... Мать я давно потеряла.
     - А отец ваш знает, где вы?
     - Теперь знает.
     - А раньше?
     - Не знал. Но он обо мне получал известия.
     - А жених ваш?
     - Жених?!  -  переспросила мисс Джен,  и  на  ее лице появилась горькая
усмешка.  -  Он,  как я узнала вскоре, назвал меня сумасшедшей и через месяц
женился на другой девушке, богатой не менее, чем была я.
     Чайкин слушал и  проникался еще большею восторженностью к этой девушке,
отказавшейся от богатства и  поступившей на трудную должность сиделки.  И  у
него невольно вырвался вопрос:
     - И вы, мисс Джен, никогда не жалели о прошлой жизни?
     - Первый год жалела и хотела было вернуться к отцу в Бостон.
     - И все-таки остались?
     - Как видите.  И уж теперь отсюда никуда не уйду!  -  с веселой улыбкой
произнесла мисс  Джен.  -  И  если вы  приедете в  Сан-Франциско и  захотите
повидать свою  сиделку,  то  найдете меня  здесь.  И  я  очень рада буду вас
видеть, Чайк.
     - Разумеется,  я  к  вам приду...  Еще бы  не прийти...  Я  за вас богу
молиться буду! - говорил Чайкин.
     - Вы, Чайк, преувеличиваете... Не будем об этом больше говорить... Чего
вы хотите на завтрак?
     - Все равно...
     - А вот и Дун идет... Так вы не скажете, чего хотите?.. Котлету телячью
хотите?
     - Хочу.
     - И зелени?
     - Съем.
     - И  кусочек сладкого пирога...  не  правда ли?  Я  вам все это принесу
через час и бутылку вина принесу, а пока вы поболтайте со своим приятелем...
- И пожавши руку Дунаеву, сиделка ушла из комнаты.
     - Ну, брат Дунаев, и сиделка! - воскликнул Чайкин.
     - А что?
     - Святой человек... По правде живет.
     И  Чайкин рассказал о  том,  как мисс Джен отказалась от богатой жизни,
чтоб ходить за больными.
     Дунаев был изумлен и не без гордости произнес:
     - Вот тебе и американка!
     - То-то, и я подивился.