, то правда. Из-за этого самого прогресса инженер с Масой чуть не каждый день собачились. К примеру, прочел Эраст Петрович утреннюю газету, где пропечатано про открытие железнодорожного сообщения в Забайкалье, и говорит: вот, мол, замечательная новость для жителей Сибири. Раньше они на путешествие от Иркутска до Читы целый месяц тратили, а теперь всего сутки. Это же им целый месяц подарили! Распоряжайся им как хочешь. Вот, говорит, в чем истинный смысл прогресса - экономия времени и ненужной траты сил. А японец ему: не подарили месяц жизни, а отобрали. Раньше ваши иркутские жители без большого дела из дому не уезжали, а теперь начнут раскатывать по лику земли. Добро б еще вдумчиво, меряя землю шагами, карабкаясь на горы и переплывая реки. А то сядут на мягкое сиденье, носом засопят, вот и все путешествие. Раньше, когда человек путешествовал, он понимал, что жизнь - это Путь, а теперь будет думать, что жизнь - мягкое сиденье в вагоне. Прежде люди были крепкие, поджарые, а скоро все станут слабые и жирные. Жир - вот что такое этот ваш прогресс. Господин Неймлес начал сердиться. Передергиваешь, говорит. Жир? Пускай жир, прекрасно! Между прочим, жир - самое драгоценное, что есть в организме, запас энергии и сил на случай потрясений. Просто нужно, чтобы жир не скапливался в определенных частях общественного организма, а распределялся равномерно, для того и существует прогресс социальный, именуемый "общественной эволюцией". Маса не сдается. Жир, говорит, это телесное, а суть человека - душа. От прогресса же душа зарастает жиром. Нет, возразил Эраст Петрович. Зачем пренебрегать телом? Оно и есть жизнь, а душа, если она вообще существует, принадлежит вечности, то есть смерти. Недаром по-славянски, жизнь называется "живот". Между прочим, и вы, японцы, размещаете душу не где-нибудь, а именно в животе, "харе". Тут Сенька встрял. Спросил, так где у японцев душа - в брюхе или в харе? Интересно же! Инженер Сенькиного вопроса сначала не понял, а когда понял, заругался и велел впредь харю называть не "харей", не "мордой" и не "рожей", а "лицом". В крайнем случае, если захочется выразиться сильней, то можно "физиономией". Или еще как-то заспорили Эраст Петрович и сенсей, меняются из-за прогресса ценности или нет. Господин Неймлес говорил, что меняются - повышается их уровень, прежде всего потому что человек начинает дороже ценить себя, свое время и свои усилия, а Маса не соглашался. Мол, все наоборот: теперь от отдельного человека и его усилий мало что зависит, и от этого ценности все падают. Когда прогресс за тебя половину дел выполняет, можно всю жизнь прожить, так и не проснувшись душой, ничего толком в истинных ценностях не поняв. Скорик слушал, но на чью сторону встать, определиться не мог. С одной стороны, вроде прав Эраст Петрович. Вон сколько в Москве прогрессу: и трамвай скоро запустят электрический, и фонарей ярких понаставили, и синематограф, ценности же с каждым днем все выше и выше. Яйца на рынке раньше стоили две копейки десяток, а теперь три. Извозчики от Сухаревки до Замоскворечья полтинник брали, а ныне меньше семидесяти-восьмидесяти копеек к ним и не суйся. Или те же папиросы взять. Но и не сказать, чтоб ценности только росли. От прогресса тоже своя польза есть. Одно дело - башмак вручную сработанный, другое - фабричный. Первый, конечно, дороже выходит, оттого их и не стало почти. Однако скоро Сеньке стало ясно, что в ценностях Эраст Петрович вовсе ничего не смыслит. Обкатывали они "Ковер-самолет" на Мытной улице. Поворачивают на скорости за угол - Эраст Петрович руль крутит, Сенька в клаксон дудит - а там стадо коров. Что им, дурам, клаксон? Ну и врезались в заднюю, со всего разгона. Она мумукнуть не успела - и с копыт. Лежит, сердешная, замертво. Сеньке, правда, не корову было жалко, а передок. Фонарь новый только-только поставили, заместо прежнего, о кирпичную стену расколоченного. Между прочим, пятьдесят рублей фонарик, не шутки. Пока охал, стеклышки собирал, инженер пастуху за корову - сколько б вы думали? - сто рублей отсчитал! Виданое ли дело! Это за буренку, которой в базарный день цена тридцатка! И это еще что. Как только пастух, бесстыжая харя, то есть бесстыжее лицо, катеньку в картуз прибрал, корова встала и пошла себе. Хоть бы что ей - идет, выменем трясет. Скорик, конечно, пастуха за рукав: вертай деньги. А Эраст Петрович: - Во-первых, не "вертай", а "пожалуйста, верните". Ну а, во-вторых, не нужно. Пусть это будет плата за моральный урон. Это кому моральный урон, спрашивается? Корове? У этого инцидента были важные последствия, а от важных последствий проистекли эпохальные результаты. Последствия произвел Сенька, результаты - Эраст Петрович. В тот же день Скорик нарисовал на бумаге железную скобу - спереди перед фарой крепить, чтобы коров, коз или собак сшибать без вреда для имущества. А после ужина учинил господину Неймлесу и японцу допрос, почем они что покупают и кому сколько денег платят. Слушал - диву давался. Эраст Петрович, даром что американский инженер, в самых простых делах был дурак дураком. За все платил втридорога, сколько запросят, торговаться и не думал. Квартиру в Ащеуловом снял за три сотни! Сенсей тоже хорош. Кроме своего Пути и баб все ему до Макаркиных имении. Еще камердинер называется. Скорик поучил немножко их, малахольных, уму-разуму, чего сколько стоит - они, знатоки ценностей, уши и развесили. Инженер на Сеньку посмотрел, головой уважительно покачал. Тут-то и обрисовались те самые результаты. - Удивительный ты юноша, Сеня, - торжественно сказал Эраст Петрович. - Сколько в тебе т-талантов. Твоя идея шокогасящей скобы для авто превосходна. Следовало бы запатентовать этот аксессуар и назвать в твою честь - допустим, "гаситель Скорикова". Или "антишокер", или "бампер", от английского bump. Ты прирожденный изобретатель. Это раз. Поражают и твои экономические способности. Если ты согласишься стать моим к-казначеем, я с удовольствием доверю тебе распоряжаться всеми своими тратами. Ты настоящий финансист. Это два. А еще меня поражает твоя техническая сметливость. Ты так ловко продуваешь карбюратор, так быстро заменяешь колесо! Вот что, Семен Скориков: предлагаю тебе занять должность механика вплоть до моего убытия в Париж. И это т-три. Не торопись с ответом, подумай. Удача, она известно, россыпью ходит. То ничего-ничего, пасмурное черное небо и ни звездочки, хоть вой. Зато если уж вызвездит - так во весь купол. Кто был Сенька Скорик самое малое время назад? Никто, жучишка навозный. А теперь все ему: и любовник Смерти (да-да, было, не приснилось), и богач, и изобретатель, и казначей, и механик. Вот какая выпала карьера - позавидней, чем у Князя в колоде шестерничать. Дел у Сеньки теперь было невпроворот. Про то, что к Ташке надо бы, а боязно, думал только вечером, перед сном. Днем некогда было. Трипед начищать-отлаживать надо? По магазинам-лавкам за покупками надо? За уборщиком, дворником, кухаркой (нанял одну старушку готовить человечью еду, не все сырое-то жрать) следить надо? Сенсей от Сенькиной распорядительности вовсе обленился. То на коленках битый час сидит, жмурится (это у японцев вроде молитвы - собственную душу наблюдать, которая у них в животе сидит). То с Эрастом Петровичем где-то пропадает. То у него свидание. А то вдруг затеет Сеньку японскому мордобою учить. И тогда изволь все занятия побоку. Бегай с ним, оглашенным, чуть не телешом по двору, лазай по водостоку, руками-ногами маши. Оно, может, дело и нужное, для здоровья полезное, или там от лихих людей оборониться, но, во-первых, некогда же, а во-вторых, кости потом болят, не разогнешься. Вот на Хитровке дедок один был, раньше служил санитаром в психическом доме. Про тамошних жильцов и ихние причуды рассказывал - заслушаешься. Так Сенька по временам тоже себя навроде такого санитара чувствовал. Будто с сумасшедшими проживаешь. По виду люди как люди, при всей разумности, а иной раз поглядишь: ну чисто Канатчикова дача. Взять, к примеру, самого господина Неймлеса, Эраста Петровича. Вроде не японец, нормальный человек, а повадка не нашенская. Когда у себя в кабинете над чертежами колдует или бумаги пишет, это понятно, но как-то раз Сенька ему через плечо заглянул, полюбопытствовать, что это он там вырисовывает, и ахнул: инженер писал не ручкой, а деревянной кисточкой, какой клей мажут, и выводил не буквы, а некие диковинные закорюки непостижимого вида и значения. Или начнет расхаживать по комнате, пощелкивая зелеными четками, и может долго этак фланировать. А то еще сядет перед стенкой и давай пялиться в одну точку. Сенька раз попытался рассмотреть, что там, на этой стенке. Ничего не увидел, то есть вообще ничего, даже клопа или какой букашки, а когда хотел спросить, чем это вы, Эраст Петрович, там интересуетесь, случившийся рядом Маса ухватил Сеньку за шиворот самым возмутительным манером, выволок из кабинета и сказал: "Когда господзин созерцает, трогать нерьзя". А чего там созерцать-то, когда нет ничего? Кроме хлопот с подготовкой "Ковра-самолета" к мотопробегу были у господина Неймлеса и еще какие-то таинственные дела, в которые Скорика не посвящали. Чуть не каждый вечер в девятом часу Эраст Петрович исчезал и возвращался поздно, а бывало, что пропадал где-то до самого утра. Сенька от этого мучился нехорошими - видениями. Один раз достал из тюка, где белье для прачки, инженерову нижнюю рубашку и стал нюхать - не пахнет ли Смертью (тот мятный, дурманный запах ни с чем не спутаешь). Вроде не пахло. Бывало, что хозяина и днем нет, а по какой причине-надобности абсентирует, неизвестно. Как-то раз, когда Эраст Петрович перед выходом расправлял воротнички и причесывался перед зеркалом дольше обычного, случился у Скорика невозможный припадок ревности. Не сдержал себя, выскользнул из дому, будто бы за покупками, а сам на улице пристроился за инженером и проследил, куда идет, не на свидание ли с одной безнравственной особой. Оказалось, что на свидание, но, слава богу, не с тем, про кого думано. Господин Неймлес вошел в кафе "Риволи", сел за столик и принялся читать газеты - через стеклянную витрину Скорику было все видно. Через несколько времени Сенька заметил, что Эрастом Петровичем интересуется не он один. Неподалеку, подле модного магазина, стояла какая-то барышня, смотрела туда же, куда Скорик. Сначала он услышал тихий звон и все никак не мог понять, откуда это. Потом заметил, что у девицы к манжетам пришиты маленькие колокольчики, а на шее ожерелье в виде змеи, совсем как живой. Ясное дело - декадентка, на Москве таких в последнее время много развелось. Сначала Сенька подумал, ждет кого-то барышня, ну и загляделась на красавца-брюнета, обыкновенное дело. Но потом она головой тряхнула, улицу перешла и шасть в кафе. Эраст Петрович газету отложил, поднялся ей навстречу, усадил. Перекинулись они парой-тройкой слов, и начал инженер барышне читать из газеты вслух. Ну не полоумный? Дальше Сенька смотреть не стал, потому что успокоился. Чего изводиться, если господин Неймлес такой безглазый. Видел саму Смерть, разговаривал с нею, в очи ее мерцающие глядел, а ухлестывает за какой-то щипаной кошкой. Нет, непонятный он был Сенькиному разумению субъект. Вот хоть переезд взять. Дня за два перед тем, как Скорик наблюдал рандеву в "Риволи", вдруг ни с того ни с сего затеялись переезжать из Ащеулова переулка - господин Неймлес велел. Перебрались за Сухаревку, в Спасские казармы, на офицерскую квартиру. Зачем, с какой такой нужды, никто Сеньке не разъяснил. Только-только обживаться стали: он полочек в кабинете наприбивал, полотеров нанял паркет до блеска наваксить, опять же полтуши телячей мяснику заказаны - и на тебе. А за комнаты на два месяца вперед проплачено - шестьсот рублей псу под хвост? Собрались как на пожар, вещи кое-как в две пролетки покидали и съехали. Новая квартира была тоже ничего себе, с отдельным входом, только вот трипед не сразу пристроить удалось. Сенька два дня швейцара Михеича обхаживал, четыре самовара чаю с ним выдул, шесть рублей денег дал и потом еще трешницу с полтинником - только тогда получил ключи от конюшни (лошадей-то там все равно не было, потому что полк уехал Китай завоевывать). Пока Скорик швейцара уговаривал, Маса-сенсей швейцарову жену уговорил, это у него много быстрей вышло. Так что, в общем, обустроились неплохо, грех жаловаться: крыша над головой есть, "Ковер-самолет" в тепле-сухости, от Михеича почтение, от его супруги Федоры Никитишны что ни день пирожки с компотами. В последний день покойной жизни, перед тем как все снова кувырком пошло, Сенька принимал на новом местожительстве гостей, брата Ванюшку и судью Кувшинникова. Как съехали из Ащеулова, сразу послал с городской почтой письмо: мол, проживаю теперь по такому-то адресу, почту за счастье видеть у себя дорогого братца Иван Трифоновича, примите и проч. Ипполит Иванович ответил письмом же: благодарю, вскорости непременно будем. И сдержал слово, пожаловал. Сначала смотрел вокруг подозрительно - не шалман ли какой. Когда в прихожую высунулся Маса в одних (белых подштанниках для рэнсю, судья нахмурился и Ваньке руку на плечо положил. Малолеток тоже уставился на восточного человека во все глаза, а когда Маса хлопнул себя ладошами по животу и поклонился, Ванятка испуганно ойкнул. Дело было плохо. Судья уже назад подался, к двери (он на всякий случай и извозчика не отпустил), но тут на счастье из кабинета вышел Эраст Петрович, и при одном взгляде на солидного человека в бархатной домашней куртке, с книжкой в руке, Кувшинников сразу рассторожился. Ясно было, что этакий барин на воровской хазе жить не станет. Познакомились самым что ни на есть приличным манером. Эраст Петрович назвал Сеньку своим помощником, пригласил судью в кабинет курить кубинские сигары. О чем они там толковали, Скорику осталось неведомо, потому что он повел Ваньку в конюшню, аппарат показывать, а после катал братца по двору. Сам переключал рычаги и орудовал коварным дросселем, руль крутил тоже сам, а Ванька только гудел в клаксон и орал от восторга. Долго так гоняли, сожгли полведра керосина, но ничего, не жалко. Потом вышел судья, Ванятку домой везти. Попрощался с Сенькой за руку, почему-то ободряюще подмигнул. Уехали. А вечером, перед тем как укладываться, Скорик подошел к зеркалу - посмотреть, не прибавилось ли волос на бороде, и обнаружил на щеках четыре новых волоска, три справа и один слева. Всего их теперь выходило тридцать семь, и это не считая усяных. По привычке подумал про Ташку и прислушался к себе - вот сейчас сердце екнет. Не екнуло. Велел себе вспомнить про Князя, про то, как улепетывал из подвала. Ну Князь, ну улепетывал. Всю жизнь что ль теперь трястись? Больше недели и помыслить боялся о том, чтоб сунуться на Хитровку, а сейчас вдруг почувствовал: пора, можно. КАК СЕНЬКА ПЛАКАЛ В Хохловский пробрался дворами - с Покровки, через Колпачный. Ночь была хорошая - безлунная, с мелким дождиком, с туманцем. В пяти шагах ни хрена не разглядишь. А Скорик еще, чтоб меньше отсвечивать, надел под черную тужурку черную же рубаху, даже рожу, в смысле лицо, сажей намазал. Когда из подворотни в переулок вынырнул, аккурат к костерку, где согревались вином двое хитрованцев, те на черного человека охнули, закрестились. Кричать, однако, не стали - не в той уже были кондиции. А может, подумали, примерещилось. Сенька башкой, то есть головой, вправо-влево покрутил, провел ре-ког-но-сци-ровку. Ничего подозрительного не приметил. В домах тускло светились окошки, где-то пели, из "Каторги" доносился матерный лай. Хитровка как Хитровка. Даже стыдно сделалось, что столько дней гузкой тряс, а выражаясь интеллигентно, малодушничал. Больше осторожничать не стал, повернул прямо во двор, к Ташкиной двери. Под мышкой нес сверток с гостинцами: Ташке новую гимназическую форму с белым передником для ее новой карьеры, щенку Помпошке теннисный мячик, чахоточной мамке бутыль "Двойной крепкой" (пусть уж упьется наконец до смерти, помрет счастливая и дочерь от себя освободит). В единственном окошке торчали цветы, света не было. Это хорошо. Если бы у Ташки клиент был, то у кровати на тумбочке горела бы керосиновая лампа под красным абажуром, и занавеска от этого тоже была бы красная. Значит, не суйся никто, работает девка. А раз темно, значит, отработала свое, спать легли. Сенька постучал пальцем в стекло, позвал: - Таш, это я, Скорик... Тихо. Тогда шумнул еще, погромче, но не так чтоб во весь голос - все же опасался чужих ушей. Дрыхли. Даже пуделенок, и тот помалкивал, не унюхал гостя. Видно, набегался за день. Скорик зачесал в затылке. Чего делать-то? Не переключать же трансмиссию на задний ход? Вдруг видит - а дверь-то чуть-чуть приоткрыта. Так обрадовался, что даже не спросил себя, отчего это у Ташки среди ночи засов не задвинут. Будто не на Хитровке живет. Шмыгнул внутрь, дверь запер, позвал: - Таш, проснись! Это я! Все равно тишина. Ушли что ли? Куда это среди ночи? Тут его как пронзило. Съехали! Случилось у Ташки что-то, вот и покинула квартеру. (Сенька теперь знал, что правильней говорить "квартира", но это когда настоящее жилье, с гардинами и мебелями, а у Ташки-то самая что ни на есть квартера.) Но не могло того быть, чтоб она съехала, а товарищу никакой весточки не оставила. Сенька нащупал в темноте лампу, полез в карман за спичками. Зажег. И увидел, что никуда Ташка не уехала. Она лежала, прикрученная к кровати. Пол-лица залеплено аптекарским пластырем, застывшие глаза яростно смотрят в потолок, а рубашонка вся порвана и в бурых пятнах. Кинулся развязывать, а Ташка твердая, холодная. Будто телячья туша в мясницком погребе. Сел он на пол, прижался лбом к жесткому Ташкиному боку и заплакал. Не то чтоб даже от горя или с перепугу, а просто заплакал и все - душа захотела. И не думал ни о чем. Всхлипывал, вытирал ладонью слезы, рукавом сопли, иногда и подвывал. Плакал пока плакалось - долго. И это еще ничего было, а вот когда все слезы вылились, тут стало Сеньке худо. Он поднял голову и увидел совсем близко Ташкину руку, прижатую веревкой к кроватной раме. Пальцы на руке торчали не как у живых, а во все стороны, словно сучки на ветке, и от этого Скорику сделалось совсем невмоготу. Он пополз задом, подальше от раскоряченных пальцев, ткнулся каблуком в мягкое, обернулся. У стены, на своей всегдашней подстилке, лежала Ташкина мамка. Глаза у нее были закрыты, а рот, наоборот, разинут, и на подбородке запеклась кровь. Некстати подумалось: по-другому он ее никогда и не видал - только на этой вот драной подстилке. Правда, раньше она все валялась пьяная, а теперь мертвая. На рванье жила, на рванье и померла. Но это уже как бы и не Скорик, а некто другой за него подумал. Этот самый другой, который и раньше, бывало, себя показывал, плакать не хотел. Он шепнул: "Не по-божески выйдет, если зверюга, который над Ташкой такое учинил, останется на свете жить. Ну, жди, гад кровавый, будет тебе за это от нас с Эраст Петровичем полная справедливость". Вот как сказал второй Сенька, дождавшись, пока первый Сенька отплачется. Правильно сказал. Уже выходя, Скорик заметил у самой двери вроде как малый моток белой шерсти. Наклонился, увидел мертвого кутенка Помпония, и здесь оказалось, что у первого Сеньки далеко не все слезы вытекли, много еще оставалось. Хватило на всю дорогу до Спасских казарм. - Та же картина, что у Синюхиных и Самшитовых, - хмуро сказал господин Неймлес, закрывая Ташкино лицо белым платком. - Маса, твое мнение относительно п-последовательности событий? Сенсей показал на дверь: - Выбир дверь одним ударом. Восер. Быстро. На него прыгнура собатька. Убир ее ногой, вот так. - Маса топнул, словно впечатав каблук в пол. - Потом сягнур сюда. - Японец в два больших шага приблизился к недвижной мамке. - Она спара. Он ударир ее в висок. Сразу убир. Потом схватир девотьку, привязар к кровати, стар мутить. - Что стал? - болезненно скривившись, спросил Скорик. - Мучить, пытать, - перевел Эраст Петрович. - Как прежде истязал Синюхина и Самшитова. Видишь, какие у нее п-пальцы. Это убийца выламывал их один за другим. А волосы? Сенька тускло поинтересовался: - Что волосы? Инженер сдвинул платок. Голос у Эраста Петровича был бесстрастный, словно прихваченный морозцем. - Вот здесь, на т-темени, кровь. И здесь. И здесь. А на полу клочья. Некоторые с лоскутами кожи. Это он выдирал ей волосы. - Зачем? Что она ему сделала? Стыдно это было, нехорошо, что разговор у них выходил такой деревянный, будто о чужом человеке, но господин Неймлес всем видом показывал: сейчас работаем, участвует только мозг, сентименты после. А у Сеньки все одно плакать мочи больше не было, и все чувства из него вытекли вместе со слезами. - Может, подцепила сумасшедшего клиента? - спросил он, натянув платок обратно, чтобы снова не раскиселиться. - Это на Хитровке бывает. Приведет мамзелька такого: с виду человек как человек, а сам изверг. Инженер кивнул, как бы одобряя Сенькины дедуктивные усилия. - Версия клиента-садиста могла бы считаться основной, если бы не сходство этого преступления с двумя предыдущими. Истребление всего живого. Это раз. Применение пыток. Это два. Тот же район. Это три. Кроме того... - Он бестрепетной рукой заголил Ташке ноги, нагнулся и потянул из кармана лупу. Скорик поскорей отвернулся, стал кашлять, чтоб протолкнуть из горла ком. - М-да, никаких следов насилия или полового н-надругательства. Как чувственный объект жертва убийцу не интересовала. Взглянем на губы... Маса подошел, а Сенька смотреть не стал. Легонько затрещало - это Эраст Петрович, надо думать, отдирал у Ташки со рта пластырь. - Так и есть. Пластырь несколько раз отлепляли и прилепляли. Мучитель вновь и вновь спрашивал о чем-то, а девочка ему не отвечала. Это навряд ли, подумал Скорик, чтоб Ташка такому ироду ничего не отвечала. Еще как, поди, отвечала, самыми что ни на есть громкими словами. Только тут, в Хохловском, ори не ори, ругайся не ругайся, никто не придет, не выручит. - А вот это интересно. Маса, посмотри на ее з-зубы. - Мородец, - сказал сенсей и одобрительно поцокал языком. - За парец его цапнура. - Эх, жаль нет лаборатории, - вздохнул инженер. - Взять бы частицу крови преступника на анализ. Да в московской полиции, вероятно, не слыхали о методике Ландштейнера... Но все же нужно каким-то образом привлечь внимание следователя к этой д-детали... Они с Масой склонились над Ташкой, а Сенька, чтоб без дела не торчать, прошелся по комнате. В окошке были выставлены три белых нарцисса. На языке цветов это что-то значило. "Я тебя люблю"? Или, может, "чтоб вы все, гады, провалились"? Теперь уж никто не переведет... - Эх, - сказал Сенька вслух, больше самому себе, в укор. - Мне бы пораньше придти, до темна. Больно осторожничал, вот и припозднился. Эраст Петрович мельком оглянулся. - До темна? Убийство совершено по меньшей мере третьего дня, а скорее всего т-трое суток назад. Так что ты, Сеня, припозднился сильнее, чем тебе кажется. И то верно. Вон и нарциссы на окошке совсем подвяли. А что не заметил никто, так ведь это Хитровка. Если помрет кто, то так и будет лежать, пока соседи тухлятину не унюхают. - Если это не полоумный, то чего он от Ташки-то хотел? - спросил Скорик, глядя на мертвые цветы. - Чего с нее взять? - Не "чего", а "кого", - ответил инженер, как бы даже удивившись вопросу. - Тебя, Сеня. Ты очень нужен этому настырному господину. Зачем - сам знаешь. - Беда! - всплеснул руками Сенька. - Я Ташке про вас и господина Масу рассказывал. Что вы в Ащеуловом переулке живете, тоже говорил! Если он, душегуб этот, такой настырный, то непременно вызнает, куда мы съехали! Ломовиков найдет, что вещи перевозили, поспрошает... Ведь три дня уже прошло! Бежать надо! - Не "поспрошает", а "расспросит", - строго сказал инженер, стягивая тонкие каучуковые перчатки. - А бежать мы никуда не будем. По двум причинам. Мы твоего д-доброжелателя не боимся, пускай приходит - нам же проще. Это раз. И потом, ты скверного мнения о мадемуазель Ташке. Она тебя не выдала, ничего палачу не сказала. Это два. - Почем вы знаете, что не выдала? - Не забывай: я имел честь быть знакомым с этой незаурядной особой. Она была тебе настоящим т-товарищем. Ну а кроме того, если б она заговорила, то пластырь с ее рта был бы снят. Раз не снят, значит, она до самого конца так и не заговорила. И здесь время, отведенное на дедукцию, видимо, закончилось, потому что лицо господина Неймлеса из сосредоточенного и деловитого стало безмерно печальным. - Жалко девочку, - сказал Эраст Петрович и положил Сеньке руку на плечо. Плечо немедленно затряслось - само по себе, и ничего поделать с этим было нельзя. А Маса подобрал с пола щенка, бережно пристроил на подоконник, поближе к нарциссам. - И сенка тодзе дзярко. Он быр храбрый. В средусей дзизни родится самураем. Но несентиментальный инженер велел положить Помпония обратно на пол - "дабы не замутнять для следователя, и без того не слишком т-толкового, картину преступления". КАК СЕНЬКА ДЕДУКТИРОВАЛ Сенька и Маса сидели в кабинете, тихонько. Смотрели, как Эраст Петрович, потряхивая четками, прохаживается по комнате. Скорик уже знал: нужно помалкивать, терпеливо ждать, чего будет. Один раз инженер остановился посреди комнаты, спрятал зеленые камешки в карман и быстро хлопнул в ладоши, три раза подряд, будто вдруг безмерно чему-то обрадовался. Но сенсей приложил палец к губам: сиди помалкивай, не все еще. Однако вскоре после этого господин Неймлес топтать ковер перестал, сел в кресло и заговорил - раздумчиво, будто бы сам с собой: - Итак. Совершено три жестоких убийства: первое и третье на Хитровке, второе в пяти минутах ходьбы от Хитровки, но тоже на территории, подведомственной Третьему Мясницкому участку городской полиции. В общей сложности преступник лишил жизни восемь человек - двоих мужчин, трех женщин, трех детей - и еще почему-то попугая и собаку. Каждый раз одну из жертв перед смертью жестоко истязали, выведывая некие п-потребные убийце сведения. Ни улик, ни свидетелей нет. Таковы вкратце условия стоящей перед нами задачи. Что требуется - понятно. Найти выродка и передать в руки правосудия. - А есри не поручиться дзивьем, тогда передать его правосудзию в виде турупа, - быстро добавил Маса. - Если при задержании преступник окажет с-сопротивление, тогда, исчерпав дозволенные законом меры самообороны, - здесь инженер поднял палец и со значением посмотрел на своего камердинера, - возможно, не удастся избежать упомянутого тобой исхода. - Найти бы его, паскуду, и "башку оторвать, - вставил свое слово Сенька. - Не б-башку, а голову. Но как бы там ни было, сначала нужно его найти. - Эраст Петрович обвел взглядом участников совещания. - Есть ли вопросы, прежде чем мы перейдем к дедуктированию и п-практическим мерам? Сенька не знал, чего спрашивать, а японец, почесав жесткий ежик волос, задумчиво протянул: - Са-а. Господзин, а потему "убийца", не "убийцы"? Эраст Петрович кивнул, признавая правомочность вопроса. - Ты весьма убедительно изобразил, как д-действовал преступник в Хохловском переулке. Зачем ему был нужен сообщник? - Это не аругумент, - отрезал Маса. - Согласен. Я должен был спросить: зачем ему понадобился бы сообщник именно в этом случае, если прежде убийца отлично справлялся и сам? На Сеню в подвале напал один человек. Это раз. - Господин Неймлес снова вынул четки, щелкнул бусиной. - В ювелирной лавке тоже действовал одиночка, что установлено полицией. Это два. - Щелкнула вторая бусина. - Наконец, в Ерошенковской ночлежке преступник опять-таки отлично обошелся без чьей-либо помощи. Как ты помнишь из рассказа Сени, Синюхин говорил о преступнике "он". Так, Семен? - Так, - припомнил Скорик. - Синюхин еще "зверюгой" его обозвал. Немножко стыдно стало, что не всю правду тогда Эрасту Петровичу открыл - про клад-то смолчал. Инженер словно подслушал это Сенькино угрызение. - Ну а теперь, если у вас больше вопросов нет, переходим к главному - составим план розыскных м-мероприятий. И ключевое слово здесь - клад. Скорик вздрогнул, заморгал глазами, зато сенсей нисколько не удивился, еще и головой покивал: - Да-да, крад. - Поведение п-преступника, все его чудовищные деяния перестают казаться бессмысленными, если нанизать их на эту нить. - Господин Неймлес сосредоточенно посмотрел на четки. - Логическая последовательность здесь выстраивается следующая. Каляка из ерохинских подвалов нашел старинный клад. [Бусиной - щелк.] Об этом узнал будущий убийца. [Второй раз - щелк.] Он попытался вытрясти из Синюхина эту тайну, но не сумел. [Третий раз - щелк.] Зато перед смертью каляка открыл секрет клада нашему Сене. [Четвертый раз - щелк. Здесь Скорик поежился и, судя по разогревшимся щекам, даже покраснел, но Эраст Петрович на него не смотрел - говорил так, будто и без Сеньки все знает.] Д-далее. Убийца каким-то непонятным образом выяснил, что Сене известно местонахождение сокровища. [Пятый раз - щелк.] То есть, нам непонятно, каким образом преступник об этом узнал, но зато понятно, откуда. След, по которому господин к-кладоискатель вышел на Сеню, вел от ювелирной лавки. [Шестой раз - щелк.] Полагаю, что Самшитов рассказал убийце и про тебя, и про то, где тебя можно найти - подтверждением тому является некий визит в нумера мадам Борисенко. [Седьмой раз - щелк.] Скорик замигал - какой такой визит? Инженер и японец переглянулись, и Эраст Петрович сказал: - Да, Сеня, да. Тебя спасло только то, что ты в тот же вечер переехал, не оставив адреса, а еще через несколько часов мы забрали тебя к себе. На следующий день м-мадам Борисенко сообщила Масе, что ночью у тебя в комнате кто-то был. Вскрыл дверь, ничего не тронул и ушел. Мы не стали тебе об этом говорить, потому что ты и без того был изрядно напуган. Сенька подпер кулаком подбородок - вроде как в задумчивости, а на самом деле, чтоб не стучали зубы. Матушка Пресвятая Богородица, лежать бы и ему прикрученным к кровати, как Ташка, если б остался тогда ночевать, решил бы, что утро вечера мудренее. - С т-твоим исчезновением убийца на несколько дней потерял след. Но потом ты появился на Хитровке, и это сразу стало известно преступнику - не знаю, случайно или неслучайно. Откуда-то он узнал, что ты вошел в Ерошенковскую ночлежку, и устроил засаду недалеко от выхода. Твоя неосторожность чуть не стоила тебе жизни. [Восьмой раз - щелк.] - Ништо, меня голыми руками не возьмешь, - бодрясь, сказал Скорик. - Хотел он меня жизни лишить, да я скользкий, вывернулся, еще палкой его огрел. Будет помнить. - Если бы он хотел тебя убить, то убил бы. Сразу, - охолонил его инженер. - Он отлично умеет это делать - хоть ножом, хоть голыми руками. Нет, Сеня, ты был нужен ему живой. Он заставил бы тебя раскрыть местонахождение клада, а уже потом убил бы. От этих слов Сенька снова подбородок подпер, только уже не одним кулаком, а двумя. - Потеряв твой след после убийства ювелира, убийца решил з-зайти с другой стороны. На Хитровке многие знали о твоей дружбе с мадемуазель Ташкой. Знал об этом и твой п-поклонник. [Девятый раз - щелк.] Сначала он, видимо, пытался у нее что-то выведать, не прибегая к крайним мерам. Об этом она и шепнула тебе на ходу - хотела предупредить об опасности. Очевидно, преступник наведывался к ней и после неудачного нападения в подвале. Недаром Ташка выставила на окно нарциссы. Если я правильно помню, на языке цветов три белых нарцисса - это сигнал "беги-беги-беги". А ведь верно, вспомнил Скорик. Ташка же когда-то рассказывала и про белые нарциссы, и про то, что один сигнал, будучи повторенным, удваивает или утраивает силу послания, навроде восклицательного знака. - В конце концов, - инженер посмотрел на четки, но щелкать больше не стал, - злодей решил взяться за девочку всерьез. - А она меня не выдала... - Сенька не сдержался, всхлипнул. - Да пропади он пропадом, этот клад! Лучше б Ташка сказала ему, что я обещался к ней придти - может, он бы тогда ее не тронул. А я бы все отдал, пускай он, падаль, подавится своим серебром! Это Князь, да? Или Очко? - смахнув рукавом слезы, спросил он. - Вы ведь, наверно, уже раздедуктировали? - Нет, - разочаровал Сеньку господин Неймлес. - У меня недостаточно д-данных. Покойный каляка был слишком привержен к питию и, кажется, не умел держать язык за зубами. Раз о найденном кладе прослышали в шайке Князя, значит, могли знать и другие. Потом наступило молчание. Скорик изо всех сил боролся с чувствительностью организма: с зубами, чтоб не клацали, с коленками, чтоб не дрожали, и со слезами, чтоб не текли. Эраст Петрович по своей дурацкой привычке ни с того ни с сего принялся марать бумагу. Обмакнул кисточку в тушечницу, намалевал на листке какую-то мудреную загогулину. Маса внимательно следил за кисточкой. Покачал головой: - Нехоросе. - Сам вижу, - пробормотал инженер и закалякал снова, только быстрей. - А так? - Ручше. Нет, прямо малолетки какие-то, ей-богу! Тут такие дела, а они! - Что вы хренью маетесь? - не выдержал Сенька. - Делать-то чего будем? - Не "хренью маетесь", а "занимаетесь ерундой". Это раз. - Эраст Петрович склонил голову, любуясь своими каракулями. - Я не занимаюсь ерундой, а концентрирую мысль при помощи каллиграфии. Это два. Безупречно написанный иероглиф "справедливость" помог мне перейти от дедукции к п-проекции. Это три. Скорик подумал и спросил: - А? Господин Неймлес вздохнул: - Если ты чего-то недопонял или не расслышал, нужно говорить: "Простите, что?" Проекция в данном случае означает вывод аналитических умопостроений в п-практическую фазу. Итак. Благодаря твердости мадемуазель Ташки убийца остался ни с чем. Где и как тебя искать, ему неизвестно. Это с одной стороны хорошо, с другой стороны плохо. - Чего ж плохого-то? - удивился Сенька. - Преступник (предлагаю пока дать ему имя Кладоискатель) не может действовать, а стало быть, никак себя не проявит и ничем себя не выдаст. - Эраст Петрович оценивающе посмотрел на Скорика. - Можно, конечно, половить на живца, то есть нарочно подставить ему тебя, но слишком уж этот господин б-брутален. Ловля может выйти рискованной. С этим Сенька спорить не стал. Видел он, как на живца-то ловят - на уклейку там или еще на какую малую рыбешку: сначала щука наживку зацапает, в хребте зубьями увязнет, и только потом уж ее, хапугу, вытягивают ответ держать. - А без живца его ловить как-нибудь можно? - осторожно поинтересовался он. - Модзьно, - сказал сенсей. - Не на дзивца, а на мертвеца. Да, господзин? Я угадар? Эраст Петрович нахмурился: - Да, угадал. Но сколько раз тебе говорить: не пытайся каламбурить. Для этого ты еще недостаточно овладел русским языком. Сенька наморщил лоб. Выходило, что он один тут дурак, а остальные все умные. - Какого еще мертвеца? - Маса имеет в виду даму по имени Смерть, - объяснил инженер. - Каким-то пока непонятным нам образом все хитровские з-злодеяния, произошедшие за последний месяц, связаны с этой особой. Равно как и все основные действующие лица: и Князь, и Очко, и прочие корифеи делового мира, и не в меру шустрый пристав, да и главная мишень Кладоискателя тоже. Это про меня, догадался Скорик. - Вы хотите его через Смерть поймать? Думаете, она заодно с этим гадом? - недоверчиво спросил он. - Нет, не д-думаю. Более того, она согласилась мне помочь. Вот это новость! Выходит, когда разочаровавшийся в людях Сенька через форточку вылез, они о чем-то там меж собой уговорились? Верней, он ее уговорил, растравил себе душу Скорик. И не удержался, с небрежным видом спросил: - Что, уделали ее? Чай, нетрудно было. Голос, иуда, дрогнул. Инженер же легонько щелкнул Сеньку по лбу. - Подобных вопросов, Сеня, не задают, и уж во всяком случае на них не отвечают. Это раз. О женщинах вообще в п-подобном тоне не говорят. Это два. Но поскольку мы все, и в том числе она, будем делать одно общее дело, во избежание д-двусмысленностей отвечу: я эту барышню не "уделал" и даже не пытался. Это три. Верить или нет? Может, попросить, чтоб побожился? Скорик испытующе посмотрел на господина Неймле-са и решил, что такой врать не стацет. Сразу будто камень с души свалился. - А чем Смерть может нам помочь? - перешел он на деловитый тон. - Если б чего про Кладоискателя этого знала, то, верно, сказала бы. Она зверства всякие не одобряет. Маса значительно покряхтел - мол, готовьтесь, сейчас объявлю важное. Сенька к японцу повернулся, а тот произнес такое, что не поймешь - не разберешь: - Тайфу-но мэ. Но инженер понял. - Именно. Очень точная м-метафора. Око тайфуна. Знаешь, Сеня, что это такое? - Дождавшись, пока Скорик помотает головой, стал объяснять. - Тайфун - это страшный ураган, который несется по морям и землям, сея разрушение и ужас. Но в самом центре этого вихря сохраняется очаг безмятежного покоя. Внутри тайфунова ока царит мир, но без этого с-статичного центра не было бы и свирепого смерча. Смерть не преступница, она никого не убивает - просто сидит у окна и вышивает на полотне причудливые узоры. Но самые беспощадные злодеи миллионного города роятся вокруг нее, как пчелы вокруг матки. - Тодзе хорошее сравнение, - похвалил Маса. - Но мое все-таки ручше. - Во всяком с-случае, романтичней. В эти дни я несколько раз наведывался в дом на Яузский бульвар и имел возможность узнать хозяйку ближе. Ах, вот как? Сенька снова набычился. Ну вы, Эраст Петрович, и ловкач, всюду поспеваете. "Узнать ближе" - это как? - Во время нашей последней встречи, - продолжил господин Неймлес, очевидно, не замечая Сенькиных страданий, - она сказала, что чувствует за собой слежку, хоть и не понимает, кто именно за ней следит. Выйдя на бульвар, я тоже уловил боковым зрением тень, спрятавшуюся за угол дома. Это обнадеживает. Мадемуазель Смерть теперь - наш единственный шанс. Господин Кладоискатель, убив Ташку, собственными руками оборвал ниточку, ведущую к тебе. Теперь, когда он остался у разбитого к-корыта... - А? В смысле, простите, что? Какого корыта? - спросил Скорик, слушавший с напряженным вниманием. Эраст Петрович ни с того ни с сего засердился: - Я велел тебе купить сборник Пушкина и прочесть хотя бы сказки! - Я купил, - обиделся Сенька. - Там много было Пушкиных. Я вот этого выбрал. И в доказательство достал из кармана книжку, третьего дня купленную на развале. Книжка была интересная, даже с картинками. - "Запретный Пушкин. Стихи и поэмы, ранее ходившие в списках", - прочитал заглавие инженер, нахмурился и стал перелистывать страницы. - И сказки прочел, - еще больше оскорбился на такое недоверие Скорик. - Про архангела и Деву Марию, потом про царя Никиту и его сорок дочерей. Не верите? Хотите перескажу? - Не надо, - быстро сказал Эраст Петрович, захлопывая книжку. - Ну и негодяй. - Пушкин? - удивился Сенька. - Да не Пушкин, а издатель. Нельзя печатать то, что автором для печати не предназначалось. Так можно далеко зайти. Помяните мое слово: скоро господа издатели дойдут до того, что начнут печатать интимную п-пе-реписку! - Инженер сердито швырнул томик на стол. - Кстати, именно о переписке я намеревался с тобой, Сеня, говорить. Раз за Смертью следят, появляться у нее больше нельзя. Установить постоянное наблюдение за домом тоже вряд ли удастся - чужого человека сразу заметят. Значит, будем сообщаться д-дистанционно. - Как это - дистанционно? - Ну, эпистолярно. - В засаде, что ли сядем, с пистолетами? - Идея Сеньке понравилась. - И мне пистолет дадите? Эраст Петрович озадаченно уставился на него. - При чем здесь п-пистолет? Мы будем переписываться. Я госпожу Смерть навещать больше не могу. Маса тоже - слишком приметен. Сеньке Скорику там появляться тоже ни к чему. Верно? - Да уж. - Остается писать друг другу письма. Мы с ней условились так. Каждый день она будет ходить в церковь святого Николая, к обедне. Ты сядешь на паперти, переодетый нищим. Вместе с милостыней мадемуазель Смерть будет передавать тебе записки. Я почти уверен, что Кладоискатель себя проявит. Он наверняка слышал о том, как ты наставил Князю рога. - Кто, я?! - ужаснулся Сенька. - Ну да. Вся Хитровка про это говорит. Даже в агентурную сводку попало, мне знакомый чиновник из сыскной полиции показывал. "Объявленный в розыск бандит Дрон Веселое (прозвище "Князь") грозится найти и убить любовника своей подруги, несовершеннолетнего Скорика, местонахождение и подлинное имя которого неизвестны". Так что, Сеня, для всех ты - любовник Смерти. КАК СЕНЬКА ЧИТАЛ ЧУЖИЕ ПИСЬМА В кабинете у Эраста Петровича имелось большое зеркало. То есть сначала-то там никакого зеркала не было, это инженер распорядился пристроить на письменном столе трюмо, перед которым расставил всякие баночки, скляночки, коробочки - ни дать ни взять парикмахерский салон. Кстати сказать, там еще и парики были, самой разной волосатости и окраски. Когда Сенька спросил, мол, это вам зачем, господин Неймлес ответил загадочно: у нас, говорит, начинается сезон маскарадов. Скорик подумал, шутит. Однако ему же первому и выпало в ряженого сыграть. Наутро после дедукции-проекции Эраст Петрович усадил Сеньку перед зеркалом и давай над сиротой измываться. Сначала голову какой-то дрянью намазал, отчего пропала вся куафюра, за которую три рубля плочено. Волосья от нехорошей мази из приятно-золотистых стали спутанными, липкими, сосудистыми и мышиного цвета. Маса, наблюдавший за измывательством, довольно поцокал, говорит: - Воськи надо. - Без тебя з-знаю, - ответил сосредоточенный инженер, залез щепотью в некую коробочку и втер Сеньке в затылок какие-то не то зернышки, не то катышки. - Чего это? - Сушеные вши. Нищему без этой ф-фауны никак. Не беспокойся, потом промоем керосином. У Скорика челюсть отвисла. Коварный господин Неймлес этим воспользовался и покрасил золотую фиксу в гнилой цвет, а потом засунул в разинутый рот какую-то дулю в марле, пристроил между десной и щекой. От этого всю рожу, то есть лицо, у Сеньки перекосило набок. А Эраст Петрович уже натирал страдальцу лоб, нос и шею маслом, от которого кожа стала землистая, пористая. - Уси, - подсказал сенсей. - Не слишком будет? - усомнился инженер, однако пошуровал палочкой у Сеньки в ушах. - Щекотно! - Пожалуй, с гноящимися ушами и в самом деле лучше, - задумчиво сказал Эраст Петрович. - Перейдем к г-гардеробу. Достал из шкафа такое рванье, какого Сенька отродясь не нашивал, даже в худшие времена проживания у дядьки Зот Ларионыча. Посмотрел Скорик на себя в тройное зеркало, повертелся и так, и этак. Ничего не скажешь, нищий вышел на славу. И, главное, кто из знакомых увидит - нипочем не узнает. Тревожило только одно. - У них, у нищих, все места промеж собой расписаны, - стал он объяснять Эрасту Петровичу. - Надо с ихним старшиной договариваться. Коли просто так на паперть заявиться, прогонят, да еще накостыляют. - Будут гнать, пожуй вот это. - Инженер дал ему гладкий шарик. - Это обычное детское мыло, с клубничным вкусом. Фокус простой, но эффективный, у одного знаменитого афермахера позаимствовал. Только, как пена изо рта пойдет, не забывай закатывать г-глаза. Поначалу Скорик все же опасался. Пришел к Николе-Чудотворцу что на Подкопае, сел на паперти с самого краешку, глаза на всякий случай сразу под самый лоб укатил. Бабка-кликуша и дед-безнос, что промышляли по соседству, заворчали: вали, мол, отсель, знать тебя не знаем, и так подают плохо, вот придет Будочник, он тебе ужо пропишет, и еще всякое. Когда же явился Будочник и нищие стали ему на новенького ябедничать, Сенька погнал из губ пену, затряс плечами, да еще захныкал тоненько. Будочник посмотрел-посмотрел и говорит: вы что, стервы, не видите - он взаправду припадошный. Не трожьте его, пускай кормится, не буду за него с вас мзду брать. Вот он какой, Будочник - справедливый. Потому и прожил на Хитровке двадцать лет. Нищие от Скорика и отстали. Он малость отмяк, глаза из-подо лба обратно скатил, начал по сторонам зыркать. Подавали и правда немного, все больше копейки и грошики. Раз мимо Михейка Филин прошел. Сенька от скуки (а еще чтоб проверить, хорош ли маскарад) ухватил его за полу, заныл: дай, дай денежку убогому. Филин денежки не дал, еще и обругал матерно, но узнать не узнал. Тут Скорик совсем успокоился. Когда зазвонили к обедне и бабы потянулись в церковь, из-за угла Подколокольного вышла Смерть. Одета была невидно - в белом платке, сером платье, но все равно в переулке будто солнце из-за туч выглянуло. Оглядела попрошаек, на Сеньке взглядом не задержалась. Вошла в двери. Эге, забеспокоился он. Не перестарался ли Эраст Петрович? Как Смерть поймет, кому записку передавать? И когда молельщики после службы стали выходить, Сенька нарочно загнусавил с заиканием - чтоб Смерть сообразила, на кого намек: - Люди д-добрые! Не сердитеся на с-сироту убогого, что п-побираюся! П-поможите кто чем м-могет! А сам я не из этих м-местов, з-знать тута никого не з-знаю! Д-дайте хлебца к-кусок да денег ч-чуток! Она пригляделась к Сеньке, прыснула. Значит, догадалась. Каждому из нищих дала в руку по монетке. И Скорику тоже пятачок сунула, а с ним свернутую в квадратик бумажку. Пошла себе, прикрывая рот концами платка - вот как Сенькин вид ее распотешил. Ну, а он, едва с Хитровки уковылял, сразу сел у афишной тумбы на корточки, развернул листок, стал читать. Почерк у Смерти был ровный, для чтения легкий, хоть буковки совсем махонькие. "Здравствуйте Эраст Петрович. Что вы велели я все исполнила Лепесток как обещала на грудь повесила и он сразу приметил. [Что за лепесток, почесал затылок Сенька. И кто это "он"? Ладно. Может, после прояснится? Скривился весь говорит чудная ты. Дрянь какую повесила а мое дареное не носишь. Стал допытываться не подарил ли кто. Я как условлено говорю Сенька Скорик. Он в крик. Пащенок говорит. Доберусь раздеру в клочья. [Так это ж она про Князя! Мятый листок так и заходил у Сеньки в руках. Что она делает-то? Зачем наговаривает? Совсем погубить хочет! Не знаю никакого лепестка! Не то что не дарил - в глаза не видывал! Дальше глазами по строчкам быстрей побежал. Тяжко с ним. По все время нетрезвый хмурый и грозится. Ревнует меня очень. Хорошо хоть только к Скорику. [Да уж куда лучше, жалобно скривился Сенька.] А узнал бы про прочих то-то крови бы полилось. Я к нему заходила и так и этак. Отпирается. Говорит ведать не ведаю кто такую беспардонщину творит самому знать желательно. Вызнаю тебе скажу коли интересуешься. А правду ли говорит или врет не скажу потому что он теперь стал не такой как прежде. Будто не человек а хищный зверь. Клыки по все время ощерены. А еще хочу вам сказать про наш прошлый разговор что за безнравие вы меня Эраст Петрович не корите. Что у человека на роду написано в том он не волен а волен только это свыше написанное повернуть на злое или на доброе. И не говорите со мной так больше и про это не пишите потому что незачем. Смерть" Про что про "это" не писать и не говорить? Не иначе как про ее непотребное распутство с Селезнем и прочими гадами. Сложил Сенька записку обратно как было, квадратиком, понес Эрасту Петровичу. Очень хотелось порасспросить хитроумного господина Неймлеса, зачем это он удумал Князя против сироты еще больше растравлять, для какой такой надобности? И что за лепесток такой, якобы им, Сенькой, Смерти дареный? Однако спросить - только себя выдать, что в письмо нос совал. Все равно открылось. Инженер только глянул на бумажку и сразу укоризненно покачал головой: - Нехорошо, Сеня. Зачем прочел? Разве к тебе писано? - Ничего я не читал, - попробовал упираться Скорик. - Больно надо. - Ну как же. - Эраст Петрович провел пальцем по сгибам. - Развернуто и снова свернуто. А это что присохло? Никак вошь? Вряд ли это с-собственность мадемуазель Смерти. От такого разве что утаишь? Назавтра Скорик тоже получил от господина Неймлеса письмо, но не просто листочком - в конверте. - Раз ты такой любопытный, - объявил инженер, - я свое послание з-заклеиваю. Языком отлизать не пытайся. Это патентованный американский клей, схватывает насмерть. Долго мазал крошечный конвертик кисточкой, потом жал сверху пресс-папьем. Сенька только диву давался. Вот уж воистину - на всякого мудреца. Едва выйдя за порог, конвертик разорвал и выкинул. Такие, десятикопеечные, для амурных записок, в каждой канцелярской лавке продаются. Купить новый, переложить туда письмо, да и заклеить безо всякого хитрого клея, вот и вся недолга. Кому-куда да конверте ведь все равно не написано... Читать или не читать - о том Скорик и не думал. Конечно, прочесть! Как-никак его, Сенькина, судьба решается. Записка была на папиросной бумаге, а почерк у Эраста Петровича оказался красивый, с изящными завитушками. "Здравствуйте, милая С. Позвольте называть Вас так - терпеть не могу Ваше прозвище, а настоящее имя Вы назвать не хотите. Простите, но я не могу поверить, что Вы его забыли. Впрочем, как Вам будет угодно. Перехожу к делу. С первым понятно. Теперь проделайте то оке со вторым, только подводите его к нужной теме неявно. Насколько я могу судить, этот субъект помудреней Князя. Достаточно, чтобы он просто увидел известный предмет. А вот если сам спросит, тогда скажете, как условлено, про СС. [Что за "СС" такой? Сенька потер перепачканный копотью лоб, отчего из волос просыпалась пара сушеных вшей. Ай, это же "Сенька Скорик", вот это кто! Что же у них, интригантов, про него условлено?] Простите, что возвращаюсь к неприятной для Вас теме, но мне мучительна мысль о том, что Вы подвергаете себя осквернению и мукам - да-да, я уверен, что для Вас это страшная мука - во имя недоступных моему пониманию и наверняка ложных идей. Зачем вы казните себя так жестоко, топите свое тело в грязи? Оно ни в чем перед вами не виновато. Вам не за что его ненавидеть. Тело человека - это храм, а храм нужно содержать в чистоте. Кто-то скажет на это: подумаешь - храм. Дом как дом: камень да строительный раствор, лишь бы душу не запачкать, а что тело, Бог ведь не в плоти, а в душе живет. Но в оскверненном, грязном храме никогда не свершится Божественное таинство. И про то что у человека все на роду написано, вы заблуждаетесь. Жизнь - это не книга, по которой возможно двигаться лишь вдоль написанных кем-то за Вас строчек. Жизнь - равнина, на которой бессчетное множество дорог; на каждом шагу новая развилка, и человек всегда волен выбрать, вправо ему повернуть или влево. А потом будет новая развилка и новый выбор. Всяк идет по этой равнине, сам определяя свой путь и направление - кто на закат, ко тьме, кто на восход, к источнику света. И никогда, даже в самую последнюю минуту жизни, не поздно взять и повернуть совсем не в ту сторону, к которой двигался на протяжении долгих лет. Такие повороты случаются не столь уж редко: человек шел всю жизнь к ночной тьме, а напоследок вдруг взял и обернул лицо к восходу, отчего и его лицо, и вся равнина осветились другим, утренним сиянием. Бывает, конечно, и наоборот. Я плохо, путано объясняю, но мне почему-то кажется, что Вы меня поймете. Э.Н." В общем, интересного в записке было немного. Охота только человека гадкими мазями тереть и гонять через весь город заради философских балаболок. Потратил гривенник на новый конверт, да и поспешил к Николе-чудотворцу. Смерть нынче была не в белом платке, а в бордовом, и от этого лицо у нее будто переливалось сполохами пожара. Проходя в церковь, опалила таким взглядом, что Сенька заерзал на коленках. Вспомнилось (прости, Господи - не к месту и не ко времени), как она его целовала, как обнимала. И когда обратно выходила, глаза у нее были все те же, шальные. Наклонилась милостыню сунуть и письмецо забрать - шепнула: - Здравствуй, любовничек. Ответ завтра. Шел обратно на Спасскую - пошатывало. Любовничек! Только завтра ответа от Смерти не было. Она вовсе не пришла. Скорик чуть не дотемна коленки протирал, на два рубля подаяний наклянчил, и все впустую. Будочник, и тот, в десятый или, может, в пятнадцатый раз обходя участок, сказал: "Что-то ты нынче жаден, убогий. Клянчить клянчи, да меру знай". Только тогда и ушел. В четвертый день, выпавший на воскресенье, Эраст Петрович погнал его снова. Что ответа на прошлое письмо не было, инженера не удивило, но, похоже, опечалило. Отправляя Скорика на Подкопай, инженер сказал: - Если и сегодня не явится, придется отказаться от переписки, придумать что-нибудь другое. Но она пришла. Правда, на Скорика даже не глянула. Одаряя, смотрела в сторону, и глаза были сердитые. Сенька увидел на шее у нее серебряную чешуйку на цепочке - точно такую, какие в кладе были. Раньше у Смерти такого украшения не было. В руке у Сеньки на сей раз осталась не бумажка, а свернутый шелковый платочек. Отошел в тихое место, развернул. Внутри обнаружился и листок. Осторожненько, следя, чтоб из волос ничего не просыпалось и чтоб бумажные сгибы куда не надо не перегнулись, Сенька стал читать. "Здравствуйте Эраст Петрович. Ничего у него не выведывала не выспрашивала. Обнову мою он приметил зыркнул своими пустыми зенками но спросить ничего не спросил. Стих пробормотал будто для себя привычка у него такая. Я слово в слово запомнила. Торговали мы булатом чистым серебром и златом и теперь нам вышел срок а лежит нам путь далек. Какой тут смысл не знаю Может вы поймете. [Пушкин это, Александр Сергеевич, и понимать нечего, снисходительно подумал Скорик, как раз накануне прочитавший "Сказку о царе Салтане". И про кого речь, тоже стало ясно - про Очка. Это он обожает стихами говорить.] А про тело писать мне больше не смейте иначе переписке нашей конец И так хотела разорвать. Вчера не пошла очень на вас сердилась. Но сегодня когда он ушел было мне видение. Будто лежу я посреди равнины про какую вы писали и не могу встать. Долго лежу не день и не два. И будто сквозь меня трава растет и цветы всякие. Я их внутри себя чувствую и не плохо это а наоборот очень хорошо как они через меня к солнцу пробиваются. И будто бы уже это не я лежу на равнине а я самая эта равнина и есть. Я после свое видение как смогла на платке вышила. Примите в подарок. Смерть" Платок, на который Скорик сначала толком и не взглянул, в самом деле с вышивкой оказался: наверху солнце, а внизу девушка лежит, нагишом, и из нее травы-цветы всякие произрастают. Очень Сеньке эта небывальщина, а культурно говоря, аллегория, не понравилась. Эраст Петрович, в отличие от Сеньки, сначала платок рассмотрел и только потом развернул письмо. Посмотрел и говорит: - Ох, Сеня-Сеня, что мне с тобой делать? Опять нос совал. Скорик глазами похлопал, чтоб слезы навернулись. - Зачем обижаете? Грех вам. Уж, кажется, себя не жалею, как последний мизерабль. Верой и правдой... Инжелер на него только рукой махнул: иди, мол, не мешай, черт с тобой. А обратное послание от Эраста Петровича к Смерти было вот какое: "Милая С. Умоляю Вас, не нюхайте Вы больше эту гадость Я попробовал наркотик один-единственный раз, и это едва не стоило мне жизни. Когда-нибудь я расскажу вам эту историю. Но дело даже не в опасности, которую таит в себе дурманное зелье. Оно нужно лишь тем людям, которые не понимают, действительно ли они живут на свете или понарошку. А Вы настоящая, живая, Вам наркотик ни к чему. Простите, что снова пускаюсь в проповеди. Это совсем не моя манера, но таким уж странным образом Вы на меня воздействуете. Остальным двоим, если обратят внимание на предмет, говорите не про СС [и на том спасибочко, подумал Сенька/, а про некоего нового ухажера, заику с седыми висками. Так нужно для дела Ваш Э.Н." Смерть на сей раз пришла не сердитая, как вчера, а веселая. Наклонясь и беря письмо, сунула Сеньке вместо пятака большой гладкий кругляш, шепнула: "Посластись". Посмотрел - а это шоколадная медалька. Что она его, за мальца что ли держит! В последний день Скорикова нищенства, по счету шестой, Смерть, проходя мимо, обронила носовой платок. Нагнувшись поднять, еле слышно прошелестела: "Следят за мной. На углу". И прошла себе в церковь. А на земле, подле Сеньки, осталась лежать записка. Он подполз, коленкой ее придавил и покосился на угол, куда Смерть указала. Сердце так и затрепыхалось. Там, где поворот с Подколокольного, опершись об водосток, стоял Проха, лузгал семечки. Глазами так и впился в церковную дверь. На нищих, слава Богу, не пялился. Ах ты, ах ты, вон оно что! И пошла у Сеньки в голове такая дедукция, что только поспевай. В тот самый день, когда к ювелиру прутья серебряные нес, прямо на Маросейке кого встретил? Проху. Это раз. Потом на Трубе, вблизи нумеров, кто терся? Когда городовой-то на помощь прибежал? Опять Проха. Это два. Кто про Сенькину дружбу с Ташкой знал? Сызнова Проха. Это три. И за Смертью шпионничает тоже Проха! Это четыре. Так это, выходит, он, слизень поганый, во всем виноватый! Он и ювелира погубил, и Ташку! Не сам, конечно. Шестерит на кого-то, скорей всего на того же Князя. Чего делать-то, а? Какая из этой дедукции должна проистечь проекция? А очень простая. Проха за Смертью следит, а мы за ним присмотрим. Кому он докладать-то пойдет, реляцию делать? Вот и поглядим. Покажем господину Неймлесу, что Сенька Скорик годен не только на посылках быть. Смерть, когда из церкви вышла, нарочно отвернулась, даже милостыни сегодня не подавала - пропльша мимо лебедью, но Сеньку полой платья задела. Надо думать, не случайно. Не зевай, мол. Гляди в оба. Он досчитал до двадцати и поковылял следом, припадая на обе ноги сразу. Проха шел чуть впереди, назад не оборачивался - видно, не думал, что и за ним могут доглядывать. Так и прибыли на Яузский бульвар, на манер журавлиного клина: впереди и посередке Смерть, потом, по левой стороне и поотстав - Проха, а еще шагах в пятнадцати и справа - Скорик. Перед дверью дома Проха замешкался, стал в затылке чесать. Похоже, не знал, чего ему дальше делать - тут торчать или уходить. Сенька за углом примостился, ждал. Вот Проха тряхнул башкой (ну головой, головой), сунул руки в карманы, развернулся на каблуке и споро пошел обратно. Князю докладывать, сообразил Скорик. Или, может, не Князю, а другому кому. Когда Проха мимо протопал, Сенька повернулся спиной, руки к мотне пристроил, вроде как нужное дело справляет. А потом двинул за прежним дружком. Тот наподдал сапогом яблочный огрызок, заливисто свистнул на стаю голубей, что клевали навоз (они всполошились, заполоскали крыльями), да и свернул во двор, откуда удобно на Хитровскую площадь просквозить. Сенька за ним. Едва вышел из первой подворотни в сырой, темный двор, сзади - хвать за плечо, рванули с силой, развернули. Проха! Учуял слежку, остромордый. - Ты че, - шипит, - ко мне прилип, рвань? Чего надо? Так тряхнул за ворот, что у Сеньки голова мотнулась и из-за щеки вылетела дуля, от которой личность смотрелась скосорыленной. Пришлось эту маскарадную хитрость вовсе выплюнуть. - Ты?! - ахнул Проха, и ноздри у него жадно раздулись. - Скорик? Ты-то мне и нужен! И второй рукой тоже за ворот цап - не вырвешься. Хватка у Прохи была крепкая. Сенька знал: по части силы-ловкости тягаться с ним нечего. Самый лихой пацан на всей Хитровке. Полезешь махаться - накостыляет. Побежишь - догонит. - А ну шагай за мной, - ухмыльнулся Проха. - Так пойдешь или для почину юшку пустить? - Куда идти-то? - спросил Сенька, так пока и не опомнившись от фиаски замечательно придуманной проекции. - Ты чего вцепился? Пусти! Проха лягнул его носком сапога по щиколотке, больно. - Пошли-пошли. Один хороший человек побалакать с тобой желает. Если по-настоящему, по-хитровски драться - на кулаках или хоть ремнями - Проха бы в два счета его забил. Но зря что ли Сенька японской мордобойной премудрости обучался? Когда Маса-сенсей понял, что настоящего бойца из Скорика не выйдет - очень уж ленив и боли боится, то сказал: не стану, Сенька-кун, тебя мужскому бою учить, научу женскому. Вот один такой урок, как бабе себя соблюсти, если охальник ее за шиворот ухватил и сейчас бесчестить станет, Скорик сейчас и припомнил. - Просе этого, - сказал сенсей, - торько пареная репка. Ребром левой ладони, снизу, полагалось бить срамника по самому кончику носа, а как голову запрокинет - костяшками правой кисти в адамово яблоко. Сенька, наверно, раз тыщу этак по воздуху молотил: раз-два, левой-правой, по носу - в кадык, по носу - в кадык, раз-два, раз-два. Вот и сейчас это самое раз-два исполнил, полсекундочки всего и понадобилось. Как пишут в книжках, результат превзошел все ожидания. От удара по носу - несильного, почти скользящего - Прохина голова мотнулась назад, а из дырок брызнуло кровью. Когда же Сенька сделал "два", аккурат по подставленному горлу, Проха захрипел и повалился. Сел на землю, одной рукой за горло держится, другой нос зажимает, рот разинут, глаза закатились. А кровищи-то, кровищи! Скорик прямо напугался - не до смерти ли убил? Сел на корточки: - Эй, Проха, ты че, помираешь что ли? Потряс немножко. Тот хрипит: - Не бей... Не бей больше! А, а, а! - хочет вдохнуть, а никак. Пока не опомнился, Сенька на него по всей форме насел: - Говори, гад, на кого шестеришь! Не то вдарю по ушам - зенки повылезут! Ну! На Князя, да? И замахнулся обеими руками (был еще и такой прием, из несложных - нехорошему человеку разом пониже обоих ушей врезать). - Нет, не на Князя... - Проха потрогал мокрый от крови нос. - Сломал... Костяшку сломал... У-у-у! - А на кого? Да говори ты! И кулаком ему - прямо в середку лба. Такого приема сенсей не показывал, само собой получилось. Прохе-то, поди, ничего, а Сенька себе все пальцы поотшиб. Однако подействовало. - Нет, там другой человек, пострашней Князя будет, - всхлипнул Проха, заслоняясь руками. - Пострашней Князя? - дрогнул голосом Скорик. - Кто такой? - Не знаю. Бородища у него черная, до пупа. Глаз тоже черный, блестящий. Боюсь я его. - Да кто он? Откуда? - не на шутку забоялся Сенька. Бородища до пупа, черный глаз. Ужасы какие! Проха зажал пальцами нос, чтоб перестало течь. Загнусавил: - Кдо-одгуда де ведаю, а хочешь посбодредь - покажу. Встреча у бедя с дим, скоро. В ерохидском подвале... Опять ерохинский подвал. У, проклятое место. И Синюхиных там порезали, и самого Сеньку чуть жизни не лишили. - Зачем встреча-то? - спросил Скорик, еще не решив, как быть. - Доносить будешь, как за Смертью следил? - Буду. - А на что она твоему бородатому? Проха пожал плечами, пошмыгал носом. Кровь уже не лила. - Мое дело маленькое. Ну что, вести или как? - Веди, - решился Сенька. - И смотри у меня. Если что - голыми руками насмерть убью. Меня этому один колдун обучил. - Важно научил, ты теперь кого хошь отметелить можешь, - заискивающе оскалился Проха. - Я ничего, я, Сеня, как велишь. Жить мне пока не надоело. Дошли до Татарского кабака, где вход в Ероху. Скорик пару раз пленника в бок пихнул, для пущей острастки, и еще погрозился: гляди, мол, у меня, только попробуй удрать. По правде сказать, сам побаивался - ну как развернется, да врежет кулаком под вздох. Но, кажется, опасался зря. От японской науки Проха пришел в полное смирение. - Сейчас, сейчас, - приговаривал Проха. - Сам увидишь, какой это человек. Я что, я ведь от страху одного. А ослобонишь меня от этого душегуба, я тебе, Скорик, только спасибо скажу. В подвале повернули раз, другой. Отсюда уже было рукой подать до залы, где вход в сокровищницу. И до коридора, где Сеньку чуть жизни не лишили, тоже близехонько. Вспомнил Скорик, как ему мощная лапища волосы драла и шею ломала, - задрожал весь, остановился. От первоначального куражу, с которого решил сам все дело распутать, мало что осталось. Извиняйте, Эраст Петрович и Маса-сенсей, а выше своей силы-возможности не прыгнешь. - Не пойду я дальше... Ты сам с ним... А после мне обскажешь. - Да ладно, - дернул его за рукав Проха. - Близко уже. Там закуток есть, спрячешься. Но Сенька ни в какую. - Без меня иди. Хотел назад податься, а Проха крепко держит, не выпускает. Потом вдруг как обхватит за плечи, как заорет: - Вот он, Скорик! С поймал я его! Сюда бежите! Цепкий, гад. И не врежешь ему, и не вырвешься. А из темноты, приближаясь, загрохотали шаги - тяжелые, быстрые. Сенсей учил: если лихой человек обхватил за плечи, проще всего, не мудрствуя, двинуть его коленкой по причинному месту, а если он стоит так, что коленкой не размахнешься или не достанешь, тогда откинься сколько можно назад и бей его лбом по носу. Вдарил, что было силы. Раз, еще раз. Будто баран в стенку. Проха заорал (нос-то и без того сломанный), закрыл харю-физиономию руками. Сенька рванул с места. Еле поспел - его уж сзади схватили за шиворот. Ветхая ткань затрещала, гнилые нитки лопнули, и Скорик, оставив в руке у Прохиного знакомца кусок рубища, понесся вперед, в темноту. Сначала-то стреканул безо всякого рассуждения, только бы оторваться. И только когда топот сапожищ малость поотстал, вдруг стукнуло: а куда бежать-то? Впереди та самая зала с кирпичными колоннами, а за ней-то тупик! Оба выхода на улицу отрезаны - и главный, и к Татарскому кабаку! Сейчас догонят, зажмут в угол - и конец! Одна только надежда и оставалась. В зале Сенька бросился к заветному месту. Наскоро, ломая ногти, выдрал из лаза два нижних камня, вполз на брюхе в брешь и замер. Рот разинул широко-широко, чтоб вдыхать потише. Под низкими сводами заметалось эхо - в подвал вбежали двое: один тяжелый и громкий, второй много легче. - Дальше ему деться некуда! - послышался задыхающийся Прохин голос. - Тут он, гнида! Я по правой стеночке пойду, а вы по левой. Щас сыщем, в лучшем виде! Скорик оперся на локти, чтоб подальше отползти, но от первого же движения под брюхом зашуршала кирпичная крошка. Нельзя! И себя погубишь, и клад выдашь. Лежать нужно было тихо, да Бога молить, чтоб дыру возле пола не приметили. Если у них с собой лампа - тогда все, пиши пропало. Но судя по тому, как часто чиркало сухим о сухое, кроме спичек другого света у Сенькиных гонителей не было. Вот шаги ближе, ближе, совсем близко. Проха, его поступь. Вдруг грохот, матерный лай - чуть не прямо над лежащим Скориком. - Ништо, это я об камень ногу зашиб. Из стенки вывалился. Вот сейчас, сейчас Проха нагнется и увидит дыру, а из нее две подмзтки торчат. Сенька изготовился на четвереньки подняться, а потом дунуть по лазу вперед. Далеко не убежишь, однако все отсрочка. Пронесло. Не заметил Проха тайника. Темнота выручила, а может, Господь Бог Сеньку пожалел. Хрен с тобой, подумал, поживи пока, еще успею тебя к Себе прибрать. Из дальнего конца залы донесся Прохин голос: - Видно, в колидоре к стене прижался, а мы мимо пробежали, не приметили. Он ловкий, Скорик. Ништо, я его так на так выищу, вы не сумле... Не договорил Проха, поперхнулся. Но и тот, к кому он речь держал, тоже ничего не сказал. Прогрохали удаляющиеся шаги. Стало тихо. Сенька с перепугу еще полежал какое-то время не шевелясь. Думал, не уползти ли подальше в лаз. Можно и в заветный подвал наведаться, пруток-другой прихватить. Однако не стал. Во-первых, никакого огня с собой не было. Чем там, в подвале, светить? А во-вторых, вдруг заволновался: стоит ли тут дальше отсиживаться? Не унести ли ноги подобру-поздорову? Ну как они за фонарями пошли? Враз проход углядят. Так и пропадешь через собственную дурость. Пятясь по-рачьи, вылез. Прислушался. Вроде тишина. Тогда встал на ноги, опорки снял и бесшумно, на цыпочках, двинулся к коридору. То и дело останавливался - и уши торчком: не донесется ли из-за какой колонны шорох либо дыхание. Внезапно под ногой хрустнуло. Сенька испуганно присел. Что такое? Пошарил - коробок спичек. Эти, что ли, обронили или кто другой? Неважно, пригодятся. Сделал еще пару шагов, вдруг видит - справа вроде как кучка какая. Не то тряпье навалено, не то лежит кто-то. Чиркнул спичкой, наклонился. Увидал: Проха. На спине лежит, мордой кверху. Однако пригляделся получше - охнул. Мордой-то Проха был кверху, но только лежал не на спине, на брюхе. У живого человека шея таким манером, шиворот-навыворот, перекрутиться никак не могла. Знать, это его, Прохины, спички-то, с разбегу додумалась прежняя мысль, и только потом уже Сенька, как положено, закрестился и попятился. Еще и спичка, сволочь, пальцы обожгла. Вот он отчего поперхнулся, Проха-то. Это ему в один миг башку отвернули, в самом что ни на есть прямом значении. А Проха от такого с собой обращения взял и помер. И черт бы с ним, не больно жалко. Но что ж это за чудище, которое этакое с людьми выделывает? А потом Скорику пришло на ум еще вот что. Без Прохи найти этого душегуба стало никак невозможно. Борода до пупа, конечно, примета знатная, но только ведь набрехал, поди, Проха, царствие ему, подлюке, небесное. Как пить дать набрехал. Из всей дедукции-проекции вышло одно разбитое корыто, как у жадной старухи (прочел Сенька ту сказку - не понравилось, про царя Никиту лучше). Нет бы Проху на заметку взять, да Эрасту Петровичу все рассказать. Захотел отличиться, вот и отличился. Верную ниточку собственными руками порвал. От расстройства чуть не забыл Смертьино письмо прочесть, спохватился уже на самой Спасской. "Здравствуйте Эраст Петрович. Вчера вечером был пристав. Про серебряную денежку спросил сам. Я говорю подарок. Он говорит новый соперник? Не потерплю. Кто таков? Я как вы велели отвечаю что богатый человек серебра полны карманы. Собою красавец хоть не молодой и с сединой на висках. Еще говорю заикается немножко. Пристав про серебро сразу позабыл и дальше только про вас расспрашивал. Глаза спрашивает голубые? Говорю да. А роста вот такого? Говорю да. А на виске вот тут малый шрам есть? Отвечаю вроде есть. Что тут с ним началось аж затрясся весь. Где живет да то да се. Я обещала разузнать и ему все рассказать. А к Упырю я сама пошла не хотела его паука у себя принимать. Этот-то больше про серебро любопытствовал да что вы за человек да сильно ли богатый да как до вас добраться. Ему тоже разузнать обещала. Завязали мы с вами узел а как его распутывать непонятно. Пора нам встретиться и на словах обговорить. Всего в письме не напишешь. Приходите нынче ночью да Сеньку с собой прихватите. Он на Хитровке все закоулки знает. Если что выведет. А еще хочу вам сообщить что никого из них я теперь до себя не допускаю хоть пристав вчера и пугал и бранился. Но ему теперь вы нужны больше чем я. Пригрозила что не буду вас ни про что расспрашивать он и отстал. И знайте что больше никого из этих кровососов я до себя никогда не допущу потому нет на это больше моих сил. У всякого человека свой предел есть. Приходите нынче. Жду. Смерть" Взволновался Сенька - ужас как, даже во рту стало сухо. Сегодня, нынче же ночью, он увидит ее снова! КАК СЕНЬКА ЗЛОРАДСТВОВАЛ Инженер и Маса выслушали рассказ молча. Не заругались, дурнем не обозвали, но и сочувствия Скорику тоже не выказали. Чтоб сказать "ах, бедняжка, сколько ты натерпелся!" или хотя бы воскликнуть "вот ведь страсть какая!", этого он от них, примороженных, не дождался. А уж как старался впечатлить. Что ж, и вправду ведь виноват. - Извиняйте меня, Эраст Петрович и вы, господин Маса, - честно сказал Сенька напоследок. - Такая удача мне подвалила, а я все напортил. Ищи теперь свищи злодея этого. Покаянно повесил голову, но из-под бровей посматривал: сильно рассердились или нет? - Твое мнение, Маса? - спросил Эраст Петрович, дослушав до конца. Сенсей закрыл узкие глазки - будто утопил их в складках кожи - и сидел так минуты две или три. Господин Неймлес тоже помалкивал, ждал ответа. Скорик от нетерпения весь изъерзался на стуле. Наконец японец изрек: - Сенька-кун мородец. Теперь все ясно. Инженер удовлетворенно кивнул: - Вот и я так думаю. Тебе не за что извиняться, Сеня. Благодаря твоим действиям мы теперь знаем, кто убийца. - Как так?! - подскочил на стуле Скорик. - Кто же? Однако господин Неймлес на вопрос не ответил, заговорил о своем: - Собственно, с д-дедуктивной точки зрения задача с самого начала представлялась несложной. Мало-мальский опытный следователь, располагая твоими показаниями, решил бы ее без труда. Однако следователя интересует лишь закон, мои же интересы в этом деле обширней. - Да, - согласился Маса. - Дзакон - это меньсе, чем справедривость. - Справедливость и милосердие, - поправил его Эраст Петрович. Похоже, эти двое отлично понимали друг друга, а вот Сенька никак не мог взять в толк, о чем это они. - Да кто убийца-то? - не выдержал он. - И как вы его раскусили? - Из твоего рассказа, - рассеянно ответил инженер, явно думая о другом. - Устрой гимнастику мозгам, это полезно для развития личности... - И дальше забормотал невнятицу. - Да, вне всякого сомнения, справедливость и милосердие важнее. Слава Богу, я теперь частное лицо и могу действовать не по букве з-закона. Но время, у меня совсем мало времени... И потом эта маниакальная осторожность, как бы не спугнуть... Разом, одним ударом. Одним махом семерых побивахом... Эврика! - воскликнул вдруг Эраст Петрович и шлепнул по столу ладонью так громко, что Сенька дернулся. - Есть план операции! Решено: справедливость и милосердие. - Операция будзет так надзываться? - спросил сенсей. - "Справедривость и миросердие"? Хоросее надзвание. - Нет, - весело сказал господин Неймлес, поднимаясь. - Название я придумаю поинтересней. - Что за операция? - жалобно скривился Скорик. - Сами говорите, благодаря мне все разгадали, а сами ничего не объясняете. - Пойдем с тобой ночью на Яузский б-бульвар, там все узнаешь, - таков был ответ. Пошли. Смерть открыла сразу как постучали - в прихожей, что ли, поджидала? Распахнула дверь и молчит, смотрит на господина Неймлеса - не мигая, жадно, будто у ней перед тем глаза были завязаны, или долго в темноте сидела, или, может, прозрела после слепоты. Вот как она на него смотрела. А на Сеньку даже не взглянула, не то что "здрасьте, Сеня" сказать или "как здоровьице". Эрасту Петровичу на его "добрый вечер, сударыня", правда, тоже не ответила. Даже немножко поморщилась, будто каких-то других слов ждала. Вошли в гостиную, сели. Вроде встретились для делового разговора, а что-то не так было, будто говорили не о том, о чем следовало. Смерть-то впрочем отмалчивалась, все на Эраста Петровича глядела, а он по большей части смотрел на скатерть - поднимет на Смерть глаза и скорей снова опустит. Заикался больше обычного, вроде как конфузился, а может не конфузился, поди у него разбери. От этих гляделок, в которые те двое играли промеж собой, без Сенькиного участия, ему стало тревожно, и господина Неймлеса он слушал вполуха, в голову лезло совсем другое. Коротко говоря, сказ инженера, или, как он сам обозвал, "план операции" состоял в том, чтоб собрать всех подозреваемых в одном особенном месте, где преступник сам себя проявит и выдаст. Скорик уставился на Эраста Петровича: как же так, ведь сами говорили, что убийца разгадан, но инженер сделал знак глазами - помалкивай, мол. Ну, Сенька и смолчал. И когда Эраст Петрович сказал: "Без вас, сударыня, и без тебя, Сеня, мне в этом деле, к сожалению, не обойтись. Нет у меня других помощников" - все равно Смерть на Скорика не посмотрела, вот какая обида. Ужасно он от этого расстроился. Даже не испугался, когда инженер принялся опасностями предстоящего дела стращать - вот до чего расстроился. Смерть тоже нисколько не испугалась. Нетерпеливо качнула головой: - Пустяки говорите. Лучше про дело сказывайте. И Сенька лицом в грязь не ударил: - Чего там, двум смертям не бывать, одной не миновать. Лихо тряхнул головой и на нее покосился. И только потом сообразил, что вышло-то двусмысленно: то ли про смерть сказано, то ли про Смерть. - Хорошо, - вздохнул Эраст Петрович. - Тогда распределим, кому за какой конец держать невод. Вы, сударыня, приведете на место Князя и Очко. Сеня - Упыря. Я - пристава Солнцева. - Этого-то зачем? - удивился Сенька. - Затем, что п-подозрителен. Все преступления совершены на территории его участка. Это раз. Сам Солнцев - человек жестокий, алчный и абсолютно б-безнравственный. Это два. И главное... - Инженер снова уставился на скатерть. - Он тоже состоит в связи с вами, сударыня. Это три. У Смерти дернулась щека, как от боли. - Снова не про то говорите, - резко сказала она. - Объясните лучше, как Князя с Очком выманить. Они оба волки бывалые, сами в загон не пойдут. - А я? - встрепенулся Скорик, до которого вдруг дошло, что ему надо будет в одиночку с самим Упырем тягаться. - Он меня и слушать не станет! Вы знаете, он какой? Он меня велит за ноги взять да разодрать на две половинки! Кто я ему? Сикильдявка! Никуда он со мной не пойдет! - Не пойдет, а бегом побежит, это уж моя з-забота, - ответил Сеньке господин Неймлес, а смотрел при этом на Смерть. - Да и не придется вам двоим никого никуда заманивать. Только встретить и сопроводить к назначенному месту. - Что за место такое? - спросила Смерть. Вот теперь инженер, наконец, повернулся к Скорику, да еще руку ему на плечо положил. - Это место только один человек знает. Как, Али-баба, выдашь нам свою пещеру? Если б Эраст Петрович его при Смерти "бабой" не обозвал, Сенька еще, может, и не сказал бы. Только чего над серебром-златом трястись, когда, может, вся жизнь на кону? А потом Смерть обратила на него свои глазищи, брови чуть-чуть приподняла, словно удивляясь его колебанию... Это и решило. - Эх! - махнул он рукой. - Покажу, не жалко! Знайте Сеньку Скорика! Сказал - и так вдруг жалко стало: даже не огромных тыщ, а мечту. Ведь что такое богатство? Не жратва от пуза, не сто пар лаковых штиблет и даже не собственное авто с мотором силищей в двадцать лошадей. Богатство - это мечтание о рае на земле, когда чего пожелаешь, то у тебя и будет. Тоже, конечно, брехня. К Смерти вон с какими мильонами ни суйся, все одно, как на Эраста Петровича, смотреть не станет... Никто сумасшедшей Сенькиной щедростью не восхитился, в ладоши не захлопал. Даже "спасибо" не сказали. Смерть просто кивнула и отвернулась, будто иначе и быть не могло. А господин Неймлес встал. Тогда идемте, говорит. Не будем время терять. Веди, Сеня, показывай. В подземной зале, где несколько часов тому Проха хотел выдать старого приятеля на верную гибель, а заместо того сам лишился жизни, мертвого тела уже не было. Не иначе подвальные жители уволокли: одежду-обувку снимут и голый труп после на улицу подкинут, обычное дело. С Эрастом Петровичем и Смертью страшно не было. Светя керосиновой лампой, Сенька показал, как вынуть камни. - Тут только вначале пролезть узко, а потом ничего. Иди себе, пока не упрешься. Инженер заглянул в дыру, потер одну из плит пальцем. - Старинная кладка, много старше, чем здание ночлежки. Эта часть Москвы похожа на слоеный п-пирог: поверх прежних фундаментов построены новые, поверх тех еще. Чуть не тысячу лет строились... - Чего, полезли, что ли? - спросил Скорик, которому уже не терпелось показать сокровища. - Незачем, - ответил господин Неймлес. - Завтра ночью п-полюбуемся. Итак, - обратился он к Смерти. - Ровно в три с четвертью пополуночи будьте здесь, в зале. Придут Князь и Очко. Увидят вас - удивятся, станут задавать вопросы. Никаких объяснений. Молча покажете ход, камни будут уже отодвинуты. Потом просто ведите их за собой, и все. Вскоре появлюсь я, и начнется операция под названием... Пока не придумал, каким. Главное - не теряйте присутствия духа и ничего не бойтесь. Смерть глядела на инженера не отрываясь. Что сказать - он и в мигающем свете лампы был красавец хоть куда. - Не боюсь я, - сказала она чуть хрипловато. - И все сделаю, как велите. А сейчас идемте. - К-куда? Она насмешливо улыбнулась, передразнила его: - Никаких объяснений. Не теряйте присутствия духа и ничего не бойтесь. И пошла из залы, не произнеся больше не слова. Эраст Петрович в замешательстве взглянул на Сеньку, кинулся догонять. Скорик тоже, только лампу подхватил. Чего это она удумала? На крыльце дома, у самой двери, Смерть повернулась. Лицо у ней теперь было не насмешливое, как в подвале, а словно бы искаженное страданием, но все равно невыносимо красивое. - Простите меня, Эраст Петрович. Держалась, сколько могла. Может, сжалится Господь, явит чудо... Не знаю... Только правду вы написали. Я хоть и Смерть, а живая. Пускай я буду злодейка, но больше нет моих сил. Дайте руку. Взяла молчаливого, будто заробевшего господина Неймлеса за руку, потянула за собой. Тот шагнул на одну ступеньку, на другую. Скорик тоже потянулся следом. Что-то сейчас будет! А Смерть на него как шикнет: - Уйди ты Бога ради! Житья от тебя нет! И дверью перед самым носом - хлоп! Сенька от такой лютой несправедливости прямо обмер. А из-за двери донесся странный звук, словно столкнулось что-то, потом шорох и еще вроде как всхлипы или, может, стоны. Никаких слов сказано не было - он бы услышал, потому что припал к замочной скважине ухом. Когда же уразумел, что у них там происходит, из глаз сами собой потекли слезы. Шмякнул Сенька фонарем о тротуар, сел на корточки и закрыл уши руками. Еще и глаза зажмурил, чтоб не слышать и не видеть этот поганый мир, жизнь эту сучью, где одним все, а другим шиш на палочке. И Бога никакого нет, если допускает такое над человеком измывательство. А если и есть, то лучше бы такого Бога вовсе не было! Только не долго убивался-богохульничал, не долее минуты. Вдруг дверь распахнулась, и на крыльцо вылетел Эраст Петрович, будто его в спину выпихнули. Галстук у инженера был стянут набок, пуговицы на рубашке расстегнуты, лик же господина Неймлеса заслуживал особенного описания, поскольку ничего подобного на этом хладнокровном лице Сенька никогда раньше не наблюдал и даже не предполагал, что такое возможно: ресницы ошеломленно прыгают, на глаза свесилась черная прядь, а рот разинут в совершенной растерянности. Эраст Петрович обернулся, воскликнул: - Но... В чем дело?! Дверь захлопнулась, да погромче, чем давеча перед Сенькиным носом. Из-за нее донеслись глухие рыдания. - Откройте! - закричал инженер и хотел толкнуть створку, но отдернул руки, как от раскаленного железа. - Я не хочу навязываться, но... Я не понимаю! Послушайте... - И вполголоса. - Господи, д-даже по имени ее не назовешь! Объясните, что я сделал не так! Непреклонно лязгнул засов. Сенька смотрел и не верил глазам. Есть Бог-то, есть! Вот оно, истинное Чудо об Услышанном Молении! Каково горчички-то отведать, а, красавец невозможный? - Эраст Петрович, - спросил Скорик умильнейшим голосом, - прикажете передачу на реверс поставить? - Пошел к черту!!! - взревел утративший всегдашнюю учтивость инженер. А Сенька нисколько не обиделся. КАК СЕНЬКА СТАЛ ЖИДЕНКОМ Утром его растолкал Маса. Весь грязный, потом от него несет, и глазки красные, будто всю ночь не спал, а кирпичи грузил. - Чего это вы, сенсей? - удивился Сенька. - С любовного свидания, да? У Федоры Никитишны были или новую какую завели? Вроде был вопрос как вопрос, для мужского самолюбия даже лестный, однако японец отчего-то рассерчал. - Гдзе нада, там и быр! Вставай, бездерьник, пордень удзе! И еще замахнулся, басурман. А сам вежливости учит! Дальше хуже пошло. Усадил сонного человека на стул, намазал щеки мылом. - Э, э! - заорал Сенька, увидев в руке сенсея бритву. - Не трожь! У меня борода отрастает. - Господзин приказар, - коротко ответил Маса, левой рукой обхватил сироту за плечи, чтоб не трепыхался, а правой враз сбрил не только все пятьдесят четыре бородяных волоска, но и усы. Сенька от страха обрезаться не шевелился. Японец же, соскребая из-под носа последние остатки зарождающейся мужской красы, ворчал: "Очень честно. Кому гурять, а кому горб ромать". К чему это он, какой такой горб ломать, Скорик не понял, но спрашивать не стал. Вообще решил, что за такое беспардонное над собой насилие с косоглазым нехристем никогда больше разговаривать не станет. Сделает ему бойкот, как в английском парламенте. Но глумление над Сенькиной личностью еще только начиналось. После бритья он был препровожден в кабинет к Эрасту Петровичу. Инженера там не оказалось. Вместо него перед трюмо сидел старый жид в ермолке и лапсердаке, любовался на свою носатую физиономию да расчесывал брови, и без того жуть какие косматые. - Побрил? - спросил старик голосом господина Ней-млеса. - Отлично. Я уже почти з-закончил. Сядь сюда, Сеня. Узнать Эраста Петровича в этом обличье было невозможно. Даже кожа на шее и руках у него сделалась морщинистая, желтая, в темных стариковских пятнах. От восторга Сенька даже про бойкот забыл, схватил сенсея за руку: - Ух здорово! А меня сделайте цыганом, ладно? - Цыгане нам сегодня без надобности, - сказал инженер, встав за спиной у Скорика и начал втирать ему в макушку какое-то масло, от которого волосы сразу прилипли к голове и залопушились уши. - Прибавим веснушек, - велел Эраст Петрович японцу. Тот протянул господину маленькую баночку. Несколько плавных втирающих движений, и у Скорика вся физия законопатилась. - П-парик номер четырнадцать. Маса подал что-то вроде красной мочалки, которая, оказавшись на Сенькиной голове, превратилась в рыжие патлы, свисавшие на висках двумя сосульками. Инженер щекотно провел кисточкой по бровям и ресницам - те тоже порыжели. - Что делать со славянским носом? - задумчиво спросил сам себя господин Неймлес. - Насадку? П-пожалуй. Прилепил на переносицу кусочек липкого воска, мазнул сверху краской телесного цвета, рассыпал конопушек. Носище вышел - заглядение. - Зачем это все? - весело спросил Сенька, любуясь на себя. - Ты теперь будешь еврейский мальчик Мотя, - ответил Эраст Петрович и нахлобучил Сеньке на голову ермолку навроде своей. - Соответствующий наряд тебе даст Маса. - Не буду я жиденком! - возмутился Сенька, только теперь сообразив, что рыжие сосульки - это жидовские пейсы. - Не желаю! - П-почему? - Да не люблю я их! Ненавижу ихние рожи крючконосые! В смысле - лица! - А какие лица любишь? - поинтересовался инженер. - Курносые? То есть, если русский человек, то ты за одно это его сразу обожаешь? - Ну, это, конечно, смотря какого. - Вот и правильно, - одобрил Эраст Петрович, вытирая руки. - Любить нужно с большим разбором. А ненавидеть - тем более. И уж во всяком случае не за форму носа. Однако хватит д-дискутировать. Через час у нас свидание с господином Упырем, самым опасным из московских разбойников. Сеньку от этих слов в озноб кинуло, сразу про жидов забыл. - А по-моему, Князь пострашней Упыря будет, - сказал он небрежным тоном и слегка зевнул. Это в учебнике светской жизни было сказано: "Если тема разговора затронула вас за живое, не следует выдавать своего волнения. Сделайте небрежным тоном какое-нибудь нейтральное замечание по сему поводу, показав собеседникам, что нисколько не утратили хладнокровия. Допустим даже зевок, но, разумеется, самый умеренный и с непременным прикрытием рта ладонью". - Это как посмотреть, - возразил инженер. - Князь, конечно, проливает крови куда больше, но из злодеев всегда опасней тот, за кем будущее. Будущее же криминальной Москвы безусловно не за налетчиками, а за д-доильщиками. Это доказывается арифметикой. Предприятие, затеянное Упырем, безопасней, ибо меньше раздражает власть, а некоторым представителям власти оно даже выгодно. Да и прибыли у доилыцика больше. - Как же больше? Князь вон за раз по три тыщи снимает, а Упырь с лавок по рублишке в день имеет. Маса принес одежонку: стоптанные башмаки, штаны с заплатами, драную куртенку. Брезгливо морщась, Сенька стал одеваться. - По рублишке, - согласился господин Неймлес, - но зато с каждой лавки и каждый день. И таких овец, с которых Упырь с-стрижет шерсть, у него сотни две. Это сколько в месяц будет? Уже вдвое против хабара, который Князь за средний налет возьмет. - Так Князь не один раз в месяц добычу берет, - не сдавался Скорик. - А сколько? Д-два раза? Много - три? Так ведь и Упырь не со всех по рублю имеет. Вот с людей, к которым мы с тобой сейчас отправимся, он вознамерился взять ни много ни мало двадцать тысяч. Сенька ахнул: - Эта что ж за люди, у кого такие деньжищи можно взять? - Евреи, - ответил Эраст Петрович, засовывая что-то в мешок. - У них недалеко от Хитровки давно уже выстроена синагога. Нынешний генерал-губернатор девять лет назад, будучи назначен в Москву, освятить с-синагогу не позволил и почти всех иудеев из белокаменной выгнал. Нынче же еврейская община снова окрепла, умножилась и добивается открытия своего молитвенного дома. От властей разрешение получено, но теперь у евреев возникли трудности с б-бандитами. Упырь грозится спалить здание, выстраданное ценой огромных жертв. Требует от общины отступного. - Вот гад! - возмутился Сенька. - Если православный человек и жидовской молельни терпеть не желаешь, возьми и спали задаром, а Серебреников ихних не бери. Правда ведь? Эраст Петрович на вопрос не ответил, только вздохнул. А Скорик подумал и спросил: - Чего они, жиды эти, в полицию не нажалуются? - За защиту от бандитов полиция еще больше денег требует, - объяснил господин Неймлес. - Поэтому гвиры, члены попечительского совета, предпочли договориться с Упырем, для чего назначили специальных представителей. Мы с тобой, Сеня, то есть Мотя, и есть эти самые п-представители. - Чего мне делать-то? - свросил Сенька, когда спускались вниз по Спасо-Глинищевскому. Этот маскарад нравился ему куда меньше, чем прежний, нищенский. Пока ехали на извозчике, еще ничего, а как вылезли и зашагали по Маросейке, их уже дважды "жидюками" обозвали и один оголец дохлой мышой швырнул. Надавать бы ему по ушам, чтоб почем зря не вязался к людям, но из-за важного дела пришлось стерпеть. - Что тебе делать? - переспросил господин Неймлес, раскланиваясь с синагогским сторожем. - Помалкивай да рот разевай. Слюни пускать умеешь? Сенька показал. - Ну вот и м-молодец. Вошли в дом по соседству с жидовской молельней. В чистой комнате с приличной мебелью поджидали два нервных господина в сюртуках и ермолках, но без пейсов - один седой, другой чернявый. Не похоже было, чтобы Эраста Петровича и Сеньку тут ждали. Седой замахал на них рукой, сердито сказал что-то не по-русски, но, в каком смысле, и так было ясно: валите, мол, отседова, не до вас. - Это я, Эраст Петрович Неймлес, - сказал инженер, и хозяева (надо полагать, те самые "гвиры"), ужасно удивились. Чернявый удовлетворенно поднял палец: - Я вам говорил, что он еврей. И фамилия еврейская - искаженное "Нахимлес". Седой сглотнул, дернув острым кадыком. С тревогой посмотрел на инженера и спросил: - Вы уверены, что у вас получится, господин Неймлес? Может быть, лучше заплатить этому бандиту? Не вышло бы беды. Нам не нужны неприятности. - Неприятностей не будет, - уверил его Эраст Петрович и сунул мешок под стол. - Однако д-два часа. Сейчас появится Упырь. И точно - из-за двери запричитали - не поймешь кто: - Ой, идет, идет! Скорик выглянул в окно. Снизу, со стороны Хитровки, неспешно приближался Упырь, дымя папироской и с нехорошей улыбкой поглядывая по сторонам. - Один пришел, без колоды, - спокойно заметил господин Неймлес. - Уверен. Да и делиться со своими не хочет, больно к-куш хорош. - Прошу вас, господин Розенфельд, - показал чернявый на занавеску, отделявшую угол с диванами (называется "альков"). - Нет-нет, только после вас. И попечители спрятались за штору. Седой еще успел шепнуть: - Ах, господин Неймлес, господин Неймлес! Мы вам поверили, не погубите! - и на лестнице загремели шаги. Упырь без стука толкнул дверь, вошел. Прищурился после ярко освещенной улицы. Сказал Эрасту Петровичу: - Ну че, жидяры, хрусты заготовили? Ты, что ль, дед, отслюнивать будешь? - Во-перьвых, здравствуйте, молодой человек, - молвил господин Неймлес дребезжащим старческим голосом. - Во-вторих, не шарьте глазами по комнате - никаких денег здесь нет. В-третьих, садитесь уже за стол и дайте с вами поговорить, как с разумным человеком. Упырь двинул сапогом по предложенному стулу - тот с грохотом отлетел в угол. - Болталу гонять? - процедил он, сузив свои водянистые глаза. - Будет, погоняли. Слово Упыря железное. Завтра будете печь свою мацу на головешках. От синагоги. А чтоб до братьев твоих лучше дошло, я щас тебя, козлину старого, немножко постругаю. Выхватил из голенища финский ножик и двинулся на Эраста Петровича. Тот не двинулся с места. - Ай, господин вимогатель, напрасно ви тратите мое время на всякие глупости. У меня и без вас жизни осталось с хвост поросенка, тьфу на это нечистое животное. - И брезгливо сплюнул на сторону. - Это ты, дед, в самую точку угадал. - Упырь схватил инженера за фальшивую бороду, а кончик ножа поднес к самому лицу. - Для начала я тебе глаз выколю. Потом нос поправлю, зачем тебе такой крючище? А после загашу и тебя, и твоего паскуденка. Господин Неймлес смотрел на страшного человека совершенно спокойно, зато у Скорика от ужаса отвисла челюсть. Здрасьте вам, домаскарадились! - Перэстаньте пугать Мотю, он и так мишигер, - сказал Эраст Петрович. - И уберите эту вашу железяку. Сразу видно, господин бандит, что ви плохо знаете еврэев. Это такие хитрые люди! Ви себе обратили внимание, кого они к вам випустили? Ви видите здесь председателя попечительского совета Розенфельда, или ребе Беляко-вича, или, может, купца первой гильдии Шендыбу? Нет, ви видите старого больного Наума Рубинчика и шлемазла Мотю, которых никому на свете не жалко. Мне самому себя не жалко, у меня эта ваша жизнь вот здесь. - Он провел ребром ладони по шее. - А "загасите" Мотю - сделаете большое облегчение его бедным родителям, они скажут вам: "Большое спасибо, мосье Упырь". Так что давайте уже не будем друг друга пугать, а побесэдуем, как солидные люди. Знаете, как говорят в русской дерэвне? В русской дерэвне говорят: ви имеете товар, у нас имеется купец, давайте меняться. Ви, мосье Упырь - молодой человек, вам нужны деньги, а еврэям нужно, чтоб ви оставили их в покое. Так? - Ну так. - Упырь опустил руку с ножом, облизнул лоснящиеся губы. - Так ты ж залепил, что хрустов нет. - Денег нет... - Старый Рубинчик, хитро сверкнув глазами, немножко помолчал. - Но зато есть серебро, очень много серебра. Вас устроит очень много серебра? Упырь вовсе спрятал нож в сапог, захрустел пальцами. - Ты не крути. Дело говори! Какое серебро? - Ви себе слыхали про подземный клад? Вижу по блеску в ваших маленьких глазах, что слыхали. Этот клад закопали еврэи, когда приехали в Москву из Польши еще при царице Екатерине, да простит ей Бог все ее прегрешения за то, что не обижала наших. Теперь такое чистое, хорошее серебро уже не делают. Вот, послушайте, как звенит. - Он достал из кармана горстку серебряных чешуек, тех самых древних копеек (а может, не тех, а похожих - кто их разберет) и позвенел ими перед носом у доилыцика. - Больше ста лет серебро лежало себе, и все было тихо. Иногда еврэи брали оттуда ионемножку, если очень нужно. А теперь нам туда доступа нет. Один хитровский поц нашел наше сокровище. - Слыхал я эту байку, - кивнул Упырь. - Выходит, правда. Ваши, что ль, каляку с семьей порезали? Лихо. А еще говорят, жид мухи не пришлепнет. - Ай, я вас умоляю! - рассердился Рубинчик. - Зачем ви говорите такие гадости, типун вам на язык! Еще не хватало, чтобы и это свалили на еврэев. Может, это ви зарэзали бедного поца, почем мне знать? Или Князь. Ви знаете, кто такой Князь? О, это ужасный бандит. Не в обиду вам будь сказано, еще ужасней вас. - Но-но! - замахнулся на него Упырь. - Ты от меня настоящих ужастей еще не видал! - И не надо. Я и так вам верю. - Старик выставил вперед ладони. - Дело не в этом. Дело в том, что господин Князь узнал про клад и ищет его днем и ночью. Теперь нам туда и сунуться боязно. - Ох, Князь, Князь, - пробормотал Упырь и оскалил желтые зубы. - Ну, дед, сказывай дальше. - А дальше - что дальше. Вот вам наше деловое прэдложение. Ми показываем вам те место, ви и ваши хлопцы выносят серебро, а после делим по-честному: половина нам, половина-таки вам. И это, поверьте мне, молодой человек, выйдет не двадцать тысяч, а много-много больше. Упырь думал недолго. - Годится. Сам все вытащу, никого мне не надо. Только место укажите. - У вас есть часы? - спросил Наум Рубинчик и скептически уставился на золотую цепочку, свисавшую из Упырева кармана. - Это хорошие часы? Они правильно идут? Ви должны быть в ерошенковском подвале, в самом дальнем, где такие кирпичные тумбы, нынче ночью. Ровно в три часа. Вот этот самый Мотя, бедный немой мальчик, встретит вас там и проводит куда надо. - Сенька поежился под цепким змеиным взглядом, которым одарил его Упырь, и пустил с отвисшей губы нитку слюны. - И еще хочу сказать вам одну вещь, напоследок, чтоб ви запомнили, - задушевным голосом продолжил старый еврей, осторожно взяв доильщика за рукав. - Когда ви увидите клад и перенесете его в хорошее место, ви себе скажете: "Зачем я буду отдавать половину этим глупым еврэям? Что они мне сделают? Я лучше оставлю все себе, а над ними буду смеяться". Можете ви так себе подумать? Упырь завертел головой по углам комнаты - нет ли иконы. Не нашел и забожился так, всухую: - Да чтоб меня громом пожгло! Чтоб мне век на киче торчать! Чтоб меня сухотка взяла! Когда со мной по-хорошему, то и я по-хорошему. Христом-Богом! Дед послушал-послушал, головой покивал и вдруг спросил: - Ви знали Александра Благословенного? - Кого? - вылупился на него Упырь. - Царя. Двоюродного прадедушку нашего государя императора. Ви знали Александра Благословенного, я вас спрашиваю? По вашему лицу я вижу, что ви не знали этого великого человека. А я видел его, почти как сейчас вижу вас. То есть не то чтобы ми с Александром Благословенным были знакомы, ни боже мой. И он-то меня не видал, потому что лежал мертвый в гробу. Его везли в Петербург из города Таганрога. - Ты зачем мне