е: - Благодарение Молоху, кончили. Где ты, Мерав? Мне скучно. Так остался Дан, среди всех колен, один лицом к лицу с могучим соседом. - Хорошо, - подумал Самсон, когда прошел его гнев. - И еще лучше: один Самсон, изо всего Дана. Еще накануне он думал собрать войско, превратить весь край в военный лагерь. Но теперь это не имело смысла. Все - это сила; часть только помеха. А сильнейшая сила - один. Ангел, пришедший к его матери, знал это. "Назорей" значит отшельник: рожден не как все, живет не как все, творит суд не по обычаю, веселится почужому, воюет в одиночку и умирает по-своему. Большинство шакалов, услышав о его приходе, вернулись к нему в Цору; но не все. - А где Мевуннай? Где Нимши, Цалаф, Азур? Мевуннай женился; Цалаф получил наследство; Азур обиделся за то, что выдали Гуша и Ягира, и сказал: "Это не мой народ"; Нимши просто передумал. - И вы ступайте все по домам, - сказал Самсон. - За прошлое спасибо, а дальше нам не по пути. Они разошлись; только Нехуштан не тронулся. - Ты не слышал моего приказа? - спросил Самсон. Нехуштан ответил вопросом, очень спокойно: - Разве я раб твой? - Нет. - Что же мне за дело до твоих приказов? Я остаюсь. Глава XXI. ДОМ И ЧУЖБИНА Десять лет или больше был Самсон судьей и пугалом у Дана, грозой и любимцем у Филистии. В земле Дана произошли за это время большие перемены. Стало просторнее, много народу ушло на север, и ежегодно уходили новые. Там они сожгли город Лаиш и потом сами жалели, что сожгли: пришлось строить заново. И с туземцами поступили на первых порах нерассудительно: перебили не только аморреев, от которых, в самом деле, не могло быть никакой пользы, но и хиввейцев, которые, при хорошей хозяйской палке, давали прилежных рабов. Потом пришлось учинить большой набег на соседние земли Ашера и Нафтали и угнать оттуда гуртом несколько деревень туземцев с женами, детьми и скотом. Из-за этого была война с Ашером - впрочем, небольшая. Но пока все это улаживалось, жить на выселках было трудно; как предвидел Самсон, многие вернулись, обзывая глупцами встречных, которые плелись с поклажей на север. Самсону это надоело. - Сам буду отбирать, кому идти, а кому оставаться, - объявил он однажды. Права на это он не имел; но Дан уже стал привыкать к парадоксальности его решений: к тому, что из них часто все-таки выходила какаято польза. И люди, думавшие о переселении на север, стали приходить к нему за спросом. Присмотревшись несколько раз, кого он отбирает, старики Цоры, по обыкновению, покачали головами. Когда приходил человек толковый, расторопный, явно добрый хозяин, Самсон ему по большей части приказывал остаться; а бессмысленный сброд, таких, что уже три раза начинали разные дела и бросали, не доделав, отпускал охотно. - Для нас-то здесь оно лучше, - сказали ему старосты, - но честно ли это перед северянами? - Честно, - ответил Самсон. - Хорошие люди разборчивы. Новая страна - как песок: пшеницу на нем не посеешь, а репейник можно. Около того времени пригнали к нему много народу на суд. Были среди них воры и один убийца. Обыкновенно Самсон тут же производил расправу. На этот раз он велел всех осужденных связать и бросить в яму. Когда суды кончились, их опять к нему вывели. Самсон им сказал: - Выбирайте: или палки - а тебе камни, - или ступайте на север; и если вернетесь - смерть. Они предпочли, конечно, север. И опять возмутились старики. В конце концов, оказался прав Самсон: суровая жизнь и короткая расправа нового края скоро отучила воров от проказ, а ловкость рук и энергия осталась и пошла впрок - у тех, которые выжили. Из люда честного он отпускал охотно или холостых или давно женатых, но молодоженам запрещал трогаться с места. - Дозволь нам уйти, судья, - просил один из них и при этом указал пальцем на жену, задорно скалившую зубы. - Смотри, что за грудь и бока - она выносливая. Ты отощалых старух отпускал, а ее не отпустишь? - Не отпущу, - сказал Самсон. - Она тебя загрызет. Куда не ходят коробейники, там не житье мужу молодицы. Только одному цоранину с молодой женою разрешил Самсон уйти на север; женщину звали Карни. Легче стало жить на границе вениаминовой. В Хереше, главном гнезде овечьих воров, вообще не осталось ни вора, ни честного. Произошло это совсем просто. Однажды, вскоре после совета в Чертовой пещере, Самсон пришел в Хереш один, сел у ворот и ничего никому не сказал - но через минуту собрались перед ним старосты, а народ столпился вокруг и подавленно перешептывался. Самсон посмотрел на стариков пристально и сказал: - Отныне вот вам закон: если пропадет одна овца на границе - деревню сожгу, а вас, старейшин, повешу на деревьях. И здесь тоже никому не пришло в голову спросить, по какому праву, или усомниться, может ли он исполнить угрозу. Как деловитые люди, которым не до пустых разговоров, они стали торговаться. - Разве мы одни на границе? - спросили они. - А если придут воры из другого села - мы чем виноваты? - Некогда мне ходить по вашим селам, ответил Самсон. - Пропала овца - пропал Хереш. Они развели руками: - Нам ли сторожить всю границу? - А то кому же? Вам расплачиваться - вы и сторожите. - Господин, - заговорил один из них, - ты человек мудрый, с тобой хитрить нельзя. Это правда - херешане живут чужими стадами. Так ведется у нас со времени дедов. Без этого мы как земледелец без сохи. Сам посуди, чем прожить нам после твоего приказа? - Разве не обещал я вам помочь? - спросил Самсон. - Помочь? - Село сожгу, вас повешу: вот и не останется больше забот, чем прожить. Сказав это, Самсон поднялся и ушел обратно, а старики и весь народ начали совещаться в великом замешательстве. Около полудня проехали через их село богатые молодые люди из Бет-Хорона. Это была вещь обычная: несмотря на уводы девушек и другие бесчинства, их еще все-таки ласково принимали в Шаалаввиме, угощали и пускали на пляску. На молодых людях были праздничные платья, и ослы их были разубраны по-праздничному. Херешане рассказали им про самсонов приказ. Те их высмеяли и уехали дальше по дороге в Шаалаввим, а сходка у ворот разошлась, ничего не решив. Но на рассвете молодые люди из Бет-Хорона опять показались на околице деревни. Теперь они шли пешком, совершенно голые; и у всех до одного были острижены бороды, а это считалось наибольшим срамом, какой может постигнуть человека. Вскоре после этого Хереш начал пустеть, пока совсем не опустел. Часть ушла в глубину Вениамина, часть на Иордан, остальные к Иуде или Ефрему. Потому и не осталось памяти от села Хереш, что на полдороге между Шаалаввимом и Бет-Хороном, - ни слова в книгах, ни развалин на земле. * * * И иевуситов раз навсегда отучил Самсон от непрошенных посещений Айялона. Бить их он не хотел: они его любили, всегда выслеживали для него пантер и медведей и, очевидно, считали богом. Он для них придумал совсем небывалую острастку. Пришли они раз толпою к воротам Айялона и расположились на ночлег, рассчитывая на поживу утром, когда откроется рынок. Но на заре их окружили, отобрали каждого десятого, потащили в купальню и, несмотря на их отчаянные вопли, с головы до ног вымыли щелоком и горячей водой. Такого погрома никогда еще не переживал иевуситский народ. В земле их было так мало источников, что тратить воду на пустяки считалось смертным грехом; только жрецам их при капище бога Сиона-Азазеля в Иевусе предписывалась эта роскошь три раза в году. Табор в ужасе разбежался; опозоренные жертвы расправы поплелись к себе в горы с опущенными головами; семь недель после этого считались они у своего народа нечистыми, спали на голой земле, и никто с ними не хотел иметь дела; только жены их, воротя носы, каждый день натирали их козьими следами, чтобы опять вытравить неприятный человечий запах, по которому иевуситы в темноте издали опознавали чужеземца. Судил Самсон только у себя в Цоре; к нему приходило много народу, хотя не по сердцу людям были его приговоры. Кривды он не допускал и с дурными людьми расправлялся жестоко, но почти всегда было в его решении что-то неожиданное, раздражающее. У людей поумнее сложилось смутное чувство, что он издевается и над сторонами, и надо всею сходкой вокруг; издевается, не улыбаясь, сохраняя черствую суровость на лице, роняя слова скупо и резко; резче и скупее с каждым годом. И все-таки ходили к нему на суд. Неплохо жилось Дану в годы судьи Самсона. Ему верили, без его совета не начинали никакого дела; повторяли его поговорки; тревожились, когда он долго не возвращался из Филистии; и терпеть его не могли. Зато обожала Самсона Филистия. О туземцах нечего говорить: они были все у него на посылках, шли за него под кнут и пытку, прятали его, шпионили для него, с радостью давали ему на ночь не только дочерей, но и жен; говорят, делали себе идолов с семью рожками и приносили им жертвы трижды в году или особо в случае беды. Это и была, конечно, главная причина его неуловимости, всезнания, вездесущности. Но страннее всего (если только вообще это странно) было отношение самих филистимлян. По закону их он был разбойник, свирепый и коварный; за его голову была назначена цена (которой, впрочем, уже никто не помнил), за приют, ему оказанный, плети и смерть; среди стражи на пограничных и внутренних заставах мечтою каждого очень молодого сотника было привести Самсона в Газу или в Экрон на веревке. И вместе с тем уже давно, или еще никогда, не было у филистимлян такого общего любимца. Однажды в Газу прибыл важный гость из Египта, и друзья повели его смотреть красоты города. Показали ему свою гавань, называвшуюся "Маим"; показали мощеную площадь перед храмом, на которой было, говорят, десять тысяч квадратных каменных плит; показали внутри храма истукан Дагона и шепнули гостю на ухо (он был человек свободомыслящий) любимую в Газе остроту о своем боге - "помесь осла и скумбрии"; показали последнюю свою гордость. Железные ворота, j знаменитые во всем Ханаане; но при этом все время, наперебой, с возмущением и восхищением, перечисляли ему проделки Таиша. В конце концов египтянин написал домой такое письмо: "... Строения здесь небольшие и бедные, хотя для этой грубой страны и они, бесспорно, являются достопримечательными. Пресловутый идол во храме здешнем вытесан из цельного камня, величиною с быка или больше, и стоит на золоченой подставке, под навесом, опирающимся на четыре столба; каждый столб из другой каменной породы. Все это довольно убого. По мнению жрецов, идол изображает рогатую акулу с туловищем быка; ибо Дагон, согласно преданию, родился от очень странного брака. Отцом его был наш собственный золотой телец, которому некогда поклонялись и на Крите, ибо глупость легко переплывает моря; а мать его - морское чудище, божество рыбаков на малых островах. Образованная молодежь Газы, однако, смеется над этим: истукан очень стар, привезен еще с Кафтора, весь обтерся и похож на что угодно. Вообще вельможи здешние сами сознают захудалость своей роскоши и, показывая иноземцу свои дворцы, укрепления и капища, подтрунивают над ними, над собою и вообще надо всем, что на земле и в небесах, не хуже, чем мы с вами в Мемфисе. Единственное, чем они, по-моему, действительно гордятся, это некий разбойник из дикого племени, живущего на востоке от Филистии". * * * Как-то назначили в Асдоте нового начальника стражи. Он был очень юн, мечтал об отличии и служил до тех пор только в сельских округах, надзирая за тем, чтобы туземцы работали и не бунтовали. К своей новой должности он отнесся добросовестно. Город был полон притонов, где каждую ночь игроки спаивали и обирали корабельщиков, и каждую ночь это кончалось поножовщиной. Молодой офицер начал лично с отрядом обходить по вечерам харчевни. На третью ночь он остановился у забора одного из крупнейших постоялых дворов: еще издали поразил его шум, доносившийся оттуда. Большое общество пировало там на открытом воздухе; лиц он не видел, но по выговору понял, что это не сброд, а молодежь из богатого круга. Один из них изображал в лицах обряды газского храма. Сотник, подслушивая, сам начал смеяться: рассказчик удивительно похоже передавал гнусавую молитву старшего священника на древнем языке Кафтора; сам он, как и все остальные, конечно, этого языка не знал, но уморительно подхватил его свистящую и шипящую скороговорку. Особенно смешно было то, что в молитву, через каждые два-три слова, врывалось тоскливое блеяние жертвенного барана, и минутами казалось, что это баран молится, а жрец ему только вторит. Компания помирала от хохота, причем некоторые гудели тем важным басом, который дается только лицам большого чина. Офицер хотел идти дальше, как вдруг его остановила знакомая кличка. Кто-то из веселой гурьбы закричал: - Таиш! Когда ты сдержишь обещание - "по шапке на косицу"? Сотник сдвинул брови, бесшумно вошел во двор и увидел Самсона. Тот сидел на дальнем конце стола, а на ближайшем к калитке возлежал, держась за бока, главный судья Асдота. Молодой офицер растерялся. С огромными предосторожностями удалось ему вызвать сановника из-за стола в неосвещенный угол, и там он, стоя навытяжку, заявил вежливо, но твердо: - Судья, у меня строгий наказ - захватить этого разбойника живым или мертвым. Судья потрепал его по плечу: - Ты недавно в Асдоте, - сказал он. И, взяв под руку молодого человека, он усадил его рядом с собою и велел подать еще вина. Так и просидел там сотник далеко за полночь, смеясь до икоты самсоновым остротам; и Самсон действительно сдержал то обещание, о котором напомнил ему один из пировавших, и поборол семерых разом - это и называлось у них: по одной филистимской шапке на каждую его косицу. А в конце попойки судья снова потрепал сотника по плечу и сказал ему довольно отчетливо: - Что ты знаешь наказ, это хорошо; но надо знать также и обычай. * * * В конце концов, сложился неписаный закон, честно соблюдавшийся обеими сторонами. Если Самсон приходил к туземцам - значит, беда: берегите дома, караваны, заставы; двойная стража, обыски, облавы - и тут, если бы его нашли и если бы одолели - был бы ему конец; но, конечно, трудная была задача - изловить человека среди тысяч туземных хуторов, где каждый батрак охотнее умрет, чем выдаст. Если же являлся он открыто сразу к филистимлянам - тогда был он гость, и желанный. С ним пировали тогда лучшие люди страны, судьи, начальники, придворные саранов; пировали бы сараны, если бы не запрещал им обычай ходить по харчевням. Но и дома богатейших открыты были Самсону, только сам он их избегал: там были женщины. Много заглядывалось на Самсона филистимлянок, и блудницы, и мужние жены, и барышни; но он на них не глядел. Однажды в Аскалоне жена казначея, первая красавица города, подослала к нему вернейшую из молодых своих рабынь. - Госпожа моя ждет тебя в горнице, - шепнула ему девушка, - я тебя провожу. Самсон ответил: - Не хочу я твоей госпожи; ты лучше. Останься со мною. Она осталась, хоть знала, что утром, вернувшись во дворец, дорого расплатится. * * * Самсон тоже любил Филистию. Знал он ее теперь вдоль и поперек и вглубь, и в душе судил о ней трезво. Это было государство красивых пьявок. Труд у них даже не считался позором: он просто был вне поля зрения. Бедных было много, особенно разоряла их игра: обедневшие кормились подачками вельмож или опять игрою в кости, или уходили в Египет, или кидались на меч: мысль о труде руками не могла им придти в голову, как мысль о ходьбе на руках вместо ног. Все, что носит имя работы, - кроме женского рукоделья, - все, до чего дотрагивается рука и от чего родятся вещи, делал у них туземец. Трудно было сказать, у кого хуже было жить обломкам прежних племен Ханаана - у колен израильских или в стране Пяти городов. Они тут не вымирали и не растворялись: напротив, их было много, по меньшей мере впятеро против филистимлян. Но каждый час их жизни принадлежал господам; и филистимляне, между собою ветреные и нерасчетливые, умели в отношении к туземцу следить, чтобы ни одна минута из этого часа не пропала даром. Они были прекрасные хозяева и любили порядок. Их порядку Самсон дивился больше всего. Их строя понять он не мог: точная, разработанная, многоветвистая иерархия, разграничение функций, твердые правила для каждой стороны управления - все это было ему недоступно, казалось путаницей. Но он ясно видел, что выходит из этого не путаница, а великий лад. Были какие-то заведенные пути, по которым стройно текли дела от заставы до сарана; были незыблемые обряды для взаимодействия между пятью саранами - им не приходилось созывать друг друга тайком на советы в Чертовой пещере! Жизнь бежала ровно, как по воде круги от брошенного камня. Однажды в Газе он видел зрелище, о котором когда-то рассказывала ему Семадар. На площади перед храмом собрались на праздничную пляску юноши и девушки. Их было несколько тысяч - по одному на каждой плите. Все они были одеты одинаково, все в белом; на юношах были короткие опоясанные рубашки, на девушках - платья с оборками до самой земли, в талию, с длинными рукавами, как обычно, только с голым вырезом во всю ширину и глубину груди. Выстроили их по росту, двумя лагерями: справа молодые люди, а девушки слева. Управлял танцем безбородый жрец; он стоял на верхней ступени паперти, и в руках у него была палочка из слоновой кости. Когда началась музыка, все застыли - и участники пляски на плитах, и громадная толпа кругом, на деревянных подмостках, на крышах домов, на немощенных обочинах площади; слышен был рев прибоя с набережной далекого Маима, порта Газы. На танцующих не колыхнулась ни одна складка; даже у оголенных девушек трудно было заметить дыхание. Безбородый жрец побледнел и ушел глазами в них, они в него; он бледнел все больше - казалось, что весь задержанный порыв этих тысяч сгустился в его груди и сейчас его задушит насмерть. Самсон и сам чувствовал, что кровь прилила к его сердцу, и если это продлится еще несколько мгновений, он захлебнется. Вдруг этот жрец быстро, почти незаметно, едва-едва поднял палочку, и все белые фигуры на площади упали на левое колено и выбросили к небу правую руку - одним движением, с одним отрывистым аккордом шороха, точь-в-точь. У десятитысячной толпы вырвался вздох или стон; Самсон пошатнулся и заметил, что облизывает кровь - так он закусил перед этим губу. Вся пляска состояла из таких поворотов по мановению палочки, то резких, то плавных, и тянулась она недолго. Но Самсон ушел с праздника в глубокой задумчивости. Еще в передаче Семадар его поразила эта картина единой воли, стройно движущей тысячами. Теперь она его подавила своим колдовством. Он не мог бы высказать эту мысль, но смутно чувствовал, что тут ему показали главную тайну народов, создающих государства. Глава XXII. В ОДИНОЧКУ О разбоях и проделках Самсона ходило по стране много легенд. Большинство были вымышленные; остальные чаще всего сводились к одному превосходству мускулов, и рассказывать о них не стоит. Он просто был сильнее всех людей, живших на свете до него и после; в расцвете зрелости мог повалить кулаком буйвола, перетянуть четырех лошадей; и все это знали. Потому действительно бывали случаи, когда он ходил в одиночку, с дубиной, может быть, и вправду с тут же подобранной большой костью, на вооруженную толпу: еще до стычки передние теряли бодрость и веру в себя, он их давил, как муравьев, а остальные разбегались. Однажды в харчевне он нарочно дал себя сковать, потом связать, и разорвал не только медные кандалы, что не такое уж чудо, но и путы из сыромятной кожи, чего люди никогда не видали и не увидят. А кровь в нем была такая терпкая и здоровая, что сейчас же створаживалась, закрывая самую глубокую рану: и порезы его заживали с быстротой, о которой филистимские лекаря посылали доклады египетским. Но, кроме силы мышц, у него были и другие преимущества. Главное было дано ему с детства и до смерти, само по себе не редкое, но в редкой степени: он читал человеческие мысли безошибочно. Против него не помогала никакая военная хитрость. Большинство офицеров он знал лично: довольно было ему раз увидеть человека, услышать его голос, чтобы понять его насквозь, знать, что тот замыслит, как ухитрится в любом случае. Но и о человеке, никогда не виданном, по двум-трем отзывам он умел составить живой образ и уже дальше знал его наизусть. Об этой его черте филистимляне рассказывали такую басню: на правом берегу Яркона, недалеко от устья, был пригорок, на котором еще первые филистимские завоеватели выстроили сторожевую башню. Они ее прозвали по-своему, башня царя Миноса, - и до сих пор то место носит похожее название. Это был у них главный военный пост северного побережья. Однажды Самсон кутил со старым знакомым из Аскалона; звали его, как и большинство знатных филистимлян, Ахиш. Он сказал Самсону: - Беда тебе готовится, Таиш. Скоро переведут начальником на холме царя Миноса земляка моего Таргила, а он давно поклялся, что поймает тебя, как только попадет поближе к Цоре. - Я его не видал, - ответил Самсон. - Что за человек? - Опасный человек. Вспыльчивый, смелый и хитрый. Солдаты его боятся, как грома. Но мы его любим: гостеприимный хозяин, а лучшего обеда, чем в его доме, не найдешь во всем Аскалоне. - И он побожился, что поймает меня? - Об заклад побился! - А ты ему скажи: прежде, чем он доедет до башни царя Миноса, я на дороге сниму с него меч и отберу всю поклажу. - Передам, - сказал аскалонец. Через несколько времени после того ехали к Яркону два всадника, а за ними рысцой бежал нагруженный осел. Всадники были одеты в дорожное платье египетских купцов. Доехали они до пустого, ровного места, где на утоптанной глинистой земле, уже окаменелой от жары, только рос одинокий пыльный кактусовый куст. Когда они поравнялись с кустом, из-за него поднялся человек огромного роста и сказал: - Здравствуй, Таргил. Я пришел за твоим мечом и поклажей. Когда оба уже были связаны и офицер увидел, что Самсон собирается уйти со своей добычей, не сделав им лично никакого увечья, он спросил: - Кто тебе сказал, что это я? Ведь я нарочно поехал без свиты и переодетый. - Никто не сказал, - ответил Самсон, - а что ты поедешь без свиты и в другой одежде, это я сам знал. - Откуда? - Друг твой Ахиш предупредил меня, что ты человек смелый и хитрый. Смелый - значит, постыдится взять с собой великую стражу. Хитрый - значит, оденется так, чтобы его не приняли за начальника. - Но неужели ты целый месяц сидел тут за кустом? И мало ли ездит по дороге людей, похожих на офицера? А в лицо меня ты не знаешь. - Сегодня утром, - объяснил Самсон, проходил я мимо харчевни. Слышу, пахнет не бараниной, как всегда, а жареной рыбой со всякими приправами. Смотрю в дверь - у одного раба свежий синяк под глазом. Я ничего не спросил и прямо полями пошел сюда. Мне еще Ахиш говорил, что ты человек раздражительный и любишь вкусно поесть. Первое из похождений, которое сделало его любимцем Филистии, относится к тому времени, когда он вернулся из Этамских ущелий и только что распустил навсегда своих шакалов. Тогда его, кроме Тимнаты, в других углах Филистии в лицо еще не знали; и он еще был молод и, хотя высок и широк, еще не так громаден, чтобы чужие догадались, кто он такой. В это время филистимская стража занимала Гимзо; почти все даниты ушли оттуда, и городок считался потерянным. Однажды ночью Самсон бродил вокруг Гимзо, придумывая, что бы сделать, - и так, чтобы не навлечь новую злобу на все колено. Иначе он просто напал бы на стражу. Нужна была тут уловка. Так, занятый мыслями, он обогнул филистимскую заставу и полями вышел на дорогу из Гезера в Лудд и услышал топот. Два всадника неслись во весь опор с юга на север; Самсон увидел, что это военные гонцы; передний был мужчина большой и грузный. Самсона осенила мысль. Он остановил коней, оглушил кулаком по скуле обоих всадников, связал их, набил травой рты и отнес подальше от дороги; сам оделся в платье толстого и привесил к поясу его меч. Он столько жил с филистимлянами в Тимнате и был так приглядчив, что никакой ошибки в одежде, в манерах, в посадке верхом не боялся. И он умел подражать их выговору в совершенстве и вообще подражал кому угодно: совы его принимали за сову, волчица раз убежала от ослиной туши на его жалобный вой испуганного волчонка. К седлу второго коня был привязан тугой кожаный мешок, тщательно запечатанный, - судя по звону, деньги. Самсон взял мешок с собою, сел на коня и поскакал в Лудд, держа вторую лошадь за уздечку. Было уже за полночь, когда он явился к начальнику тамошнего полка. - Я прибыл из Экрона, - сказал он, - и мне велено еще до зари вручить эту казну начальнику нашей стражи в Гимзо. Но то чужая земля, могут меня ограбить: и у нас по дороге моего солдата убили разбойники; дай мне конный отряд провожатых. - Я тебя не знаю, - сказал офицер, дивясь его мощности, - кто ты такой? Самсон объяснил, что его на днях перевели с египетской границы и сам он родом из южной пустыни (по выговору собеседника он понял, что тот из Яффы). На юге, действительно, жили остатки племени анакитов, славившиеся огромным ростом; филистимляне считали их, как и амалекитян, почти людьми и охотно принимали в солдаты, хотя своих, местных туземцев из саронской равнины в войско не пускали. Самсон, кроме того, небрежно упомянул несколько имен экронской знати и мимоходом изобразил старшего военного писаря из Экрона так похоже, что начальник не только уверовал, но и возлюбил его. Подействовал и мешок - его печати, тяжесть и звон. Поэтому Самсон явился в Гимзо уже во главе взвода конницы, и тамошний сотник принял его с почетом. По выговору он был из Газы, а потому Самсон - оставив свой отряд шагов на тридцать - говорил с ним сюсюкая, как уроженец Яффы. - Приказ тебе идти с отрядом в Баал-Салиса. Немедленно; и вот мешок с деньгами. - Баал-Шалиша? - спросил сотник. - Неужели у нас война с Дором? Самсон внушительно промолчал: не дело гонца из столицы рассказывать мелкому офицеру государственные тайны, хотя ему-то они, конечно, ведомы. - А кто останется в Гимзо? - Я, - сказал Самсон, - и эта конница. Через час сотник увел свою стражу по северной дороге. Тогда Самсон приказал десятнику своей конницы: - Скачите во весь опор назад; и скажи начальнику Лудда, что все исполнено и что я в Экроне доложу о его расторопности и неутомимости его солдат. Вот как он освободил Гимзо, никого не убив и даже никого не ограбив на земле Дана, так что филистимляне и придраться не могли. А жители Гимзо вернулись и построили укрепления, и город остался у Дана, и только после смерти Самсона филистимляне его заняли опять. - Вы твердо решили послать в Экрон кузнецкую подать? - спросил Самсон у старейшин. И они снарядили стражу, навьючили ослов, отсчитали, сколько нужно было, овец, и отправили это посольство в Экрон. Но на филистимской земле, в нескольких часах пути от Экрона, Самсон их нагнал; всех избил, хотя не до смерти, но настолько тщательно, чтобы не было ни у кого сомнений в их неповинности в самом деле, филистимляне потом их подобрали замертво; а ослов с подарками и стадо он угнал обратно в Цору. Старосты переглянулись, покачали головами, но потом улыбнулись и послали Махбоная в Экрон жаловаться: - В вашей земле нет порядка: мы вам послали подать, а ваши разбойники смотрите, что натворили, - стражу нашу искалечили, а добро увезли неведомо куда. На это нечего было возразить. - Ладно, - сказал саран, - в будущем году мы примем вашу подать на границе. * * * Когда пришло время, Самсон приказал старейшинам: - Смотрите, чтобы ваш обоз дошел до границы не раньше заката. Филистимский конвой прибыл в назначенное место еще в полдень; но никого там не застал, кроме грязного, лохматого калеки, скрюченного корчей в один огромный комок; под мешком, надетым на него, трудно было разобрать, где плечи, где ноги; у него, очевидно, была водянка, таким большим он казался, ползая по земле. Он подполз к офицеру просить милостыни; тот швырнул ему подачку и, от нечего делать, стал над ним подтрунивать. Солдаты тоже. А нищий жалобно ныл, клянчил и все к чему-то прислушивался; и еще была у него странность - он почти каждого спрашивал: - Как тебя зовут? Наконец он уполз, бормоча не то слова благодарности, не то бранные. Только на закате запылила дорога и показался караван из Цоры. Офицер обругал их за промедление, принял мешки, сосчитал стадо, выдал начальнику обоза казенную печать в качестве расписки и погнал овец и ослов по дороге в Экрон; а даниты, исполнив свой долг, побрели домой. Ночью, на полпути между границей и Экроном, солдаты стали: дорога между холмами была завалена утесами. В ту же минуту где-то в темноте зарычала пантера, откликнулась ей другая, раздался отчаянный храп зарезанного осла - и все ослы бросились врассыпную, толкая солдат и валя на землю сбившихся овец. Солдаты смешались. Вдруг они услышали голос своего офицера, кричавшего откуда-то справа: на помощь! На самом деле офицер уже был убит, а кричал за него Самсон; и обе пантеры, и храпевший осел - все это был Самсон. Часть отряда кинулась на голос начальника; но тут поднялось что-то невообразимое - в темноте и суматохе они ясно слышали голоса товарищей, вопивших: погибаю, спасайте! Где ты, Харон? Сюда, Гехази! - Так перебил их Самсон, двадцать пять человек до одного; собрал ослов и стадо и погнал обратно; и еще хуже - забрал мечи и копья и унес их тоже в Цору и роздал верным людям по своему выбору. С тех пор, по преданию, перестали филистимляне требовать кузнецкую подать от Дана. Вместо того они обложили своих же кузнецов, а те стали брать дороже с данитов; это гораздо проще и для казны столь же доходно. А у Самсона, после этого случая, появилась новая забава, охота за медью и железом; и почти все сказания о проделках его говорят об этой охоте. Однажды Самсон пришел к филистимлянам в Гезер с большой поклажей сошников и заступов для починки. Отнес их в кузницу, передал точильщикам, а сам присел отдохнуть на улице. Вокруг него собралась, по обыкновению, толпа ребятишек и взрослых, и он их забавлял прибаутками и фокусами. В толпе этой был смуглый юноша лет восемнадцати; голова у него была бритая, как у жителей Синайской пустыни, и лохмотья кочевых народов. Почему-то он Самсону не понравился, и Самсон ему. Юноша сказал назорею что-то грубое на своем ломаном языке; Самсон ударил его, тот отлетел прямо на кузницу, едва не упал в огонь; и когда пришел в себя, то стал проклинать Самсона по-своему, а потом прибавил по-ханаански, неуклюже коверкая слова: "Я тебе отомщу!" На другой день Самсон пришел забрать свою поклажу. Когда он расплачивался, вдруг из-за угла выскочил этот юноша и закричал: - Он украл пять топоров, я сам видел! Надзиратель кузницы велел развязать тюки, и там действительно оказалось пять топоров, Самсону не принадлежавших. Самсон очень смутился; запустил камнем в юношу, но тот увернулся, спрятался позади толпы и издали дразнил данита срамными телодвижениями. Другого на месте Самсона за эту кражу бросили бы в тюрьму; но Самсона уже знали, а потому отпустили с суровым наставлением. Надзиратель кузницы был филистимский чиновник, а рабочие все из уроженцев северного побережья - из Дора, из Тира, даже из Сидона. Надзиратель подозвал юношу и хотел дать ему денег за услугу. - Лучше возьми меня на работу, - сказал тот. - А кто ты родом? - Я из шатров Амалека в пустыне; убил там одного и бежал. Амалекитян брали даже в солдаты. Надзиратель принял его в кузницу. Юноша оказался понятливый: начал с раздувания печи, скоро перешел в точильщики, а потом научился ковать и стал хорошим мастером. И тут он вдруг исчез. Юноша этот был Нехуштан. Еще задолго до того послал его Самсон в пустыню, учиться говорить по-амалекитянски и коверкать ханаанскую речь на ихний лад. Так появился у Дана первый кузнец, а потом и ученики его. Они работали потайно в пещерах; потому что старейшины, боясь войны, были против этого новшества. * * * У Самсона было правило: после разбоя на филистимской земле - не оставлять таких следов, которые вели бы в области Дана. Если за ним снаряжали большую погоню с луками и стрелами - редкое оружие, и единственное, которого он боялся, - то он уходил от нее или в пустыню, или в землю иевуситов. Дикари эти его любили; а филистимляне, привыкнув жить на равнине, карабкаться по горам не хотели. Один раз, отчасти по нужде, а главным образом из умысла, он миновал землю иевуситов и скрылся по дороге в Гивеон. Гивеон принадлежал Вениамину. Из-за этого стали филистимляне придираться к Вениамину. "Хорошо", подумал Самсон; и в следующий раз повел за собою погоню прямо в область Иуды. В земле Иуды, впрочем, были у Самсона друзья. Там подрастала хорошая молодежь вокруг Вифлеема; они ловко метали камни из гнезда, пришитого к короткому ремню, и почтительно слушали рассказы Самсона, когда он останавливался там по пути. Был он желанный гость и в Хевроне, но по другой причине. Там было главное кодло левитов. Они упрямо величали себя "коленом"; может быть, и вправду был у них особый родоначальник с непобедимой душой бродяги. Почти все левиты, шатавшиеся по стране с товаром или колдовавшие в божницах от побережья до Эн-Геди, были родом из Хеврона или окрестностей. Они сказали Самсону: - Если нужно сбыть краденое добро так, чтобы следа не осталось, - помни о нас. - Всякое? - спросил он. - И мягкое, и твердое? Они сразу поняли. В то время уже зародился в горах спрос на боевое железо. - Твердое добро тяжело развозить, - сказали они, - мы тебе за него меньше заплатим. Но товар всегда товар. - Хорошо, - сказал Самсон. - Когда пришлю вам сказать: готово, соберите большой караван и ждите меня к югу от Вирсавии. Около того времени он опять услал Нехуштана, - в Яффу, пожить среди моряков и грузчиков. Там данитов брали на суда охотно. Нехуштан был и проворен, и пронырлив; хозяевам он понравился и через месяц уже с бичом в руках покрикивал на грузчиков, а еще через несколько месяцев был допущен к кормовому веслу. Однажды он разыскал Самсона в хижине туземца близ Бет-Дагона и шепнул ему: - Скоро должен прийти корабль с острова Куфри с грузом меди и железа. В темную ночь они встретились на набережной Яффы. Там стоял часовой, но труп его назавтра выбросили волны. Самсон и Нехуштан сели в одну из лодок; Самсон разорвал ржавую цепь, и лодка ушла в открытое море. Около полудня завидели они сидонскую бирему. На палубе ее сидело двадцать гребцов, а еще двадцать весел работали снизу, сквозь отверстия во чреве корабля. Лодка пошла навстречу биреме, а Нехуштан закричал в сложенные руки: - Эй, капитан! Мы слуги Махона из Яффы: он шлет тебе важные вести. Махон из Яффы был тот купец, которому предназначался груз; и корабельщики уже знали Нехуштана. Они остановили гребцов и бросили канат; юноша вскарабкался на палубу; за ним Самсон, и моряки и гребцы, разинув рот, смотрели на великана. Юноша сказал капитану: - У берега Яффы рыщут разбойничьи барки; они уже потопили Бен-Шиммуна, нубийца Баголу и две лодки из нашего флота. Говорят, они подстерегают тебя. Поэтому велел тебе Махон держать на Газу. - А это кто? - спросил капитан, дивясь на Самсона. - Это новый десятник береговой стражи в Яффе; я приказал ему ехать со мной, - важно сказал Нехуштан, - на случай, если бы мы повстречались с теми барками. Бирема повернула на юг, держась открытого моря вне вида берега. По расчету капитана, сутки скрылся по дороге в Гивеон. Гивеон принадлежал Вениамину. Из-за этого стали филистимляне придираться к Вениамину. "Хорошо", подумал Самсон; и в следующий раз повел за собою погоню прямо в область Иуды. * * * В земле Иуды, впрочем, были у Самсона друзья. Там подрастала хорошая молодежь вокруг Вифлеема; они ловко метали камни из гнезда, пришитого к короткому ремню, и почтительно слушали рассказы Самсона, когда он останавливался там по пути. Был он желанный гость и в Хевроне, но по другой причине. Там было главное кодло левитов. Они упрямо величали себя "коленом"; может быть, и вправду был у них особый родоначальник с непобедимой душой бродяги. Почти все левиты, шатавшиеся по стране с товаром или колдовавшие в божницах от побережья до Эн-Геди, были родом из Хеврона или окрестностей. Они сказали Самсону: - Если нужно сбыть краденое добро так, чтобы следа не осталось, - помни о нас. - Всякое? - спросил он. - И мягкое, и твердое? Они сразу поняли. В то время уже зародился в горах спрос на боевое железо. - Твердое добро тяжело развозить, - сказали они, - мы тебе за него меньше заплатим. Но товар всегда товар. - Хорошо, - сказал Самсон. - Когда пришлю вам сказать: готово, соберите большой караван и ждите меня к югу от Вирсавии. Около того времени он опять услал Нехуштана, - в Яффу, пожить среди моряков и грузчиков. Там данитов брали на суда охотно. Нехуштан был и проворен, и пронырлив; хозяевам он понравился и через месяц уже с бичом в руках покрикивал на грузчиков, а еще через несколько месяцев был допущен к кормовому веслу. Однажды он разыскал Самсона в хижине туземца близ Бет-Дагона и шепнул ему: - Скоро должен прийти корабль с острова Куфри с грузом меди и железа. В темную ночь они встретились на набережной Яффы. Там стоял часовой, но труп его назавтра выбросили волны. Самсон и Нехуштан сели в одну из лодок; Самсон разорвал ржавую цепь, и лодка ушла в открытое море. Около полудня завидели они сидонскую бирему. На палубе ее сидело двадцать гребцов, а еще двадцать весел работали снизу, сквозь отверстия во чреве корабля. Лодка пошла навстречу биреме, а Нехуштан закричал в сложенные руки: - Эй, капитан! Мы слуги Махона из Яффы: он шлет тебе важные вести. Махон из Яффы был тот купец, которому предназначался груз; и корабельщики уже знали Нехуштана. Они остановили гребцов и бросили канат; юноша вскарабкался на палубу; за ним Самсон, и моряки и гребцы, разинув рот, смотрели на великана. Юноша сказал капитану: - У берега Яффы рыщут разбойничьи барки; они уже потопили Бен-Шиммуна, нубийца Баголу и две лодки из нашего флота. Говорят, они подстерегают тебя. Поэтому велел тебе Махон держать на Газу. - А это кто? - спросил капитан, дивясь на Самсона. - Это новый десятник береговой стражи в Яффе; я приказал ему ехать со мной, - важно сказал Нехуштан, - на случай, если бы мы повстречались с теми барками. Бирема повернула на юг, держась открытого моря вне вида берега. По расчету капитана, сутки с половиной надо было идти на полдень, а тогда можно будет свернуть к востоку, пока не покажется Маим, порт филистимской Газы. По дороге Самсон подружился с корабельщиками, заучил их имена и голоса. На вторую ночь капитан, оставив своего помощника на вахте, ушел в каюту спать. В полночь он услышал голос помощника, звавший его на палубу. Еще через несколько минут боцман услышал голос капитана, звавший его на палубу. И так до конца. Все они поодиночке вылезли наверх по узкой лесенке; ни один не успел крикнуть, а всплеска воды нельзя было расслышать из-за ударов весел. Наружные гребцы сами точно не знали, что творится в темноте, но смутно видели, что происходит нечто грозное; матрос-понукало, отбивавший для них такт, свалился первым, и за него молотом стучал Нехуштан. Когда все кончилось, Нехуштан пошел к кормовому веслу (кормчий был выброшен в воду сейчас же за понукалой), а Самсон остановил гребцов и сказал им: - Если будете слушаться, отпущу вас на волю. И дал им по тройному пайку еды, и велел не торопиться: ему нужно было, чтобы они подкормились и отдохнули. Так они шли на юг всю ночь, и день, и еще ночь; а на восходе солнца выбросились на песчаный берег далеко южнее Газы, в самом сердце пустыни. Здесь Самсон нагрузил ящики с медью и железом на гребцов, сколько хватило плеч и силы; а их было восемьдесят человек. Этот караван и погнал он через пустыню Амалека в Вирсавию 22; Нехуштан, уже бывавший в тех местах, указывал дорогу от колодца к колодцу. А у Вирсавии ждали их левиты с вереницей верблюдов; и тут Самсон отпустил гребцов на волю и каждому дал по монете серебра. Глава XXIII. ТОВАР - МЯГКИЙ И ТВЕРДЫЙ Еще и в другой раз доставил Самсон левитам Хеврона большую поклажу твердого товара: такую, что по сей день живет о ней предание среди всех народов мира. Случилось это через много лет после пожара Тимнаты; и было в этом деле то новое, что в первый раз за десять лет он коснулся филистимской женщины; правда, не по собственной воле, а так сложились обстоятельства. Самсон чуждался всех филистимлянок без различия - и мужних жен, и блудниц; впрочем, и различие было невелико - оба сословия пользовались одинаковым почетом. Филистимляне называли блудницу словом древнего островного языка; в переделке на ханаанейский лад оно произносилось "пиллегеш" и в старину означало жрицу. Те из блудниц, у кого был хороший голос, и теперь пели по праздникам в храме наряду с дочерьми начальников города; в праздничном хороводе тоже блудницы и мужние жены плясали наравне и, встречаясь на улице, говорили между собой приветливо. Некоторые блудницы были очень богаты, владели землями, что замужним и вдовам не разрешалось, или давали деньги в рост. Некоторые славились умом и тонкостью обращения; те, что были похуже и победнее, содержали харчевни в городах и по дорогам. Женщина, о которой будет речь, появилась в Газе недавно. Приятели Самсона по выпивкам очень ее хвалили: она долго жила в Египте и знала все искусства тамошней любви. Однажды на улице ее показали Самсону. Она была рыжая, напомнила ему Семадар, и его сердце сжалось. Как и все женщины, она благосклонно оглянулась на него: глаза у нее были тоже, как у Семадар зеленоватые. - Ты ей понравился, - сказал один из его спутников, рассмеявшись. - Таиш не любит наших красавиц, - ответил другой и рассказал первому, который этого не знал, случай с женой казначея в Аскалоне. - Ваши слишком тоненькие, - отшутился Самсон, - они пьют уксус для стройности. - Ив противовес он перечислил преимущества аввейских женщин, но повторить это нельзя. Через несколько месяцев после того Самсон опять пришел в Газу, но не открыто, а к туземцам, то есть на разбой. В этот раз он натворил такое, что саран вышел из себя и приказал его изловить во что бы то ни стало. Дело было так: незадолго до того произошел бунт среди туземцев. Филистимляне, дорожившие рабочей силой, всегда по возможности избегали того способа укрощения, который называется: утопить восстание в крови. Но они отобрали двенадцать коноводов и распяли их живьем на пригорке у большой дороги, близ самой Газы, и оставили их там издыхать под сильной стражей. А среди туземцев этих было трое, у которых Самсон часто прятался от облав. Так они провисели на пригорке, пока не стемнело. Что произошло, когда стемнело, точно никто не знал; но позже ночью прибежали в Газу два солдата, оба раненные, с вестью, что все туземцы сняты с виселиц и на их месте повешены стражники с офицером посредине; спаслись только они двое; за ними тоже гнался Таиш до самой Газы, и они едва ускользнули от него по извилинам туземного предместья. Это было чересчур. Еще до полуночи войско оцепило весь город и предместья. Даже простые горожане схватили мечи и присоединились к обходам; и начался повальный обыск во всех лачугах туземного квартала. - Господин, - шепнул аввеец, у которого Самсон укрылся на ночь, - они идут сюда. Это был зажиточный плотник, по имени Анкор; хижина его была просторнее других, и Самсона в его доме принимали всегда с божескими почестями. Но Самсон знал, что с бедняги живьем сдерут кожу, если застанут здесь хоть малый след его. Он влез на крышу, оттуда перелез на соседнюю и дальше. Когда обход приблизился, он соскочил прямо на голову факельщику, схватил горящий сук, сунул его кому-то в лицо, ударил кулаком влево, ногою вправо, прорвался и побежал. Но стража неслась за ним. Из переулка в переулок он добрался до филистимского квартала; но здесь на каждом углу светились факелы, и при свете их он увидел, что солдат вооружили луками. Он остановился в тени какого-то дома, соображая, что делать. Вдруг над ним послышался шепот: - Самсон? Он почему-то сразу догадался, кто это и что она не собирается его выдать. Он откликнулся. Через мгновение она открыла маленькую дверь, взяла его за руку и ввела к себе. - Запри дверь, - шепнула она. - И делай все, что я велю. Он пошел за нею по лесенке в верхний ярус дома. В небольшой комнате слабо светилась лампадка под синей кисеей. Мягко было ступать по полу, а посреди комнаты стояла большая квадратная постель. - Молчи, - сказала женщина, выжидательно глядя в сторону окна. Она стояла спиной к лампе, лица не было видно, только рыжие волосы отливали золотом. Опять у Самсона сжалось сердце; на мгновение он забыл о Газе и вспомнил другую ночь и другую толпу врагов, много лет тому назад. Левой рукой она еще сжимала его руку, правой взялась за пряжку на левом плече, которая придерживала ее ночное платье. Скоро на улице послышался гам и топот погони; отсвет факелов несколько разогнал в комнате полумрак. Комната была убрана богато; в потолке над кроватью было вделано медное зеркало. Она толкнула его к постели. Он сел. - Не так, - шепнула она. Он хотел лечь. - Не так, - шепнула она, указывая на его платье. Он послушался, снял с себя все и лег. Внизу раздался стук. Слышно было, как сбежала по лестнице служанка и с кем-то объяснялась у двери. Женщина быстро отстегнула свою пряжку, выступила из упавшей сорочки и легла на постель, обвившись вокруг Самсона так, что лица и плеч его не было видно. Служанка подымалась по лестнице вверх. У входа в комнату качнулась занавеска, выглянуло лицо негритянки. Она всмотрелась, кивнула головой и опять побежала вниз. - У госпожи моей гость, - сказала она. - Они спят; чего вы шумите? Женщина встала и подошла, потягиваясь, к окну. Факелы, очевидно, хорошо осветили ее: на улице раздались приветственный хохот и восторженные отзывы о ее красоте. Кто-то, судя по голосу - из молодой знати, крикнул ей: - Прости, что мы тебя разбудили, Далила; но мы ищем Таиша, того косматого данита; он добежал до этой улицы, и мы боялись, не ворвался ли он к тебе. - Я для него недостаточно жирная, - сказала она, зевая. Тот же голос ответил: - О, это я знаю - и полк не загонит его в твою постель: он не то, что мы, которых и полк не удержит, если бы ты поманила. Мы боялись, не убил ли он тебя, чтобы спрятаться. - Я живая, как видите, - сказала она, выгибаясь напоказ при свете факелов. - Видим! - ответили они весело и хором. - И ступайте; мне не до вас. - Тут она повернула голову к постели, как будто ее зовут назад, и сказала: - Иду, желанный. Скоро стихло на улице; но ее руки сплелись вокруг шеи Самсона, и ему не хотелось их разнять. Волосы, щекотавшие его губы, отсвечивали тем же отливом, так же зеленовато мерцали глаза, как в те семь ночей в загородном доме Бергама; тот же аромат каких-то духов, то же шелковистое прикосновение. - Почему ты спасла меня? - шепнул он. - Захотелось. Ты мне нравишься, Самсон, отозвалась она губами в губы. - Меня все зовут Таиш. - То все, а это я. - Откуда ты знаешь мое имя? - Все его знают. И я знаю. Все о тебе. Что ты разбойник, и пьяница, и шут у филистимлян, а у себя в племени судья, чьей улыбки никто не видел. И еще... -Что? - Ты взял когда-то жену филистимлянку, и она тебя обманула, и с тех пор тебе противны наши женщины. Он промолчал; думал сказать: "Ты мне ее напоминаешь", но сообразил, что женщины за это обижаются; и вообще он не хотел говорить о Семадар. Она спросила: - И я тебе тоже противна? Вся она к нему прильнула; у него по спине бежали обжигающие токи. Он уже не знал, что говорит; он ответил, как попало: - Я тебя не знаю. Она обвилась еще теснее и шепнула одно слово, и это была игра слов, которую лучше не переводить: "Дайени..." 23 Перед зарей, еще затемно, он ушел. Улицы были пусты, но на городской стене виднелись силуэты часовых с луками. Он пробрался дальше, выглянул из-за угла и увидел ворота. Там были факелы: у ворот стояла обычная стража, с мечами и копьями, даже не удвоенная. Газа полагалась на свои ворота, знаменитые во всей земле. Они были сделаны из толстого железа, а сверху украшены решеткой с острыми зубцами. Хорошая мысль пришла в голову Самсону: самая удачная мысль за все годы его подвигов. Начал он ее выполнение с обычного своего приема; из соседнего переулка послышались крики мужчин, женщин и детей: "Держи его! На помощь! Стража!" Начальник караула у ворот бросился на шум со всеми солдатами, оставив на месте только часового. Вопли слышались все дальше, погоня бежала за ними. Когда Самсон решил, что достаточно далеко увел их от ворот, он перестал кричать и по другой дороге быстро вернулся обратно. Часовой стоял, прислушиваясь, и факел его освещал. Самсон пошарил в кошельке, вынул оттуда плоский камень, изогнулся и бросил. Даже не застонав, часовой свалился на землю. Через минуту начальник караула, стоявший со своими солдатами где-то на углу, среди неодетых, заспанных горожан, которых он расспрашивал, что случилось, - и они его о том же, - вдруг услышал гулкий удар и треск со стороны Железных ворот. Они бросились обратно. Когда добежали, между огромными косяками была только черная дыра: ворота были сорваны с петель и исчезли, а часовой лежал на земле с разбитым черепом. Начальник стражи не растерялся - в том смысле, что сейчас же сделал из положения совершенно правильный личный вывод: он вытащил свой меч, упер его рукоятью в камень и плотно ребрами налег на острие. По долгу службы ему следовало раньше поднять тревогу; но он очень торопился ему не хотелось умереть под палками. Сколько времени прошло, пока затрубили трубачи, пока прибежали свежие офицеры, пока вывели лошадей - никто не считал. Между тем стало светать. Дорога, ведшая от ворот к холмам, была мощеная, следов не могло быть; но одно было ясно - даже Самсон не уйдет далеко с такой ношей. Его уже не поймать; но ворота вернуть необходимо. Во все стороны понеслись конные отряды. К полудню они вернулись: ни ворот, ни Таиша, ни следа ноги его на песках. У сарана собралось совещание. - Надо обыскать туземные хутора, предложил кто-то из советников. - Зачем? - спросил саран. - Может быть, в одном из них, под стогом сена, спрятаны наши ворота... - Невозможно, - ответил войсковой начальник. - У самой дороги нет селений, справа и слева от нее поля; даже склоны холмов повсюду распаханы. Если бы Таиш свернул с каменной дороги на хутор с такою ношей, остался бы глубокий след. А следов нет. Кто унес ворота, унес их по мощеной дороге, никуда не свернув. - Что же, - гневно сказал саран, - неужели взвалил человек на спину поклажу, которую с трудом волокли сюда четыре буйвола, и побежал с нею так быстро, что конные наши его не нагнали? Все молчали, а войсковой начальник, пожав плечами, объяснил: - На то он Таиш. Вся Газа волновалась; изо всей тирании шел народ смотреть на дыру в городской стене. Одни бранились, другие, по филистимскому легкомыслию, смеялись сами над собою. Только туземцы не ходили глазеть на бывшие ворота, чтобы не напоминать о себе. Еще с вечера они ждали беды за то, что Самсон снял с виселицы распятых и повесил стражников. Теперь о них забыли, и они старались держаться подальше. Один за другим они подводили своих волов и ослов к водопою: это был прудок у дороги, шагах в пятистах от ворот, на полпути к холмам, что перед Газой; но ближе к городу не подходили. Видно было, что они встревожены: толкали и торопили животных, а те оступались и мутили воду в пруде до того, что она казалась желтою. Благодаря этой мути, никто не заметил того, что знали туземцы: что на дне пруда, всего под тремя локтями воды, лежат железные ворота. Ночью Самсон вышел из хутора, где его спрятали братья одного из туземцев, снятых им с виселицы. Не плеснув водой, он вытащил ворота из пруда, взвалил их на плечи и понес не спеша, от времени до времени отдыхая; сначала по мощеной дороге, потом холмами и полями; к утру он был уже в горах Иуды, близ хевронской дороги. Там он спрятал свою добычу в пещере, дошел до Хеврона и сказал левитам; и потом целый месяц Нехуштан и ученики его тайно ковали клинки из ворот филистимской Газы. САМСОН НАЗОРЕЙ - ЧАСТЬ 3 Глава XXIV. ТРЕТЬЯ НЕДЕЛЯ Даже в земле Дана чувствовалось, что на этот раз Филистия не простит. К тому странному сочетанию вражды и терпимости, которое издавна установилось между филистимлянами и Самсоном, даниты привыкли: о каждой проделке его они говорили кто с восторгом, кто с порицанием, но без тревоги. На этот раз было иначе. Все как будто притихли и ждали бури. Путники и торговцы передавали, что и в городах филистимлян с ними теперь обращаются не так, как прежде. Больше стало придирок на заставах; но главное - какая-то недобрая появилась сдержанность в обращении. Прежде, торгуясь из-за размера пошлины, с ними там шутили или бранились: теперь говорят мало, отрывисто и глядят куда-то мимо. В доме Самсонова отца тоже отразилась эта подавленность. Маной, сильно уже одряхлевший, был молчаливее обыкновенного; Ацлельпони чаще прежнего уходила в божницу и даже за столом бормотала какие-то заговоры - впрочем, ее уже давно считали в Цоре помешанной и за то вдвое уважали. Сам Махбонай часто не находил, о чем говорить, когда семья была в сборе, хотя был он теперь не меньше словоохотлив, чем прежде. Он все еще состоял домоправителем у них, но вместе с тем уже давно числился в ряду важнейших граждан; божницу Ацлельпони он расширил и обстроил, и она теперь слыла чем-то вроде главного капища для Цоры и всего округа; а в голосе левита всегда звучала важная внушительность. От него - со слов левитов-коробейников, торговавших на юге, - Самсон узнал, что еще больше тревоги в земле Иуды. Его все-таки проследили: кто-то видел на рассвете великана с чудовищной ношей на дороге, ведущей в Хеврон. Открылись и прежние тайны. На морском берегу, день пути к югу от Газы, нашли разбитый корабль, поймали одного из гребцов, он выдал - этот след опять вел от Самсона к земле Иуды, и опять это было железо, тайна и залог филистимской мощи. А теперь к ущербу и опасности еще прибавилось издевательство. Уже остряки, чтобы назвать человека обжорой, говорят ему: пасть у тебя настежь - словно Железные ворота! Но это еще не страшно, это свои; а скоро басня дойдет до Египта и Сидона; стыдно будет смотреть в глаза и туземцу, и путнику... Очень встревожился тогда Иуда. Старосты благоразумного колена давно косились на опасную торговлю железом, но не хотели ссориться со своей молодежью. А теперь - рассказывали коробейники - молодежь сама оробела, и старейшины чуть не каждый день совещаются. Больше всего пугает их то, что филистимляне еще не прислали обычного при всякой ссоре посольства. В Иудее говорят, будто состоялось уже два съезда всех пяти саранов, один в самой Газе, второй в Экроне... Самсон кивнул головою. - Загорается, загорается, - сказал он. И ему вспомнилась Чертова пещера, где он когда-то десять лет тому назад пытался доказать Иуде, что юношеская ссора его с вельможами Тимнаты была только предвестием неизбежной войны между Кафтором и всеми коленами. Иуда не поверил; Иуда сказал: хватит покоя на мой век. Хватит ли? Так минуло около месяца; и однажды ночью пришла к Самсону негритянка, поклонилась в ноги по-заграничному и зашептала: - Далила, госпожа моя, у которой ты провел ту ночь, когда случилось несчастие с воротами Газы, шлет привет. Госпожа моя стосковалась по тебе и покинула столицу тайно, и шатер ее теперь стоит в уединенной местности, в долине Сорека, у поворота сухого ручья. Самсон посмотрел на нее пристально и ответил: - Переночуй. Сам он долго не мог заснуть в ту ночь. Ему пришло в голову, что то могла быть приманка и засада, но не это мешало ему спать. Он почти забыл о Далиле; вдруг теперь весь жар того странного часа воскрес в его памяти. Оттого ли, что ее ласка была не похожа ни на коровью покорность, ни на визгливую жадность туземных его наложниц, оттого ли, что глаза и волосы ее и что-то еще, может быть, общее всем филистимлянкам, напомнили ему те семь ночей в Тимнате, - но и его потянуло к этой женщине. Засада? Немыслимо - ведь она сама спасла его; да и не боялся он засад. - Передай, что приду, - сказал он утром эфиопке. На третий день он пошел один в долину Сорека. У сухого русла стоял большой шатер, какого он никогда не видал, с окнами, закрытыми кисеей, и с цветными занавесками у входа. Там провел Самсон семь дней и семь ночей, почти не выходя из палатки. Три недели тишины и счастья дала Самсону жизнь - одну в Тимнате, одну в оазисе Элиона рехавита и последнюю здесь. Женщины не были редкостью в жизни Самсона. В стране своего назорейства он, правда, чуждался и этого опьянения; но в Филистии дочери, сестры и жены туземцев ждали только его знака, и это были часто женщины из красивейших рас Ханаана. Он привык считать себя пресыщенным. Только теперь он понял, до чего изголодался. Он любил пить из кованого кубка, не из глиняной плошки, хотя бы тот же напиток; потому и тянуло его к быту филистимлян. Но в этой "женской" полосе его жизни была до сих пор только плошка. Тонкий серебряный кубок была Семадар; и Эдна была тихим родником без пылинки, в чаше из Божьего хрусталя; но то было давно. С тех пор все подруги его ночей, бесчисленные и безымянные, были рабыни из десяти поколений рабов; за перегородкой его брачного чертога в дождливую ночь храпел осел, в летнюю - родной брат того осла, отец или муж его наложницы. Еще в этамских утесах Самсон запретил своим думам возвращаться к Семадар; он сдержал запрет и научил себя тешиться без сравнений. Но, бессознательно, душа его изголодалась. Далила сама, по-видимому, была из непростого дома где-то в Филистии; уже и в те времена не принято было спрашивать блудницу об отчестве, но ее порода бросалась в глаза. Много лет она прожила в Но и Мофе - Фивах и Мемфисе - у людей, перед которыми даже филистимляне были полудикарями. Она была умна, умела слушать и учиться и умела передавать. С ней опять он жил среди колонн и статуй; любил ее не только под шелком и парчой, но как будто и среди мрамора дворцов, о которых она рассказывала. Она была очень красива; ей вряд ли было много больше двадцати двух или трех лет - высший расцвет созревания женщин ее племени. Первое впечатление сходства ее с Семадар, когда Самсон привык, исчезло: Далила была много прекраснее, и внутренне глубже, и особенно совсем иная в любви. Семадар шалила и играла, Эдна радостно покорялась; эта - владела и сжигала. И она была несказанно изящна и нарядна. Каждое утро наемный туземец приносил ей издалека мех воды для ее купаний, и часами после того негритянка ее растирала, натирала, раскрашивала, причесывала, иногда одевала, иногда оставляла неодетой. Самсон сидел на полу и смотрел. В первый раз он хотел уйти, чтобы не стеснять ее; но она рассмеялась и спросила: почему? До тех пор он думал, что обряды, при помощи которых освежает и украшает себя человек, сами по себе обидны для глаза и совершать их надо украдкой. Теперь он увидел, что есть и такая высота утонченности, где каждая ступень к красоте посвоему красива. Масти для своего туалета Далила готовила сама. У нее были разноцветные дорогие баночки с пахучими порошками, маслами, каплями; она их замысловато смешивала, терла, встряхивала, процеживала, а Самсон глядел. - Это яд, и это, - говорила она, указывая на разные крошечные сосуды. - Я ученая: умею сделать отраву, и сонное зелье, и любовный напиток. Берегись, не трогай! Самсон покачал головою: - Меня зелья не берут, - ответил он просто; и это была правда. В жилах его бежала кровь небывалой чистоты и крепости. Никогда не удалось никому напоить его допьяна. Если бы не лень говорить о себе, он мог бы рассказать ей, как дважды его ужалила змея-медянка, но от укуса не осталось даже опухоли. В Асдоте скупая хозяйка харчевни однажды накормила гостей тухлою рыбой, приправленной так вкусно, что никто не заметил: шестеро умерли после этого пира, но Таиш, хотя съел больше всех, даже на час не занемог. - А царя их ты видела? - спросил он однажды. Она царя не видала. Во время шествий фараона возили по улицам в занавешенных носилках, а во дворец имели доступ только знатные люди. Во всем Мемфисе было, верно, не больше ста человек, которые видели фараона лицом к лицу. Но из этих ста вельмож многих она знала. - Когда подвыпьют, - сказала она, смеясь, они любят шепотом издеваться над фараоном и говорят, что он - самый глупый мальчишка во всей долине Иора. - Кто же правит страною? - допытывался назорей. Далила задумалась. Она точно не знала, кто правит. Однажды видела там она войско; полдня просидела у окна, глядя, как проходит по улице полк за полком - пешие, всадники на конях и на мулах, всадники на верблюдах, колесницы и снова пешие; полдня просидела, но конца полкам не дождалась. Впереди, однако, ехали в золоченой броне полководцы - они, должно быть, и правят страною? Самсон покачал головою: нет, не полководцы. Они уходят на войну: не могут они управлять. Далила также видела жрецов. Они живут монастырями; в монастырях много великолепия, но у каждого священника бедная голая келья и жесткая постель, и едят они мало. Самые мудрые из них часто ездят во дворец на совет; те, что еще мудрее, даже во дворец не ходят - днем они спят, а ночью смотрят на звезды и записывают по ним судьбу Египта. Может быть, они-то и правят? Старшие жрецы, и воеводы, и начальники городов - словом все, кто собирается на совет во дворце? Ибо все это - люди важные и могучие: когда они проезжают по улицам, вокруг стоят толпы народа; а когда ведут из них очередного кого-нибудь казнить, то на площади и с бичом в руке протолкаться нельзя. Самсон покачал головою: - Кого можно казнить, тот не правит. И еще видела Далила, как они в Египте строят дворцы и царские могилы. Об этом Самсон охотнее всего слушал - это, верно, было еще лучше той пляски на храмовой площади Газы: как тысячи рабов волочат огромные скалы из глубины пустыни, по нескольку шагов в день и так каждый день, и много лет подряд; как привозят на судах железные цепи с запада, канаты с севера, балки с Ливана, и в Мемфисе мастера скрепляют это все в подъемные машины; а в это время другие тысячи рабов делают сотни других работ, десятники хлещут их плетью, верховые надсмотрщики скачут от одной работы к другой - иногда час пути и больше - и потом, через много месяцев и лет, вырастает громадное здание, где каждый столб и каждая ступень знает свое место - как будто выстроил один человек... - Один человек и выстроил, - сказал Самсон с глубоким убеждением. - Один человек правит. - Какой человек? - Фараон, царь Египта. - Да ведь он дитя, и к тому же глупое? - Фараон правит, - повторил Самсон упорно, и при этой вере остался. Самсон говорил редко, больше слушал ее или просто сидел у ее ног и думал. Несколько раз, в первые дни, она его спрашивала, то смеясь, то даже с тревогою: - О чем замечтался? Он отвечал не сразу, и видно было, что ему трудно вспомнить, о чем он только что думал. Раз он даже спросил, простодушно глядя ей в лицо: - Разве знает человек, что в нем за мысли? Она была очень умна: больше не спрашивала. Только в ночь после той беседы она шепнула ему на ухо упрек: - Ты назорей - даже у меня на груди тебе нужно твое одиночество... Вслух она перестала выспрашивать, но Самсон знал, что она допытывается молча, и не любил этого - когда замечал. У него - наряду с умением читать, когда надо, невысказанное была и обратная, счастливая способность человека, привыкшего к успеху и власти: не замечать. Далила была очень умна, тонкого ума и чутья. Она ни разу не спросила его, как спрашивают женщины обычно: любишь? Но зато она призналась ему однажды: - Я тебя ревную. Это было в день, когда пришел к нему Нехуштан, проведать и рассказать о том, что нет новостей. Далила смотрела на юношу исподлобья, словно маленькая девочка, когда она дуется. После его ухода она сказала: - Ненавижу его... - За что? - Он говорит с тобой о делах, которых я не знаю. Тогда она и созналась, что ревнует его: - Так ревную, что спать иногда не могу. Самсон удивился: - К кому? к туземным девушкам? - Что мне за дело до них? - ответила она презрительно. - Ты ведь и имен их не помнишь. Это все равно, что моя негритянка: забавляйся, если хочешь. - А тогда к кому же ревнуешь? Она стала шептать ему на ухо: к отцу твоему - ты его любишь. И к матери - она тебе чужая, но она когда-то носила тебя на руках и видела, как из ребенка вырастал богатырь. И ко всему Дану... Тут она остановилась, стараясь найти слова, и прибавила еще тише: - Они тоже тебе чужие - но зато на них ты сердишься, а на меня никогда... Сладок твой гнев и удар, Самсон! - Ты откуда знаешь? Она засмеялась и обвилась вокруг него крепче: - Догадываюсь... - И еще, - шептала она после, - я тебя ревную к нашим филистимлянам: ты жить без них не можешь. И вообще к обеим твоим жизням, судьи и разбойника. А горше всего... Она сама себя прервала, и долго пришлось Самсону допрашивать, пока она сказала, запинаясь: - ...горше всего к тому - к чему-то - чего я не знаю - о чем ты не говоришь - с чего началась твоя двойная жизнь - десять лет тому назад - Он покачал головою и тихо отстранил ее. Она смутилась и оробела; взяла лютню и стала играть, напевая без слов, с закрытыми губами. Самсон молчал и смотрел перед собою на короткий закат, а потом оглянулся на нее и залюбовался. Ничего на ней не было, даже колец и запястьев - все ей мешало, когда она любила его; даже волосы она взбивала тогда высоко над головою, чтобы отдать ему шею, лоб, уши, - но теперь, когда она склонилась над лютней, красновато-золотой ворох шелковой пыли, окровавленный заходящим солцем, заслонял ее поникшее лицо. Долго смотрел на нее Самсон, не мигая; вдруг она бросила лютню на ковер и сказала досадливо: - Ты так на меня глядишь, будто я тебе кого-то напоминаю... Самсон встрепенулся и ответил: - Соловья. Недаром он жил с филистимлянами, которые умели говорить любезно. Но она передернула плечами и отвернулась. Так прошло время, сумерки совсем посинели, и опять она пришла к нему и спряталась на косматой груди его. - Расскажи мне, - попросила она, дрожа и так тихо, что он едва разобрал, - расскажи мне о твоей жене из Тимнаты... какая она была? Не шевельнувшись, одним напряжением мускулов, вдруг окаменевших, он столкнул ее со своих колен и сказал чужим голосом, коротко и грубо: - Обгорелая, с перерезанным горлом. Больше она этого не делала, и других размолвок у них не было, и третью неделю счастья в жизни Самсона ничто не омрачало. Глава XXV. О НУЖНОМ И НЕНУЖНОМ На восьмое утро опять пришел Нехуштан. Было это на заре; Самсон еще спал, но Далила встала рано и вышла поглядеть на облака. Еще далеко было до начала дождей, но по утрам бывало прохладно; Далила сидела на крутом берегу сухого русла, кутаясь в широкий мягкий плащ из верблюжьей шерсти. Она увидела Нехуштана издали, сделала гримасу, но решила ради Самсона принять его приветливо. - Спит, - шепнула она, - посиди со мною; негритянка принесет тебе козьего молока. Ей хотелось спросить его о новостях - лицо у него было озабоченное, - но она чутьем поняла, что ей он ничего не скажет. Пока он пил, макая сухари в чашку, она его разглядывала. Он был ее лет или немногим старше, не очень высок ростом, но тонкий и упругий; хорошее открытое лицо, с глазами непривычного серого цвета, с редкой темно-русой бородою; даже несмотря на встревоженную морщину поперек его лба, видно было, что он охотно улыбается. - Есть у тебя жена или невеста? - спросила она. - Нет, - сказал он, засмеявшись, - я ведь юнак у Самсона; разве можно творить его приказы с поклажей на спине? Она проговорила, пожимая плечами: - Но ведь и сам ты живой. В чем твоя жизнь твоя собственная? Он кончил завтрак, осторожно поставил чашку на землю и учтиво поблагодарил, а потом ответил: - Моя жизнь? Я с Самсоном. - Разве Самсон не уходит один, без тебя, на долгие дни и недели? - Уходит: тогда я жду его, или делаю, что он велел; а потом он приходит обратно. - Крепко ты его любишь, - проговорила она. Нехуштан покачал головою. - "Любишь", - повторил он, проверяя и взвешивая это слово. - Это не так. Разве он брат мне или приятель? Он мой господин. Он произнес "господин" как-то по-особенному, точно это было самое главное слово на всех языках человеческих; и Далилу вдруг почему-то взяла на него ревнивая злоба. Ей захотелось уколоть его. Она сказала: - Я думала, что только у пса есть господин или у раба из туземцев. Он не обиделся: посмотрел на нее внимательно, потом задумался, стараясь что-то сообразить, и ответил: - "Пес" у людей бранное слово. А по-моему, самый свободный зверь на свете - собака. Видно было, что ему трудно все это объяснить, но он попытался: - В детстве я был пастухом: знаю животных - и стадо, и зверя, и хищную птицу. Все они как наш туземец: ничего нет у них на душе, кроме заботы. Куда летит орел, куда крадется пантера? Не туда, куда хочется, а туда, где лежит добыча. Вся хитрость их и вся отвага - только для этого. А у собаки нет заботы: еду швыряет ей пастух, и думает за нее пастух, и посылает ее пастух... - Разве это - свобода? Он кивнул головой с большой уверенностью: - Кто свободен? Тот, кто может делать вещи, в которых нет нужды. Собака может: она прыгает, как малое дитя, она кладет лапы мне на плечи, и воет на луну, и защищает овцу и меня, даже до смерти. Орел может делать только то, что ему нужно: потому что у него забота, а у пса ее нет. И он опять улыбнулся ей, совсем беззлобно и приветливо: - Ты права, госпожа, - я - как пес: пастух забрал себе мою заботу, и ему трудно, а я скачу на свободе. Далила смотрела на него исподлобья и проговорила, почти про себя: - Все они, видно, ищут фараона... Он не расслышал или не понял, кроме слова "все", и на это слово отозвался: - Все не все, но таких, как я, много у нас, и в земле Дана, и в земле Иуды, сердце их в груди у Самсона. Если бы он только захотел их созвать!.. - Что тогда? - Повел бы, куда угодно. - А если бы завел в беду и погибель? - Это все равно. Не наше дело думать. Он бы за нас думал. Заблудился - значит, так надо. Он тряхнул головой и закончил: - Но не позовет их Самсон. Самсон не любит людей. - Ни мужчин, ни женщин? - спросила она, глядя на него исподлобья. Он смутился и ответил уклончиво: - Я не о том говорю... Оба они долго молчали. Потом она спросила поддельно-звонким голосом: - Разве не любил он ту женщину из Тимнаты? - Не знаю... Это было давно. - Но ведь ты уже тогда служил ему - разве не помнишь? "Она знает обо мне - Самсон ей обо мне рассказывал", - подумал Нехуштан, и это ему польстило. Но в то же время ему вдруг почему-то стало тяжело и душно: такое чувство, как будто ночью, в лесу, из-за куста глядят на него украдкой ядовитые чьи-то глаза. - Расскажи мне, что было в Тимнате, - говорила она вкрадчиво. Она легла ничком, протянувшись к нему, подперла голову прекрасными своими руками и старалась встретить его взгляд. - Что там случилось? Я слышала давным-давно - о пожаре; и что та женщина его бросила; или тесть обманул; или лучший друг изменил - но точно не знаю. - Все это неправда, - ответил Нехуштан с ненавистью. - Ни та женщина, ни друг, ни старый тесть не виноваты. Был там змееныш, дочка аввейской рабыни: это она всех ослепила и погубила. Зато и была ей расплата! Он это выговорил с дикой и грубой радостью; Далила смотрела на него и ждала. - Нам потом рассказали: до зари тешились над нею рабы и туземцы; а когда надоело - распороли ей живот, взяли за руки и за ноги, раскачали и швырнули в огонь. Далила молчала. - А того Ахтура (это и был прежде друг его), продолжал Нехуштан, - его Самсон повалил на землю, присел над ним и зажал ему голову между коленями, пока не затрещало и не брызнуло только не сразу... Потом Самсон проснулся, и Нехуштан рассказал ему свои новости. Пришли послы от Иуды, в тревоге и великом озлоблении. Они рассказали, что, наконец, прибыло в Хеврон филистимское посольство - не от Экрона, как обычно, а от имени всех пяти саранов; и за посольством будто бы вторглось в пределы Иуды филистимское войско и грозит разорить все колено, если Иуда - именно Иуда - не выдаст им Самсона. Самсон простодушно удивился: - Как так выдать? Меня? Нехуштан объяснил, с улыбкой, как говорят о замысле ребяческом и несбыточном: - Живым или мертвым. Если живым, то в связанном виде; и ремней должно быть столькото, из сыромятной кожи. Потом он рассказал дальше: по требованию иудейских послов, ушли гонцы во все стороны Дана звать старейшин на сходку, а ему, Нехуштану, велено разыскать Самсона. А пока - послы ходят по Цоре и повторяют свои разговоры с филистимлянами. Вот несколько отрывков: - Разве он наш? - отпирались старейшины Хеврона. - Он данит, требуйте его у Дана. А филистимляне отвечали: - Не то важно, откуда вышел вор, а важно, куда он унес добычу. - Как мы можем связать его? - говорили старейшины Иуды. - Он нас перебьет. Но филистимляне потеряли терпение и сказали: - Хуже будет, если перебьет вас наше войско. Тогда старосты попросили время на размышление и послали троих от себя в Цору. - Кто они? - спросил Самсон. - Иорам бен-Калев из Текоа... - Знаю, - сказал Самсон. - Хороший человек. - Цидкия бен-Перахья из Хеврона... - Старая змея, - сказал Самсон, - отец ростовщиков Ханаана, голова над скупщиками краденого. Это он дал левитам деньги снарядить караван в Вирсавию для моего корабельного груза. - И Дишон бен-Ахицур из Вифлеема. - Он плюется, когда говорит, - сказал Самсон, - мало зубов, а злобы много. Есть у меня друзья в Вифлееме, хорошие юноши, мечтают забрать Иевус; и у них поговорка: пошлем к иевуситам Дишона - он заговорит, они подумают "баня!" и разбегутся. Ладно; ступай домой, скажи: завтра в полдень приду. Нехуштан поднялся, но видно было, что он колеблется. - Стоит ли тебе, Самсон, идти к ним в Цору? - спросил он тихо, не глядя. Самсон взял его за подбородок и посмотрел ему, смеясь, прямо в глаза. - А что? - спросил он, - или уже нарезаны сыромятные ремни? Нехуштан покачал головою: - Не даст ремней на это Дан, - скорее сдерет их со спин иудейского посольства. Но, может быть, лучше будет для всех, если Дан просто скажет: нет Самсона, ушел. - Не хочу, - сказал Самсон решительно. Полно Дану почивать на пуховике: пусть учится ответ держать. В тот вечер была у Самсона и Далилы долгая беседа, необычная тем, что больше говорил он, а она слушала; и хотя беседа сама по себе была незначительна, она оказалась важной впоследствии. - Странная природа человечья, - говорила она. - Вот уже скоро год, как я вернулась в Газу. С первого дня стали они мне рассказывать о твоих набегах; и всегда весело, без злобы, точно хвастая тобою. Не гневались по-настоящему ни за разбой, ни за обман, ни за убитых. А теперь вскипели. Ведь ворота можно поставить новые, а убитого не воскресишь? Странно... В этот день она оделась, как египтянка: открытые плечи, руки, ноги до колен; и на груди у нее висел на цепочке резной овальный аметист в форме большого жука. Филистимляне, по созвучию с каким-то египетским словом, называли его "кафтор". Он вдруг протянул руку и отстегнул цепочку. - Так лучше, - сказал он. - Разве? - спросила она; взяла медное зеркальце, посмотрелась, сделала гримасу и сказала: - Глупый. Иди сними все или отдай мой камень. Это платье иначе не носят. Самсон вернул ей ожерелье, а потом пояснил: - Это я нарочно, чтобы ты поняла. Видишь: малая вещь, а без нее тебе даже со мною неловко. - Ничего ты не смыслишь, - сказала она с искренним возмущением. - Все люди знают, что к египетской одежде полагается кафтор. - И все люди знают, что во рту полагаются зубы, а в стене ворота. У того посла от Иуды, может быть, и красивое лицо, - но этого я не помню, а помню только то, что у него спереди нет зуба. Он задумался и вдруг рассмеялся, вспомнив одну свою забавную месть. Давным-давно когдато понадобилось ему проучить молодых дворян из Вениамина, которые повадились соблазнять девушек из пограничных селений Дана. Он их поймал, но не велел ни бить, ни калечить: только сбрил им бороды - и урока этого не забыл Вениамин и по сей день. Да и Самсон не забыл этой картины: он ей в лицах изобразил, как они стояли после стрижки оцепенелые, все еще не веря, что взаправду стряслась такая беда, и дрожащими руками шарили у себя на голых подбородках. И, думая вслух, он рассказал ей о разных народах. Жены иевуситов ходят почти голые, только в передничке и с повязкой на голове. Но передником не дорожат: если украдут каравай хлеба, завернут его в передник и спокойно пойдут по большой дороге. А зато если упадет повязка - это срам, женщина нечиста. В Этамских утесах он видел черных невольников из страны, что за Египтом, купцы гнали их в Индию продавать: в носу у них были кольца, иногда золотые. Самсон спросил у купцов: волю вы у них отняли, а золотые кольца оставили? А купцы ответили: отними свободу - он тебе покорен; вырви кольцо - ляжет на песок и умрет под бичами. - Таков, видно, человек, - заключил он раздумчиво, - важно ему не то, что нужно, а то, что выставлено всем напоказ. Далила рассмеялась и захлопала в ладоши. - И юнак твой Нехуштан, - сказала она, обучал меня сегодня на рассвете науке, похожей на твою: что нужно, то не нужно... впрочем, я уже забыла. Мудрые вы стали, даниты, - не хуже Мемфиса: там тоже любили мои гости толковать о том, что вода сухая, а земля вертится вокруг солнца. Но они при этом не морщили лба! И, чтобы закрыть наморщенный лоб, она устроила ему прическу, то есть надвинула его космы чубом до самых бровей и закрепила золотым обручем; а он покорно сидел и улыбался. Утром он ушел в Цору. Она топала ногами и плакала - ей не хотелось отпускать его. - Поклянись, что завтра вернешься. - Завтра не завтра, - сказал он, - но вернусь. Ему самому неохота была идти. Никогда еще не подходил он к своей границе с таким отвращением. Опять нахмуренные лица, забота, глубокомысленные старосты, крикливая толпа... Очень устал от них, изголодался назорей Самсон, и слишком хорошо было ему в ту последнюю неделю, в шатре за поворотом сухого ручья. Глава XXVI. БЕЗЗУБЫЙ Его ждали у ворот. Еще за версту до Цоры высматривали его добровольцы-ребятишки и, завидя, пускались во весь опор назад - оповестить сборище; а некоторые остались и пошли за ним, держась подальше и тихо переговариваясь. Сходка была большая: спешные гонцы созвали старшин изо всех главных поселений, как в тот день, много лет назад, когда решено было послать ходоков на север и Самсон стал у Дана судьею. Были среди старост и прежние, и новые лица; был тут и древний Шелах, сын Иувала, начальник Шаалаввима, совсем уже скрюченный старостью, но с теми же хитрыми глазами; были и пророки, на окрестных пещер - те же или другие, никто их не помнил в лицо. Три посла от Иуды сидели на особой скамье, за ними стояла большая вооруженная свита. Среди старшин Цоры был Маной, а левит Махбонай, слегка переваливаясь, ходил от человека к человеку, о чем-то расспрашивал и что-то доказывал. Самсон вышел прямо на середину круга. Сидевшие поднялись в молчании. Он ни с кем не поздоровался, только глазами встретился с отцом - у того был усталый вид глубокого старца - и с Иорамом из Текоа, с которым виделся когда-то в Чертовой пещере. - Что надо? - спросил Самсон. Никто ему не ответил. Три посла смотрели в землю, остальные на них. Махбонай, крякнув, сказал: - Не лучше ли было бы сначала братьям нашим из колена Иуды поговорить с судьею наедине... Самсон его прервал: - Пусть говорят здесь. Люди стали опять усаживаться с шопотом и шумом; только Иорам бен-Калев из Текоа не сел. Он тоже поддался и поседел за эти годы, и, кроме того, сегодня на лице его лежала тяжелая неловкость и гнула его голову книзу. Тем не менее, он сказал свои слова громко, ясно, без колебаний и запинок. Филистимское посольство пришло с полком стражи, чего никогда не бывало; целый военный стан разбили они чуть не у самых ворот Хеврона. Но на равнине, близ границы, собирается настоящее войско изо всех пяти тираний; командует им сын экронского сарана, а племянник того же сарана, Ахиш, по прозвищу Бритва, стоит во главе послов и того полка, что пришел с послами. Человек он свирепый и ненасытный... - Знаю Бритву, - прервал Самсон, - говори про дело. С этим Ахишем он часто играл в кости: тот, когда выиграет пригоршню серебра, кричит восторженно: "Обрил!", и руки у него трясутся от жадности; когда проиграет, лицо его черно от скупой досады. Зато был он лучший наездник на всем побережье, и кони его славились даже в Египте. Бен-Калев продолжал. Дело обстояло именно так, как передал Нехуштан: или выдаст им Иуда Самсона, или филистимское войско пройдет потопом по всей Иудее от Вифлеема до Эн-Геди. Никакие отговорки не будут приняты. Посол остановился, ожидая слова Самсона. Самсон молчал и глядел на него, глазами спрашивая: дальше? Иорам тяжело вздохнул и заговорил дальше. Было у них, старейшин Иуды, ночное совещание. Говорили долго и разное, но важен вывод: Иуда не может воевать с Филистией. Даже без колесниц, которые в горах неприменимы, у врага есть кони, много железа и обученные солдаты. Иуда может сделать одно: бросить города свои на разграбление, засыпать источники и колодцы и разбежаться по ущельям, - жить отныне, как живут иевуситы. Но на это Иуда не согласен. И вот - пришел Иуда к Дану за советом: что делать? Он сел; собрание перевело глаза на Самсона, но Самсон молчал; он низко нахмурил брови, и глаз его не было видно. Постепенно вокруг поднялся подавленный шопот. Потом нерешительно выступил из круга некто Хермеш, цоранин, человек еще молодой - когда-то он был у Самсона среди шакалов. Он спросил: - Я все же не понимаю, почему грозят они Иуде, а не Дану? Бен-Калев развел руками и ничего не ответил. Но старый Шелах из Шаалаввима забормотал чтото на ухо сыну, стоявшему по правую руку его, и тот, выслушав, сказал: - Отец мой говорит: филистимляне хорошо рассчитали. Зачем им самим воевать с Даном? Пусть лучше воюет с Даном брат наш Иуда. По толпе сначала пробежал смех, потом тревожный ропот, потом ропот гневный. Три посла молчали, опустив глаза, с непроницаемыми лицами. Хермеш подошел к ним ближе и спросил в упор: - Говори прямо: если мы не выдадим судью вы пойдете войною на нас? Стало очень тихо. Вдруг Дишон бен-Ахицур, посол из Вифлеема, поднял голову, уткнулся лицом в лицо Хермеша и закричал, обрызгивая его слюною: - Дурак! Уже если нам воевать по вашей вине, то, конечно, не с Пятью городами! Остальные двое молчали. Цидкия бен-Перахья, посол из Хеврона, зажмурил глаза и жевал тонкими губами на лисьем лице; Иорам из Текоа стиснул зубы и побагровел от стыда - но молчал. Сходка загрохотала; со всех сторон неслась брань - круг, посреди которого сидели послы Иуды, стал вдруг суживаться, иудейская свита тревожно зашевелилась - но Самсон остановил это резким окриком: - По местам! Только Хермеш остался перед послами, и теперь можно было разобрать, что он им кричит. Он кричал, тряся кулаком: - Если бы вы не были псами, то сказали бы нам: вооружайтесь, будем вместе воевать, позовем на помощь другие колена... - Не пойдут колена, - ответил бен-Калев, - и лучше всех знает это сам судья. А ваша помощь нам не помощь. Против медведя все равно - что один ребенок, что два. - Или полтора, - пробормотал Дишон, и все его услышали. Но прежде, чем разразилась новая вспышка гнева за эту обиду, он вскочил и закричал на Самсона: - Ты, господин судья, ты чего стоишь, как куча навоза на поле, и ничего не скажешь? О тебе речь, не об этих дровосеках и водоносах - только о тебе. Самсон усмехнулся: - Хорошо ты меня знаешь, бен-Ахицур, проронил он, - я посла не трону: ругайся. В эту минуту нашел необходимым вмешаться Махбонай: заговорил негромко, но сразу все замолчали. Большой был теперь человек Махбонай бен-Шуни, почитаемый у Дана и даже у соседних колен. - Жаль, - начал он плавным и рыхлым своим голосом, - жаль, что не принял судья моего доброго совета поговорить обо всем наедине. Но раз уже мы беседуем на сходке, то надо беседовать спокойно, как подобает великим старшинам. И вот что хочу я выяснить: почему так уверены послы филистимлян, посетившие ваш город, будто мы, даниты, можем всегда разыскать Самсона? Разве он прикован к Цоре и Дану? Разве не мог он уйти от нас - уйти на север, где живут наши новоселы вокруг Лаиша, или к Вениамину, к Ефрему, в Галаад - мало ли куда? Его слушали внимательно. Кто-то в толпе зашипел: сссс... - как будто призывая к новой и разумной мысли; и многие, подняв брови, приставили пальцы ко лбу и закивали головами. - Был уже такой случай, - продолжал левит, давно это было, когда после дела в Тимнате пришли к нам послы от Экрона; но мы им объяснили, что Самсон ушел в пустыню, и они удовлетворились (он замялся, вспомнив о коже, содранной с Гуша и Ягира) - удовлетворились малой данью и ушли. Кто из нас может удержать Самсона, если бы он и теперь захотел уйти? Встал опять Иорам бен-Калев. - Тяжело мне вести с вами эту торговлю, сказал он усталым голосом. - Будем говорить напрямик: ты, бен-Шуни, предлагаешь судье бежать из земли Дана. У нас в Хевроне много левитов, и есть среди них такие же мудрые, как и ты, бенШуни. Мысль эта первая пришла нам в голову, и мы сразу так и сказали Ахишу, племяннику сарана: уйдет Самсон, кто за ним угонится? И ответил нам Ахиш точными твоими словами, бен-Шуни: "Раз уж так было, что он ушел. А потом? Потом он вернулся, и с тех пор не стало покоя на равнине. Где теперь Самсон - это ваше дело, не наше; вы его ищите, вы приведите - а не приведете, погиб Иуда". Так ответил Ахиш, и так будет. Махбонай молчал, гладя бороду; молчала и вся толпа, и никто не глядел на соседа. Из угла, где столпилась шайка пророков, послышался чей-то возглас: "Собака!" - неизвестно в кого брошенный, но продолжения не было. - Отец хочет говорить, - сказал сын Шелаха, старосты шааалаввимского. Шелаха слышали только ближайшие к его месту, но и среди остальных была тишина, пока он говорил. Самсон повернулся к нему и смотрел на старика пристально, сначала просто с любопытством, потом с удивлением. Вот что прошамкал Шелах, сын Иувала: - Лжец и вор денной Вениамин, чванная блудница Ефрем; но хуже всех Иуда. Сам он не грабит, не охотится: как вороненок, сидит он в высоком гнезде, разевая клюв, и ждет, пока принесут ему кусок падали; вкусно поест, насытится - а сам не в ответе: это падаль, я никого не убил. По всем коленам торгует Хеврон медью и железом; за клинок отдай ему полвеса серебра, за копейный наконечник - столько пшеницы, сколько может унести верблюд; вон тот бен-Перахья, посол, который молчит, уже сколько зарыл у себя на дворе кувшинов золота - выручку от этого, не от иного промысла! В каждом селении Иуды стучит теперь кузнечный молоток; молодежь его учится лязгать мечами; скоро будет Иуда могуч - но того человека, что принес ему эту силу. Иуда готов отдать на потеху филистимлянам; и клинками, добытыми отвагою Дана, грозит Иуда разорить землю данову, если Дан не пойдет на последнюю низость. Двое из послов, Иорам и Дишон, вскочили первый побагровел еще гуще, второй обливался слюною - но прервать старика не посмели, заметив, как грозно обернулась на них толпа. БенПерахья не шевельнулся, только приоткрыл один глаз и скосил его на Шелаха. - Прогони их, Самсон, - шамкал дальше бенИувал, - не следует юношам нашим слышать их речи. Не выдадим мы тебя. Часто мы тебя огорчали, и часто ты нас, и обычай твой странный; но ты нам дал покой и защиту, ты нам дал новую землю на севере, ты... Пусть идет войной на нас Иуда" хоть у него больше тысяч, чем у нас сотен; пусть идут на нас хоть сами сараны - Дан не ворона. Дан с тобою, Самсон. Но этого конца его речи уже и близкие не слышали из-за восторженного вопля всей толпы. Понявшие, старики, молодые, ребятишки, мужчины и женщины, даже туземцы на окраинах площади замахали руками, закричали каждый чтото свое и все одно и то же; Хермеш влез соседу на плечи, Нехуштан тоже, и, надрываясь, они о чемто спрашивали толпу - должно быть, вербовали бойцов. Послы уже все стояли и смотрели на Самсона, желая, по-видимому, что-то сказать. Он давно не показывал данитам своего умения покрыть одним окриком тысячный гам - не приходилось; но теперь это понадобилось - и опять в одно мгновение все стихли. Тогда бен-Калев из Текоа обратился к Самсону и сказал, тяжело дыша: - Мы готовы идти обратно; но последнее слово за тобою. Говори, Самсон. - Говори, собака! - закричал тот же голос из кучки пророков, и на средину круга выбежал пожилой дервиш, лысый до затылка, с шишками на черепе и с черной бородой, в которой застряли какие-то клочья; одет он был в изорванную циновку из древесного луба. Теперь уже было ясно, что слово "собака" относится к Самсону. - Кабан нечистый! - вопил он, прыгая вокруг назорея и тряся кулаком. - Шут! Пьяница! Распутник! Душегуб народа Божьего! Это ты завел свое племя и все колена в трясину, и нет выхода! Не язычник идет на нас теперь - хуже, хуже, Иуда подымает руку на Дана, Дан на Иуду; братья загрызут друг друга, как звери в лесу, и необрезанный возликует, а ты, ложный судья, ты спрятался, как хорек зловонный, в яму! Дишон даже засмеялся от радости. - Правильно говорит сын пророческий, закричал он, - хорош у вас судья: пусть гибнет земля, пусть восстает колено против колена лишь бы ему спасти свою душу! Но у пророка была своя особенная логика. Он вдруг забыл Самсона и набросился на послов, выкрикивая: - Позор вам и развратным матерям вашим, семя предательское! Гаже филистимлян Иуда. Когда сгорела Тимната, старый кафторянин, тесть этого Самсона, и дочь его, юное дитя, оба молча понесли пытку и смерть, но Самсона не выдали; а кто был он им? чужой! Вы же готовы предать во вражьи руки брата вашего, плоть от плоти отца нашего Иакова. Тут Дишон бен-Ахицур внезапно расхохотался так визгливо, что даже пророк удивился и замолчал, забыв закрыть рот. Пророк смотрел на него и задыхался, а Дишон тоже по-своему задыхался, корчась от беззубого смеха, держась то за живот, то за ребра; и вдруг, перестав смеяться, он закричал среди полной тишины, тыча пальцем в сторону Самсона: - Этот? Брат наш? От плоти Иакова? Эй, Дан, стадо слепых безумцев! Сколько лет можно вас дурачить нелепой сказкой? Или вправду по сей день вы не поняли, откуда, из чьего семени пришел к вам этот судья, этот чужак под гривой назорея? Толпа глядела на него, не понимая, но еще больше замерла в предчувствии чего-то нового и доселе небывалого. Шевельнулись только три человека: старый Маной схватился за горло, Махбонай бен-Шуни протянул руку, словно желая, но не смея вмешаться, - а Самсон резко обернулся назад: ему показалось, что оттуда на него ктото пристально смотрит. Там, за собою, в толпе женщин, он увидел мать; но она смотрела не на него, а на Дишона, вся скорчившись, и глаза ее выкатились. И Самсону вдруг почудилось, что на него надвигается громадная черная туча или туша и сейчас она его обхватит и начнет душить. Дишон продолжал уже не крича, не спеша, с ядовитой отчетливостью: - Он такой же данит, как саран из Экрона данит. Сами вы знаете, что обычай его не ваш, и душа у него чужая: потому что и кровь его - не ваша. Кто из мудрых людей верит басням об ангеле, который в весеннюю ночь явился к женщине и возвестил ей о рождении сына? К честным женам не приходят ангелы ночью, в пустынном месте у колодца. Это не Самсон: имя ему Таиш, филистимляне правы, и недаром они его любили: он от плоти Кафтора, и тот ангел у колодца, любовник его матери, был филистимский бродяга! В мертвой тишине послышалось одно только движение - это Нехуштан, с широким ножом в руке, без возгласа бросился на посла. Самсон схватил его за руку и отшвырнул далеко в толпу; он стоял весь бледный и не сводил глаз с Ацлельпони. Женщины, переглядываясь, расступились; старуха - она давно была старухой по виду, - тряся головою, медленно вышла на середину круга. В тяжелом молчании все взоры скрестились на ней. Не дойдя до сына, она споткнулась; к ней хотел подбежать Махбонай, но и его Самсон остановил. Ацлельпони приподнялась и поползла на руках по земле. Теперь она смотрела на Маноя и старалась что-то прошептать, но слова не выходили; тогда она подняла руку и протянула в сторону мужа скрюченный палец. Самсон, сам того не замечая, перевел ее жест. Потухшим, безучастным голосом он сказал Маною: - Отец, она спрашивает у тебя, правда ли это. Маной стоял с закрытыми глазами, одной рукою держась за глотку, другой потирая свой шрам на лбу. Услышав слова сына, он слабо шатнулся вперед; в ту же минуту его лицо исказилось, веки широко распахнулись, из горла вырвалось отрывистое, заикающееся хрипение; руки его повисли, колена подогнулись, и он свалился на землю. - Он-то знал, - насмешливо сказал Дишон. Самсон медленно повел головою вправо и влево, вправо и влево: ему нужно было что-то сбросить с темени, что-то гнетущее, но оно впилось ему в виски и не отступало. Опять было с ним так, как было давным-давно, один только раз в жизни, тогда в Тимнате, - горы валились ему на голову, гора за горою, вышибая, одну за другою, каждую мысль, разрывая, одну за другою, каждую струну сознания. Но теперь он все-таки вспомнил, что вокруг него толпа и что нельзя им показать свою муку. С огромным усилием он стиснул мускулы вокруг глаз и обвел взглядом все эти сотни лиц, растерянных, подавленных; и, несмотря на туман и хаос, старый звериный инстинкт мгновенно отпечатал в его мозгу их общую думу. Он ясно прочел: они поверили сразу, без колебаний: теперь они молчат и вспоминают. Все вспоминают; все, что с раннего детства отдаляло их от него, все, чего нельзя в нем было понять, всю загадку Самсона и Таиша... Он подошел к Маною, нагнулся, повернул его навзничь: голова старика отвалилась, из раскрытого рта сочилось что-то черное. Он отвернулся; постоял еще мгновение, потом двинулся, осторожно поднял на руки Ацлельпони и понес ее прочь, а толпа широко расступалась перед ним - и даже ребятишки за ним не побежали. Глава XXVII. ВО ВЕСЬ РОСТ Одна только соседка пришла к Ацлельпони и ходила за нею всю ночь: это была мать Ягира и Карни. Самсон сидел один над телом Маноя; но в течение ночи три раза приходили к нему люди по делу. Первыми пришли Хермеш и Нехуштан и с ними еще человек десять: эти остальные столпились в тени, лиц их не было видно. - Мы не от своего имени пришли, - сказал Хермеш. - Нас послали другие, и их очень много; и нам велено сказать тебе вот что: мы за тебя до конца. Остальные сзади крякнули подтвердительно. Самсон всмотрелся в них, и сердце его на миг остановилось. Он их вспомнил: это все были когдато его шакалы. Вспомнили что-то и они: повинуясь безмолвному призыву, они вдруг затолкали друг друга, переместились и выстроились в один ряд, навытяжку, по его старой науке. - И вся Цора за нами пойдет, - продолжал Хермеш, - и весь Дан. Сегодня они шепчутся по закоулкам о том, что было на сходке; но если быть войне, каждый мужчина и каждый юноша встрепенется и скажет: мне все равно, я за Самсона! Самсон тихо сказал, помолчав: - Дана ты сосчитал; сосчитал ли Иуду? - Есть время считать, - ответил Хермеш, - и есть время взвешивать. Иуда силен; но все равно. Пусть рухнет Дан от края до края; в Лаиш на север уйдут остатки, но имя наше останется Дан и Лаиш - судья и лев. Для имени живет народ, не для домов и пастбищ. Самсон смотрел на них молча; они поняли, о чем он думает, так ясно, как будто он это выговорил: война с родными - за чужого? Они все потупились, не зная, как ответить ему; только Нехуштан робко сказал, - робко, потому что не привык говорить с Самсоном длинными словами: - Это не наше дело. Вероятно, солгал тот беззубый; но это не наше дело. Был или не был тогда у колодца ангел Божий, этого мы не знаем. Но одно мы знаем: в другую ночь по всем домам нашим прошел ангел Божий, забрал у нас каждую мысль, и надежду, и самые сны, смешал воедино, сделал из них одно сердце и вложил в твои ребра, Самсон. Ты - это мы; не за тебя мы, а за душу Дана. - Верно, - отозвался Хермеш; и остальные, все разом, твердо и громко повторили: - Верно! Самсон молчал, тяжело дыша. Опять они поняли молчаливый приказ, и Хермеш ответил: - Мы пойдем, каждый к своей сотне, и будем ждать твоего слова. И они ушли, а Самсон вернулся к телу Маноя. * * * Много прошло часов; было совсем тихо, только из-за простенка невнятно слышался минутами визгливый бред Ацлельпони и тихая речь соседки, которая успокаивала ее. Вдруг заскрипела дверь за Самсоном. Он не обернулся, пока за ним не раздался рыхлый и плавный голос. - Это я, Махбонай бен-Шуни. Самсон оглянулся на него и глазами спросил коротко: что надо? - Я был в той комнате, - сказал левит, указывая на простенок. Самсон опять спросил глазами. - Встань, Самсон, - ответил Махбонай с неожиданной настойчивостью в голосе, - встань и пойди к своей матери. Самсон не двинулся, и они долго смотрели друг на друга, назорей с хмурой неприязнью, левит с учтивой уверенностью. Самсон, хотя ему было не до того, подивился, что левит, против обычая, стоит прямо, не суетясь, и глаза его не бегают по сторонам. Но это все же был откормленный Махбонай, барышник и заклинатель, которого Самсон брезгливо не любил: и теперь он ему напомнил сразу тысячу вещей, о которых вспоминать не хотелось. Одному воспоминанию Самсон засмеялся без улыбки и сказал вслух: - Ты оказался провидцем, левит. Это ты, еще с первой нашей встречи, назвал меня: сын Ацлельпони. Так и будут звать меня люди с этого дня. - Пойди к своей матери, - повторил Махбонай, не обращая внимания на его слова. - Зачем? - Она в горячке, и рука ее шарит кругом. Пойди, дай ей схватиться за твою руку. - Зачем? - Тогда можно будет ей умереть, - сказал левит. Самсон промолчал и отвернулся, кончая беседу; но Махбонай не ушел. - Сделай, как я говорю, - сказал он еще настоятельнее. - Она не может умереть. Она повторяет одно и то же. Вопрос, который ты знаешь. Она спрашивает: "Маной -