х". - "И по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь", - продолжила апостолово речение Пелагия. Долинин вздрогнул и посмотрел на монашку странно, будто слышал эти слова впервые или, может быть, никогда прежде в них не вдумывался. - Бог с ней, с любовью, - хмуро сказал он. - Души бы от ловцов спасти. "Без любви?", хотела спросить Пелагия, но не стала, потому что момент для отвлеченных дискуссий был неподходящий. Однако заметку себе сделала: похоже, что с любовной сферой жизни у следственного реформатора не все благополучно. Интересно, женат ли? Вслух же заговорила про другое: - Ничего, что вы всех отпускаете? - Пусть плывут. В первом же порту на "Севрюгу" сядут несколько агентов уголовной полиции, я распорядился по телеграфу. Не исключаю, что и Остролыженский из какой-нибудь щели вынырнет. Пароход - это ведь не чулан, всех закоулков не осмотришь. Ну а коли наша с вами версия вообще ошибочна и господин Стеклянный Глаз ни при чем... - Как это "ни при чем"? - вскинулась Пелагия. - Куда же он тогда делся? - Предположим, убит. И сброшен в воду. Быть может, увидел лишнее. Такие случаи не редкость... Так вот, если убийца не Остролыженский, а кто-то другой, то после моего ухода этот субъект успокоится, поубавит бдительности. Агенты проинструктированы обращать особенное внимание на тех, кто сойдет раньше, чем положено по билету. И вообще на все мало-мальски подозрительное. До Царицына плыть еще далеко. Если убийца на пароходе, арестовать успеем. Впечатленная предусмотрительностью следователя, Пелагия примолкла. - А я тем временем прокачусь до Строгановки и обратно, - продолжил Сергей Сергеевич. - Проверю, что за Шелухин такой. А заодно, может быть, и оттуда какая-нибудь ниточка потянется. И вдруг, безо всякого перехода и запинки, тем же деловым тоном: - Милая сестрица, у меня к вам просьба. Странная, даже несуразная. Но мне почему-то кажется, что вы не придете в негодование, а коли повезет, то и согласитесь... - Он кашлянул и выпалил. - Не согласитесь ли составить мне компанию? - В каком смысле? - не поняла монашка. - В смысле совместного путешествия в Строгановку. - И Долинин быстро, пока собеседница не сказала "нет", продолжил. - Хоть этот Мануйла и отрекся от отеческой веры, но все равно ведь крещеная душа. Везти тело без духовного лица как-то нехорошо. Дадут мне в сопровождение какого-нибудь кислого чернеца. С вами было бы несравненно приятнее... - Тут Сергей Сергеевич спохватился, что последняя ремарка прозвучала слишком легкомысленно, и поспешил поправиться. - А главное, разумнее. Вы сами говорили, что бывали в этой глухомани. Поможете найти общий язык с тамошними обитателями... - Я не бывала в Строгановке. Только в Старице, а это полсотни верст в сторону. - Не важно, все равно тамошние обычаи вам знакомы. Да и боязни перед монахиней у местных будет меньше, чем перед заезжим начальником... И потом, мне показалось, что судьба этого горе-пророка вам небезразлична. Хоть молитву по дороге почитаете о его заблудшей душе... Ну что? И так посмотрел в глаза, что Пелагия, уже подбиравшая слова для учтивого отказа, дрогнула. Главное, понимала ведь, что это ее бес тщеславия искушает. Было совершенно ясно, в чем истинная причина "несуразной просьбы" Сергея Сергеевича. Оценил мастер сыска ее проницательность и остроглазие, надеется на помощь в расследовании. Иной подоплеки, греховно-мирского свойства, Пелагия, будучи особой духовного звания, заподозрить себе не дозволила. Но и тщеславного беса оказалось достаточно. Не устояла перед соблазном, слабая душа. Сама виновата, сказала себе порозовевшая от удовольствия Пелагия. Надо было помалкивать, не соваться со своими умозаключениями. А теперь даже странно было бы бросить Сергея Сергеевича посреди расследования. - Вы только согласие дайте, - тихонько попросил Долинин, видя ее колебания. - С его преосвященством я сам переговорю. - Нет, - вздохнула Пелагия. - Лучше уж я. О Женихе Небесном К нелегкому разговору подготовилась основательно, постаравшись выстроить беседу на излюбленный Митрофанием мужской манер, то есть безо всякой эмоциональности, на одной логике. Резонов, связанных с пользой следствия, не коснулась вовсе. Главный упор сделала на опасность, которой была чревата затеянная Долининым экспедиция. - Если подтвердится, что сектантский пророк - уроженец нашей епархии, то-то Константину Петровичу выйдет подарок, - говорила сестра. - Ведь во всех газетах напишут, и про Заволжье непременно помянут. А в Синоде скажут: хорош заволжский архиерей, какого аспида из своего гнезда выпустил. Положение ваше и без того шатко. - Я за свою кафедру не держусь, - насупился Митрофаний. - Знаю. Так ведь не в вас дело, а в нас. Кого нам обер-прокурор вместо вас пришлет? Уж верно какого-нибудь своего любимца. Из ярых, из инквизиторов. Тут-то заволжскому миру и покою конец настанет. И потом еще пространно доказывала, как важно, чтобы при опознании рядом с важным петербургским чиновником присутствовала она, свой для Митрофания человек. На самый худой случай - вовремя предварить о скверном обороте дела. А может быть, и не только для этого, потому что отношения с господином Долининым у нее сложились самые дружеские и очень возможно, что удастся повлиять на содержание и тон реляции, которую следователь пошлет в Петербург. Владыка внимательно выслушал свою духовную дочь. Покивал, признавая резонность доводов. Потом надолго замолчал. А когда отверз уста, заговорил совсем о другом. - Может быть, прав Победин - не нужно тебе монахиней быть? - задумчиво сказал преосвященный. - Ты только погоди, не полошись. Мы с тобой много рассуждали о предназначении земной жизни и вроде бы оба согласны в том, что главный долг каждого человека перед Богом - найти себя, собственный путь, прожить свою, а не чужую судьбу. Ты сама же и говорила, что главные беды людского рода оттого, что из тысячи человек девятьсот девяносто девять доживают до смерти, так себя и не поняв, прозанимавшись всю жизнь не своим делом. Я тоже думаю, что Богу ничего иного от нас не нужно - только чтоб всяк свою дорогу отыскал и прошел ее до конца. Взять, к примеру, тебя. Ведь ясно и мне, и тебе, что твое предназначение - человеческие тайны разгадывать. А ты, Пелагия, совсем другим занимаешься. Пускай монашеское дело наидостойнейшее - Господа о грешниках молить, но разве не получается, что ты на себя грех берешь? Прожить не свою жизнь, отринуть талант, пренебречь этим Божьим даром - грех наитягчайший, печальнейшее из всех преступлений, какие только может совершить человек против себя и Господа. Понимаешь, о чем я толкую? - Понимаю, - ответила сестра задрожавшим голосом. - Вы хотите сказать, что у меня нет таланта к монашескому служению и что мое место не в келье, а в миру. Там от меня людям и Господу будет больше пользы. Она опустила голову, чтобы владыка не увидал навернувшиеся слезы. Разговор перекашивался с мужской манеры на женскую, предвещающую плач и мольбы. - Очень возможно, владыко, что так оно и есть. Но неужто забыли вы [здесь Пелагия подняла лицо и посмотрела на Митрофания ярко заблестевшими глазами], что я к монашеству не от благочестия пришла и не от духовной силы, а от самого края бездны? Даже не от края, а из самой бездны, куда неудержимо падала и уже готова была... Голос монахини сорвался, она не смогла закончить фразы. Увы, логическая беседа была бесславно провалена. - Помню, - сказал архиерей. - Ты была в горе, в самогубительном отчаянии. - Но мне повезло. Господь послал мне вас. И вы сказали: "Единственное твое спасение, если не хочешь навеки истребить свою душу, - прилепиться к Жениху Небесному, который никогда тебя не оставит, потому что он бессмертен". - И это помню. - Я послушалась вас. Я дала обет верности - Ему. Что же теперь, нарушить? Лишь из-за того, что у меня ловко получается расследовать земные секреты? - Иисус поймет и простит. - Он-то, конечно, поймет. Да только я с Ним так поступить не могу. Ведь я Христова невеста, я должна Ему служить. - Христу можно и в миру служить, не хуже, чем в монастыре. Даже еще и лучше. - Можно, но не в полную силу. Потому что придется себя делить между делами земными и Вечной Любовью. - Пелагия вытерла глаза платком и закончила твердо, уже безо всякого слезного дрожания. - Я обещала вам и снова повторю: никаких расследований больше не будет. Да тут моя ловкость и не понадобится. Господин Долинин сыщик от Бога, не мне чета. Митрофаний посмотрел на свою рыжую наперсницу недоверчиво, тяжко повздыхал, но больше не перечил. Отпустил. Рассказ рогоносца Известие о том, что преосвященный благословил Пелагию на поездку, не вызвало у Долинина ожидавшегося воодушевления. Он лишь кивнул, как бы принимая сообщение к сведению, и ничего не сказал, да еще нервно дернул углом рта. Все-таки не без странностей был господин. И в дороге держался с подчеркнутой отстраненностью. Не шутил, в разговоры не вступал, ограничивался самой необходимой вежливостью. Будто подменили Сергея Сергеевича. Монахиня вначале была в недоумении, тревожилась, не обидела ли его каким-нибудь неведомым образом, но после смирилась - списала угрюмость следователя на ипохондрический склад натуры. Пока плыли на барже - сначала по притоку Реки, потом по притоку притока, - Долинин все просматривал свой блокнот и писал какие-то письма или реляции. Пелагия ему не докучала. Вязала из собачьей шерсти жилетку для Митрофания, читала прихваченные в дорогу "Жизнеописания святых угодниц новейшего времени", а то и просто взирала на проплывающие мимо берега. Но когда пересела с баржи на повозку, два первых занятия стали невозможны вследствие тряски, а третье утратило смысл из-за ограниченности обзора: куда ни посмотришь, одни деревья. По въезде в Лес Сергей Сергеевич первые полдня вел себя по-прежнему, держал дистанцию. Время от времени, правда, оборачивался в седле, будто проверяя, на месте ли монашка, не исчезла ли с облучка. На обеденном привале Пелагия подошла к грубо сколоченному ящику, в котором покоился убиенный, стала шептать молитву. Думала: в чем смысл трагического происшествия под названием "внезапная смерть", когда человек расстается с душой во цвете лет, без подготовки и предупреждения? Зачем это Господу? Неужто лишь в пример и назидание прочим? Но как же тогда тот, кто умер? Достойно ли человеку быть всего лишь назидательным примером для других? Так углубилась в непростые раздумья, что не услышала шагов - вздрогнула, когда у самого уха раздался долининский голос. Как ни в чем не бывало, словно и не было двух с половиной дней молчания, следователь спросил: - Ну-с, сестра, и что вы обо всем этом думаете? - О чем? - Вы ведь отлично поняли. - Лицо Сергея Сергеевича колыхнулось нетерпеливым тиком. - У вас наверняка выстроилась картина преступления., Кто, как, с какой целью. Вы женщина проницательная, острого ума, с превосходным чутьем. Оказали мне неоценимую помощь на этапе дознания.. Так не останавливайтесь на полпути. Говорите. Гипотезы, догадки, самые фантастические предположения - я за все буду благодарен. Если бы вопрос был задан не теперь, а до слезного объяснения с Митрофанием, Пелагия непременно поделилась бы с Сергеем Сергеевичем всеми своими соображениями. Однако разговор с владыкой и данное обещание произвели в монахине решительную перемену. Чистосердечно признавшись себе, что в ее согласии ехать в Строгановку главную роль сыграли суетный азарт и греховная любознательность, инокиня строго-настрого запретила себе размышлять о том, куда подевался Стеклянный Глаз, он ли убил "пророка", и если он, то почему - из ненависти ли, из корысти ли, либо же по иным мотивам. Следователю ответила смиренно, опустив глаза: - Даже и не думала об этом. Не моего ума дело. У вас, должно быть, сложилось впечатление, будто я мню себя сыщиком в рясе. Уверяю вас, сударь, это не так. К лицу ли чернице путаться в мирские дела, да еще этакого греховного свойства? Если я в тот день и наговорила лишнего, то это от потрясения при виде мертвого тела. У вас, сударь, свои занятия, у меня свои. Бог вам в помочь, а я буду молиться за успех ваших трудов. Он посмотрел на нее в упор, испытующе. Потом вдруг улыбнулся - ясно, дружественно: - Жаль. Подедуктировали бы вместе. А еще больше жаль, сестрица, что вы не служите в сыске. У нас женщин-агентов немного, но каждая стоит десятка мужчин. Вы же с вашими способностями стоили бы сотни. Ладно, не буду вам мешать. Вы, кажется, читаете молитву? Отошел к костру, и с этого момента его поведение переменилось, он стал прежним Сергеем Сергеевичем - умным и немного насмешливым собеседником, в разговорах с которым время понеслось и быстрей, и насыщенней. Теперь Долинин предпочитал ехать не впереди, а рядом с повозкой. Иногда сгонял зытяка с козел, брал вожжи сам. Бывало, что и спешивался, ведя лошадь в поводу. Предложил раз и Пелагии проехаться верхом, но она отговорилась иноческим званием, хотя очень хотелось, как в далекие времена, сесть в седло по-мужски, сжать коленями горячие, налитые бока лошади, приподняться в стременах и припустить влет по мягкой, звонко причмокивающей земле... Насмешливый тон Сергея Сергеевича монахиню не раздражал, скорее импонировал, потому что в нем совсем не было цинизма, столь распространенного в образованной части общества. Чувствовалось, что это человек с убеждениями, с идеалами и - что по нынешним временам уж совсем удивительно - человек глубокой, не суесловной веры. Из-за соседства с печальным грузом беседа сначала все крутилась вокруг жертвы. От Долинина монашка узнала кое-какие подробности о грешной жизни "ловца душ". Проповедовать новоявленный мессия, оказывается, начал не столь давно - года два тому, однако успел обойти чуть не половину губерний и обзавелся немалым числом последователей, преимущественно самого простого звания. Толпами "найденыши" не собирались, массовых шествий не устраивали, однако внимания обращали на себя много - и своими бело-синими хламидами, и демонстративным неприятием христианства вкупе с православной церковью. При этом смысл Мануйлиной проповеди, как это обычно бывает у душесмутителей, поднявшихся из темной гущи народа, был туманен и логическому изложению не поддавался. Что-то такое, направленное против воскресного дня, священнослужителей, икон, колокольного звона, воинской повинности, свиноедства, еще невнятное прославление еврейства (хотя самих евреев Мануйла, если он вправду происходил из медвежьего угла Заволжской губернии, здесь и видеть-то не мог) да всякая прочая чушь. В конце концов, рассказывал Долинин, бродячий проповедник заинтересовал самого обер-прокурора Победина, по долгу службы зорко следящего за всякого рода ересями. Сановник призвал к себе лапотного мужика и затеял с ним духовную дискуссию. ("Константин Петрович любит духовное единоборство с еретиками, только чтоб непременно побеждать, в соответствии с фамилией", - усмехнулся Сергей Сергеевич, рассказывавший этот случай в комическом ключе, но, впрочем, безо всякой язвительности.) А Мануйла, не будь дурак, выждал, пока прекраснодушный обер-прокурор обернется к образу Спасителя перекреститься, да и стибрил со стола золотые часы с алмазами, подаренные Победину самим государем. Был уличен в краже, отведен в участок. Однако Константин Петрович пожалел бродягу и отпустил на все четыре стороны. "Даже сфотографировать не успели или бертильонаж сделать, а насколько это облегчило бы сейчас мою задачу!" - с сожалением вздохнул рассказчик, а заключил словами: - Лучше б не выпускал, всепрощенец несчастный. Сидел бы Мануйла в кутузке, да жив был. - Грустная история, - сказала Пелагия, дослушав. - А грустнее всего то, что православие, казалось бы, природная наша религия, многим из русских людей не дает душевного утешения. Не хватает в ней чего-то для простого сердца. Или же, наоборот, есть что-то примесное, неправдивое - иначе не шарахались бы люди от нашей церкви во всякие нелепые ереси. - Есть. Все в нашей вере есть, - отрезал Долинин, и с такой неколебимой уверенностью, которой Пелагия от этого скептика не ожидала. Реплика монахини отчего-то разволновала следователя. Он некоторое время колебался, а потом, покраснев, сказал: - Я вот вам расскажу... про одного человека историйку... - Сдернул пенсне, нервно потер переносицу. - Да что уж там про одного - про меня история. Вы умная, все равно догадаетесь. Вы, сестра, второе существо на свете, кому мне захотелось рассказать... Не знаю почему... Нет, вру. Знаю. Но не скажу, не важно. Захотелось, и все. С Сергеем Сергеевичем что-то происходило, он волновался все сильней и сильней. Пелагии это состояние в людях было знакомо: носит в себе человек нечто, жгущее душу, терпит, сколько может, иной раз годами, а потом вдруг возьмет и первому встречному, какому-нибудь случайному попутчику самое больное и выложит. Именно что случайному, в этом вся соль. - Обычная история, даже пошлая, - начал Долинин, кривовато усмехаясь. - Таких историй вокруг полным-полно. Не трагедия, а так, сюжетец для скабрезного анекдота про мужа-рогоносца и блудливую жену... Была у одного человека (который перед вами, но я уж лучше в третьем лице, так приличнее) молодая и прекрасная собой жена. Он ее, разумеется, обожал, был счастлив и полагал, что она тоже счастлива, что проживут они вместе до гроба и, как говорится, скончаются в один день. Ну, не буду рассусоливать - материя известная... И вдруг - гром среди ясного неба. Полез он за какой-то ерундой в ее ридикюль... Нет, я лучше уточню, потому что это еще подчеркнет пошлость и комизм... Ему, дураку, пудреница понадобилась, прыщ присыпать, поскольку предстояло важное выступление в суде, а тут, понимаете, прыщ на носу, неудобно. То есть это мне тогда казалось, что выступление на процессе - штука очень важная, - перешел-таки с третьего лица на первое Сергей Сергеевич. - До той минуты, пока я в ридикюле записочку не обнаружил. Самого что ни на есть пикантного свойства. Пелагия ахнула. - Я же говорю, история пошлейшая, - оскалился Долинин. - Нет, это не пошлость! - воскликнула монашка. - Это худшее из несчастий! А что часто случается, так ведь и смерть не редкость, но никто ее, однако, пошлой не называет. Когда единственный на всем свете человек предает, это еще хуже, чем если б он умер... Нет. Это я греховное сказала. Не хуже, не хуже. Пелагия побледнела и два раза резко качнула головой, словно отгоняя какое-то воспоминание или видение, но Сергей Сергеевич на нее не смотрел и, кажется, даже не слышал возражения. Продолжил прерванный рассказ: - Бросился я к ней требовать объяснений, а она вместо того, чтобы прощения просить или хоть соврать, говорит: "Люблю его, давно люблю, больше жизни. Не решалась тебе сказать, потому что уважаю и жалею, но раз уж так вышло..." Оказался наш давний знакомый, друг семьи и частый гость... Богат, хорош собою, да еще и "сиятельство". Долго ли, коротко ли, переехала она к нему. Я совсем голову потерял. Какая там служба, какие важные процессы, если мир рушится... Никогда бы не подумал, что могу униженно умолять, рыдать и прочее. Смог, преотличным образом смог! Только все впустую. Жена моя - существо доброе, сострадательное. Когда я рыдал, она вместе со мной слезы проливала. Я на колени, и она тоже сразу - бух! Так и ползаем друг перед дружкой. "Ты меня прости", "Нет, это ты меня прости", ет цетера, ет цетера. Однако при всей сострадательности дама она твердая, с важного не сдвинешь - это я и раньше в ней знал. И уважал. Конечно, и теперь не сдвинулась, только зря я терзал ее и себя. А однажды, воспользовавшись тем, что я разнюнился [здесь в голосе Сергея Сергеевича впервые прорвалось прямое ожесточение], она выпросила у меня отдать сына. Я отдал. Надеялся благородством и жертвенностью впечатлить. И впечатлил. Только вернуться ко мне она все равно не вернулась... И знаменитый проект, реформаторский-то, написал я именно тогда. С тайной, почти безумной целью. Нарушил все субординации, тон взял предерзкий. Думал: выгонят со службы - так уж все равно, пускай одно к одному. А ну как вознесусь, карьеру сделаю? Ведь мысли-то неглупые, государственные, давно выстраданные... Сначала и вправду от должности отстранили. Я не содрогнулся, даже удовлетворение испытал. Ну, так тому и быть, думаю. У меня, видите ли, как раз в ту пору один план созрел. - Какой план? - спросила Пелагия, догадываясь по тону, что план был какой-то очень нехороший. - Отличнейший, - усмехнулся Долинин. - Даже единственный в своем роде. Дело в том, что у счастливых любовников свадьба наметилась. Ну, не вполне, конечно, полноценная, потому что венчания быть не могло, однако же нечто вроде свадебного пира. В столице ведь нравы не то что в провинции, там теперь и свадьба с чужой женой не редкость. "Гражданский брак" называется. Подготовили они все на широкую ногу. По-современному, без ханжества. Уж пир так на весь мир. В том смысле, что настоящая любовь выше людских законов и злословия. А я сделал вид, что смирился с неизбежностью. Некоторые доброжелатели давно меня уговаривали "смотреть на вещи шире", вот я и посмотрел. - Сергей Сергеевич сухо, кашляюще рассмеялся. - Таким агнцем, таким толстовцем прикинулся, что - вы не поверите - был удостоен приглашения на сие празднество любви, в числе прочих избранных. Тут-то план и возник... Сначала хотел по примеру жителей страны Восходящего Солнца прилюдно брюхо себе ножом взрезать и внутренности прямо на свадебный стол вывалить - угощайтесь, мол. Но придумал еще лучше. Пелагия вытаращила глаза и прикрыла ладонью рот. Рассказчик неумолимо продолжал свою мучительную повесть: - Приду, думал, с букетом и бутылкой ее любимейшего белого вина, которое раньше позволял себе покупать лишь два раза в год - на день ее ангела и в годовщину свадьбы. В разгар пира попрошу слова - мол, желаю тост произнести. Все, конечно, уши навострят, на меня уставятся. Такая пикантность: брошеный муж поздравляет молодых. Одни умилятся, другие внутренне осклабятся. И я произнесу речь, очень короткую. Скажу: "Любовь - всесокрушающая сила. Пусть вечно сияет вам ее улыбка, как сейчас просияет моя". Открою бутылку, наполню до краев кубок, подниму его выше головы и подержу так некоторое время - это специально для сына, который, конечно, тоже будет на пиру. Чтоб как следует все запомнил. А после вылью содержимое кубка себе вот сюда. - Долинин ткнул пальцем себе в лоб. - Только в бутылке у меня будет не вино, а серная кислота. Пелагия вскрикнула, но Сергей Сергеевич, кажется, опять не услышал. - Я незадолго перед тем одно дело вел - преступление страсти. Там женщина одна, уличная, из ревности своему "коту" вот этак же плеснула в физиономию кислотой. В морге видел его труп: кожа вся сошла, губы изъедены вчистую, и этакая ухмылка голых зубов... Вот и я надумал молодым такую же "улыбку всесокрушающей любви" явить. Боли не боялся - даже алкал, как наслаждения. Только такая боль и могла бы сравниться с огнем, что сжигал меня изнутри все те месяцы... Я бы, конечно, скончался на месте, потому что при ожоге большой обширности сердце не выдерживает болевого потрясения. А они пускай жили бы себе и наслаждались счастьем. Сны по ночам видели... И сын чтобы на всю жизнь запомнил... Такой, в общем, у меня образовался план. - И что помешало его исполнению? - шепотом спросила монахиня. На сей раз Долинин услышал - кивнул. - В самый канун знаменательного дня вдруг пришел мне вызов в самые эмпиреи власти. Свершилось-таки чудо, нашлись наверху люди государственного мышления. Обласкали, вознесли, дали новый смысл в жизни. Я, конечно, будучи все еще не в себе, принял это за знак. Мол, вот она, возможность доказать жене, что я - великий человек, покрупнее ее графчика. Будут у меня и положение, и богатство, и власть. По всем статьям его превзойду. Тогда-то она и пожалеет, раскается. (Ничего бы она, разумеется, не раскаялась, потому что не такая женщина, но я ведь говорю - не в себе я был.) Прежде чем закончить рассказ, Сергей Сергеевич немного помолчал и договорил совсем другим тоном, безо всякого ожесточения и самоедства: - Однако смысл знака был вовсе не в том. Мне впоследствии один человек растолковал - не важно кто, вы его не знаете. Он сказал: "Это вас Бог пожалел. Пожалел и спас вашу душу". Вот как просто. Меня Бог пожалел. И когда я понял это, то уверовал. Без мудрствований, без гипотез. Уверовал, и все. С этого момента и началась моя настоящая жизнь. - Это воистину так! - вскричала Пелагия и, поддавшись безотчетному порыву, выпалила. - Знаете, я тоже вам про себя расскажу... Но следователь натянул поводья и остановил свою соловую, повозка же покатила дальше вперед. Монахиня спрыгнула на землю, вернулась к Долинину. Уже не для того, чтобы про себя рассказать (поняла, что Сергею Сергеевичу сейчас не до чужих излияний), а чтобы договорить важное. - Бог вам жизнь и душу спас. И этой милостью Он не ограничится. Пройдет время, рана зарубцуется, и вы перестанете гневаться на бывшую жену. Поймете - не виновата она. Просто она - не та, что предназначена вам Господом. И может быть, вы свою истинную супругу еще встретите. Долинин улыбнулся - вроде бы насмешливо, но без колкости. - Нет уж, слуга покорный. С меня довольно. Разве если встречу такую, как вы? Но подозреваю, что такой, как вы, на свете больше нет, а на монашке жениться, увы, никак невозможно. Ударил лошадь каблуками и ускакал в голову каравана, оставив Пелагию в совершенном смущении. Лесные ужасы Долгое время после этого сестра ехала молча. Бог весть, где витали мысли монахини, но лицо ее было странным - одновременно грустным и мечтательным. Пелагия несколько раз улыбнулась, а между тем по щекам ее стекали слезы, и она, не замечая, смахивала их ладонью. И вдруг настроение ушло, мысли сбились. Пелагия не сразу поняла, что ей мешает, что отвлекает. Потом поняла: опять. Шеей, затылком она явственно ощущала чей-то пристальный взгляд. Такое случилось уже не впервые. Давеча, во время дневного привала, было то же самое: Пелагия резко обернулась и увидела - в самом деле увидела, - как на дальнем краю поляны качнулась ветка. Вот и сейчас монахиня не выдержала, оглянулась. Схватилась за сердце: на ели сидела большая серая птица, пялилась на сестру круглыми желтыми глазами. Сестра тихонько рассмеялась. Господи, филин! Всего лишь филин... x x x Но вечером, когда разбивали лагерь для ночевки, случилось такое, что ей стало не до смеха. Пока мужчины строили шалаши и собирали хворост, инокиня отошла по природному зову. Стесняясь мужчин, забралась довольно далеко, благо сумерки еще не совсем сгустились, не заблудишься. Вдруг откуда-то слабо пахнуло дымом, да не с поляны, а с противоположной стороны. Сразу вспомнились рассказы про чащобные пожары. Великий Лес горел редко, болота выручали, но если уж загорался, то никому и ничему не было спасения из этой огненной геенны. Втягивая носом воздух, Пелагия пошла на подозрительный запах. Впереди в самом деле засветился подрагивающий огонек. Может быть, гнилушки? Когда до огонька было совсем близко, вдруг раздался хруст. Не такой уж громкий, но звук был явно живого происхождения, и монахиня замерла. За елью что-то шевельнулось. Не что-то - кто-то! Окоченевшая от страха инокиня заметила некое ритмичное помахивание. Пригляделась - хвост, волчий! И что самое невероятное, хвост болтался не у земли, а довольно высоко, как если бы зверь сидел на ветке! Пелагия сотворила крестное знамение, попятилась, бормоча: "Бог нам прибежище и сила..." Из сумерек донеслось негромкое рычание с каким-то странным причмокиванием, не столько свирепое, сколько - померещилось бедной монашке - насмешливое. Опомнившись, она развернулась и со всех ног кинулась назад. Бежала так, что споткнулась о пень, упала, подрясник разодрала, а сама и не заметила: тут же вскочила да припустила еще быстрей. Вылетела на поляну вся белая, с закушенной от ужаса губой. - Что такое? Медведь? - кинулся ей навстречу Долинин, выхватывая револьвер. Полицейские потянулись к винтовкам. - Нет... нет, - пролепетала Пелагия, ловя губами воздух. - Ничего. При виде костра и мирно куривших спутников ей стало стыдно. Волк на ветке, да еще причмокивающий? Чего только в лесу не привидится. - Ну-ка, ну-ка, - тихо сказал Сергей Сергеевич, отводя ее в сторону. - Вы особа не из пугливых, а сейчас на вас лица нет. Что стряслось? - Там волк... Странный... Вроде как на дереве сидит. И огонек светится... Я про Струка вспомнила. Знаете, такое лесное чудище, - призналась Пелагия, кое-как выдавив улыбку. Но Долинин даже не улыбнулся. Посмотрел через ее плечо в синюю вечернюю чащу. - Что ж, сходим посмотрим, что за Струк такой. Покажете? Пошел вперед, светя фонариком. Шагал уверенно, не таясь, под ногами громко хрустели сучья, и страх съежился, отступил. - Вон там, - показала монашка, выведя следователя к страшному месту. - Вон она, ель. Сергей Сергеевич бестрепетно раздвинул колючие зеленые лапы, наклонился. - Сучок, сломанный, - сказал он. - Наступил кто-то, и совсем недавно. Жалко, мох, а то бы следы остались. - Он... Оно рычало, - пожаловалась Пелагия. - И как-то глумливо, не по-звериному. А главное, хвост вот на такой высоте был. - Привстала на цыпочки, чтобы показать. - Ей-богу! А огонек исчез. И дымом больше не пахнет... Самой сделалось совестно - экую чушь несет. Но Долинин и тут не стал насмешничать. Потянул носом: - Отчего же, немного есть... Знаете, мадемуазель, я человек рационалистического склада, придерживаюсь научного мировоззрения. Однако же далек от мысли, что науке известны все земные тайны, не говоря уж о небесных. Наивно было бы полагать, что природа явлений исчерпывается законами физики и химии. Лишь очень ограниченные люди могут быть материалистами. Вы же не материалистка? - Нет. - Что ж вы тогда так удивились? Ну, испугались - это понятно, но удивляться-то зачем? Места здесь сами видите какие. - Он обвел рукой мрак, которым к ночи укутался Лес. - Где же обитать нечисти, если не в глубинах вод да лесных чащах? - Вы шутите? - тихо спросила Пелагия. Сергей Сергеевич вздохнул. - Скажите, монахиня, Бог и ангелы существуют? - Да. - Значит, есть и Дьявол, и его присные. Это единственно возможный логический вывод. Существование белого невозможно без существования черного, - отрезал удивительный следователь. - Ладно, идемте чай пить. IV ПРИСНИЛОСЬ? Дикой татарин До Строгановки добрались к вечеру четвертого дня. Деревенька разбросала свои неказистые домишки на просторном лугу, должно быть, отвоеванном у Леса еще в старинные времена. Лет двести-триста назад, как явствовало и из названия деревни, здесь были владения купцов Строгановых - тех самых, покорителей Сибири. С прежних времен остался прямоугольник трухлявых бревен - следы крепостцы, да несколько десятков ям, память о некогда бывшей тут соляной фактории. Жили в этих местах суровые длиннобородые мужики, потомки строгановских окаянцев, гулящего сброда, который еще в шестнадцатом столетии потянулся на здешнее приволье со всей Руси. То, что это насельники не мирного, земледельческого семени, чувствовалось сразу - и по отсутствию пашен, и по маленьким, сторожким оконцам изб, и по сушившимся на плетнях звериным шкурам. Строгановцы земли не пахали. Жили лесованием да скоблили в давно выработанных ямах каменную соль. Была она скверная, серая, такую брали лишь крестьяне из окрестных волостей, задешево. А за соснами, на той стороне быстрой каменистой речки, виднелись утесы - первые отроги Уральских гор. Объяснялся с Долининым староста - угрюмый дед, весь, как леший, заросший седым с прозеленью волосом. Кроме старика в общинной избе были еще двое немолодых мужиков, ртов не раскрывавшие и только настороженно пялившиеся на незваных гостей. Если б не волостной старшина, приходившийся старосте кумом, никакого разговора, должно быть, вовсе бы не вышло. Главное, зачем ехали, выяснилось почти сразу. Заглянув в открытый ящик, староста перекрестился и сказал, что это точно Петька Шелухин, природный строгановец. Три года как ушел, и с тех пор его здесь не видывали. - При каких обстоятельствах он покинул место жительства? - спросил Долинин. - Че-ко-ся? - вылупился на него староста, изъяснявшийся на местном говоре, с непривычки довольно трудном для понимания. - Че талакаити? - Ну, почему он ушел? - То-оно, ушел и ушел. Мы лонись и домишку яво на обчество отписали, - обвел дед рукой горницу, надо сказать, прескверную - с низким потолком, в углах серым от паутины. - "Лонись" - это "в прошлом году", - перевела Пелагия. - Они устроили в доме Шелухина общинную избу. - Мерси. Я его не про избу спрашиваю. Что он за человек был, Шелухин? Почему из деревни ушел? - ... человечишко, - отчетливо проговорил дед некрасивое слово, от которого монахиня поморщилась. - Тырта, дрокомеля. Хлопать был здоров, лижбо сбостить чаво. Не одинова учили. - А? - спросил Долинин Пелагию. Та пояснила: - Хвастун, бездельник. Врал много. И в воровстве замечался. - Похоже, что наш, - заметил Сергей Сергеевич. - Повадки сходятся. С чего вдруг Шелухин подался из этих чудесных мест? Спросите-ка лучше вы, сестра, а то мы с этим Мафусаилом как-то не очень друг друга разумеем. Пелагия спросила. Староста, переглянувшись с молчаливыми мужиками, ответил, что Петька "отошел с диком татарином". - С кем? - переспросили хором Сергей Сергеевич и монашка. - Ино был такой человек. Не наш. Сысторонь взялся, нивесть откель. - Что такое "ино"? - нервно взглянул на помощницу Долинин. - И еще это - "сысторонь"? - Да подождите вы, - невежливо отмахнулась от непонятливого следователя Пелагия. - Скажите, дедушка, а все же откуда, откель татарин-то пришел? - Ниоткель. Татарина, то-оно, Дурка привела. Тут уж и черница растерялась. - Что? В ходе долгого, изобиловавшего всякого рода недоразумениями разбирательства выяснилось, что Дуркой кличут немую и малахольную девчонку, строгановскую жительницу. По поводу того, как Дурку звать на самом деле, между аборигенами возник спор. Один мужик полагал, что Стешкой, другой - что Фимкой. Староста про имя дурочки ничего сказать не мог, однако сообщил, что немая живет с бабкой Бобрихой, которая "семой год" в "лежухе" (параличе). Дурка, как умеет, ухаживает за больной, ну и "обчество" чем-ничем помогает. Однажды весной, тому три года, эта самая Дурка привела невесть откуда "сыстороннего" человека, "вовсе дикого". - Почему дикого? - спросила Пелагия. - Да, то-оно, как есть дикой. Башкой вертит, глазья таращит, талачет чей-то, вроде по-людски, а толь безо всякого глузду. "Эй, фуани, эй, фуани". Чистый урод, какие в городах у церквы христарадничают. - Урод? Он что, калека был? - встрял напряженно слушавший Сергей Сергеевич. - Нет, - ответила монахиня. - "Урод" - это "юрод", "юродивый". Скажите, дедушка, а как тот человек был одет? - Почитай, никак. Вовсе без порток, в одной холстине, поверху бласной веревкой опоясан. - Какой-какой веревкой, сестрица? Пелагия обернулась к следователю и тихо сказала: - "Бласная" - это синяя... Долинин присвистнул. - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Стало быть, в ящике у нас никакой не Мануйла... Quod erat demonstrandum [Что и требовалось доказать (лат.)]. - Погодите, погодите. - Пелагия снова повернулась к старосте. - А почему вы взяли, что он татарин? Дед покосился на черницу, напрямую не ответил - велел одному из мужиков: - Донька, ты ей кажи, мне невместно. - В баньку мыть яво повели, а у яво етюк обкорнатый, - пояснил Донька. - Как у татарвы. - Что-что? - Это я как раз понял, - заметил Сергей Сергеевич. - У "дикого татарина" было обрезание. Сомнений нет, это Мануйла. В самом деле бессмертен, прохвост... Из дальнейшего разговора выяснились еще кое-какие подробности. Петька Шелухин, самый лядащий мужичонка во всей Строгановке, отчего-то привязался к "дикому", поселил у себя в избе, повсюду ходил за ним, как за родным братом. По свидетельству старосты, они и правда были похожи - и ростом, и лицом. Петька так и звал чужака: "старшой брат", тот же прозвал своего попечителя "Шелухай". - Не-е, не Шелухай. Шелуяк - во как татарин яво кликал, - поправил Донька. - Ино так, - подтвердил второй мужик. - Шелуяк. И Петька отзывался. Следователь велел позвать девчонку, что привела "татарина". Привели. Но толку от нее никакого не вышло. Было Дурке, должно быть, лет четырнадцать, но из-за маленького роста и заморенности выглядела она на десять. О чем спрашивали - не понимала, только мычала. Скребла грязной пятерней спутанные волосья, шмыгала носом. В конце концов Долинин махнул на нее рукой. - Так, говоришь, подружился Шелухин с пришлым человеком? - повернулся он к старосте. - А на какой, собственно, почве? Пелагия, тяжко вздохнув на безнадежного Сергея Сергеевича, приготовилась перевести его вопрос на строгановский язык - иначе непременно воспроизвелся бы разговор принца Датского с могильщиком ("Известно, на какой, сударь - на нашей, датской"). И вдруг, по чистой случайности, взглянула на жавшуюся у двери Дурку. Теперь, когда взрослые перестали обращать на девчонку внимание, ее лицо переменилось: в пустых глазах зажглась искорка, выражение придурковатости исчезло. Девочка прислушивалась к разговору, да как жадно! - Сягай, сягай! (Ступай! Ступай!) - прикрикнул на нее староста. Та неохотно вышла. Разговор про "дикого" был продолжен. - Чем же татарин Петьке поблазнил? - спросила Пелагия. - Петька хлопал, что дикой яму про Святу Землю талакает. Ишто про то, как по правде жить. - Почему "хлопал"? - Да де ж татарину про Святу Землю талакать, коли он по-нашему ни бельмеса не строчил? - То есть совсем говорить не умел? - Ага. Один из мужиков (не тот, который Донька, а второй) сказал: - Как они с Дуркой-то, а, батяня? Она мыкает, он гугукает. Умора. Охрим-то тады шутканул, а? "Дурка, грит, собе жаниха присватала. Баска будет семейка - Дурень да Дурка". И погладил бороду рукой, что, должно быть, означало в Строгановке крайнюю степень легкомыслия, потому что староста одернул весельчака: - Ты зубы-то не скаль. Или забыл, чаво после было? - А что после было? - тут же поинтересовался Долинин. Строгановцы переглянулись. - Да прогнали мы татарина, - сказал староста. - Так-оно, отсизовали как следоват, в шургу башкой сунули, да хлестунами за околицу. - Что они сделали? - беспомощно оглянулся на монашку Сергей Сергеевич. - Избили до полусмерти, окунули в выгребную яму и выгнали из деревни кнутами, - объяснила она. - За что? - покривился на местные нравы Долинин. - Надо было яво, паскуду, до смерти уходить, - сурово произнес староста. - Ино етюк яво татарской оторвать. Дурку, сироту убогую, котора за ним, как псюха, бегала, опоганить хотел. Носит же земля иродов. Дурка после два дни беспамятно лежала. Сергей Сергеевич нахмурился. - Ну а Шелухин что? - За татарином своим в лес побег. Как мы зачали паскудника охаживать, Петька с мужиками махаться полез, не давал свово "старшого" поучить. Ну, мы и Петьке харю своротили. А как прогнали татарина в лес, Петька котомку завязал и за ним. "Пропадет он в лесу! - орал. - Он человек божий!" И боле мы Петьку не видали, до сего дня. - А скажи-ка, дед, ино в какую сторону ушел от вас татарин? На закат, на восход, к северу ли, или, так-оно, к полуночи? - спросил Долинин. Пелагия тихонько встала и направилась к двери. Причин тому было две. Первая - что Сергей Сергеевич, кажется, понемногу осваивался с местной идиоматикой. А вторая заключалась в самой двери, которая вела себя загадочным образом - то приоткроется, то снова затворится, хотя сквозняка не было. Выскользнув в темные сени, монахиня повертела головой и заметила в углу, за сундуком, некую тень. Подошла, присела на корточки. - Не бойся, вылезай. Из-за сундука высунулась растрепанная голова. В темноте светились два широко раскрытых глаза. - Ну, что спряталась? - ласково сказала Пелагия дурочке. - Ты зачем подслушивала? Девчонка выпрямилась во весь свой невеликий рост, посмотрела на сидящую монахиню сверху вниз. Да полно, дурочка ли она? - усомнилась Пелагия, глядя маленькой дикарке в глаза. - Ты хочешь о чем-то спросить? Или попросить? Ты объясни - хоть знаками, хоть как. Я пойму. И никому не скажу. Дурка ткнула пальцем сестре в грудь, где висел медный валаамский крестик. - Хочешь, чтоб я побожилась? - догадалась Пелагия. - Христом-Богом тебе клянусь, что никому ничего не расскажу. И приготовилась к нелегкому делу - расшифровывать мычание и жестикуляцию убогой. Из горницы донесся звук шагов - кто-то направлялся к двери. - К мельне приходи, - шепнула вдруг немая. И юркнула мышонком из сеней на крыльцо. В ту же самую секунду - ну может, в следующую - дверь распахнулась, и показался Сергей Сергеевич. Пелагия не успела стереть с лица ошеломление, но следователь истолковал ее вскинутые кверху брови по-своему. - Каков мерзавец, а? - зло сказал он. - Вот вам весь секрет его бессмертия. Бережется, добрый пастырь, других вместо себя подставляет. Понятно, почему пароходные "найденыши" не поехали тело пророка сопровождать? Знали, мерзавцы, что никакой это не пророк, а подмена. - И кричали-то они, когда убийство обнаружилось, все больше про казну, - припомнила Пелагия. - Надо было мне еще тогда внимание обратить. - Подведем итоги? - предложил Долинин, когда они вышли на крыльцо. - Картина получается следующая. Мануйла доверил везти "казну" своему "меньшому брату" Петру Шелухину. Очевидно, предполагал, что за деньгами может быть охота. Не захотел своей драгоценной персоной рисковать. - А я думаю, что охота была не за казной, а за самим Мануйлой. - Основания? - быстро спросил следователь, сощурившись на Пелагию. После штуки, которую выкинула Дурка, монахиня была в некоторой рассеянности и потому не вспомнила про данный зарок - пустилась в дедукцию. - Вы ведь сами рассказывали, что на пророка уже было покушение. Разве в тот раз деньги похищали? - Нет, не припомню такого. - Вот видите. Дело в самом Мануйле. На пароходе действовал никакой не "разинец", и убийство совершилось отнюдь не случайно. Кому-то этот проходимец Мануйла очень крепко досадил. - Кому? Долинин хмурился все суровей, а Пелагии - что скрывать - его напряженное внимание было лестно. - Есть всего несколько вариантов. Во-первых... - начала было она, но прикусила язык - вспомнила, наконец, про обещание. И переполошилась. - Нет-нет! Не буду про это. Даже не уговаривайте! Зареклась я. Вы умный, сами все сообразите. Сергей Сергеевич усмехнулся: - Работу рассудка запретить невозможно, тут зарекайся, не зарекайся. Особенно столь острого рассудка, как ваш... Ладно, если надумаете - изложите ваши "варианты" по дороге обратно. Больше нам тут делать нечего. Пророк живехонек, так что газетам придется давать опровержение. Какая реклама Мануйле! То его убили, то снова воскрес. Он сплюнул с досады. То есть, не слюной, конечно, потому что интеллигентный человек, а символически - сказал "тьфу!". - Нечего рассусоливать, нынче же и поедем. - На ночь глядя? - встревожилась Пелагия, оглядывая освещенную луной Стрсгановку. В какой же стороне тут мельница? - Ничего, не заблудимся. И так сколько времени зря потрачено. Думал, государственное дело, а вышел фук. Кажется, вон она где спряталась, углядела монашка квадратное строение у речки и вроде бы даже услышала, как скрипит мельничное колесо. - Мне так уехать невозможно, - сказала сестра. - Староста за священником в Старицу посылать не хочет. Говорит, лишних лошадей нет, да и платить придется. Так что ж теперь, человека, как собаку, зарывать? Отпеть я не отпою, не положено, но хоть молитву над могилой почитаю. Это мой долг. А вы не расстраивайтесь, сударь. Было бы куда хуже, если б вы сюда не приехали. Доложили бы начальству, что Мануйла убит, а потом обнаружилось бы, что ничего подобного. Попали бы в неловкое положение. - Так-то оно так, а все же... - проворчал Сергей Сергеевич, кажется, не на шутку расстроенный неудачей экспедиции. Должно быть, хотелось-таки честолюбивому реформатору покрасоваться перед газетчиками. - Ладно. Схороните Шелухина завтра утром. Только, уж пожалуйста, пораньше. Черт, как времени жалко! Первый раз про петуха Пожелав следователю доброй ночи и сказав, что определится на ночлег сама, Пелагия поспешила к речке. Прошла улицей, мимо плетней, из-за которых тихо рычали небрехливые строгановские собаки, больше похожие на волков. За околицей, на лугу, шум воды стал слышнее. Когда же до мельницы оставалось совсем близко, от крепкого бревенчатого строения навстречу монахине двинулась щуплая фигурка. Девочка нетерпеливо подбежала к сестре, схватила ее за руку цепкой, шершавой лапкой и спросила: - Он живой? Живой? - Кто? - удивилась Пелагия. - Амануил. - Ты хочешь сказать, Мануйла? - Амануил, - повторила Дурка. - Яво Амануилом звать. - Откуда ты знаешь? - Знаю. Он вот этак тыкал [девочка ткнула себе пальцем в грудь] и толокал: "Амануил, Амануил". Он ишшо много чаво толокал, да я не проняла. Малая была и вовсе дурная. Должно быть, "Мануил", сообразила Пелагия. А простонародное "Мануйла" возникло позднее, когда загадочный "татарин" пошел со своей проповедью по деревням. - Живой твой Мануил, живой, - успокоила она Дурку. - Ничего с ним не случилось. Ты вот что, ты расскажи, где ты его нашла? - Не я яво сыскала, Белянка. И Дурка поведала Пелагии диковинную историю, выслушанную монахиней с чрезвычайным вниманием. Поражало еще и то, как складно, оказывается, умела говорить мнимая немая - много бойчей и красочней, чем деревенский староста. А история была такая. Началось с того, что из общинного птичника, за которым приглядывала маленькая Дурка, сбежала Белянка, курица-несушка крайне "сбрыкливого", то есть вздорного нрава. Птичник находился на противоположном берегу речки, так что искать беглянку следовало либо в кустарнике, либо дальше, возле "камней" (утесов). Дурка обрыскала все кусты, но Белянку там не нашла. На беду наседка принадлежала старостину старшему сыну Доньке, мужику драчливому и бранчливому, которого Дурка "скаженно" боялась. Делать нечего, пошла искать у "камней". И кричала, и по-куриному умоляла, и плакала, а все впустую. Так добралась до Чертова Камня, куда по своей воле в жизнь бы не забрела, да еще одна. - Почему? - спросила Пелагия. - Что за Чертов Камень такой? - Сильно поганое место. - Почему поганое? - А из-за барина. И Дурка рассказала, что давным-давно у Чертова Камня пропал заезжий барин. Про то ей говорила бабаня, когда той еще от "лежака" язык не отшибло. А бабане ее дед рассказывал. Может, сто лет назад это было, а может, и еще давнее, но только приехал в Строгановку барин. Сокровища искал - золото, самоцветы. Лазил по горам, куда местные отродясь не заглядывали, потому что им незачем. Рыл землю, спускался в "черевы" (пещеры). В череву Чертова Камня тоже полез. Взял с собой петуха. - Зачем? - не поняла монахиня. - А коли в череве заплукаешь, надо кочета пустить, он завсялды (непременно) лаз наружу сыщет. Но не помог барину петух. Пропали оба - и человек, и птица, назад из пещеры не вышли. Тогда деревенские, кто посмелее, полезли искать. И нашли: от барина суконный треух, от петуха хвостяное перо. Боле же ничего. Черт их унес, потому что известно - камень-то его. Ужас до чего страшно было Дурке идти в такое место, но и без Белянки не вернешься. Шла "пооболонь" (вокруг) проклятого утеса, "веньгала" (плакала), дрожала вся. Вдруг слышит - вроде петух кукарекает: глухо, будто из-под земли. Заглянула за большой валун и ахнула. Там, за кустом, чернел лаз, и кукареканье доносилось именно оттуда. Поняв, что это и есть та самая баринова пещера, Дурка долго не решалась в нее войти. Откуда там взялся петух? Неужто тот самый, которого черт уволок? Может, и пропавший барин тоже там? Куда как страшно! Хотела убежать от греха. Вдруг слышит - кудахтанье. Знакомое, Белянкино! Значит, там она, в пещере. И, перекрестившись (молитву говорить не умела - "неязыкая" была), полезла добывать Белянку. Сначала ничего разглядеть не могла, темно. Потом немножко приобыклась. Увидела белое пятно - Белянку. Кинулась к ней, а рядом петух. Бойкий такой, все на курицу заскакивал. Вдруг глядит - немножко в сторонке лежит бородатый мужик в белой рубахе (так Дурке, во всяком случае, показалось), похрапывает. Если бы мужик не спал, она бы дунула из жуткого места и ни за что бы туда не вернулась. Но спящего что бояться? То есть, побоялась, конечно, малое время, но потом пригляделась, увидела, что нестрашный, и разбудила, отвела в деревню, вместе с петухом. Кочет этот, красного пера, достался Дурке, потому что пещерный мужик показал: себе бери. Хороший оказался петух, не чета деревенским. Дурка с бабаней давали его чужих кур топтать, за пяток яиц, и оттого стали жить сильно лучше, а от кочета в Строгановке пошла порода "етучих" (то есть ненасытных до топтания) красных петушков. Самого-то его через год соседские петухи заклевали - очень уж драчлив был. Дослушав рассказ до конца, Пелагия стала расспрашивать про Мануила: что он был за человек, как себя вел, не обижал ли. Помнила, за что мужики прогнали горе-пророка, и не могла взять в толк: если так, что ж Дурка о "паскуднике" так тревожится? Девочка ничего плохого о своем обидчике не сказала, напротив. Когда говорила о нем, голосок стал мечтательным, даже нежным. Похоже, встреча с "диким татарином" стала главным событием в ее маленькой, убогой жизни. Он добрый, сказала Дурка. "Беседничать" с ним хорошо. - Да как же вы могли беседы вести? - не выдержала Пелагия. - Ты была неязыкая, он тоже, говорят, бессловесный был? Про себя подумала: или прикидывался перед мужиками? - Беседничали, - упрямо повторила Дурка. - Мануил так толокал, ни одинова словечка не проймешь, а ино все понятно. - Да что он тебе рассказывал-то? - Разно, - ответила девочка и посмотрела в небо, на луну. На ее лице играла странная полуулыбка, совсем не детская. - Я ишшо малая была, как есть дура. Хочу яво умолить: "Никуда не уходи, у нас с бабаней живи", а сама толь "ме" да "ме". - Когда же ты научилась говорить? - Он, Мануил, от немотки слечил. Грит: "Ты, девка, ране толокать не жалала, потому не с кем тобе было и не об чем. А со мною затолокаешь". - И все это он тебе без слов выразил? - недоверчиво спросила Пелагия. Дурка задумалась. - Не помню. Повел меня на речку, велел разболочься (раздеться) нагола. Зачал водой на темко (темя) поливать, по плечам оглаживать. Так-то сладко! И наговор приговариват, волшебной. А Ванятка мельников нас свидал, побег за мужиками. Прибегли они и давай яво, Амануила, сизовать, да за волосья по земле волочь, да ногами! Я как заору: "Не трожьте яво! Не трожьте!". Словами заорала, толь никто не сослыхал - тож орали все сильно. И так я обмирела (удивилась), что могу словами орать, - пала без памяти и лежала день и еще день. А проснулась, яво уж прогнали... Хотела за ним бежать, в Святу Землю. Амануил оттудова родом. - Из Святой Земли? С чего ты взяла? - Откель жа такому ишшо взяться? - удивилась Дурка. - А и сам мне про то толокал. Толь не побегла я. Потому он не велел. Я ишшо ране таво с им просилась - мычала "возьми меня, возьми". Боялась, не проймет, меня окроме бабани никто не пронимал. А он пронял. "Рано, грит, тебе в Святу Землю. Бабаня без тебя как? Вот ослобонит тя Господь, тады ко мне приходи. Ждать буду". Лишь теперь, с запозданием, Пелагия сообразила, что девчонка, пожалуй, привирает или, выражаясь мягче, фантазирует. Придумала себе сказку и тешится ею. А, с другой стороны, чем ей, бедняжке, еще тешиться? Пелагия погладила Дурку по голове. - Почему ты молчишь? В деревне тебя считают немой и полоумной, а ты вон какая умница. Потолокай с сельчанами, к тебе и относиться станут по-другому. - С кем толокать-то? - фыркнула Дурка. - И об чем? Я толь с бабаней толокаю, тихонько. Кажный вечор. Про Мануила ей сказываю, а она слухат. Отвечать не могет, без языка лежит. Когда я малая была, бабаня мне, бывалот, толокает-толокает, а я, дура, мычу. Теперя наспрот (наоборот). Я толокаю, бабаня мычит. Плохая она, помрет скоро. Схороню, тады ослобонюсь. И пойду к нему, к Амануилу. В Святу Землю. Толь сыперва (сначала) подрасту, девкой стану. На что ему малая девчонка? Годок-другой ишшо обождать надо. Гли-ко-ся, у меня чаво, - с гордостью сказала Дурка и распахнула ворот драного платьишка - показала едва-едва набухающие грудки: сначала одну, потом вторую. - Вишь? Скоро я девкой стану? - Скоро, - вздохнула Пелагия. Обе замолчали, каждая думала о своем. - Слушай, - сказала монахиня, - а могла бы ты показать мне ту череву? Ну, где ты Мануила нашла? - Чаво, покажу, - легко согласилась Дурка. - Как кочеты навтора (во второй раз) проголосят, сызнова к мельне приходи. Сведу. Стыдный сон До петушьего крика, который, согласно закону природы, должен предшествовать рассвету, было еще долго, часов, пожалуй, пять или шесть, так что следовало как-то определиться на ночлег. Пелагия вернулась к общинной избе, чтобы спросить у старосты, где можно заночевать. В доме горели окна, и монахиня, прежде чем войти, заглянула в одно из них. Старосты в горнице не было. За дощатым столом сидел в одиночестве Сергей Сергеевич, а по лавкам вдоль стен улеглись остальные участники экспедиции. Из этого было понятно, что изба выделена следователю и его команде под ночевку. И то - где ж их еще размещать? Гостинице в Строгановке взяться неоткуда. Довольно долго сестра стояла неподвижно, глядя на Сергея Сергеевича. Ах, какое лицо было у следователя, когда он думал, что никто его не видит! Ни насмешливости, ни сухости. Лоб Долинина был пересечен страдальческими морщинами, у рта пролегла трагическая складка, а глаза сияли подозрительно ярко - уж не от слез ли? Вдруг Сергей Сергеевич уронил лоб на скрещенные руки, и его плечи задрожали. До того его было жалко - слов нет. Вот ведь какую муку несет в себе человек, а не гнется, не ломается. И монахиня поймала себя на том, что ей очень хочется прижать русую голову страдальца к груди, погладить измученное чело, стряхнуть слезы с ресниц. Да полно, испугалась вдруг она, жалость ли это? А если нет? Если быть с собой до конца откровенной, совсем начистоту, из-за чего она так легко согласилась ехать с Долининым в Строгановку? Только ли в расследовании и защите Митрофания дело? Нет, матушка, понравился тебе петербургский мастер сыска, уличила себя инокиня. А еще ты, грешница, почувствовала, что и сама ему нравишься. Вот и захотелось побыть с ним рядом. Или не так? Так, повесила голову Пелагия, истинно так. Вспомнила, как стиснулось сердце, когда он сказал ей невозможные слова - про то, что другой такой на свете нет, и не будь она монашка... Ах, стыдно! Ах, нехорошо! И хуже всего то, что страшным своим рассказом про серную кислоту Сергей Сергеевич задел в сердце какую-то струнку. Ничего нет опасней этого - когда в женском сердце, содержащемся в неукоснительной строгости, можно даже сказать, зажатом в ежовой рукавице, вдруг тонко зазвучит некая, казалось бы, давно и навсегда оборванная струнка... Перепугалась черница так, что зашептала молитву об избавлении от искушения. Испуг породил решительность. Пелагия поднялась на крыльцо, вошла в сени и постучала в дверь горницы. Подождала несколько времени, чтобы Сергей Сергеевич успел распрямиться, стереть слезы, и переступила порог. Долинин поднялся ей навстречу. Совладать с лицом не сумел - смотрел на инокиню с изумлением и чуть ли не страхом, словно был застигнут на месте преступления. Это лишний раз убедило ее в правильности решения. - Вы вот что, - объявила Пелагия. - Вы не ждите меня. Возвращайтесь, нынче же. Что вам тут маяться? Вижу, вы даже спать не можете. Я останусь в Строгановке на денек-другой. Раз уж, благодаря вам, оказалась в этой глуши, займусь своим прямым делом. Я как-никак школьная начальница. Осмотрюсь, поговорю с крестьянами, со старостой. Может, отдадут мне девочек, какие поменьше, на обучение. Что им здесь в невежестве расти? Подумалось: а ведь верно, и непременно нужно будет Дурку забрать, а бабушку ее можно пристроить в монастырскую больницу. Была уверена, что Долинин станет отговаривать, даже горячиться. Однако следователь смотрел на нее молча, не произносил ни слова. Неужто понял истинную причину, ужаснулась Пелагия. Наверняка догадался - ведь человек он умный, тонкий. Отвела глаза, а может быть, даже и покраснела. Во всяком случае, щекам стало горячо. Сергей Сергеевич сухо, через силу вымолвил: - Что ж... Может, так и лучше... - И закашлялся. - Это ничего, - тихо, ласково сказала ему Пелагия. - Ничего... Никаких других слов позволить себе не могла, да и этих бы не следовало. То есть в самих словах, совершенно невнятных, предосудительности не заключалось, но тон, которыми они выговорились, конечно, был непозволителен. Долинин от этого тона дернулся, глаза блеснули злобой, чуть ли не ненавистью. Буркнул: - Ну, прощайте, прощайте. Отвернулся. Крикнул на подчиненных: - Что разлеглись, мать вашу! Подъем! Это он нарочно, про мать-то, поняла Пелагия. Чтоб поскорее ушла. Странный человек. Трудно такому на свете жить. И с ним, должно быть, тоже трудно. Поклонилась следователю в сердитую спину, вышла. Ночевать решила на общинном дворе, в сарае. Там было не так душно, как в избе, да и, надо надеяться, без тараканов. Поднялась по приставной лесенке на чердак, поворошила слежавшееся сено. Легла. Укрылась развернутым пледом. Велела себе уснуть. Что проспит, не боялась. Сарай был избран для ночлега еще и потому, что в нижнем его ярусе квохтали куры. Попрыгивал там и бойкий петушок, судя по масти из потомков того самого, пещерного. Этот будильник проспать не даст: первым, послеполуночным криком разбудит, даст время и умыться, и собраться с мыслями. А по второму кукареканью нужно будет поспешать к мельнице, на встречу с Дуркой. Было слышно, как во дворе запрягают и укладывают поклажу долининские подчиненные. Пелагия повздыхала, слыша нервные, отрывистые приказания Сергея Сергеевича. Зазвякала сбруя, заскрипели колеса. Экспедиция тронулась в обратный путь. Пелагия повздыхала еще немного и уснула. И приснился ей страшный, греховный сон. Страшные сны она, конечно, видела и прежде. Случались и греховные - редко какой монашке не снится стыдное. Владыка разъяснял, что таких снов совеститься нечего и даже запрещал в них на исповеди каяться, потому что ерунда и химера. Нет в том греха, даже совсем наоборот. Если инок или инокиня в часы бодрствования гонят от себя плотского беса, тот затаивается до сонного времени, когда у человека ослабнет воля, и тогда уж лезет из подпола в душу, ночным мышонком. Но чтобы сон был одновременно и жуткий, и стыдный - такого с Пелагией прежде не бывало. Что самое поразительное, приснился ей вовсе не Сергей Сергеевич. Увидела Пелагия мертвого крестьянина Шелухина - таким, каким он сидел, привязанный к стулу. Вроде бы совсем как живой, а на самом деле мертвый. Глаза открыты и даже поблескивают, но это от нитроглицерина. И открыты они, помнит Пелагия, потому что веки на вате держатся. Присмотрелась она к покойнику и вдруг замечает: будто бы не Шелухин это? У того губы были бледно-лиловые и тонкие, а у этого сочные, ярко-красные. И глаза не совсем такие - глубже утопленные, колючие. Точно не Шелухин, определила спящая. Похож, да не он. Мануил это, больше некому. И стоило ей про личность мертвеца догадаться, как тот вдруг зашевелился, перестал покойником прикидываться. Сначала моргнул, но не враз обоими глазами, а по очереди - одним, потом другим, будто дважды подмигнул. Потом медленно облизнул свои красные губы еще более ярким влажным языком. Вроде ничего особенного - подумаешь, облизнулся человек, но ничего страшнее Пелагия в жизни не видывала и застонала во сне, заметалась головой по сену. Мануил же раскрыл глазищи широко-широко, стал манить сестру желтым пальцем. И шепчет: - Поди-ка, поди. Ей бы бежать со всех ног, но странная сила качнула вперед, потянула к сидящему. Твердая, грубая ладонь погладила обезволевшую Пелагию по щеке, по шее. Было и сладостно, и стыдно. - Невестюшка моя, любенькая, - протянул Мануил, выговаривая слова на строгановский лад. Мужская рука стала гладить Пелагию по груди. "Христом-Богом..." - взмолилась черница. Палец пророка нащупал наперсную цепочку, легко оборвал, отшвырнул крест в угол. Тут, Мануил хихикнул, затряс бородой и, потешаясь, передразнил: - Христом-Бооогом... У, курочка моя. Ко-ко-ко, ко-ко-ко. - Да как заорет во всю глотку. - КУККА-РЕ-КУУУУ!!! Пелагия, подавившись воплем, вскинулась. Внизу истошно голосил петух. О, Господи! Стало тихо В темноте зашуршало, зацокало. Это крикун хлопал крыльями, щелкал по перекладинам когтями - карабкался к Пелагии знакомиться. - Ну здравствуй, здравствуй, - сказала монашка посетителю, который разглядывал ее, склонив хохластую голову на сторону. - Ко-ко, - оценивающе молвил петушок. Кажется, Пелагия ему понравилась. Он подошел ближе, бесцеремонно тюкнул клювом в обтянутое черным сукном колено. - И ты туда же, - упрекнула его сестра. В тусклом свете луны, просачивавшемся сквозь дырявую крышу, разглядеть пернатого в деталях было трудно. Да и что его разглядывать? Петух как петух. - Ах ты, Петя-Петушок, масляна головушка, шелкова бородушка, - слегка дернула его за мясистую бородку инокиня. Петух отскочил, но недалеко. - Когда во второй раз кричать будешь? Скоро? - спросила сестра. Не ответил. Она спустилась во двор, к колодцу. Ополоснула лицо, расчесала волосы - благо стесняться некого. Все небо покрылось звездами. Пелагия как взглянула вверх, так и застыла. Петушок был тут как тут. Вскочил на колодезный сруб, тоже задрал голову. Может, ему показалось, что по небу рассыпано золотистое пшено. Он перескочил повыше, на колодезный ворот, вытянул шею, но до зернышек все равно не достал. Сердито заквохтал и снова: - Куккарекууу!!! Чем привел Пелагию в недоумение. В каком это смысле он кукарекал? По своим петушьим часам или просто так, от досады? Можно этот крик засчитать как "навтора" или нельзя? Но в других дворах тоже закричали кочеты. Значит, пора. Пока пересекала луг, луна зашла. Сделалось совсем темно, как и положено перед рассветом. Тропинка еле серела во мраке, а каждый шаг отдавался гулом. Сначала монахине даже показалось, что сзади кто-то идет, но потом сообразила - эхо. Она и не знала, что эхо бывает на открытом пространстве. Может быть, от особенной прозрачности воздуха? Посередине луга обнаружилось, что петух увязался за своей новой знакомой. Прискакивал сзади, похлопывал крыльями. "Ах, какой отчаянный, - пожурила его монашка. - Вертопрах! Бросил и семейство, и жилище ради первой же юбки". Пошикала на него, помахала руками: иди, мол, возвращайся. Но Петя-Петушок не послушался. Ладно, решила она, пускай себе. Захочет - дорогу найдет. Дурка ждала у мельницы. - Вот, видишь, я с кавалером, - сказала ей Пелагия. - Привязался. Гнала его, гнала... - Глянулась ты яму. Таперь не отстанет. Они, красные, жуть какие цепучие. Ну чаво, пойдем на Камень иль как? - Пойдем. Лучше бы, конечно, наведаться туда днем, подумала Пелагия. Но днем могут заметить, а это ни к чему. Какая разница, день или ночь - все равно в пещере темно. - Карасиновая? - уважительно кивнула девочка на лампу, что несла в руке монахиня. - Да, на керосине. В городе сейчас все такие. А на улицах газовые фонари. Я тебе обязательно покажу. Через речку перебрались по камням: впереди Дурка, Пелагия за ней, подняв рукой подол. Петушок прыгал сзади. Потом довольно долго шли кустарником - пожалуй, с версту. А там начались и утесы. Девочка шла быстро, уверенно. Монахиня еле за ней поспевала. И опять, как в Лесу, у Пелагии возникло ощущение, что ночной мир на нее смотрит, причем не спереди, в глаза, а по-воровски - в спину. Даже оглянулась и, конечно, заметила сзади шевеление каких-то теней, но испугаться себе не позволила. Если ночных теней пугаться, то как же в пещеру лезть? Вот где будет по-настоящему страшно. Еще, может, и не полезу, дрогнула Пелагия. Посмотрю, где она, и довольно. "А зачем смотреть? - спросила она себя. - На что тебе вообще понадобилась эта пещера?" Не нашлась, что ответить, потому что никакого рационального ответа не было. И все же знала, пускай и не понимая резона, что взглянуть на место, где Дурка обнаружила пророка Мануила, нужно. Сергей Сергеевич, раз нерационально, не стал бы. Но ведь он мужчина, они устроены по-другому. - Вон Чертов Камень, - остановилась девочка, показывая пальцем на темный горб, отвесно поднимавшийся кверху. - Нето повернем? - Веди к пещере, - велела Пелагия и стиснула зубы, чтоб не заклацали. Место и вправду было недоброе. Тут и днем, наверное, брала жуть - от тесно сдвинувшихся скал, от абсолютной, звенящей тишины. Ночью же и подавно. Но Дурка, кажется, совсем не боялась. Должно быть, воспоминание о Мануиле окрашивало для нее этот зловещий ландшафт в иные, вовсе не страшные цвета. - В череву часто наведываешься? - спросила Пелагия. - Нутрь ни разочка не лазала. А к Чертову Камню бегаю. - Почему же внутрь не идешь? Девочка дернула плечом: - Так. Не захотела объяснить. Петя-Петушок, кажется, тоже чувствовал себя отлично. Вскочил на большой камень, бодро растопырил крылья. "Выходит, тут одна я трусиха?" - упрекнула себя Пелагия и попросила: - Ну, где? Показывай. Вход в пещеру оказался в заросшей кустами расщелине, которая вонзалась в скалу узким клином. - Вона, - показала Дурка, раздвигая ветки. Сквозь предрассветные сумерки чернело узкое отверстие. Высотой аршина полтора - чтоб войти, нужно согнуться. - Полезешь? - уважительно спросила Дурка. Петух прошмыгнул у ней между ног. С любопытством посмотрел на дыру, скакнул вперед и исчез. - Конечно, полезу. А ты? - Не, мне не можно. - Здесь подождешь? Дурка помотала головой: - Бегти надо. Федюшка-пастух скоро стадо погонит. Да ты, тетенька, не робей. Толь далеко не уходи. Кто ее знает, череву-то... Обратно в деревню пойдешь - тропки держись. Ну, пакедочки. Развернулась и помчалась назад, только белые икры засверкали. Пелагия перекрестилась, вытянула вперед руку с фонарем. Полезла. Дурка бежала легко, воздушно, и казалось ей, что она не бежит, а летит над белесой рассветной дымкой, что стелилась по-над землей. Даже руки в стороны раскинула, как птица-журавль. Чтоб поспеть к выгону, нужно бы еще и быстрей припустить, не то настегает Федюшка по сидельному месту. "Ничаво, ничаво", - шептала Дурка, несясь меж утесов. Так ловчей бежалось, если повторять: ни-ча-во, ни-ча-во. Уже прикидывала: до кустарника добежит, а там задохнется, придется до речки шагом. Там можно сызнова запустить, по лугу-то. Поспеть бы только - вон уж почти совсем светло. Но задохнуться она не успела, потому что убежала от Чертова Камня недалеко, шагов на полста. Там, где тропинка прижималась к самому обрыву, от скалы навстречу бегущей качнулась большая черная тень. - Аману... - хотела позвать Дурка, но не договорила. Что-то хищно свистнуло, рассекая воздух. Раздался короткий костяной хруст. И стало тихо. В пещере Надо сказать, что, решившись проникнуть в черное отверстие, сестра Пелагия преодолела не обычную женскую опасливость, которой в чернице, пожалуй, почти и не было (во всяком случае, любопытство неизменно одерживало в ней решительную победу над робостью, даже и в ситуациях порискованней нынешней). Нет, здесь имелась причина более серьезная. Дело в том, что с некоторых пор, после одной истории, приключившейся в неотдаленном прошлом, у инокини имелись особые счеты с пещерами. И теперь, от одного ощущения, что со всех сторон теснятся невидимые во мраке каменные стены, а сверху напирает невысокий свод, в душе у Пелагии вострепетал сырой, нерассуждающий ужас. Протянув руку над головой и не нащупав потолка, она осторожно выпрямилась и заставила себя успокоиться. Ну что страшного могло быть в этой "череве"? Хищный зверь? Непохоже. Если бы медведь или волчья стая облюбовали пещеру себе под жилище, чувствовался бы острый запах. Летучие мыши? Для них здесь слишком тесно - как следует крыльями не размахнешься. В общем, кое-как уговорила себя, успокоила. Зажгла лампу, посветила во все стороны. Про тесноту она, оказывается, ошиблась: за узким лазом пещера раздавалась и вширь, и вверх, так что стен было не видно - тонули в темноте. На самом краю освещенного круга мелькнула низенькая тень. Это Петя-Петушок исследовал территорию. "Зачем я сюда все-таки пришла? - спросила себя Пелагия, - Что за надобность?" Прошла немного вперед, увидела, что в дальнем углу стены и потолок снова сужаются, но пещера там не кончалась, только, кажется, забирала кверху. Сестра поставила лампу на пол, сама села на выступ. Стала думать, отчего это судьба ее все в какие-то пещеры загоняет? Что это вообще за притча такая - подземные ниши? К чему они Господу? В каком смысле задуманы? А что смысл в том есть, и смысл особенный, ясно всякому, кто хоть раз в жизни забредал в мало-мальски глубокую, уединенную пещеру. Вот ведь и в Писании сколько про них изложено. Древние израильтяне и жили в пещерах, и хоронили в них своих мертвых. Пророку Илии из пещеры был Голос, вопросивший: "Что ты здесь, Илия?". А может ли быть случайно, что именно в пещере воскрес Христос? Природный ход в земные недра - разве не лаз это из одного мира в другой? Из света во тьму, от видимого к невидимому? Пещера подобна жерлу вулкана, что ведет от поверхности в истинную суть Земли, планеты, которая, как утверждает наука, на девяносто девять сотых состоит из пылающего огня. Так и летим сквозь мрак на огненном шаре, едва прикрытом тоненькой кожицей тверди. Над нами гибель, и под нами тоже. То ли от философических мыслей, то ли еще от чего, но только почудилось Пелагии будто мрак вокруг словно бы колышется, плывет. И заклонило в сон, и послышался тихий, неясный звон, которому взяться здесь было совершенно неоткуда. А потом случилось вот что. Из темноты, с той стороны, где находился вход, раздался треск, грохот. Сначала смутный, потом все громче и громче. Пелагия кинулась на шум. В лаз проползла на четвереньках, с бешено бьющимся сердцем. И уперлась руками в сплошную каменную осыпь. Обвал! Попробовала разобрать камни - какой там! Придавленные сверху, они встали насмерть. Пелагия отчаянно, ломая ногти, попыталась расшатать, хоть немножко сдвинуть груду, но ничего не вышло. Наоборот, снаружи донесся гул нового обвала. Куча чуть шелохнулась навстречу монашке, приняв на себя еще большую тяжесть. Спокойно, обойдемся без бабьей истерики, приказала себя Пелагия, вытирая рукавом лоб, весь покрытый капельками холодного пота. Завтра, то есть уже сегодня, Дурка увидит, что я не вернулась, прибежит сюда и поймет, в чем дело. Если сама не сможет разгрести, приведет крестьян. Ради такого случая обретет дар речи. Несколько часов потерпеть. Много - день. Плохо, конечно, но не смертельно. Монахиня перебралась обратно, на просторное место. Заставила себя сесть. Фитилек укрутила, чтобы керосин расходовался экономней. Посидела-посидела, и вдруг сердце стиснулось от скверной мысли. "Вот ты гадала, что тебя в эту пещеру тянет? А может, потому и тянуло, что именно здесь тебе предписано встретиться со своей судьбой? Что, если тебя привел сюда инстинкт - только инстинкт не жизни, а смерти?" От этакой догадки Пелагия вскочила - очень уж испугалась. Какая будет злая насмешка рока, если она здесь погибнет! Вот уж воистину: любопытной Варваре нос оторвали! И, главное, глупо-то как, безо всякой нужды и смысла! Нужно что-то делать, сказала себе монахиня. Иначе тут с ума сойдешь. Что они ко мне привязались, эти проклятые пещеры? За что они меня мучают, чем я им не угодила? Схватила лампу, полезла вверх по гравию, по камешкам. Вдруг сыщется другой выход? Пещера сузилась настолько, что карабкаться приходилось на локтях и коленках. Проползешь шаг-другой, потом тянешь за собой лампу, ставишь ее повыше. Снова ползешь. Бедная монашка старалась не думать о том, что тут вполне могут быть змеи. Они как раз просыпаются после зимней спячки. Апрель, у гадюк самый яд. Господи, Господи... Через некоторое время ход сделался шире и вывел в новый зал - много больше нижнего. Пелагия обследовала полость. Сходила и вправо, и влево. Обнаружила целых девять не то лазов, не то просто трещин. Какой путь выбрать? А петушок, оказывается, тоже успел перебраться сюда. И нисколько не утратил бодрости - бегал взад-вперед, постукивая коготками. Тут сестра вспомнила, как Дурка говорила, будто петух всегда найдет выход из лабиринта. Присела перед кочетом на корточки, стала уговаривать: - Петя, Петенька, выведи меня отсюда. Я тебе целый мешок пшена добуду. А, Петенька? Он смотрел на нее, повернувшись профилем, прислушивался к ласковому голосу. Идти никуда не шел. Тогда, потеряв терпение, Пелагия взяла его и стала поочередно подносить к каждому из лазов. Принесет, поставит и смотрит - пойдет или нет. В первую трещину петух шмыгнул было, но тут же выскочил обратно. Во вторую и клюв совать не стал. Зато в третью юркнул так проворно, что сразу исчез из вида. Пелагия подхватила лампу, протиснулась следом. Эта нора была еще уже той, что вела из первого яруса во второй. В одном месте, похожем на бутылочное горло, Пелагия чуть не застряла. Сама кое-как просунулась, а до лампы потом дотянуться не смогла - та осталась внизу. Дальше карабкалась в кромешной тьме, нащупывая, за что ухватиться. Вся вымокла и продрогла - по камням стекала холодная вода. Это еще не означало, что наверху есть выход, - вода, как известно, просочится через любую трещину, иногда даже профильтруется через сплошную породу. Монахиня гнала прочь ужасную мысль: вот сузится ход до такой щелки, что двигаться дальше станет нельзя. Тогда - конец, причем страшный, потому что пятиться в обратном направлении невозможно. Так и застрянешь в этом каменном саване, и никто никогда не сыщет... Зачем только ее понесло за петухом? Лучше сидела бы себе внизу, ждала помощи! Куда он делся, погубитель? Ему-то что, он где угодно пролезет. Пелагия обессиленно прижалась лбом к мокрому камню, закрыла глаза. Тут-то Петя себя и объявил, заорал во все петушье горло - где-то наверху, близко: - КУККАРЕКУУУУ!!!!! Должно быть, подошло ему время в третий и последний раз кричать. Сестра открыла глаза, задрала голову - и увидела слабо брезжущий свет! Ахнув, рванулась кверху. Небо, ей-богу, небо! Оно нестерпимо сияло, резало привыкшие к темноте глаза. Пелагия по пояс высунулась из норы, вдохнула полной грудью блаженный запах свободы. Рядом, на камне, как ни в чем не бывало, сидел Петя, на монашку внимания не обращал - деловито выклевывал себе что-то из-под красного крыла. Свет был не таким ярким, как показалось сестре из мрака. Оказывается, только-только рассвело, солнце еще не поднялось над горизонтом. Странно - инокиня могла бы поклясться, что пробыла в подземном заточении несколько часов, а по цвету неба выходило, что самое большее полчаса. Какая все-таки загадочная материя - время. То застынет на месте, то несется сломя голову, и никогда одна минута не равна другой, час часу, день дню, год году. Однако следовало вычислить, куда же это она выбралась? Тут обнаружилось, что полностью вылезти из дыры не получится - некуда. Щель, из которой выглядывала сестра, располагалась в отвесной стене: ни подняться, ни спуститься. Петушок еще как-то пристроился в каменной зазубрине, но человек ведь не птица. Получалось, что радость была преждевременной. Перегнувшись, Пелагия с трепетом увидела, что книзу обрыв не просто отвесный, а еще и вогнутый. По такому нипочем не слезешь. Спрыгнуть нельзя и подавно. Высота - саженей десять, внизу острые камни. Как же отсюда выбраться? Не назад же в пещеру лезть. Дрожь пробирала от одной мысли. И потом, что толку возвращаться - выход-то засыпан. Приглядевшись получше, монахиня поняла, что находится как раз над тем местом, где входила в пещеру. Узнала и клинообразную выемку, и кусты. Отлично просматривался и сам лаз, причем вовсе не засыпанный, а совершенно свободный. Не поверила своим глазам. Как это может быть? Неужто за те нескончаемые полчаса, в течение которых она лезла вверх, кто-то успел разобрать завал? Но тогда вокруг были бы разбросаны камни. Что-то не видно. Чудеса, да и только. Снизу донесся грохот - сначала негромкий, но постепенно набирающий силу. Снова обвал? Монахиня высунулась дальше и вдруг увидела на откосе, выше лаза, человека, который вел себя очень странно. В руках у него была здоровенная дубина. Человек использовал ее как рычаг: расшатывал большущую каменную глыбу, из-под которой вниз сыпались камни поменьше. Вот глыба покачнулась, ухнула вниз. Затрещали ветки - следом за валуном на кусты обрушился целый камнепад, и лаз оказался полностью засыпан. Пелагия смотрела как завороженная. Даже не на сам обвал, а на человека, что его устроил. Вернее, на голову злоумышленника. Лица сверху было не видно - закрывала мохнатая шапка со свисающим волчьим хвостом. Вот на этот-то хвост монахиня и уставилась. Это был он, точно он! Струков хвост, что помахивал в вечерней чаще с еловой ветки! Больше всего Пелагия испугалась, что спит и видит сон. Что сомлела в закупоренной пещере, впала в забытье. Сейчас очнется и окажется, что ничего этого нет - ни света, ни чистого воздуха, лишь каменный мешок. Зажмурилась до боли в веках, закрыла руками уши. Ничего не видеть, ничего не слышать! Когда от натуги зазвенело в ушах, убрала ладони, открыла глаза. Нет, не сон. Небо, розовые блики восхода, каменная стена. Только призрак в волчьей шапке исчез. Но дело его рук осталось - наглухо заваленный вход в пещеру. Или привиделось? Долго после этого Пелагия просто молилась, не пытаясь вникнуть в недоступное разуму. Хорошо все-таки быть монахиней: когда не знаешь, как быть и что думать, можно взять и помолиться - молений-то всяких выучила много. И от лукавого наваждения, и от сумеречных напастей, и от душевного затмения. Не скоро - может, через час или два, когда уже вовсю светило солнце, - умирилась, стала размышлять, как выбираться. И придумала. Петя-Петушок подсказал. Ему, видно, наскучило торчать на крошечном выступе, как на жердочке. Поквохтал немножко, да и сиганул с кручи. Отчаянно полоща куцыми переливчатыми крылышками, спланировал вниз. Там встряхнулся и, не оглядываясь на брошеную подругу по несчастью, побежал по тропинке. Пелагия вышла из паралича. Сукно-то крепкое, сказала она себе, ощупывая подрясник. Если на полосы разодрать да связать, получится веревка, и длинная. Конец можно вокруг вот этого каменного пальца обвязать. До самого низа, конечно, не хватит, но это и не нужно. Спуститься бы до откоса, где Волчий Хвост стоял, это отсюда саженей пять, а дальше уже более или менее полого. Ну а коли веревка окажется коротка - так еще ведь чулки есть, нитяные. Ничего, ничего, как-нибудь. V МОЗГИ ФРИ Ахиллесов каблук Окружной прокурор Матвей Бенционович Бердичевский имел некоторую склонность к патетическим оборотам речи - обзавелся такой привычкой, выступая перед присяжными в суде. И в повседневной жизни, бывало, станет говорить обычным языком, а после увлечется или расчувствуется, и тут же начнут вплетаться всякие "доколе" и "воистину". Вот и теперь Бердичевский начал деловито, с уместной для серьезного разговора в узком кругу суховатостью, но не удержался в аналитических рамках, сорвался в тон дифирамбический. - И еще вот что, - сказал он, переведя взгляд с Митрофания на Пелагию. - У меня, если позволите, воистину нет слов, чтобы выразить все мое восхищение вашим присутствием духа и обстоятельностью, дорогая сестра! После столь ужасного потрясения вы не впали в нервное расстройство, как сделала бы любая особа слабого пола, да и девять из десяти мужчин! Вы произвели самое настоящее, квалифицированнейшее дознание по свежим следам! И притом совсем одна, без господина Долинина! Я полон преклонения перед вашей доблестью! Смутившаяся от такого обилия восклицательных знаков и в особенности от "преклонения" монахиня проговорила, как бы оправдываясь: - Как же было не разобраться, если девочка не пришла коров выгонять? Нужно было найти, куда она подевалась. Вы недосказали, что пятна-то? Матвей Бенционович печально вздохнул и ответил, совсем чуть-чуть бравируя научной терминологией: - В лаборатории исследовали мешочек с грунтом, собранным вами на том месте. Вам правильно показалось, это и в самом деле кровь, что подтверждает реакция Ван-Деена на воздействие настойкой гваяковой смолы. А серодиагностическое исследование по методе Уленгута выявило, что кровь, увы, человеческая. - Ах, беда какая! - вскричала монашка, всплескивая руками. - Этого-то я и боялась! Убил бедняжку и спрятал в какой-нибудь щели, да камнями засыпал! Это она из-за меня жизни лишилась. Что же теперь с ее "бабаней" будет? И залилась слезами, то есть на сей раз поступила именно так, как полагается вышепомянутым особам слабого пола. Митрофаний насупился - плохо выносил женские слезы, особенно если они лились не попусту, а по основательной причине, как сейчас. - За старушкой я пошлю, пускай в нашу богадельню поместят. Но каков злодей твой Волчий Хвост! Мало ему было тебя, инокиню, губить, еще и ребенка истребил. Чем ему девочка-то помешала? - Чтобы не рассказала в деревне, куда она отвела монахиню, - пояснил прокурор, комкая в руке чистый платок - хотел предложить Пелагии на предмет утирания влаги, но не осмеливался. Сестра обошлась и собственным платочком. Промокнула глаза, высморкалась. Спросила гнусавым голосом: - А след что? Хорошо ль я его свела? Обрадованный тем, что беседа возвращается в неэмоциональное русло, Матвей Бенционович поспешно молвил: - Мой эксперт говорит, что отпечаток сапога срисован почти идеально. И как это вы не побоялись - одна, на месте предполагаемого убийства! - Еще как боялась. - Пелагия всхлипнула, подавляя рыдание. - А что было делать? Как вернулась я от Чертова Камня в Строгановку и узнала, что Дурка к выгону скотины не появлялась, мне плохо сделалось. Кинулась к старосте, говорю: искать надо. Он людей не дает, мол, в работе все, да и невелика потеря - Дурка какая-то. Пошла обратно к Чертову Камню одна, той же дорогой. Страшно, конечно, было, но рассудила: что злодею там сидеть? Он ведь уверен, что свое дело исполнил, меня в пещере запер. Прошла до самого Камня, глядела по сторонам. А на обратном пути уже только вниз смотрела, под ноги. Ну и нашла на тропинке, под обрывом, след на земле: полоса, будто волочили что-то, темные пятна и отпечаток сапога. Деревенские сапог не носят, только лапти. Я после специально справилась. На всю Строгановку есть одна пара, у старосты. Он надевает на престольные праздники и когда в волость ездит. Но на тех подошва совсем другая. - Да, подошва необычная, - кивнул Бердичевекий. - И это, позволю себе заметить, наша единственная зацепка. Шапка с волчьим хвостом - не примета. Зытяки такие испокон века делают. Можно купить и у нас в Заволжске на базаре, за пять рублей, А вот сапог - дело другое. Подметка, если так можно выразиться, интересная, с узором из гвоздиков. Я провел у себя в управлении совещание, с привлечением лучших полицейских чиновников и следователей. Вот, извольте. - Он достал книжечку, зачитал. - "Носок обрубленный, четырехугольный. Окован двадцатью четырьмя гвоздями в виде трех ромбиков, рант десятимиллиметровый, подковка двойная. Каблук квадратный, средневысокий. Вывод: работа не фабричная, а высококлассного мастера, обладающего собственным почерком". Это хорошо, ибо делает поиск возможным, - пояснил прокурор. - Плохо другое: у нас в губернии такого мастера нет. Что еще можно, так сказать, вытянуть из отпечатка? По формуле де Парвиля, установившего, что рост человека в 6,876 раза больше длины его ступни, получаем, с четырех-пятимиллиметровой поправкой на обувь, что искомый субъект имеет рост между 1,78 и 1,84 метра, то есть весьма высок. - Сколько это по-нашему? - поморщился преосвященный, неодобрительно относившийся к новомодной тенденции переводить все с русских мер на метры. - Ладно, Бог с ними, с сантиметрами. Скажи-ка лучше, Матюша, как ты все это понимаешь? Версия у Бердичевского имелась, хоть и довольно расплывчатая. - Преступник (назову его, вслед за вашим преосвященством, "Волчий Хвост") следовал за сестрой Пелагией от самого Заволжска. От соблазна предположить, что Волчий Хвост и Стеклянный Глаз - одно и то же лицо, пока, за нехваткой доказательств, воздержусь. Однако не вызывает сомнений, что причину столь назойливого внимания злоумышленника к дорогой нам особе следует усматривать не в чем ином, как в умерщвлении предполагаемого пророка. - Матвей, - попросил преосвященный, - ты говори проще, ведь не в суде выступаешь. Прокурор сбился, но не более чем на полминутки. - Вообще-то я уверен, что это именно Стеклянный Глаз, - сказал он уже без важности, попросту. - Узнал каким-то образом, что это Пелагия навела на него подозрение, и решил расквитаться. Если так - то это человек психически ненормальный. Я, знаете ли, недавно прочитал немецкое исследование на тему маниакально-обсессионной злопамятности. Все сходится. Такие субъекты живут в постоянном ощущении всемирного заговора, направленного персонально против них, постоянно выискивают виновников и иногда мстят им самым жестоким образом. Это же надо - преследовать женщину несколько сотен верст, чуть не до самого Урала! Через лес, перед этим по реке. Следом на лодке, что ли, плыл? А способ убийства-то какой изуверский придумал! И девочку не пожалел. Извините, но это явный маниак. - Что ж он меня в лесу не убил? - спросила Пелагия. - Проще простого было бы. - Я же говорю: злобная обсессия. "Проще простого" вас убить ему было неинтересно. Осмелюсь утверждать, что эти патологические личности любят разыгрывать спектакли - вроде замуровывания заживо в пещере. Да и потом, должно быть, хотел растянуть удовольствие, покуражиться. Зря, что ли, он на вас из-за елки рычал? Игрался, как кошка с мышкой. Монахиня кивнула, признавая резонность прокуроровых умозаключений. - Мне еще вот что не дает покоя. Все время об этом думаю. Где я была, когда произошел обвал: внизу, в пещере, или наверху? Как я могла видеть сверху то, что случилось раньше? Митрофаний с Бердичевским переглянулись. Они между собой уже обсуждали эту странную подробность монашкиного рассказа и пришли к некоему выводу, который преосвященный сейчас и попробовал донести до Пелагии - разумеется, самым деликатным образом. - Я полагаю, дочь моя, что у тебя от потрясения несколько спутались реальность и мнимость. Не могло ли случиться, что Волчий Хвост возник в твоем воображении после случая в лесу, столь сильно тебя напугавшего? Хорошо-хорошо, - поспешно сказал Митрофаний, видя, как вскинулась при этих словах Пелагия. - Очень возможно, что дело вовсе не в тебе, а во внешних причинах. Ты сама говорила, что в пещере какой-то особенный воздух, от которого слегка кружится голова и звенит в ушах. Может быть, там выделяется какой-нибудь природный газ, нагоняющий дурман, - я читал, такое бывает. Есть неизвестные науке субстанции и эманации, действие которых сокрыто от человеческих органов чувств. Помнишь, как на Ханаане-то? Пелагия очень хорошо помнила. И передернулась. - Мы будем действовать вот как, - бодро произнес Матвей Бенционович, возвращая разговор от химер к реальности. - Пускай преступник думает, что все ему удалось: монахиню истребил, единственную свидетельницу убрал. А мы тем временем его ухватим за этот ахиллесов каблук. - Он постучал пальцем по рисунку. - Я послал запрос в Москву, Петербург и Киев, в кабинеты научно-судебной экспертизы. Там хорошие картотеки, самого разного профиля. Глядишь, и выйдем на сапожного мастера. А через сапожника, Бог даст, и убийцу найдем. - На Бога-то сильно не рассчитывай, - остудил оптимизм духовного сына Митрофаний. - У него и без каблуков забот хватает. "Tractatus de speluncis" И возобновилась обыкновенная, повседневная жизнь, в которой сестре Пелагии стало не до таинственных пещер. Обязанности начальницы епархиального училища были хлопотны и чреваты разного рода турбуленциями. По правде говоря, большая часть сих потрясений от самой начальницы и исходила. Приняв послушание возглавить школу, в которой прежде служила учительницей, Пелагия затеяла переворот в программе, отчего подвергалась нападкам и сверху, и снизу. Сверху - это от владыки Митрофания, который нововведениям не препятствовал, но и отнюдь их не одобрял, отпускал едкие замечания, да еще сулил неприятности от Святейшего Синода, грозясь, что тогда-то уж покрывать смутьяншу не станет, выдаст на суд и расправу. "Станете, ваше преосвященство, станете, никуда не денетесь", - мысленно отвечала ему на это Пелагия, хоть внешне и демонстрировала полную смиренность. Куда больше допекала критика снизу. То есть, сестры-учительницы монашеского звания, привычные к покорности, оспаривать волю начальницы и не помышляли, но вот вольнонаемная преподавательница Марья Викентьевна Свеколкина, недавно закончившая в Москве педагогические курсы и пылавшая жаждой просветительства, портила Пелагии немало крови. Тут нужно объяснить, в чем заключалась суть реформы. Школа была четырехгодичная, многому за такой срок учениц не обучишь. Вот Пелагия и постановила оставить всего четыре предмета, без которых, по ее разумению, обойтись никак невозможно. Лучше меньше, да лучше - таков был лозунг начальницы. Скрепя сердце она изгнала из программы естественные науки и географию как необязательные для девочек из бедных семей - все равно, окончив учение, начисто позабудут про законы физики да чужеземные столицы. Главным предметом сделала домоводство, отведя под него половину уроков, и еще оставила гимнастику, литературу и закон Божий, он же пение. Объясняла Пелагия свой выбор так. Ведение домашнего хозяйства - самое важное знание для будущих жен и матерей. Гимнастика (включавшая летом плавание, а в холодное время года - экзерциции в зале и закаливающее обливание) потребна для здоровья и складной фигуры. Литература необходима для развития благородных чувств и правильной речи. А что до преподавания Божьего закона через пение, то детям постигать Всевышнего проще и доступнее именно через музыку. В короткое время школьный хор прославился на весь Заволжский край. Сам губернатор фон Гаггенау, бывало, утирал умильную слезу, слушая, как ученицы (каждая в коричневом платьице и белом платочке) выводят ангельскими голосами: "Величит душа моя Господа" или "Сердцу милый". Курсистке Пелагия доказывала, что если у кого из девочек проявится интерес к дальнейшему учению, то таких можно определять на казенный кошт в городское училище, а уж если очень способная окажется, то и в гимназию. На этот случай в губернской казне имеется особая статья. Свеколкина доводов не слушала и обзывала начальницу всякими бранными словами, от которых Пелагия иногда плакала: ретроградкой, клерикалкой, обскуранткой и прислужницей мужского деспотизма, который спит и видит запереть женщин в клетку домашнего хозяйства. В разборе накопившихся за отлучку дел, в баталиях с прогрессисткой миновали три дня. Но даже и в этот суетливый период с Пелагией случалось, что она в самый разгар какого-нибудь занятия вдруг словно забывалась и застывала на месте, о чем-то задумываясь. Потом, конечно, спохватывалась, возвращалась к прерванному делу с удвоенным усердием. В первый же свободный вечер (было это на четвертый день после возвращения из Строгановки) монахиня отправилась на архиерейское подворье. Она имела дозволение являться туда в любое время и распоряжаться во владычьих покоях, как у себя дома. Вот и воспользовалась. Преосвященного беспокоить не стала. Знала, что в предпочивальное время он обычно пишет свои "Записки о прожитой жизни". Увлечение это у епископа появилось недавно, и предавался он писательству с самозабвением. Изложить события из собственного прошлого Митрофаний задумал не от суеславия или самомнения. "Жизнь проходит, - сказал он, - много ли мне осталось? Так и уйдешь, не поделившись накопленным богатством. Ведь единственное настоящее богатство, которое никто у человека не отнимет, - его неповторимый жизненный опыт. Если умеешь складывать слова, большой грех не поделиться с родом человеческим своими мыслями, ошибками, терзаниями и открытиями. Большинству это, наверное, ни к чему будет, но кто-то прочтет и, может, беды избежит, а то и душу спасет". Читать написанное архиерей не давал. Даже секретаря не подпускал, сам перебеливал. Говорил: "Вот помру - тогда прочтете". А что ему, спрашивается, умирать, если крепок, здоров и ясен умом? Пелагия прошмыгнула в библиотеку, вполголоса поздоровалась с отцом Усердовым, выписывавшим что-то из богословских книг для будущей проповеди. Больше всего на свете отец Серафим обожал проповедовать перед паствой. Поучения произносил ученейшие, с множеством цитат, и замечательные по протяженности. Готовился всерьез, подолгу. Беда только, никто не хотел внимать его учености. Узнав, что нынче служить будет Усердов, прихожане почитали за благо отправиться в какую-нибудь другую церковь, и нередко случалось, что бедный отец Серафим ораторствовал перед парой глухих старушек, пришедших в храм понюхать ладана или обогреться. Митрофаний не мог допустить такого ущемления авторитету богослужения, но и старательного проповедника обижать не хотел, поэтому с недавних пор дозволял ему ораторствовать лишь в архиерейской церкви, на собственном подворье, для келейников и челядинцев, которым деваться все равно было некуда. Поглядев, как Пелагия прохаживается вдоль книжных шкафов, секретарь учтиво предложил помощь в поиске книг. Монашка поблагодарила, но отказалась. Знала: этот привяжется - не отвяжется, пока все не выспросит. А дело было деликатное, не для усердовского разумения. Отец Серафим снова заскрипел перышком. Потом, как бы в поисках вдохновения, открыл карманный молитвенник, уставился в него. Пелагия закусила губу, чтоб не прыснуть. Видела она как-то, по чистой случайности, что это за молитвенник. Там с внутренней стороны в переплет было вставлено зеркальце - очень уж уважал Усердов свою благообразную красоту. Секретарь посидел-посидел, да и ушел, а сестра все переходила от полки к полке, никак не могла найти искомое - ни среди католической литературы, ни в канонике, ни в агиографии. Посмотрела даже в естественно-научном шкафу - тоже не нашла. Скрипнула дверь, вошел Митрофаний. Рассеянно кивнул духовной дочери - и к полке. Схватил какой-то томик, зашуршал страницами. Должно быть, понадобилась цитата или проверить что-нибудь. По всему было видно, что владыка сейчас обретается далеко отсюда, где-то в прожитых годах. Пелагия подошла поближе, увидела, что архиерей листает "Дневники" Валуева. Покашляла. Не оглянулся. Тогда уронила со стола на пол "Древнееврейско-русский словарь". Фолиант был в треть пуда весу и шума произвел столько, что Митрофаний чуть не подпрыгнул. Обернулся, захлопал глазами. - Извините, владыко, - прошелестела монашка, поднимая томище. - Задела рукавом... Но раз уж вы отвлеклись... Не могу одну книгу найти. Помните, после ханаанской истории вы мне говорили, что у вас есть книга о чудесных пещерах, какого-то латинского автора? - Все недоуменствуешь о своем Чертовом Камне? - догадался преосвященный. - Есть книжка о пещерах. В медиевистике. Он подошел к большому дубовому шкафу, провел пальцем по корешкам и выдернул ин-октаво в старинном телячьем переплете. - Только не латинского автора, а немецкого. - Митрофаний рассеянно погладил выцветшее золотое тиснение. - Адальберт Желанный, из младших рейнских мистиков. На, изучай, а я пойду. И в самом деле вышел, даже не спросил, что именно надеется Пелагия отыскать в средневековом сочинении. Вот что значит писательский зуд. Сестра, впрочем, и сама толком не знала, что она ищет. Неуверенно раскрыла том, поморщилась на трудный для беглого просмотра готический шрифт. Прочла заголовок. "Tractatus de speluncis" ["Трактат о пещерах" (лат.)] Под ним эпиграф: "Quibus dignus non erat mundus in solitudinibus errantes et montibus et speluncis et in cavernis terrae" ["Те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли" (лат.)]. Стала перелистывать хрупкие страницы, кое-где вчитываясь повнимательней. В прологе и первых главах автор дотошно перечислял все двадцать шесть упоминаний о пещерах в Священном Писании, присовокупляя к каждому эпизоду пространные комментарии и благочестивые размышления. Например, исследуя Первую книгу Царств, Адальберт со средневековым простодушием развернул подробное рассуждение, по какой именно нужде - большой или малой - вошел царь Саул в пещеру, где затаился Давид со своими сторонниками. Ссылаясь на других авторов, а также на собственный опыт, Адальберт убедительно доказывал, что царь мог зайти в пещеру лишь по более основательной из теле