ворачиваю один  карман  за  другим.  Все  присутствующие следят за
каждым моим  движением.  С  каким удовольствием я  бы  отстегал этих нервных
мальчиков по их тощим,  обтянутым джинсами задам. Надо непременно и серьезно
заняться этой  шайкой.  Сегодня они  заманивают к  себе дурачков и  пытаются
ограбить, завтра они с этой целью выйдут на улицу.
     Когда все  карманы оказываются мною вывернутыми и  ничего ценней старой
записной книжки, расчески, носового платка и кошелька с оставшейся мелочью в
них не оказывается, Костя неожиданно командует:
     - А теперь скидай штаны!
     И  мальчики  начинают ржать  от  предвкушаемого удовольствия.  Еще  бы!
Представляется  случай  унизить  человека,  всласть  поиздеваться  над  ним,
поиграть своей силушкой,  ощутить эту  подлую,  бандитскую вседозволенность.
Однако,  учитывая мои солидные габариты,  они не  расслабляются и  не теряют
бдительность.
     Я смотрю в злые и насмешливые Костины глаза и медленно говорю:
     - Хочешь поиздеваться,  Костя? Тогда слушай. Если я отсюда выйду живой,
вам  хана.  Это первое.  Если живой не  выйду,  вам тоже хана.  Потому что я
кое-кому в санатории сказал,  что иду с Мотькой к тебе. Это два. А третье, я
служил  в  десантных войсках.  Это  тебе  что-нибудь говорит?  Нет?  А  вам,
мальчики?
     Костя  понимает,   что  я  не  шучу.   Глаза  его  становятся  бешеные,
возбужденно подергиваются тоненькие черные усики,  и он издевательским тоном
говорит, явно рисуясь перед своими:
     - Не пугай нас,  деточка. Не таких мы укорачивали. А тебя сам бог велел
укоротить.  Ха,  десантник нашелся!  Ну ладно.  Давай заначку и  оставайся в
штанах.
     - Нет заначки.
     - Ах, нет...
     Я  эту публику знаю.  Костя рисуется не случайно.  И  на внешний эффект
бьет тоже не  случайно.  Это самый верный способ укрепить авторитет в  такой
среде,  зажать всех в  кулак и  внушить страх.  И  тут  все  средства бывают
хороши.  Что  ж,  эффект так эффект.  И  я  решаю показать им  спектакль.  Я
вскакиваю с  такой  стремительностью,  что  все  в  первую  секунду невольно
застывают на месте.  Костя приемов не знает.  Мгновенно опрокинутый мною, он
летит головой вперед и,  как торпеда,  с грохотом врезается в стенку.  А нож
его уже у меня в руках. Я отступаю к шкафу и оглядываю оцепеневшую компанию.
     - Вот это да...  - восхищенно произносит наконец один из парней. - Финт
ушами.
     - Эх,  кипит твое молоко!  -  подхватывает Мотька, хлопая себя по худым
ляжкам. - Ну, дает диетик! Не чешись, Маруся, в строю.
     - В десантах, там учат, - добавляет уважительно третий.
     Никто из них не собирается на меня кидаться. Настроение переломилось, и
воцаряется миролюбие.
     Костя,   постанывая,   пытается  подняться  с  пола,  но  руки  у  него
подламываются.
     Я  первый прихожу ему на помощь.  Я  не чинюсь.  И  мне надо еще с  ним
потолковать. Какое-то смутное, непонятное беспокойство все больше охватывает
меня.
     - Всем налить, - приказывает Костя, с трудом усаживаясь к столу. - Всем
выпить. Мир и дружба. Ну, чего шары выкатили?
     - Тебя живым видим, - обиженно откликается кто-то из парней.
     Мы выпиваем.  И в знак полного примирения Костя,  проковыляв в соседнюю
комнату, выносит оттуда новенькие заграничные джинсы. Он аккуратно ставит их
на  пол,   и  они  стоят,  демонстрируя  выдающиеся  свои  качества.  И  все
принимаются шумно, наперебой обсуждать их.
     Я  уже собираюсь попрятать обратно в  карманы вынутые оттуда свои вещи,
как вдруг Костя замечает торчащую из  записной книжки фотографию.  Я,  между
прочим,  не без умысла повертел книжку сейчас в  руках,  прежде чем сунуть в
карман. И Костя, заинтересовавшись, говорит:
     - А ну, покажь!
     Я  протягиваю ему фотографию.  Он с интересом,  но без всякого волнения
или испуга разглядывает ее.  Двое ребят, вскочив, тоже тянут к ней шеи. Один
из них тычет пальцем и удивленно восклицает:
     - Глянь, Коська, ты!..
     - Ага.  Я, - не без гордости соглашается Костя и спрашивает меня: - Где
достал?
     - А!  -  машу я  рукой.  -  Дружок в  прошлом году тут отдыхал.  Ну,  и
прислал.  Вот этот,  -  и наобум указываю на одного из парней,  снятых возле
Кости.
     - Этот? - оживляется Костя. - Ха! Ну как он, женился?
     - А чего ему жениться? - осторожно отвечаю я.
     Костя насмешливо ухмыляется.
     - Ха!  Не  знаешь?  Он  же  из-за нее то ли топиться,  то ли стреляться
собирался, ханурик.
     - Из-за кого?
     - Да вот же,  из-за этой девки!  -  очень довольный,  восклицает Костя,
указывая пальцем на Веру.
     - Из-за нее?!  -  не веря своим ушам,  переспрашиваю я. - Ты, часом, не
спятил?
     - Я-то?  Да кого хочешь спроси! Я его так и звал: Пашка-псих. Что, я не
помню! Точно тебе говорю.
     Но я не могу прийти в себя от изумления. Значит, Катя ошиблась? И Костя
мне вовсе не нужен? А нужен какой-то неведомый мне Пашка, так, что ли?


                               Глава VIII
                              ЕЩЕ ОДНА ТЕНЬ

     Утром мы собираемся на завтрак почти одновременно: Раечка, оба инженера
и я. Обычно я завтракаю раньше их, но сегодня я заспался. Да и чувствую себя
неважно:  вчера я все-таки простыл да и немало выпил всякой дряни. Очевидно,
вид  мой соответствует состоянию,  потому что Раечка посматривает на  меня с
сочувствием и, не удержавшись, спрашивает:
     - Плохо спали?
     Я в ответ досадливо машу рукой.
     А  один из инженеров,  громадный и  невозможно толстый,  с одутловатым,
красным лицом и белыми, моржовыми усами, смотрит на меня слезящимися глазами
и рокочет осуждающе, с одышкой:
     - Ничего  удивительного...  Зачем,  скажите на  милость,  вас  вчера...
понесло к этим бандитам?..  Что вы там не видели, извините? Как пьянствуют и
сквернословят?..
     Я смотрю на него с искренним изумлением.
     - К каким бандитам?
     - Он  еще  спрашивает!..  -  грохочет в  ответ  старик  и  пристукивает
огромным,  волосатым кулаком по столу.  -  Вы в  дом к Марии Кузьминичне,  к
сыночку ее Косте... вчера вечером приходили?.. Уф!..
     Второй инженер,  невысокий,  щуплый,  с  бородкой клинышком и  в очках,
настороженно вертит головой то в его сторону,  то в мою. А Раечка, та просто
окаменела от любопытства.
     - Вы, значит, тоже там оказались? - отвечаю я вопросом на вопрос, чтобы
только выиграть время и собраться с мыслями.
     - Именно.  Оказался...  -  охотно подтверждает старый инженер. - И даже
кое-что уловил.  Уф!..  Они же вас убить могли,  зарезать. Это же, повторяю,
сущие бандиты. По всем по ним тюрьма плачет, вот что я вам скажу.
     - Неужели Марков поселился в таком доме? - недовольно спрашивает второй
инженер.
     - А он знал?  - отвечает ему первый сердито. - Предложили комнату, он и
снял. Три дня тихо было, и вот пожалуйста...
     - Что  ж  вы  не  вступились за  меня,  Игорь Леонидович?  -  улыбаясь,
спрашиваю я,  придя наконец в  себя от  удивления.  -  Они бы  одного вашего
голоса испугались.  А  уж при виде вас,  -  я  трясу разведенными в  сторону
руками, демонстрируя его мощь, - коленки бы подогнулись.
     - Не в моих принципах... - сердито крутит массивной седой головой Игорь
Леонидович. - Хватило ума прийти, должно хватить, чтобы уйти... Да и по делу
вы пришли, я так понял... Чего же мешать... Не струсил, не думайте.
     - Игорь Леонидович -  герой войны,  -  замечает второй инженер. - Одних
орденов у него...
     - Между прочим,  -  запальчиво вступает в  разговор Раечка,  и голос ее
даже звенит От волнения,  -  не все герои войны оказывались героями в мирных
буднях. Мы даже как-то поспорили, где было труднее.
     - Эх,  деточка!  -  шумно вздыхает Игорь Леонидович. - Не была ты в том
смертном пекле, слава богу...
     - Все равно.  Я читала,  -  упрямо встряхивает головой Раечка. - Вполне
правдивые книги.  И знаю,  как было страшно.  Но морально, - вы понимаете? -
морально героем сейчас стать труднее,  я считаю. Тут ведь сперва самому надо
определить,  кто же враг,  а  потом самому себе дать приказ идти в атаку.  А
кругом люди остаются в  стороне,  да кое-кто посмеивается и спокойно карьеру
делает,  а кое-кто тебя же еще и осудит.  Просто это все,  по-вашему? А если
еще  семья?  Вот  у  нас такой парень нашелся.  Декана на  чистую воду решил
вывести.  Ну,  аспирантура ему только улыбнулась из тумана.  Ой, что было! И
представьте,  его друг тоже отказался от  аспирантуры,  демонстративно.  Его
даже в партком вызывали.
     - Но вы,  кажется, не отказались? - усмехается второй инженер, которого
зовут Яков Захарович.
     - Нет,  -  убежденно отвечает Раечка.  -  Не отказалась.  Я же все-таки
больше пользы принесу, если кончу аспирантуру, правда?
     - Вы реалистически мыслящий человек,  -  кивает Яков Захарович и нервно
теребит  свою  бородку.  -  В  некотором  смысле  идеальная  социологическая
конструкция.  Из  нее  только ушло  сострадание,  исчезло самопожертвование.
Осталась лишь борьба за... эдакий, я бы сказал, нравственный релятивизм.
     Но Игорю Леонидовичу, кажется, не нравятся рассуждения его приятеля. Он
недовольно бурчит:
     - Ты,   Яша,  всегда  усложняешь.  Уф!..  При  чем  здесь  нравственный
релятивизм?
     - Ну,  нравственное приспособленчество,  это  тебя  больше  устроит?  -
отвечает Яков Захарович.
     - И тоже неверно. Человек реально смотрит на вещи. Человек рассуждает и
взвешивает. Нынче такой век, не рыцарский, не дворянский. И науки...
     - Кстати о науках,  -  перебивает Яков Захарович. - Один мудрый философ
сказал:  "Тому, кто не постиг науки добра, всякая другая наука приносит лишь
вред". Как сказано, а?
     - В каком веке жил твой философ?
     - Ну, в шестнадцатом.
     - Вот  этим  действительно все  сказано,  -  задыхаясь,  смеется  Игорь
Леонидович. - Рыцырский век. Уф!..
     - Не идеализируй.  Тогда горели костры инквизиции, процветали доносы во
имя веры,  гонялись за ведьмами и десятилетиями шли войны. Но вот что сказал
более поздний гений: "Оставь герою сердце; что же он будет без него? Тиран!"
     - А это кто сказал?  -  интересуюсь я, пораженный пронзительностью этих
слов.
     - Это  Пушкин.  -  И  Яков Захарович язвительно добавляет:  -  Это  уже
девятнадцатый век,  хоть  и  дворянский,  но  николаевский.  И  тогда многие
рассуждали и взвешивали.
     - Ну-ну,  -  гудит Игорь Леонидович. - С тобой спорить опасно. Ты у нас
эрудит. И все-таки наш век особый. Добро и сердце надо поверять рассудком. -
И поворачивается ко мне: - Но что же вы все-таки делали там, у Кости?
     Я небрежно машу рукой:
     - Он обещал мне продать заграничные джинсы.
     - Ну, и продал?
     - Нет.  Размер не подошел.  А вообще классные джинсы.  Сначала, правда,
собирались деньги отнять.  Но потом мы даже подружились,  - беспечно сообщаю
я.
     - Ой, какой ужас! - всплескивает руками Раечка.
     Яков Захарович ядовито замечает:
     - Интересно, чему вы учите своих учеников.
     - Каких учеников?
     - Как так - каких? В школе, конечно.
     - Ах,  ну да,  -  спохватываюсь я и улыбаюсь.  -  Учу,  Яков Захарович,
всяким наукам и  добру тоже.  Только христосиков я  из них не делаю.  Вторую
щеку они вам под удар не подставят...  - И, неожиданно чувствуя, что начинаю
сердиться,  добавляю:  -  Но на помощь они придут всегда, не раздумывая и не
рассуждая.
     На минуту мне вдруг действительно хочется стать учителем, чтобы кого-то
всему этому обучить.
     - Эх,  молодой  человек,  молодой  человек...  -  шумно  вздыхает Игорь
Леонидович и жмурит слезящиеся глаза.  - Знали бы вы, сколько раз я приходил
на помощь.  Да вот хотя бы в прошлом году. Девочка тут одна пропала. Так я с
ног сбился, а ее нашел. Помнишь, Яша? Уверяю вас, гораздо чаще я приходил на
помощь, чем приходили мне.
     - И вы решили уравнять число? - ехидно спрашивает Раечка.
     - Ничего уже не  уравняешь и  ничего не  изменишь,  -  качает массивной
своей головой Игорь Леонидович и насмешливо смотрит на Раечку. - Это вот вам
еще не поздно уйти из аспирантуры, тоже в знак протеста.
     Раечкино лицо становится вдруг злым и некрасивым.
     - С какой же это стати?  -  вызывающе говорит она. - Лучше я буду брать
пример с вас и ни во что не вмешиваться.
     - Ну,  нет,  нет,  - вмешиваюсь я. - Вы не так все поняли, Раечка. Я же
пошутил. Неужели можно всерьез упрекать Игоря Леонидовича...
     Я  бью отбой.  Я понимаю,  что Раечка задета за живое,  ей стыдно.  Она
проболталась про этот случай неожиданно для себя самой.  И потому сейчас она
готова  сказать  старому  инженеру  жестокие  и  злые  слова,   даже  совсем
несправедливые, о которых потом будет жалеть.
     Кажется,  это чувствует и  Яков Захарович.  Он  снимает очки,  дышит на
стекла  и,  близоруко щурясь,  тщательно и  долго  протирает их  белоснежным
платком. Одновременно он говорит, обращаясь ко мне:
     - Все-таки  мы  порой странно воспитываем в  школе детей,  вы  уж  меня
извините. Вот моя внучка - она в седьмом классе - как-то мне говорит: "Деда,
у  нас в  субботу вечер.  Мы с Нинкой -  комиссия по конфетам,  Надька -  по
тортам. А Коля Никешин - по концерту. Ты ему свою австрийскую куртку и шляпу
с пером дашь для выступления? Под расписку, конечно". Понимаете? Всюду у них
комиссии,  и  все под расписку.  Что это за бюрократизм такой?  И кто из них
вырастет, скажите на милость?
     - Вырастут люди ответственные за  порученное им дело,  за доверенные им
вещи, ценности... - сипит в ответ Игорь Леонидович. - Не растяпы.
     И  у  нас возникает горячий диспут о  школьном воспитании.  Этой жгучей
темы вполне хватает до  конца завтрака.  После чего мы  расходимся по всяким
процедурам.
     Мне  предстоит хвойно-кислородная ванна.  Эту  процедуру я  даже  успел
полюбить,  она  удивительно  действует  на  нервную  систему.  Эдакий  покой
разливается по телу. Кроме того, пока лежишь в ванне, думается необыкновенно
хорошо.
     А мне, между прочим, есть о чем подумать.
     Итак,  предстоит новый  поиск.  Теперь  уже  некоего  Павла.  Вот  кто,
оказывается, ухаживал за Верой, а вовсе не Костя. Впрочем, это по словам все
того же Кости.  И это еще надо проверить.  Хотя Костя в тот момент, кажется,
был вполне правдив.
     Как же мне проверить слова Кости,  у кого?  Конечно,  у людей,  которые
помнят Веру или этого Павла.  Кто помнит Павла,  я  не  знаю.  А  кто помнит
Веру?.. Ее помнит Клавдия Филипповна, мой врач. Ну, и Костя. Больше никого я
не  обнаружил.  Стоп,  стоп...  Клавдия Филипповна...  она  показала мне  на
фотографии еще трех или четырех знакомых ей больных,  которых она помнит.  И
кажется... да, да, кажется, в их числе был этот Павел!
     Но мне мало установить,  кто такой этот Павел.  Мне нужно подтверждение
того, что он ухаживал за Верой. Клавдия Филипповна этого не знает... Что она
вообще может знать о Вере? Ах, да! Клавдия Филипповна сообщила мне о Вериной
поездке в  колхоз.  Это  было ЧП,  это  всех взволновало.  Шутка ли,  пропал
человек, не вернулся ночевать. Но к Павлу это происшествие не имеет никакого
отношения. Вера ездила в колхоз одна, одну ее и искали в ту ночь.
     И тут вдруг меня осеняет неожиданная мысль.
     Честное слово,  если бы я сейчас так спокойно, с таким удовольствием не
лежал бы в  ванне,  не вдыхал терпкий еловый настой и  не следил бы,  как на
зеленоватой поверхности воды лопаются пузырьки кислорода,  мне, наверное, не
пришла бы в голову эта мысль.
     А тут я вдруг подумал...  Вера пропала неожиданно.  Никто не видел, как
приехала за ней машина из колхоза.  И Веру стали искать, когда обнаружилось,
что  она  не  пришла  ночевать.  Тревогу,  наверное,  подняла ее  соседка по
комнате, Оксана. И вот... А Игорь Леонидович упомянул, что он в прошлом году
помогал разыскивать какую-то девушку. Не Веру ли он искал? Не ее ли нашел? И
может быть,  ему помогал этот Павел, если он был влюблен в Веру? Как же ему,
в таком случае, ее не искать, не волноваться?
     Меня  охватывает  нетерпение.  Надо  срочно  найти  Игоря  Леонидовича,
расспросить его.  Я  смотрю на песочные часы,  которыми тут отмеряется время
процедур.  В верхнем сосудике песка еще минуты на три.  Их следует отлежать,
нельзя нарушать порядок. Да и три минуты сейчас уже ничего не решают.
     Но  вот я  наконец выбираюсь из ванны и  отправляюсь на розыски старого
инженера. Это оказывается непростым делом. Десятки кабинетов, лабораторий, и
всюду люди,  больные,  ждут,  принимают процедуры,  отдыхают.  Что назначено
Игорю Леонидовичу,  в  какие часы,  этого мне никто не скажет.  Я  торопливо
перехожу от  кабинета к  кабинету,  всматриваюсь в  лица людей.  Безнадежное
дело. А время приближается к обеду. В конце концов я натыкаюсь на Валю, и на
этот раз уже она тянет меня на "водопой".
     С Игорем Леонидовичем мы встречаемся только за обедом. Но я не могу тут
же подступиться к  нему с  расспросами.  Это всех насторожит,  в том числе и
самого Игоря  Леонидовича.  Я  не  раз  уже  обжигался из-за  своей спешки и
нетерпения. Надо незаметно подвести старика к тем событиям, пусть вспоминает
с удовольствием и подробно,  главное -  подробно,  если... если, конечно, он
искал Веру, а не кого-то другого.
     Разговор  у  нас  за  столиком  вертится  вокруг  фильма,   который  мы
собираемся смотреть сегодня  вечером.  Это  какой-то  заграничный детектив с
загадочным и  жутковатым названием.  Все полны нетерпеливого ожидания,  хотя
оба  старых инженера делают вид,  что  их  это  мало  интересует и  идут они
нехотя, только чтобы убить время.
     - Дешевка,  конечно,  -  говорит Яков Захарович, поправляя заткнутую за
ворот на старинный манер салфетку. - Ну, да все равно.
     - Почему же "все равно"?  -  ехидничает Раечка.  -  Пойдите в  соседний
санаторий,  там идет серьезный фильм,  к  тому же  цветной,  широкоэкранный.
Совсем не дешевка. Про врачей, кстати.
     - Я и так сыт врачами,  -  отбивается Яков Захарович. - Зачем мне еще в
кино их смотреть?
     - Ну, может быть, и не о врачах. Да, да, я вспомнила. Это о строителях.
Я вам даже билет могу взять, хотите?
     - Нет,  как  тебе нравится эта  девица?  -  обращается Яков Захарович к
своему другу. - Экая, однако, заноза.
     - Подарочек будущему мужу. Фу!.. - отдуваясь, говорит Игорь Леонидович,
впрочем весьма добродушно,  и  добавляет:  -  А  ты не ханжи.  Я,  например,
открыто объявляю, что хочу смотреть эту дрянь, вот тянет, и все тут.
     - Нашего  Игоря  Леонидовича влекут  тайны  и  подвиги,  -  по-прежнему
ехидничает Раечка.
     - А  он,  кажется,  и  сам недавно раскрыл тайну и  совершил подвиг,  -
смеясь,  говорю я и обращаюсь к старику:  - Вы говорили, что нашли пропавшую
девушку, помните?
     - Еще бы не помнить... - ворчит Игорь Леонидович.
     - А кто она была? И где это случилось, расскажите.
     - Да  здесь вот  и  случилось.  Наша  больная была.  Забыл уж  фамилию.
Удрала,  понимаете,  из санатория, в какой-то там колхоз. И там, изволите ли
видеть, заночевала. Я просто как сыщик действовал. Сначала я обнаружил следы
чужой машины...
     - С помощью лупы, конечно? - смеется Раечка.
     - Ну что вы!  Про машину мне сказала дежурная.  Получалось, что девушку
увезли.   Может  быть,  даже  похитили.  Вот  тут  я,  признаться,  серьезно
заволновался.
     - А  когда он  вот так загорается,  -  вставляет Яков Захарович,  -  он
становится чертовски находчив.
     - Что же было дальше? - нетерпеливо спрашивает Раечка.
     - Дальше я стал рассуждать...
     - Вот в чем прелесть всякого детектива,  -  перебивает Раечка. - Значит
стали рассуждать?
     - Да.  В  таком  приблизительном плане.  Значит,  приезжала посторонняя
машина.  Ее видела дежурная.  Это был газик с брезентовым верхом. Стоял этот
газик не у подъезда и не на улице,  а на заднем дворе,  за главным корпусом,
около котельной и склада. Там же вход в столовую для персонала.
     - Видите?  В детективе все имеет значение, - внушительно говорит Раечка
и поднимает палец. - Все! Каждая мелочь.
     - А как же, - со скромной гордостью рокочет Игорь Леонидович. - Именно.
Тем более что все это было в  обед.  И в то время не одна та машина во дворе
стояла. Угадываете ход мыслей?
     - Не совсем,  -  заинтересованно откликается Яков Захарович. - Ты решил
выяснить, не обедал ли в той столовой для персонала и водитель газика?
     - Нет-нет!  - восклицает Раечка и даже хлопает в ладоши. - Я поняла. Вы
решили найти других шоферов, да?
     - Именно,  -  довольно урчит  Игорь  Леонидович.  -  Умница.  Я  всегда
утверждал:  женщина -  прирожденный сыщик.  Впервые я в этом убедился вскоре
после  женитьбы.   У  моей  супруги  неожиданно  обнаружились  поразительные
способности.  Что-нибудь не  только скрыть,  а  просто недосказать оказалось
немыслимым.
     - И  вы,  конечно,  дали ей  полную возможность развить этот талант?  -
невинным тоном спрашивает Раечка.
     - Она  эти  возможности  находила  сама.   Уф...   -  отдувается  Игорь
Леонидович.
     - Но как же вы все-таки действовали дальше? - возвращаю я его к главной
теме.
     - А  вот как,  -  с воодушевлением продолжает Игорь Леонидович.  -  Кто
лучше знает и  запоминает машины,  как  не  шоферы?  И  кое-кто  из  шоферов
непременно в этот час обедал в столовой,  раз перед ней машины стояли. Вот я
и решил этих шоферов найти.
     - Гениально!  -  вполне искренне восхищается Яков Захарович.  -  В духе
лучших рассказов Конан-Дойля.
     - Ну и что же, нашли вы нужного водителя? - спрашивает Раечка.
     - Конечно,  нашел,  -  гордо произносит Игорь Леонидович. - Даже двоих.
Оба этот газик видели.  А один из них даже сказал, из какого он колхоза. Ну,
а  дальше все  было,  как  говорится,  делом техники.  Как видите,  никакого
героизма не потребовалось.
     - Но зато была тайна,  -  смеется Раечка.  - И какая! Похищение. Это же
жутко интересно. Может быть, там и любовь была замешана?
     - Чего не  знаю,  того не знаю,  -  качает головой Игорь Леонидович.  -
Может быть, и была.
     Последние его  слова  наталкивают меня  на  некоторые размышления.  Сам
рассказ,  как я и предполагал,  ничего не дал нового. Но если Павел ухаживал
за Верой и нравился ей,  то,  может быть,  и он с ней поехал?  Нет, тогда бы
искали и  его.  А  впрочем...  Сосед Павла мог и  не  поднять тревоги.  Даже
наоборот,  мог из  дружеских соображений скрыть такое нарушение режима.  Эх,
только бы установить, что Павел ездил вместе с Верой или вообще кто-то ездил
с ней в тот колхоз!  Вера сказала, что она ездила туда "по служебным делам".
А  что,  если и  мне  съездить туда "по служебным делам"?  Ведь председатель
наверняка запомнил Верин визит. И если Вера приехала не одна... Пожалуй, это
неплохая идея.  Заодно интересно будет узнать,  что  это  за  служебные дела
оказались у Веры.
     Мы  уже  давно  пообедали и  сейчас  машинально потягиваем из  стаканов
кисленький компот,  увлеченные рассказом Игоря  Леонидовича.  Поднимаемся мы
из-за  стола,  кажется,  самыми последними и  идем по опустевшему залу,  где
снуют лишь официантки, убирая грязную посуду.
     Между  прочим,  я  только сейчас замечаю,  что  здесь  все  знают Игоря
Леонидовича и чуть не каждая официантка,  уборщица и сестра с ним приветливо
здоровается и называет по имени и отчеству.  Во дворе нам попадается Мотька,
так и  тот сначала здоровается с  Игорем Леонидовичем,  а  потом кивает мне,
довольно, кстати, снисходительно.
     Двор большой,  и зданием столовой он разделен как бы на две части.  Та,
куда  мы  сейчас  вышли,  даже  не  двор,  а  сад,  с  клумбами,  дорожками,
подстриженным кустарником вдоль них, раковиной эстрады и рядами скамей перед
нею, а дальше, за тенистой аллеей, - спортивные площадки и второй санаторный
корпус с большими, во всю стену, окнами и лентами пестрых балконов. А вот по
другую сторону столовой раскинулся хозяйственный двор.  С того места, где мы
стоим,  видна только часть его:  потемневшая от времени стена склада,  торец
главного корпуса с  дверью,  ведущей в  котельную,  асфальтовая площадка для
машин и распахнутые ворота с будкой для сторожа.
     В этот момент в ворота лихо вкатывает старенький газик,  дребезжа всеми
своими металлическими суставами,  взвизгивает тормозами и  резко,  "на  всем
скаку" замирает возле двери в котельную.
     Из  газика  выскакивает паренек,  с  силой  хлопает дверцей и,  обогнув
машину, скрывается в черном проеме двери.
     Игорь  Леонидович поворачивается к  нам  и  говорит,  кивнув в  сторону
подъехавшей машины:
     - Вот, кстати, живой свидетель всей этой истории с девицей. Он ее увез,
он ее и привез.
     - Ой!  -  всплескивает руками Раечка.  -  Может  быть,  он  теперь меня
увезет? Это так романтично! А вы будете искать.
     - Если   история  повторяется  дважды,   -   иронически  замечает  Яков
Захарович,  - то, как известно, первый раз это может быть трагедия, а второй
раз  уж  непременно фарс.  Так что лучше придумайте что-нибудь оригинальное,
мадемуазель.
     - Я постараюсь,  -  кивает Раечка.  -  Но на этот раз героем будете вы,
приготовьтесь.
     - Ну,  тут есть кое-кто помоложе,  -  усмехается Яков Захарович, бросая
взгляд в мою сторону.
     - К сожалению,  не получится,  -  притворно вздыхает Раечка.  - Товарищ
Лосев совершает подвиги в честь другой дамы.
     Она,  конечно,  намекает на  мой  недавний разговор с  Валей,  когда  я
признался,  что чувствую себя как собака на сене. Но мне вдруг становится не
по себе, мне кажется, что Раечка имеет в виду Веру.
     - Так вы узнали не только машину,  но и водителя?  -  спрашиваю я Игоря
Леонидовича. - Вот это память!
     - Да уж...  -  самодовольно хрипит он. - Не жалуюсь. Уф!.. Его, кстати,
Анатолием зовут. Это я тоже помню.
     - Ой,  одолжите мне вашу память!  - восклицает Раечка. - Сдам минимум и
верну, честное слово.
     Тем  временем мы  спускаемся по  широким  ступеням в  сад,  и  тут  мои
спутники меня покидают, они все живут в главном корпусе, а я во втором.
     Но я  и  не думаю идти к  себе в комнату.  Я неторопливо пересекаю сад,
огибаю здание столовой и оказываюсь на заднем дворе.  Далее я следую прямо в
котельную. Я прекрасно запомнил парня, выскочившего из газика.
     Спустившись по гулкой железной лестнице в  душную темноту котельной,  я
начинаю ориентироваться по голосам, доносящимся до меня из глубины коридора,
и медленно,  вытянув вперед руки, пробираюсь в их сторону. Слов я вначале не
разбираю,  слышу лишь,  как громко переговариваются два, а может быть, и три
голоса.
     Но  постепенно я  начинаю разбирать слова.  Ребята орут что  есть силы,
перекрывая вой пламени в котлах.
     - У  тебя же  братан на  базе работает!  -  запальчиво кричит кто-то из
парней.  -  У них там этого добра навалом. Я тебе бутылку поставлю. А если в
сборе - красненькую отвалю, ей-богу.
     - Их сейчас поприжали, - колеблется второй.
     - Тю! Всюду прижимают и всюду достают, если надо. Что, я не знаю. А тут
машина стоит, соображаешь?
     - А тебе-то что? Твоя, что ли, стоит?
     - Так мне ж на ней работать!
     - И направо,  и налево,  -  смеется третий голос.  - Ты парень ходовой,
Толясь, не теряешься.
     - И как ты на ней от Москвы допилил? - спрашивает второй голос.
     - А что?  Новая же машина. В ней один карбюратор только инвалидный. Для
блезиру поставили.  Если бы не он,  только бы я такую машину и видел.  А так
она уже ждала меня, милая, ненаглядная. В пять минут актик сварганили.
     - По блату, значит?
     - Вроде  того.  Ну  как,  Севка?  Значит,  или  новую  иглу,  или  весь
карбюратор в сборе, усек?
     Но тут я  толкаю дверь и заглядываю в котельную.  Ну,  и здорово же там
жарко! Двое из ребят без рубашек, перепачканы в угле. Это, конечно, местные.
А третий -  приезжий,  он в кожаной куртке на "молнии", с кепкой в руке. Все
трое молча глядят на меня.
     - Здорово, - говорю я. - Анатолий здесь?
     - Ну, я, - настороженно говорит парень в кожаной куртке.
     - Потолковать надо. Выдь во двор.
     - А ты кто?
     - "Кто,  кто"!  -  грубовато  отвечаю  я.  -  Выдь,  говорю.  Здесь  не
продохнешь. Чего боишься?
     - Надо мне бояться, - сердито бурчит Анатолий. - Сейчас выйду. Ступай к
машине.
     - Ну, давай. Жду.
     Я  ухожу,  нарочито громко топая по  дощатому полу  коридора.  Чтоб  не
думали,  что я интересуюсь их секретами.  Хотя и любопытно бы знать, о какой
это  машине говорил ребятам Анатолий,  как  это  он  так ловко ее  в  Москве
оформил.  Значит,  выдали ее за списанную, что ли? Ох и ловкач, видать, этот
Анатолий.  Да и  один ли он такой в  этом колхозе?  И вот туда "по служебным
делам" ездила Вера, с этим самым прохвостом Анатолием, кстати.
     По  той  же  железной,  гремящей лестнице я  выбираюсь на  двор  и  тут
убеждаюсь,  что  снова  льет  дождь.  Не  раздумывая,  залезаю  в  машину  и
принимаюсь ждать Анатолия.
     Как же мне вести с ним разговор? Ту поездку с Верой, наверно, запомнил.
И конечно,  помнит, ездил ли кто-нибудь с ней, или она поехала одна. Значит,
остается только завести с ним разговор о Вере и о той поездке.  Кажется, все
тут  просто?  Но  это  только  кажется.  Анатолий,  по-видимому,  только что
вернулся из  Москвы,  получал там машину для колхоза.  Вполне возможно,  что
получал ее как раз по разверстке того самого управления,  где работала Вера.
Меншутин говорил мне о таких операциях, в соответствии с решением Моссовета.
И  вот Анатолий,  попав в  Москву,  мог зайти в  управление и...  и узнать о
смерти Веры.  Или мог побывать там раньше и  увидеться с Верой,  с еще живой
Верой. Как же ему напомнить о ней?
     В этот момент сквозь потоки дождя за ветровым стеклом я замечаю,  как в
дверном  проеме  котельной  появляется долговязая фигура  в  черной  кожаной
куртке и  мятой  кепке.  Анатолий оглядывается и,  видимо,  замечает меня  в
машине.  В два прыжка он оказывается возле дверцы, с силой рвет ее на себя и
валится на сиденье возле меня, ухватившись руками за рулевое колесо.
     Теперь я могу рассмотреть его получше. У него круглое лицо с вздернутым
носом,  густые,  суровые брови и хмурые глаза.  Словом,  парень решительный,
инициативный и находчивый,  как,  впрочем,  все шоферы. Сейчас он смотрит на
меня весьма подозрительно и с неудовольствием спрашивает:
     - Ну, чего тебе?
     - Толь,  ты помнишь Веру?  - в свою очередь, но вполне миролюбиво, даже
дружески,  спрашиваю я его. - Прошлым летом из Москвы сюда приезжала, ты еще
в колхоз к себе ее возил.
     - Почему ж не помню?  Помню,  -  спокойно отвечает Анатолий, и в голосе
его исчезает настороженность, кажется, ему даже приятно это вспомнить.
     - Ты после ее видел?
     - Не,  -  вздыхает Анатолий и  лезет в  карман куртки за сигаретами.  -
Отличная девка. А ты ее откуда знаешь?
     - Сестренка моя.
     Который раз уже произношу я эти слова, и каждый раз они волнуют меня не
фальшью своей,  а какой-то странной, нереальной своей правдивостью, словно и
в самом деле стала мне Вера близкой,  стала почти сестрой. Мистика какая-то,
а мне почему-то не по себе.
     - Ну да?  -  изумляется Анатолий. - Чего же она тебе про меня говорила,
интересно?
     - А вот что есть такой Толя, что парень хороший, честный.
     - Уж  прямо так  и  "честный"?  -  смеется явно польщенный Анатолий.  -
Нашему  брату  во  всем  честным быть  никак  нельзя.  А  то  не  только  не
заработаешь, а и ездить будет не на чем.
     - Ладно тебе,  - я машу рукой, - на самого себя наговаривать. Что ж ты,
жулик, украл чего?
     - Ну,  украл не украл,  а ловкость рук требуется.  Вот, к примеру, Вера
тогда.  Документики привезла.  А  что за документиками,  соображаешь?  -  Он
делает  неопределенный  жест  рукой  и  подмигивает.  -  За  ними,  брат,  -
переговоры.
     - С тобой? - усмехаюсь я.
     - Зачем?!  Мое дело маленькое: получить - доставить, угнать - пригнать.
Как прикажут. А переговоры начальство ведет.
     Он  снова подмигивает и  протягивает мне сигареты.  Я  с  удовольствием
закуриваю.
     - Вере тогда заночевать у  вас пришлось,  -  равнодушно говорю я  между
двумя затяжками.
     - Ага.  Ливень.  А у нас в двух местах дорогу враз размывает. В темноте
лучше не ехать.
     - А зачем ей вообще надо было ехать? Передала бы с тобой бумаги, и делу
конец.
     - "Передала бы"! - Анатолий смотрит на меня иронически, как на круглого
несмышленыша. - Там же личное письмо к нашему председателю было. Ну, и ей он
тоже кое-что в  руки передал.  Я так понимаю.  А она тоже вроде тебя,  -  он
неопределенно шевелит пальцами около виска.  -  В  делах ни  бум-бум.  Я  же
видел.
     - А чего ты видел?
     - Я-то?  - хитро косится на меня Анатолий. - Чего видел, того не понял,
а что понял, того не видел. Ясно?
     - Куда яснее,  -  смеюсь я. - Да меня, в общем-то, это все не касается,
чтобы еще напрягаться. А Вера с тобой одна ездила?
     - А это разве тебя касается? - смеется Анатолий.
     - Фью!  -  презрительно усмехаюсь я.  - Тут секрета нет и не было. Будь
спокоен. Глупость одна была.
     Я говорю нарочито туманно,  но Анатолий этого не замечает, для него мои
слова звучат, видимо, вполне конкретно.
     - Ну да,  "глупость",  -  говорит он. - Тот деятель, как тигр, рвался в
машину.  Вера ему говорит:  "Я по делу еду, а не гулять. Неудобно, мол, тебе
ехать".  А он в одну дуду:  "Не пущу тебя одну,  и все". Ну, цирк. Я и то не
выдержал.  "Что ж,  говорю, съедим мы ее, что ли?" - "А ты, говорит, в чужие
дела не суйся".  Ну,  а Вера, та тоже с характером. Нет, и все. А тот... Был
бы у него пистолет, застрелил бы, ей-богу. А ты говоришь, "глупости"...
     - Это Павел-то?
     - А кто же еще?
     - Ну, а Вера как с ним?
     - Она с  ним спокойно.  Когда поехали мы,  я  еще не раскумекал,  что к
чему,  и говорю:  "Ревнивый у вас супруг". А она смеется. "Пока, говорит, не
супруг".  -  "Что ж,  говорю,  надо погулять напоследок, а?" Но Вера твоя на
этот счет строгая оказалась.  Я таких,  между прочим,  не люблю,  но уважаю.
Когда заночевать пришлось, все беспокоилась: "Павлик, мол, с ума сходит" Как
они там, небось поженились?
     Я невольно вздыхаю. У меня не поворачивается язык рассказать ему о том,
что случилось с Верой. Да и не следует это рассказывать.
     - Нет, не поженились, - отвечаю я.
     И машинально закуриваю новую сигарету.
     Анатолий, вдруг посерьезнев, говорит:
     - Бывает.  Всяко,  знаешь,  в жизни бывает.  И с нашим братом тоже,  не
думай.  То  живешь-живешь,  как  трава.  Есть-пить имеется,  от  сих до  сих
вкалываешь,  выпить -  пожалуйста,  баба тоже тут.  Вечером - телевизор. Все
вроде нормально.  Все у  тебя есть.  Даже на красной доске висишь.  И  вдруг
словно какой умный человек тебя издалека толкнет.  Как ты, чучело, живешь? И
как  вокруг живут и  еще  дальше?  Ты  оглядись,  ты  прислушайся.  Куда все
движется,  куда несется?  Сегодня ты вот на столечко обманул,  а  вчера тебя
во-он на сколько обманули...  -  Анатолий то указывает на кончик пальца,  то
разводит в стороны руки.
     И передо мной на минуту оказывается словно совсем другой человек.
     - Да,  Толя,  -  соглашаюсь я.  -  Сейчас нельзя как трава жить. Сейчас
соображать надо, что к чему.
     Но Анатолий снова бесшабашно машет рукой.
     - Меня еще в  парламент не выбрали,  -  насмешливо говорит он,  глядя в
мокрое,  иссеченное дождем стекло. - И президента под суд я отдавать пока не
собираюсь.  Даже где для колхоза три машины и  автобус достать,  тоже не мне
пришлось соображать, а Евгению Матвеевичу.
     - Это председатель ваш?
     - Ага.  Сначала бумаги в  Москву писал,  потом гонца послал,  потом сам
московский начальник с супругой приезжал, здесь лечился, в этом санатории, в
люксе. А потом вот Веру прислал. Только после этого машины и выцарапали.
     "Наверное,  сам Меншутин к ним пожаловал,  - с невольной издевкой думаю
я. - Сначала, конечно, все им объяснил, как жить, как работать, чего думать.
А  потом  снизошел и  облагодетельствовал.  Ну,  да  им  тут  хорошо.  Любое
начальство к себе заполучить могут, кому лечиться надо".
     - Наш Евгений Матвеевич тоже блоху подковать может, если потребуется, -
улыбается Анатолий.  -  Да  так,  что  и  сама блоха не  заметит.  Вот такой
народный умелец,  -  он  неожиданно вздыхает и  говорит уже другим тоном:  -
Ладно, Хватит трепаться. Ехать надо. А то наш умелец шкуру спустит.
     - Толя,  а ты больше этого Павла не встречал? - на всякий случай все же
спрашиваю я перед тем, как расстаться.
     - Видел я его,  -  неожиданно сообщает Анатолий и усмехается.  -  Летом
этим видел.  Здесь, в городе. Но останавливаться мне ни к чему было. Скучный
он шел. Я и то подумал, как у них там с Верой.
     - Понятно. Ну, бывай, Толя.
     Я жму ему руку и выбираюсь из машины.
     Дождь уже не льет, а сыплет, мелкий, холодный. Меня пробирает озноб. Ну
и погодка, чтоб ей пусто было.
     Анатолий заводит мотор,  лихо  разворачивается вокруг меня  по  двору и
вылетает за ворота.
     Я  тороплюсь к  себе в корпус.  Надо одеться потеплее,  натянуть плащ и
отправляться на свидание с Дагиром.
     У  меня  уже  нет  сомнений:  Костя прав,  надо искать этого неведомого
Павла,  фамилии и  места жительства которого я  еще  не  знаю.  Зато я  знаю
кое-что о  самом Павле.  Если он мог так разозлиться,  когда Вера уехала без
него,  то на что он мог решиться, когда Вера отказалась выйти за него замуж?
А  ведь,  по  словам Кати,  Вера отказалась.  Он что же,  сумасшедший,  этот
парень?  Да,  но себя он при этом не убил и  в  руки правосудия тоже себя не
отдал,   а  постарался  трусливо  скрыться.  И  если  все  так,  то  это  не
сумасшедший, это негодяй, которого надо найти и судить как убийцу.
     Я  иду по улице и  от злости даже не выбираю дорогу,  а  шагаю прямо по
лужам.  Прохожих почти не видно, хотя под густыми кронами деревьев, растущих
вдоль  тротуара,  совсем сухо.  Временами,  правда,  вместо деревьев тянется
подстриженный  кустарник,   и  тогда  дождь  с  ветром  сечет  лицо,   а  на
перекрестках мостовые полны воды, и обойти эти огромные лужи невозможно.
     Вот и  грязелечебница -  великолепное старинное здание из бурого камня,
оно массивно, громадно и изящно, как древние римские бани.
     По  красивой  изгибающейся  лестнице  я  спускаюсь  на  каменный  двор,
пересекаю его и уже по другой,  широченной,  в несколько ступеней,  лестнице
поднимаюсь ко входу в грязелечебницу.  Здесь,  возле одной из величественных
колонн, меня поджидает Дагир. Он только что пришел.
     Мы  скрываемся от  дождя в  глубокой арке,  где  тепло,  сухо  и  царит
полумрак. Больше нам ничего не надо.
     - Ну,  рассказывай,  -  нетерпеливо говорит Дагир.  - Почему ты отменил
арест Кости?
     - Потому что произошла ошибка.  Нам,  оказывается,  нужен совсем другой
человек. Но этот Костя...
     И я ему рассказываю, как опасна Костина группа, что она уже готова идти
на преступление и что ею надо заняться немедленно.  Я называю и характеризую
каждого из  участников этой  группы,  все,  что  я  о  каждом запомнил,  что
бросилось мне в глаза:  их имена, внешность, повадки и роль в группе. Больше
других мне  запомнился красноглазый старик,  и  он  вызывает у  меня  особые
опасения. Все остальные мелюзга, включая и Мотьку.
     Дагир   напряженно  слушает.   Он   ничего  не   записывает,   у   него
профессиональная память и  хорошая квалификация,  это  я  уже  успел понять.
Другой  бы  сразу  схватился за  карандаш,  когда  ему  сообщают  так  много
"горячих" сведений.  Кроме того,  мне кажется,  что кое-кого из  этой группы
Дагир уже знает,  просто по  той же  профессиональной привычке он  не  хочет
перебивать меня.
     - Ну, а теперь насчет Павла, - говорю я. - Вот он, погляди.
     Я  достаю  фотографию.  Еще  достаточно  светло,  и  Дагир  внимательно
рассматривает лицо человека,  на  которого я  ему указываю.  Он подходит для
этого поближе к выходу из арки и брызги дождя попадают на фотографию.
     - Прошлым летом, в июле, он жил в моем санатории, - поясняю я. - И этим
летом он тоже был в Тепловодске,  правда,  неизвестно в каком санатории. Нам
этого парня надо найти.
     - Значит, версия та же - убийство? - спрашивает Дагир.
     - Пока версия та же,  -  киваю я  и  отвожу его в  глубь арки,  куда не
достает дождь. - Если только этот Павел не довел ее до самоубийства.
     - Дай мне фотографию,  -  просит Дагир. - Завтра верну. Мне придется ее
кое-кому показать. Ты не возражаешь?
     - Нет,  конечно.  Только постарайся не возбуждать лишнего любопытства и
ненужных разговоров.
     - Ну, зачем ты это говоришь?
     - Ладно,  извини. А фотографию я, пожалуй переправлю тебе завтра утром.
Сегодня мне надо тоже кое-кому ее показать.
     Дагир кивает в ответ, а я озабоченно продолжаю:
     - Костя назвал его Пашка-псих. Не нравится мне эта кличка.
     - Все узнаем,  дорогой,  - смеется Дагир. - Болезнь раскрыть легче, чем
преступление.  Сперва только узнаем фамилию.  А  потом в его истории болезни
все прочтем.  Дай мне два дня.  А  сам живи тихо и лечись.  На казенный счет
Плохо тебе?
     - Неплохо,  конечно. Но что-то много я тебе уже дел надавал, - не очень
тонко намекаю я.
     Впрочем, Дагир не обижается.
     - А в чем дело?  - спрашивает он. - Все сделано, - и достает из кармана
сложенный листок бумаги. - Вот список больных, кто приезжал в твой санаторий
прошлым летом,  когда там Вера была,  и  снова приехал сейчас.  Всего четыре
человека, к сожалению.
     Я нетерпеливо разворачиваю листок и снова подхожу ближе к свету.
     В  списке  Дагира  действительно всего  четыре фамилии.  Троих  я  знаю
заранее,  это мои старики инженеры и Валя.  Четвертым же, к моему удивлению,
оказывается не кто иной,  как Виктор Богданов, мой веселый сосед по комнате.
А я-то даже не подозревал, какой ценный человек живет рядом со мной.
     - Знаю  всех  четверых,  -  говорю я  и  возвращаю список.  -  Попробую
выяснить,  не помнит ли кто-нибудь из них Павла.  Веру кое-кто из них помнит
Ну, а ты ищи по документам.
     - Не бойся, найду, - кивает мне Дагир и добавляет: - Еще одно твое дело
сделал. Того самого "дядюшку" установил. Помнишь?
     - И кто же это такой? - с некоторым даже любопытством спрашиваю я, хотя
мысли мои заняты сейчас совсем другим.
     Дагир трет лоб, потом начинает шарить по карманам, бормоча:
     - Погоди, погоди... очень трудная фамилия... я ее записал... из Москвы,
понимаешь... А, вот!
     Он наконец вытаскивает из кармана еще один клочок бумаги и, высунувшись
из арки, благо дождь уже совсем прошел, медленно, по складам читает:
     - Мен-шу-тин!.. Станислав Христофорович.
     - Вот тебе раз!  Это же мой знакомый!  -  невольно вырывается у меня. -
Ах, бедолага!
     - Ну,  тогда не показывай виду,  что знаешь,  -  улыбаясь,  говорит мне
Дагир и грозит пальцем.
     - Да нет!  Не в том смысле знакомый.  Это же начальник Веры. Теперь все
понятно!  То-то  мне  Анатолий сегодня сказал,  что  сперва к  ним в  колхоз
начальство приезжало. А потом уже приехала Вера.
     - Дает это тебе что-нибудь? - интересуется Дагир.
     Я пожимаю плечами.
     - Ровным счетом ничего. Мне нужны сведения не о Верином начальнике, а о
Павле. И мне пора от вас укатывать. Интересно, где живет этот Павел, в каком
городе?
     - Все узнаем.  Очень скоро,  - говорит Дагир. - Не волнуйся. Чего ты, в
самом деле, волнуешься?
     Мы прощаемся.
     Какая-то  пичужка,  спрятавшись  в  густой  кроне  дерева  возле  арки,
провожает нас странным посвистом:
     "С-с-кью-вить!.. С-с-кью-вить!.."

     Вечером за ужином я  опять завожу разговор о  прошлом лете и  пропавшей
девчонке.   Замечу,   кстати,  что  мы  договорились  приходить  в  столовую
одновременно,  чтобы  не  скучать за  столиком в  одиночку.  Это  конечно же
предложила Раечка, она не переносит одиночества.
     Вот и  сейчас мы все в  сборе.  Оба инженера с удовольствием вспоминают
прошлогоднюю историю.  Пожилые люди  вообще любят  вспоминать любые события,
далекие и близкие.
     На этот раз я узнаю, что, оказывается, Яков Захарович приехал в тот раз
сюда раньше своего друга и вместе они прожили всего неделю.  Поэтому-то Яков
Захарович и не встретился с Верой, он уехал раньше, чем приехала она.
     Но зато выясняется другое любопытное обстоятельство.
     Я  рассказываю о  бывшем  "культурнике" Косте,  которого  оба  инженера
прекрасно помнят.  Упоминаю я  и  о том,  что он пытался ухаживать за Валей,
которая,  как я понял,  из этого не делает секрета,  а до нее Костя пробовал
отбить некую "племянницу" у ее "дяди".  Всех этот рассказ веселит,  особенно
Раечку. Как вдруг Яков Захарович перестает теребить свою бородку, после чего
снимает очки и, тщательно протирая стекла платком, объявляет:
     - Кстати  говоря,  я  этого  "дядю"  прекрасно помню.  Прелюбопытнейший
товарищ, смею заверить.
     - А  племянницу  неужто  не  углядел?  -  добродушно посмеивается Игорь
Леонидович. - Не поверю. Эдакий гусар, и вдруг...
     - Ах,  брось ты,  ради бога,  - конфузится Яков Захарович. - Вечно твои
солдатские шуточки.
     - У  нас,  видите  ли,  разное социальное происхождение,  -  усмехаясь,
поясняет  Игорь  Леонидович.   -  Я  из  потомственных  военных,  а  вот  он
петербуржец,  профессорский сынок. Родились мы в один и тот же кровавый одна
тысяча  девятьсот пятый  год  и  вот  уже  тридцать лет  на  одном  заводике
трудимся.
     - И  оба категорически отказываемся следовать на  пенсию,  -  вставляет
Яков Захарович.
     - И в один год язву, язви ее в бок, заработали.
     - И каждый год солидарно сюда паломничаем.
     - И внуки-чертяки в один год пошли.
     Друзья развеселились и уже поджидают,  когда тот или другой подаст свою
реплику.
     - Ну,  а как все-таки насчет того дяди с племянницей?  - спрашиваю я. -
Почему вы про дядю говорите, что он прелюбопытный?
     - Так ведь этот ваш Костя не смог у него девушку отбить,  - вмешивается
Раечка и мечтательно заключает:  -  Господи, вот это любовь! Вы же ничего не
понимаете. Разве дело в возрасте?
     - Это намек, мадемуазель? - Яков Захарович театрально прикладывает руку
к груди. - Я имею шанс?
     - Но в вас нет ничего прелюбопытного, - парирует Раечка.
     - Ну-с,  вот и договорились. Итак, взаимная любовь - это производная от
других человеческих качеств,  -  с комичной назидательностью произносит Яков
Захарович. - А в случае с этим... как же его звали?.. как-то сложно...
     Мне ужасно хочется ему подсказать,  и я еле сдерживаю себя. Потребность
эта  возникает  у  каждого  человека  совершенно автоматически,  и  сил  нет
терпеть,  когда у тебя на языке вертится имя,  которое другой так мучительно
вспоминает.
     - Кажется,  на эс...  да, да... ну, как же это?.. а-а!.. Станислав!.. -
между тем еле карабкается по  ступенькам памяти Яков Захарович.  -  Да,  да,
Станислав...  Как же  дальше?..  Нет,  я  обязан вспомнить!  Не  такой уж  я
склеротик...   Что-то  еще  сложнее...   погодите,  погодите...  -  И  вдруг
выстреливает: - Христофорович! Ну, конечно, Станислав Христофорович. Каково?
     - Язык свернешь к чертям собачьим. Уф!..
     - Именно,  -  гордо соглашается Яков Захарович и обращается к Раечке: -
Это,  мне кажется, потруднее запомнить, чем какого-то Анатолия. Почему же вы
не восхищаетесь, не хлопаете в ладоши, как ему? - он кивает на своего друга.
     - Устала ждать, пока вспомните, - насмешливо откликается Раечка.
     - Нет,  этот язычок опасней пистолета, - разводит руками Яков Захарович
и  продолжает,  уже  обращаясь ко  мне:  -  Так  вот,  этот  самый Станислав
Христофорович меня все учить норовил как по общим вопросам, так, представьте
себе,  и  по специальным.  Ну,  добро бы еще по вопросу отношений с  Китаем,
допустим,  или изменения климата земли, этому все сейчас друг друга учат. Но
он по технологии электроплавок вздумал меня однажды учить. Каково?
     Яков Захарович переводит взгляд на своего друга, и тот громко фыркает в
стакан.
     - Это  одного из  виднейших практиков Союза...  Кхе-кхе!..  -  хрипит и
кашляет от возбуждения Игорь Леонидович.
     - Так вот,  заспорили мы однажды,  -  продолжает Яков Захарович, смеясь
одними глазами.  - После ужина это было. Он так, знаете Ли, фамильярно берет
меня под руку и доверительно говорит: "Ах, дорогушка, поверьте мне, политика
вещь сложная.  Иной раз говоришь,  и сам не веришь тому, что говоришь. Но...
боне фиде, говорить надо. Больше вам скажу. Я же знаю, что и мне не верят, а
все равно говорю.  Что поделаешь?  Надо,  дорогушка,  надо.  Понимаете? Есть
такое слово". Я освободиться стараюсь - не отпускает. Прорвало.
     - Не. Просто выпил, - крутит головой Игорь Леонидович.
     - Вполне допускаю.  А  вот  второй его  конек был  -  это  нравственные
проблемы.  И так у него получалось,  что одно дело -  массы, а другое дело -
он,  например. Словом, что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. И второй
его  нравственный  постулат:  одно  дело  -  глобальные  вопросы,  где  надо
выглядеть кристальным и всем об этом объявлять,  чуть не по радио,  а другое
дело -  личные,  интимные вопросы, о которых никому не должно быть известно,
словно их  у  такого,  как  он,  и  нет  вовсе.  Зато на  эту тему он  любил
рассказывать скабрезные анекдоты.
     - Это при племяннице-то? - смеется Раечка.
     - И при тебе? - подхватывает Игорь Леонидович.
     А  я  думаю о том,  как,  вероятно,  Вере было трудно работать у такого
начальника. С ее прямым и чистым характером, с такой ранимой душой. Ведь она
же умница была и все видела.  И уж Меншутин ее тоже вниманием не обошел. Это
он сейчас выдает себя за отца родного,  а супругу свою чуть не за мать, хотя
та особой симпатии к Вере,  кажется,  не выказала.  И суетится теперь больше
всех.  Как бы  на  него пятнышко не  попало,  на  его безупречную репутацию.
Понятно, почему Вера собиралась уходить с этой работы.
     - Вы с нами пойдете, Виталий? - спрашивает Раечка.
     - Куда?
     - О,  у вас не только,  как я слышала,  занято сердце,  но и чем-то все
время занята голова, - смеется она. - Мы же собрались в кино. И Валя пойдет.
Это вас как-никак должно воодушевить.
     - Зато у вас головка все время занята одним,  - говорит Яков Захарович.
- Кого бы поддеть своим язычком.
     - Как вам не стыдно! - Раечка скромно опускает глаза. - Вечно вы ко мне
придираетесь.
     - Смотрите-ка,  прямо  по  Чехову,  -  торжествует  Яков  Захарович.  -
Беззащитное существо,  - и поворачивается ко мне. - Ну-с, а как тем не менее
насчет кино?
     - Что за разговор! - откликаюсь я с энтузиазмом. - Конечно, пойдем.
     Признаться,  мне  очень нравятся эти люди,  и  оба старика инженеры,  и
Раечка, и красавица Валя. Мне доставляет удовольствие быть с ними.
     Некоторое время мы  еще прогуливаемся по саду возле столовой.  Вскоре к
нам присоединяется Валя.
     Раечка со  смехом передает ей мой рассказ о  "дядюшке",  "племяннице" и
Косте.
     - Так это же я ему рассказала,  -  говорит, улыбаясь, Валя и обращается
ко мне: - Вы хотя бы сослались на источник?
     - Их два, - отвечаю я. - Яков Захарович тоже, оказывается, помнит этого
дядюшку.  А  вот зато у  меня,  у единственного,  есть фотодокумент.  Прошу,
товарищи,  внимания. Вы, Валя, уже видели. - И я важно вытаскиваю из кармана
знаменитую фотографию.  -  Вот,  Игорь Леонидович,  та девчонка,  которую вы
искали. Узнаете? А вот и знаменитый Костя.
     Мы  останавливаемся  возле  фонаря  и  все  с  интересом  рассматриваем
фотографию.
     - Валечка,  -  говорю я, - а вы случайно вот этого паренька не помните?
Мне сказали, он ухаживал за Верой, - и я пальцем указываю на Павла.
     Валя  пристально вглядывается в  фотографию,  потом берет ее  в  руки и
наконец качает головой:
     - Нет, не помню.
     - Его зовут Павел.
     - Павел?.. Нет, не помню я его.
     - А вы, Игорь Леонидович? - не теряю надежды я.
     Инженер забирает у  Вали  фотографию в  свои огромные ручищи,  сдвигает
очки на лоб и после долгого изучения со вздохом возвращает фотографию мне.
     - Нет,  милый мой,  что-то не припоминаю,  - и мечтательно добавляет: -
Вот если бы он тоже исчез...
     - Этого еще не хватает,  -  я машу рукой.  - Только не накаркайте, ради
бога.
     - Ну,  пойдемте же,  пойдемте,  -  торопит нас Раечка.  -  С этой вашей
фотографией наверняка опоздаем.
     Итак,  мы  идем смотреть заграничный детектив с  необычайно интригующим
названием.  События в  нем происходят в  Лондоне.  Бандиты действуют ловко и
нагло,   используя  последние  достижения  науки  и  техники.   Главарем  их
оказывается не более и не менее,  как сам помощник начальника тюрьмы.  Ну, и
симпатичный,  пожилой комиссар Скотланд-Ярда,  естественно, сбивается с ног.
Но  особенно восхищает меня финал:  комиссар ловит главаря на  стадионе,  во
время  футбольного матча,  обнаружив  его,  переодетого и  загримированного,
среди ста  тысяч беснующихся зрителей,  разглядывая с  помощью телевизионной
камеры физиономии людей на противоположной трибуне.  О господи, мне бы такую
установку и такое везение, конечно.
     Мы возвращаемся домой поздно, по дороге оживленно обсуждая головоломные
ситуации в  фильме.  В ответ на некоторые мои скромные критические замечания
Раечка важно говорит:
     - Вы не понимаете,  Виталий, специфики этой работы. Если бы вы хоть два
месяца проработали сыщиком...
     - А  вы сколько проработали,  мадемуазель?  -  ехидно интересуется Яков
Захарович.
     - Но я же не кончила!  -  возмущается Раечка.  -  Или прочли бы столько
книг о них, сколько я! А вы, Яков Захарович, прочли, видимо, еще меньше, чем
Виталий.  Ну,  как же можно не понять, зачем тот бандит удрал с любовницей в
Ирландию? Это же ребенку ясно...
     - Если ему вдобавок объяснить,  что такое любовница, - иронизирует Яков
Захарович.
     Мы подходим к нашему санаторию.  В саду темно и пусто,  на танцплощадке
не  играет радио,  во многих окнах погашен свет.  Тихо.  Слышны лишь далекие
паровозные гудки.
     У  входа в  главный корпус я  прощаюсь со своими спутниками и через сад
бреду к себе,  во второй корпус.  Душно,  пахнет прелой листвой и увядающими
цветами.
     На минуту мне становится грустно.  Беспокойная у  меня все-таки жизнь и
какая-то  тяжкая,  не в  смысле тягот или каких-то там особых опасностей,  а
просто никогда ни  с  чем  радостным,  веселым,  даже нормальным мы  дела не
имеем,  наоборот, всегда и всюду - с жестокостью, подлостью, низостью. Какой
запас сил надо иметь, чтобы при этом верить в лучшие человеческие качества и
свойства?  И  ведь в один прекрасный день этот запас может у тебя иссякнуть.
Что тогда?  Ты тоже станешь жестоким и подлым? Ведь с этими качествами можно
не только совершать преступления,  но и  бороться с теми,  кто их совершает.
Впрочем,  это  бесчеловечный и  гибельный путь.  Запаса душевных сил  должно
хватить.
     И потом,  устаешь все время что-то скрывать от окружающих, причем не от
врагов или полудрузей,  как, допустим, наш разведчик за рубежом, а здесь, от
своих.  В  обычной  жизни,  на  мой  взгляд,  даже  труднее  сохранять такой
постоянный самоконтроль. Как это Раечка сказала? "Если бы вы хоть два месяца
поработали сыщиком"?  Да,  вот  вам  и  почетная работа,  в  которой часто и
признаться нельзя.
     Между прочим,  самое реальное место в фильме, который мы смотрели, если
хотите  знать,  так  это,  как  начальство ест  плешь  своим  подчиненным за
нераскрытое преступление.  Правда,  начальство само  как  огня  боится своих
избирателей,  но  это  дела не  меняет.  А  ну-ка,  старший лейтенант Лосев,
доложите,  как  это  так:  чуть не  три  недели бьетесь над  преступлением в
котловане и не можете понять,  что к чему?  И не ссылайтесь,  пожалуйста, на
следователя прокуратуры Исаева,  который старше вас  и  тоже  не  может пока
понять,  что к  чему.  Вы  отвечайте за  себя.  Не  научились самостоятельно
работать?   А  общественность  волнуется.  Где  результаты?  Что  вы  можете
доложить?
     Да  уж,  без  результатов лучше в  Москву не  возвращаться.  Сейчас это
означает - без Павла. Нет, не так. Без признавшегося во всем Павла. Нет, это
тоже мало.  Без доказательств и  улик против Павла,  хотя бы первоначальных,
чтобы  только убедиться,  что  мы  на  верном пути.  Потому что  новую петлю
бросать уже  некуда.  Словом,  без  Павла  я  в  Москву не  вернусь.  И  это
преступление мы все-таки распутаем.
     Но мне хочется, я даже считаю это нужным, чтобы потом о нем все узнали,
чтобы каждый это дело пережил,  и усвоил бы наиглавнейшую мысль, и внушил бы
ее  потом  своим  детям  и  внукам:  "Каждая  человеческая жизнь  священна и
неприкосновенна, как родина, как любовь, как ты сам, наконец".
     Я  подхожу  к  нашему  корпусу.  В  нескольких окнах  еще  горит  свет.
Поднимаюсь по ступеням,  толкаю высокую стеклянную дверь и  через просторный
вестибюль,   где  стоит  телевизор  и  полукругом  перед  ним  в  беспорядке
расставлены ряды стульев и кресел, я прохожу в коридор, миную открытую дверь
комнаты дежурной сестры,  и  молоденькая эта сестрица предостерегающе грозит
мне  пальцем,  а  потом прижимает его  к  губам.  Я  киваю в  ответ и  тенью
проскальзываю по коридору, затем поднимаюсь на третий этаж.
     Из-под двери моей комнаты пробивается свет. Значит, Виктор не спит. Что
ж, тем лучше.

     Я вхожу.  Виктор сидит у стола,  откинувшись на спинку кресла, и курит.
Перед ним на столе лежит распечатанный конверт,  в который небрежно засунуты
густо исписанные листки.  Виктор курит,  и  довольная ухмылка бродит по  его
скуластому, крепкому лицу, тронутому осенним загаром.
     - Чем доволен? - спрашиваю я.
     - Хлопцы  пишут,  почетную грамоту бригаде дали,  -  хвастливо сообщает
Виктор. - Теперь в счет будущего года уголек даем.
     - Небось и премию вручат?
     - А на кой нам премия?  - усмехается Виктор. - Нам почет давай. Портрет
в газету.
     - Ну,  лишних две-три сотни не помешают,  -  возражаю я и,  усевшись на
кровать,   тоже  закуриваю.  -  Особенно  семейным.  Ты  передо  мной-то  не
выпендривайся.
     - Тю!  Две-три  сотни.  Тут тысячу не  знаешь,  куда девать.  -  Виктор
небрежно машет  рукой.  -  Знаешь,  сколько  наш  брат  выколачивает?  Тебе,
учителю, не снилось. Купить нечего - вот беда. Окромя водки, конечно. Но и в
ней купаться не будешь.
     - Как это так - нечего купить? - удивляюсь я.
     - А так.  Вот, к примеру, "Жигули". Каждый бы у нас купить рад. Нету. А
на "Яву" уже многие и не смотрят.  Пройденный этап.  Ну, там сыну разве что.
Или,  к  примеру,  вот дом бы надстроил,  а то и новый бы поставил.  Обратно
материалов нету.  Ну ладно,  хрен с ними. Я тогда пятый костюм куплю, третье
пальто.  Так?  Но ты мне в таком разе не местную фабрику давай, а, допустим,
Брюссель,  Лондон,  Прагу.  А  местный с  его пошивом мне и  даром не нужен.
Понял,  какая экономика? А так хлеб есть, соль есть, водка и подавно, а мясо
по утрам.  На все это много денег не надо.  Вот и выходит... - Виктор широко
улыбается, сверкая белоснежными зубами. - Даешь портрет, и точка!
     - Да уж, твой портрет любую газету украсит, - говорю я.
     - А  что?   Парень,  какой  надо!  И  пусть  припишут,  крупно  только:
"Холостой".  Эх,  от  каких только красавиц письма не  полетят!  Вот невесту
выберу.  И тебя на свадьбу позову. Потому как учитель - всему голова... Если
бы мы своих учителей всю жизнь слушались, давно бы коммунизм построили.
     - Так вот,  скажи учителю,  -  в тон ему говорю я,  - ты кого-нибудь на
этом фото узнаешь?
     И показываю ему ту самую фотографию.
     - Ну-ка,   ну-ка!..   -  весело  восклицает  Виктор  и,  приподнявшись,
выхватывает ее у меня из рук. - Страсть как люблю знакомых узнавать.
     Он придвигается к столу,  где горит лампочка, подносит фотографию ближе
к свету и, неожиданно нахмурясь, принимается ее изучать. Я даже не ожидал от
него такой сосредоточенности. Словно он понимает, как это для меня важно.
     - Да-а...  -  наконец с сожалением произносит он.  - Не сумел я тогда с
ними поехать. А то бы... Нарушил, понимаешь, режим.
     - На губу посадили? - улыбаюсь я.
     - Какая там губа!  С грелкой весь день провалялся. Встретил, понимаешь,
накануне земляков,  своих же подземных братьев.  Ну, и... Сам понимаешь. Еле
потом домой дополз:  шаг  вперед,  два  назад,  три в  сторону.  И  язва моя
взбунтовалась.  Я ей,  дуре, говорю: "Цыц! Я ж тебя прижигаю". А она слушать
не желает,  рвет пузо на части, и все тут. Куда же поедешь? Вот целый день и
провалялся.  Да  еще  дрянь  всякую  глотать  пришлось.  Медицина  жуть  как
навалилась.
     - А что было, если бы ты поехал?
     Виктор сокрушенно вздыхает.
     - Эх, не иначе, как женился бы, ей-богу. Один ведь шаг остался, ты себе
даже не представляешь.  Во любовь взяла,  -  он зажимает пальцами горло. - А
главное,   все,   можно  сказать,  подготовил.  Чтоб,  значит,  без  осечки,
понимаешь? Оксанка-то, вот эта самая, - Виктор тычет пальцем в фотографию, -
назавтра уезжала.  Вот ведь что! А я, понимаешь, лежу как чурбан. Ну, и все.
Уехала невенчанная.
     - Здрасьте!  -  говорю.  -  Что ж,  ты  ей  написать не мог?  Приехать,
наконец.  Не  на  краю света она  небось живет.  Тут же,  в  отечестве нашем
родном.
     - А я на второй день как встал,  так и одумался,  -  смеется Виктор.  -
Чего же мне за ней скакать?
     - То есть - как одумался?
     - А  так.  Чего это я вдруг буду жениться!  Года мои не вышли.  Пузо не
залечил.  Девку толком не узнал.  Легкомыслие это одно курортное, вот и все.
Это самый опасный брак,  я тебе скажу.  Человека надо не на отдыхе узнавать,
дорогие товарищи.  Все  они  тут,  понимаете,  как  конфета "Маска" или даже
трюфель. Все сладкие, когда оближешь. А если глубже? Какая там начинка?
     Виктор вскакивает со стула и,  сунув руки в  карманы брюк,  возбужденно
прогуливается из  угла  в  угол  по  комнате,  упиваясь своим красноречием и
словно сам себя заклиная.
     - Значит, ты на этой фотографии Оксану узнал? - спрашиваю я. - Твердо?
     - Ясное дело,  она это.  Эх, какая девка! Она ж на самом деле в сто раз
красивей. Ты сюда даже не смотри.
     В тоне Виктора звучит явное сожаление.
     - А еще кого ты здесь узнаешь?
     - Еще?..
     Виктор подходит к столу и,  не вынимая рук из карманов,  склоняется над
фотографией, как бы заново ее рассматривая. Кажется, в первый раз он никого,
кроме Оксаны, там не заметил.
     - Ну, вот Вера стоит, - говорит он, не отрывая глаз от снимка. - Костя,
Максим, Павел... Да все тут наши.
     - Кто такой этот Павел?
     У  меня  нет  необходимости непременно запутать Виктора  и  отвлечь его
внимание от интересующего меня человека.
     По-моему,  чем проще,  тем лучше,  и  я  без всякой радости и увлечения
воспринимаю, например, мою теперешнюю "учительскую" легенду, а порой это мне
даже неприятно.  Ложная романтика хитрости,  притворства и  обмана в дешевых
"шпионских" книжках и фильмах,  по-моему,  ничего, кроме вреда, не приносит.
Ведь  получается,   кто   коварней  и   хитрей  обманет,   тот  и   победит.
Безнравственно это. Тут восхищаться нечем, и когда в нашей работе приходится
все же хитрить, это всегда неприятно, поверьте мне.
     У Виктора,  однако,  не закрадывается никаких подозрений и не возникает
никаких вопросов в  связи с  моим  интересом к  Павлу.  Виктор вообще парень
искренний,  простодушный и открытый.  К тому же сейчас он охвачен волнующими
воспоминаниями. Видно, эта Оксана все же оставила след в его душе.
     - Павел кто такой? - переспрашивает Виктор, все еще не в силах оторвать
взгляд от  фотографии на  столе.  -  Ничего парень,  вот за этой самой Верой
ударял.
     - Тоже жениться собирался?  -  как можно беззаботнее спрашиваю я.  -  И
тоже курортный роман?
     - Во-во. Именно, - усмехается Виктор.
     Он наконец отходит от стола,  усаживается в кресло возле меня и достает
сигареты.
     Мы закуриваем, и я задаю новый вопрос:
     - А откуда он, из какого города, не знаешь?
     - Откуда?..  Из Орла, что ли. Или из Воронежа. Не помню уж. Да зачем он
тебе сдался?
     Я давно жду этого вопроса и уже готов к нему.
     - Вроде мы где-то с ним встречались,  -  говорю я.  - Ты его фамилии не
помнишь?
     - Нет, - подумав, отвечает Виктор. - Не помню.
     - Ну, такой тихий, скромный парень, робкий такой, да?
     - Ого,  робкий!  -  Виктор хохочет.  - Мы, знаешь, пошли как-то в театр
вчетвером. Оксана-то моя с Верой этой дружила. Видишь, вон, обнявшись, стоят
на фото. Ну вот. Вечером, значит, через парк возвращаемся после театра, а на
одной аллее шпана собралась.  Ну,  и на гитаре какую-то похабщину наяривают.
Девушки наши,  конечно, вперед ходу. Испугались, понятное дело. А Павел так,
знаешь, спокойно к ним подходит, гитару забирает и говорит: "Чего ж вы такой
божий дар калечите?  А ну,  слушайте". Да как выдал... Мать честная! Девушки
наши в стороне стоят как завороженные.  Я, понятно, возле них охрану несу. А
ребята те  его окружили,  рты разинули и  не  вздохнут,  не  охнут.  Вот как
забрал!
     - Что же он спел?
     - Не помню уж.  Душевное что-то.  Вроде того, что мать, значит, сына из
тюрьмы ждет,  а  он  за любовь сидит.  Потом гитару отдал и  говорит:  "Вот,
гаврики,  мотайте на ус.  В тюрьме холодно".  И к нам пошел. А ты говоришь -
робкий.
     Да, Павел начинает обрисовываться. Интересная личность, кажется. Однако
пока я не вижу, за что Вера его полюбить могла. За песенки?
     - А какой он из себя? - спрашиваю я.
     - Какой?  Ну, длинный такой, худой, - Виктор окидывает меня взглядом. -
Немного,  пожалуй,  пониже тебя.  Ты уж слишком...  Ну,  какой еще? Кудлатый
такой,  глаза черные,  цыганские,  горячие. И чего я еще заметил, помню, это
руки у него как у музыканта, пальцы длинные.
     - Кем работает, не говорил?
     - Профессия  у  него,   знаешь,   мировая.  Портной.  Да  еще  женский,
представляешь?  Оксанка ему как-то говорит:  "Ой,  как я  вашей жене будущей
завидую.  Вот уж оденете". Ну, и смеется, конечно. А он так, знаешь, на Веру
взглянул и  говорит:  "Если в  этом все  дело,  то  я  вам  советую лучше за
богатого выходить.  И  любовь в таком случае не обязательна".  А глаза злые,
как у пса.
     - А Вере-то он нравился?
     - Кто ее знает. Она, между прочим, молчаливая была, серьезная. Но вроде
нравился. Оксана говорила. Да и вместе они всегда были. Вообще-то мы все так
и думали, что поженятся, дурачки.
     - Почему же дурачки?
     - Потому,  почему я не женился.  Вот батя мой говорит знаешь как?  Он у
меня в колхозе работает. Это уж я с братаном на шахту подался. Так вот, батя
и говорит: "Гляди, сын. Жену выбирать, что раньше лошадь. Дело ответственное
и на всю жизнь. Никак ошибиться нельзя. Пропадешь".
     Я качаю головой.
     - Смотри с  такой философией бобылем не  останься.  Все  так  и  будешь
примерять да отмеривать.
     Странно как-то перемешались в Викторе замшелые, старокрестьянские черты
с новыми, городскими, рабочими.
     - Что  ты!  Мне никак бобылем нельзя.  У  меня знаешь какой план?  Трех
ребят иметь!  Это  вроде как техминимум.  Можно и  больше.  Так что я  долго
примеряться не  буду.  Но  хозяйка мне  нужна на  все сто,  -  он  счастливо
смеется.  -  Вот фото в  газете будет,  тогда и  поглядим.  Ребята мне так и
пишут:  "Готовься,  Витек,  округляй физию,  загорай, чтобы в полной форме в
газете получиться. И желудок луди, обмывать это дело будем, как приедешь". -
Виктор неожиданно вздыхает.  -  Вот,  понимаешь,  дружат ведь  черти,  а  не
уважают.
     - Как так - не уважают?
     - А  так.  Вот,  к  примеру,  никуда не  выбирают.  Незрелый,  говорят.
Каким-то, понимаешь, физоргом сделали.
     - А тебе чего надо?
     - Ну вот ты сам посуди,  -  Виктор вскакивает с кресла и снова начинает
разгуливать по  комнате.  -  У  нас в  бригаде два депутата горсовета,  так?
Делегат на областную конференцию,  и  еще один делегат...  забыл куда.  Еще.
Член бюро горкома комсомола.  Член шахткома. Ты чуешь, какой состав? Красное
знамя держим.
     - Вот и гордись.
     - А я и горжусь.  Но мне ж этого мало. Я, брат, впереди тоже хочу быть.
А вот ходу не дают.  -  Виктор энергично потирает руки.  -  Ладно.  Я им еще
спину покажу.  Сами меня в  президиум выбирать будут,  -  он победоносно мне
подмигивает. - Увидишь. Следи за прессой.
     - Ладно,  будущий вождь,  -  говорю я,  -  давай  ложиться.  Вон  часто
который.
     На этот раз свет мы гасим одновременно.
     Я  с наслаждением вытягиваюсь под легким одеялом,  но заснуть быстро не
удается.  С  завистью  прислушиваюсь я  к  сладкому посапыванию Виктора.  Он
уснул,  как  только  положил  голову  на  подушку.  Впервые  за  четыре  дня
совместной жизни мы с ним так разговорились, и впервые мне так открылся этот
парень.  Да, я думаю, еще не скоро его выберут депутатом или делегатом, хотя
парень он в общем-то неплохой. И знают его там, на шахте, как облупленного.
     А  вот в  Павле я  только начинаю разбираться,  даже не разбираться,  а
только знакомиться с  ним.  Интересно,  почему он  тогда связался со шпаной?
Хотел порисоваться перед Верой?  Самый,  казалось бы, естественный вывод. Но
что-то мне мешает его сделать.  Может быть,  сама Вера?  А  если это была не
рисовка,  то что же? Как он легко подошел к тем ребятам. И та песня... И его
слова  насчет тюрьмы...  Нет,  что  там  ни  говорите,  а  интересный эпизод
рассказал мне Виктор.  Неужели этот Павел - портной, дамский портной? Что-то
тут не вяжется.  А Веры все равно нет.  Вера убита.  Этим любителем душевных
песен и знатоком тюрьмы? Нет Веры...
     Я беспокойно ворочаюсь и не могу уснуть. Это не первая такая ночь. Хоть
снотворное принимай.
     И все-таки он приходит в конце концов,  тяжелый сон, но, к счастью, без
всяких сновидений.

     Утром мы с Виктором делаем зарядку.
     - Эх, без тебя бы нипочем не делал! - признается он. - Уж больно лень.
     А  тут  мы  даже возимся с  ним  в  узком пространстве между кроватями.
Виктор парень крепкий,  и с ним не просто сладить. И мы добросовестно пыхтим
минут десять. А потом с наслаждением плещемся под краном.
     После  завтрака меня  ждут  всякие  неприятности по  медицинской линии.
Во-первых,  выясняется,  что  завтра утром  у  меня  должны взять на  анализ
желудочный сок,  для чего,  оказывается,  надо глотать какую-то кишку. Кроме
того, мне предстоит сдать кучу других анализов.
     Нет,  отсюда надо удирать как можно быстрее. Пока цел. Вот завтра Дагир
все узнает о Павле,  и завтра же меня тут не будет. Но для этого уже сегодня
мне надо связаться с Москвой.
     Придя к такому выводу, я после завтрака отправляюсь не на электрофорез,
как мне предписано, а в город.
     Не  спеша  миновав  несколько тихих,  затененных густыми деревьями улиц
курортной  зоны,  я  попадаю  на  суетливые,  шумные,  набитые  магазинами и
учреждениями улицы деловой части города и  вскоре,  после беглых расспросов,
добираюсь до двухэтажного здания городского отдела внутренних дел.
     Я знакомлюсь с дежурным, который обо мне знает и на случай моего звонка
или прихода уже проинструктирован.
     Руководства отдела на месте не оказывается,  так что представляться мне
некому.  Дагира тоже в отделе нет.  Ответив на мои вопросы,  дежурный в свою
очередь  вежливо  осведомляется,   никак  не   выражая  своего  отношения  к
затронутому вопросу:
     - Вы, кажется, не должны были к нам приходить?
     - Это  мы  вначале так  решили,  -  отвечаю я.  -  Не  знали,  с  какой
обстановкой столкнемся.  Но теперь все стало ясно. Интересующий меня человек
в вашем городе не живет. А пришел я вот зачем. Нужна Москва.
     И даю номер телефона Кузьмича.
     А  через несколько минут я  уже  слышу в  трубке его  знакомый,  сиплый
голос.
     Сколько уже раз и откуда только,  из каких только городов не слышал я в
трудные  и  счастливые  минуты  этот  знакомый,   спокойный  голос.  Он  мне
выговаривал и ободрял, порой мне здорово доставалось, порой я только успевал
сказать  "слушаюсь",  получая короткий приказ.  И  уж  совсем  редко  у  нас
случались обычные разговоры обо всем. Но случались. Кузьмич понимал, что мне
порой необходимо хлебнуть порцию кислорода.  Но сейчас... Как говорить мне с
ним сейчас?
     Я  в  двух  словах  докладываю Кузьмичу ситуацию,  прошу  отозвать меня
подходящей  телеграммой  из  санатория  и  разрешить  лететь  в  город,  где
проживает этот Павел.
     - Какой город-то? - сдержанно осведомляется Кузьмич.
     - К завтрашнему дню уточним. Сообщу отдельно. Вылет туда разрешите?
     - А кому еще прикажешь лететь? Сам вот и лети.
     - Как там Откаленко? - через силу спрашиваю я. - Перед моим отъездом он
уже шевелил пальцами.
     Кузьмич хмыкает в трубку.
     - Ему сейчас мозгами надо шевелить,  а не пальцами. Пальцы, слава богу,
в порядке. А вот...
     - Так он вернется к нам?!  -  бестактно перебиваю я.  - Как вы думаете?
Возьмете его?
     - С нашей стороны возражений нет. Как пожелает.
     - Что за вопрос! Конечно, пожелает!
     - Тогда все. Что У тебя еще?
     - Мои вам звонили? - поколебавшись, все же спрашиваю я.
     - А как же! И еще начальник мне тот звонил, из министерства, как его?..
     - Меншутин?
     - Во-во.  Он самый.  -  Кузьмич неожиданно усмехается.  -  Жаловался на
тебя.  Помощь общественности не принимаешь.  Не опираешься.  И, оказывается,
вообще не умеешь работать. Заменить тебя требовал.
     - А он вам не объяснил, как надо работать? - весело спрашиваю я.
     - Объяснил,  как же иначе,  -  довольно рокочет Кузьмич.  -  И отчета о
проделанной работе тоже потребовал.  Словом,  вот так.  А  телеграмма придет
тебе  завтра утром.  Передай дежурному,  чтобы  сразу сообщил мне,  куда  ты
вылетишь. Ну, будь здоров.
     Я вешаю трубку.
     И   некоторое  время  нахожусь  в  каком-то  размягченном,   счастливом
состоянии. Неужели мы с Кузьмичом помирились?
     Этот день тянется невозможно долго.  Так бывает всегда,  когда считаешь
часы и минуты, когда тебя гложет нетерпение.
     А  под  вечер  в  санатории  появляется  Дагир.  Открыто  появляется  и
разыскивает меня.  Он  тоже позволил себе расшифровку.  Мы уходим в  дальний
конец  сада.  Здесь  сейчас  совсем  пусто.  К  вечеру  здорово  похолодало.
По-моему, вот-вот пойдет снег. Здесь это, говорят, тоже случается.
     Мы с Дагиром заходим в беседку.
     - Ну,  так вот,  - говорит он. - С утра сижу у вас тут в канцелярии и в
архиве. Спина заболела. Курить тоже нельзя.
     - Ты вообще-то обедал? - не выдерживаю я.
     - Обязательно,  -  кивает Дагир.  -  И даже успел еще кое-какие справки
навести через Москву.
     - Ого! Значит, нашел?
     - Обязательно.  Имя -  Павел.  Это верно.  А фамилия - Постников. Место
жительства - Горький.
     - Ну да?
     - Конечно. Сам выбирал. Родители у него там. Мать.
     - Что значит - сам выбирал?
     - О! - Дагир многозначительно поднимает палец. - Вот об этом я и звонил
в Москву. Парень-то судимый. По части второй статьи двести шесть.
     - Да-а... Злостное хулиганство?
     - Обязательно. И еще побег.
     - Вот это подарочек,  -  задумчиво говорю я.  -  А  Вера бедная ничего,
конечно, не знала. Ну что ж. Завтра лечу в Горький.


                                Глава IX
                             В ГОСТЯХ У ТЕНИ

     В  Горьком все белым-бело от  снега и  царит собачий холод.  Семнадцать
градусов ниже  нуля.  Если учесть,  что  всего три  или  четыре часа назад в
Тепловодске температура была плюс пять,  то перепад получается существенный.
А тут еще метель,  которая закрутила,  не успел наш самолет приземлиться.  И
нам  еще повезло,  мы,  оказывается,  попали в  "окно" между двумя метелями.
Только поэтому Горький нас и принял,  а все самолеты до нас и,  видимо,  еще
долго после нас будут отсылаться бог знает в какие города.
     Да и  наш полет был не из самых спокойных,  особенно в  конце.  Самолет
швыряло из стороны в сторону как щепку среди темных, рваных туч. Кроме того,
он  поминутно куда-то  проваливался с  такой стремительностью,  что у  самых
стойких тошнота подступала к горлу и мутилось в голове.
     Из самолета по вздрагивающему трапу мы спускаемся медленно и осторожно,
чувствуя необычную слабость в  ногах и  легкое головокружение.  И тут же нас
захлестывает ледяной  ветер  такой  силы,  что  мы  судорожно  хватаемся  за
перильца трапа.  От  такого ветра да  еще  и  мороза мой  плащ  спасти не  в
состоянии. Ну, мог ли я подумать, что меня вдруг занесет сюда?!
     Слава богу,  здесь меня тоже встречают. Дагир вчера вечером связался по
телефону с Москвой.  А Кузьмич двинул сообщение дальше.  Наши товарищи всюду
привыкли не  только сами колесить по стране,  но и  встречать гостей со всех
концов.  Одним  словом,  уголовный  розыск.  Разве  есть  более  мобильная и
динамичная сила?
     Встречают  меня  Слава  Волков  и  Гарик  Смирнов,  молодые  инспектора
уголовного розыска,  сами еще  толком не  знающие,  зачем я  свалился на  их
голову.
     Мы не успеваем добраться до машины, как начинает крутить метель, порывы
ветра со свистом швыряют в лицо тучи острых,  как стекло, снежинок. Все бело
становится вокруг.  За  снежной  пеленой исчезают дома,  еле  видны  машины,
стоящие на площади, как тени, мелькают вокруг люди. Да и пар от собственного
дыхания мешает что-либо видеть.  Холод пробирается даже под пальто,  которое
привезли на аэродром для меня мои коллеги, начинают коченеть руки и ноги. Ну
и погодка. Повезло же мне, ничего не скажешь.
     Бросаем мой роскошный курортный чемодан в  багажник и сами забираемся в
теплое нутро машины.  Через стекло снежная круговерть вокруг кажется и вовсе
бешеной. Нашему водителю сейчас придется несладко.
     - Трогай,  -  говорит ему Слава,  он отдувается,  расстегивает пальто и
оборачивается ко мне.  - Ну, привез ты нам погодку. Не было еще у нас такого
морозца.
     - И такой метели, - вставляет Гарик.
     - Это уж вы мне приготовили,  чтобы не злоупотреблял гостеприимством, -
отшучиваюсь я.  -  А  я  бы  мог  вам привезти пять градусов тепла,  если бы
попросили.
     - Знать бы, что приедешь, заказали бы, будь спокоен.
     Машина между тем,  с  трудом высвечивая дорогу желтыми противотуманными
фарами,  медленно  движется  по  шоссе.  Изредка  сбоку  проплывают,  как  в
замедленной киносъемке, силуэты встречных машин.
     Говорим мы обо всем, кроме главного - цели моего приезда сюда.
     Сквозь  снежную пелену  за  стеклом машины  начинают проступать неясные
силуэты высоких зданий. Больше становится встречных и попутных машин.
     - Ну, вот и город, - сообщает Слава. - Скоро будем на месте.
     В самом деле,  метель как будто стихает, зажатая, рассеченная каменными
коридорами улиц. Снег заметно редеет, уже видны шеренги домов, в большинстве
новых,  светлых,  высоких:  на широких тротуарах с черными силуэтами молодых
деревьев мелькают фигуры прохожих,  а рядом с нами по бесконечному проспекту
льется поток машин, автобусов и троллейбусов.
     Впереди вспыхнул красный глаз светофора. Поток машин, нетерпеливо урча,
замирает.  А я склоняюсь к окну,  силясь разглядеть, побыстрее ухватить хоть
что-то в этом новом для меня городе.
     Громадный все-таки  он.  Шутка  ли,  третий по  величине город  России,
рабочая цитадель, так сказать.
     Проезжаем  по  обширной  площади,  мимо  старинного кремля,  совсем  не
похожего на наш,  московский,  мимо памятника Ленину,  а  потом и Чкалову на
высоком берегу над  заснеженной Волгой.  Снова ныряем в  лабиринт суетливых,
деловых и  уже  не  таких  широких улиц  старой,  видимо,  части  города,  с
бесчисленными небольшими магазинами и конторами в кряжистых,  давней кладки,
когда-то,  наверное, купеческих двух- и трехэтажных домах. А вскоре мы вновь
неожиданно выезжаем к  высокому волжскому откосу и  через минуту оказываемся
перед  новой  гостиницей,  величаво и  одиноко  вознесшейся над  заснеженной
красавицей рекой.  В  редкой снежной мгле  скрывается далекая заречная часть
города.  Только перед нами уже Ока,  поясняют мне ребята,  Волга ушла чуть в
сторону и немного правее. За мостом видна стрелка, где сливаются обе реки. Я
на минуту представляю себе, какая красота открывается с этого места летом.
     После коротких формальностей у  окошка администратора мы поднимаемся на
шестой  этаж  и  в  длинном  коридоре находим нужный  номер.  Гарик  не  без
торжественности щелкает ключом и распахивает дверь.
     Я с большим удовольствием убеждаюсь,  что ребята,  оказывается,  успели
тут  побывать до  меня.  На  столе  приготовлена всякая снедь и  даже  некая
бутылочка "с мороза" тоже.
     Мы раздеваемся и шумно рассаживаемся у стола.
     - Ну, за твой приезд, - говорит Слава.
     - Господи,  -  вздыхаю я,  - как хорошо среди здоровых людей оказаться!
Вам бы ту водичку попить.
     Утолив  первый  голод  и  закурив,  мы  делаем  перерыв  и  принимаемся
составлять план моих действий в Горьком.
     Между   прочим,   Слава  Волков  оказывается  начальником  отделения  в
уголовном розыске областного управления,  а  Гарик Смирнов -  из  городского
отдела уголовного розыска,  он-то  в  первую очередь и  призван мне помогать
здесь.  Слава типичный волжанин, белобрысый, широкоплечий, приземистый, чуть
медлительный,  даже,  кажется,  мечтательный и по всем правилам "окающий". А
Гарик поджарый,  подвижной, черноглазый и курчавый. В компании он, наверное,
первый весельчак и  певун.  Однако сейчас Гарик так же строг и сосредоточен,
как и Слава.
     Я  подробно рассказываю о смерти Веры,  о ней самой,  о ее отношениях с
Павлом и о нашем пути к нему, длинном, петлистом и небезошибочном. Но теперь
уже,  судя по всему,  ошибки не предвидится,  и путь свой мы тут, в Горьком,
должны закончить.
     - Итак, первое, что мне требуется, - это исчерпывающие сведения о Павле
Постникове,  -  говорю я  и невольно смотрю на часы.  -  Все,  что известно,
включая,  конечно, и судимость, и побег, и все его художества тут, в городе.
Завтра с утра хотелось бы начать работу.
     - Начнешь,  - подтверждает Гарик. - Все тебе подготовим. - И, помедлив,
задумчиво добавляет:  -  И  все-таки что-то меня жмет в этой версии.  Сам не
знаю что.
     Мне  знаком  этот  инстинкт опытного оперативника.  Он  складывается из
многих знаний: людей, жизненных обстоятельств, всяких выдумок и былей, судеб
и  происшествий.  И  вот как-то незаметно все эти знания,  вдруг разбуженные
внезапно  возникшей  перед  человеком задачей,  новой,  непонятной ему  пока
жизненной ситуацией,  -  знания  эти  начинают  как  бы  примеряться к  ней,
прикладываться,  проверять ее  на достоверность,  начинают сопоставлять ее с
чем-то  уже  однажды  бывшим.  И  тут  неожиданно  какие-то  углы,  выступы,
подробности этой  новой ситуации не  укладываются,  выпирают из  возможной и
достоверной схемы,  подсказанной опытом и  чутьем.  Ты и  сам пока не можешь
сказать,  что именно в этой новой ситуации недостоверно и подозрительно.  Ты
пока только ощущаешь некое неудобство, и оно тебе не дает покоя, вот и все.
     А  слова  Гарика падают на  мои  собственные неясные еще  ощущения,  на
какую-то  тревожную струну,  которую я  все время стараюсь приглушить.  И  я
вдруг  вспоминаю странную птичью трель,  услышанную мною  однажды из  густой
листвы:   "С-с-кью-вить!..   С-с-кью-вить!.."   И   свое  ощущение  какой-то
непонятной тревоги.
     С этим беспокойным ощущением я и засыпаю в тот вечер.
     Утром я иду в управление.
     Шумные,  суетливые  и  узкие  улицы  центра  во  многом,  мне  кажется,
сохранили свой  старый нижегородский облик.  Много  домов  с  полуколоннами,
портиками,  балюстрадами и  балконами на плечах у наяд и атлантов,  с узкими
окнами  в  густом  переплете  рам  и  причудливыми обводами  и  выступами  -
архитектура начала века.
     Морозно,  солнечно, под ногами хрустит снег, от его нестерпимой белизны
больно глазам.  По узким тротуарам льется поток прохожих.  Тесно, шумно. Пар
изо рта многих людей смешивается в сплошную дымку.
     Чужое пальто жмет в  подмышках,  с  трудом застегивается,  но  какое же
счастье,  что оно у меня вообще есть!  Интересно, сами ребята догадались его
откопать или им  подсказал Кузьмич?  Скорей,  он.  Иначе они не раздобыли бы
пальто специально на такого верзилу, как я.
     Время от времени мне приходится расспрашивать дорогу. Наконец подхожу к
высокому строгому зданию со знакомой надписью у красивого подъезда. Это наше
управление.  Перед ним на небольшой, чуть приподнятой над тротуаром площадке
выстроились машины.
     Вхожу  в  подъезд,   предъявляю  удостоверение  молодому,   подтянутому
милиционеру и оглядываюсь.  Говорят, шлюпка - визитная карточка корабля, ну,
а  вестибюль тогда  -  визитная  карточка  учреждения.  Я  невольно  обращаю
внимание,   как   энергичны  и   сосредоточены  люди  здесь,   как  заражены
деловитостью, нет пустой курильщицкой болтовни по углам, не видно рассеянных
и  безмятежных лиц.  Удивляет меня и  абсолютно современный,  какой-то  даже
европейский интерьер в этом в общем-то не новом здании. Много воздуха, много
стекла,  строго,  изящно,  нет аляповатых лозунгов и  сонма всяких уродливых
объявлений.
     Поднимаюсь по широкой лестнице и в длинном коридоре, устланном красивой
дорожкой,  с высокими,  под дуб дверьми отыскиваю кабинет Славы Волкова. При
этом машинально смотрю на  часы.  В  такой обстановке и  самому хочется быть
деловитым и точным.
     В кабинете кроме хозяина оказывается еще один человек,  средних лет,  в
тщательно пригнанной форме,  с  погонами  капитана.  Человек  этот  кряжист,
массивен, светловолос, с широким, грубоватым лицом и голубыми, внимательными
глазами.  Чем-то он напоминает сидящего за столом Славу,  только тот моложе,
свежее и чуть изящнее,  что ли.  Впрочем, оба волжане, это-то уж сразу можно
сказать.
     - Знакомьтесь, - говорит Слава, приподнимаясь и пожимая мне руку. - Это
Василий Иванович Чумичев,  участковый инспектор наш, знает твоего Постникова
как родного.  А  это,  Василий Иванович,  товарищ из  Москвы,  Лосев Виталий
Павлович. Ради этого Постникова к нам и пожаловал.
     После церемонии знакомства Слава объявляет:
     - Ну  вы,  товарищи,  оставайтесь здесь,  потолкуйте,  а  мне по  делам
требуется отлучиться.
     Слава при этом отчаянно окает,  и  ухо мое так быстро не может к  этому
привыкнуть, чтобы не замечать. А в ответ к тому же окает и Василий Иванович,
только басовитее:
     - Поезжай, поезжай...
     Когда за Славой закрывается дверь, мы с Василием Ивановичем неторопливо
закуриваем, после чего я спрашиваю:
     - Так что же из себя представляет этот Павел Постников?
     - Чего уж  там  говорить,  доставил он  нам  хлопот,  -  качает головой
Василий Иванович.  -  Мно-ого доставил. Перво-наперво связи, конечно. Еще до
ареста. Ну, с самыми, понимаешь, отпетыми хороводил. И, конечно, то одно, то
другое непременно отколет.  Уж  я  с  ним возился,  я  реагировал.  Ну,  нет
спасенья. По мелочи все, правда. Сперва по мелочи. А однажды, помню, он мне,
шельмец,  и говорит:  "Хоть бы война,  дядя Вася, началась, что ли. Вот бы я
там  подвигов насовершал.  А  то  вы  мне  сейчас поперек дороги стоите".  И
смеется,  понимаешь.  А я как услышал,  так аж задохнулся.  "Ах, ты, говорю,
щенок!  Да ты у батьки своего спроси, у матери, что они в войну-то пережили,
про его ранения спроси,  про ее слезы". А он мне: "Ну и что? Они пережили, и
мы переживем".  И все смеется,  главное.  Ну, тут уж я его на семь суток без
пощады оформил.
     - За что же?
     - За что? Доложу.
     Василий  Иванович начинает,  видимо,  горячиться.  То  есть,  по  нашим
московским понятиям,  он  по-прежнему невозмутим,  но,  наверное,  по ихним,
волжским,  он  просто выходит из  себя.  Даже мне уже бросается в  глаза эта
разница в темпераменте.
     - Ведь  что  учудил,  -  продолжает Василий  Иванович и,  не  торопясь,
закуривает новую  сигарету.  -  У  Сережки Савина,  дружка его  закадычного,
соседка щенка прибила.  Цыплят он,  мол, у нее таскал. Ну, щенок-то и подох.
Непорядок это,  ясное дело. И общественность могла бы по всей форме осудить.
Я  всегда ее на такие вот аморальные факты ориентирую,  а  не в чужие горшки
нос совать или под чужое одеяло.
     - А что же этот Сережка?
     - Да  не Сережка,  а  Пашка.  Его,  значит,  больше всех касалось.  Он,
понимаешь,  в отместку за того щенка у соседкиных окон -  свой домик у нее -
две охапки хвороста облил бензином,  да  и  поджег.  И  крик на весь квартал
поднял:  "Пожар!" Ну,  тетка Маревна, ясное дело, перепугалась до смерти, из
дома-то как сиганет и с крыльца кубарем.  Ногу-то сломала.  Народ,  конечно,
сбежался.  Ну, что ты будешь делать? Форменное хулиганство, конечно. А Пашка
мне в ответ:  "Воспитательная акция". Слыхал? "Ну, говорю, вот я тебе сейчас
тоже воспитательную акцию устрою". И оформили его первый раз на семь суток.
     - Первый раз?
     - Ну  да.  А  то  еще  выпили однажды шельмецы-губошлепы.  В  честь Дня
Победы,  помню.  Ну,  сперва песни орали,  правда цензурные.  А  потом парня
одного измолотили.  Все, ясное дело, разбежались. А Пашка нет. Героя из себя
строит.  "За что вы его?" -  спрашиваю.  "Не помню,  -  говорит. - Только за
дело.  Я просто так не дерусь".  Ну, я опять, ясное дело, оформил на него. А
тот парень, считай, целую неделю потом дома отлеживался. Я и его знаю. Тоже,
конечно, не святой. А Пашку за него все-таки наказали. И поделом.
     Василий Иванович огорченно вздыхает.
     - А за что же судимость у него? - спрашиваю я.
     - Во-во, слышь-ко, - многозначительно поднимает палец Василий Иванович.
- Самое время об этом теперь вам рассказать. Дело-то непростое. Сами судите.
Дружки его под суд за грабеж пошли,  да еще вооруженный,  а он, хоть и был с
ними,  но по двести шестой, за хулиганство, осужден был. Тут ведь как вышло?
Сначала эти дружки -  Пашки с ними не было - у одной девчонки в парке отняли
сумку под угрозой ножа.  Потом паренька раздели,  в  трусах одних отпустили.
Тот было деру дал,  но своих встретил и  вернулся вещи отбирать.  Ну,  ясное
дело,  драка началась.  Вот тут Павел-то и подвернулся.  И за своих. И начал
своими  кувалдами молотить.  Словно  бы  за  правое дело,  понимаешь?  Всех,
конечно, и арестовали. А там уж суд кому чего по справедливости отмерил.
     - А ведь у Павла еще и побег был? - спрашиваю я.
     И  никак  не  могу  объяснить себе  нотки  сочувствия в  голосе старого
участкового, когда он говорит о всех "художествах" этого парня. Ведь отпетый
же хулиган, почти бандит, можно сказать.
     - Был побег,  -  сокрушенно кивает Василий Иванович. - Как не быть, раз
такой человек из Пашки вышел. Тут и наша вина, конечно.
     - А отец с матерью у него есть? - спрашиваю я.
     - Мать только. Отец-то как раз, когда он сидел, помер. Вот уж был герой
войны -  это да. Это точно, - Василий Иванович коротко рубит ладонью воздух.
- Одних  орденов сколько!  А  горяч был...  Пашка точно в  него.  Я  уж  ему
говорил:  "Ты, Фомич, поменьше парню о войне-то рассказывай. Его на трудовые
будни настраивать надо".  А он мне.  "Это слава наша".  Ясное дело, слава. И
гордость. Что ж я, не понимаю? Но парням-то от этой славы сегодня все вокруг
пресным кажется.
     - И как же сегодня себя Павел ведет? - спрашиваю я. - С кем дружит? Как
работает?
     - Не простой вопрос, - крутит русой, коротко стриженной головой Василий
Иванович и закуривает очередную сигарету. - И потому не простой, что с одной
стороны вроде так,  а с другой-то - эдак. Вот я заметил. В книжках так часто
пишут:  или человек кругом плохой,  или, тоже кругом, хороший. А в жизни как
начнешь разбираться, так и оказывается, что иной-то с одной стороны вроде бы
и хороший хоть куда,  ну, с другой, извините, оказывается не тот нарзан, как
товарищ Шолохов, говорят, высказался. Вот так и Пашка.
     - Ну, давай начнем с того, чем он сейчас плох, - улыбаясь, предлагаю я.
- А потом к хорошему перейдем.
     - Плох он, милый человек, опять же связями, - виновато вздыхает Василий
Иванович.  -  Все  его  дружки-грабители сейчас на  свободе.  Кто,  конечно,
одумался.  Ну, а кто и не очень, прямо скажу. И все они сейчас вокруг Пашки.
Да и  новые у  него не лучше.  Вот ведь что.  И  последние данные я  получил
тревожные.  Опять вроде чего-то затевают.  Пока,  правда,  еще не знаю, чего
именно.
     Василий Иванович хмурится и с силой разминает в пепельнице недокуренную
сигарету.
     - И Павел с ними?
     - Ясное дело, с ними. - Василий Иванович смотрит на меня исподлобья и в
свою очередь спрашивает:  - Вы ведь тоже не зря приехали, думаю, а? И у вас,
значит,  наш Пашка накуролесил?  У  него,  к слову сказать,  в Москве сестра
родная живет. Замужем там. Пашки она старше будет.
     - Насчет того,  что накуролесил,  -  это пока лишь версия,  - уклончиво
отвечаю я,  сам удивляясь своей осторожности,  ведь еще вчера я мог ответить
на этот вопрос без всяких колебаний.  -  Неужели готовят что-то,  а, Василий
Иванович? - помолчав, с тревогой спрашиваю я. - Сведения-то надежные?
     - Да уж. С двух сторон.
     Все  это  очень плохо и  сильно осложняет мою собственную задачу.  Ведь
придется вмешаться в  самую гущу каких-то  неведомых мне и  опасных событий.
Причем,  что  самое  неприятное,  вмешаться почти вслепую,  ибо  изучить как
следует всю эту группу у меня сейчас нет времени.  А может быть,  "выдернув"
из  этого клубка Павла,  мы развалим весь клубок и  тем сорвем их преступный
замысел?  Но может получиться и  наоборот.  Оставшиеся,  притихнув и  вскоре
поняв,  что  арест  Павла с  ними  не  связан,  придумают что-нибудь еще,  и
неизвестно, удастся ли узнать об этом заранее, как это удалось сейчас.
     Решение  предстоит принять  трудное  и  ответственное.  Мы  обсуждаем с
Василием Ивановичем все  возможные варианты.  Вскоре  к  нам  присоединяется
Слава Волков,  а  вслед за  ним приезжает из  горотдела и  Гарик Смирнов.  У
каждого из них свой опыт, свои наблюдения и факты. Мы тщательно прослеживаем
новые и старые связи Павла, мне характеризуют то одного, то другого человека
из его окружения.
     Потом мы  все идем обедать и  после этого снова закрываемся в  кабинете
Славы Волкова.
     Идет упорная,  сложная, знакомая нам всем работа. На весы поставлены, с
одной стороны,  горькие последствия, которые мы обязаны были не допустить, а
с  другой стороны,  на  другую чашу весов,  поставлены люди,  судьба которых
сейчас во многом зависит от каждого нашего шага,  от каждого нашего решения.
Вот  тут  и  попробуй что-нибудь  решить,  попробуй найти  верный путь.  Его
никогда не  найдешь в  одиночку,  его  можно  найти только вместе,  только в
споре,  фантазируя,  придумывая, подхватывая чью-то новую мысль. Ведь это же
самая трудная область:  догадаться,  как  поступят,  что подумают и  на  что
решатся  очень  разные  люди  в  созданной тобой  весьма  сложной  и  острой
ситуации.  А  уже потом надо решить,  как в этой ситуации следует вести себя
нам.
     Но в конце дня мы все же кое-что находим,  а кое-что я оставляю себе на
завтра.  Я же понимаю,  что у ребят куча своих неотложных дел, и это великая
жертва на алтарь дружбы - то, что они просидели со мной целый день.
     Завтра я буду действовать сам. Мне уже многое ясно.

     В  гостиницу я возвращаюсь изрядно уставшим.  Даже странно.  Вроде бы и
выспался я,  и  целый  день  никакой беготни,  только разговоры.  Накопилась
усталость,  что ли? Во всяком случае, никакого желания идти в театр, в гости
или просто знакомиться с городом,  на чем последовательно настаивали ребята,
у меня нет, и они на первый вечер дают мне увольнительную.
     В просторном вестибюле гостиницы обычная суета.
     Я  захожу в  лифт,  предвкушая момент,  когда я наконец окажусь в своем
уютном номере, скину с плеч чужое, неудобное пальто, сниму пиджак, галстук и
развалюсь в кресле,  и кругом не будет людей, и будет тихо, и я своим особым
способом, "по-лосевски", как дома, заварю себе чай.
     Следом за мной в  лифт вскакивает невысокий,  полный человек в красивой
болгарской дубленке и в пушистой шапке. Седые виски, на остреньком носу очки
в тяжелой оправе,  тугие, холеные, раскрасневшиеся от мороза щеки... Батюшки
мои!   Да  ведь  это  же  тот  самый  профессор!..  Как  его?..  Знаменский!
Председатель гаражного кооператива!  А вот зовут его как?..  Петр... Петр...
Петр Львович - вот как!
     Его имя я вспоминаю, когда лифт добирается уже до моего, шестого этажа.
И я замечаю,  что профессор тоже собирается выходить.  Меня он не узнает.  И
вообще куда-то спешит и нетерпеливо переминается с ноги на ногу,  держась за
ручку двери лифтной кабины,  словно собирается выскочить еще  до  того,  как
кабина остановится.
     - Здравствуйте, профессор, - говорю я.
     Он  стремительно оборачивается и  вскидывает вверх подбородок,  пытаясь
меня рассмотреть.
     - Извините... Не узнаю...
     - Ничего удивительного.  Мы с вами виделись недели три Назад, в Москве,
у вас дома, по очень печальному поводу.
     - Что вы говорите?!  - загораясь любопытством, восклицает Знаменский. -
Что же такое было?
     В этот момент лифт с коротким лязгом останавливается, но Петр Львович в
ожидании моего ответа даже не спешит открыть дверь кабины.
     - Мы, если помните, ездили с вами в морг.
     - Ой!..  -  в  полном восторге взвизгивает Знаменский.  -  Так  вы  тот
молодой сыщик, кстати довольно франтоватый! Ну, знаете...
     Он открывает наконец дверцу лифта,  и мы выходим в небольшой вестибюль,
где стоят диваны, кресла, неизменный телевизор и столик дежурной по этажу.
     - У вас,  дорогой,  такой вид, - улыбается Знаменский, - что где уж вас
узнать! Это вы нарочно, да?
     В  глазах  его  загорается  нестерпимое любопытство.  Да,  он,  видимо,
действительно много о нас читал.
     Я считаю своим долгом его разочаровать и небрежно машу рукой.
     - Был на юге.  Сюда попал случайно.  Друзья дали поносить,  чтобы я  не
замерз.
     - Ну, ладно, ладно, - заговорщически кивает мне Петр Львович. - Не буду
допытываться.  Лучше скажите, как ваши дела? Вы размотали то происшествие?..
Да!  Знаешь что?  -  внезапно прерывает он  сам  себя,  переходя при этом на
привычное "ты".  -  Идем ко  мне.  Все расскажешь.  И  кстати...  Это просто
здорово,  что я тебя тут встретил!  Надо посоветоваться. Представляешь, ночи
не сплю...
     Он  хватает меня под руку и  настойчиво увлекает за  собой по коридору.
Сопротивляться такому натиску бесполезно. Мы только на минуту заглядываем ко
мне, и я сбрасываю пальто и шапку.
     В  номере  Знаменского куда  просторнее.  Это  хорошо знакомый мне  тип
"полулюкса" из двух комнат.
     Профессор скидывает свою  умопомрачительную дубленку и,  перехватив мой
взгляд, небрежно поясняет:
     - Подарок. Из Болгарии. Вице-президент прислал. Последняя мода. Видишь,
какая выпушка?
     Он торопливо снимает пиджак,  ослабляет узел громадного,  фантастически
пестрого  галстука и  расстегивает под  ним  пуговичку воротничка на  полной
розовой шее.  После этого он с  облегчением разваливается в  кресле напротив
меня и осторожно проводит рукой по седым, словно приклеенным волосам.
     - А  я,   понимаешь,  тут  всего  на  три  дня.  Оппонирую  на  защите.
Диссертация блестящая,  без дураков.  Так что не стыдно.  А диссертантка еще
лучше. Хочешь познакомлю?
     Он  заливается смехом и  машет короткими ручками,  словно прося меня не
отвечать на эти глупости.
     Внезапно лицо его  становится серьезным,  в  серых глазах,  увеличенных
стеклами очков,  появляется уже знакомое мне любопытство, и он, подавшись ко
мне, спрашивает, при этом почему-то понижая голос:
     - Слушай,  ну,  а  как  все-таки с  тем делом,  с  женщиной той?  -  И,
успокаивающе протянув ко мне руку,  добавляет многозначительно:  - Можешь со
мной в открытую. Я ваши дела знаю.
     Чудак,  он,  конечно,  рассчитывает услышать сейчас  про  жуткую драму,
невероятные похождения и мои личные подвиги.  Большинство людей думает,  что
из  этого и  состоит наша  работа,  полная секретов и  опасностей.  Секреты,
конечно,  у нас есть,  хотя о главном в нашей работе уже немало рассказано и
даже  показано;  некоторые  мои  товарищи  даже  считают,  что  рассказано и
показано слишком много.
     Впрочем,  секретность некоторых приемов нашей  работы  понятие довольно
относительное.  Вот,  к  примеру,  такой прием,  как  скрытное наблюдение за
преступником,  за его встречами,  знакомствами, поступками. С одной стороны,
каждому понятно,  что  дело  это  секретное и  посторонним знать  о  нем  не
следует.  Но,  с  другой  стороны,  в  принципе,  так  сказать,  этот  прием
элементарен,  очевиден и используется,  наверное, со времен Древнего Рима, а
то и  египетских фараонов.  Я уж не говорю о всех мальчишках во всех дворах,
которые, играя "в разбойников" или "в войну", твердо знают, что за "врагами"
сперва надо следить,  а потом уже их хватать. Так что, если мы будем внушать
своим сотрудникам,  что этот прием в принципе секретен и никому не известен,
принесет  ли  это  пользу,  повысит  ли  наше  профессиональное мастерство в
трудной борьбе,  которую мы ведем?  Я уверен,  что это может принести только
вред.  Ибо в  принципе тут нет секрета,  но это секрет,  и  очень важный,  в
каждом  конкретном случае,  когда  ведется такое  наблюдение,  и  ты  должен
проявить всю  свою находчивость,  ловкость,  опытность,  все свое искусство,
чтобы остаться незамеченным,  ибо  преступник часто тоже  далеко не  дурак и
принимает меры,  чтобы тебя выявить.  Нечистая совесть не дает ему покоя,  и
порой ему мерещится даже больше опасностей, чем стережет его на самом деле.
     И все же секреты,  конечно, у нас есть. И запреты тоже. В частности, мы
не склонны рассказывать о  делах,  над которыми сейчас работаем.  И потому я
вынужден ответить весьма уклончиво на вопрос почтенного профессора:
     - Видимо,  несчастный случай,  но работа еще не закончена, кое-что пока
неясно.  -  И тут же перевожу разговор на другое: - А как ваше строительство
продвигается?
     Петр Львович в это время занят раскуриванием своей громадной трубки. Он
туда  натолкал табак  из  сигареты и  теперь  жжет  одну  спичку за  другой,
отчаянно сопя и  чмокая губами.  Но  мой  вопрос заставляет его  бросить это
занятие.  Он торопливо придвигается ко мне вместе с  креслом,  кладет ладонь
мне на колено и доверительным тоном произносит:
     - Слушай.  Я,  ей-богу,  спать с этим проклятым гаражом перестал. Хотел
все вашему замминистру позвонить.  Мы с ним как-то вместе в самолете летели.
Прелестный мужик! Но раз уж я тебя встретил, то дай совет.
     Он выпрямляется,  словно собираясь с  силами,  напоследок сует в трубку
еще  одну горящую спичку,  с  усилием,  краснея,  засасывает туда воздух,  в
трубке что-то шипит,  потрескивает, и Петр Львович наконец с удовлетворением
затягивается.   Эта  победа  настраивает  его  на  деловой  лад,  и,  удобно
откинувшись на спинку кресла, он приступает к рассказу:
     - Так вот.  Прежде всего учти. Мы строим вторую очередь гаража. Первая,
машин на тридцать,  уже готова. Ну, сторожа там, слесарь, электрик, дворник,
словом,  штат. А на второй очереди - строители, водители, механизаторы и еще
бог знает кто. И тут, и там происходят всякие ЧП и возникают непредвиденные,
экстренные расходы. В жизни я себе такого не представлял.
     Я  незаметно для  самого  себя  втягиваюсь в  эту  нелегкую  проблему и
постепенно начинаю ощущать весь драматизм сложившейся ситуации.
     - Ну, и что же вы решили? - спрашиваю я.
     - А что тут решить? Проанализировали все расходы. Выясняется, что никак
без  свободных денег  не  обойтись.  Банк  ведь  только  безна