го понять не может,  тем более что его непрерывно отвлекают.  В
это время приходит Петя, и дежурный просит его побеседовать с гражданином.
     Петя  не  отказывается и  приглашает того  к  себе.  И  гражданин снова
повторяет свой рассказ.
     - Вы только подумайте,  -  говорит он.  - Это же черт знает что! Звонят
моей Надюше, грозят. Раз, другой, третий...
     - А первый раз когда звонили? - осведомляется Петя.
     - Первый? Да я еще домой вернуться не успел!
     - Откуда?
     - Как то есть откуда?  - Гражданин настороженно смотрит на Петю. - Боже
мой, какое это имеет значение? Ну, допустим, с работы.
     - Не "допустим", а точно говорите, - прицепляется к нему Петя.
     Гражданин вызывает у  него антипатию и  какое-то интуитивное недоверие.
Толстый,   потный,  шумливый,  даже  скандальный  и  вдобавок  еще  до  того
неряшливый,  что  это режет глаз даже Пете,  который,  как известно,  сам не
отличается особой аккуратностью.  К  тому же гражданин говорит действительно
бестолково.  Петя почему-то ее учитывает его состояние и нешуточную причину,
которая пригнала его к нам.
     - Не обязан я вам это говорить!  -  взвизгивает гражданин. - Причем тут
откуда я пришел?! Убить грозят, вам понятно?! Убить! Мою дочь, понятно?! Вот
о чем спрашивайте! А не...
     - Я сам знаю, о чем спрашивать, - грубо обрывает его Петя. - Вы меня не
учите. Так откуда вы пришли в тот день?
     Что-то в  интонациях этого гражданина,  в его непонятном упрямстве,  во
всем этом визге и  крике Пете не нравится.  Хотя это и не дает ему права так
вести разговор. Но Петя тоже взвинчивается.
     - А я вам повторяю,  это не имеет значения! - багровея, почти кричит на
него гражданин. - Вы что, издеваетесь надо мной?!
     Словом, разыгрывается безобразнейшая сцена.
     Первым приходит в себя Петя и, спохватившись, примирительно говорит:
     - Ладно.   Погорячился  я.   Вы   уж  извините.   Давайте  спокойненько
разберемся, что к чему.
     - Вас не извинять, а наказывать надо за такие вещи! - гневно выпаливает
гражданин. - Строжайшим образом! Я к вашему начальству сейчас пойду.
     - Да успокойтесь вы, в самом-то деле.
     - Не желаю успокаиваться. Кто ваш начальник?
     - Ну майор Цветков.
     - Вот я к нему и пойду. Я это так не оставлю!
     Гражданин вскакивает со стула и шаром выкатывается из кабинета.
     Петя  досадливо  и  растерянно смотрит  ему  вслед,  потом  плетется  к
дежурному. По дороге он встречает меня.
     - Ну и где этот гражданин? - спрашиваю я.
     - Сидит  ждет  Кузьмича,   -   отвечает  вконец  расстроенный  Петя.  -
Представляешь, что теперь будет? Ты бы с ним потолковал, а?
     - Ладно,  -  говорю я Пете.  -  Черт с тобой. Попробую. Но ты-то хорош,
нечего оказать.
     Петя в  ответ лишь горестно машет рукой и  уходит,  а я,  поднявшись на
второй этаж,  направляюсь в  конец коридора,  где на скамье замечаю одинокую
фигуру.
     Когда я подхожу ближе, то вижу толстого потного человека в расстегнутом
пальто,  под которым виден тоже расстегнутый пиджак, съехавший набок галстук
и громадный живот,  туго обтянутый белой сорочкой. Отвислые, заросшие черной
с  проседью щетиной щеки его  багрового цвета,  а  маленький носик,  зажатый
между  ними,  наоборот,  совершенно побелел.  За  сильными стеклами очков  в
тонкой золотой оправе огромные,  как у совы,  серые встревоженные глаза. При
моем приближении человек вскакивает. Короткие широкие брюки смешно болтаются
на тонких ножках. На секунду они будят у меня какие-то неясные воспоминания,
которые, впрочем, тут же начисто пропадают.
     - Это вы начальник?  -  запальчиво спрашивает меня гражданин,  и взгляд
его сквозь очки становится одновременно воинственным и растерянным.
     - Нет,  я не начальник,  -  отвечаю.  -  Но мне сказал дежурный, что вы
пришли по  серьезному делу.  Может быть,  пока майора Цветкова нет,  вы  мне
расскажете,  в чем дело?  -  И представляюсь: - Инспектор уголовного розыска
старший лейтенант милиции Лосев.
     Мой  титул,  видимо,  производит благоприятное впечатление,  как и  мой
доброжелательный,  спокойный тон.  И  гражданин отвечает,  все еще,  правда,
нервно, но уже с оттенком доверия:
     - Да, да, да! Я вам сейчас все расскажу.
     - Тогда пойдемте ко мне.
     Когда мы располагаемся в комнате, я предлагаю:
     - Прежде всего давайте познакомимся.  С кем имею честь говорить?  -  И,
предупреждая его  поспешное движение,  добавляю:  -  Паспорт мне  не  нужен.
Просто как к вам обращаться?
     - Понимаю,  понимаю,  -  кивает человек,  и на полном лице его исчезает
напряжение, щеки постепенно приобретают нормальный цвет и нос, кстати, тоже.
- Очень приятно. Пирожков Григорий Сергеевич.
     - Ну вот и прекрасно, - говорю я. - Так в чем дело, Григорий Сергеевич?
Кто угрожает вашей дочери?
     - Если бы я знал! В том-то и дело...
     - Но у вас есть какие-нибудь подозрения или предположения?
     - Видите ли... что-либо определенное... - Пирожков неожиданно мнется. -
Пожалуй, трудно сказать...
     Я вижу,  что ему есть что сказать,  но он явно не решается это сделать.
Впрочем,  так бывает, и мне его состояние понятно. Человек, попавший в такое
сложное положение,  обычно не знает,  как себя вести.  Он боится заподозрить
кого-либо  понапрасну,  выглядеть глупым,  наивным или  трусливым,  наконец,
боится  направить нас  на  ложный след,  помешать нашему квалифицированному,
профессиональному расследованию, на которое он так уповает.
     - Григорий Сергеевич,  - говорю я как можно спокойнее и внушительней, -
если  вы  действительно обеспокоены этими угрозами,  то  прежде всего должны
быть с  нами абсолютно искренни.  Иначе мы  бессильны будем вам  помочь.  Не
бойтесь, мы во вред вам ничего не истолкуем и ничего не предпримем.
     - Ах,  если бы...  -  горестно бормочет Пирожков и  вытирает скомканным
платком лоб и шею. - Если бы!.. Но вот ваш товарищ, например...
     Он  бросает на  меня укоризненный взгляд.  Серые глаза его за  стеклами
очков неправдоподобно увеличены, расплывчаты и кажутся полными слез.
     - А  насчет  моих  подозрений...  -  продолжает Пирожков и  нервно трет
пухлые руки. - У Наденьки нет таких знакомых. Это точно. Это безусловно. Она
умница. Она хорошая девочка...
     - Сколько ей лет?
     - Девятнадцать.
     - Значит, никаких подозрительных знакомств?
     - Ну конечно!  У нее таких знакомых нет.  Это точно...  А вот у меня...
кажется...
     Пирожков растерянно умолкает,  пытаясь  собрать какие-то  разбегающиеся
мысли.
     У  меня  такое ощущение,  что  сейчас он  брякнет какую-то  несусветную
глупость.  Он,  видимо,  совсем помешался от  страха.  Ну какие могут быть у
этого пожилого, вполне приличного человека знакомые, которые бы угрожали его
дочери?   Если  только  сын  кого-нибудь  из  них  или,   допустим,  молодой
сослуживец,  ухаживания которого были отвергнуты?  Но тогда это скорей всего
сущая чепуха.
     - Господи, - вдруг вырывается у Пирожкова. - Я так устал от этой жизни.
Если бы вы только знали...
     Мне и в самом деле становится его жалко, даже если все эти страхи ему и
померещились.
     - От какой жизни, Григорий Сергеевич? - участливо спрашиваю я.
     - Ах, все не объяснишь, - он машет рукой.
     Но  вдруг рука его  застывает в  воздухе,  словно ему внезапно пришла в
голову  какая-то  новая  мысль.   Пирожков  бросает  на  меня  испуганный  и
одновременно странно-пытливый взгляд,  словно заподозрив меня в  том,  что я
подслушал какие-то его мысли, затем торопливо говорит:
     - Впрочем,  я,  пожалуй,  не прав.  Насчет того человека.  Он... он уже
уехал из Москвы. И неизвестно когда вернется. Да, да... И вообще... что я, в
самом деле...
     - Он с вами работал?  -  спрашиваю я единственно для того, чтобы что-то
спросить, ибо и в самом деле что-либо подобное предположить трудно.
     - Нет,  нет...  Он  так,  знаете...  проездом...  -  сбивчиво  отвечает
Пирожков.  -  Остановился в гостинице...  и вот уехал... У меня просто ум за
разум заходит...
     Слово "гостиница" меня совершенно невольно настораживает. Это уже почти
рефлекс.  Я  теперь вообще не  могу спокойно его слышать.  У  меня это слово
немедленно ассоциируется с Мушанским, кражами, допросами, словом, чертовщина
какая-то. Но я ничего с собой поделать не могу. И машинально спрашиваю:
     - Где же он - проездом - остановился?
     - Ах,  какое это имеет значение! - досадливо машет рукой Пирожков, но в
тоне его проскальзывает неуверенность, и он добавляет, словно убеждая самого
себя:  -  Он уехал, и все. Звонили уже после его отъезда. Звонили и грозили.
Вы понимаете?  Боже мой!  Если из-за меня что-нибудь случится с Наденькой, я
этого не переживу! Я руки на себя наложу!
     Теперь я уже окончательно ничего не понимаю.
     - Почему же из-за вас? - удивленно спрашиваю я. - Вы сами говорите...
     Вид у  него совершенно измученный,  даже,  я  бы  сказал,  затравленный
какой-то.
     - Да,  да,  да!  Я знаю, что говорю!.. А впрочем, глупости, глупости. Я
просто с ума схожу!  И сердце вот...  - Он прет грудь под пиджаком. - Каждый
день болит. Однажды в гостинице так прихватило, что если бы не дежурная...
     Пирожков неожиданно вскакивает и бежит к двери.
     - Куда вы, Григорий Сергеевич?
     Он  так же  поспешно возвращается.  Короткие брючки смешно полощутся на
его тонких ногах.  Пальто и  пиджак готовы вот-вот соскочить,  застегнуть их
невозможно, кажется, что они никогда не сойдутся на огромном круглом животе.
     - Нет,  нет,  я никуда,  -  бормочет Пирожков,  обессиленно плюхаясь на
стул. - Мне показалось, я забыл...
     А  у  меня вдруг мелькает странная догадка.  Я  наклоняюсь через стол и
тихо спрашиваю:
     - Григорий Сергеевич, а ведь его фамилия Николов, не так ли?
     Пирожков вздрагивает и испуганно смотрит на меня сквозь очки.
     - Вы... разве... позвольте, какой Николов?
     - Тот самый, Григорий Сергеевич, - уже твердо говорю я, сам, однако, до
конца не веря в  эту сумасшедшую удачу.  -  Мы имеем в виду одного и того же
человека.
     - Но... ради бога...
     - Вы знаете, почему он так неожиданно исчез?
     - Понятия... понятия не имею. Но откуда...
     - Его обокрали там, в гостинице.
     - Не может быть!
     Пирожков даже всплескивает короткими пухлыми ручками и  с  неподдельным
изумлением смотрит на меня.
     - Представьте себе, - говорю я и повторяю свой вопрос: - Куда же он так
неожиданно исчез?
     Пирожков отводит глаза  и  секунду молча трет  руки,  пытаясь,  видимо,
собраться с  мыслями.  Какая-то  жестокая борьба  идет  в  нем.  Щеки  снова
становятся багровыми, и постепенно странно белеет тонкий нос между ними.
     Но  вот  Пирожков наконец принимает решение.  Огромные водянистые серые
глаза за стеклами очков теперь смотрят на меня грустно и отрешенно. Пирожков
начинает говорить, осторожно, неуверенно, но вполне, однако, связно:
     - Видите ли,  я  познакомился с  ним недавно.  Он был у  нас в  тресте,
пытался достать весьма дефицитный стройматериал. Ему это не удалось. И тогда
он предложил мне...  как бы вам сказать...  ну довольно сомнительную сделку.
Короче говоря,  жульническую, конечно. Я отказался. Я и так, знаете, ночи не
сплю  со  своими  делами.  Тогда  он  намекнул,  что  располагает  какими-то
компрометирующими меня документами и предложил встретиться,  показать их.  Я
пришел  к  нему  в  гостиницу.  Хотя  я  понимал,  что  таких  документов не
существует,  но  все-таки,  знаете...  мало ли  что.  Никто не  хочет лишних
неприятностей.  И он мне действительно кое-что показал. Нет, нет! - Пирожков
выставляет перед собой руки, словно отталкивая что-то. - Никакого уголовного
дела!  Но однажды...  я уступил одному человеку,  своему начальнику. Нарушил
ради  него  строжайший приказ главка...  тут  не  было взятки,  клянусь вам.
Просто... он приказал, а я... ну, в общем, подчинился. Вы понимаете, не было
сил возражать.  Он бы меня...  Потом он еще раз приказал...  Ну, словом, вот
так. Потом начальник этот ушел. Все стало на свое место. И вдруг теперь этот
человек...  Но  это не  главное!  Это бы  я  еще пережил как-нибудь.  Но  он
сказал...  сказал,  что я мало люблю Наденьку.  И...  и очень ею рискую. Это
была уже наглость!
     - Но вы испугались?
     - Да,  конечно. Больше всего, знаете, от неожиданности. Откуда он знает
про Наденьку?
     - Откуда же?
     - Понятия не имею.  Может быть,  кто-нибудь из моих сослуживцев... Ведь
он копии-то тех документов как-то сумел раздобыть.  Так вот.  Он мне сказал,
что кто-то приедет в  Москву,  кто знает Наденьку,  и если...  Ну,  в общем,
чушь, чушь, чушь!..
     - А куда он сам уехал?
     - Откуда же я знаю?
     - Но вы обещали переслать ему письмо.
     - Ах, вот что! Так я вам скажу честно: я солгал этой дежурной. Я решил,
что узнаю из него,  кто приедет.  Я готов был на все, лишь бы заполучить это
письмо.  Поймите меня.  Я же все-таки боюсь.  Я так боюсь за Наденьку!.. Она
такая доверчивая,  увлекающаяся...  Я просто не знаю,  что теперь делать. Ну
скажите, ради бога...
     Да,  история,  конечно, странная и очень подозрительная. Но главное тут
заключается в  том,  что  я  чувствую:  Пирожков говорит  искренне,  говорит
правду, и он действительно очень напуган.
     - Итак, звонили вам три раза? - спрашиваю я.
     - Да, да, три.
     - Все три раза после отъезда Николова?
     - Нет. Первый раз еще при нем. Я только успел вернуться из гостиницы.
     - Звонил Николов?
     - Нет,  нет.  Кто-то  другой.  Такой,  знаете,  молодой,  грубый голос.
Хриплый немного. Хулиганский какой-то голос.
     - Что он сказал?
     - "Это,  -  спрашивает,  - папаша?" - "Чей, - говорю, - папаша?" - "Сам
знаешь чей.  Так вот,  девку твою завалим,  если будешь кобениться. А то еще
чего и похуже сделаем.  Понял?" Так прямо и говорит.  Представляете?  Это же
ужас какой-то!
     - А второй раз тот же голос звонил?
     - Да!  Сначала подошла жена.  Так он меня позвал, мерзавец. Ах нет! Это
уже в  третий раз,  вчера вечером.  А во второй раз Наденька подошла.  Утром
звонил, я был на работе. Она мне вечером рассказала. Он специально велел мне
рассказать про его звонок. Представляете?
     - Что же он ей сказал?
     - Приблизительно то же самое,  что и  мне.  Наденька была так напугана.
Умоляла меня избавиться от этого типа.  А я мог это сделать...  ну, в общем,
вы понимаете какой ценой... И когда он позвонил в третий раз, я не выдержал.
Я  прибежал к вам.  Я совершенно теряю голову.  И...  и не хочу иметь дело с
этим подонком, этим...
     Я  слушаю  прерывающийся,  взволнованный рассказ Пирожкова,  вижу,  как
трясутся его губы и обильные струйки пота текут по вискам на толстые щеки, и
чувствую,  что все это так и было,  как он рассказывает: и вымогательство, и
шантаж,  и угрозы,  и его испуг.  Все тут достоверно.  И никто, конечно, его
Наденьку  убивать  не  собирается...   Примитивнейший  шантаж.  Но  Пирожков
производит впечатление человека,  на  которого это  может  подействовать.  И
подействовало,  хотя и  не  так,  как  рассчитывал Николов.  Интересно,  что
звонили и  после его  отъезда.  Выходит,  он  еще вернется и  психологически
готовит свою жертву к тому,  чтобы уступить шантажу. И еще это означает, что
у  Николова в  Москве есть сообщник.  Ну да.  И в записке ведь было сказано:
"Приходи,  подумаем..."  Но звонит Пирожкову не тот человек,  с  кем Николов
собирался "подумать".  Звонит,  судя по лексикону, явный уголовник. Что ж, у
Николова под рукой может быть и такой тип.
     Пожалуй,   из   рассказа  Пирожкова  пока  не  ясен  лишь  один  пункт.
Действительно Пирожков только  что  познакомился с  Николовым или  они  были
знакомы раньше? Искренен в этом пункте Пирожков или нет? Я вспоминаю рассказ
Екатерины Осиповны.
     - Григорий Сергеевич,  -  говорю я,  - когда вы уходили от Николова, вы
просили его вас не погубить.
     Пирожков вскидывает голову и  несколько секунд ошалело смотрит на  меня
сквозь стекла своих  очков,  потом  дрожащей рукой,  в  которой зажат мокрый
платок, проводит по лбу и шее.
     - Так вы...  вы что же... знаете этого человека? - хрипло спрашивает он
и откашливается.
     - Нет, пока не знаю. Но дежурная запомнила вас, когда вы были у него.
     - Но, значит...
     - Да,  -  киваю я.  - Мы знали о вашей встрече. Мы только не знали, что
это были именно вы.  Я же вам уже сказал,  что в номере у Николова произошла
кража.  И мы интересовались всеми, кто к нему приходил. Дежурная вспомнила и
вас.
     - Надеюсь, вы не подумали...
     - Нет,  не подумали.  Тем более что вскоре вор был задержан,  - я ловлю
себя на том,  что мне приятно вслух констатировать этот факт.  -  Но Николов
исчез, а нам надо было, чтобы он опознал украденные у него вещи.
     - Я представления не имею, куда он уехал, - Пирожков пожимает плечами и
с вновь пробудившейся тревогой смотрит на меня.  - Да не это сейчас главное:
меня волнует безопасность дочери.  Что  же  будет,  товарищ Лосев?  Что  нам
делать?
     Я,  как могу, успокаиваю его. Я ему доказываю, что его дочери ничего не
угрожает,  что все это мелкий грубый шантаж,  и больше ничего. Я ссылаюсь на
свой опыт и опыт моих товарищей,  я привожу кучу всяких примеров. И кажется,
добиваюсь  своего.   Пирожков  немного  успокаивается,   даже  чуть  заметно
улыбается, сконфуженно и виновато. Тогда я перехожу к главному.
     - Давайте схитрим,  -  предлагаю я. - Давайте создадим впечатление, что
вы клюнули на его удочку,  что вы сдаетесь,  капитулируете и готовы уступить
его требованиям. Так и скажите, когда вам еще раз позвонит этот тип. Давайте
превратимся из  жалкой рыбешки в  рыболовов.  И  сами закинем удочку.  Пусть
только он появится,  этот Николов.  И  тогда мы с ним как следует поговорим,
тогда мы ему навсегда отобьем охоту жульничать и пакостить людям.
     - Ну давайте, - не очень уверенно соглашается Пирожков.
     Я пытаюсь вселить в него бодрость,  я ему доказываю,  что это ничем ему
не грозит и Николов никогда не узнает,  какую роль сыграл в его разоблачении
он, Пирожков. Главное сейчас найти Николова, во что бы то ни стало найти.
     В конце концов мы обо всем уславливаемся,  и Пирожков,  тяжело вздыхая,
уходит.
     А  я  вытаскиваю лист чистой бумаги и,  пока все  еще  свежо в  памяти,
записываю главное из того,  что я  сейчас услышал.  Но обдумать все это я не
успеваю. В комнату заходит Игорь.
     Мой друг внешне,  как всегда,  невозмутим и сдержан, широкое его лицо с
чуть   приплюснутым  носом  и   выступающим  подбородком  прямо-таки   дышит
неколебимой уверенностью.  Движения  неторопливы и  чуть  небрежны.  Словом,
любой посторонний взгляд должен был бы залюбоваться этим спокойным и сильным
человеком.  Но я не посторонний, взгляд у меня особый, и, кроме того, у меня
есть с  чем  сравнивать.  И  потому я  сразу замечаю,  что  все эти признаки
спокойствия  и   самоуверенности  выданы  с   чуть  уловимым  перебором.   А
вертикальная складочка между  бровями появляется у  Игоря только в  особых и
притом весьма затруднительных обстоятельствах.
     Кивнув  мне,   Игорь  садится  за  свой  стол  и,  озабоченно  хмурясь,
вытаскивает  из  стола  какие-то  бумаги,   всем  своим  видом  демонстрируя
нетерпеливое  намерение  углубиться  в  их  изучение.  Все  это,  однако,  в
заблуждение меня не вводит. И Игорь в тот же миг прекрасно это улавливает.
     Он пристально и мрачно смотрит на меня,  потом отводит взгляд в сторону
и говорит:
     - Я развожусь с Аллой.
     - Ну да? - невольно вырывается у меня. - Ты что, спятил?
     - Думаю, что так будет лучше нам обоим.
     - Нет,  ты действительно спятил! - кричу я, навалившись грудью на стол.
- Алла уже знает?
     - Она сама предложила.
     - Она это тысячу раз предлагала. Это чепуха!
     - Нет, теперь уже серьезно.
     На этот раз я пристально смотрю ему в глаза.
     - Старик, ты не все мне говоришь.
     - Чего же тебе еще?
     - Сам знаешь.
     Некоторое время мы молчим и довольно нервно курим.
     - У всякого человека есть предел терпения и выдержки, - наконец говорит
Игорь. - У меня он тоже есть.
     - У всякого человека есть еще голова,  -  отвечаю я,  - У тебя она тоже
есть.
     Игорь угрюмо смотрит в сторону и цедит сквозь зубы:
     - Бесполезный разговор.
     - Но Алка тебя любит. И потом Димка. Что ты делаешь?
     - Я все понимаю.
     - Но не все мне говоришь.
     Игорь молчит.
     - Ты Алле сказал о своем решении?
     - Она мне сказала о своем решении!
     - Она тебе уже тысячу раз это говорила. Что ты ей ответил?
     - Ответил, что согласен.
     Теперь мы уже оба молчим.
     Да,  дело серьезное.  Никогда еще  Игорь не  отвечал на  Алкины выходки
согласием. Раньше он всегда отшучивался и успокаивал ее. И теперь я не знаю,
что сказать. И, честно говоря, не убежден, что Игорь действительно спятил. С
Аллой жить трудно, она невозможно вспыльчива, подозрительна и замучила Игоря
ревностью.
     Когда я думаю о таком конфликте спокойно и абстрактно,  то понимаю, что
разводы бывают разные и иногда это лучший выход.  Но сейчас я не могу думать
об этом спокойно и тем более абстрактно. Игорь мой друг, самый близкий друг.
И  его  развод -  это  разрушение какой-то  частицы моей  собственной жизни,
привычной,  усвоенной и потому,  как мне кажется, правильной, необходимой. И
еще мне кажется,  что Игорю будет плохо,  и Алле, и Димке. Всем! И мне тоже.
Хотя,  может быть,  я  не  прав и  Игорю будет лучше?  Но  в  то  же время я
чувствую,  что в  моих словах и советах нет веских аргументов,  да и быть не
может.  Мне попросту не хватает жизненного опыта, и потому нет ясной позиции
в  этом сложном конфликте.  Что я  могу посоветовать Игорю?  Что я должен от
него требовать?
     Но сейчас меня беспокоит не это. И я неуклюже и высокопарно спрашиваю:
     - Ты полюбил другую? Только честно.
     Игорь пожимает плечами.
     - Я не предлагал развода. Предложила Алла.
     - Ты не ответил на мой вопрос.
     - Я  не  предлагал развода,  -  с  ноткой  раздражения упрямо повторяет
Игорь.
     Но  тут звонит один из  телефонов.  Это Кузьмич.  Он  приказывает мне и
Игорю явиться к нему.
     В кабинете начальства мы застаем Валю Денисова.
     - А  ну повтори,  -  велит ему Кузьмич,  когда мы с  Игорем усаживаемся
возле его стола.
     Валя спокойно повторяет:
     - Все перечисленные в  таблице граждане,  как я уже говорил,  выехали в
неизвестном направлении. Словом, исчезли.
     - Выехали одновременно?
     - Почти.
     Наступает  длительная  пауза.  Мы  с  Игорем  пытаемся  переварить  эту
неожиданную и  странную  новость.  Да,  странная новость.  Вернее,  даже  не
странная,  а подозрительная. Я тут же вспоминаю конец той записки: "...когда
соберутся все".
     - Выходит, Николов протрубил сбор, - говорю я.
     - Или его самого вызвали на сбор,  -  возражает Валя и добавляет:  -  В
любом случае тут что-то нечисто.
     - Вот что,  - говорит наконец Кузьмич и обращается к Вале: - Свяжись со
всеми четырьмя городами. Пусть наши хлопцы там пошуруют. Наверное, кто-то из
этих людей выехал в  командировку или,  допустим,  к  родным.  Выехать в  не
известном никому направлении они не могли.
     - Слушаюсь, - коротко отвечает Валя.
     - В Пунеж этот самый тоже позвони,  - веско добавляет Кузьмич. - Теории
теориями, знаешь.
     Я смотрю на часы. Мне пора: Варвара, наверное, уже вернулась с фабрики.

     И  вот я  снова еду к  Варваре.  Серый короткий день незаметно и бистро
кончается.  Еще только пять часов, но небо уже непроглядно темное, на улицах
медленно загораются фонари, вспыхивают витрины магазинов. Ветер стих, падает
снег,  мокрый, крупный и совсем редкий. Под ногами густая слякоть, ее только
завтра начнут соскребать с тротуаров. Мокрая грязь веером разлетается из-под
колес проносящихся машин, и прохожие озабоченно жмутся к домам.
     Вот наконец и  моя остановка.  Я  поспешно выскакиваю из  троллейбуса и
оглядываюсь.  Напротив, через улицу, темнеет громада знакомого дома с черной
дырой  подворотни.  В  окнах Варвары сквозь занавески виден желтоватый свет.
Некоторое время я  наблюдаю за  этими окнами и  одновременно обдумываю,  как
вести разговор.
     Итак,  Варвара знает Николова.  Что она о нем знает,  откуда? Вот это и
надо выяснить.  Это самое главное.  О Мушанском я решаю ей не напоминать без
особой необходимости. В конце концов, откуда он знает мое имя, это сейчас не
так уж важно.  Кроме того,  я не верю, что Варвара дала Мушанскому "подвод",
специально  указала  на   Николова.   Скорей  всего  она   случайно  о   нем
проболталась. Но она Николова знает, вот что важно.
     Я захожу в подворотню и сразу тону в густой и вязкой ее темноте.  И тут
же на меня с  воем налетает ветер.  Я к этому уже готов и все-таки с большим
трудом,  согнувшись и придерживая шляпу, преодолеваю его напор. Удивительное
место эта подворотня.  Я бреду вслепую,  шаря по холодной выщербленной стене
справа от себя.  Дверь,  обитую старой клеенкой,  я  нахожу не сразу.  Потом
долго нащупываю маленькую холодную кнопку звонка.
     Дверь открывается внезапно и,  как мне кажется,  бесшумно. В освещенном
проеме я  вижу Варвару.  Она зябко кутается в платок и не сразу узнает меня.
Узнав, весело говорит:
     - Заходите,  заходите скорее.  Жуть как дует.  Давно не видались. Я уже
подумала, забыли.
     И  вот  мы  снова пьем чай в  знакомой до  мелочей кухне.  После всяких
пустяковых разговоров и воспоминаний -  Варвара безмерно горда своей ролью в
задержании  этого  негодяя  Мушанского и  воспоминания о  нем,  оказывается,
нисколько ее не тяготят - я, выбрав момент, как бы между прочим спрашиваю:
     - Кстати, вам не знаком человек по фамилии Николов?
     Варвара удивленно смотрит на меня.
     - Знать не знаю. И не слышала даже.
     Я  чувствую,  что  она  не  лжет,  она действительно впервые слышит эту
фамилию. Но тогда... все очень странно.
     - Попробуйте вспомнить,  Варя,  -  прошу я. - Он, наверное, ухаживал за
вами или пытался, во всяком случае.
     - Да мало ли их! - беспечно машет рукой Варвара. - Пруд пруди. Может, и
этот попадался. Паспортов они мне не предъявляют. Там штамп стоит. А они все
одинокие, - она заразительно смеется. - Как вы говорите, Николов?
     - Его  зовут  Иван  Харитонович,  -  торопливо добавляю я,  поняв  свою
ошибку.
     - А-а...  -  в глазах ее появляются веселые искорки.  -  Помню,  помню.
Встречались, как же.
     - Кто же он такой?
     - Да на фабрику к нам приезжал. Забыла уж, из какого города. Ихний торг
его послал,  что ли.  Длинный такой, худой и лысый. Ничего кавалер, а? - Она
прыскает от смеха.
     - Он вас куда-нибудь приглашал?
     Варвара смущенно усмехается,  при этом слегка краснеет, но тем не менее
отрицательно качает головой.
     - Никуда я не пошла.
     - А если честно, Варя?
     - Ну... в ресторане была. Что тут такого?
     - Он рассказывал вам о себе?
     - Да  ничего он  не рассказывал,  -  сердито отвечает Варвара.  -  Вина
подливал да о  чувствах говорил,  старый хрыч.  Чтоб он подох.  У него денег
куры не клюют. Сама видела. А потом он достает коробочку. В ней знаете чего?
Браслет!  Ой,  какой! - Варвара от восхищения даже прижимает ладони к лицу и
закрывает глаза. - Умрешь.
     - И он вам этот браслет подарил?
     - Совал,  - с неожиданной брезгливостью отвечает Варвара. - Только я не
продажная.  Я  любить человека должна.  Тогда меня и без этих камушков взять
можно.
     Я  невольно  вспоминаю  громадного,  вихрастого,  самодовольного дурака
Толика,  его  разбитый кулак и  налитые кровью глаза.  Видимо,  Варвара тоже
вспоминает о нем и густо краснеет.
     - Не взяла я его браслета,  -  тихо говорит она,  опустив глаза. - Вот,
честное слово, не взяла.
     - Как же вы с ним расстались?
     - А  так вот и  расстались,  -  Варвара,  не поднимая глаз,  насмешливо
улыбается. - С товарищеским приветом. Каждый при своих интересах.
     - Он что же, адрес вам оставил, телефон?
     - Ага.  Телефон записал.  Просил позвонить. Только на фиг он мне нужен,
телефон этот. Выбросила я его.
     Наступает неловкая пауза.  Все-таки разговор у  нас  получился,  что ни
говорите, деликатный.
     Потом я спрашиваю:
     - Вы никому об этой встрече не рассказывали?
     - Кому же мне о ней рассказывать?
     Ладно.  Не буду ей напоминать о  Мушанском и о том вечере,  который она
провела с ним. Да и не помнит она, конечно, тот вечер и что болтала, тоже не
помнит.  И  не важно это сейчас.  А  вот о Николове она мне больше ничего не
сообщит,  это ясно.  Осторожен,  очень он осторожен. Вот только с браслетом,
кажется, промахнулся.
     Мы прощаемся.  Я благодарю за чай.  Варвара уже успокоилась,  улыбается
скромно, застенчиво, потупя глаза. Такое у нее сейчас настроение. Вот только
о Паше на этот раз не было сказано ни слова. Не к месту были бы эти слова. И
Варвара это почувствовала.
     Я еду к себе в отдел.
     По  дороге  я  размышляю  о  Варваре.  Что  за  странный  характер!  Ее
прямо-таки магнитом тянет ко  всяким приключениям и  похождениям,  к  легким
соблазнам и рискованным ситуациям.  У нее нет других интересов.  Главное,  у
нее нет семьи.  А ей нужна семья,  дом,  дети,  заботы и хлопоты о них,  все
радости и тревоги,  с ними связанные.  До других интересов Варвара просто не
доросла,  например, до книг, музыки, театра, до мыслей о мире, в котором она
живет.  Ей кружит голову ее собственная красота,  ее успех,  бесчисленные ее
ухажеры. Они, конечно же, не составили, они отняли у нее счастье.
     А  вообще-то говоря,  что есть счастье?  Я  часто задумываюсь над этим.
Ведь счастье -  огромное понятие,  неохватное и  разное.  У каждого человека
свое счастье,  вернее, свое представление о нем. Говорят, это то, что трудом
и мечтой добыто. Э, нет! Разная бывает мечта и разный труд.
     У  одного это деньги,  власть.  В этом его мечта и труд.  Чтобы нажить,
обхитрить,  обойти,  пригнуть других к земле.  У нас еще есть такие.  Кем же
надо быть, чтобы это считать счастьем, чтобы этим жить?
     Я  ненавижу таких людей.  Потому что  рядом вижу  других.  За  их  счет
пытаются  жить  эти,  за  счет  подлинного труженика,  открытого  и  доброго
человека. И пусть не шепчут, не думают те, первые, пусть не говорят мне, что
иначе,  чем хитростью, изворотливостью, подножкой и злой силой, жить нельзя,
что все, мол, хитрят, комбинируют, тащат и обманывают... Ложь!
     Вот я  думаю о  себе.  Ведь я самый обыкновенный человек.  Что для меня
счастье?  И  тут  у  меня перед глазами сразу встает Светка в  своем голубом
облегающем свитере, очень стройная, легкая, узкие плечи, перепутанные волосы
и плутовской,  задорный взгляд.  Она наверняка знает, что такое счастье, моя
Светка.  И я знаю.  И буду знать еще лучше,  когда мы будем вместе,  вдвоем,
совсем.  Когда я усну,  и рядом будет Светка.  Когда я проснусь, и она снова
будет рядом. Вот счастье. Мне не нужно другого.
     И  еще у  меня есть моя работа.  Я  ею горжусь и  ее люблю.  Мне ужасно
интересно работать,  а главное,  я ощущаю каждый день,  каждый час,  как эта
работа нужна людям. Уголовный розыск - я бы так сказал - это инструмент или,
точнее,  первое оружие справедливости. Ибо каждое преступление - это дерзкий
вызов  всему  обществу,  это  горечь  и  оскорбление,  это  утрата  и  некая
социальная микрокатастрофа к тому же.  Значит,  помешать этому,  сделать все
возможное,  чтобы это предотвратить,  важная и святая задача.  А уж если оно
произошло,  то найти, во что бы то ни стало найти преступника и отдать его в
руки правосудия.  Так было с  Мушанским.  Так будет и  с Николовым,  который
задумал расправу над кем-то. Должно так быть.
     От  высоких мыслей о  счастье я  невольно перехожу к  своим сегодняшним
делам и заботам. Да, надо найти этого Николова, и как можно быстрее, пока не
случилось непоправимое.
     Но разговор с Варварой почти ничего не дал. Почти...
     Я возвращаюсь к себе в отдел, в дверях сталкиваюсь с Валей Денисовым.
     Ого!  Валя непохож на себя, Валя взволнован. Он, такой сдержанный, даже
хватает меня за лацкан пальто и говорит:
     - Слушай,  Виталий!  Только  что  получена шифровка из  Пензы.  Николов
вернулся домой! Как миленький вернулся. Ты представляешь?
     Я ошеломленно смотрю на него.


                                Глава IV
                             ВОТ ЭТО HOMEP!

     С утра у меня все валится из рук.  Я ни на чем не могу сосредоточиться.
Мысли заняты только одним:  нашелся Николов,  вернулся домой,  сам вернулся,
как ни в чем не бывало! Что это может означать? Ну, во-первых, нам теперь не
надо метаться по  разным городам в  его поисках,  разыскивать и  допрашивать
уйму людей и  ломать себе голову.  Вот  он,  Николов,  собственной персоной.
Конечно,  с  ним  придется повозиться и  задать ему немало весьма щекотливых
вопросов.  Он,  естественно,  будет  лукавить,  темнить и  петлять,  хитро и
заранее продуманно,  однако все  это  уже не  идет в  сравнение с  тем,  что
предстояло бы  нам,  не  вернись Николов домой.  Во-вторых,  его возвращение
означает,  что таинственная встреча "всех" окончена и  с той "сволочью" они,
видимо,  разделались. Вот это уже серьезно. Это может оказаться непоправимо.
И наконец,  в-третьих,  дело,  так или иначе,  близится к концу. Теперь надо
поскорее добраться до этого Николова,  посмотреть на него,  потолковать. Мне
надо ехать в Пензу, вот что, и как можно быстрее!
     Все  эти соображения я  и  излагаю на  совещании у  Кузьмича,  когда он
наконец появляется у  себя в  кабинете.  С утра его вызвали к начальству,  и
поэтому совещание наше состоялось только в середине дня.
     После  моей  речи,  горячей  и  торопливой,  которой  наше  совещание и
началось - я просто не в силах был удержаться, чтобы побыстрее не выплеснуть
все свои соображения, - Кузьмич, ухмыльнувшись, говорит Вале Денисову:
     - Ну а теперь доложи толком и подробнее, что сообщила Пенза.
     И Валя невозмутимо докладывает:
     - Николов вернулся два дня назад.  А вчера сам пришел в милицию и подал
заявление  об  утере  паспорта.   Он  его  потерял,  мол,  в  дороге,  когда
возвращался из  Москвы домой.  Ну  его вежливо и  осторожно,  так,  чтобы не
спугнуть,  спросили по этому факту и  насчет кражи у  него в гостинице тоже,
конечно. Это не допрос был, а так, беседа.
     - Что же он ответил? - спрашиваю я нетерпеливо.
     - Насчет паспорта ничего особенного.  Потерял,  и все.  А может быть, и
украли. В поезде.
     - Так он поездом, значит, приехал?
     - Говорит, поездом.
     - Интересно. Ну дальше.
     - А вот насчет гостиницы,  тут он уже крутит,  - продолжает свой доклад
Денисов.  -  Правда, гостиницу он назвал верно, ту самую. Но утверждает, что
кражи в его номере никакой не было и ничего у него из вещей не пропало.
     - Как же так, а кофточки? - снова вмешиваюсь я.
     - Говорит, никаких кофточек у него не было.
     Все озадачены. Я тоже. Что это еще за номер такой? Какой смысл Николову
отрицать очевидный факт, ничем, казалось бы, ему не грозящий?
     - Больше ни о  чем его не спрашивали,  -  заканчивает Валя.  -  Приняли
заявление насчет паспорта, и все.
     - Это правильно,  -  кивает Кузьмич и  добавляет:  -  Ну  теперь насчет
второго дела доложи, насчет всех этих странствующих и путешествующих граждан
из четырех городов.
     - Слушаюсь.
     Валя развязывает тонкую папку, которую все это время держал на коленях,
и  вынимает оттуда уже известную мне таблицу.  Я  сразу замечаю,  что в  ней
появилась еще одна графа, почти вся уже заполненная.
     - Значит,  так, - говорит Валя, поглядывая в таблицу. - Установили, кто
куда уехал. Дело это оказалось нетрудное.
     - Вот так-то,  -  басит со  своего места Петя Шухмин.  -  А  то  сразу:
"исчезли". Не в джунглях небось живем.
     Валя пропускает его замечание мимо ушей и ровным голосом продолжает:
     - Данные  получены  следующие.  Леонид  Васильевич Палатов  из  Ростова
отправился в Свердловск, в командировку.
     - Ты сразу и место работы их напоминай, - говорит Кузьмич.
     - Слушаюсь.  Палатов -  заместитель начальника ОКСа ростовского завода.
Теперь дальше.  Галина Остаповна Кочерга,  продавец комиссионного магазина в
Одессе,  взяла неделю отпуска за  свой счет и  уехала к  заболевшей матери в
Краснодар.  Между прочим,  предъявила телеграмму с вызовом.  Орест Антонович
Сокольский,  директор торга в  Ленинграде,  тоже  выехал в  командировку,  в
Харьков.  Наконец,  Олег  Иванович  Клячко,  врач  из  Куйбышева,  выехал  в
Астрахань по самому прискорбному поводу - хоронить отца.
     И  тут я  неожиданно вспоминаю наконец эту фамилию.  По  паспорту этого
человека жил на  вокзале в  комнате для транзитных пассажиров Мушанский!  Ну
конечно же!  Сейчас,  правда,  это особого значения не  имеет.  Но я  все же
испытываю облегчение.
     - А насчет Пунежа,  Федор Кузьмич, ничего сказать нельзя, - заканчивает
между тем Валя. - Там абонент Николова пока не установлен.
     Теперь,  однако, все это не имеет значения, раз Николов нашелся. Теперь
надо браться за него самого. И конец делу.
     Кузьмич неопределенно хмыкает и переводит взгляд на Игоря.
     - Ну а ты, Откаленко, что скажешь?
     - Согласен с Лосевым,  -  хмурясь,  говорит он и добавляет:  - Ему надо
самому ехать в Пензу.
     - Да,  ехать  надо,  -  соглашается  Кузьмич  и,  помолчав,  неожиданно
говорит:  -  А  теперь,  Лосев,  скажи нам,  что это за гражданин Пирожков и
почему он так рвался со мной поговорить.
     Я невольно бросаю взгляд на Петю Шухмина. Он отводит глаза.
     А я рассказываю о Пирожкове,  все рассказываю, в том числе и о том, как
Петя  с  ним  обошелся  и  что  тот  собрался жаловаться на  него  Кузьмичу.
Рассказываю я все это горячо и даже, наверное, запальчиво, резко. Потому что
мне жалко Пирожкова, я к этому толстяку проникся даже некоторой симпатией. Я
вижу,  как  все больше мрачнеет Кузьмич,  как настораживаются ребята,  и  от
этого горячусь еще больше.
     Когда я наконец умолкаю, Кузьмич сухо произносит:
     - Дело не в том, хороший этот Пирожков или на очень хороший, или вообще
плохой,  дрянной человек.  Главное сейчас в том, что этот человек прибежал к
нам за помощью.  Понятно? К нам, к первым прибежал. Защиты у нас попросил. А
на что нарвался? На хамство, на равнодушие, на черт знает что!
     Кузьмич наш все больше свирепеет.  Это редчайший случай,  когда Кузьмич
так накаляется, и тогда неизвестно, чем все может кончиться.
     - Мы тут для чего поставлены,  по-вашему? - грозно продолжает он. - Для
чего государственный хлеб едим? Жуликов ловить? А ради чего? Ради них самих,
думаете,  или ради искусства?  Нет,  милые мои.  Так дело у  нас не  пойдет.
Шухмина гнать надо, раз он не понял суть нашей работы! И любого из нас тоже!
Потому что мы жуликов,  убийц и  всяких прохвостов ловим не ради галочки или
там премии какой,  А ради людей,  тех самых,  кто помощи, защиты нашей ждет!
Всех людей,  любых,  понятно вам?  И  если мы  этих людей сами оскорблять да
обижать станем, мы в держиморд превратимся! Мы страх и презрение заслужим, а
не уважение.  И  я тогда первым уйду,  и позором для себя эту работу считать
буду.  - Кузьмич сурово смотрит на красного как рак Петю и заключает: - И ты
нас,  Шухмин,  не позорь, ты презрение к нам не смей вызывать. И работу нашу
тоже не позорь.  Первый и  последний раз тебе это говорю,  И  всем,  кстати,
тоже. Прогоним, учти, Шухмин. Без сожаления прогоним, с позором.
     Он  умолкает и  с  раздражением достает из  ящика стола неначатую пачку
сигарет.  Петя на этот раз не осмеливается щелкнуть своей зажигалкой.  Никто
не осмеливается.  Все мы подавленно молчим.  Кузьмич закуривает и,  разогнав
рукой дымок, говорит уже спокойнее:
     - Ну а теперь давайте работать. Что же нам дал этот Пирожков?
     - Выходит,  ничего  особенного,  -  негромко говорю я,  еще  не  вполне
оправившись от гневных слов Кузьмича. - Потому что Николов... я надеюсь, что
теперь он  появится в  Москве только под  конвоем.  И  тогда Пирожков нам не
нужен.
     - Я тоже надеюсь,  -  сухо соглашается Кузьмич.  -  Но Пирожков дал нам
первую прямую улику против Николова.  Вот что важно.  Шантаж и принуждение к
незаконной сделке мы Николову предъявить теперь можем.
     Он умолкает, что-то, видимо, обдумывая про себя. Мы тоже молчим. У всех
у нас испорчено настроение после этой необычной его вспышки.  Такого разноса
мы давно не имели. И никому неохота вылезать с разговором.
     Впрочем,  Кузьмич ничего от  нас и  не  ждет.  Он  уже принял решение и
говорит:
     - Ну  вот что.  В  Пензу летят Лосев и  Откаленко.  Ты,  Откаленко,  за
старшего.  Летите завтра ночью.  До  этого  Лосев уточняет кое-какие неясные
моменты. С "люксом" и прочее. Тебе все ясно, Лосев?
     Я молча киваю.
     - Так,  -  продолжает Кузьмич. - Дальше. Ты, Денисов, свяжись сейчас со
всеми четырьмя городами.  Пусть там  побыстрее соберут хоть  самые первичные
данные об уехавших. Начнем знакомство с ними. Потом свяжись с городами, куда
эти граждане выехали.  Пусть их там разыщут. Понятно? На все это тебе даю ну
два дня,  не  больше.  Все.  Можете быть свободны.  И  на  свободе,  кстати,
подумайте еще  раз,  о  чем  я  вам  тут говорил.  Особенно ты,  Шухмин.  Ты
особенно.
     Мы все так же молча расходимся.  В коридоре я смотрю на часы.  Пожалуй,
еще сегодня я  успею уточнить некоторые моменты.  А  то,  что я лечу в Пензу
вместе с Игорем, меня даже радует. Во всех отношениях.
     Итак,  первый момент,  который надо уточнить,  - это гостиница. В самом
деле,  как  Николов получил там  "люкс"?  Я  прекрасно помню свой разговор с
миловидной девушкой-администратором в день кражи у Николова,  то есть недели
две назад.  Как эту девушку звали?  Кажется,  Надя. Да, да, Надя! Как и дочь
Пирожкова.  И она же, эта Надя, назвала мне имя второго администратора, тоже
женщины, во время дежурства которой Николов и поселился в "люксе". Надя даже
предположила,  что было "окно".  Как же  зовут второго администратора?  Надя
всего один раз и притом мельком назвала ее имя.
     Пока я дохожу до своей комнаты,  надеваю пальто и шляпу,  я вспоминаю и
это  имя.  Вот  что  значит,  между прочим,  профессиональная память.  Итак,
второго администратора зовут Вера Михайловна.  Конечно, это можно было легко
выяснить, приехав в гостиницу, но я доволен, что вспомнил сам.
     Мне везет.  Когда я  приезжаю в  гостиницу,  то  оказывается,  что Вера
Михайловна сегодня дежурит. Это величественная пожилая дама в роговых очках,
в  строгом темном  костюме,  вокруг  полной розовой шеи  пенятся белоснежные
кружева. Вера Михайловна изящно курит длинную заграничную сигарету, и, когда
она держит ее между пальцами, на мундштуке видны ярко-красные следы помады.
     Возле  окошечка,  как  обычно,  толпятся  жаждущие получить номер.  Мне
видно,  как  Вера  Михайловна с  неприступно-каменным лицом  отвечает на  их
вопросы.  Конечно,  свободных номеров  нет.  Это  видно  по  разочарованным,
встревоженным лицам тех, кто отходит от окошечка. Мне их искренне жаль. Черт
возьми, когда мы наконец решим эту проблему!
     Некоторое  время  я  издали  наблюдаю  за  неприятной  процедурой  этих
отказов.  Всего один раз лицо Веры Михайловны слегка смягчается,  и  на  нем
появляется слабое подобие эдакой снисходительной улыбки,  даже  скорее всего
лишь   намек  на   нее.   Она   протягивает  какому-то   человеку  квадратик
регистрационного листка. Этому счастливцу, очевидно, заказан номер.
     Улучив  момент,   когда  у  окошечка  становится  пусто,  я  захожу  за
перегородку и предъявляю недовольной Вере Михайловне свое удостоверение. Моя
улыбка при этом нисколько на нее не действует.  Кажется, даже наоборот: Вера
Михайловна еще больше настораживается.
     Мы  знакомимся.  И  я  напоминаю  про  недавнего жильца  "люкса".  Вера
Михайловна сухо отвечает,  что  она  уже  не  помнит,  как  этот человек там
поселился. Я, однако, прошу это обстоятельство уточнить. Вера Михайловна, со
вздохом пожав  плечами и  всем  своим  видом демонстрируя великое терпение к
всевозможным человеческим слабостям  и  глупостям,  тем  не  менее  начинает
просматривать записи в  книге регистрации и в каких-то блокнотах и тетрадях,
а  также  довольно пухлую  стопку  различных заявок  на  солидных бланках  с
печатями самых солидных учреждений.
     Запись о  проживании Николова в  "люксе" мы находим довольно быстро,  а
вот заявки на  него не  обнаруживается.  Одновременно мы устанавливаем,  что
поселился он в тот день, когда работала Вера Михайловна. Это для нее, как вы
понимаете,  малоприятное открытие.  Вера Михайловна с  минуту сосредоточенно
курит,  то ли вспоминая, то ли придумывая обстоятельства, по причине которых
Николов поселился в "люксе". Наконец она безапелляционно изрекает:
     - Видимо, случайно было "окно".
     Действительно,  "окно" было:  предыдущий жилец выехал,  оказывается, за
несколько часов до Николова.  Причем это было не ночью,  не рано утром,  а в
двенадцать часов дня,  в самый, так сказать, "пик", наплыв алчущих свободный
номер.  Но  Вера Михайловна почему-то держала "люкс" свободным эти несколько
часов,  пока не появился Николов.  Мало того.  Она даже не удовлетворила две
заявки на "люкс" из весьма солидных учреждений и  поселила людей,  указанных
там, в обыкновенные номера.
     Все  это  оказалось нетрудно установить,  стоило мне  только с  полчаса
поразмышлять над  всякими  записями  и  документами,  пока  Вера  Михайловна
"ликвидировала" скопившуюся было очередь у  своего окошка.  Когда она  вновь
оборачивается ко  мне,  я  вынужден задать ей целый ряд неприятных вопросов,
которые у меня возникли.
     Некоторое время Вера  Михайловна молчит,  что-то  обдумывая и  устремив
взгляд в пространство,  затем,  словно очнувшись, поправляет пальцем очки на
переносице,  не  спеша  закуривает,  энергично чиркнув  спичкой,  и  наконец
говорит, слегка понизив голос:
     - Я  вспомнила.  Да,  да,  конечно.  Сверху  был  звонок  насчет  этого
гражданина,  -  она бросает на меня многозначительный взгляд.  -  Мы в таких
случаях обязаны прислушиваться.
     - Чей же именно звонок?
     - Ну  это я  запомнить не в  состоянии.  У  нас десятки таких звонков в
течение дня.
     - Но вы их,  кажется,  записываете,  -  возражаю я  и раскрываю одну из
тетрадей. - Вот, пожалуйста. В тот день вы тоже записали. Видите? Звонили из
Совета Министров насчет директора сибирского завода Воловика,  из президиума
Академии  наук  насчет  академика  Сорокина.  А  насчет  гражданина Николова
никакой записи нет.
     - Значит,  не  успела записать.  У  нас же  тут сумасшедший дом,  а  не
работа. Вы же видите.
     - Выходит, простой недосмотр?
     - Боже мой,  ну конечно!  У  меня и  сегодня с  самого утра невыносимая
мигрень.
     Вера Михайловна прикладывает ладони к  вискам,  и  на суховатом лице ее
отражается страдание.
     Нет,  она больше ничего не  скажет.  И  к  откровенности расположить ее
невозможно. Тем более что она прекрасно понимает, что откровенность сулит ей
одни неприятности.
     - Видите ли,  Вера Михайловна, - говорю я тоже весьма многозначительно.
- Мы  не  случайно заинтересовались этим гражданином.  Он  замешан в  весьма
неблаговидных делах.  Поэтому  "сверху" вам  звонить о  нем  не  могли.  Это
первое.  Теперь второе. Раз уж мы им заинтересовались, то в конце концов все
раскопаем,  как вы понимаете.  Если вы не расскажете мне все,  как было,  вы
нам, конечно, помешаете, но...
     Тут я вынужден прерваться. К окошечку подходит интересная молодая особа
и, нагнувшись, говорит:
     - Мама, я тебе принесла...
     Но  тут  же  растерянно умолкает.  Ибо  Вера Михаиловна бросает на  нее
весьма  выразительный взгляд  и  при  этом  подчеркнуто  безразличным  тоном
говорит:
     - Хорошо,  хорошо,  Инночка.  Оставь пока.  Я же понимаю, тебе тяжело с
такой покупкой идти еще и  в  продуктовый магазин.  А Стасик все равно после
работы  зайдет  ко  мне.  Я  ему  передам.  Так  каждый  хороший мух  должен
поступать. Не правда ли?
     Молодая   женщина  натянуто  улыбается  и,   торопясь,   передает  Вере
Михайловне довольно объемистый пакет.
     - Спасибо, мама. До свидания. Спешу.
     В  первый момент я  лишь рассеянно прислушиваюсь к  их разговору,  хотя
реплика Веры Михайловны рассчитана целиком на меня.  Я не сразу могу понять,
чем  привлекла меня внешность подошедшей женщины.  И  только спустя какое-то
мгновение я  наконец догадываюсь:  на  ней  под расстегнутым модным пальто с
очень  красивым меховым воротничком надета  прелестная голубенькая кофточка,
как капля воды похожая на те, что были украдены у Николова.
     Я забыл вам сказать, что одну из этих кофточек я решил показать Светке.
Это было недели две назад. Увидев ее, Светка всплеснула руками.
     - Ой,  Витик,  где ты достал эту прелесть?  -  воскликнула она. - Мама,
посмотри, что Витик принес! Это, наверное, французская, да?
     Она  торопливо приложила кофточку к  себе,  потом кинулась смотреться в
зеркало.
     Словом,  впечатление было  сильнейшее.  Мне  даже  стало неудобно перед
Светкой за  всю  эту  сцену.  Но  впечатление усилилось еще больше,  когда я
сообщил,  что кофточка эта нашего производства.  Светка сначала не поверила,
потом отыскала метку фабрики и наконец заявила, что никогда ничего подобного
в  продаже не  видела.  Кофточка оказалась дефицитнейшей вещью,  и  мне было
страшно неловко объяснять Светке, что в данном случае она выступает только в
качестве эксперта.
     И  вот сейчас я  снова вижу такую же кофточку на этой молодой особе.  В
обычное время я  бы  не придал никакого значения подобному факту,  но сейчас
случай особый.
     Впрочем,  мысли  об  этой  кофточке  отвлекают меня  лишь  на  какое-то
мгновение,   после  чего   я   уже   довольно  внимательно  прислушиваюсь  к
происходящему разговору,  и мне,  конечно, бросается в глаза его натянутый и
не  очень естественный тон.  Как  и  явное смущение обеих женщин,  вызванное
присутствием постороннего человека,  то есть меня. Застигнутые врасплох, они
не очень искусно разыгрывают передо мной этот спектакль.
     Я  также  с  интересом провожаю взглядом большой  пакет,  который  Вера
Михайловна довольно поспешно сует куда-то вниз, под свой стол. Когда молодая
особа  удаляется,   я   собираюсь  было  закончить  свою  в  высшей  степени
многозначительную речь,  но  Вера Михайловна величественным жестом прерывает
меня и, вздохнув, говорит:
     - Можете не продолжать,  молодой человек.  Я и так все понимаю. Видимо,
лучше признаться в малом грехе,  чем вызвать подозрение в большом.  Я буду с
вами  абсолютно откровенна.  Абсолютно.  И  если  вы  захотите причинить мне
неприятности по службе, то я их буду, конечно, иметь. Но только по службе. В
жизни моей я не имела отношения к уголовным делам.  Тут я щепетильна. Я даже
свидетелем  никогда  не  была.   А   вот  по  службе...   Но  вы,   кажется,
интеллигентный человек, вы сможете меня понять.
     - Я  вовсе не  заинтересован причинять вам  неприятности,  -  несколько
туманно заверяю я.
     - Правда?  Я так и знала.  А дело вот в чем, - Вера Михайловна вздыхает
так томно,  что,  кажется, может разжалобить камень. - Этот мужчина произвел
на меня впечатление.  Его манеры,  голос,  наконец внешность -  седые виски,
английское пальто.  К тому же он так на меня посмотрел.  Я даже решила,  что
это Мессинг или кто-то вроде этого,  -  она слегка краснеет и  нервно мнет в
пепельнице недокуренную сигарету. - Словом, я решила, что должна ему помочь.
     - Мне  кажется,  -  с  улыбкой замечаю я,  -  если  быть  уж  абсолютно
откровенным,  материальные аргументы в  наш  век  всегда сильнее мистических
ощущений.
     - Ах,  есть разные натуры. Я всю жизнь страдаю из-за своего доверчивого
характера,  -  она бросает на меня быстрый испытующий взгляд и,  снова томно
вздохнув,  продолжает: - Хотя, не буду скрывать, он меня потом отблагодарил.
Нет, нет, не подумайте дурно. Просто он дал мне возможность приобрести очень
милые вещицы.
     - В  том  числе кофточку,  которая была  на  вашей дочери?  -  довольно
прямолинейно спрашиваю я.
     Вера Михайловна, на секунду смешавшись, кивает головой.
     - Да, кофточку я тоже купила. Инночке она так к лицу.
     Слово "купила" она  заметно подчеркивает.  Теперь я  знаю все,  что мне
требуется. И на прощание говорю Вере Михайловне:
     - Я  думаю,  в  наших  общих интересах сохранить пока  между нами  этот
разговор.
     - О да. Конечно.
     По пути в  отдел,  в  холодном и до предела набитом троллейбусе -  часы
"пик" уже начались - я перебираю в уме все детали состоявшейся беседы.
     Итак,  Николов  дал  взятку,  обыкновенную вульгарную  взятку,  которая
сработала  безотказно.  И  манеры  его,  и  внешность лишь  гарантировали ей
безопасность и  выгодность этой операции.  Только и  всего.  В  том числе он
преподнес Вере Михайловне и ту кофточку. Опять кофточка...
     В  этот момент троллейбус неожиданно тормозит,  и  пассажиры неудержимо
валятся вперед,  давя друг друга.  Но вот равновесие восстанавливается, и мы
едем дальше.
     Однако мысли мои неожиданно приобретают совсем другой характер. Мне все
начинает  казаться  подозрительным в  недавнем  разговоре.  Неужели  Николов
действительно  произвел  на  нее  такое  неотразимое  впечатление?   Я  себе
представляю,  сколько приезжих пытались таким образом получить номер. Почему
Вера  Михайловна не  устояла именно  в  этом  случае?  Такую  крупную взятку
предложил Николов?  Но тогда она особенно рисковала,  имея дело с совершенно
незнакомым человеком.  Тем  более речь-то  шла о  "люксе",  на  который были
официальные заявки. Нет, Вера Михайловна не легкомысленная девочка и первому
встречному не доверится. Значит, Николов был не первый встречный...
     Внезапно перед  моими  глазами  всплывает пакет,  который передала Вере
Михайловне  ее   дочь,   эта   самая  Инночка.   Пакет  был  завязан  вполне
профессионально,  но не так, как завязывают в магазине, а более основательно
и солидно.  Словом,  и пакет мне начинает казаться тоже подозрительным.  И к
тому же смущение обеих женщин,  особенно дочери...  И  вдруг я  ясно ощущаю:
Вера Михайловна мне налгала.  Все налгала. И если так, то я, сообщив ей, что
уголовный розыск  интересуется Николовым,  совершил  серьезнейший промах.  С
этим чувством вины и  каких-то неизбежных ее последствий я приезжаю к себе в
отдел и захожу в кабинет Кузьмича.  На столе у него замечаю знакомую папку с
делом Николова.
     Я подсаживаюсь к столу и рассказываю все от начала и до конца, со всеми
подробностями,  как обычно и  требует Кузьмич.  При этом я  не скрываю своих
подозрений и особенно опасений.
     Когда  я  кончаю,  Кузьмич некоторое время  еще  молчит,  потом  качает
головой.
     - Да, вполне возможно, что ты свалял дурака!
     Он снова что-то обдумывает про себя и наконец решительно произносит:
     - Вот что.  В  Пензу надо лететь немедленно,  -  и  смотрит на часы.  -
Сейчас ровно двадцать. Посмотри, когда ближайший рейс.
     Я  встаю  и  подхожу к  стене,  где  висит расписание воздушных рейсов.
Выясняется, что ближайший самолет вылетает через четыре часа.
     У  меня в запасе три часа,  и я все должен успеть.  Мысленно прикидываю
время.  Сейчас попрошу машину и  через двадцать минут буду дома,  полчаса на
сборы и  прощание,  еще  пятнадцать минут на  дорогу к  Светке,  там я  могу
пробыть час,  и  тогда час пять минут останется на дорогу в  аэропорт.  Надо
только суметь выдержать график.
     Кузьмич разрешает мне  взять  машину.  Она  же  потом  доставит меня  в
аэропорт.
     Первые этапы графика выдерживаются безукоризненно, тем более что дома я
никого не застаю и  прощание ограничивается короткой запиской.  Свой большой
дорожный  портфель я  складываю мгновенно,  список  необходимых вещей  давно
отработан.  Я  успеваю даже позвонить Светке и  предупредить,  что я  сейчас
приеду.  По-моему, она даже не расслышала, что я уезжаю и что времени у меня
совсем немного.
     Дома у Светки я неожиданно застаю Аллу.
     Светка здоровается со мной необычно сдержанно,  и только ее плутовские,
сияющие глаза убеждают меня,  что эта сдержанность вынужденная. Ей, конечно,
неловко перед Аллой,  я понимаю.  И потому сам здороваюсь со всеми одинаково
ровно и как бы буднично.
     У Аллы припухшие веки и еще влажные глаза,  нос слегка покраснел.  Она,
конечно,  только что плакала. Уголки красивого рта еще дрожат, и смотрит она
на  меня,  как мне кажется,  со  скрытым упреком,  будто я  тоже перед ней в
чем-то  провинился.  Словом,  обстановка здесь  невеселая,  это  ясно.  Анна
Михайловна шумно вздыхает и, с трудом поднявшись, удаляется в кухню.
     - А ну вас, - говорит она - Давайте ужинать. Никакие переживания его не
отменяют. Витик, ты пока отдохни Впрочем, разве с этими сумасшедшими девками
отдохнешь?
     - Со мной тоже не отдохнешь,  - отвечаю я. - И не поужинаешь. Через час
улетаю.
     - Улетаешь?  -  с тревогой переспрашивает Светка, и я чувствую, что все
другие мысли мгновенно выветрились у нее из головы. - Куда ты улетаешь?
     - В один большой город, - беспечно отвечаю я.
     - Ой,  Витик...  - Светка подходит ко мне и, встав на цыпочки, обнимает
меня за шею. - Я всегда так боюсь, когда ты улетаешь.
     - Пустяки...
     Я  же  боюсь  шевельнуться,  чтобы не  спугнуть ее,  боюсь неосторожным
движением напомнить ей, что она хотела быть сдержанной.
     - Ну  да,  пустяки...  -  У  Светки  дрожат  губы,  и  она  еще  крепче
прижимается ко мне. - Прошлый раз ведь тебя ранили, когда ты улетел.
     - Редчайший случай, - отвечаю я.
     И осторожно глажу ее по спутанным волосам.
     - А перед этим, в Снежинске, помнишь, ты попал в больницу?
     Она поднимает ко мне встревоженное Лицо.
     - Так это же я заболел. Это со всяким может случиться.
     - Ну  да.  А  почему ты  тогда не узнал меня на улице,  почему побоялся
подойти? И сам был... Ой, я не могу это вспоминать.
     И  тогда я  сам обнимаю ее и  крепко прижимаю к груди.  Господи,  какое
счастье, что она у меня есть, моя Светка.
     Но Светка уже справилась с волнением и вырывается из моих рук.
     - Почему Федор Кузьмич всегда посылает тебя?  -  сердито говорит она  и
тут же через силу улыбается. - А, все вы одинаковы. Ты один летишь?
     - С Игорем.
     И тут мы невольно оба смотрим на Аллу.
     Теперь через силу улыбается она.
     - Мне уже все равно. С меня хватит, - говорит Алла, и губы ее дрожат. -
Пусть волнуется... другая.
     - Ну хватит вам,  в самом деле,  -  вмешивается Анна Михайловна,  снова
заходя в  комнату.  -  Витик,  не  обращай внимания.  С  этими бабами с  ума
сойдешь. Вот что тебя ждет, бедный, представляешь?
     - Представляю, - мечтательно говорю я и смотрю на Светку.
     Она почему-то краснеет и с упреком говорит Анне Михайловне:
     - Мама, ну что ты, в самом деле, давайте ужинать.
     Я  просто не успеваю уследить за сменой ее настроений.  Глаза у нее уже
высохли и снова озорно блестят. Она полна энергии.
     - Витик, - командует Светка, - иди мой руки.
     Начинается суета.  Даже Алла втягивается в  этот круговорот и  начинает
помогать накрывать на  стол.  Появляется недопитая нами вчера бутылка сухого
вина.
     Когда мы усаживаемся, Анна Михайловна объявляет:
     - Ну первый тост за странствующих и  путешествующих.  Так полагается во
всех книгах.
     И она решительно поднимает рюмку.
     - Мамочка, тебе нельзя, - вмешивается Светка. - И вообще это моя рюмка.
     - А, наплевать! За Витика я должна выпить. А ты себе налей другую.
     Я знаю, с Анной Михайловной в таких случаях спорить бесполезно, не надо
было Светке выставлять вино.
     Мы все чокаемся, хотя Алла делает это явно неохотно.
     - Аллочка,  - говорит Светка, - вот увидишь, все образуется. Игорь тебя
любит.
     Как  раз  в  этом  я  начинаю  сильно  сомневаться.  Особенно  в  свете
полученных мною недавно сведений.
     - Меня  это  совершенно  не  интересует,   -  резко  отвечает  Алла.  -
Абсолютно. Пусть другую это волнует.
     - Ну ладно,  - беспечно машет рукой Анна Михайловна. - И не думай тогда
больше об этом.  Вот только...  - она на секунду умолкает, и полное, отечное
лицо ее горестно сморщивается. - Димочку, конечно, жалко.
     Она приподнимает очки и проводит ладонью под глазами.
     - А я вам говорю, все будет хорошо, - упрямо трясет головой Светка.
     И  тут  Алла  неожиданно опускает голову,  и  плечи  ее  сотрясаются от
беззвучных рыданий. В этот момент в коридоре раздается звонок.
     - Это за мной, - говорю я, поднимаясь.
     - Немедленно  все   доедай,   -   командует  Анна  Михайловна,   грузно
поворачиваясь в мою сторону. - Света, открой.
     Светка срывается со стула.
     - Это Володя! Я его сейчас попрошу обождать.
     Она  уже знает всех наших сотрудников по  именам,  включая шоферов.  И,
по-моему,  все в ней души не чают.  Володя,  в частности, будет теперь ждать
меня хоть до утра. Тем не менее через пять минут я уже сижу в машине, но мне
кажется,  что я  все еще обнимаю и  целую Светку,  и голова у меня чуть-чуть
кружится.

     В  толпе снующих людей у  входа в аэропорт я сразу замечаю Игоря.  Он в
кепке и пальто,  с портфелем в руке,  покуривая,  разговаривает с незнакомым
мне офицером милиции.
     Я подхожу.  Офицер оказывается сотрудником отделения милиции аэропорта.
Он вручает нам билеты, желает счастливого полета и, откозыряв, уходит.
     - Пензу предупредили? - спрашиваю я Игоря.
     Он пожимает плечами.
     - Конечно.
     Мы  не  спеша прогуливаемся по длиннейшему залу ожидания первого этажа.
Наконец объявляют посадку и на наш рейс.
     В узком чреве самолета мы пробираемся на свои места и,  не сняв пальто,
устраиваемся поудобнее в креслах, вытаскиваем из-под себя пристяжные ремни.
     Я  достаю  прихваченный из  дома  журнал.  Рядом  угрюмо  молчит Игорь,
уставившись в одну точку перед собой. Что он такое думает все время?
     Полет начался.
     Я  раскрываю журнал.  Читать мне не  хочется,  глаза рассеянно бегут по
скучным строчкам.  Я  перелистываю страницы.  И  упрямо  молчу.  Я  не  хочу
навязываться Игорю со своими разговорами.
     Глаза у меня незаметно начинают слипаться.
     - Я ее люблю, - вдруг глухо произносит Игорь. - По-настоящему люблю. Не
могу без нее.
     - Догадываюсь.
     Дремота мгновенно покидает меня.
     - Ничего ты не догадываешься. Ты это не можешь понять.
     - Почему же? Это понять нетрудно.
     Я говорю, не отрывая глаз от журнала.
     - Трудно. Все страшно трудно.
     Игорь тоже не смотрит на меня,  говорит словно в пространство.  Так нам
обоим легче вести разговор.
     - Лене тоже трудно?
     Игорь впервые скашивает на меня глаза.
     - А ты как думал?
     Он слегка озадачен моей осведомленностью.
     - Думаю, тоже трудно, - уступаю я.
     - Именно что.  А тут еще Димка,  -  задумчиво продолжает Игорь. - Димка
главное. Потом, может быть, поймет. Но это потом. Через двадцать лет. А пока
что он будет думать?
     - Да, Димка главный пострадавший, - подтверждаю я.
     И при всей трудности нашего разговора я чувствую,  что счастлив, словно
я вновь обрел друга.
     Игорь не замечает моих маленьких переживаний.
     - Что же мне делать? - с тоской вырывается у него.
     В самом деле, что ему делать?
     - Мне кажется,  - медленно говорю я, - что главное тут - быть уверенным
в том человеке, в своем чувстве к нему и остаться хорошим отцом Димке.
     - И тогда?.. - настораживается Игорь.
     - И тогда развод.
     - А Алка?
     - Время поможет, - с несвойственной мне мудростью заключаю я.
     - Н-да...
     Игорь снова умолкает.
     В этот момент впереди, на кабине пилотов, зажигается табло: "Не курить.
Пристегнуть ремни".  Через  некоторое  время  голос  стюардессы оповещает по
радио:
     - Граждане пассажиры, наш полет заканчивается...
     Через минуту самолет,  вздрагивая,  катится по широкой бетонной полосе,
сбоку вдоль нее бегут красные огоньки.

     Утром мы  просыпаемся от телефонного звонка.  За окном еще темно.  Семь
часов утра.  Именно в  это  время мы  и  попросили нас разбудить дежурную по
этажу. В восемь за нами заезжает Рогозин и везет к себе в горотдел.
     Рогозин высок  и  широкоплеч.  А  физиономия круглая и  простецкая,  ну
совершенно простецкая. В коротких темных волосах густо проступила седина, но
это  нисколько не  придает ему солидности и  значительности.  Рогозин бывший
моряк,  и  руки его сплошь покрыты татуировкой,  вплоть до  пальцев.  Он  ее
стесняется и руки старается прятать. Я себе представляю, что у него творится
на  груди.  Рогозин  -  начальник  уголовного розыска  города.  Он  отличный
работник и, несмотря на свою простецкую внешность, хитрец, каких мало.
     Мы с ним уже не раз встречались.  Меня он зовет по имени, Игоря тоже, а
мы его по имени-отчеству, все-таки он лет на пятнадцать старше, да и званием
повыше.
     Мы  усаживаемся в  его кабинете на довольно стареньком кожаном диване и
закуриваем.
     Рогозин интересуется:
     - Ну, парни, как отдохнули, заправились?
     - Прилично, - отвечаю я за двоих.
     - Обедать будем вместе,  -  многозначительно предупреждает Рогозин. - А
сейчас слушайте. Вот какие, значит, пироги. Насчет вашего Николова.
     Оказывается,  за эти два дня сведений о Николове успели собрать немало.
Но интереса они для нас не Представляют. В том числе и кислые характеристики
по  месту  работы.  Может  быть,  у  него  и  недостаточная квалификация  по
специальности,  и  рвения он  не  проявляет,  зато в  другой,  известной нам
области и  квалификации и рвения у него,  кажется,  с избытком.  Только одна
деталь привлекает наше внимание: частые поездки в Москву, а может быть, и не
только в Москву.  Иной раз даже за свой счет несколько дней выпрашивает. А в
остальном все в  жизни Николова ординарно и совсем не примечательно:  женат,
сыну одиннадцать лет,  живут как будто довольно скромно и  даже мало-мальски
подозрительных знакомств никаких  нет.  Какое  разительное отличие от  жизни
Николова в  Москве!  Жене,  наверное,  и  не  снилось такой жизни,  какую он
собирался устроить для Варвары.  Кстати,  с женой Николов часто ссорится,  и
тогда она, захватив сына, переезжает на несколько дней к родителям.
     Вот  и  все,  что  известно местным товарищам об  этом проходимце.  Как
видите, небогато. Мы знаем куда больше.
     - Как он себя ведет эти два дня? - спрашивает Игорь.
     - Нормально.  Из дому на работу,  с работы домой.  Вчера с женой даже в
кино пошел, - усмехается Рогозин - Мир у них сейчас.
     Потом мы  просматриваем всякие справки,  сообщения и  свои  собственные
записи,  уточняем с Рогозиным отдельные детали.  Неожиданно выясняется,  что
уже десять часов.  Звонит телефон, и дежурный сообщает, что пришел гражданин
Николов.
     Ну вот,  теперь начинается самое главное.  Добро пожаловать,  гражданин
Николов,  очень любопытно будет с  вами познакомиться и  послушать,  как  вы
объясните  некоторые  свои  поступки.   Вряд  ли  нам  после  этого  суждено
расстаться с  вами.  Мы уславливаемся,  что разговор с  Николовым проведу я,
поскольку я лучше знаю все материалы по этому делу.
     Кстати,  я  забыл  сказать,  что  перед отъездом мы  провели интересную
экспертизу,  вернее,  по  нашей просьбе ее провели.  Почерк записки,  оттиск
которой я обнаружил,  сравнили с почерком Николова в регистрационном листке,
который он заполнил,  поселившись в гостинице.  И все совпало.  Ту странную,
подозрительную записку написал он, Николов.
     Словом, нам есть о чем поговорить с ним.
     Рогозин просит дежурного направить Николова к нему.
     Через минуту,  после деликатного стука в  дверь,  на  пороге появляется
высокий худощавый человек с  седыми висками и большими залысинами на широком
лбу,  уши как-то нелепо торчат в  стороны,  лицо улыбчивое и,  я  бы сказал,
довольно  приятное.   Одет  он  в   скромный  костюм,   короткое  нейлоновое
заграничное пальто расстегнуто,  на шее яркое мохеровое кашне, в руке держит
плоский,  весьма модный сейчас темный чемоданчик-портфель.  С  виду  Николов
настроен абсолютно спокойно,  даже как будто оптимистично.  Хотя во  взгляде
его я улавливаю настороженность.
     Я  встаю ему навстречу.  Игорь и  Рогозин сидят в стороне,  на диване и
заняты каким-то своим разговором.  Нечего создавать у  Николова впечатление,
что  все мы  собрались здесь ради него.  Николов здоровается со  мной весьма
непринужденно и одаряет обаятельной улыбкой. Начинается разговор.
     - Хотелось бы,  Иван  Харитонович,  -  говорю я,  -  уточнить некоторые
обстоятельства вашей поездки в Москву.
     - Пожалуйста, - с готовностью соглашается Николов.
     Но я  чувствую,  как внутренне он весь напрягается и  улыбка становится
несколько вымученной.
     - Где вы остановились, будучи в Москве?
     Николов называет уже знакомую мне гостиницу.
     - Когда вы из нее выехали?
     И тут Николов, к моему удивлению, называет совсем не тот день, когда он
на самом деле покинул гостиницу.  По его словам,  это произошло всего четыре
дня назад. Странно, как он не подготовился к такому элементарному вопросу.
     - Нет,  Иван Харитонович,  -  вежливо возражаю я. - Вы уехали оттуда за
две недели до этого дня. Вот справка из гостиницы.
     Я протягиваю ему через стол эту справку.
     Николов  внимательно и,  как  мне  кажется,  с  некоторым  удивлением и
любопытством изучает ее,  потом что-то  обдумывает про себя и  наконец очень
спокойно спрашивает:
     - А  какое,  собственно,  имеет  значение,  когда я  оттуда уехал?  Ну,
допустим, на две недели раньше, что из этого?
     - Где же вы были все это время?
     Николов уже не улыбается и сердито отвечает:
     - Это никого не касается, где я был.
     Вот это точный ход.  Действительно, пока не возбуждено уголовное дело и
не начато официальное следствие, он вправе не отвечать на такие вопросы.
     - Да,  конечно,  -  соглашаюсь я.  -  Пока вы  можете на этот вопрос не
отвечать.  Вернемся к  гостинице.  В  день  вашего действительного отъезда в
номере "люкс", который вы занимали, произошла кража.
     - Ни о какой краже я не знаю, - нервно возражает Николов, пожалуй, даже
слишком нервно.  -  Я уже говорил.  И у меня ничего не пропало.  А паспорт у
меня украли позже, в дороге.
     - Да,  паспорт у вас,  видимо,  украли позже, - соглашаюсь я. - Но вор,
забравшийся к вам в номер, задержан и, представьте, сознался.
     - Понятия об этом не имею, - упрямо повторяет Николов. - Не было у меня
кражи, и все.
     - Однако мы изъяли у него ваши вещи. Вот. Узнаете?
     Я  достаю  злополучные кофточки,  украденные Мушанским  из  "люкса",  и
показываю Николову.  Он спокойно,  хотя и  с некоторой неприязнью смотрит на
них и качает головой.
     - Это не мои вещи.
     Что  ж,  надо  признать,  что  некоторая логика  в  избранной им  линии
поведения есть, хотя ни к чему хорошему она не приведет.
     - Они взяты из вашего номера,  -  говорю я.  -  И есть свидетели кражи.
Дежурная по этажу, горничная.
     - Вполне возможно. Но я свидетелем быть не могу.
     - Конечно. Вы пострадавший. Вы, так сказать, жертва.
     Я с трудом сдерживаю улыбку.
     - Да никакая я не жертва!  -  взрывается Николов. - Первый раз слышу об
этой краже!  И не понимаю,  чего вы от меня хотите, в конце концов. Какие-то
кофточки!..
     - Ну  хорошо,  -  примирительно говорю я.  -  Оставим пока  эту  кражу.
Займемся другим фактом, если вы не возражаете.
     - Возражаю, - буркает Николов.
     - И  все-таки придется заняться.  Он  касается вас,  паз вы жили в  том
номере.  После вашего отъезда мы нашли там листок с какими-то расчетами.  Не
могли бы вы нам их объяснить?
     Я протягиваю ему листок.  Но Николов, бросив мимолетный взгляд на него,
отстраняет мою руку.
     - Извините, но я ничего подобного не писал.
     - Вот как? А вы все-таки возьмите и посмотрите на обратную сторону.
     Николов неохотно берет листок и переворачивает его.
     - Ну и что? - раздраженно спрашивает он. - Ничего здесь нет.
     Я чуть-чуть наклоняю листок в его руке.
     - Линии какие-то, - говорит Николов.
     - Это оттиск записки,  написанной на предыдущем листке,  - поясняю я. -
Вот увеличенная фотография ее, сделанная в косых лучах.
     Я показываю ее Николову.
     Он с интересом вглядывается в нее и восклицает:
     - А ведь тут что-то написано!
     - Именно.  И наши эксперты не только ее прочли, но и установили автора.
Это вы писали, Иван Харитонович.
     - Я?!.
     - Да, вы. Вот текст записки. Прочтите.
     На  лице  Николова проступает беспокойство.  Но,  по  мере того как  он
читает  записку  и  улавливает ее  смысл,  беспокойство сменяется  очевидной
тревогой.
     - Это не я писал,  -  говорит он и отодвигает от себя лежащие перед ним
бумаги.
     - Вы, Иван Харитонович. Вот заключение экспертов. Прочтите.
     - Не желаю!  -  почти кричит Николов.  -  И грош цена вашим экспертам в
таком случае!
     Ну  это уж  слишком.  Он же умный человек.  В  конце концов,  ему можно
напомнить и некоторые имена. Все, кроме Пирожкова, его упоминать не следует,
это тоже ловушка для Николова,  и  пусть она останется в  резерве.  Впрочем,
она, возможно, сейчас и не понадобится. В глазах у Николова нарастает страх,
пальцы нервно барабанят по  чемоданчику,  лежащему на коленях.  Да,  я  себе
представлял его совсем другим, этого Николова, умнее и сильнее, что ли.
     - Иван  Харитонович,  -  говорю я.  -  Дело гораздо серьезнее,  чем  вы
полагаете.  Вот послушайте.  После кражи вы внезапно и поспешно скрываетесь,
заявив дежурной,  что вам срочно надо вернуться в  Пензу.  Это был обман,  в
Пензу вы не поехали. В Москве вы вели себя тоже достаточно подозрительно. Об
этом свидетельствует,  в  частности,  жилец соседнего номера,  с  которым вы
познакомились, некий Виктор, вы его помните?
     - Не знаю такого! - с вызовом отвечает Николов.
     - А Варю, с которой вы познакомились на трикотажной фабрике, вы тоже не
знаете? Очень красивая женщина, кстати.
     - Тоже не знаю!
     - А она вас хорошо запомнила. Вы ей собирались подарить такой роскошный
браслет. Как же так, Иван Харитонович?
     - Повторяю,  никакой Вари я не знаю и на трикотажной фабрике никогда не
был.
     - Но все это не самое важное,  - с ударением говорю я. - Самое важное -
вот эта ваша записка. В ней прямая угроза расправы с кем-то. И мы...
     - Да не писал я  ее!  -  с неожиданным отчаянием восклицает Николов.  -
Честное слово, не писал! Это... это ошибка, уверяю вас!
     - Она  написана вашим почерком,  -  терпеливо говорю я.  -  Вашим.  Тем
самым, каким вы заполняли регистрационный листок в гостинице. Понятно вам?
     - Ошибка! Вот мой почерк! Вот! Смотрите!
     Николов  дрожащими  пальцами  открывает свой  чемоданчик и  лихорадочно
роется в лежащих там бумагах.
     Я с усмешкой спрашиваю:
     - Что же,  в Москве вы писали другим почерком?  Тогда зачем,  разрешите
узнать?
     - Да нет же!..
     Тут Николов,  видимо,  на  что-то  решается,  перестает рыться в  своем
чемоданчике и,  оглянувшись в  сторону  Игоря  и  Рогозина,  понизив  голос,
говорит:
     - Ну хорошо. Можно с вами поговорить наедине?
     Я отрицательно качаю головой.
     - Нет. Этот товарищ приехал со мной из Москвы, - я указываю на Игоря. -
А  это  начальник уголовного розыска Пензы.  Они  должны все знать.  Так что
наедине разговор не получится.
     - Ну хорошо,  хорошо!  -  взволнованно восклицает Николов. - Но секреты
вы, по крайней мере, умеете хранить?
     Я с удивлением смотрю на него и машинально отвечаю:
     - Да,  конечно,  -  но тут же с улыбкой добавляю:  - Впрочем, смотря от
кого.
     - От моей жены, например!
     - Да, тут вы гарантированы, будьте спокойны.
     Я начинаю ощущать неясное беспокойство. Мне кажется, Николов собирается
выкинуть новый фокус,  и  я почему-то не уверен,  что мы сможем быстро в нем
разобраться. Пожалуй, Николов не так прост, как это мне показалось вначале.
     - Так вот...  -  торопливо произносит он, наваливаясь грудью на стол. -
Так вот, - повторяет Николов и проводит ладонью по лбу, - если хотите знать,
я  никогда не жил в  той гостинице,  ни одного дня!  И паспорт у меня украли
сразу, как я приехал в Москву, в ресторане, на вокзале. А жил я все время...
ну у одной знакомой,  в общем.  Если уж на то пошло, можете проверить! Я вам
дам адрес.  И  жильцы соседних квартир подтвердят.  Пожалуйста!  И вы можете
устроить  новую  экспертизу с  моим  почерком!  И  можете  показать  меня  в
гостинице! Ноги моей там не было!
     Я  ошеломленно смотрю то на него,  то на Игоря и Рогозина.  На их лицах
такое же изумление, как и на моем. И тревога тоже.
     Вот это номер!  У меня нет сомнения, что Николов сейчас говорит правду.
Значит,  в гостинице по ею паспорту жил совсем другой человек, двойник этого
Николова!  А сам он все это время находился у своей приятельницы, боясь даже
заикнуться о потере паспорта, и, так сказать, "срывал цветы удовольствия".


                               Глава V
                               УБИЙСТВО

     Итак,  все  предстоит начинать сначала.  Весь поиск,  все  распутывание
сложнейшего клубка.  Степень  опасности  того  неведомого  человека  намного
возрастает.  Жить  по  подложному,  чужому паспорту -  для  этого надо иметь
серьезные причины,  не так ли?  А пока что надо выяснить у Николова, на этот
раз подлинного Николова,  как же все-таки его паспорт попал к тому человеку,
может быть, он какую-нибудь ниточку нам даст?
     Между тем Николов заметно успокаивается: он чувствует, что мы ему верим
и  опасность  оказаться замешанным в  каком-то  неведомом ему  преступлении,
кажется,  миновала.  Ну а грешок,  в котором он признался, нас, очевидно, не
интересует.
     - Скажите,  Иван  Харитонович,  -  обращаюсь я  к  нему после минутного
молчания,  -  как же украли у вас паспорт?  Вы ведь даже помните, где именно
это произошло?
     - В том-то и дело,  что помню.  Прекрасно помню,  - охотно подтверждает
Николов.  -  На  вокзале,  в  ресторане.  Но  вот как это случилось,  ума не
приложу.  Я  уже все перебрал,  буквально все.  Хотя...  -  он  нерешительно
умолкает. - Пожалуй... после того, что вы мне сообщили...
     - Что же после этого?
     - Видите ли,  в  поезде,  на  пути в  Москву,  я  познакомился с  одним
человеком.  Весьма,  кстати,  приличным,  я бы даже сказал, интеллигентным и
солидным.
     - Он ехал тоже из Пензы?
     - Нет.  Из  Куйбышева.  Тут  произошла забавная история.  Подхожу  я  к
вагону,  а около него с каким-то неизвестным стоит мой приятель, он вернулся
из  Куйбышева.  Ну  обнялись,  и  он  говорит:  "Ваня,  передаю  тебе  моего
попутчика. Знакомьтесь. Скучать не будете". Вот так и получилось.
     - А кто этот ваш приятель?
     - Сева Страхович, мой сослуживец.
     Я  смотрю на Рогозина,  и тот незаметно мне кивает.  Взял,  значит,  на
заметку этого Севу. А еще через минуту Рогозин выходит из кабинета.
     - Ну  когда  поезд отошел,  мы  разговорились,  -  продолжает между тем
Николов.  - Он всякие забавные истории рассказывал. Перекинулись в картишки,
коньячок у него с собой оказался. Словом, все было весьма приятно. А поезд в
Москву пришел среди дня. Ну и решили мы на прощание вместе пообедать, тут же
на вокзале,  в ресторане.  Посидели мы там часа два, хотя ресторан, конечно,
не ахти какой.  И вот,  понимаете,  паспорт... Боже упаси, я ни на минуту не
думаю на Михаила Александровича...
     - Он так себя назвал?
     - Да, да. Именно так. Я, повторяю, не могу даже помыслить, что он... Да
и  как,  сами посудите?  Не  мог же он в  карман ко мне залезть?  Выпили мы,
кстати, самую малость.
     - А почему вы думаете,  что паспорт украли? - спрашиваю я. - И именно в
ресторане? Может быть, вы его в поезде потеряли? Или там его и украли?
     - Нет,  нет,  -  убежденно возражает Николов. - Перед самой Москвой мне
проводница вернула билет,  и я его положил в бумажник. Паспорт был на месте.
Это и я хорошо помню.
     - Скажите,   -  вдруг  вмешивается  Игорь,  -  а  вы  с  этим  Михаилом
Александровичем не условились продолжить знакомство? Не обменялись адресами,
телефонами?
     - Ну как же! Обменялись, конечно.
     - Он москвич?
     - Нет,  он тоже приезжий.  Дал телефон, где остановится. Представьте, -
Николов разрешает себе усмехнуться,  -  тоже у  приятельницы.  Сам же  он из
Одессы. Одесский адрес мне и дал.
     - У вас при себе его адрес? - интересуюсь я. - И тот телефон?
     - Да, да. Одну минуточку.
     Николов  торопливо  достает  старенькую потертую  записную  книжечку  с
алфавитом и начинает перелистывать густо исписанные странички.
     - Забыл, знаете, его фамилию... Сейчас... сейчас... На какую же букву я
его записал?..  - бормочет он. - Тут нет... Тут тоже... А, вот! Зурих Михаил
Александрович, он самый...
     Николов диктует мне одесский адрес своего случайного знакомого и  номер
его телефона в Москве.
     - А свой московский телефон вы ему дали?
     - Дал,  -  конфузится Николов.  -  И  даже предупредил,  что  хотя всем
говорю,  что останавливаюсь в гостинице,  - он называет ту самую, где жил по
его паспорту Зурих,  -  но  на  самом деле это частная квартира.  На  что он
почему-то сказал:  "Очень удачно".  Что тут, собственно говоря, удачного, я,
признаться, не понял.
     Но мы понимаем.
     - Разрешите взглянуть вашу запись?
     - Пожалуйста. Вот она.
     Николов передает мне  раскрытую записную книжку и  пальцем указывает на
последнюю строчку.  Так я  и думал.  Запись эта сильно отличается от других.
Почерк размашистее,  крупнее,  небрежнее.  Они  за  обедом,  видимо,  хорошо
выпили. И новый знакомый сумел каким-то образом вытащить у Николова паспорт.
Но  паспорт  был  в  бумажнике,  бумажник во  внутреннем кармане пиджака,  а
пиджак... Они сидели в ресторане два часа, обильный обед, много выпито...
     - Скажите,  -  снова спрашиваю я,  -  вы  за обедом снимали пиджак,  не
помните?
     - Да. Очень жарко было и душно невыносимо. Мы оба сняли.
     - И отлучались куда-нибудь?
     - Ну  куда  же?   -   улыбается  Николов.   -  А  впрочем...  помнится,
действительно отлучались. По очереди. Извините, в туалет.
     Вот все и стало на свои места.
     - Еще  один  вопрос,  -  говорит Игорь.  -  Вы  звонили Зуриху по  тому
телефону, что он дал?
     - Кажется,  нет... Нет, нет, не звонил, я теперь точно вспомнил. Это он
звонил. Приглашал посидеть в ресторане. Но мы... в общем, не смогли.
     - Больше он не звонил?
     - Нет. Обещал написать.
     Дальнейший разговор с  Николовым ничего не прибавляет к нашим сведениям
о неведомом гражданине Зурихе Михаиле Александровиче. Впрочем, подлинность и
этой фамилии вызывает у нас серьезные сомнения, как и одесского адреса этого
типа, не говоря уже о телефоне в Москве.
     Мы прощаемся с Николовым.
     - Смотрите,  - напоследок говорю я, - в наших взаимных интересах, чтобы
вы не очень болтали о состоявшемся разговоре.
     Николов молитвенно прижимает руки к груди,  и по глазам его я вижу:  он
надеется, что так же немы будем и мы.
     - В этом вы можете быть абсолютно уверены, - горячо заверяет он.
     - И если придет письмо от Зуриха,  -  добавляет Игорь,  - не откажите в
любезности, прежде чем ответить, показать его нам.
     - Даже не сомневайтесь!
     И  Николов  уходит,  осторожно прикрыв  за  собой  дверь.  Отправляется
получать новый паспорт.
     А  через некоторое время появляется Рогозин.  Он уже успел побеседовать
со Страховичем.  Тот повторил рассказ Николова,  сообщил,  что с  Зурихом он
вместе сел в  поезд в  Куйбышеве и того провожал на вокзале какой-то молодой
худощавый мужчина, которого Страхович может в случае необходимости опознать,
он его хорошо запомнил.  В  пути Зурих ничего интересного для нас Страховичу
не сообщил.
     Итак, командировка наша закончена. Дневным рейсом мы вылетаем в Москву.
Мы  везем пренеприятнейшие новости.  Ни  о  чем другом мы сейчас просто не в
состоянии думать.
     - Спорить могу,  -  говорю я,  -  Зурих - это тоже обман. Никакой он не
Зурих. И ты подумай, каков наглец! Украл у человека паспорт, живет по нему и
еще осмеливается приглашать свою жертву в ресторан. Это же надо!
     - Неспроста,  -  Игорь качает головой.  -  Припасает его  для будущего.
Подходящий человечек. К тому же архитектор, к строительству близок. Будет он
просто так его приглашать, как же.
     - Где и кого теперь искать, вот вопрос.
     - Придется искать,  между  прочим,  и  Зуриха  Михаила  Александровича.
Наверное, этот тип и у него документы украл.
     - Не обязательно. Мог эту фамилию и придумать.
     - Все равно, - упрямо повторяет Игорь. - Надо проверить.
     - Сколько еще впереди проверок, - со вздохом говорю я и, щурясь, смотрю
в иллюминатор. Самолет идет на посадку.

     В кабинете у Кузьмича мы застаем Валю Денисова.
     Главное они уже знают,  главное мы  сообщили по спецсвязи еще из Пензы.
Теперь мы  выкладываем все подробности и  детали.  Когда я  называю одесский
адрес, оставленный Зурихом, Валя спокойно замечает:
     - Это тот самый адрес.
     Я как ужаленный поворачиваюсь к нему.
     - Какой "тот самый"?
     - Разве ты забыл?  -  удивляется Валя.  -  Это же адрес Галины Кочерги,
продавщицы комиссионного магазина.
     Мы  сразу вспоминаем Валину таблицу -  конечно,  он знает ее лучше всех
нас!  -  и  среди четырех человек,  нет,  пяти -  неизвестный из  маленького
городка Пунежа  там  ведь  тоже  обозначен,  -  всплывает эта  самая  Галина
Кочерга.  Почему же именно ее адрес дал Зурих?  Просто подвернулся в  памяти
ему этот адрес?  Ну нет. Вряд ли это случайность. А раз так, то, может быть,
не выдуман и номер телефона в Москве?  Но из этого следует,  что Зурих решил
установить двустороннюю связь с  Николовым.  Значит,  он  ему  нужен.  Зачем
только?
     - Надо проверить этот телефон,  -  говорит Кузьмич и  поворачивается ко
мне. - Завтра же утром проверь сам. - И уже другим тоном продолжает: - Ну-с,
что еще дает нам этот эпизод?
     Кузьмич, набычившись, вопросительно оглядывает нас поверх очков.
     - Он приехал в Москву из Куйбышева,  -  задумчиво говорит Игорь.  - А в
Куйбышеве живет... кто-то там живет из таблицы.
     - Олег Иванович Клячко, - без запинки произносит Валя. - Врач городской
поликлиники.
     - Так,  так,  -  кивает головой Кузьмич.  - Это мы тоже не забудем. Что
еще?
     Ну еще этот эпизод пополняет наши сведения о  внешности Зуриха,  о  его
повадках,  тактике.  Впрочем,  у нас этого материала и так хватает. Мы знаем
его  манеру  общения с  женщинами -  например,  с  Варварой,  со  случайными
знакомыми -  например,  с  Виктором Сбоким,  а  теперь и  со Страховичем,  с
людьми,  ему нужными, вроде Пирожкова, Николова или администратора гостиницы
Веры Михайловны.  Теперь надо узнать,  как общается он  со своими друзьями и
сообщниками,  какие отношения у него с ними. Надо узнать все, что можно, и о
них самих,  ведь они могут привести нас и к самому Зуриху,  должны привести.
Таких ниточек у  нас пока нет в  Москве.  А  среди этих людей пока что самая
интересная фигура - это, пожалуй, Галина Кочерга из Одессы.
     Вот  примерно так  рассуждаем мы,  и,  когда доходим до  этой последней
мысли, Кузьмич впервые вмешивается и обращается к Вале:
     - Ну-ка достань свою таблицу знаменитую.
     Валя  развязывает папку,  и  на  столе  Кузьмича  появляется  всем  нам
знакомая таблица. Он ее бегло проглядывает и недовольно замечает:
     - Где же данные об этих четырех?
     - Вы мне дали на это два дня,  -  невозмутимо отвечает Валя. - А прошел
один.  Завтра будут данные.  А пока что установлено, что трое из четырех уже
прибыли к  месту назначения.  При  этом все  они  опоздали туда на  три дня,
считая с  момента отъезда из дому и,  конечно,  с  учетом дороги,  даже если
ехать поездом. Вот такая пока картина, Федор Кузьмич.
     - Гм...  Интересная картина,  -  задумчиво произносит Кузьмич и смотрит
поверх очков на нас с Игорем. - Что скажете, милые мои?
     Меня почему-то начинает разбирать смех.
     - Значит,  конференция продолжалась три дня, Федор Кузьмич, - говорю. -
Ну если день приезда и  день отъезда за один считать,  как положено,  то два
дня на заседания ушли. Повестка дня большая и докладчиков много...
     - Ты не очень-то веселись,  -  с неожиданной серьезностью обрывает меня
Кузьмич и спрашивает у Вали: - Кто еще не приехал на место назначения?
     - Галина Кочерга, - вставляю я. - Ручаюсь.
     - Не угадал,  -  качает головой Валя.  -  Не приехал еще из Куйбышева в
Астрахань врач городской поликлиники Олег Иванович Клячко.
     - Отец-то его в самом деле там умер? - с интересом спрашивает Игорь.
     Кажется,  наш стремительный бросок в  Пензу и  обратно неплохо на  него
подействовал.   Игорь  заметно  встряхнулся  и  начал  проявлять  интерес  к
окружающему миру и, в частности, к нашим делам.
     - А ты как думал?  -  усмехаюсь я. - По-твоему, притворился старик, что
ли?
     - Есть ли он там вообще,  - сварливо возражает Игорь. - Вот с чего бы я
начал.
     - Завтра доложу,  -  обещает Валя и делает аккуратную пометочку в своей
таблице.
     - Тогда надо проверить и  остальных,  -  говорю я  и,  придвинув к себе
таблицу,  перечисляю:  -  И  Сокольского Ореста  Антоновича  из  Ленинграда,
заместителя директора промторга, который выехал... куда же он выехал?.. Ага!
Вот.  В  Харьков,  в командировку.  Дальше.  Палатова Леонида Васильевича из
Ростова, заместителя начальника отдела капитального строительства завода. Он
тоже якобы в командировку отправился,  в Свердловск. Интересно, каким числом
им прибытие туда отметят? Ну и вот Галина Кочерга поехала к больной матери в
Краснодар. Тогда надо и это выяснить. Больна ли матушка, к примеру.
     - Ну и что? - упрямо говорит Игорь. - Раз надо, так надо. Трудно это?
     Валя не  спорит,  он лишь делает пометки в  своей таблице,  вернее,  он
прибавляет в ней еще одну графу.  Предыдущая у него гласит:  "Куда выехал 28
октября?", а новую Валя обозначает: "Проверка причины выезда". Между прочим,
это уже одиннадцатая по счету графа.  Валина таблица становится уникальной и
бесценной.  Без нее мы бы давно запутались,  честное слово.  Из вертикальных
граф пока целиком пусты две:  "Данные местного отд.  мил."  на  всех пятерых
лиц,  указанных в таблице, и новая графа "Проверка причины выезда". А вот из
горизонтальных строчек лишь одна заполнена меньше чем наполовину,  та, где в
графе  "Место жительства" стоит  "Пунеж".  Здесь зияют пустотой и  важнейшие
графы "Ф.И.О.",  и "должность",  а также "Куда выехал 28 окт.".  Да, Пунежем
еще предстоит заняться особо.
     И, словно прочтя мои мысли, Кузьмич с ударением произносит:
     - Еще  про  Пунеж не  забудьте.  С  кем  там этот Зурих говорил полторы
минуты, интересно знать.
     - Срочный разговор,  -  добавляет Валя.  -  С вызовом на переговоры.  И
среди  дня.   А  все  остальные  разговоры  состоялись  вечером,  по  личным
телефонам.
     - Можно туда скатать, в этот Пунеж, - предлагаю я.
     - Ты пока проверь тот телефончик, - говорит Кузьмич. - Завтра же с утра
проверь.  А  ты,  -  поворачивается он к  Игорю,  -  продумай вопрос с  этим
Пунежем. Вот так. Ну и хватит на сегодня.

     Светка встречает меня неожиданно холодно,  даже,  я бы сказал, сердито.
Она почему-то вовсе не кидается мне на шею.  И  никакой радости в ее глазах,
как мне кажется, нет. Сдержанно подставив мне щеку для поцелуя, она говорит,
пока я снимаю пальто:
     - Как быстро ты вернулся. Ну проходи.
     - Светка,  -  говорю я с беспокойством,  -  ты почему такая странная? И
совсем мне не рада. Что случилось?
     Я же знаю,  долго дуться и отмалчиваться Светка не может, ей непременно
нужна ясность во всем, все точки над "и" должны быть немедленно расставлены.
     - Ты нехорошо поступаешь, - говорит Светка. - Некрасиво.
     Она кутается в  яркий синий мохеровый шарф,  который ей ужасно идет,  и
забирается с ногами на тахту, подальше от меня.
     Ее слова для меня полнейшая неожиданность.
     - Некрасиво поступаю? - удивленно переспрашиваю я, опускаясь на краешек
тахты.
     - Да,  некрасиво. Когда ты вчера уехал, Алла мне все рассказала. Ну как
ты мог?
     - Что же она тебе такое рассказала?
     Я  невольно улыбаюсь.  Мне уж ясно,  что это какая-то чепуха,  что Алла
что-то  просто  выдумала,  ее  распаленное  воображение вечно  рисует  самые
несуразные картины.
     Но Светка даже розовеет от возмущения, и глаза ее становятся совсем уже
сердитыми.
     - Не смейся,  пожалуйста,  -  резко говорит она. - Это вовсе не смешно.
Оказывается,  у Игоря кто-то есть,  какая-то женщина?  Которую зовут Лена? И
это ты их познакомил? Как тебе не стыдно.
     - Ну это уж неправда, - смущенно возражаю я.
     Смущение мое объясняется тем, что ту девушку действительно зовут Лена и
я ее знаю.  Все остальное,  конечно, Алка выдумала. Непонятно только, откуда
она узнала про Лену, ведь Игорь ей ничего не говорил.
     - Что именно неправда? - сердито уточняет Светка.
     - Что я их познакомил.
     - А остальное?
     - Остальное правда, Светка.
     - Почему же ты мне ничего не рассказывал?
     - Потому что  сам  Игорь рассказал мне об  этом только вчера,  когда мы
летели в самолете.
     - Неправда! Ты знал это давно.
     - Раньше я только догадывался.
     - Почему же ты не рассказал мне о своих догадках?
     - Потому что это несерьезно.
     - Нет, Витик, это очень серьезно, - Светка хмурится и качает головой. -
Разрушить семью легко,  а  вот  сохранить...  Тут и  должен помочь настоящий
друг.  И потом я думаю,  что та женщина поступает нечестно.  Она ведь знает,
что у Игоря семья, ребенок. Как же можно?
     - Я не знаю,  как это можно,  -  тоже хмуро отвечаю я. - Я знаю только,
что нельзя в такие дела вмешиваться, пока тебя не попросят.
     - Вот Алла меня и попросила.
     - Что она попросила?
     - Поговорить с тобой. Чтобы ты повлиял. Ты же самый близкий его друг.
     - Светка, это же смешно.
     - Смешно?  -  И на глазах у Светки неожиданно наворачиваются слезы. - А
Димку оставлять без отца тоже смешно?  -  И еле слышно добавляет:  - Я знаю,
как без отца...
     Тут я  не выдерживаю,  придвигаюсь к Светке и молча обнимаю ее.  Она на
секунду замирает, потом отталкивает меня.
     - Димка  не  спит  по  ночам,  -  говорит она,  и  губы  ее  дрожат.  -
Просыпается, вскрикивает, зовет отца. Это ты знаешь?
     - Да. Игорь мне об этом сказал. Ночью. В гостинице. Он тоже не спал.
     - Вот видишь.
     - Но тут виновата Алла. Она все время внушает Димке: "Твой папа плохой,
он нас бросает, попроси папу остаться". Ну не дура, скажи?
     Я не могу скрыть свое раздражение.
     - У нее пропала гордость,  -  огорченно отвечает Светка.  - Она слишком
любит Игоря. Разве можно ее за это обвинять? Она его любит, пойми!
     Мне  начинает казаться,  что  Светка сейчас воюет не  только за  Аллу и
страшно ей тоже не только за нее.  И  мне становится не по себе,  становится
почему-то холодно и тоже страшно.
     - Нет,  -  убежденно говорит Светка,  -  во  всем виновата та  женщина.
Недавно я прочла рассказ, где женщина отвергла женатого человека, который ее
давно любил и  которого она любила,  и сохранила ту семью.  Хотя жена у него
была отвратительная.
     - Ну и что хорошего?  - И я вспоминаю этот рассказ. - Заставила его всю
жизнь мучиться, жить без любви. И себя лишила ее. Слава богу, это очень мало
похоже на правду.
     - Да, мало похоже, - грустно соглашается Светка.
     Некоторое время мы молчим. Я закуриваю и снова начинаю чувствовать, как
устал за сегодняшний день.
     - Что же будет?  -  спрашивает Светка,  глядя куда-то в пространство. -
Неужели ничего нельзя сделать?
     Я  снова не выдерживаю,  обнимаю,  прижимаю ее к  себе,  словно пытаясь
защитить от чего-то. Светка на этот раз не вырывается.
     - Мне страшно, - шепчет она и зябко поводит плечами.
     И  мы снова молчим.  Долго молчим.  Мы думаем об одном и том же.  Может
быть,  впервые мы  думаем об этом так серьезно.  И  одновременно я  думаю об
Игоре,  о том,  как же ему поступить, на что решиться. Я же его люблю, этого
молчаливого и упрямого типа. Поэтому я невольно думаю сразу и о нем, и о нас
со Светкой.
     Кто-то из папиных друзей однажды сказал: "Порой я вдруг начинаю мыслить
двухслойно.   И   тогда  не   могу  сосредоточиться.   Для   ученого  весьма
нежелательное состояние".  После этого сколько раз я  себя ловил на  том же.
Вот и сейчас так, но думать мне это не мешает, серьезно думать.
     Неужели и  мы со Светкой,  и  вообще никто и никогда не гарантирован от
того,  что случилось у Игоря?  Неужели Светка когда-нибудь вдруг так полюбит
другого, что сегодняшняя ее любовь покажется ей пустяком или даже еще хуже -
мукой?  Или я,  например?  Невероятно!  И  так ужасно,  что я  не  могу себе
представить что-либо подобное.  Но,  в общем-то,  большинство или по крайней
мере многие находят же друг друга на всю жизнь. И счастливы. Вот хотя бы мои
родители.  Но разве я знаю,  как они прожили все эти годы?  И может быть, их
друзья им  тоже когда-то  помогли?  Но  как я  могу помочь Игорю?  Уговорить
остаться?  Это  будет правильно,  если  все  случившееся с  ним  -  минутное
затмение.  А  если нет?  И  я,  допустим,  его уговорю.  Скажет он мне потом
спасибо?  Разве можно всю  жизнь прожить с  женщиной без ощущения радости от
этого,  только с мыслью, что так надо, что ничего не поделаешь? Всю жизнь!..
Нет,  невозможно. И недопустимо! Даже дети, по-моему, почувствуют всю фальшь
такой семьи.  Нет,  жить надо по-любви и  только пока она есть.  А это может
продолжаться всю жизнь,  я  уверен в этом.  Надо только сделать очень верный
выбор.
     Я  чуть-чуть  отстраняюсь и  смотрю  на  Светкин тонкий профиль,  ловлю
непривычно задумчивый взгляд и переполняюсь нежностью до дрожи в пальцах.  Я
в силой прижимаю Светку к себе и шепчу ей на ухо:
     - Не могу без тебя жить, слышишь?
     Светка молчит,  но я чувствую, что она улыбается, и еще я чувствую, что
она думает сейчас то же самое.
     Звонит телефон. Светка неохотно отрывается от меня и сползает с тахты.
     - Наверное, Зоя, - говорит она.
     Но оказывается, просто ошиблись номером. Это теперь случается почему-то
очень часто.  И Светка терпеливо объясняет кому-то,  что это не больница,  а
частная квартира. И наконец вешает трубку.
     - Да,  ты знаешь,  -  говорит она,  возвращаясь на тахту, - Зоя достала
точно такую кофточку, что ты мне однажды показывал, помнишь?
     Я невольно настораживаюсь.
     - Где достала?
     - Ну  где достают?  -  лукаво улыбается Светка,  двумя руками поправляя
волосы. - У спекулянтки, конечно.
     - Сколько же она заплатила?
     - Кажется, тридцать пять рублей.
     Ого! Это почти на десять рублей больше государственной цены.
     - А ты знаешь эту спекулянтку?
     Светка смеется.
     - Тоже хочешь купить? Или хочешь арестовать ее?
     - Просто интересно, - я равнодушно пожимаю плечами.
     - Витик,  ты со мной никогда не хитри.  Я тебя для этого слишком хорошо
знаю,  -  Светка,  улыбаясь, грозит мне пальцем. - Тебя очень заинтересовало
то, что я сказала.
     - Ну допустим.
     - Так вот. Я ее не знаю. Я только один раз видела ее у Зои.
     Снова звонит телефон. Светка тянется к трубке.
     Вскоре приходит запыхавшаяся, усталая и, конечно, с тяжелой продуктовой
сумкой в руке Анна Михайловна.  Сумку она пытается спрятать, чтобы не видела
Светка. Я снимаю с Анны Михайловны пальто и перехватываю злополучную сумку.
     Она заходит в  комнату и  грузно опускается на тахту.  Широкое оплывшее
лицо ее бледно, на лбу выступили капельки пота.
     - Эти собрания меня доконают, - жалуется она.
     Светка кончает болтать по телефону и накрывает на кухне стол.
     После ужина я ухожу. Светка, обнимая меня в передней, шепчет на ухо:
     - Витик,  поговори  с  той  Леной.  Тебе  удобно?  Ты  ведь  сразу  все
почувствуешь. Я же знаю.
     Я киваю головой,  хотя решительно не представляю,  как может состояться
такой разговор.

     Утром  я   прежде  всего  связываюсь  с   телефонным  узлом,   которому
принадлежит номер,  сообщенный нам Николовым. Через некоторое время мне дают
справку:  номер этот  принадлежит некоему Бурлакову Светозару Еремеевичу.  В
картотеке телефонного узла значится и адрес абонента.
     Пока что  это  имя  мне  ничего не  говорит.  Надо копать дальше.  Хотя
возможно,  что время я потрачу попусту и Зурих просто выдумал этот номер для
Николова.  Впрочем,  вряд ли. Мне кажется, Николов его чем-то заинтересовал.
Иначе  зачем  бы  он  дал  ему  одесский  адрес,   зачем  звонил,  предлагал
встретиться и, наконец, обещал писать?
     Все эти мысли приходят мне по дороге,  пока я  еду в  местное отделение
милиции.  Там  я  встречаюсь с  участковым инспектором,  еще  кое  с  кем из
сотрудников,  смотрю  некоторые материалы.  Затем  я  иду  в  домоуправление
кооперативного дома,  где  живет  Бурлаков,  и  знакомлюсь  с  двумя  весьма
симпатичными и болтливыми особами, бухгалтером и делопроизводителем, которые
довольно быстро проникаются ко мне симпатией,  и  я  в  конце концов получаю
довольно интересные сведения о гражданине Бурлакове.
     Вообще я вам должен сказать,  что собирать о ком-то сведения и рыться в
его  "грязном белье"  занятие не  из  приятных.  Но  тут  есть  нравственные
принципы,   через  которые  нельзя  перешагивать,   и  твердое  убеждение  в
справедливости борьбы,  которую мы  ведем.  В  чем заключаются эти принципы?
Во-первых,  ты должен интересоваться в личной жизни человека только тем, что
непосредственно относится к делу,  которым ты занят; во-вторых, твой интерес
никто не  должен обнаружить,  между прочим,  еще  и  потому,  что  это может
бросить незаслуженно тень  на  того  человека и  чем-то  ему  повредить;  и,
наконец, в-третьих, ты не смеешь злоупотреблять полученными данными или даже
просто  выболтать их  посторонним лицам.  Все  полученные тобой  сведения  о
каком-либо человеке,  который отнюдь не всегда в  конечном счете оказывается
преступником,  автоматически становятся служебной тайной, которая охраняется
нами так же строго, как, допустим, тайна медицинская.
     У  нас как-то был разговор на эту тему с  отцом.  Они с  мамой ведь оба
медики и тоже вынуждены хранить немало интимнейших секретов своих пациентов.
"Тут  есть  одна  существеннейшая разница,  -  заметил отец.  -  Человек сам
доверяет мне свои секреты,  а  вы узнаете о них без его ведома".  -  "Что из
этого, по-твоему, следует?" - спросил я. "Надо иметь особый такт, - подумав,
ответил отец.  - Особую, что ли, щепетильность. Не знаю, учат ли вас этому".
Конечно,  лучше бы вообще не заниматься этим.  Так, по-моему, в глубине души
думает и  отец.  Да,  лучше,  если бы...  если бы  не справедливость борьбы,
которую мы ведем.
     Я  сейчас не  говорю об искоренений причин преступности и  ее самой как
социального явления. Это дело всего общества. Но вот наша борьба, моя и моих
товарищей,  включает в  себя лишь две,  но,  однако,  весьма важные и вполне
конкретные  задачи.  Первая,  это  предотвращение готовящегося преступления,
вторая -  непременное раскрытие уже совершенного и  задержание преступников.
Борьба эта  справедливая и  в  высшей степени нравственная,  не  так ли?  Вы
скажете, что такую борьбу нельзя вести безнравственными методами, а капаться
без ведома человека в его жизни -  это безнравственно.