и князь. -- Эраст Петрович -- боевой товарищ вашего братца. По воле случая остановился в той же гостинице, у Дюссо. Очень толковый и опытный следователь, во всем разберется и доложит. А плакать что же, ведь не вернешь... Пенсне Евгения Максимилиановича блеснуло холодно и начальственно: -- Если господин Фандорин выяснит что-нибудь важное, прошу немедвенно сообщить лично мне. Пока не прибыв великий князь Кирилл Александрович, я представляю здесь особу государя императора. Эраст Петрович еще раз молча поклонился. -- Да, государь... -- Зинаида Дмитриевна трясущимися руками достала из ридикюля смятую телеграмму. -- Доставили высочайшую депешу. _"Поражен и огорчен внезапной смертью генерал-адъютанта Соболева._ -- Всхлипнув и высморкавшись, стала читать дальше. -- _Потеря для русской армии трудно заменимая и, конечно, всеми истинно военными сильно оплакиваемая. Грустно терять столь полезных и преданных своему делу деятелей. Александр"._ Фандорин чуть приподнял брови -- телеграмма показалась ему холодноватой. "Трудно заменимая"? То есть получается, что заменить все-таки можно? "Грустно" -- и только-то? -- Завтра проводы и панихида, -- сказал Долгорукой. -- Москвичи желают отдать герою последнюю дань. Потом, очевидно, тело поездом отправят в столицу? Его величество наверняка распорядится устроить государственные похороны. Многие с Михайлой Соболевым проститься захотят. -- Губернатор приосанился. -- Меры, ваше высочество, приняты. Тело забальзамировано, так что препятствий не возникнет. Герцог искоса взглянул на жену, утиравшую неиссякаемые слезы. Вполголоса сказал: -- Видите ли, князь, император пошев навстречу пожеваниям семьи и позволив хоронить Мишеля по-семейному, в рязанском имении. Владимир Андреевич с чуть излишней, как показалось Фандорину, поспешностью подхватил: -- И правильно, так оно человечней, без помпы-то. Какой человек был, просто душа-человек. Вот этого говорить не следовало. Начавшая успокаиваться графиня разрыдалась пуще прежнего. Губернатор часто заморгал, вынул преогромный платок, по-отечески вытер Зинаиде Дмитриевне лицо, после чего, расчувствовавшись, шумно в него высморкался. Евгений Максимилианович взирал на славянскую несдержанность чувств с некоторой растерянностью. -- Что же это, Влади... Владимир Андре...евич. -- Графиня припала к выпяченной корсетом груди князя. -- Ведь он меня только на шесть лет старше... У-у-у, -- вырвалось у нее не аристократическое, а вполне простонародное, бабье завывание, и Долгорукой совсем скис. -- Голубчик, -- гнусавым от переживаний голосом указал он Фандорину поверх русого затылка Зинаиды Дмитриевны. -- Вы того... Вы поезжайте. Я побуду тут. Езжайте себе с Фролом, езжайте. Карета пусть после за мной вернется. А вы поговорите там с Евгением Осиповичем. Сами решайте. Видите, какие дела-то... Всю обратную дорогу Фрол Григорьевич жаловался на интриганов (которых называл "антрегантами") и казнокрадов. -- Ведь что делают, ироды! Кажная тля норовит свой кусок урвать! Хочет торговый человек лавку открыть -- к примеру, портками плисовыми торговать. Вроде бы чего проще? Плати городскую подать пятнадцать целковых, да торгуй. Ан нет! Околоточному дай, акцизному дай, врачу санитарному дай! И все мимо казны! А портки -- им красная цена рупь с полтиной -- уж по трешнице идут. Не Москва, а чистые жунгли. -- Что? -- не понял Фандорин. -- Жунгли. Зверь на звере! Или хоть водку взять. Э-э, сударь, с водкой цельная трагедия. Вот я вам расскажу... И последовала драматическая история о том, как торговцы в нарушение всех божеских и человеческих законов покупают у акцизных чиновников гербовые марки по копейке за штуку и лепят их на бутылки с самогонкой, выдавая ее за казенный продукт. Эраст Петрович не знал, что на это сказать, но, к счастью, его участия в разговоре, кажется, и не требовалось. Когда карета, грохоча по брусчатке, подъехала к парадному входу в губернаторскую резиденцию, Ведищев оборвал свою филиппику на полуслове: -- Вы ступайте себе прямо в кабинет. Полицмейстер уж, поди, заждался. А я по делам. -- И с неожиданной для его лет и важных бакенбард резвостью юркнул куда-то и боковой коридорчик. Разговор с глазу на глаз получился удачный, профессиональный. Фандорин и Караченцев понимали друг друга с полуслова, и это грело душу обоим. Генерал расположился в кресле у окна, Эраст Петрович сел напротив на бархатный стул. -- Давайте я вам сначала про герра Кнабе, -- начал Евгений Осипович, держа наготове папку, однако до поры до времени в нее не заглядывая. -- Личность мне хорошо известная. Просто не желал при таком скоплении. -- Он выразительно покривил губы, и Фандорин понял, что это намек на Хуртинского. Генерал похлопал по своей папке. -- У меня тут секретный циркуляр еще от прошлого года. Из Департамента, из Третьего делопроизводства, которое, как вам известно, ведает всеми политическими делами, предписывают приглядывать за Гансом-Георгом Кнабе, Чтобы не зарывался. Эраст Петрович вопросительно склонил голову набок. -- Шпион, -- пояснил обер-полицеймейстер. -- По нашим сведениям, капитан германского генштаба. Резидент кайзерской разведки в Москве. Зная это, я поверил вашему рассказу сразу и безоговорочно. -- Не берете, п-потому что лучше известный резидент, чем неизвестный? -- не столько спросил, сколько уточнил коллежский асессор. -- Именно. Да и есть свои правила дипломатического приличия. Ну, арестую я его, вышлю. И что? Немцы тут же какого-нибудь нашего вышлют. Кому это нужно? Трогать резидентов без особого на то распоряжения не положено. Однако данный случай переходит все границы джентльменства. Эраст Петрович от такого understatement [Недостаточно сильное высказывание (англ.)] поневоле улыбнулся: -- Мягко говоря, да. Улыбнулся и генерал. -- Так что герра Кнабе будем брать. Вопрос: где и когда. -- Евгений Осипович улыбнулся еще шире. -- Думаю, сегодня вечером, в ресторане "Альпийская роза". Дело в том, что по имеющимся у меня данным (он снова похлопал по закрытой папке) Кнабе по вечерам часто там бывает. Сегодня тоже протелефонировал, заказал столик на семь часов. Почему-то на фамилию "Розенберг", хотя, как вы понимаете, в ресторане его отлично знают. -- Интересно, -- заметил на это Фандорин. -- И в самом деле, надо брать. Генерал кивнул. -- Распоряжение генерал-губернатора насчет ареста имеется. Мое дело солдатское: начальство приказало -- выполнять. -- Откуда известно, что Кнабе т-телефонировал и заказал столик на чужую фамилию? -- подумав, спросил Эраст Петрович. -- Технический прогресс. -- Глаза обер-полицеймейстера лукаво блеснули. -- Телефонные переговоры можно прослушивать со станции. Но это строго между нами. Если узнают, я потеряю половину информации. Между прочим, ваша подружка Ванда тоже сегодня будет выступать в "Розе". Велела портье подавать коляску к шести. Предвидится интересная встреча. Вот бы их, голубков, вместе и взять. Вопрос -- как действовать? -- Решительно, но не ломая д-дров. Караченцев вздохнул: -- С решительностью у моих орлов все в порядке. С дровами хуже. Эраст Петрович заговорил полуфразами: -- А если бы я сам? Как частное лицо? Если что -- никаких дипломатических конфликтов. Ваши на страховке, а? Только, ваше п-превосходительство, без дублирования, как вчера в "Англии". Черт возьми, с тобой работать -- одно удовольствие, подумал генерал, а вслух сказал: -- За вчерашнее приношу извинение. Не повторится. А насчет сегодняшнего... Двое на улице, двое в зале? Как полагаете? -- В зале не надо вовсе -- профессионал всегда опознает, -- уверенно заявил коллежский асессор. -- А на улице так: один на коляске у парадного, и один у черного. На всякий. Думаю, довольно будет. Не террорист ведь все-таки, резидент. -- Как действовать думаете? -- Право не знаю. Как пойдет. Пригляжусь, понаблюдаю. Не люблю загадывать. -- Понимаю, -- покивал генерал. -- И полностью полагаюсь на ваше суждение. Имеете ли оружие? Господин Кнабе в отчаянном положении. Высылкой в данном случае не отделается, да и отопрутся от него начальники, если что. Хоть и не террорист, но может повести себя нервно. Эраст Петрович сунул руку куда-то под сюртук, и в следующую секунду на ладони у него оказался маленький ладный револьвер с вытертой от частого употребления рифленой рукояткой. -- "Герсталь-агент"? -- с уважением спросил Евгений Осипович. -- Изрядная вещица. Позвольте полюбопытствовать? Генерал взял револьвер, ловко откинул барабан, поцокал языком: -- Безвзводный? Красота! Пали хоть все шесть пуль подряд. А спусковой не слабоват? -- Тут вот кнопочка -- предохранитель, -- показал Фандорин. -- Так что в кармане не выстрелит. Точность, конечно, неважная, но ведь в нашем деле главное -- скорострельность. Нам соболя в глаз не бить. -- Истинная правда, -- согласился Евгений Осипович, возвращая оружие. -- Так ведь она опознает вас? Ванда-то. -- Не извольте б-беспокоиться, ваше превосходительство. У меня с собой целая гримерная. Не опознает. Совершенно удовлетворенный, Караченцев откинулся на спинку кресла и, хотя деловой разговор вроде бы был закончен, прощаться не торопился. Генерал предложил собеседнику сигару, но тот достал свои, в изящном замшевом футляре. -- Настоящая "батавия", Евгений Осипович. Не угодно ли? Обер-полицеймейстер взял тонкую, шоколадного цвета палочку, зажег, с наслаждением выпустил струйку дыма. Господин Фандорин генералу определенно нравился, и потому возникло окончательное решение повернуть разговор в деликатную сторону. -- Вы в наших московских джунглях человек новый... -- осторожно начал он. И этот про джунгли, мысленно удивился Эраст Петрович, но виду не подал. Сказал лишь: -- Да и в российских тоже. -- Вот-вот. Многое за время ваших странствий переменилось... Фандорин с внимательной улыбкой ждал продолжения -- беседа, судя по всему, предполагалась не пустячная. -- Как вам наш Володя Большое Гнездо? -- внезапно спросил обер-полицеймейстер. Поколебавшись, Эраст Петрович ответил: -- По-моему, его сиятельство не так прост, как кажется. -- Увы. -- Генерал энергично пустил вверх густую дымную струю. -- В свое время князь был непрост и даже очень непрост. Шутка ли -- шестнадцать лет держит первопрестольную железной рукой. Но расшатались зубы у старого волка. Чему удивляться -- восьмой десяток. Постарел, утратил хватку. -- Евгений Осипович наклонился вперед и доверительно понизил голос. -- Последние дни доживает. Сами видите -- вертят им как хотят эти его помпадуры Хуртинский и Ведищев. А пресловутый Храм! Ведь все соки из города высосал. Зачем, спрашивается? Сколько приютов да больниц на этакие деньжищи можно бы построить! Нет, наш Хеопс новоявленный желает непременно пирамиду после себя оставить. Эраст Петрович слушал внимательно, рта не раскрывал. -- Понимаю, вам об этом рассуждать невместно. -- Караченцев снова откинулся на спинку кресла. -- Да вы просто послушайте человека, который к вам с искренней симпатией. Не скрою от вас, что при дворе Долгоруким недовольны. Малейшая с его стороны оплошность -- и все. На покой, в Ниццу. А тогда, Эраст Петрович, вся его московская хунта рассыплется. Придет новый человек, не чета этому. Приведет своих. Да уж и здесь они, его люди. Готовят. -- Например, вы? Евгений Осипович одобрительно прищурился: -- Вы схватываете с полуслова. А сие означает, что я могу не продолжать. Суть предложения вам понятна. В самом деле, не первопрестольная, а какие-то джунгли, подумал Эраст Петрович, глядя в светящиеся приязнью глаза рыжего обер-полицеймейстера -- по всему видно, человека честного и неглупого. Коллежский асессор приятнейшим образом улыбнулся и развел руками: -- Ценю ваше доверие и даже п-польщен. Возможно, с новым губернатором Москве будет и лучше. Впрочем, не берусь судить, ибо в московских делах пока ничего не смыслю. Однако я, ваше превосходительство, четыре г-года прожил в Японии и, знаете ли, совершенно объяпонился -- иногда сам на себя удивляюсь. У японцев самурай -- а мы с вами по их понятиям самураи -- должен хранить верность своему сюзерену, каким бы скверным тот ни был. Иначе никак невозможно, вся система развалится. Владимир Андреевич мне не вполне сюзерен, однако же свободным от обязательств по отношению к нему я чувствовать себя не могу. Уж не обессудьте. -- Что ж, жаль, -- вздохнул генерал, поняв, что уговаривать бесполезно. -- У вас могло бы быть большое будущее. Да, ничего. Может быть, еще и будет. На мою поддержку вы можете всегда рассчитывать. Смею ли я надеяться, что беседа останется между нами? -- Да, -- коротко ответил коллежский асессор, и Караченцев ему сразу поверил. -- Пора, -- сказал он, поднимаясь. -- Распоряжусь насчет "Розы". Выберу вам помощников потолковей, а вы, в свою очередь... Они вышли из губернаторского кабинета, обговаривая на ходу последние детали предстоящей операции. Секунду спустя открылась маленькая дверка в углу -- там располагалась комната для отдыха, где старый князь любил подремать после обеда. Из дверки, бесшумно ступая войлочными туфлями, вышел Фрол Григорьевич Ведищев. Его кустистые седые брови были сурово насуплены. Княжеский камердинер подошел к креслу, на котором минуту назад сидел обер-полицеймейстер, и свирепо плюнул коричневой табачной слюной прямо на кожаное сиденье. Глава шестая, в которой появляется женщина в черном В гостинице Эраста Петровича ждал сюрприз. Когда молодой человек приблизился к своему 20-ому номеру, дверь внезапно отворилась, и навстречу постояльцу выбежала дебелая горничная. Лица ее Фандорин не разглядел, поскольку оно было повернуто в сторону, однако же от внимания наблюдательного коллежского асессора не укрылись некоторые красноречивые детали: надетый наизнанку фартук, сбившаяся набок кружевная наколка и криво застегнутое платье. На пороге стоял довольный Маса, ничуть не смущенный внезапным возвращением хозяина. -- Русские женщины очень хорошие, -- с глубоким убеждением произнес слуга. -- Я предполагал это и раньше, а теперь знаю наверняка. -- Наверняка? -- с любопытством спросил Фандорин, разглядывая лоснящуюся, физиономию японца. -- Да, господин. Они горячие и не требуют за любовь подарков. Не то что жительницы французского города Парижа. -- Да ведь ты по-русски не знаешь, -- покачал головой Эраст Петрович. -- Как же ты с ней объяснился? -- По-французски я тоже не знал. Но для объяснения с женщиной слова не нужны, -- с важным видом поведал Маса. -- Главное -- дыхание и взгляд. Если дышишь громко и часто, женщина понимает, что ты в нее влюблен. А глазами надо делать вот так. -- Он сощурил свои и без того узкие глазки, отчего те вдруг поразительным образом словно заискрились. Фандорин только хмыкнул. -- После этого остается немножко поухаживать, и женщина уже не может устоять. -- И как же ты ухаживал? -- К каждой женщине нужен свой подход, господин. Худые любят сладости, толстые -- цветы. Этой прекрасной женщине, которая убежала, заслышав ваши шаги, я подарил веточку магнолии, а потом сделал ей массаж шеи. -- Где ты взял магнолию? -- Там. -- Маса показал куда-то вниз. -- В горшках растут. -- А при чем здесь массаж шеи? Слуга посмотрел на хозяина сожалеюще: -- Массаж шеи переходит в массаж плеч, потом в массаж спины, потом... -- Ясно, -- вздохнул Эраст Петрович. -- Можешь не продолжать. Подай-ка лучше сундучок с гримерными принадлежностями. Маса оживился: -- У нас будет приключение? -- Не у нас, а у меня. И вот еще что, утром я не успел сделать гимнастику, а мне нынче нужно быть в форме. Японец стал снимать хлопчатый халат, который обычно носил, находясь дома. -- Господин, мы побегаем по потолку или опять будем драться? Лучше по потолку. Вот очень удобная стена. Фандорин осмотрел оклеенную обоями стену, лепной потолок и усомнился: -- Больно высоко. Тут не меньше двенадцати сяку. Ну да ничего, попробуем. Маса уже стоял в одной набедренной повязке. На лоб он повязал чистенькую белую тряпицу, на которой красной тушью был выведен иероглиф "усердие". Эраст Петрович же переоделся в обтягивающее полосатое трико, обул каучуковые тапочки, потом немного попрыгал, поприседал и скомандовал: -- Ити, ни, сан! Оба разом рванулись с места, взбежали вверх по стене и, совсем немного не достигнув потолка, оттолкнулись от вертикали. Сделав сальто в воздухе, приземлились на ноги. -- Господин, я выше добежал -- вон до той розочки, а вы на две розочки ниже, -- похвастался Маса, показывая на обои. Вместо ответа Фандорин снова прокричал: -- Ити, ни, сан! Головокружительный трюк был повторен, и на сей раз слуга, перекувырнувшись, коснулся ногой потолка. -- Я достал, а вы нет! -- сообщил он. -- И это при том, господин, что у вас ноги значительно длиннее моих. -- Ты сделан из резины, -- проворчал слегка запыхавшийся Фандорин. -- Ладно, теперь подеремся. Японец поклонился в пояс и без особой охоты встал в боевую стойку: ноги согнуты в коленях, ступни развернуты, руки расслаблены. Эраст Петрович, подпрыгнул, крутнулся в воздухе и довольно сильно задел не успевшего увернуться партнера носком тапочка по макушке. -- Попадание раз! -- крикнул он. -- Давай! Маса сделал отвлекающее движение -- сорвал со лба и отшвырнул в сторону свою белую повязку, а когда взгляд Фандорина непроизвольно проследовал за летящим предметом, слуга с гортанным криком прокатился упругим мячиком по полу и ударом ноги попробовал подсечь хозяина под щиколотку. Однако Эраст Петрович в последний момент отскочил-таки назад, да еще изловчился легонько стукнуть коротышку ребром ладони по уху. -- Попадание два! Японец ловко вскочил на ноги и засеменил по комнате, описывая полукруг. Фандорин чуть переступал на месте, держа вывернутые ладони на уровне талии. -- Ах да, господин, я совсем забыл, -- проговорил Маса, не прекращая двигаться. -- Мне нет прощения. К вам час назад приходила женщина. Вся в черном. Эраст Петрович опустил руки. -- Какая женщина? И тут же получил удар ногой в грудь. Отлетел к стене, а Маса торжествующе воскликнул: -- Попадание раз! Немолодая и некрасивая. Одежда у нее была совсем черная. Я не понял, чего она хочет, и она ушла. Фандорин стоял, потирая ушибленную грудь. -- Тебе пора бы научиться по-русски. Пока меня не будет, возьми словарь, который я тебе подарил, и выучи восемьдесят слов. -- Хватит и сорока! -- возмутился Маса. -- Вы мне просто мстите! И потом два слова я сегодня уже выучил: _мираська_, что означает "уважаемый господин" и _китайтик_ -- это по-русски "японец". -- Догадываюсь, кто тебя учил. Только не вздумай называть "милашкой" меня. Восемьдесят слов, я сказал, восемьдесят. В следующий раз будешь драться честнее. Эраст Петрович сел перед зеркалом и занялся гримом. Перебрав несколько париков, выбрал темно-русый, скобкой, с ровным пробором посередине. Опустил свои подкрученные черные усики, поверх приклеил пышные, посветлее, к подбородку прицепил густую бороду веником. Покрасил в соответствующий цвет брови. Подвигал ими туда сюда, надул губы, пригасил блеск в глазах, помял румяные щеки, развалился на стуле и вдруг, словно по мановению волшебной палочки, превратился в хамоватого охотнорядского купчика. * * * В восьмом часу вечера к немецкому ресторану "Alpenrose" ["Альпийская роза" (нем.)] что на Софийке, подкатил лихач: пролетка лаковая, на стальных рессорах, у пары вороных гривы переплетены алыми лентами, спицы на колесах выкрашены охрой. Лихач оглушительно тпрукнул, да еще залихватски щелкнул кнутом. -- Просыпайся, ваше здоровье, доставили в лучшем виде! Сзади, откинувшись на бархатном сиденье, похрапывал ездок -- молодой купчина в длиннополом синем сюртуке, малиновом жилете и сапогах бутылками. На голове гуляки залихватски скособочился сияющий цилиндр. Купец приоткрыл осоловелые глаза, икнул: -- К-куда? -- Куда заказывали, ваше степенство. Она самая "Роза" и есть. Возле известного на всю Москву ресторана в ряд выстроились извозчики. Возницы смотрели на шумного лихача недовольно -- раскричался, кнутом расстрелялся, только чужих лошадей напугал. Один извозчик, молодой парень с бритым, нервным лицом, в глянцевом кожане, подошел к баламуту и сердито напустился на него: -- Ты че размахался? Не на цыганской ярманке! Приехал и стой себе как все! -- А вполголоса прибавил: -- Езжай, Синельников. Привез -- и езжай, не светись. У меня тут коляска. Передай Евгению Осиповичу, все по плану. Купчик спрыгнул на тротуар, пошатнулся, махнул кучеру: -- Вали! Ночевать тут буду. Лихач щелкнул кнутом и, по-разбойничьи присвистнув, покатил прочь, а загулявший охотнорядец сделал несколько неверных шагов и покачнулся. Бритый тут как тут -- подхватил под локоток. -- Давай помогу, ваше степенство. Неровен час оступишься... Заботливо взял под локоть, зашептал скороговоркой: -- Агент Клюев, ваше высокоблагородие. Вон моя коляска, с рыжей лошадкой. Буду на козлах дожидаться. У черного хода агент Незнамов. Точильщика изображает, в клеенчатом фартуке. Объект десять минут как прибыл. Прицепил рыжую бороду. Какой-то дерганый весь. И при оружии -- подмышка оттопырена. А вот это его превосходительство велели передать. Уже у самых дверей "извозчик" ловко сунул в карман купчине свернутый в осьмушку листок и, сняв картуз, низко поклонился, но на чай не получил и лишь досадливо крякнул, когда перед ним захлопнули дверь. Под насмешки возниц ("Что, ухарь, сорвал двугривенный?") поплелся назад к пролетке и понуро влез на козлы. Ресторан "Альпийская роза" вообще-то считался заведением чинным, европейским. Во всяком случае, в дневное время. В завтрак и обед сюда приходили московские немцы, как торговые, так и служилые. Кушали свиную ногу с кислой капустой, пили настоящее баварское пиво, читали берлинские, венские и рижские газеты. Но к вечеру скучные пивохлебы отправлялись по домам -- подвести баланс по учетным книгам, поужинать да засветло на перину, а в "Розу" начинала стекаться публика повеселей и пощедрей. Преобладали все-таки иностранцы, из тех, кто легче нравом и при этом предпочитает веселиться не на русский, а на европейский лад, без пьяного крика и расхристанности. Русские если и заглядывали, то больше из любопытства, а с некоторых пор еще и для того, чтобы послушать, как поет мадемуазель Ванда. Охотнорядец остановился в беломраморном фойе, икнув, осмотрел колонны и ковровую лестницу, швырнул лакею свой ослепительный цилиндр и поманил метрдотеля. Первым делом сунул ему беленькую. Потом, обдав коньячным запахом, потребовал: -- Ты мне, немец-перец-колбаса, стол обеспечь, и чтоб не какой у вас так на так пустой простаивает, а какой мне пондравится. -- Народу много-с... -- развел руками метрдотель, который был хоть и немец, но по-русски говорил на истинно московский лад. -- Обеспечь, -- погрозил ему пальцем купец. -- Не то забедокурю! И это, где тут нужник у вас? Метрдотель пальцем подозвал лакея, и скандального гостя со всем почтением проводили в туалетную комнату, отделанную по последнему слову европейской техники: с фарфоровыми стульчаками, водосливом и обзеркаленными умывальниками. Но Тит Титыч немецкими новшествами не заинтересовался, а, велев лакею дожидаться снаружи, вынул из кармана свернутый листок и, сосредоточенно нахмурившись, стал читать. Это была расшифровка телефонного переговора. _2 часа 17 минут пополудни. Абонент 1 -- мужского пола, абонент 2 -- женского пола._ А1: Барышня, мне нумер 762... "Англия"? Здесь Георг Кнабе. Прошу позвать госпожу Ванду. Голос (пол не определен): Сию минуту-с. А2: Ванда у аппарата. Кто это? А1: (Помета на полях: "С сего места все по-немецки"). Я. Срочное дело. Очень важно. Скажите мне одно, делали ли вы с ним что-нибудь? Вы понимаете, о чем я. Делали или нет? Говорите правду, заклинаю! А2: (после продолжительной паузы): То, что вы имеете в виду, я не сделала. Все произошло само. Но что с вами? У вас такой голос. А1: Нет, правда не делали? О, благодарение Господу! Вы не представляете, в каком я положении. Это кошмарный сон. А2: Я очень рада. (Одна фраза неразборчиво). А1: Не шутите. Все от меня отвернулись! Вместо похвалы за проявленную инициативу -- черная неблагодарность. И даже хуже. Может получиться так, что известное вам событие не отдалит конфликт, а наоборот, его приблизит -- вот что мне передали. Но ведь вы ничего не сделали? А2: Я же сказала: нет. А1: А где склянка? А2: У меня в нумере. И все так же запечатана. А1: Я должен у вас ее забрать. Сегодня же. А2: Я сегодня пою в ресторане и уйти не смогу. И так два вечера пропустила. А1: Знаю. Я буду. Уже заказал столик. На семь часов. Не удивляйтесь -- я буду замаскирован. Так нужно для конспирации. Захватите склянку с собой. И вот еще что, фрейляйн Ванда, в последнее время вы что-то много себе стали позволять. Смотрите, я не тот, с кем можно шутки шутить. (А2, не отвечая, дает отбой.) _Стенографировал и перевел с немецкого Юлий Шмидт._ Внизу косым гвардейским почерком приписка: _"Не убрал бы он ее с перепугу, а? Е.О."_ * * * Из туалета купчина вышел явно посвежевший. Сопровождаемый метрдотелем, вошел в залу. Обвел мутным взглядом столы с невозможной белизны скатертями, сплошь в сиянии серебра и хрусталя. Сплюнул на сверкающий паркетный пол (метрдотель только поежился) и наконец ткнул пальцем в стол (слава богу, свободный) возле стены. Слева -- два богатеньких студента в компании заливисто хохочущих модисток, справа -- рыжебородый господин в клетчатом пиджаке. Сидит, смотрит на сцену, потягивает мозельское. Если бы не предупреждение агента Клюева, Фандорин нипочем не узнал бы герра Кнабе. Тоже мастер преображаться. Что ж, при его основной профессии это неудивительно. В зале недружно, но с энтузиазмом зааплодировали. На невысокую сцену вышла Ванда -- тонкая, стремительная, похожая в своем переливающемся блестками платье на волшебную змейку. -- Тоща-то, смотреть не на что, -- фыркнула за соседним столом полненькая модистка, обиженная тем, что оба студента уставились на певицу во все глаза. Ванда обвела залу широко раскрытыми сияющими глазами и без предварительных слов, без музыкального вступления, негромко запела -- пианист-аккомпаниатор подхватил мелодию уже вдогонку и пошел плести легкие кружева аккордов вкруг низкого, проникающего в самое сердце голоса. Зарыт на дальнем перекрестке Самоубийцы труп в песок; На ним растет цветочек синий, Самоубийц цветок... Там я стоял, вздыхая... Вечер Все сном и холодом облек. И при луне качался тихо Самоубийц цветок. Странный выбор для ресторана, подумал Фандорин, вслушиваясь в немецкие слова песни. Кажется, это из Гейне? В зале стало очень тихо, потом все разом захлопали, а давешняя ревнивая модистка даже крикнула "браво!". Эраст Петрович спохватился,, что, кажется, вышел из роли, но никто вроде бы не заметил неуместно серьезного выражения, появившегося на пьяной физиономии охотнорядца. Во всяком случае, рыжебородый, что сидел за столом справа, смотрел только на сцену. Еще звучали последние аккорды печальной баллады, а Ванда уже защелкала пальцами, задавая быстрый ритм. Пианист, тряхнув кудлатой головой, скомкал концовку -- обрушил все десять пальцев на клавиши, и публика закачалась на стульях в такт разухабистой парижской шансонетке. Какой-то русский господин, по виду из заводчиков, совершил странную манипуляцию: подозвал цветочницу, взял из корзины букетик анютиных глазок, и, обернув его сторублевой ассигнацией, послал Ванде. Та, не прекращая петь, понюхала букет и велела отослать обратно вместе со сторублевкой. Заводчик, до сего момента державшийся королем, заметно стушевался и два раза подряд выпил залпом по полному фужеру водки. На него почему-то поглядывали с насмешкой. Эраст Петрович про свою роль больше не забывал. Немного повалял дурака: налил шампанского в чайную чашку, а оттуда в блюдце. Надувая щеки, отпил -- совсем чуть-чуть, чтоб не захмелеть, но с громким хлюпаньем. Официанту велел принести еще шампанского ("Да не ланинского, а взаправдышного, моэту") и зажарить поросенка, только непременно живого, и чтоб сначала принесли показать, "а то знаю я вас, немчуру, убоину с ледника подсунете". Расчет у Фандорина был на то, что живого поросенка искать будут долго, а тем временем ситуация так или иначе разрешится. Замаскированный Кнабе косился на шумного соседа с неудовольствием, но большого интереса к нему не проявлял. Резидент четырежды доставал брегет, и видно было, что нервничает. Без пяти минут восемь Ванда объявила, что исполняет последнюю песню перед перерывом и затянула сентиментальную ирландскую балладу о Молли, не дождавшейся милого с войны. Кое-кто из сидевших в зале утирал слезы. Сейчас допоет и подсядет к Кнабе, предположил Фандорин и изготовился: упал лбом на локоть, словно бы сомлев, однако прядь с правого уха откинул и, согласно науке о концентрации, отключил все органы чувств кроме слуха. Так сказать, превратился в правое ухо. Пение Ванды теперь доносилось словно бы издалека, зато малейшие движения герра Кнабе отдавались с особенной ясностью. Немец сидел беспокойно: скрипел стулом, шаркал ногами, потом вдруг застучал каблуками. Эраст Петрович на всякий случай повернул голову, приоткрыл глаз -- и вовремя: успел увидеть, как рыжебородый бесшумно выскальзывает в боковую дверь. В зале грянули аплодисменты. -- Богиня! -- крикнул растроганный студент. Модистки громко хлопали. Тихая ретирада герра Кнабе коллежскому асессору очень не понравилась. В сочетании с маскарадом и фальшивой фамилией это выглядело тревожно. Купчик резко встал, уронил стул и доверительно сообщил веселой компании за соседним столом: -- Облегчиться приспичило. -- И, слегка покачиваясь, пошел к боковому выходу. -- Сударь! -- подлетел сзади официант. -- Туалетное помещение не там. -- Уйди. -- Не оборачиваясь отпихнул его варвар. -- Где жалаем, там и облегчаемся. Официант в ужасе застыл на месте, а купец, широко ступая, зашагал дальше. Ах, нехорошо. Торопиться надо. Вот и Ванда уж со сцены за кулисы упорхнула. Перед самой дверью возникло новое препятствие. Навстречу капризному клиенту несли отчаянно визжащего поросенка. -- Вот, как заказывали! -- гордо предъявил свой трофей запыхавшийся повар. -- Живехонек. Прикажете жарить? Эраст Петрович посмотрел в наполненные ужасом розовые глазки поросенка и вдруг пожалел бедного малютку, родившегося на свет лишь для того, чтобы угодить в брюхо какого-нибудь обжоры. Купец рявкнул: -- Мал ишшо, пущай жир нагуляет! Повар обескуражено прижал к груди парнокопытное, а самодур, ударившись о косяк, вывалился в коридор. Так, лихорадочно соображал Фандорин. Направо -- это в вестибюль. Значит, службы и уборная Ванды налево. Бегом бросился по коридору. За углом, в полутемном закутке раздался вскрик, там шла какая-то возня. Эраст Петрович ринулся на шум и увидел, как рыжебородый, обхватив Ванду сзади, зажимает ей ладонью рот и тащит к горлу певицы узкую полоску стали. Ванда вцепилась обеими руками в широкое, поросшее рыжеватыми волосами запястье, но расстояние между клинком и тонкой шеей быстро сокращалось. -- Стой! Полиция! -- осипшим от волнения голосом крикнул Фандорин, и тут герр Кнабе проявил недюжинную быстроту реакции: толкнул барахтающуюся Ванду прямо на Эраста Петровича. Тот непроизвольно обхватил барышню за худые плечи, и она, вся дрожа, вцепилась в своего спасителя мертвой хваткой. Немец же в два прыжка обогнул их и помчался по коридору, на бегу роясь под мышкой. Фандорин заметил, как рука бегущего вынырнула с чем-то черным, тяжелым и едва успел повалить Ванду на пол, подмяв ее под себя. Еще секунда -- и пуля пронзила бы обоих. На миг коллежский асессор оглох от грохота, наполнившего тесный коридор. Ванда отчаянно взвизгнула и забилась под молодым человеком. -- Это я, Фандорин! -- пропыхтел он, приподнимаясь. -- Пустите. Он вскочил было на ноги, но Ванда, лежа на полу, крепко держала его за щиколотку и истерично всхлипывала: -- За что он, за что? Ой, не бросайте меня! Выдергивать ногу было бесполезно -- певица вцепилась и не выпускала. Тогда Эраст Петрович нарочито спокойным голосом сказал: -- Сами знаете, за что. Ну да бог милостив, обошлось. Он деликатно, но твердо разжал ее пальцы и побежал догонять резидента. Ничего, у подъезда Клюев. Толковый агент, не упустит. Во всяком случае, задержит. Однако, когда Фандорин выскочил из ресторанных дверей на набережную, оказалось, что дело обстоит из рук вон плохо. Кнабе уже сидел в английской одноместной коляске, так называемой эгоистке, и нахлестывал поджарого буланого конька. Конек замолотил по воздуху передними копытами и взял с места так резко, что немца отшвырнуло на спинку сиденья. Толковый агент Клюев сидел на тротуаре, зажав руками голову, и между пальцев бежала кровь. -- Виноват, упустил, -- глухо простонал он. -- Я ему "Стой!", а он рукояткой в лоб... -- Вставай! -- Эраст Петрович рванул ушибленного за плечо, заставил подняться. -- Уйдет! Сделав над собой усилие, Клюев мазнул по лицу бордовую жижу и боком-боком заковылял к пролетке. -- Я ничего, только плывет все, -- пробормотал он, залезая на козлы. Фандорин в один прыжок оказался сзади, Клюев тряхнул вожжами, и рыжая лошадка звонко зацокала по брусчатке, постепенно разгоняясь. Но медленно, слишком медленно. Эгоистка уже оторвалась шагов на сто. -- Гони! -- крикнул Эраст Петрович вялому Клюеву. -- Гони! Оба экипажа на бешеной скорости -- мелькали дома, вывески магазинов, остолбеневшие прохожие -- вынеслись по короткой Софийке на широкую Лубянку, и тут погоня пошла всерьез. Городовой, что дежурил напротив фотографии Мебиуса, зашелся в негодующем свистке, помахал нарушителям кулаком, но и только. Эх, вот бы телефонный аппарат в пролетку, мимоходом примечталось Фандорину, да позвонить Караченцеву, чтоб выслал от жандармского управления пару колясок наперехват. Дурацкая и несвоевременная фантазия -- вся надежда сейчас была только на рыжую. А она, голубушка, старалась вовсю: отчаянно выбрасывала крепкие ноги, мотала гривой, косилась назад безумно выпученным глазом -- хорошо ли, мол, не наподдать ли, мол, еще пуще. Наподдай, милая, наподдай, взмолился Эраст Петрович. Клюев, кажется, немного очухался, и, стоя, щелкал кнутом да улюлюкал так, будто по тихой вечерней улице неслась целая Мамаева орда. Расстояние до эгоистки понемногу сокращалось. Кнабе обеспокоено оглянулся раз, другой, и, похоже, понял, что не уйти. Когда оставалось шагов тридцать, резидент обернулся, выставил назад левую руку с револьвером и выстрелил. Клюев пригнулся. -- Меткий, черт! Прямо над ухом визгнула! Это он из "рейхсревольвера" содит! Стреляйте, ваше высокоблагородие! По коню стреляйте! Упустим! -- Конь-то в чем виноват? -- проворчал Фандорин, вспомнив давешнего поросенка. На самом деле он, конечно, не пожалел бы буланого ради интересов отчизны, да вот беда -- не приспособлен "герсталь-агент" для прицельной стрельбы с такого расстояния. Не дай бог, подстрелишь вместо конька самого герра Кнабе, и вся операция будет провалена. На углу Сретенского бульвара немец снова обернулся и, прицелившись чуть дольше, дунул из ствола дымом. В тот же миг Клюев рухнул навзничь, прямо на Эраста Петровича. Один глаз испуганно смотрел коллежскому асессору в лицо, вместо второго образовалась красная яма. -- Ваше высоко... -- шевельнулись губы и не договорили. Коляску повело на сторону, и Фандорин был вынужден бесцеремонно оттолкнуть упавшего. Подхватил вожжи, натянул -- ив самый раз, а то пролетку разнесло бы вдребезги о чугунную решетку бульвара. Разгорячившаяся рыжая все норовила бежать дальше, но левое переднее колесо зацепилось за тумбу. Эраст Петрович склонился над агентом и увидел, что единственный оставшийся глаз у того уже не испуганный, а сосредоточенно-остановившийся, будто Клюев рассматривал наверху нечто очень интересное, поинтересней, чем небо и облака. Фандорин механически потянулся снять шляпу, но шляпы не было, ибо замечательный цилиндр так и остался в гардеробе "Альпийской розы". Отличный выходил результат: агент убит, Кнабе ушел. А куда, собственно, ушел? Кроме дома на Каретном резиденту пока податься некуда. Непременно должен туда наведаться, хоть на пять минут -- запасные документы прихватить, деньги, компрометаж уничтожить. Предаваться скорби было некогда. Эраст Петрович подхватил убитого подмышки и выволок из пролетки -- посадил спиной к решетке. -- Ты посиди тут пока, Клюев, -- пробормотал коллежский асессор и, не обращая внимания на замерших от ужаса и любопытства прохожих, полез на козлы. У подъезда красивого доходного дома, где на третьем этаже квартировал представитель банкирского дома "Кербель унд Шмидт", стояла знакомая эгоистка. Буланый, весь в мыле, нервно переступал на месте и мотал мокрой башкой. Фандорин ринулся в подъезд. -- Стой, куда? -- схватил его за руку мордатый швейцар, но немедленно, без лишних объяснений, получил кулаком в скулу и отлетел в сторону. Наверху хлопнула дверь. Кажется, как раз на третьем! Эраст Петрович прыгал через две ступеньки. "Герсталь" держал наготове. Стрелять два раза -- в правую руку и в левую. Ванду он резал правой, а стрелял левой. Значит, в равной степени владеет обеими. А вот и дверь с медной табличкой "Hans-Georg Knabe". Фандорин рванул бронзовую ручку -- не заперто. Дальше двигался быстро, но с предосторожностями. Руку с револьвером выставил вперед, предохранитель снял. В длинном коридоре было сумрачно -- свет падал только из открытого окна, расположенного в дальнем конце. Вот почему Эраст Петрович, ожидавший опасности спереди и сбоку, но никак не снизу, не заметил под ногами продолговатый предмет, споткнулся и чуть не грохнулся во весь рост. Проворно развернувшись, он изготовился стрелять, но это не понадобилось. Ничком, откинув одну руку вперед, на полу лежала знакомая фигура в клетчатом пиджаке с задравшимися полами. Мистика, -- вот первое, что подумал Эраст Петрович. Он перевернул лежащего на спину и сразу увидел деревянную рукоятку мясницкого ножа, торчавшую из правого бока. Выходило, что мистика не при чем. Резидент был убит, и, судя по пульсирующей из раны крови, убит только что. Фандорин азартно прищурился и пробежал по комнатам. Там был разгром: все перевернуто вверх дном, книги раскиданы по полу, в спальне белой поземкой витал пух из распоротой перины. И ни души. Эраст Петрович выглянул в окошко, предназначенное для освещения коридора, и увидел, что прямо под ним -- крыша пристройки. Вон оно что! Спрыгнув вниз, сыщик загрохотал по железу. Вид с крыши открывался замечательный: алый закат над колокольнями и башнями Москвы, и по алому -- черная рябь воронья. Но коллежский асессор, в обычное время весьма чувствительный к красоте, на чудесную панораму даже не взглянул. Странная штука. Убийца исчез, а между тем деться с крыши ему было решительно некуда. Не на небо же улетел? Два часа спустя квартиру в Каретном было не узнать. По тесным комнатам сновали сыскные чины, сотрудники из шифровального отдела нумеровали и раскладывали по картонным папкам все обнаруженные бумажки, жандармский фотограф делал снимки трупа в разных ракурсах. Начальство -- обер-полицеймейстер, глава секретного отделения губернаторской канцелярии и чиновник для особых поручений -- расположились на кухне, ибо обыск там уже завершился. -- Какие соображения у господ сыщиков? -- спросил Хуртинский, отправляя в ноздрю понюшку табака. -- Картина ясная, -- пожал плечами Караченцев. -- Имитация ограбления. Рассчитано на идиотов. Устроили разгром, а ценного ничего не взяли. И тайники не тронуты: оружие, шифровальная книга, технические средства -- все на месте. Видно, надеялись, не докопаемся. -- Ап-чхи! -- оглушительно чихнул надворный советник, однако пожеланий здоровья не дождался. Генерал отвернулся от него и продолжил, обращаясь к Фандорину: -- Особенно "правдоподобная" деталь -- орудие убийства. Нож взят вон оттуда. -- Он показал на крючки, где были развешаны ножи разного размера. Один крючок был пуст. -- Мол, грабитель схватил первое, что попалось под руку. Чисто немецкая, топорная хитрость. Удар в печень нанесен в высшей степени профессионально. Кто-то подстерегал нашего герра Кнабе в темном коридоре. -- Кто же-с? -- спросил Петр Парменович, аккуратно заряжая вторую ноздрю. Обер-полицеймейстер не снизошел до объяснения, и отвечать пришлось Эрасту Петровичу: -- Вероятно, свои. Б-больше вроде бы некому. -- Перетрусили колбасники, дипломатического конфликта боятся, -- кивнул Евгений Осипович. -- Ограбление, конечно фикция. К чему перину-то вспарывать? Нет, это они концы в воду. Нехорошо, майне херрен, не по-христиански -- собственного резидента, как свинью на бойне. Но причину паники понимаю. Тут ведь при разоблачении не просто скандалом -- войной пахнет. Зарвался капитан генерального штаба, перестарался. Излишнее рвение -- штука опасная. Так ему и надо, карьеристу. Однако что ж, господа, наша работа исполнена. Картина смерти генерала Соболева прояснилась. Далее пускай высшее начальство решает. Что с Вандой-то делать? -- Она к смерти Соболева к-касательства не имеет, -- сказал Фандорин. -- А за свои контакты с германским резидентом наказана достаточно. Чуть жизни не лишилась. -- Не трогать певичку, -- поддержал Хуртинский. -- Иначе многое всплывет, что не надо бы. -- Итак, -- подытожил обер-полицеймейстер, очевидно, прикидывая, как будет составлять рапорт в высшие сферы, -- следствие всего за два дня полностью восстановило цепь событий. Немецкий резидент Кнабе, желая отличиться перед своим начальством, на собственный страх и риск задумал устранить лучшего русского полководца, известного своим воинствующим антигерманизмом и являющегося признанным вождем русской националистической партии. Узнав о предстоящем приезде Соболева в Москву, Кнабе подставил генералу дамочку полусвета, которой вручил склянку с неким сильнодействующим ядом. Ядом агентка не пожелала или не успела воспользоваться. В настоящее время запечатанная склянка у нее изъята и находится в московском губернском жандармском управлении. Смерть генерала произошла вследствие естественных причин, однако Кнабе об этом не знал и поспешил доложить в Берлин о проведенной акции, ожидая награды. Берлинское начальство пришло в ужас и, предвидя возможные последствия такого политического убийства, решило немедленно избавиться от чересчур ретивого резидента, что и было исполнено. Прямых поводов для дипломатического демарша в адрес германского правительства не усматривается, тем более что сам факт покушения отсутствовал. -- И Евгений Осипович закончил уже обычным, не рапортным тоном. -- Шустрого гауптмана погубило роковое стечение обстоятельств. Туда ему, мерзавцу, и дорога. Хуртинский поднялся: -- Аминь. Ну, господа, вы тут заканчивайте, а я с вашего позволения откланяюсь. Его сиятельство ждет моего доклада. До гостиницы Эраст Петрович добрался уже далеко за полночь. В коридоре перед дверью неподвижно стоял Маса. -- Господин, она опять тут, -- лаконично сообщил японец. -- Кто? -- Женщина в черном. Пришла и не уходит. Я посмотрел в словаре, сказал, что вы придете неизвестно когда: _"Господзин ситяс нет. Потом есчь"._ Она села и сидит. Три часа сидит, а я тут стою. Эраст Петрович, вздохнув, приоткрыл дверь и заглянул в щель. У стола, сложив руки на коленях, сидела золотоволосая девушка в траурном платье и широкополой шляпе с черной вуалью. Было видно опущенные длинные ресницы, тонкий нос с легкой горбинкой, точеный овал лица. Услышав скрип, незнакомка подняла глаза, и Фандорин замер -- до того они были прекрасны. Инстинктивно отпрянув от двери, коллежский асессор прошипел: -- Маса, ты же говорил, немолодая. Ей не больше двадцати пяти! -- Европейские женщины так старо выглядят, -- покачал головой Маса. -- Да и потом, господин, разве двадцать пять лет -- это молодая? -- Ты говорил, некрасивая! -- Некрасивая и есть, бедняжка. Желтые волосы, большой нос и водянистые глаза -- совсем, как ваши, господин. -- Ну да, -- прошептал уязвленный Эраст Петрович, -- ты один у нас красавец. И, еще раз глубоко вздохнув, но уже совсем в другом смысле, вошел в комнату. -- Господин Фандорин? -- спросила девушка, порывисто поднимаясь. -- Ведь это вы ведете расследование обстоятельств смерти Михаила Дмитриевича Соболева? Мне сказал Гукмасов. Эраст Петрович, молча поклонившись, вгляделся в лицо незнакомки. Сочетание воли и хрупкости, ума и женственности -- такое в девичьих чертах увидишь не часто. Пожалуй, барышня чем-то напоминала Ванду, только в линии рта не было ни малейших признаков жесткости и циничной насмешливости. Ночная посетительница приблизилась к молодому человеку вплотную, заглянула ему в глаза и дрожащим не то от сдерживаемых слез, не то от ярости голосом спросила: -- Известно ли вам, что Михаила Дмитриевича убили? Фандорин нахмурился. -- Да-да, его убили, -- Глаза девушки лихорадочно блестели. -- Из-за этого проклятого портфеля! Глава седьмая, в которой все скорбят, а Фандорин попусту теряет время В воскресенье с раннего утра по безмятежному, белесому от яркого солнца московскому небу плыл неумолчный колокольный звон. И день вроде бы выдался погожий, и золотые луковки бесчисленных храмов сияли так, что хоть зажмурься, а тоскливо и холодно было на душе у раскинувшегося на невысоких холмах города. Уныло, скучно гудели прославленные колокола -- это Москва печалилась молебствием об упокоении новопреставленного раба Божия Михаила. Усопший подолгу живал в Петербурге, в древней столице бывал только наездами, однако же Москва любила его сильней, чем холодный чиновный Питер, любила самозабвенно, по-бабьи, не очень задумываясь о достоинствах своего кумира. Достаточно того, что был он хорош собой и славен победами, а более всего полюбился москвичам Соболев тем, что чувствовали они в нем истинно русского человека, без чужестранных фанаберии и экивоков. Потому-то и висели литографии с Белым Генералом в размашистой бороде и с вострой саблей наголо чуть не в каждом доме Москвы -- и у мелкого чиновничества, и у купцов, и у мещанства. Такой скорби город не выказывал и в прошлом марте, когда служили панихиды по злодейски убиенному императору Александру Освободителю и целый год потом ходили в трауре -- не наряжались, гуляний не устраивали, причесок не делали и комедий не играли. Еще задолго до того, как через весь центр отправилась похоронная процессия к Красным Воротам, где в храме Трех Святителей должно было состояться отпевание, тротуары, окна, балконы и даже крыши по Театральному проезду, Лубянке и Мясницкой были сплошь запружены зрителями. Мальчишки расположились на деревьях, а самые отчаянные -- на водосточных трубах. По всему пути следования катафалка выстроились шпалерами войска гарнизона и воспитанники Александровского и Юнкерского училищ. На Рязанском вокзале уж дожидался траурный поезд из пятнадцати вагонов, разукрашенных флагами, георгиевскими крестами и дубовыми листьями. Раз Петербург не пожелал проститься с героем -- ему поклонится Русь-матушка, самое сердце которой расположено меж Москвой и Рязанью, где в селе Спасском Раненбургского уезда Белому Генералу суждено было обрести вечное успокоение. Шествие растянулось на добрую версту: одних подушек с орденами покойного было за два десятка. Звезду Святого Георгия первой степени нес командующий Петербургским военным округом генерал-от-инфантерии Ганецкий. А венков-то, венков! Саженный от торговцев Охотного Ряда, да от Английского клуба, да от Московской мещанской управы, да от георгиевских кавалеров -- всех и не перечислишь. Перед катафалком -- орудийным лафетом, застланным малиновым бархатом и увенчанным золотым балдахином, -- ехали герольды с перевернутыми факелами, потом распорядители похорон: генерал-губернатор и военный министр. Позади гроба, в одиночестве, на вороной арабской кобыле следовал брат и личный представитель государя великий князь, Кирилл Александрович. За ним адъютанты вели под уздцы под траурной попоной белоснежного Баязета, знаменитого Соболевского ахалтекинца. А далее маршировал замедленным шагом почетный караул, несли еще венки, поскромнее, и шли с обнаженными головами важнейшие гости -- сановники, генералы, гласные городской Думы, денежные тузы. Величественное было зрелище, даже и сравнить не с чем. Июньское солнце словно устыдилось своей неуместной лучезарности и укрылось за тучами, день посерел, и, когда процессия достигла Красных Ворот, где всхлипывала и крестилась стотысячная толпа, заморосил мелкий, плаксивый дождик. Природа пришла в гармонию с настроением общества. Фандорин продирался через густую толпу, пытаясь разыскать обер-полицеймейстера. В восьмом часу, ни свет ни заря, явился к генералу домой, на Тверской бульвар, да опоздал -- сказали, что его превосходительство уже отбыл к Дюссо. Шутка ли -- такой день, такая ответственность. И все на нем, на Евгении Осиповиче. Далее потянулась череда невезения. У выхода из гостиницы "Дюссо" жандармский капитан сказал Эрасту Петровичу, что генерал "вот только сию минуту был и ускакал в управление". В управлении на Малой Никитской Караченцева тоже не оказалось -- умчался наводить порядок перед храмом, где грозила начаться давка. Решить неотложную, жизненно важную проблему мог бы генерал-губернатор. Того и искать не надо было -- вон он, отовсюду виден: сидит бронзовой конногвардейской посадкой на сером в яблоках жеребце, возглавляет траурную процессию. Поди-ка к нему подступись. В церкви Трех Святителей, куда Фандорин проник лишь благодаря кстати подвернувшемуся Князеву секретарю, дела обстояли не лучше. Использовав науку "крадущихся", Эраст Петрович протиснулся чуть ли не к самому фобу, но дальше спины смыкались сплошной стеной. Владимир Андреевич стоял рядом с великим князем и герцогом Лихтенбургским торжественный, припомаженный, со старческой слезой в выпученных глазах. Поговорить с ним не было никакой возможности, а если б и была, вряд ли он сейчас оценил бы срочность дела. Злясь от бессилия, Фандорин прослушал трогательную речь преосвященного Амвросия, толковавшего о неисповедимости путей Господних. Бледный от волнения кадетик продекламировал звонким голосом длинную стихотворную эпитафию, которая заканчивалась словами: И не его ль кичливый враг Как грома Божия боялся? Пускай теперь он тлен и прах, Но дух героя в нас остался! Все вокруг снова, уж не в первый и не второй раз, прослезились. Зашаркали, полезли за носовыми платками. Церемония разворачивалась с подобающей случаю неспешностью. А время между тем уходило. * * * Минувшей ночью Фандорину открылись новые обстоятельства, представившие дело в совершенно ином свете. Ночная гостья, которую непривычный к европейскому канону слуга счел немолодой и некрасивой, а его склонный к романтизму господин -- интригующей и прекрасной, оказалась преподавательницей минской женской гимназии Екатериной Александровной Головиной. Несмотря на хрупкую конституцию и явно расстроенные чувства, Екатерина Александровна выражалась с несвойственной для гимназических учительниц решительностью и прямотой -- то ли от природы была такова, то ли горе ожесточило. -- Господин Фандорин, -- начала она, с нарочитой ясностью выговаривая каждый слог, -- я сразу должна объяснить вам, какого рода отношения связывали меня с... с... покойным. -- Это слово ей никак не давалось. По высокому, чистому лбу пролегла страдальческая линия, но голос не дрогнул. Спартанка, подумал Эраст Петрович. Как есть спартанка. -- Иначе вы не поймете, почему я знаю то, что не было известно никому другому, в том числе ближайшим помощникам Михаила Дмитриевича. Мы с Мишелем любили друг друга. -- Госпожа Головина испытующе посмотрела на Фандорина и, очевидно не удовлетворенная вежливо-внимательным выражением его лица, сочла нужным уточнить. -- Я была его возлюбленной. Екатерина Александровна прижала к груди сжатые в кулачки руки и в этот момент вновь показалась Эрасту Петровичу похожей на Ванду, когда та говорила о свободной любви -- то же выражение вызова и готовности к оскорблению. Коллежский асессор смотрел на барышню все так же -- вежливо и без малейшего осуждения. Та вздохнула и пояснила тупице еще раз: -- Мы жили как муж и жена, понимаете? Поэтому со мной он был откровенней, чем с другими. -- Я это понял, сударыня, п-продолжайте. -- впервые разомкнул уста Эраст Петрович. -- Но ведь вы знаете, что у Мишеля была законная супруга, -- все-таки сочла нужным уточнить Екатерина Александровна, всем видом показывая, что желает избежать каких-либо недомолвок и своего статуса ничуть не стыдится. -- Знаю, урожденная княжна Титова. Однако Михаил Дмитриевич с ней давно расстался, она даже на похороны не п-приехала. Вы рассказывайте про портфель. -- Да-да, -- сбилась Головина. -- Но я хочу по порядку. Потому что должна сначала объяснить... Месяц назад у нас с Мишелем произошла ссора... -- Она вспыхнула. -- В общем, мы расстались и с тех пор не виделись. Он уехал на маневры, потом вернулся на день в Минск и сразу... -- Мне известны передвижения Михаила Дмитриевича за последний месяц, -- учтиво, но непреклонно вернул собеседницу к главному Фандорин. Та помедлила и вдруг отчеканила: -- А известно ли вам, сударь, что в мае Мишель обратил в наличность все свои акции и ценные бумаги, забрал со счетов все деньги, сделал закладную на свое рязанское имение, да еще взял большую ссуду в банке? -- Для чего? -- нахмурился Эраст Петрович. Екатерина Александровна потупилась. -- Этого я не знаю. У него было какое-то тайное и очень важное для него дело, в которое он не желал меня посвящать. Я сердилась, мы ссорились... Я никогда не разделяла политических взглядов Мишеля -- Россия для русских, объединенное славянство, собственный неевропейский путь и прочая дикость. Наша последняя, окончательная ссора тоже была отчасти вызвана этим. Но было и другое... Я чувствовала, что перестала занимать главное место в его жизни. Там появилось что-то более значительное, чем я... -- Она покраснела. -- А может быть, не что-то, а кто-то... Ладно, это несущественно. Существенно другое. -- Головина понизила голос. -- Все деньги лежали в портфеле, который Мишель купил в Париже, во время своего февральского турне. Коричневый, кожаный, с двумя серебряными замками, запирающимися на маленькие ключики. Фандорин прищурился, пытаясь вспомнить, был ли такой портфель среди вещей покойного во время осмотра номера 47. Нет, определенно не было. -- Он говорил мне, что деньги ему понадобятся для поездки в Москву и Петербург, -- продолжила учительница. -- Поездка должна была состояться в конце июня, сразу по завершении маневров. Вы ведь не нашли портфель в его вещах? Эраст Петрович отрицательно покачал головой. -- И Гукмасов говорит, что портфель пропал. Мишель все время не выпускал его из рук, а в гостиничном нумере запер в сейф -- Гукмасов сам это видел. Однако потом... уже после..., когда Прохор Ахрамеевич открыл сейф, там были только какие-то бумаги, а портфеля не было. Гукмасов не придал этому значения, потому что был в потрясении, да и вообще не знал, какая в портфеле была сумма. -- К-какая же? -- спросил Фандорин. -- Насколько мне известно, более миллиона рублей, -- тихо произнесла Екатерина Александровна. Эраст Петрович от удивления присвистнул, за что немедленно извинился. Все эти новости ему решительно не нравились. Тайное дело? Какое может быть тайное дело у генерал-адъютанта, генерала-от-инфантерии и командующего корпусом? И что это за бумаги, которые, оказывается, лежали в сейфе? Когда Фандорин в присутствии обер-полицеймейстера заглянул туда, сейф был совершенно пуст. Почему Гукмасов решился утаить бумаги от следствия? Это ведь не шутки. И главное -- огромная, просто невероятная сумма! Зачем она понадобилась Соболеву? А центральный вопрос -- куда исчезла? Глядя в озабоченное лицо коллежского асессора, Екатерина Александровна заговорила быстро, страстно: -- Его убили, я знаю. Из-за этого проклятого миллиона. А потом каким-то образом изобразили смерть от естественных причин. Мишель был сильный, настоящий богатырь, его сердце выдержало бы сто лет битв и потрясений, он был создан для потрясений! -- Да, -- участливо кивнул Эраст Петрович, -- все это говорят. -- Я потому и не настаивала на браке, -- не слушая, продолжила порозовевшая от бурных эмоций Головина, -- что чувствовала: я не имею права, у него другая миссия, он не может принадлежать одной женщине, а объедков мне не надо... Господи, о чем я! Простите... -- Она закрыла глаза рукой и дальше говорила уже медленней, через силу. -- Когда вчера пришла телеграмма от Гукмасова, я сразу бросилась на вокзал. Я и тогда не поверила в паралич сердца, а когда узнала про исчезновение портфеля... Он убит, это несомненно. -- Внезапно она схватила Фандорина за руку, и он подивился, сколько силы в ее тонких пальцах. -- Найдите убийцу! Прохор Ахрамеевич говорит, что вы аналитический гений, что вы все можете. Сделайте это! Он не мог умереть от разрыва сердца. Вы не знали этого человека, как его знала я! Тут она наконец разрыдалась, по-детски ткнувшись лицом в грудь коллежскому асессору. Неловко обнимая барышню за плечи, Эраст Петрович вспомнил, как совсем недавно, при совершенно иных обстоятельствах, обнимал Ванду. Такие же хрупкие, беззащитные плечи, такой же аромат от волос. Пожалуй, понятно, почему Соболев увлекся певицей -- он не могла не напомнить генералу его минскую любовь. -- Так, как вы, я его, разумеется, не знал, -- мягко сказал Фандорин. -- Но я знал Михаила Дмитриевича достаточно, чтобы усомниться в естественности его кончины. Люди его склада своей смертью не умирают. Эраст Петрович усадил сотрясающуюся от рыданий девицу в кресло, а сам прошелся по комнате и вдруг восемь раз подряд громко хлопнул в ладоши. Екатерина Александровна дернулась и испуганно воззрилась на молодого человека сияющими от слез глазами. -- Не обращайте внимания, -- поспешил успокоить ее Фандорин. -- Это восточное упражнение д-для концентрации. Помогает отмести второстепенное и сосредоточиться на основном. Идемте. Он решительно вышел в коридор, оторопевшая от неожиданности Головина бросилась следом. На ходу Эраст Петрович бросил дожидавшемуся за дверью Масе: -- Возьми саквояж с инструментами и догоняй. Полминуты спустя, когда Фандорин и его спутница еще спускались по лестнице, японец уже был тут как тут -- мелко переступая, пыхтел хозяину в затылок. В руке у слуги был маленький саквояж, в котором хранился весь потребный для расследования инструментарий -- множество полезных и даже незаменимых для сыщика предметов. В вестибюле Эраст Петрович подозвал ночного портье и велел открыть 47-ой. -- Никак невозможно, -- развел руками служитель. -- Господа жандармы навесили печать, а ключ изъяли-с. -- Он понизил голос. -- Там же покойник, царствие ему небесное. На рассвете их прибирать придут. С утра-то похороны. -- Печать? Хорошо хоть почетный к-караул не приставили, -- пробурчал Фандорин. -- Вот глупо было бы -- почетный караул в спальне. Ладно, сам открою. Ступай за мной, зажжешь там свечи. Войдя в "соболевский" коридор, коллежский асессор бестрепетной рукой сорвал с двери сургуч, вынул из саквояжа связку отмычек и через минуту уже был в нумере. Портье, опасливо косясь на закрытую дверь спальни и мелко крестясь, зажег свечи. Екатерина Александровна тоже смотрела на белый прямоугольник, за которым лежало набальзамированное тело. Взгляд ее зачарованно замер, губы беззвучно шевелились, однако Фандорину сейчас было не до учительницы и ее переживаний -- он работал. Со второй печатью он расправился столь же бесцеремонно, а отмычка не понадобилась -- спальня была не заперта. -- Ну, что встал? -- нетерпеливо оглянулся Эраст Петрович на служителя. -- Свечи неси. И вошел в царство смерти. Гроб, слава Богу, был закрыт -- иначе, пожалуй, пришлось бы не дело делать, а с барышней возиться. У изголовья лежал раскрытый молитвенник и оплывала толстая церковная свеча. -- Сударыня, -- крикнул Фандорин, оборотившись к гостиной. -- Вас прошу сюда не входить. Помешаете. -- И по-японски Масе. -- Живо фонарь! Вооружившись английским электрическим фонариком, сразу же двинулся к сейфу. Посветил на замочную скважину, кинул через плечо: -- Лупу номер четыре. Так-так. Крепко дверцу похватали -- вон сколько отпечатков. В позапрошлом году, в Японии, Эраст Петрович при помощи профессора Гардинга весьма удачно провел расследование загадочного двойного убийства в английском сеттльменте, сняв на месте преступления отпечатки пальцев. Новая метода произвела настоящий фурор, однако для устройства в России дактилоскопической лаборатории и картотеки надобны годы. Ах, жалко -- такие отчетливые следы. И как раз возле замочной скважины. Ну-ка, что там у нас внутри? -- Лупу номер шесть. В сильном увеличении были отчетливо видны свежие царапины -- стало быть, открывали не ключом, а отмычкой. И еще, странное дело, в скважине остались следы какого-то белого вещества. Фандорин подцепил миниатюрным пинцетом, рассмотрел. Кажется, воск. Любопытно. -- Он сидел там? -- раздался сзади тонкий, напряженный голос. Эраст Петрович досадливо обернулся. В дверях стояла Екатерина Александровна, зябко обхватив себя за локти. На гроб барышня не смотрела, даже старалась от него отвернуться, а разглядывала кресло, в котором якобы умер Соболев. Вот уж ни к чему ей знать, где это произошло на самом деле, подумал Фандорин. -- Я просил вас сюда не входить! -- сурово прикрикнул он на учительницу, потому что в подобной ситуации строгость действует лучше, чем сочувствие. Пусть вспомнит возлюбленная павшего генерала, зачем они пришли сюда среди ночи. Вспомнит и возьмет себя в руки. Головина молча повернулась и вышла в гостиную. -- Присядьте! -- громко сказал Фандорин. -- Это может затянуться. Тщательный осмотр номера занял более двух часов. Портье давно перестал пугаться гроба, примостился в углу и затих, клюя носом. Маса ходил тенью за хозяином, мурлыча песенку, и время от времени подавал нужные инструменты. Екатерина Александровна в спальне более не показывалась. Фандорин раз выглянул -- сидит за столом, уткнулась лбом в скрещенные руки. Словно почувствовав устремленный на нее взгляд, вскинулась, обожгла Эраста Петровича глазищами, но ни о чем не спросила. Лишь на рассвете, когда фонарь стал уже не нужен, Фандорин нашел зацепку. На подоконнике крайнего левого окна просматривался слабый отпечаток подошвы -- узкой, словно бы женской, однако обувь была явно мужская, в лупу удалось даже разглядеть едва обозначившийся узор из крестов и звездочек. Эраст Петрович поднял голову. Форточка приоткрыта. Если б не след, он не придал бы этому никакого значения -- больно узок лаз. -- Эй, любезный, просыпайся-ка, -- позвал он сонного портье. -- В нумере уборку делали? -- Никак нет, -- ответил тот, протирая глаза. -- Какая уборка. Сами изволите видеть. -- И мотнул головой на гроб. -- А окна открывали? -- Не могу знать. Только навряд. Где покойник лежит, окон не открывают. Эраст Петрович осмотрел и остальные два окна, но ничего примечательного больше не обнаружил. В половине пятого осмотр пришлось прекратить. Явился гример с помощниками -- готовить Ахиллеса к последней поездке на колеснице. Коллежский асессор отпустил служителя и распрощался с Екатериной Александровной, так ничего ей и не сказав. Она крепко пожала ему руку, пытливо посмотрела в глаза и сумела обойтись без лишних слов. Сказано -- спартанка. Эрасту Петровичу не терпелось остаться одному -- обдумать результаты обыска, выработать план действий. Несмотря на бессонную ночь, спать совсем не хотелось, да и усталости никакой не ощущалось. Вернувшись к себе, Фандорин стал анализировать. Вроде бы не так уж много дал ночной осмотр 47-го номера, а между тем картина вырисовывалась довольно ясная. Признаться, поначалу версия о том, что народного героя убили из-за денег, показалась Эрасту Петровичу невероятной и даже дикой. Но ведь влез кто-то в номер через форточку в ту самую ночь, вскрыл сейф и портфель похитил. И политика тут не при чем. Вор не взял хранившихся в несгораемом ящике бумаг, хотя бумаги эти были настолько важны, что Гукмасов счел необходимым изъять их до появления властей. Получается, что взломщик интересовался только портфелем? Что примечательно: вор знал, что Соболева ночью в номере нет и что он внезапно не вернется -- сейф вскрывался обстоятельно, не спеша. Самое же знаменательное то, что обкраденный сейф не был оставлен нараспашку, а аккуратно закрыт, на что, как известно, требуется гораздо больше времени и сноровки, чем на вскрытие. Зачем понадобился лишний риск, если пропажа портфеля все равно будет постояльцем обнаружена? И к чему вылезать через форточку, когда можно бы через окно? Выводы... Фандорин встал и прошелся по комнате. Похититель знал, что Соболев к себе уже не вернется. Во всяком случае, живым. Это раз. Знал он и то, что никто кроме генерала хватиться портфеля не может, так как о миллионе известно только самому Соболеву. Это два. Все это подразумевает какой-то совершенно фантастический уровень осведомленности. Это три. Ну, и, разумеется, четыре: вора необходимо разыскать. Хотя бы потому, что он, возможно, не только вор, но и убийца. Миллион -- это стимулус серьезный. Легко сказать -- разыскать. Но как? Эраст Петрович сел к столу и придвинул пачку писчей бумаги. -- Кисть и тушечницу? -- подлетел Маса, до сей минуты неподвижно стоявший у стены и даже сопевший тише обычного, чтобы не мешать хозяину в постижении смысла Великой Спирали, на которую нанизаны все сущие причины и следствия, как очень большие, так и совсем маленькие. Фандорин кивнул, продолжая размышлять. Время дорого. Кто-то вчера ночью разбогател на целый миллион. Возможно, вор со своей добычей уже очень далеко. Но если умен -- а по всему видно, что человечек ушлый, -- то резких движений не делает и затаился. Кто может знать профессиональных медвежатников? Его превосходительство Евгений Осипович. Нанести визит? Так ведь спит генерал, набирается сил перед многотрудным днем. И потом, не хранит же он картотеку преступников у себя на дому. А в Сыскном в такую рань тоже никого не будет. Ждать, пока начнется присутствие? Ох, да есть ли у них картотека? Раньше, когда Фандорин сам работал в Сыскном, таких тонкостей в заводе не было. Нет, до утра ждать не стоит. Маса тем временем быстренько растер в квадратной лаковой мисочке сухую палочку туши, капнул воды, обмакнул кисточку и почтительно протянул Фандорину, а сам встал сзади, чтобы не отвлекать хозяина от каллиграфического упражнения. Эраст Петрович медленно поднял кисточку, секунду повременил и тщательно вывел на бумаге иероглиф "терпение", стараясь думать только об одном -- чтобы знак получился идеальным. Вышло черт-те что: линии натужные, элементы дисгармонируют, сбоку клякса. Скомканный лист полетел на пол. За ним последовал второй, третий, четвертый. Кисть двигалась все быстрее, все уверенней. В восемнадцатый раз иероглиф получился совершенно безупречным. -- На, сохрани. -- Фандорин передал шедевр Масе. Тот полюбовался, одобрительно почмокал и уложил листок в специальную папочку из рисовой бумаги. А Эраст Петрович уже знал, что надо делать. На душе от простого и правильного решения сделалось спокойно. Правильные решения, они всегда просты. Сказано ведь: благородный муж не приступает к незнакомому делу, пока не наберется мудрости у учителя. -- Собирайся, Маса, -- сказал Фандорин. -- Мы едем в гости к моему старому учителю. Ксаверий Феофилактович Грушин, бывший следственный пристав Сыскного управления, -- вот кто ценнее любой картотеки. Под его отеческой, нестрогой опекой начинал юный Эраст Петрович свою сыщическую карьеру. Недолго довелось вместе прослужить, а научился многому. Стар Грушин, давно в отставке, но всю воровскую Москву знает, изучил за многолетнюю службу и вдоль и поперек. Бывало, идет с ним двадцатилетний Фандорин по Хитровке или, скажем, по разбойничьей Грачевке и только диву дается. Подходят к приставу то бандитские рожи, то кошмарные оборванцы, то напомаженные щеголи с убегающим взглядом, и каждый снимает шапку, кланяется, приветствует. С одним Ксаверий Феофилактович пошепчется, другому беззлобно по уху съездит, с третьим поздоровается за руку. И тут же, малость отойдя, объяснит зеленому письмоводителю: "Это Тишка Сырой, поездошник -- у вокзалов промышляет, чемоданы из пролеток на ходу выхватывает. А это Гуля, сменщик первоклассный". "Сменщик?" -- робко переспросил Эраст Петрович, оглядываясь на приличного с виду господина в котелке и с тросточкой. "Ну да, золотишко с рук продает. Очень ловко настоящее кольцо на подделку меняет. Покажет золото, а всунет золоченую медяшку. Почтенное ремесло, большого навыка требует". Остановится Грушин подле "играющих" -- тех, кто простаков в три наперстка чистит, -- и показывает: "Видите, юноша, Степка хлебный шарик под левый колпачок положил? Так не верьте глазам своим -- шарик у него к ногтю приклеен, и под наперстком никогда не останется". "Что ж мы не арестуем их, мошенников!" -- горячо восклицал Фандорин, а Грушин только ухмылялся: "Всем жить надо, голубчик. Я только одного требую -- чтоб совесть помнили и догола никого не раздевали". У воровской Москвы пристав пользовался особым уважением -- за справедливость, за то, что всякой птахе жить дает, а особо за бескорыстие. Не брал Ксаверий Феофилактович мзды, не то что другие полицианты, а потому каменных палат не нажил и, выйдя на пенсию, поселился в скромном замоскворецком домишке с огородом. Служа в далекой Японии по дипломатическому ведомству, Эраст Петрович время от времени получал весточки от своего прежнего начальника, а по переводе в Москву собирался непременно нанести ему визит, как только немного обустроится. Но выходило, что наведаться придется прямо сейчас. Когда извозчичья пролетка грохотала по Москворецкому мосту, залитому самым первым, неуверенным утренним светом, Маса озабоченно спросил: -- Господин, а _Гурусин-сэнсэй_ -- он просто _сэнсэй_ или _онси_? И пояснил свое сомнение, осуждающе качая головой: -- Для почтительного визита к _сэнсэю_ еще слишком рано, а для почтительнейшего визита к _онси_ тем более. _Сэнсэй_ -- это просто учитель, а _онси_ -- нечто неизмеримо большее: учитель, к которому испытываешь глубокую и искреннюю благодарность. -- Пожалуй, что _онси_, -- Эраст Петрович посмотрел на красную, в полнебосвода, полосу рассвета и легкомысленно признал. -- Рановато, конечно. Ну да у Грушина, поди, все равно бессонница. Ксаверий Феофилактович и в самом деле не спал. Он сидел у окошка маленького, но зато собственного домика, расположенного в переулочном лабиринте между двумя Ордынками, и предавался размышлениям о странных особенностях сна. То, что к старости человек спит меньше, чем в молодости, это, с одной стороны, вроде бы разумно и правильно. Чего попусту время тратить -- все равно скоро отоспишься. С другой стороны, в молодости время куда как нужней. Бывало, носишься весь день с утра до ночи, с ног сбиваешься, еще бы часок-другой, и все дела бы переделал, а восемь часов подушке отдай. Такая иной раз жаль брала, да ничего не попишешь -- природа своего требует. Теперь же вот вечерком часок-другой в палисадничке подремлешь и потом хоть всю ночь глаз не смыкай, а занять-то себя и нечем. Нынче новые времена, новые порядки. Списали старого конягу доживать в теплом стойле. Оно, конечно, спасибо, грех жаловаться. Только скучно. Супруга, земля ей пухом, третий год как преставилась. Единственная дочь Сашенька выскочила замуж за вертопраха-мичмана и уехала с мужем за тридевять земель, в город Владивосток. Кухарка Настасья, конечно, и сготовит, и обстирает, но поговорить-то ведь тоже хочется. Только о чем с ней, дурой, говорить? О ценах на керосин и семечки? А ведь мог бы еще пригодиться Грушин, ох как мог бы. И сила пока не вся вышла, и мозги, слава Богу, не заржавели. Прокидаетесь, господин полицмейстер. Много злодеев-то наловили с вашими бертильонажами дурацкими? По Москве пройти стало боязно -- вмиг кошелек умыкнут, а по вечернему времени и свинчаткой по башке очень даже запросто получить можно. От мысленного препирательства с бывшим начальством Ксаверий Феофилактович обычно переходил к унынию. Отставной пристав был с собой честен: служба без него худо-бедно обойдется, а вот ему без нее тоска. Эх, бывало, выедешь с утра на расследование, внутри все звенит, будто пружину какую сжали до невозможности. Голова после кофею и первой трубочки ясная, мысли сами всю линию действий выстраивают. Это получается, и было счастье, это и была настоящая жизнь. Господи, вроде немало пожил-пережил, а пожить бы еще, вздохнул Грушин, неодобрительно глядя на выглянувшее из-за крыш солнце -- снова будет долгий, пустой день. И услышал Господь. Прищурил Ксаверий Феофилактович дальнозоркие глаза на немощеную улицу -- вроде коляска пылит со стороны Пятницкой. Седоков двое: один при галстуке, второй, низенький, в чем-то зеленом. Кто бы это с утра пораньше? После непременных объятий, поцелуев и расспросов, на которые Грушин отвечал крайне пространно, а Фандорин крайне коротко, перешли к делу. В подробности истории Эраст Петрович вдаваться не стал, тем более умолчал о Соболеве -- лишь обрисовал условия задачи. В некой гостинице обчищен сейф. Почерк такой: замок вскрыт не слишком аккуратно -- судя по царапинам, вор провозился изрядно. Характерная особенность: в скважине следы воска. Преступник отличается редкостной субтильностью конституции -- пролез в форточку размером семь дюймов на четырнадцать. Был обут в сапоги или штиблеты с узором на подошве в виде крестиков и звездочек, стопа длиной предположительно девять дюймов, шириной -- чуть менее трех... Закончить перечень условий задачки Фандорин не успел, потому что Ксаверий Феофилактович вдруг перебил молодого человека: -- Сапоги. Коллежский асессор испуганно покосился на дремавшего в углу Масу. Не зря ли приехали, не выжил ли старый _онси_ из ума? -- Что? -- Сапоги, -- повторил пристав. -- Не штиблеты. Хромовые сапоги, с зеркальным блеском. Других не носит. У Фандорина внутри все так и замерло. Он осторожненько, словно опасаясь вспугнуть, спросил: -- Неужто знакомый субъект? -- Отлично знаком. -- Грушин довольно улыбнулся всем своим мягким, морщинистым лицом, на котором кожи было много больше, чем требовалось черепу. -- Это Миша Маленький, больше некому. Только странно, что долго с сейфом возился, ему гостиничный сейф вскрыть -- пара пустяков. Из медвежатников только Миша в фортку пролезает, и отмычки у него всегда воском смазаны -- чувствительный очень, скрипу не выносит. -- Миша Маленький? Кто т-таков? -- Ну как же. -- Ксаверий Феофилактович развязал кисет с табачком, не спеша набил трубку. -- Король московских "деловых". Первостатейный бомбер по сейфам, и мокрушными гешефтами не брезгует. А также "кот", перекупщик краденого и главарь шайки. Широкого профиля мастер, уголовный Бенвенуто Челлини. Маленького росточка -- два аршина и два вершка. Щупленький. Одевается с шиком. Хитер, изворотлив и по-звериному жесток. Личность на Хитровке очень даже известная. -- Такая знаменитость и не на каторге? -- удивился Фандорин. Пристав хмыкнул, с наслаждением присосался к трубке -- первая утренняя затяжка, она самая сладкая. -- Поди-ка, посади его. У меня не вышло, и навряд ли у нынешних получится. Он, мерзавец, своих человечков в полиции имеет -- это уж наверняка. Сколько раз я пытался его прищучить. Какой там! -- Грушин махнул рукой. -- Уходит от любой облавы. Предупреждают, доброхоты. Да и боятся Мишу, ох как боятся. Шайка у него -- душегуб на душегубе. Уж на что меня на Хитровке уважают, но про Мишу Маленького всегда молчок, хоть клещами рви. И то я ведь клещами рвать не буду, самое худое в зубы дам, а Миша потом не то что клещами, щипчиками раскаленными на кусочки расковыряет. Раз, тому четыре года, совсем я было к нему подобрался. Девку одну из его марух обработал, хорошая была девка, не совсем еще пропащая. Так перед самым делом, как мне Мишу в ихнем бандитском схроне брать, подбрасывают прямо к Сыскному мешок. А в нем моя осведомительница -- внарезку распиленная, на двенадцать ломтей... Эх, Эраст Петрович, душа моя, я бы такого порассказал про его художества, да у вас, как я понимаю, времени нет. Иначе не приехали бы в полшестого утра. И Ксаверий Феофилактович, гордый своей проницательностью, хитро сощурился. -- Мне очень нужен Миша Маленький, -- нахмурившись, сказал Фандорин. -- Это представляется невероятным, но он каким-то образом связан с... Впрочем, не имею права... Однако же, уверяю вас, что дело г-государственной важности и притом великой срочности. Вот поехать бы прямо сейчас и взять вашего Бенвенуто, а? Грушин развел руками: -- Ишь чего захотели. Я на Хитровке все ходы-выходы знаю, а где Миша Маленький ночует, мне неведомо. Тут генеральная облава нужна. Только чтоб с самого верху шло, без приставов и квартальных -- упредят. Оцепить всю Хитровку, и хорошенько, не спеша поработать. Глядишь, не самого Мишу, так кого-то из его шайки или марух подцепим. Но для этого потребно с полтыщи стражников, не меньше. И чтоб до последней минуты не знали, зачем. Это уж беспременно. * * * Вот и рыскал Эраст Петрович с самого утра по охваченному скорбью городу, вот и метался меж Тверским бульваром и Красными Воротами, разыскивая самое что ни на есть высокое начальство. Уходило драгоценное время, уходило! С таким баснословным кушем мог Миша Маленький уже рвануть в веселый город Одессу, или в Ростов, или в Варшаву. Империя-то большая, есть где погулять фартовому человеку. С позавчерашней ночи сидит Миша на добыче, какая ему никогда и не снилась. По разумному, выждать бы маленько надо, притихнуть, поглядеть -- будет шум или нет. Миша -- калач тертый, все это наверняка понимает. Да только жгут ему бандитское сердце этакие деньги. Не выдержит долго -- в отрыв уйдет. Если уже не ушел. Ах, как некстати с этими похоронами... Один раз, когда к гробу шагнул Кирилл Александрович и в церкви воцарилась почтительная тишина, Фандорин поймал на себе взгляд генерал-губернатора и отчаянно закивал головой, дабы привлечь к себе внимание его сиятельства, но князь ответил таким же киванием, тяжко вздохнул и скорбно воззрился на пылающую свечами люстру. Зато жестикуляция коллежского асессора была замечена его высочеством герцогом Лихтенбургским, который стоял среди всей этой византийской позолоты с видом несколько сконфуженным, крестился не так, как все, а слева направо и вообще, кажется, чувствовал себя не в своей тарелке. Чуть приподняв бровь, Евгений Максимилианович задержал взгляд на делающем какие-то знаки чиновнике и, немного подумав, тронул пальцем за плечо Хуртинского, чей прилизанный зачес выглядывал поверх губернаторского эполета. Петр Парменович оказался сообразительней своего начальника: вмиг понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее, и ткнул подбородком в сторону бокового выхода -- мол, туда пожалуйте, там и поговорим. Эраст Петрович снова заскользил через густую толпу, но уже в ином направлении -- не к центру, а наискосок, так что теперь получалось быстрее. И все время, пока коллежский асессор протискивался через скорбящих, под сводами храма звучал глубокий, мужественный голос великого князя, которого все слушали с особенным вниманием. Дело было не только в том, что Кирилл Александрович -- родной и любимый брат государя. Многим из присутствующих на панихиде было отлично известно, что этот красивый, статный генерал с немного хищным, ястребиным лицом не просто командует гвардией, а, можно сказать, является истинным правителем империи. Он шефствует и над военным министерством, и над Департаментом полиции, и, что еще существенней, над Отдельным корпусом жандармов. Самое же главное то, что царь, как поговаривали, не принимает ни одного сколько-нибудь важного решения, предварительно не обсудив его с братом. Пробираясь к выходу, Эраст Петрович прислушивался к речи великого князя и думал, что природа сыграла с Россией недобрую шутку: родиться бы одному брату на два года ранее, а другому на два года позднее, и самодержцем всероссийским стал бы не медлительный, вялый, угрюмый Александр, а умный, дальновидный и решительный Кирилл. Ах, как изменилась бы сонная русская жизнь! А как засверкала бы держава на мировой арене! Но нечего зря сетовать на природу и, если уже пенять, то не ей, матушке, а Провидению. Провидение же ничего без высшего резону не вершит, и если не суждено империи воспрянуть по мановению нового Петра, то, стало быть, не нужно это Господу. Готовит Он Третьему Риму какую-то иную, неведомую участь. Хорошо бы радостную и светлую. При этой мысли Фандорин перекрестился, что делал крайне редко, но движение это не привлекло ничьего внимания, ибо все вокруг осеняли себя крестом поминутно. Может быть, думали о том же? Славно говорил Кирилл -- весомо, благородно, не казенно: -- ...Многие сетуют на то, что этот доблестный герой, надежда русской земли, ушел от нас так внезапно и -- что уж кривить душой -- нелепо. Тот, кого называли Ахиллесом за легендарную воинскую удачливость, много раз спасавшую его от неминуемой гибели, пал не на поле брани, а умер тихой, сугубо статской смертью. Но так ли это? -- Голос зазвенел античной бронзой. -- Сердце Соболева разорвалось потому, что было источено годами тяжкой службы во имя отечества, ослаблено многочисленными ранами, полученными в сражениях с нашими врагами. Не Ахиллесом его следовало бы назвать, о нет! Надежно защищенный Стиксовой водой, Ахиллес был неуязвим для стрел и мечей, вплоть до самого последнего дня жизни он не пролил ни капли своей крови. А Михаил Дмитриевич носил на теле следы четырнадцати ран, каждая из которых невидимо приближала час его кончины. Нет, не с счастливчиком Ахиллесом следовало бы сравнивать Соболева, а скорее с благородным Гектором -- простым смертным, рисковавшим жизнью наравне со своими воинами! Конца этой прочувствованной речи Эраст Петрович не услышал, потому что как раз на этом месте достиг, наконец, заветной двери, где уже поджидал его начальник секретного отделения губернаторской канцелярии. -- Ну-с, что стряслось? -- спросил надворный советник, двигая кожей высокого бледного лба, и потянул за собой Фандорина во двор, подальше от чужих ушей. Эраст Петрович со своей всегдашней математической ясностью и краткостью изложил суть дела, закончив словами: -- Провести массовую облаву следует немедленно, никак не позднее нынешней ночи. Это шесть. Хуртинский слушал напряженно, дважды ахнул, а под конец даже тугой воротничок распустил. -- Убили вы меня, Эраст Петрович, просто убили, -- молвил он. -- Это скандал похуже шпионского. Если героя Плевны умертвили из-за презренного металла, это же позор на весь мир. Хотя миллион, конечно, сумма отнюдь не презренная... -- Петр Парменович захрустел пальцами, соображая. -- Господи, что же делать, что делать... Соваться к Владимиру Андреевичу бессмысленно -- не в том он нынче состоянии. Да и Караченцев не поможет -- у него сейчас ни одного городового лишнего. Вечером следует ожидать всенародной ажитации по случаю прискорбного события, да и высоких особ сколько пожаловало -- каждую надобно охранять и оберегать от террористов да бомбистов. Нет, милостивый государь, ничего сегодня с облавой не выйдет, даже и не думайте. -- Так ведь упустим, -- чуть не простонал Фандорин. -- Уйдет. -- Вероятнее всего, уже ушел, -- мрачно вздохнул Хуртинский. -- Если и ушел, так след еще свежий. Глядишь, какую-никакую ниточку и п-подцепим: Петр Парменович деликатнейшим образом взял собеседника под локоток: -- Ваша правда. Время терять преступно. Я ведь не первый год московскими тайнами ведаю. Знаю и Мишу Маленького. Давненько к нему подбираюсь, да ловок, бестия. И вот что я вам скажу, дорогой Эраст Петрович. -- Голос надворного советника зазвучал ласково, доверительно, всегда прищуренные глаза раскрылись во весь калибр и оказались умными, проницательными. -- Откровенно говоря, вы мне поначалу не понравились. То есть совсем. Вертопрах, подумал я, белоподкладочник. Припорхнул на готовенькое, добытое потом и кровью. Но Хуртинский всегда готов признать, ежели неправ. Ошибался я на ваш счет -- события последних двух дней это красноречивейше проявили. Вижу, что человек вы умнейший и опытнейший, а сыщик первостатейлый. Фандорин слегка поклонился, ожидая, что последует дальше. -- И вот какое у меня к вам предложеньице. Если, конечно, не побоитесь... -- Петр Парменович придвинулся вплотную и зашептал. -- Чтоб нынешний вечер впустую не пропал, не прогуляться ли вам по хитровским притонам, не произвести ли разведочку? Мне известно, что вы непревзойденный мастер маскарада, так что для вас хитрованцем прикинуться -- пара пустяков. Я бы вам подсказал, где вероятнее всего на Мишин след выйти. Располагаю сведениями. А я и провожатых выделю, самых наилучших своих агентов. Как, не побрезгуете такой работой? Или, может быть, боязно? -- Не побрезгую и не боязно, -- ответил Эраст Петрович, которому "предложеньице" надворного советника показалось очень даже неглупым. В самом деле, если уж полицейская операция невозможна, почему бы не попробовать самому? -- А ежели ниточку подцепите, -- продолжил Хуртинский, -- то на рассвете можно бы и облаву. Вы мне только весточку пришлите. Пятьсот городовых я вам, конечно, не соберу, но столько и не понадобится. Вы ведь, надо полагать, круг поиска к тому времени сузите? Пошлите ко мне одного из моих людишек, а остальное уж я сам. И без его превосходительства Евгения Осиповича преотлично обойдемся. Эраст Петрович поморщился, уловив в этих словах отголосок московских интриг, о которых сейчас лучше было бы забыть. -- Б-благодарю за предложенную помощь, но мне ваши люди не понадобятся, -- сказал он. -- Я привык обходиться сам. У меня очень толковый помощник. -- Этот ваш японец? -- проявил неожиданную осведомленность Хуртинский. Хотя что ж удивляться, такая у человека служба -- все про всех знать. -- Да. Его мне будет вполне д-достаточно. От вас же мне требуется только одно: сообщите, где искать Мишу Маленького. Надворный советник набожно перекрестился на ударивший сверху звон колокола. -- Есть на Хитровке отчаянное местечко. Трактир "Каторга" называется. Днем там обычная мерзкая пивнушка, а к ночи сползаются "деловые" -- так на Москве бандитов зовут. И Миша Маленький частенько заглядывает. Самого не будет -- кто-нибудь из его головорезов непременно объявится. Обратите внимание также на хозяина, отъявленнейший разбойник. Хуртинский неодобрительно покачал головой: -- От моих агентов зря отказываетесь. Опасное место. Это вам не парижские тайны, а Хитровка. Чикнут ножиком, и поминай как звали. Пускай хоть кто-нибудь из моих вас до "Каторги" доведет и снаружи подежурит. Право слово, не упрямьтесь. -- Благодарю покорно, но я уж как-нибудь сам, -- самонадеянно ответил Фандорин. Глава восьмая, в которой происходит катастрофа -- Настасья, что ты орешь, будто тебя режут? -- сердито сказал Ксаверий Феофилактович, выглядывая на крик в прихожую. Кухарка была баба глупая, на язык невоздержанная, к хозяину непочтительная. Если и держал ее Грушин, то только по привычке и еще из-за того, что умела дура печь исключительные пироги с ревенем и печенкой. Но зычный ее голосина, которого Настасья отнюдь не берегла в вечных своих баталиях с соседской Глашкой, с городовым Силычем, с попрошайками, не раз отвлекал Ксаверия Феофилактовича от чтения "Ведомостей московской полиции", философских рассуждений и даже сладкого предвечернего сна. Вот и нынче расшумелась проклятая бабища так, что пришлось Грушину вынырнуть из приятной дремы. Жалко -- снилось про то, что он вроде бы никакой не отставной пристав, а кочан капусты, растущий на огороде. Будто торчит головой прямо из грядки, и сидит рядом ворон, и поклевывает в левый висок, но это совсем не больно, а, наоборот, очень покойно и приятно. Никуда не надо идти, спешить, тревожиться тоже незачем. Благодать. Но потом ворон расхулиганился -- задолбил уже не на шутку, а по-жестокому, с хрустом, да еще, поганец, оглушительно раскаркался, и проснулся Грушин под Настасьины вопли с головной болью. -- Чтоб тебя еще не так скрючило! -- вопила из-за стены кухарка. -- А ты, нехристь, что щуришься? Я вот тя щас тряпкой-то по блину маслену отхожу! Послушал Ксаверий Феофилактович эту филиппику и заинтересовался. Кого это там скрючило? Что за нехристь такая? Кряхтя встал, пошел наводить порядок. Смысл загадочных Настасьиных слов прояснился, когда Грушин высунулся на крыльцо. Ясное дело -- опять нищие. Так и шастают по жалостливым замоскворецким улочкам с утра до вечера. Один -- старый горбун, скрюченный в три погибели и опирающийся на две коротенькие клюки. Другой -- чумазый киргиз в засаленном халате и драном малахае. Господи, кого только в матушку-Москву не заносит. -- Хватит, Настасья, оглохнешь от тебя! -- прикрикнул Грушин на скандалистку. -- Дай им по копейке и пусть идут себе. -- Дак они вас требуют! -- обернулась охваченная гневом кухарка. -- Энтот вон (она ткнула на горбуна) говорит, буди, мол, дело у нас до твоего барина. Я те дам "буди"! Разбежалася! Поспать человеку не дадут! Ксаверий Феофилактович пригляделся к каликам повнимательнее. Стоп! Киргиз-то вроде знакомый! И не киргиз это вовсе. Пристав схватился за сердце: -- С Эрастом Петровичем что? Где он? Э, да он по-нашему не понимает. -- Ты, старик, от Фандорина? -- наклонился Грушин к горбуну. -- Случилось чего? Инвалид распрямился и оказался на полголовы выше отставного сыщика. -- Ну, если вы, Ксаверий Феофилактович, меня не п-признали, значит, маскарад удался, -- сказал он голосом Эраста Петровича. Грушин пришел в восхищение: -- Так поди узнай! Ловко, ловко. Если б не слуга ваш, вовсе ничего не заподозрил бы. Только не утомительно скрючившись-то ходить? -- Ничего, -- махнул Фандорин. -- Преодоление трудностей -- одно из наслаждений жизни. -- На эту тему готов с вами поспорить, -- сказал Грушин, пропуская гостей в дом. -- Не сейчас, конечно, а как-нибудь после, за самоваром. Нынче же, как я понимаю, вы собрались в экспедицию? -- Да. Хочу заглянуть на Хитровку, в некий трактир с романтическим названием "Каторга". Г-говорят, там у Миши Маленького что-то вроде штаба. -- Кто говорит? -- Петр Парменович Хуртинский, начальник секретного отделения канцелярии генерал-губернатора. Ксаверий Феофилактович только развел руками: -- Ну, этот много чего знает. Всюду глаза и уши имеет. Значит, в "Каторгу" собрались? -- Да. Расскажите, что за трактир такой, что там за обычаи и, главное, как до него добраться, -- попросил Фандорин. -- Садитесь, голубчик. Да лучше не в кресло, а вон туда, на скамеечку, а то наряд у вас... -- Ксаверий Феофилактович сел и сам, раскурил трубочку. -- По порядку. Вопрос первый: что за трактир такой? Отвечаю: владение действительного статского советника Еропкина. -- Как так? -- поразился Эраст Петрович. -- А я полагал, это притон, воровская к-клоака. -- И правильно полагали. Но дом принадлежит генералу и приносит его превосходительству очень недурный доход. Сам генерал там, конечно, не бывает, а сдает дом в наем. У Еропкина по Москве этаких заведений много. Деньги-то, сами знаете, не пахнут. В доме наверху комнаты с дешевыми, полтиничными девками, а в подвале трактир. Но главная ценность генералова дома не в этом. На том месте при государе Иоанне Васильевиче обреталась подземная тюрьма с пытошным застенком. Тюрьму-то давно снесли, а подземный лабиринт остался. Да еще за триста лет новых ходов понарыли -- сам черт ногу сломит. Вот и поди-ка поищи там Мишу Маленького. Теперь второй ваш вопрос -- что там за обычаи. -- Ксаверий Феофилактович уютно почмокал губами. Давненько он не чувствовал себя так славно. И голова больше не болела. -- Страшные обычаи. Разбойничьи. Ни полиции, ни закону туда хода нет. На Хитровке выживают только две людских разновидности: кто под сильного стелется, да кто слабого давит. Посередке пути нет. А "Каторга" у них навроде большого света: там и товар краденый крутится, и деньги немалые, и все бандюги авторитетные наведываются. Прав Хуртинский, можно через "Каторгу" на Мишу Маленького выйти. Только как -- вот вопрос. Напролом не сунешься. -- Третий вопрос был не п-про это, -- вежливо, но твердо напомнил Фандорин. -- А про то, где "Каторга" находится. -- Ну, этого я вам не скажу, -- улыбнулся Ксаверий Феофилактович, откидываясь на спинку кресла. -- Но почему? -- Потому что я отведу вас туда сам. И не спорьте, не желаю слушать. -- Заметив протестующий жест собеседника, пристав сделал вид, что затыкает уши. -- Во-первых, без меня вы все равно не найдете. Во-вторых, найдете -- внутрь не попадете. Ну, а попадете, так живыми обратно не выйдете. Видя, что на Эраста Петровича аргументы не подействовали, Грушин взмолился: -- Не погубите, голубчик! По старой памяти, а? Пожалейте, побалуйте старика, ссохся весь от безделья. Так бы вместе славно прогулялись! -- Ксаверий Феофилактович, милый, -- терпеливо, будто обращаясь к малому дитяте, сказал Фандорин. -- Помилуйте, да ведь вас на Хитровке каждая собака помнит. Грушин хитро улыбнулся: -- А уж это не ваша печаль. Думаете, вы один наряжаться мастер? И начался долгий, утомительный спор. Когда подходили к дому Еропкина, уже стемнело. Никогда еще Фандорину не доводилось бывать на печально знаменитой Хитровке после наступления сумерек. Жуткое оказалось местечко, какое-то подземное царство, где обитают не живые люди, а тени. На кривых улицах не горел ни один фонарь, неказистые домишки кривились то влево, то вправо, от помойных куч несло смрадом. Здесь не ходили, а скользили, шныряли, ковыляли вдоль стен: вынырнет серая тень из подворотни или неприметной дверки, позыркает туда-сюда, прошмыгнет улицей и опять растает в какой-нибудь щелке. Крысиная страна, подумал Эраст Петрович, прихрамывая на своих костыльках. Только крысы не поют пропитыми голосами, не орут во всю глотку, с матом и слезами, и не бормочут вслед прохожему невнятные угрозы. -- Вон она, "Каторга", -- показал Грушин на мрачный двухэтажный дом, зловеще светившийся подслеповатыми оконцами, и перекрестился. -- Дай Бог дело соблюсти и ноги унести. Вошли, как уговорено: Ксаверий Феофилактович и Маса первыми, Фандорин малость погодя. Таково было условие, поставленное коллежским асессором. "Вы не смотрите, что мой японец по-русски не говорит, -- объяснил Эраст Петрович. -- Он во всяких переделках бывал и опасность инстинктом чует. Сам в п-прошлом из _якудза_, это такие японские бандиты. Реакция молниеносная, а ножом владеет, как Пирогов скальпелем. С Масой можете за спину не опасаться. А втроем ввалимся -- подозрительно, это уж целая арестная к-команда". В общем, убедил. Темновато в "Каторге", не любит здешний народец яркого света. Только на стойке керосиновая лампа -- деньги считать, да на грубых дощатых столах по толстой сальной свече. Как пламя качнется, по низким каменным сводам мечутся раскоряченные тени. Но привычному глазу полумрак не помеха. Посидишь, приглядишься -- все, что надо, видно. Вон в углу за богатым и даже накрытым скатеркой столом сидит молчаливая компания "деловых". Пьют умеренно, едят того меньше, между собой перебрасываются короткими, непонятными постороннему фразами. Не иначе как ждут чего-то лихие ребята: то ли на дело пойдут, то ли разговор какой нешуточный предполагается. В остальном -- публика мелкая, неинтересная. Девки, вконец пропившиеся оборванцы, ну и, само собой, завсегдатаи -- карманники с тырщиками. Те, как положено, _тырбанят слом_, то есть делят дневную добычу, хватая друг друга за грудки и разбирая в малейших деталях, кто сколько взял и что по чем выходит. Одного уже кинули под стол и яростно пинают ногами. Он воет и норовит вылезти, но его загоняют обратно, приговаривая: "Не тырь у своих, не тырь!" Вошел старичок-горбун. Постоял на пороге, повертел горбом и так, и этак, осмотрелся и заковылял в уголок, ловко орудуя ключонками. На шее у убогого тяжелый крест на позеленевшей цепочке и диковинные вериги -- в виде железных звезд. Покряхтел горбатый, сел за стол. Хорошее местечко: сзади стенка, и соседи тихие. Справа -- слепой нищий: пялится мутными бельмами, мерно двигает челюстью, ужинает. Слева, уронив черноволосую голову на стол и обхватив полупустой штоф, мертвецким сном спит девка -- видать, машка кого-то из "деловых". И одета почище прочих гулящих, и бирюзовые сережки, а главное -- никто к ней не пристает. Знать, не положено. Устал человек -- спит. Проснется -- выпьет еще. Подошел половой, подозрительно спросил: -- Откудова будешь, дедок? Чтой-то я тебя ране не примечал. Горбун оскалился гнилыми зубами, рассыпал скороговоркой: -- Откудова? То оттудова, а то отсюдова, то в горку ползком, то под горку колобком. Ты принеси мне, голубь, казенной. Находился за день, намаялся скрючимши. Ты не думай, деньга водится. -- Он позвенел медью. -- Жалеют православные калеку убогого. Бойкий старичок подмигнул, вынул из-за плеч ватный валик, расправил плечи и потянулся. Горба как не бывало. -- Ох, замялись костушки от лихой работушки. Теперь бы калачок да к бабе под бочок. Перегнувшись влево, балагур толкнул спящую. -- Эй, Матрена, спина ядрена! Ты чья будешь? Старичка не приголубишь? А дальше завернул такое, что половой только крякнул: веселый дедок. Посоветовал: -- К Фиске не суйся, не про твою плепорцию. А хочешь с бабой пожаться, ступай вон по лесенке. Полтинник п