сных нужд, ибо при отправлении нужды менее значительной человек бывает не столь сосредоточен и не производит "crattoritum et irrantum" [кряхтения и внутренних звуков (лат.)]. - а именно они, вне всякого сомнения, помешали венценосцу заметить, как Давид отрезает у него край одежды. Устав разбирать средневековую латынь, Пелагия уже хотела отложить труд дотошного исследователя. Рассеянно перевернула еще несколько страниц, и взгляд ее упал на название "Kapitulum XXXVIII de Speluncis Peculiaribus tractans" ["Главы ХХХVIII повествующей об Особенных Пещерах" (лат.)]. Начала читать - и уже не могла оторваться. "А еще есть пещеры, именуемые Особенными, сокрыты они от человека, доколе он жив. Пещеры те соединяют мир плотный с миром бесплотным, и всякая душа проходит чрез них дважды: когда входит в плоть при рождении и когда выходит из плоти после смерти, только неправедные души из пещеры падают вниз, в огненную геенну, а праведные воспаряют в горние сферы. Особенные Пещеры, число же их сто сорок четыре, по милосердию Божию рассеяны по свету равномерно, по одной на тысячу лиг, чтобы путь души к плоти и обратно был не слишком продолжительным, ибо нет ничего мучительней этого перехода. Ближняя к нашим краям Особенная Пещера находится в Штирской земле, близ горы Эйзенгут, о том говорил отцу приору Блаугартенского аббатства один достойный человек из города Инсбрука, но назвать точное место не мог или не захотел. Бывает иногда, и не столь редко, что иную душу уже призовет Господь к Своему Суду, но заступится за грешника Милосердная Мать или святой покровитель, и душа возвращается обратно в мир, но остается в ней некое смутное воспоминание о продвижении ее через Особенную Пещеру. Случалось и мне видеть человека, чья душа отрывалась от плоти, но вернулась обратно. То был кнехт, прежде состоявший на службе у ландграфа Гессенского, по имени Готхард из Обервальда. Этот Готхард упал с коня, ударился головой о камень и был сочтен за мертвого, но назавтра, уже положенный в гроб и отпетый, вдруг открыл глаза и вскоре совершенно выздоровел. Он рассказывал, что его душа, будучи временно разлучена с телом, протискивалась через узкое, темное подземелье. Когда же в конце сей пещеры засиял яркий свет, неведомая сила утянула смятенную душу обратно на землю. Отец приор Блаугартенского аббатства, также присутствовавший при рассказе, спросил Готхарда, не молил ли кто о нем Пресвятую Богородицу или Святого Готхарда Хильдесхеймского, и оказалось, что все время, пока кнехт лежал мертвый, за его душу беспрестанно молилась жена, которая этого Готхарда сердечно любила. Видом Особенные Пещеры неотличимы от обыкновенных, и кто случайно забредает в них, если имеет чуткую душу, то слышит тихий небесный звон, а если душой тугоух, то ничего не слышит, однако же испытывает неодолимое желание поскорей уйти и более никогда в это место не возвращаться". Прочтя про "небесный звон", Пелагия вздрогнула и почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Однако главное потрясение было впереди. "Горе тому, кто окажется в Особенной Пещере в рассветный час, если поблизости закричит красный петух, ибо услышавший этот крик повисает не только душой, но и телом в межмирном пространстве, где нет проистечения времени (in intermundijs ubi поп est aemanacio temporis), и может сгинуть на веки вечные, либо же быть выброшен в другое время и даже в другую Особенную Пещеру. Уже помянутый достойный человек из Инсбрука рассказывал, как некий торговец домашней птицей, застигнутый непогодой, решил переночевать в такой пещере, не зная, что она Особенная. С ним была клетка, в которой сидели петух и куры. И вошел этот человек в пещеру вечером в канун Дня Вознесения Пресвятой Девы, а вышел тремя месяцами ранее, в день Обретения Святого Креста, причем из совсем другой пещеры, расположенной во владениях короля шотландского Иакова, и добирался до дому, прося подаяния, ровно три месяца, так что вернулся в родные места как раз ко Дню Вознесения Богоматери, и никто ему не верил, что он был в шотландском королевстве, хотя торговец этот слыл человеком честным. Еще мне приходилось слышать про одного зеландского охотника по имени Pun, который услыхал из подземной норы петушиный крик, понял, что это лисица уволокла петуха, и полез, чтобы добыть лисью шкуру. Вылез самое малое время спустя, но, когда вернулся в деревню, никто его там не признал, потому что отсутствовал он целых двадцать лет. А один лигурийский купец, вернувшийся из страны Катай, рассказывал благородному господину Клаусу фон Вайлеру, хорошо мне известному (было это в городе Любеке, в харчевне "Под кораблем", в присутствии свидетелей), как китайские люди говорили ему, этому купцу, про одного рыбака из царства Япон, что находится в Море-Океане близ Земли царя-пресвитера Иоанна. Тот рыбак, ловя устриц, вошел на рассвете в морскую пещеру, и тут закричала красная черепаха, которые в стране Япон возвещают наступление дня вместо петухов в наказание за то, что тамошние жители не ведают христианской веры, и рыбак этот уснул на недолгое время, а когда проснулся, то оказалось, что он проспал целых восемьдесят восемь лет, и его не пустили в родную деревню, потому что никто его там не помнил, и он скитался по разным местам, и те китайские люди сами его видели, когда плавали в Япон за золотом, которого в том царстве видимо-невидимо и стоит оно не дороже серебра или даже меди. А о том, почему крик красного петуха производит на душу такое удивительное действие, мною писано в "Disputacio ypothetica de rubri galli statu preelectu" ["Предположительном рассуждении об избранности красного петуха" (лат.)], так что вновь писать об том я не стану, а вместо того перейду к Главе XXXIX, повествующей о том, как изращиватъ в пещерах съедобные грибы". Надо сказать, что, прочитав про красного петуха, Пелагия вскочила со стула и до конца главы читала стоя - вот в какое пришла волнение. С разбегу принялась читать и про грибы, но вскоре убедилась, что "Особенные Пещеры" там уже не упоминаются. Внимательно пролистала фолиант до самого конца, надеясь обнаружить еще какое-нибудь упоминание о "Предположительном рассуждении", но ничего не нашла. Тогда в сердцах захлопнула книгу и бросилась в кабинет к преосвященному. Митрофаний изумленно обернулся - никогда еще не бывало, чтобы духовная дочь вторгалась к нему в этот заповедный час, да еще без стука. - Владыко, а "Рассуждение о красном петухе"? - выпалила монахиня. Архиерей не сразу вернулся от высоких мыслей на землю. - А? - неблагообразно переспросил он. - Трактат про красного петуха, писанный тем же Адальбертом, где он? - нетерпеливо спросила Пелагия. - Про какого петуха? - впал в еще большее изумление епископ. - Что с тобой, дочь моя? Не горячка ли? Когда же понял, чего добивается черница, объяснил, что никаких других сочинений Адальберта Желанного кроме "Трактата о пещерах" до нашего времени не дошло. Монастырь, в котором жил и умер мистик, был сожжен солдатами графа Нассау во времена религиозных войн. Одно только это сочинение и уцелело, да и то по счастливой случайности - рукопись находилась у переплетчика. О том, что у Адальберта есть труд про петуха, Митрофаний слышал впервые. - В пятнадцатом столетии было модно приписывать разным животным чудесные свойства, - сказал далее преосвященный. - Некоторые из тогдашних схоластов увлекались идеей двоичности. Мол, все Господом сотворено в парности: мужчина и женщина, черное и белое, солнце и луна, тепло и холод. Пытались они найти пару и человеческому роду в животном мире - некий вид тварей, избранный и отмеченный Господом наравне с человеком. Одни продвигали на эту роль муравьев, другие дельфинов, третьи единорога. Судя по названию сочинения, Адальберт был апологетом избранности петухов, а почему именно красных - это уж Бог его знает. - Муравьи - понятно, муравейник и в самом деле напоминает человеческое общество. Дельфины тоже ясно - они умные. Единорогов средневековые авторы в глаза не видывали и могли воображать о них что угодно. Но петух-то при чем? Задиристая, глупая птица. Только кур топчет да глотку дерет. - Э, нет, - поднял палец архиерей. - К петуху относились по-особенному издавна, еще в дохристианские времена. И особенное это отношение распространено повсеместно, где встречается вид Gallus Domesticus [Петух домашний (лат.)]. У китайцев, например, он олицетворяет принцип Ян, то есть смелость, благожелательность, достоинство и верность. А петух красного оперения - еще и символ Солнца. Если ты обратишь свой взгляд в совершенно иной предел планеты, к древним кельтам, то у них красный петух - олицетворение богов Подземья. В греко-римской культуре петух знаменует обновление. Вообще в большинстве мифологий эта птица связана с богами утренней зари, солнца, света, небесного огня - то есть с зарождением новой жизни. Петух изгоняет ночь и сопутствующие ей мрак, страх, слепоту. Такого рода импровизированные лекции, подчас по самому неожиданному поводу, были излюбленным коньком Митрофания, и Пелагия всякий раз внимала им с интересом, но никогда еще не вслушивалась так жадно, как сейчас. - Возьмем христианство, - продолжил преосвященный. - В нашей религии у интересующего тебя пернатого тоже особый статус. Петух - символ света. Он приветствует восход Солнца-Христа, обращающего в бегство силы тьмы. В пасхальное празднество, когда мы поминаем Страсти Христовы, петух означает воскресение. Известно ли тебе, что крест, ныне общепринятый символ христианства, появился довольно поздно, лишь в середине V столетия? До той же поры христиане использовали другие символы, и очень часто - петуха, это образ Сына Божьего, Который пришел пробудить человечество. Не забудем также и пророчество мудрого Екклесиаста: "И будет вставать человек по крику петуха, и замолкнут дщери пения", то есть именно петух возвестит людям о дне Страшного Суда. Чем дольше слушала Пелагия ученые речи Митрофания, тем задумчивее делалось ее лицо, так что к концу взгляд совсем уж обратился как бы внутрь себя. Когда же владыка закончил, инокиня ни о чем больше спрашивать не стала. С поклоном поблагодарила за поучение, извинилась, что оторвала преосвященного от писательства, и распрощалась до завтра. Логово циклопа Покинуть архиерейское подворье сестра намеревалась тем же путем, каким вошла, - не длинным, через двор и ворота, а коротким, через садовую калитку, от которой имела собственный ключ. В окнах братского корпуса свет уже погас, не горел и фонарь подле парадного крыльца, но в небе сиял яркий месяц, и ночь была ясной. Пахло юной листвой, из яблоневой аллеи доносилось журчание фонтана, и от всего этого сосредоточенность, владевшая монахиней, стала понемногу рассеиваться. Владычий сад считался одной из городских достопримечательностей и содержался в образцовом порядке. Белоснежные дорожки, покрываемые специальным мелкосеянным песком, подметались по нескольку раз в день, так что у Пелагии было ощущение, будто она не идет по земле, а ступает по Млечному Пути. Даже совестно было оставлять на этакой красоте цепочку собственных следов, и оттого монахиня старалась держаться самого краешка. Вдруг она увидела впереди, прямо посреди белоснежной полосы, отпечатки ног. Кто-то прошел здесь совсем недавно, уже после непременного преднощного метения. Кто бы это мог быть, рассеянно подумала Пелагия, чьи мысли были все еще заняты пещерами и красными петухами. Мало кому дозволялось гулять но саду и тем более в позднее время. Отец Усердов? Нет, у духовной особы шаг уже, ибо стеснен рясой, сдедуктировала Пелагия. Поправила на носу очки, думая все ту же думу, но при этом посматривала на следы, ведшие к калитке. Вдруг сестра ахнула, пала на четвереньки, прижавшись носом чуть не к самой земле, и ахнула снова, еще громче. Прямоугольные носки! Знакомый контур каблука! А если посмотреть вблизи, видны три ромбика! Сердце монахини запрыгало в груди. Был! Здесь! Недавно! А может быть, и только что! Ушел через калитку! Она вскочила, кинулась было к дому, но тут же вернулась назад. Пока добудишься челяди, уйдет! На улице, на булыжной мостовой следов-то ведь не будет! Что если он недалеко, и можно выследить! Подобрав подол, Пелагия бросилась вперед - не по следам, а рядом, чтоб не затоптать. Что может означать внезапное появление Волчьего Хвоста на архиерейском подворье - об этом сейчас и не думала. Следы свернули с главной аллеи на боковую, стало быть, вели не к калитке, а в дальний, глухой угол сада. Сестра на миг остановилась, пытаясь сообразить, что означает этот маневр. И догадалась: ключа-то у злодея нет, не иначе как через забор полезет. Побежала еще быстрей. Дорожка здесь была поуже, с обеих сторон сжатая высокими кустами, в тени которых следы перестали быть видны, но зато отсюда никуда и не свернешь. Вот и конец сада. Дощатый сарайчик, куда осенью ставят ящики с яблоками, за ним ограда. Надо подбежать к ней, просунуть голову между прутьев и осторожно выглянуть - не обнаружится ли вдали удаляющийся силуэт? И если да, то перелезть на ту сторону и проследить. Даже если окажется совершенно непричастный человек, по крайней мере можно будет выяснить, кто сшил ему сапоги. А там и... Пелагия как раз поравнялась с сараем. Боковым зрением заметила черную щель - дверь была приоткрыта - и мельком подумала: непорядок. Тут дверь вдруг возьми да распахнись во всю ширь. Из темноты высунулась длинная рука, схватила сестру за ворот и рывком втащила в домик. Брякнул задвинутый засов. Оглушенная сотрясением, ослепшая от внезапного мрака Пелагия вскрикнула, но широкая жесткая ладонь тут же зажала ей рот. - Ну, здравствуй, фря пароходная, - раздалось из черноты. И сразу стало понятно, кто это. Даже не по голосу, слышанному всего единожды, а по противному словечку "фря". Стеклянный Глаз (он же и Волчий Хвост - прав был Бердичевский) выдержал паузу, похоже, наслаждаясь трепетом пленницы. Темнота уже не казалась ей кромешной. Сарай был сколочен хлипко, со щелями - специально, чтоб яблоки дышали, - и меж досок проникал лунный свет. Первое, что разглядела Пелагия, - два блестящих глаза, причем блестящих по-разному, однако не поймешь, какой из них настоящий, а какой фальшивый. - Столько за тобой бегаю, что жалко сразу прикончить, - сказал ужасный человек. - Поживи еще минутку, ладно? Только уговор: если пискнешь, тут тебе и гроб с кисточками. - Нам не положено, - сдавленно, сквозь ладонь, ответила монашка. - Что не положено? - Стеклянный Глаз отнял руку. - Гроб с кистями. Черницам нельзя, - пояснила она, думая только об одном: говорить что угодно, любую чушь - только бы на минутку, на две отсрочить неминуемое. Не для того чтобы спастись - как же тут спасешься? Чтобы подготовить душу к великому таинству, мысленно произнести слова последней молитвы. - Шутишь. Молодчина, - одобрил убийца. - И мозги у тебя резвые. Были бы потусклее, прожила бы дольше. Видала штуковину? Он вынул из кармана какой-то предмет, странно запрыгавший у него в руке. Пелагия присмотрелась - гирька на пружине. - Мое изобретение, - похвалился Стеклянный Глаз. - Бьет на добрую сажень, и преточно. Он совсем чуть-чуть двинул кистью, пружина распрямилась, в воздухе свистнуло, и на полке вдребезги разлетелся глиняный кувшин, должно быть используемый садовником для питья, гиря же вернулась в руку к метателю. - Как же ты из пещеры выбралась? Пройдошистая фря, ничего не скажешь. И подметку срисовала. Вот я тебя на подметку и поймал, как пескаря на удочку. Он тихо, торжествующе засмеялся. Страшнее всего было то, что сестра не видела его лица, а с прошлого раза толком не запомнила. Вот она какая, смерть, содрогнулась Пелагия. Безликая, тихонько подсмеивающаяся. - Откуда... откуда вы узнали, что я срисовала подметку? - шепнула монашка. Он снова хохотнул: - Вот любопытная... Скоро все узнаешь. Там. - И показал пальцем в потолок. - Где? - не поняла она. Он развеселился еще пуще. - "Где-где". На том свете. Там все земные секреты раскрываются. - За что вы хотите меня убить? - кротко спросила инокиня. - В чем я перед вами провинилась? - Не ты, а твои мозги, - постучал ее по лбу легкомысленный убийца. - Вот я их сейчас и вышибу. Любопытно досмотреть, что за блюдо такое - мозги фри. Пелагия невольно покосилась на полку, где лежали осколки кувшина. Поймав это движение, Стеклянный Глаз закис от смеха - так, бывало, хихикали девочки у Пелагии на уроке, когда одной попадет в нос щекотная, бессмысленная смешинка, да и перезаразит весь класс. Монахиня судорожно прижала руки к груди. Ладонь что-то кольнуло. Спица! На шее у сестры, как обычно, висел мешочек с вязанием. Казалось бы, какое оружие из вязальных спиц, но если другое взять неоткуда? И ведь бывало уже, что два стальных стерженька выручали свою хозяйку - в ситуациях не менее отчаянных, чем нынешняя. Пелагия сдернула с шеи мешочек, обхватила его покрепче. - Что это у тебя, молитвенник? Ну нет, молиться мы не будем, это скучно. Прощай, фря. Он шагнул назад и для пущего размаха - а может, для того, чтобы насладиться страхом жертвы, - описал гирей в воздухе звенящий круг. А второго круга Пелагия дожидаться не стала - с истошным визгом ткнула спицами, прямо сквозь мешок, в единственный глаз душегуба. В последний миг испугалась: а ну как неправильно запомнила, какой глаз натуральный? Однако, судя по дикому воплю, попала туда, куда следовало. Вопль перешел в стон. Убийца схватился руками за лицо и тут же отдернул ладони. Пелагия попятилась - очень уж жутко было смотреть, как из человеческого лица, покачиваясь, свисает атласный мешок. Кинулась к двери, дернула засов, но открыть не смогла - недостало сил, проржавел. Раненый сдернул и отшвырнул мешок, по щеке потекла темная масса. Он подхватил ее горстью, стал засовывать обратно в глазницу. Пелагия зажмурилась. - Сука! - зарычал ослепший. - Змея ядовитая! Все равно убью! Размахнулся - монахиня едва успела присесть. Над головой с ужасающим свистом пронеслась гиря. И началось метание в нешироком, три на три сажени, пространстве. Стеклянный Глаз размахивал рукой, нанося удары то вправо, то влево. Гиря рассекала воздух, крушила пустые ящики на полках, с хрустом била в стены, переломила пополам черенок садовых вил. Монашка бросалась в один угол, в другой, приседала. Один раз убийца, тоже присев, попытался зацепить ее по ногам, но Пелагия успела подпрыгнуть. Все это напоминало какую-то чудовищную игру в салки или кошки-мышки. А еще инокине некстати вспомнился Одиссей в пещере у Полифема. "Яблоко лопнуло; выбрызнул глаз зашипевши. Дико завыл людоед, застонала от воя пещера". Циклоп выл и всхлипывал, издавал нечленораздельные вопли, а запыхавшаяся от рывков и скачков Пелагия все пробовала его вразумить: - Угомонитесь! Вам врач нужен! Но тем самым лишь выдавала свое местонахождение. После каждого увещевания следовал удар, нацеленный точнее прочих. Тогда монахиня села на корточки и затихла. Стеклянный Глаз еще какое-то время пометался по сараю, а потом понял, что его противница сменила тактику. Тоже замер, прислушался. Он стоял всего в двух шагах, и черница прижала руку к левой груди - боялась, не выдаст ли стук сердца. - Сдохнешь, все равно сдохнешь, - прошипел слепой. - Я тебя без гири, голыми руками... И в самом деле убрал свое оружие в карман, растопырил лапищи и закружился вокруг собственной оси. Дело было плохо. Сейчас догадается присесть, и все - конец. Пелагия сдернула с носа очки, швырнула их в угол. Хищно развернувшись, убийца кинулся на звук. Тогда она подлетела к двери, навалилась всем телом на засов - слава Богу, открылся. Выскочила в сад, увидела, что снаружи тоже есть щеколда, и поскорей ее задвинула. И тут уж понеслась к дому, крича во все горло: - Сюда! Сюда! На помощь! Сзади доносился треск, грохот - это бился в запертую дверь Стеклянный Глаз. О противлении злу, родине и правде Пока сбежались келейники, пока поняли смысл сбивчивых криков инокини, пока спорили, идти в сад самим или звать полицию, прошло, верно, минут десять. Прошло бы и больше, если бы на шум и гам не вышел сам владыка. Он в несколько мгновений ухватил суть, взял Пелагию за плечи. Спросил только одно: "Цела?" А когда она кивнула, широким шагом двинулся вглубь сада. Не бежал, ибо суета несовместна с архиерейским званием, однако челядь и бегом еле за ним поспевала. Дверь садового домика была по-прежнему на засове - не смог Стеклянный Глаз вырваться на свободу. Однако внутри было тихо. Монахи и прислужники пугливо окружили дощатое строение. - Сударь? - дрожащим голосом позвал Усердов. - Вы там? Лучше бы вам оставить насильственные помышления и предаться в руки правосудия. Митрофаний взял отца Серафима за плечо, отодвинул в сторону и без колебаний отворил засов. Шагнул внутрь. Пелагия зажала рот. Кричать было никак нельзя - не дай Господь, владыка обернется, а отворачиваться от раненого, смертельно опасного зверя было бы безумием. Архиерей постоял на пороге несколько секунд. Покачал головой, сотворил крестное знамение. Тогда в сарай, толкаясь, кинулись остальные. Заохали, тоже закрестились. Пелагия привстала на цыпочки, заглядывая через плечо отца эконома. На пол падал прямоугольник голубоватого лунного света, и было видно, что Стеклянный Глаз сидит в углу, привалившись спиной к стене. В руках зажато сломанное древко вил, острие которых самоубийца вонзил себе в горло - да так сильно, что зубья, пройдя насквозь, впились в дерево. Ночью, пока окружной прокурор и полиция исполняли свои обязанности (от горящих фонарей и факелов в саду сделалось светло, как днем), у Пелагии приключилась запоздалая истерика, которую, по счастью, никто кроме преосвященного не наблюдал. - Какое ужасное злодеяние я свершила, чтобы спасти свою жизнь! - убивалась сестра, ломая руки. - Я забыла, кто я! Повела себя, как обычная женщина, страшащаяся за свою жизнь. А ведь я монахиня! Не по Христову закону поступила, который велит не противиться злу и подставлять другую щеку, а по Моисееву! Око за око! В жизни больше к вязанию не прикоснусь! Митрофаний счел, что для усмирения самобичевательного порыва будет уместнее напускная строгость, и стал сурово выговаривать духовной дочери: - Что ж с того, что ты монахиня! Монахи тоже разные бывают. Есть и монахи-воины. Вот Ослябя с Пересветом бились за родину и правду с оружием! - Разве "за родину" и "за правду" - одно и то же? - клацая зубами, возразила Пелагия. - Родина у каждого народа своя, а правда на всех людей общая. Что хорошего в вашем Пересвете? То есть для княжества Московского и русских он, конечно, герой, но Христос-то ведь не за княжество Московское на крест взошел и не за единую только нацию, а за все человечество. У татарина этого, Челибея, которого Пересвет сразил, тоже живая душа была. Нельзя служителю Божию брать оружие, даже если ему грозит неминуемая гибель. Ах, владыко, представьте, как страшится человек, уже потерявший один глаз, утратить последнее свое око! Должно быть, ему кошмары снились по ночам, будто он совсем ослеп... И ведь мало мне, жестокой, показалось его зрения лишить, я еще дверь снаружи заперла, чтоб не убежал. Куда бы он, слепой, делся? Представляю, как он, бедный, тыкался в стены в поисках выхода и не находил... Если б нашел, то, может, и не погубил бы свою бессмертную душу. Разве не так? Видя, как она терзается, Митрофаний суровость отставил, взял монашку за руку. - Не так, не так! Надобно противиться злу, не согласен я здесь с графом Толстым и с тем, как он Христово учение толкует. Жизнь есть преодоление Зла и борьба со Злом, а не капитуляция перед негодяями. Ты подобна Давиду, поразившему Голиафа, или Георгию Каппадокийцу, который умертвил огненного дракона. Даже еще и более этих героев тобой восхищаюсь, ибо ты слабая женщина, и вязальная твоя спица - оружие куда более отважное, нежели Давидова праща или Георгиево копье. Но Пелагия вместо того, чтобы возгордиться от лестных сравнений, лишь махнула на преосвященного рукой и разрыдалась еще пуще. Вот и разъяснилось Было все это в ночь с четверга на пятницу, в день памяти Иоанна Ветхопещерника, а в следующую среду, то есть еще не миновало и недели, Матвей Бенционович Бердичевский представил епископу и сестре Пелагии полный и исчерпывающий отчет о проведенном расследовании. Личность покушавшегося удалось установить гораздо легче, чем предполагал прокурор. Сначала нашли гостиницу, в которой тот поселился. Сделать это было нетрудно, так как Заволжск - город не слишком большой. Произвели в номере обыск, нашли паспорт на имя почетного гражданина Маврикия Иринарховича Персикова. Паспорту Бердичевский не поверил, памятуя, что на пароходе преступник именовался дворянином Остролыженским, и велел труп сфотографировать. Конечно, не таким высоконаучным способом, как Сергей Сергеевич Долинин, - волос мертвецу не расчесывал и нитроглицерина в глаза не капал (да ведь и не было у трупа глаз, ни одного). Фотокарточки вкупе со словесным портретом были разосланы во все охранные и сыскные отделения империи. И всего через несколько дней пришел незамедлительный ответ из Киевской охранки, причем пренеожиданный. - ...Не Персиков он и не Остролыженский, - с многозначительным видом перешел Матвей Бенционович к главной части своего сообщения (а начал с того, что восторженно и красноречиво превозносил доблести сестры Пелагии). - Некто Бронислав Рацевич, потомственный дворянин Ковенской губернии. - Здесь прокурор подержал эффектную паузу и сообщил свою главную сенсацию. - Изволите ли видеть, бывший жандармский штабс-ротмистр. Служил в Волынском жандармском управлении, именно в городе Житомире. В полученном из Киева отношении написано, что Рацевич слыл храбрым и дельным офицером, в последний период службы состоял в летучем отряде по борьбе с особо опасными преступниками. Задерживая шайку динамитчиков, в перестрелке лишился глаза. Имел награды. Однако в прошлом году исключен из корпуса со скандалом, за нарушение кодекса чести. Жандармским офицерам по уставу, знаете ли, запрещено одалживаться деньгами, штабс-ротмистр же залез в долги, причем к ростовщикам-евреям, что для начальства, очевидно, было вдвойне непереносимо, - позволил себе съязвить Бердичевский, сам еврей по рождению. - Дошло до долговой ямы. То есть, собственно говоря, сначала Рацевича выгнали со службы, а уж потом посадили в тюрьму, потому что офицер Жандармского корпуса в тюрьме сидеть не может. Вскоре он каким-то образом выкупился и долги роздал, но обратно на службу ему возврата не было. Сразу после освобождения Рацевич выехал из Житомира в неизвестном направлении. Дальнейшие его занятия и место проживания Киевскому охранному отделению неизвестны. Потрясение слушателей было для прокурора лучшей наградой. Сам он, когда час назад прочел депешу, от возбуждения даже забегал по кабинету, приговаривая "ах, ах, не может быть!". - Но... но как сие объяснить? - развел руками преосвященный. - Чтобы жандармский офицер, пускай даже бывший... Я в совершенном недоумении! У Матвея Бенционовича, который, в отличие от епископа, имел время оправиться от изумления и собраться с мыслями, ответ был готов. - Думаю, дело обстояло так. Рацевич озлобился на закон, который столько лет доблестно защищал и которым был немилосердно отторгнут - не за какое-нибудь преступление, а за обычную гражданскую провинность. Подумаешь, не смог вовремя вернуть долг! Это ведь, знаете ли, происходит сплошь и рядом. Он же, заслуженный человек, был изгнан из своей корпорации, оставлен без средств к существованию. Чем прикажете зарабатывать на пропитание? - Бердичевский хитро улыбнулся и сам себе ответил. - Что умел Рацевич? Выслеживать, вынюхивать и, так сказать, применять насилие, более ничего. Знаете, что такое "летучий отряд"? Это группа офицеров и агентов наивысшей квалификации, владеющая всеми навыками вооруженной схватки, кулачного боя и прочими познаниями, необходимыми для борьбы с опасными преступниками. Вот господин Рацевич и нашел себе занятие, наиболее родственное его прежней профессии. В криминальной практике довольно часты случаи, когда из дельных полицейских выходят отъявленные враги общества. Возможно, Рацевич действовал в одиночку. А может быть, и нет. Позволю себе также напомнить, что он поляк. Не исключаю, что бывший штабс-ротмистр связался с варшавскими ворами, элитой преступного мира. Этот разряд бандитов очень мало похож на прочих обитателей общественного дна. Они и живут, и злодействуют, прошу прощения за вульгаризм, с шиком. Многие шляхетских кровей. Имеют образование, приличные манеры. - Но что ему далась наша Пелагия? - спросил Митрофаний, не вполне убежденный версией. Видно было, что Бердичевский и на это заготовил ответ: - Она навлекла на Рацевича подозрение. Не знаю, как он сумел выбраться с парохода после убийства Шелухина и похищения шкатулки с казной. Вероятнее всего, вплавь. Вряд ли вынужденный заплыв в ледяной воде пришелся ему по вкусу. Господин озлобленный и, похоже, психопатического склада. Среди преступников (да и тех, кто их ловит) подобные типы, знаете ли, не редкость. Всякую неприятность они воспринимают как личное оскорбление и за оскорбления расплачиваются полной мерой. Могу повторить лишь то, что однажды уже говорил: убийца решил расквитаться с сестрой Пелагией, причем изобретательно, с садистической выдумкой. С местью не спешил, ждал вдохновения и удобного случая. Вроде того, что представился у Чертова Камня. А когда узнал, что сорвалось, тут уж решил не церемониться - просто проломить голову, и все. Пелагия задала вопрос, не дававший ей покоя: - Но откуда он узнал, что сорвалось? И особенно про подметку? Прокурор нахмурился. - Это, с вашего позволения, не квадратура круга. И так ясно. Рассылая запрос по кабинетам научно-судебной экспертизы, я никак не предполагал, что преступник - бывший жандарм. Там ведь, кроме изображения подметки, были и приметы "господина Остролыженского" - стеклянный глаз и прочее. Запрос попался на глаза кому-нибудь из прежних сослуживцев Рацевича. Возможно, дружеские отношения. Или деловые - как знать? Мне доводилось слышать, что некоторые полицейские чиновники малороссийских и польских губерний поддерживают, как бы это выразиться, взаимовыгодные связи с "варшавскими". Однако тут уж, извините, не моя компетенция, не Заволжского масштаба дело. Будем довольствоваться тем, что ваш недоброжелатель обезврежен - благодаря вашей храбрости и промыслу Божьему. - Аминь, - с чувством сказал владыка. - Все хорошо, что хорошо кончается. На том и успокоились. VI РАЗУМ И ЧУВСТВО Красивая идея На сбор потребной информации ушло пять дней. Какой-нибудь торопыга управился бы и быстрей, потому что привычки и маршруты объекта были похвально однообразны, но суету Яков Михайлович не уважал, да и хватит уже, наторопыжничались. И ведь что примечательно - как кто-нибудь напортачит, наломает дров, так сразу: давайте, Яков Михайлович, выручайте. Уберите намусоренное и сделайте, чтоб чистенько было. Хоть бы раз дали работу свежую, не захватанную, чтоб не подбирать совком чужое дерьмо. Что он им, золотарь? Так ворчал про себя человек средних лет и неприметной наружности, сидевший на террасе "Кафе де Пари", что на Малой Борщовке напротив архиерейского сада, и поглядывавший на залитую солнцем улицу поверх "Заволжских епархиальных ведомостей". Одет он был под стать внешности - прилично, но как-то тускло, так что глазу зацепиться было ровным счетом не за что: серый в крапинку пиджачок, не засаленные, но и не слишком белые воротнички; на столике лежал несколько потертый котелок. Единственная сколько-нибудь примечательная черта этого скромнейшего господина заключалась в скверной привычке похрустывать суставами пальцев, особенно в моменты сосредоточенного размышления. Вот и сейчас он быстро схватился правой кистью за левую и затрещал так громко, что от соседнего стола обернулись две барышни, одна даже сморщила носик. - Пардон, - виновато улыбнулся пухлыми губами Яков Михайлович, знавший за собой дурную склонность. - Более не обеспокою-с. Кофе, который он пил из фаянсовой чашки, запахом и чрезмерной сладостью несколько напоминал какао, но Якову Михайловичу случалось, путешествуя по российской провинции, пивать бурду и похуже. Обычно он поступал так: просил принести целый молочник сливок (сливки-то в провинции много лучше и жирней, чем в столицах), лил в чашку побольше, и ничего, пилось за милую душу. В двадцать девять минут восьмого Яков Михайлович достал дешевенькие серебряные часы и щелкнул крышкой, но на циферблат не посмотрел, а вместо этого повернул голову вправо, как бы ожидая чего-то или кого-то. Ждал не долее минуты - из-за угла, со стороны Казанской заставы, появилась монашка. Очкастая, с рыжей прядкой, выбивавшейся из-под плата. Вот теперь сидевший, пригладив редковатые черные волосы, взглянул на часы (они показывали ровно половину), одобрительно кивнул и начертал что-то свинцовым карандашом в записной книжечке - не слово, и не цифру, а некую закорючку, смысл которой был понятен ему одному. Когда инокиня поравнялась с террасой, брюнет прикрыл лицо и плечи газетой. А едва черница вошла в калитку архиерейского сада, клиент тут же расплатился по счету и ушел, оставив на чай восемь копеек. Спешных дел у приезжего, похоже, не было. Он неторопливым шагом прогулялся по Заволжску, городу славному и приятному, особенно в такой погожий весенний день. Помахивая легким саквояжиком, Яков Михайлович обошел все местные достопримечательности, а в девять часов вечера покушал в молочной столовой творога и оладьев. На чай опять дал восемь копеек и спросил, где тут отхожее место. Оно оказалось на дворе. Отужинавший удалился в латрину и там исчез, чтобы более не появляться. Вместо Якова Михайловича из нужного чуланчика вышел мастеровой - в картузе, кафтане, с полуседой бороденкой. Сразу было видно, что человек это положительный, непьющий, хоть и небольшого достатка, но знающий себе цену. За спиной у мастерового висел мешок на тесемке. Куда подевался брюнет в потертом котелке, осталось загадкой. Разве что утоп в выгребной яме? Это сам Яков Михайлович так про себя пошутил. По привычке к уединенности, которой требовала его профессия, привык постоянно находиться во внутренней беседе с самим собой: и порассуждать, и поспорить, а иной раз и пошутить, почему нет. Новорожденный мастеровой не был похож на господина, сидевшего в "Кафе де Пари" и кушавшего творог в молочной столовой, ничем кроме роста и сапог, да и те раньше были начищенные, а теперь сделались серыми от пыли. Неспешной походкой пролетарий направился по направлению к окраине. К тому времени стемнело, горели фонари. Яков Михайлович отметил, что улицы освещаются самым превосходным образом - отметил не в качестве праздного наблюдателя, а для дела. Некоторое время спустя ряженый оказался подле епархиального училища для девочек, довольно длинного одноэтажного здания, крашенного в желтый и белый цвета. Сбоку, при отдельном входе, располагалась "келья" начальницы: белые занавески на двух окнах, невысокое крыльцо, дверь с медным колокольчиком. В квартире Яков Михайлович побывал еще третьего дня. Жилье крошечное, в две комнатки, довольно уютное, хоть и содержащееся в беспорядке. Он встал подальше от фонаря, за кустом, и задрал голову, как бы любуясь ясным месяцем. Впрочем, никто на мечтателя не смотрел, потому что на тихой улице не было ни души. Скоро донесся звук едущей коляски. Яков Михайлович взглянул на часы - без двадцати девяти минут одиннадцать. Снова поставил в книжку невразумительную закорючку. Подъехал двухместный экипажец английского типа. Правил чиновник средних лет, носатый, в фуражке. Рядом сидел объект - та самая монашка, что давеча прошла по Малой Борщовке. Мужчина соскочил, приподнял фуражку и поклонился. Рыжая инокиня сказала ему что-то, тоже поклонилась, стала подниматься по ступенькам крыльца. Чиновник смотрел ей вслед и уехал лишь, когда за сестрой закрылась дверь, да и то не сей же миг, а, пожалуй, минутки через две. Стоял, покручивая себя за кончик носа, словно решал какую-то мудреную задачу, однако Яков Михайлович уже знал, что это у чиновника такая привычка, вроде нервного тика. Когда же провожатый укатил, наблюдатель выбрался из-за куста, раскрыл под фонарем свою книжечку и просмотрел записи. За пять дней ни одного отступления от рутины. Можно приступать к работе. Итак. С одиннадцати вечера до шести утра сон. Полчаса утренний туалет. Потом идет в ближнюю церковь. Возвращается к себе. Интересная причуда: с половины восьмого до восьми купается в Реке, хоть вода холоднющая. Потом завтракает в школе, с ученицами. С девяти до двенадцати уроки. Далее обед. С часу до пяти снова уроки. С пяти до семи репетиция хора. В начале восьмого идет пешком на архиерейское подворье (маршрут: с Казанской поворачивает на Дворянскую, оттуда на Малую Борщовку; улицы в этот час людные); в двадцать минут одиннадцатого выезжает от преосвященного с окружным прокурором, который провожает ее до самого крыльца. Таковы условия задачи, сами по себе несложные. Но. Тут вся закавыка в дополнительной кондиции. Сказано: непременно несчастный случай или скоропостижная смерть от болезни. Никакого подозрения на насильственность. Это, конечно, интересней, чем обычное чик-чик, но и многократно трудней. Одним словом, головоломочка. - Нуте-с, нуте-с, - вполголоса приговаривал Яков Михайлович, шевеля мозгами. Если б не напортили, умники, то проще всего, разумеется, было бы во время утреннего купания. Железная монашка (вот дал Бог здоровья) ходит плавать в уединенную бухточку, невзирая на погоду. Разоблачившись до длинной белой рубашки, быстрыми саженками плывет до середины реки и обратно. Смотреть на нее, и то холодно. Тут надо бы так. Оглушить (совсем слегка, чтоб потом в легких обнаружилась вода), да и спустить в воду. Мол, ногу свело и потопла. Обыкновенное дело. Вода-то тринадцать градусов, замерено термометром. Но это не годится. Власти настороже после того, как предшественничек потрудился. Полный простор был у человека, так нет, понастроил турусов, импрессионист кривоглазый. Велено: "Чтоб комар носу не подточил" - это как? Это значит, на глазах у публики, и чтоб никто ничего не заподозрил. Попробуйте-ка здоровую молодую женщину, которая при тринадцати градусах плавает, убить на глазах у многочисленных свидетелей, не вызвав ни малейшего подозрения. Ведь каждая пара глаз - лишний риск. Мало ли кто какой наблюдательностью от природы наделен. - Нет уж, господа хорошие, это чересчур, это за пределами возможного! Я вам не Господь Бог Саваоф, - ворчал себе под нос Яков Михайлович, однако брюзжание было не без притворства: лестно ведь, когда доверяют такие мудреные задачки. Стало быть, уважают в человеке талант. И что может быть увлекательней, чем поиск решения для задачи, которая именно что находится за пределами возможного? В безграничную потенцию человеческого разума Яков Михайлович верил свято. Во всяком случае, своего собственного. Похрустел пальцами, почмокал своими толстоватыми губами, даже и покряхтел, но нашел-таки решение. А какое чистое, красивое - просто прелесть! Не нужно никакой публики, не нужно множества глаз. Здесь, как почти и во всяком деле, важно не количество, а качество. Пускай будет одна пара глаз, но зато заменяющая целую толпу свидетелей (которые еще неизвестно, что увидят, домыслят и покажут на допросе). Если монашка кончится на глазах у того, кто сам ведает расследованиями, никаких допросов-расспросов не понадобится вовсе. Что же он - собственному зрению не поверит? Поверит, никуда не денется. Нуте-с, нуте-с. Окружной прокурор Бердичевский ежевечерне провожает монашку от архиерейского двора до казенной квартиры. Довозит на своей одноколке до самого дома, помогает вылезти. Непременно ждет, пока она поднимется на крыльцо, откроет дверь. Что тут можно придумать? Сделать, чтоб лошадь понесла? Там в одном месте, на повороте с Дворянской, обрыв близко. Лошадь у прокурора смирная, но если пальнуть ей в бок из духовой трубки колючкой, смазанной чем-нибудь едким, понесет как миленькая. Рискованно. Во-первых, может выпрыгнуть, она ведь спортсмэнка. Отделается каким-нибудь зряшным переломом. Или убьются, но оба. Еще не хватало. От общей идеи про ключевого свидетеля до собственно озарения путь был цедлинным. Идея пришла почти сразу же, и такая, что Яков Михайлович аж взвизгнул от удовольствия. Повернул назад, влекомый вдохновением. Не взбежал, а, можно сказать, вспорхнул на крыльцо и ткнулся носом в самую дверную ручку, подсвечивая себе маленьким электрическим фонариком. Так и есть! Пределы возможного, потесненные человеческим разумом, отступили. Прокурор увидит все собственными глазами. Прямо перед его крючковатым носом отработает Яков Михайлович рыжую монашку, а господин Бердичевский ничего не поймет и не заметит. Вот вам настоящий импрессионизм, вот истинная красота, не то что дурацкие обвалы в пещерах устраивать. Назавтра, в десять часов вечера, специалист по чистым работам снова был на тихой окраинной улице, только одетый не мастеровым, а старьевщиком. Пристроился напротив училища. Походил, уныло покрикивая "Старье-бутылки берем! Ветошь-тряпки берем!" - больше из профессионализма, нежели для пользы дела. Как было установлено ранее, люди в этот час по улице не ходят, старье-бутылки сдавать не станут. На крыльцо поднялся всего на минутку, больше не понадобилось. Ручка на двери была самая простая: деревянная скоба, приколоченная гвоздями, причем Бог знает сколько лет назад - шляпки давно порыжели. Яков Михайлович вбил еще один, тоненький, но немножко вкось, так что кончик чуть-чуть высунулся с другой стороны - аккурат там, где браться пальцами. Торчащее острие Яков Михайлович смазал какой-то жидкостью из пузыречка - с чрезвычайной осторожностью, даже перчатки надел. Специалист всегда брал с собой в командировки особую аптечку: разные скляночки, пробирочки, на всякие случаи жизни. Поцарапать палец о ручку двери - сущая ерунда, с кем не бывает. Наутро нарывчик. К вечеру температура. Симптомы, похожие на заражение крови: тут тебе и ознобчик, и обильный пот, и пожелтение кожи. На второй день - сильный жар, бред. В тот же вечер, а если сильное сердце, то самое позднее к концу ночи - со святыми упокой. И никаких подозрений, обычная житейская оказия. Главное же - прокурор все будет наблюдать собственноочно. Услышит собственными ушками, как она, уколовшись, вскрикнет. Кто бы мог подумать, что от такого пустяка случится сепсис? Никто. Промысел Божий. Яков Михайлович занял позицию в кустах. Стал ждать. Приехали без двадцати одиннадцать, он уж начинал волноваться. Сегодня прокурор не просто высадил спутницу, а галантно проводил до самой двери. Это еще лучше - пускай вблизи полюбуется. Рыжая взялась за ручку, потянула, вскрикнула. Что и требовалось доказать. Услышав тихое "ах!", Яков Михайлович причмокнул и попятился, а через пять секундочек уже совершенно растворился во мраке. Дело было сделано. Как говорится, прочее довершит природа. Влюбленный прокурор Со статским советником Матвеем Бенционовичем Бердичевским, умным и положительным мужчиной тридцати девяти лет, приключилось несчастье - такое, какого он страшился всю свою женатую жизнь, отменно счастливую и к тому же благословленную многочисленным потомством. Любовь Матвея Бенционовича к супруге за долгие годы брака миновала несколько естественных фаз и прочно вошла в русло приязненной привычки и полного родства душ, не требующего нежных слов и красивых поступков. Марья Гавриловна, которая в восемнадцать лет отличалась пылким, романтическим нравом, по рождении тринадцати детей совершенно утратила эти свои изначальные качества - нашлись увлечения и заботы посущественней. Например, как содержать семью на жалованье мужа, пусть и весьма приличное, но ведь пятнадцать душ! На тридцатилетнем рубеже госпожа Бердичевская превратилась в полнокровную, спокойную даму с цельным, твердым характером и полной ясностью насчет того, что в жизни важно, а что пустяки и внимания не заслуживает. Матвей Бенционович в жене эти качества ценил, внутренне же более всего восхищался немыслимой для мужчины жертвенностью во имя тех, кого Марья Гавриловна любила - любовью нерассуждающей, естественной, лишенной какой-либо аффектации. В самом Бердичевском с течением лет пылкости воображения и мечтательности, напротив, скорее прибавилось. Как всякий здоровый мужчина, он заглядывался на красивых или просто привлекательных женщин (а таковых вокруг во все времена найдется предостаточно) и, если какая особенно нравилась, внутренне пугался: ну как влюблюсь? И фантазия сразу начинала рисовать такие страшные последствия, такие душераздирающие драмы, что он старался держаться от опасной особы как можно дальше. Влюбиться в чужую женщину, имея верную жену Машу и тринадцать отпрысков, для достойного человека было бы поступком совершенно недопустимым. До поры до времени Господь жалел Матвея Бенционовича, не искушал его сверх меры. А вернее сказать так: настоящий соблазн - не тот, который очевиден глазу. Очень возможно, что чаровницы, от которых шарахался Бердичевский, истинной угрозы для него и не представляли, ибо кто предупрежден, тот вооружен. Как это обычно и случается, погибель подстерегла добродетельного супруга там, где, казалось, бояться нечего. Ну разве может кому-нибудь прийти в голову оберегаться любовного искушения со стороны монахини-черноряски? Во-первых, инокиня - существо, можно сказать, лишенное половой принадлежности. Во-вторых, сестра Пелагия совершенно не относилась к женскому типу, от которого Матвей Бенционович ожидал посягательств на свое сердце. У Бердичевского обычно возникало трепетание от сдобных блондинок с ямочками или, наоборот, от точеных брюнеток с царственным взором и нежным изгибом белой беззащитной шеи. А эта была рыжая, веснушчатая, да еще и в очках. В-третьих, особа была давно знакомая, можно сказать, своя, то есть, по распространенному среди мужчин заблуждению, в романтическом смысле безопасная. Хотя чаще всего именно тут драмы и приключаются: давно знакомая и нисколько не интересная прежде женщина из-за какой-то сущей мелочи вдруг будто окутается трепетной дымкой, залучится сиянием. Схватишься за сердце, ахнешь: слепец, где же раньше были твои глаза? И станет поздно что-либо менять, и прятаться поздно - так сказать, судьбы свершился приговор. Вот это самое с Бердичевским и произошло - дымка, сияние и за сердце схватился. Началось с восхищения умом, смелостью и талантом Пелагии. В ту пору Матвей Бенционович квалифицировал свои чувства к монахине как уважительно-дружественные и не задумывался о том, почему ему так хорошо в ее присутствии. Друзьям и должно быть хорошо рядом, разве нет? А потом, в некий особенно ясный день, уже после возвращения сестры из Строгановки, случилась пресловутая мелочь. Тот момент прокурор запомнил настолько ярко, что стоило ему зажмуриться, и он сразу видел все вновь, как наяву. Пелагия подрезала розы, принесенные владыке из оранжереи, да и уронила ножницы в хрустальную вазу с водой. Поддернула рукав, чтобы опустить руку в мокрое. И у Матвея Бенционовича вдруг остановилось сердце. Никогда в жизни он не видел ничего чувственней тонкой, обнаженной руки, высунувшейся из черного рукава рясы и погружающейся в искристую влагу. Облизнув разом пересохшие губы, статский советник словно впервые разглядел лицо черницы: белая кожа, вся будто в золотой пыльце, наполненные мягким светом глаза... Это лицо нельзя было назвать красивым или хотя бы просто правильным, но оно явно и несомненно было прекрасным. В тот день Бердичевский ушел от владыки рано, сославшись на дела. Был как оглушенный, даже покачивало. Придя домой, на жену посмотрел со страхом - вдруг разлюбил? Сейчас увидит свои Машеньку не через милосердные очки любви, а такой, какова она есть на самом деле: разбухшая, хлопотливая, с грубым голосом. Вышло еще хуже. Любовь к жене никуда не делась, однако перестала занимать главное место в его жизни. Обладая характером совестливым и справедливым, Матвей Бенционович мучился ужасно. Какая подлость, какая нечестность эта тривиальнейшая коллизия: сорокалетний муж охладел к утратившей очарование молодости жене и влюбился в другую. Как будто жена виновата, что поблекла, рожая ему детей, обеспечивая его мирную, счастливую жизнь! В первые дни после ужасного открытия прокуpop перестал ходить к владыке по вечерам, когда там можно было встретить Пелагию. На третий день не выдержал. Сказал себе: "Машу никогда в жизни не брошу и не предам, но ведь сердце не изнасилуешь. По счастью, она - монахиня, а стало быть, ничто такое невозможно вдвойне, даже в квадрате". Этим совесть и успокоил. Снова стал бывать у преосвященного. Смотрел на Пелагию, слушал. Был горько, исступленно счастлив. Настолько уверовал в невозможность чего-то такого, что взял за правило отвозить черницу на своей коляске до училища. Эти поездки и стали для Матвея Бенционовича главным событием дня, тайным наслаждением, которого он ожидал с раннего утра. Десять минут ехать рядом, на узком сиденье. Иногда, на повороте, соприкоснуться локтями. Пелагия, конечно, этого и не замечала, а у прокурора от солнечного сплетения вниз прокатывалась сладостная волна. Был еще и десерт: подать ей руку, когда будет спускаться из коляски. Монахини ведь перчаток не носят. Дотронуться до ее кожи - легко-легко, ни на секунду не затягивая прикосновения. Что все восторги сладострастия по сравнению с этим кратким мигом? В дороге они по большей части молчали. Пелагия смотрела по сторонам, Бердичевский всем видом показывал, что сосредоточен на управлении лошадью. А сам в это время мечтал: они муж и жена, возвращаются домой из гостей. Сейчас войдут в комнату, она рассеянно поцелует его в щеку и пойдет в ванную, готовиться ко сну... x x x В подобные минуты Матвею Бенционовичу мечталось волшебнее всего, особенно если весенний вечер выдавался так хорош, как нынче. Чтобы продлить иллюзию, прокурор позволил себе вольность - распрощался не у коляски, как обычно, а проводил до самого крыльца. Устроил себе целую оргию: мало того что немножко стиснул за кисть, помогая выйти из одноколки, но потом еще и подставил локоть. Пелагия нисколько не удивилась перемене в ритуале - не придала значения. Оперлась о сгиб его руки, улыбнулась: - Что за вечер - чудо. У Бердичевского тут же возникла смелая идея: возвести провожание от коляски до крыльца в ранг привычки. И еще: не ввести ли прощальное рукопожатие? А что такого? Руку монахиням не целуют, а рукопожатие - это очень сдержанно, целомудренно, по-товарищески. На крыльце прокурор поднял фуражку - левой рукой, чтобы правая была свободна, но подать все-таки не решился, а Пелагии в голову не пришло. - Спокойной ночи, - попрощалась она. Взялась за ручку и вдруг вскрикнула - мило, беззащитно, по-девичьи. Отдернула кисть, и Бердичевский увидел на безымянном пальце капельку крови. - Гвоздь вылез! - с досадой сказала монахиня. - Давно пора новую ручку сделать, медную. - Полезла за платком. - Позвольте, позвольте! - вскричал Матвей Бенционович, не веря своему счастью. - Платком нельзя, что вы! А если, не дай бог, столбняк! Вдруг там микробы! Это нужно высосать, я читал... в одной статье. И совсем потерял голову - схватил Пелагию за руку, поднес уколотый пальчик к губам. Она так удивилась, что не догадалась высвободиться. Только посмотрела на заботливого прокурора особенным образом, словно увидела его впервые. Догадалась? Но сейчас Бердичевскому было все равно. От тепла ее руки, от вкуса крови у него закружилась голова - как у изголодавшегося вампира. Матвей Бенционович втянул соленую влагу что было сил. Жалел только об одном - что это не укус смертельно ядовитой змеи. Пелагия опомнилась, выдернула палец. - Выплюньте! - приказала она. - Мало ли какая там грязь! Он деликатно сплюнул в платок, хотя, конечно, предпочел бы проглотить. Смущенно пробормотал, уже раскаиваясь в своем порыве: - Я немедленно выдерну этот мерзкий гвоздь. Ах, беда! Догадалась, непременно догадалась! С ее-то проницательностью. Теперь все, станет избегать, сторониться! Снял с оглобли фонарь, из ящика под сиденьем взял щипцы (необходимая в экипаже вещь - вынуть занозу из копыта, если лошадь захромает). Вернулся на крыльцо строгий, деловитый. Вытянул коварный гвоздь, предъявил. - Странно, - сказала Пелагия. - Кончик ржавый, а шляпка блестит. Будто только что вколочен. Бердичевский посветил фонарем. Увидел, что острие поблескивает. От крови? Да, и от крови тоже. Но поблескивало и выше, чем-то масляным, более светлого колера. У прокурора перехватило дыхание, только теперь уже не от любовного томления. - Скорее! В больницу! - закричал он в голос. Кррк-кррк Профессор Засекин, главный врач Марфо-Мариинской больницы и всероссийская знаменитость, ранкой на пальце не заинтересовался. Осмотрел, пожал плечами и даже йодом не помазал. Зато к гвоздю отнесся в высшей степени серьезно. Отнес в лабораторию, с час колдовал над чем-то и вернулся озадаченным. - Любопытный состав, - сказал он прокурору и его спутнице. - Для выведения полной формулы потребуется время, но тут присутствуют и Agaricus muscarus и Stryehnos toxifera, а концентрация кишечной палочки просто феноменальна. Такой пунш намешали, что ой-ой-ой. Если бы вы, голубчик, не отсосали эту гадость сразу же после травмирования... - Доктор выразительно покачал головой. - Удивительно, что ранка совершенно чистая. Знать, очень уж от души сосали, со страстью. Молодец. Матвей Бенционович покраснел, боясь взглянуть на Пелагию. А та переспросила: - "Намешали"? Вы хотите сказать, профессор, что это состав искусственного изготовления? Бердичевскому стало за себя стыдно - о глупостях тревожится, а тут такое. - Вне всякого сомнения, - сказал профессор. - В природе этакого компота не встречается. Здесь мастер поработал. Да не из наших - в Заволжске и лабораторий таких не имеется. Прокурор похолодел, когда осознал весь смысл этого заявления. Изменилась в лице и Пелагия. Матвей Бенционович в этот миг любил ее так, что в носу сделалось щекотно. Сказали бы ему сейчас: вот субъект, который замыслил погубить дорогое тебе существо, и статский советник кинулся бы на злоумышленника, схватил бы его за горло и... Здесь у Бердичевского, человека мирного и отца семейства, потемнело в глазах и приключилось затруднение в дыхании. Он прежде и не подозревал в себе такого неистовства. Незамедлительно, прямо среди ночи, в архиерейском доме был созван чрезвычайный совет. Матвей Бенционович был бледен и решителен. Внешне сохранял спокойствие, только чаще обычного хватался за нос; - Теперь очевидно, что это не маниак-одиночка, а целая банда. Таким образом, главной становится версия "варшавских". У этой публики расквитаться за своего считается делом чести. Если уж вбили себе в голову, что их подельника погубила сестра Пелагия, то не успокоятся, пока ее не убьют. Я оставлю все прочие дела, поеду хоть в Варшаву, хоть в Москву, хоть в Житомир, но разыщу мерзавцев. Однако сколько продлится расследование, неизвестно. А между тем, нашей дорогой сестре угрожает смертельная опасность, и мы даже не можем предполагать, с какой стороны последует удар в следующий раз. Тут, владыко, надежда только на вас... Преосвященный, которого подняли с постели, был в халате и войлочных туфлях. Дрожащие от волнения пальцы дергали и рвали нательный крест. - Ее уберечь - это первое, - сказал Митрофаний хриплым голосом. - Только о том и думаю. Ушлю подальше, в какую-нибудь тихую обитель. И чтоб никто ничего. А тебя даже не спрошу! - прикрикнул он на духовную дочь, ожидая от нее сопротивления. Но монахиня промолчала. Видно, хитроумная каверза с гвоздем не на шутку ее напугала. Бердичевскому сделалось так жалко бедняжку, что он часто-часто заморгал, да и владыка насупился, закряхтел. - В Знаменском монастыре, что на Ангаре-реке, игуменья моя воспитанница, я тебе про нее рассказывал. Место удаленное, тихое, - загнул преосвященный один палец, а за ним и второй. - Еще на реке Уссури хороший скит есть. Чужих за десять верст видно. Тамошний старец мне друг. Сам тебя отвезу - хоть на Ангару, хоть на Уссури, куда пожелаешь. - Нет! - в один голос воскликнули прокурор и монашка. - Вам нельзя, - пояснил Бердичевский. - Слишком заметны. А уже ясно, что они за нами следят, глаз не спускают. Нужно потихоньку, скрытно. Пелагия присовокупила: - Лучше всего одной. - И хорошо бы, конечно, не в монашеском облачении, а переодеться, - предложил Бердичевский, хоть и был уверен, что идею отвергнут. Митрофаний и черница на это переглянулись, ничего не сказали. - Я клятву давала, - нерешительно молвила Пелагия, чем привела Бердичевского в недоумение (о существовании госпожи Лисицыной прокурору известно не было). - По такому случаю от обещания тебя разрешаю. Временно. Доберешься Лисицыной до Сибири, а там переоблачишься. Ну, говори, куда хочешь? - Чем в Сибирь, я бы уж лучше в Палестину, - заявила вдруг сестра. - Всегда мечтала о паломничестве в Святую Землю. Неожиданная мысль мужчинам понравилась. - В самом деле! - вскричал Матвей Бенционович. - За границу всего безопасней. - И познавательно, - кивнул владыка. - Я тоже всю жизнь мечтал, да времени недоставало. А ведь член Палестинского общества. Поезжай, дочка. В скиту тебе томно будет, я твой непоседливый нрав знаю. А там попутешествуешь, новых впечатлений наберешь. Не заметишь, как и время пройдет. Я же отпишу и отцу архимандриту в миссию, и игуменье в Горненский монастырь. Постранствуй в Палестине паломницей, поживи в обители, пока Матвей злодеев ловит. И епископ сразу сел к столу, писать рекомендательные письма - на особой бумаге, с архиерейским вензелем. Предосторожности были продуманы до мелочей. Утром Пелагию увезли на карете "скорой помощи" - многие это видели. Прибежавшим в госпиталь ученицам объявили, что начальница совсем плоха и пускать к ней никого не велено. А ночью монахиня выскользнула через черный ход, и Бердичевский отвез ее за пятнадцать верст от города, на маленькую пристань. Там ожидал катер. На нем конспираторы отплыли еще на пять верст и остановились посреди Реки. Полчаса спустя показался сияющий огнями пароход, который спускался от Заволжска вниз по течению. Катер замигал лампой, и капитан, заранее предупрежденный секретной депешей, остановил машину - тихо, без кричания в рупор и гудков, чтоб не будить спящих пассажиров. Матвей Бенционович помог Пелагии подняться по трапу. Впервые видел ее не монашкой, а дамой - в дорожном платье, в шляпке с вуалью. Все время, от самой больницы, из-за этого наряда сбивался на непозволительные фантазии. Повторял про себя: "Женщина, она просто женщина". В душе прокурора трепетали сумасшедшие надежды. Пелагия же была рассеянна, мысли ее витали где-то далеко. Когда ступили на палубу, у Бердичевского вдруг сжалось сердце. Ему послышался чей-то голос, печально сказавший: "Прощайся. Ты никогда ее больше не увидишь". - Не уезжайте... - понес сбивчивую чушь запаниковавший прокурор. - Я места себе... - И встрепенулся, осененный спасительной, как ему показалось, идеей. - Знаете что, а может все-таки на Ангару? Владыке нельзя, так вас бы я сопроводил. А потом уже возьмусь за расследование. А? Представил, как они будут вдвоем ехать через всю Сибирь. Сглотнул. - Нет, я в Палестину, - все так же рассеянно пробормотала путешественница. И вполголоса, про себя, прибавила. - Только бы успеть. Ведь убьют... Про "успеть" Матвей Бенционович не очень понял, но концовка его отрезвила. И устыдила. Жизнь дорогого существа в опасности. И его долг - не шпацировать с дамой сердца по сибирским просторам, а разыскать злодеев, и как можно скорей. - Клянусь вам, я отыщу бандитов, - тихо сказал статский советник. - Верю, что найдете, - ласково ответила Пелагия, но как-то опять без большой заинтересованности. - Только, думается мне, не бандиты это, и похищенные деньги тут ни при чем... Ну, да вы сами разберетесь. Капитан, лично встречавший экстренную пассажирку, поторопил: - Сударыня, нас сносит течением, а тут справа мели. Нужно запускать машину. Пользуясь тем, что Пелагия не в рясе, а в платье, Бердичевский поцеловал ей руку - в полоску кожи над кружевной перчаткой. Она коснулась его лба губами, перекрестила, и прокурор, посекундно оглядываясь, стал спускаться по трапу. Тонкий силуэт сначала подернулся сумраком, а потом и вовсе растаял в темноте. Пелагия шла за матросом, который нес чемодан. На палубе было пусто, только под окном салона дремал какой-то любитель ночного воздуха, закутанный в плед до самого носа. Когда дама в шляпке с вуалью прошла мимо, закутанный шевельнулся, подвигал пальцами. Раздался сухой, неприятный треск: кррк-кррк. Часть вторая ЗДЕСЬ И ТАМ VII НЕ УСПЕТЬ Таинственная и прекрасная Мало кому выпадает счастье при первом же взгляде на Святую Землю увидеть ее таинственной и прекрасной, какова она и есть на самом деле. Полине Андреевне Лисицыной повезло. Порт Яффа, морские врата Палестины, предстал перед ней не желто-серой грудой пыли и камней, а мерцающим елочным шаром - как в детстве, когда подкрадешься ночью к дверям рождественской залы, заглянешь в щелочку, и сначала ничего не видно, а потом вдруг блеснет во тьме что-то круглое, переливчатое, и сердце сожмется в предвкушении чуда. Так получилось и с Яффой. Как ни пыхтел пароход, как ни шлепал колесами, но не успел достичь желанного берега до заката. Черное небо слилось с черными водами, и обманувшиеся в ожиданиях пассажиры уныло побрели укладывать вещи. На палубе остались лишь госпожа Лисицына да крестьяне-богомольцы, весь багаж которых состоял из холщовой котомки, медного чайника и паломнического посоха. И самое малое время спустя двери мрака приоткрылись. Сначала зажегся одинокий огонек, похожий на бледную звезду. Потом он сделался ярче, рядом возник второй, третий, четвертый, и вскоре из-за горизонта на море выкатилось золотистое яблоко города-скалы, все в крапинках тусклого света. Крестьяне повалились на колени и затянули молитву. Лбы так истово застучали по палубе, что Полина Андреевна, лелея торжественность минуты, заткнула уши. Ветерок донес с берега слабый аромат апельсинов. "Иоппия", произнесла вслух путешественница библейское название порта. Три тысячи лет назад сюда сплавляли из Финикии кедры для постройки Соломонова храма. Среди этих волн Господь велел киту поглотить строптивого Иону, и был Иона в китовом чреве три дня и три ночи. Пароход замедлил ход, остановился, залязгал цепью, протяжно гуднул. На палубу выбегали пассажиры, возбужденно галдя на разных наречиях. Волшебство было нарушено. Утром стало видно, что судно бросило якорь в полуверсте от суши - ближе было не подойти из-за мелей. Полдня стояли без движения, потому что дул изрядный ветер, а после обеда, едва волнение на море поутихло, с берега, отчаянно работая веслами, сорвалась целая флотилия лодок. В них сидели смуглые люди с обмотанными тряпьем головами, ужасно похожие на морских разбойников. Пароход был в два счета взят на абордаж. Пираты гуськом вскарабкались по спущенному к воде трапу и с пугающей быстротой разбежались кто куда. Одни хватали за руки пассажиров и волокли к борту; другие, наоборот, не обращали внимания на людей, а ловко взваливали на плечи узлы и чемоданы. Штурман Прокофий Сергеевич, с которым Лисицына за время плавания успела подружиться, объяснил, что это такой яффский порядок: разгрузкой кораблей монопольно владеют два клана арабских грузчиков, причем один ведает людьми, а другой багажом, и это разделение блюдется строго. Бабы-паломницы, подхваченные жилистыми руками поперек талии, отчаянно визжали, некоторые пробовали и отбиваться, награждая охальников весьма существенными тумаками, но привычные носильщики только скалились. Не прошло и двух минут, а первый баркас, набитый потрясенными богомольцами, уже отвалил от борта, за ним тут же припустил ялик, груженный котомками, чайниками и посохами. Следующая лодка заполнялась столь же быстро. Вот и к Полине Андреевне подлетел распаренный туземец, ухватил за запястье. - Благодарю, я сама... Не договорила - лихой человек играючи перекинул ее через плечо и засеменил вниз по трапу. Лисицына только ахнула. Внизу качалась и искрилась вода, руки у носильщика были жесткие и в то же время удивительно нежные, так что пришлось подавить в себе некое приятное и безусловно греховное шевеление. Еще четверть часа спустя заволжская паломница ступила на землю Палестины и заплескала руками, силясь удержать равновесие, - за две недели отвыкла от тверди. Прикрыла ладонью глаза от слепящего солнца. Огляделась. Мерзкая и зловонная Как же здесь было нехорошо! То есть, в маленьких русских городах тоже бывает очень нехорошо - и убого, и грязно, и тошно от окружающей нищеты, но там в лужах отражается небо, над проваленными крышами зеленеют деревья, и в конце мая пахнет черемухой. А тихо-то как! Закроешь глаза - шелест листвы, жужжание пчел, недальний колокольный звон. В, Яффе же все без исключения органы чувств доставляли паломнице сплошные неприятности. Глаза - потому что повсюду натыкались на груды гниющих отбросов, кучки рыбьей требухи, всевозможные и ничуть не живописные лохмотья, а помимо того еще слезились от пыли и норовили зажмуриться от нестерпимо яркого света. Язык - потому что вездесущая пыль немедленно заскрипела на зубах, будто рот набит наждачной бумагой. Нос - потому что аромат апельсинов, давеча поманивший Полину Андреевну, оказался совершенной химерой; то ли вовсе примерещился, то ли не выдержал соперничества с доносившимися отовсюду миазмами гниения и нечистот. Про уши и говорить нечего. В порту никто не разговаривал, все орали, причем в полную глотку. В многоголосом хоре лидировали ослы и верблюды, а над всей этой какофонией плыл безнадежный баритон муэдзина, казалось, отчаявшийся напомнить сему вавилону о существовании Бога. Более всех прочих физических чувств досаждало осязание, ибо стоило Полине Андреевне миновать турецкую таможню, как в переодетую монахиню со всех сторон вцепились попрошайки, гостиничные агенты, извозчики, и разобрать, кто из них кто, было невозможно. Плохонький русский городок напоминает чахоточного пропойцу, которому хочется дать копеечку, вздохнув над его горемычной судьбой, а Яффа показалась Полине Андреевне то ли бесноватым, то ли прокаженным, от которого только зажмуриться да бежать со всех ног. Скрепляя дух, госпожа Лисицына строго сказала себе: монахиня не должна бежать и от прокаженного. Чтобы отрешиться от мерзости и зловония, устремила взгляд выше, на желтые стены городских построек. Но и они оказались не отрадны для глаза. Безвестные строители этих непритязательных сооружений были явно лишены суетного стремления впечатлить потомков. Подхватив чемодан, а саквояж зажав под мышкой, Полина-Пелагия двинулась через толчею к узенькому ступенчатому переулку - там, по крайней мере, можно будет найти тень и решить, как действовать дальше. Однако выбраться с площади так и не получилось. Небритый человечек - в жилетке и брюках, но при этом в турецкой феске и арабских шлепанцах - торжествующе ткнул в нее пальцем: - Ир зенд а идишке! [Вы еврейка! (идиш)] Идемте скорей, я отведу вас в отличную кошерную гостиницу! Будете, как дома у мамы! - Я русская. - А-а, - протянул небритый. - Тогда вам вон к тому господину. Полина Андреевна взглянула в указанном направлении и радостно вскрикнула. Под широким полотняным зонтом на складном стульчике сидел приличного вида мужчина в темных очках; в руке он держал табличку с милой сердцу славянской вязью: "Императорское Палестинское общество. Проездные билеты и наставления для странников ко Гробу Господню". Пелагия кинулась к нему, как к родному. - Скажите, как бы мне попасть в Иерусалим? - Можно по-разному, - степенно ответствовал представитель почтенного общества. - Можно железной дорогой, за три рубля пятьдесят копеек: всего четыре часа, и вы у врат Старого города. Сегодняшний поезд ушел, завтрашний отправляется в три пополудни. Можно восьмиместным дилижансом, за рубль семьдесят пять. Отправление завтра в полдень, в Святой Град прибудете ночью. Паломница заколебалась. Путешествовать по Святой Земле в дилижансе? Или, того пуще, по железной дороге? Как-то это неправильно. Будто едешь в Казань или Самару, по хозяйственной надобности. Ее взгляд упал на группу русских богомольцев, собравшихся на краю площади. Они постояли на коленях, целуя пыльную мостовую, потом двинулись вперед, широко отмахивая посохами. Однако на ноги поднялись не все. Два мужичка привязали к коленкам по большому лыковому лаптю и сноровисто зашуршали вверх по улице. - Так и будут ползти все семьдесят верст до Иерусалима, - вздохнул представитель. - Какой вам билет, надумали? - Наверное, на дилижанс, - неуверенно протянула Полина Андреевна, подумав, что вояж на локомотиве окончательно истребит благоговейное чувство, и без того изрядно подпорченное видом Яффского порта. В этот миг ее дернули за юбку. Обернувшись, она увидела смуглого человека довольно приятной наружности. Он был в длинной арабской рубашке, с широкого пояса которой свисала ярко начищенная цепочка часов. Туземец белозубо улыбнулся и шепнул: - Зачем дилижанс? Нехорошо дилижанс. У меня хантур. Знаешь хантур? Такой карет, сверху шатер. Как султан Абдул-Хамид поедешь. Кони - ай-ай, какие кони. Арабские, знаешь? Где захочешь - встанем, смотреть будешь, молиться будешь. Все покажу, все расскажу. Пять рубль. - Откуда вы знаете по-русски? - спросила Пелагия, почему-то тоже шепотом. - Жена русская. Умная, красивая, как все русские. И я тоже русской веры. Зовут Салах. - Разве Салах - христианское имя? - Самое христианское. В доказательство араб троеперстно перекрестился и пробормотал: "Отченашижеесинанебеси". Это был чудесный знак! В первые же минуты по прибытии в Святую Землю встретить православного, да еще русскоговорящего палестинца! Сколько полезного можно будет от него узнать! И потом, путешествие в собственном экипаже, на хороших лошадях, это вам не линейный дилижанс. - Едем! - воскликнула Полина Андреевна, хотя добрый штурман строго-настрого предупреждал ее: в Палестине не принято соглашаться с назначенной ценой, здесь положено из-за всего подолгу торговаться. Но не рядиться же из-за лишнего рубля, когда едешь в Пресвятый Град Иерусалим? - Завтра едем. - Салах подхватил чемодан будущей пассажирки, поманил рукой за собой. - Сегодня нельзя. До ночь не успеть, а ночь плохо, разбойники. Идем-идем, хорошее место ночевать будешь, у моя тетя. Один рубль, только один рубль. А утром как птичка летим. Арабские кони. Пелагия едва поспевала за быстроногим проводником, который вел ее лабиринтом узких улочек, забиравшихся все выше в гору. - Так ваша жена русская? Салах кивнул: - Наташа. Имя Маруся. Мы Ерусалим живем. - Что? - удивилась она. - Так Наташа или Маруся? - Моя Наташа звать Маруся, - загадочно ответил туземный человек, и на этом разговор прервался, потому что от подъема по горбатой улочке у паломницы перехватило дыхание. "Хорошее место", куда проводник отвел Полину Андреевну, оказалось глинобитным домом, в котором постоялице отвели голую комнату без какой-либо обстановки. Салах распрощался, объяснив, что в доме нет мужчин, поэтому ему ночевать здесь нельзя - он заедет завтра утром. Спать путешественнице пришлось на тощем тюфяке, умываться из таза, а роль ватерклозета исполнял медный горшок, очень похожий на лампу Аладдина. Душевное благоговение, будучи субстанцией хрупкой и эфемерной, всех этих досадных неудобств не вынесло - съежилось, присыпалось пеплом, как головешка в погасшем костре. Монашка попробовала читать Библию, чтобы снова раздуть волшебную искорку, но не преуспела. Должно быть, мешало светское платье. В рясе сохранять блаженный трепет много легче. А когда при умывании заглянула в зеркало, совсем расстроилась. Вот тебе на! По переносице и щекам вылезли веснушки - явление, огорчительное для любой женщины, а уж для особы духовного звания и вовсе неприличное. А ведь, казалось, были начисто истреблены посредством ромашкового молочка и медовых притирок! Пустыня из пустынь Всю ночь несчастная госпожа Лисицына проворочалась на жестком ложе и рано утром, кое-как умывшись, заняла позицию у ворот в ожидании скорого прибытия возницы. Прошел час, другой, третий. Салаха не было. Солнце начинало припекать, и Полина Андреевна осязаемо чувствовала, как проклятые конопушки набирают цвет и густоту. Явление православного туземца уже не казалось ей "чудесным знаком" - скорее подлой уловкой, которую Лукавый изобрел, чтобы отдалить прибытие паломницы в Божий Град. Пока монахиня колебалась, ждать ли дальше или вернуться в порт, миновал полдень, а это означало, что иерусалимский дилижанс упущен. Боясь, как бы не опоздать и на трехчасовой поезд, Пелагия, наконец, двинулась в сторону моря, но у первого же перекрестка остановилась. Куда поворачивать, вправо или влево? Именно в эту минуту из-за угла выкатила вихлястая повозка с огромными колесами, прикрытая сверху куском выцветшего полотна. Спереди восседал коварный обманщик Салах, лениво помахивал кнутом над спинами двух костлявых лошаденок. - Мой хантур, - гордо показал он на свой непрезентабельный экипаж. - Мои кони. - Арабские? - не удержалась от язвительности Полина Андреевна, с обидой вспомнив свои вчерашние мечты о тонконогих аргамаках, которые понесут ее через горы и долины в самый главный город на всем Божьем свете. - Конечно, арабские, - подтвердил мошенник, привязывая чемодан. - Здесь все кони арабские. Кроме тех, которые еврейские. Еврейские немножко лучше. Но на этом злодейства Салаха не закончились. Повозка повернула в центр Яффы и остановилась перед гостиницей "Европа" (оказывается, имелась здесь и такая - ночевать на полу было вовсе не обязательно!). Госпоже Лисицыной пришлось потесниться - на скамейку уселась американская пара: муж и жена. Они оказались не паломниками, а туристами: путешествовали по Holy Land [Святая Земля (англ.)], снаряженные по всей науке агентства "Кук" - обильный багаж граждан Нового Света был навьючен на грязного, недокормленного верблюда. - Я же заплатила пять рублей! - зашипела Полина Андреевна на Салаха. - Так нечестно! - Ты худая, места много, вместе веселей, - беззаботно ответил сын Палестины, прикручивая уздечку горбатого прицепа к задку своей колымаги. - Mister, missus, we go Jerusalem! [Мистер, миссис, мы отправляемся в Иерусалим! (искаж. англ.)] - Gorgeous! [Великолепно! (англ.)] - откликнулась на это известие "миссус", и караван тронулся в путь. В знак протеста монахиня прикинулась, что не понимает по-английски, и прикрыла лицо платочком, но американцы не очень-то нуждались в собеседниках. Они были полны энергии, всему бурно радовались, то и дело щелкали маленьким фотографическим аппаратом, а слово "gorgeous" звучало из их уст не реже двух раз в минуту. Когда повозка выехала на открытое пространство, пересеченное уходящей за горизонт шоссейной дорогой, туристы (очевидно, следуя куковскому наставлению) нацепили зеленые очки, что было очень даже неглупо - Полина Андреевна скоро это поняла. Во-первых, в очках не слепило солнце, а во-вторых, цвет стекол, должно быть, компенсировал полное отсутствие зеленой гаммы в пейзаже. Повсюду лишь камни и пыль. Это была та самая равнина, где Иисус Навин, преследуя войско пятерых царей Ханаанских, воскликнул: "Стой, солнце, над Гаваоном, и луна над долиною Аиалонскою!" - и остановилось солнце посреди неба, и не спешило к западу еще один день. У высохшего ручья, где Давид сразил Голиафа, туристы потребовали остановиться. Муж взял в руку камень и свирепо выпятил глаза; супруга, хохоча, наводила на него "кодак". Мимо катились повозки европейского и азиатского вида, ехали всадники, шли пешие, причем последние - почти сплошь русские богомольцы, странно неуместные средь этого пустынного ландшафта. Полина Андреевна уныло подумала, что "арабские кони" Салаха движутся ничуть не быстрее этих ходких мужиков и баб. Несколько паломников спустились к ручью в надежде разжиться водой. Разгребли сухую гальку, но не добыли ни капли. - Одному нашему, из вяземских, о прошлый год тож благость вышла, - подслушала Пелагия обрывок разговора. - Брел он этак вот с Ерусалима в обратку, и разбойники его порезали, насмерть. Сподобился в Святой Земле Богу душу возвернуть. - Вот счастье-то, - позавидовали слушатели. Отправились дальше. Вдали показались холмы - Иудейские горы. Разглядев на одной из вершин развалины крепости (судя по виду, построенной крестоносцами), монахиня покачала головой. Почему люди столько веков сражаются за эту убогую, бесплодную землю? Да стоит ли она того, чтобы из-за нее проливать столько крови? Должно быть, в библейские времена эта равнина была совсем не такой, через нее текли реки, полные молока и меда, повсюду зеленели поля и кущи. А теперь здесь проклятое, выморочное место. Сказано у пророка Иезекииля: "И сделаю землю пустынею из пустынь, и гордое могущество ее престанет, и горы Израилевы опустеют, так что не будет проходящих, и узнают, что Я Господь, когда сделаю землю пустынею из пустынь за все мерзости их, какие они делали". И полезли в голову Пелагии совсем не паломнические, а явственно еретические мысли. Отчего ветхозаветный Бог был так жесток? Почему его заботило лишь одно - достаточно ли истово поклоняются ему евреи? Разве это так важно? И почему Он столь чудесно меняется в Новом Завете? Или это уже другой Бог, а не Тот, что наставлял Иакова и Моисея? Закрестилась, отгоняя богохульные домыслы. Чтобы отвлечься, стала прислушиваться к болтовне Салаха. Тот стрекотал почти без остановки. Поскольку русская пассажирка все попытки завязать разговор встречала суровым молчанием, возница избрал себе в собеседники американскую пару. По-английски он изъяснялся не хуже, чем по-русски, - то есть, с ошибками, но бойко и складно. Очевидно поверив, что Пелагия этого языка не знает, пройдоха заявил, что его жена американка, "красивая и умная, как все американки". Полина Андреевна хмыкнула, но сдержалась. Пока пересекали Аиалонскую долину, Салах все ругал евреев, которые не давали покоя местным жителям ни в древние времена, ни сейчас. При этом он утверждал, что палестинцы обитали здесь всегда, они-то и есть прямые потомки библейских хананейцев. Жили себе и горя не знали, пока из пустыни не явилось жестокое, подлое племя, которое инородцев не считает за людей. У них и в Книге велено: хананеям пощады не давать, истребить их всех без остатка. Вот они и истребляют - и в давние времена, и сейчас. Пелагия слушала не без интереса. В газетах писали, что туземное население Палестины обеспокоено наплывом евреев, которые все гуще заселяют Землю Обетованную, и что дикие арабы подвергают мирных переселенцев грабежу и притеснению. Любопытно было узнать и противоположную точку зрения. Почти две тысячи лет жили без них, и хорошо жили, жаловался Салах. И вот они появились опять. Тихие такие, жалкие. Мы приняли их с миром. Научили возделывать землю, спасаться от жары и от холода. А что теперь? Они расплодились, как мыши, подкупают турок своими европейскими деньгами. Теперь вся лучшая земля у евреев, а наши феллахи батрачат на них за кусок хлеба. Евреи не успокоятся, пока вовсе не прогонят нас с нашей Родины, потому что мы для них не люди. Так в их книгах написано. У них жестокие книги, не то что наш Коран, призывающий быть милосердным к иноверцам. Американцы внимали этим ламентациям не слишком внимательно, то и дело отвлекаясь на достопримечательности ("Look, honey, isn't it gorgeous!"), Пелагия же в конце концов не выдержала: - Our Quaran? [Наш Коран? (англ.)] - повторила она с ядом в голосе. - А кто врал, что православный? - А кто врал, что не понимать английски? - парировал Салах. Полина Андреевна умолкла и до самого вечера рта больше не раскрывала. По горам двигались еще медленней - главным образом из-за верблюда, который подолгу застревал на обочине у каждой колючки, которой удалось пробиться сквозь мертвую почву. Езда заметно ускорилась, лишь когда скверное животное заинтересовалось цветами на шляпке Полины Андреевны. Ощущать затылком горячее, влажное дыхание парнокопытного было не слишком приятно, а один раз за ворот путешественницы упал сгусток вязкой слюны, но монахиня жертвенно терпела эти домогательства и только время от времени отпихивала губастую башку локтем. Переночевали в арабском селении Баб аль-Вад, у Салахова дяди. Эта ночь была еще тягостней предыдущей. В комнате, отведенной госпоже Лисицыной, был земляной пол, и она долго не решалась на него лечь, опасаясь блох. "Лампой Аладдина" воспользоваться тоже не удалось, потому что у двери расположились две женщины с синей татуировкой на щеках и девочка, в грязные волосы которой было вплетено множество серебряных монеток. Они сидели на корточках, разглядывая постоялицу, и обменивались какими-то комментариями. Девочка скоро уснула, свернувшись калачиком, но арабские матроны пялились на красноволосую чужеземку чуть не до самого рассвета. А назавтра выяснилось, что американцы провели ночь самым отличным образом - по совету вездесущего "Кука" растянули в саду гамаки и выспались просто gorgeous. Измученная Пелагия тряслась в хантуре, то и дело проваливаясь в сон. Поминутно вскидывалась от резких толчков, непонимающе озирала лысые вершины холмов, снова начинала клевать носом. Шляпку отдала верблюду, чтоб не приставал. Голову прикрыла газовым шарфом. И вдруг, где-то на рубеже яви и сна прозвучал голос, отчетливо и печально произнесший: "Не успеть". Душу Полины Андреевны почему-то пронзила острая тоска. Путешественница встрепенулась. Сонный морок растаял без следа, мозг очнулся. Что же это я, совсем ума лишилась, сказала себе Пелагия. Тоже туристка выискалась - железная дорога мне нехороша. А день потерян впустую. Какая непростительная, даже преступная глупость! Нужно спешить. Ах, скорей бы Иерусалим! Она подняла голову, стряхнула с ресниц остатки сна и увидела вдали, на холме, парящий в дымке город. Град Небесный Вот он, Иерусалим, поняла Пелагия и приподнялась на скамье. Рука взметнулась к горлу, словно боясь, что прервется дыхание. Сразу забылись и пыль, и жара, и даже таинственный, непонятно откуда донесшийся голос, что вывел паломницу из сонного оцепенения. Салах объяснял на двух языках, что нарочно съехал с шоссе - показать Джерузалем во всей красе; что-то вопили американцы; прядали ушами лошади; дохрупывал шляпку верблюд, а Пелагия зачарованно смотрела на покачивающийся в мареве град, и из памяти сами собой выплывали строки "Откровения": "И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. Он имел двенадцать ворот и на них двенадцать Ангелов. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое яспис, второе сапфир, третье халкидон, четвертое смарагд, пятое сардоникс, шестое сердолик, седьмое хризолит, восьмое вирилл, девятое топаз, десятое хризопрас, одиннадцатое гиацинт, двенадцатое аметист. А двенадцать ворот - двенадцать жемчужин: каждые ворота из одной жемчужины. Улица города - чистое золото, как прозрачное стекло". По-старинному последняя фраза звучала еще прекрасней: "И стогны, града злато чисто, яко стекло пресветло". Вот оно, самое важное место на земле. И правильно, что путь к нему столь тягостен и докучен. Это зрелище нужно выстрадать, ведь свет сияет ярко лишь для зрения, истомленного тьмой. Монахиня спустилась наземь, преклонила колени и прочла радостный псалом "Благослови душе моя, Господа, и вся внутренняя моя святое имя Его", но закончила молитву странно, не по канону: "И вразуми меня, Господи, сделать то, что должно". Хантур тронулся вперед, навстречу Иерусалиму, и город сначала исчез, скрытый ближним холмом, а потом появился вновь, уже безо всякой дымки и нисколько не похожий на град небесный. Потянулись скучные улицы, застроенные одноэтажными и двухэтажными домами. Это был даже не Восток, а какая-то захолустная Европа, и если бы не арабская вязь на вывесках да не фески на головах прохожих, легко было бы вообразить, что находишься где-нибудь в Галиции или Румынии. Перед Яффскими воротами Старого города Полина Андреевна совсем расстроилась. Ну что это в самом деле! Фиакры, банк "Лионский кредит", французский ресторан, даже - о ужас - газетный киоск! Американская пара высадилась у отеля "Ллойд", сдав верблюда швейцару в красной ливрее. Госпожа Лисицына осталась единственной пассажиркой хантура. - Храм Гроба Господня там? - с трепетом спросила она, показывая на зубчатую стену. - Там, но мы туда не едем. Раз ты русская, тебе надо в Миграш а-русим, Русское подворье. - Салах махнул рукой куда-то влево. Повозка поехала вдоль крепостной стены, и через несколько минут путешественница оказалась на небольшой площади, которая словно перенеслась сюда по мановению волшебной палочки прямо из Москвы. Измученный горами и пустынями взор монахини любовно обозрел купола православного храма, безошибочно русские присутственные постройки, указатели с надписями "Хлебопекарня", "Водогрейная", "Народная столовая", "Женский странноприимный дом", "Сергиево подворье". - До свиданья, госпожа, - поклонился Салах, на прощанье ставший очень почтительным - должно быть, надеялся на бакшиш. - Здесь все наши, русские. Захочешь назад Яффо ехать или куда пожелаешь, иди Дамасские ворота, спроси Салах. Там все знают. Бакшиша ему Полина Андреевна не дала - не заслужил, но простилась по-доброму. Жулик, конечно, но все-таки ведь довез. Для удобства богомольцев здесь, как и в Яффском порту, на самом видном месте, под зонтом, сидел сотрудник странноприимного комитета. Объяснял здешние порядки, отвечал на вопросы, размещал на постой согласно званию и средствам: для людей бедных кров и стол стоили всего 13 копеек, но можно было поселиться и с комфортом, за 4 рубля. - Как бы мне повидать отца архимандрита? - спросила Полина Андреевна. - У меня к нему письмо от преосвященного Митрофания, архиерея Заволжского. - Его высокопреподобие в отлучке, - ответил служитель, ласковый старичок в железных очках. - Поехал в Хеврон, участок для школы присмотреть. А вы бы, сударыня, пока отдохнули. У нас баня своя, и даже с дворянским отделением. Прачки хорошие - белье постирать. А то исповедайтесь с дороги. Многие так делают. В храме места недостает, так отец архимандрит благословил в саду шатры-исповедальни поставить, как в раннехристианские времена. И в самом деле, у края площади, под деревьями, стояли четыре палатки, увенчанные золочеными крестами. К каждой стояла очередь: одна очень длинная, две умеренные, а подле четвертого шатра дожидались всего два человека. - Отчего такая неравномерность? - полюбопытствовала Пелагия. - А это, изволите видеть, согласно желанию. Более всего алчут попасть к отцу Ианнуарию, святейшему во всей нашей миссии старцу. Отец Мартирий и отец Корнилий тоже возлюблены богомольцами, хотя, конечно, и менее, чем отец Ианнуарий. А вон туда, к отцу Агапиту, мало кто отваживается. Суровенек и характером невоздержан. Вы уж, милая сударыня, извините, - развел руками старичок. - Исповедальня - не гостиница, разрядов не имеет. Пред Богом все равны. Так что если желаете к отцу Ианнуарию, придется вместе с простыми ожидать - это часа четыре на солнцепеке, не меньше. Некоторые господа, правда, нанимают кого-нибудь заместо себя постоять, но это, ей-богу, грех. - Ничего, я исповедуюсь после, - легкомысленно сказала Полина Андреевна. - Когда жара спадет. А пока определите-ка меня на постой. В эту минуту из исповедальни, пользовавшейся наименьшим спросом у богомольцев (она была ближе всего к площади), донесся крик. Полотняные стенки шатра качнулись, и наружу вылетел чернявый господин в очках, едва не растянувшись на траве. Похоже, очкастый был вытолкнут из обители таинства, что называется, взашей. Кое-как удержавшись на ногах, он ошеломленно уставился на вход, а оттуда высунулся косматый поп с перекошенным от ярости багровым лицом и возопил: - К мойшам своим ступай! В Ров Га-Иуди! Пускай иуды тебя исповедуют! - Ну вот видите! - болезненно вскрикнул странноприимный старичок. - Он опять! - А что такое "Ров Га-Иуди"? - быстро спросила Полина Андреевна, глядя на грозного отца Агапита с чрезвычайным вниманием. - Еврейский квартал в Старом городе. Там, за стеной, есть четыре квартала... Но Пелагия уже не слушала - сделала несколько шагов по направлению к саду, словно боялась пропустить хоть одно слово в разворачивающейся перебранке. Чернявый господин, придя в себя от первого потрясения, тоже стал кричать: - Вы не смеете! Я крещеный! Я на вас отцу архимандриту пожалуюсь! - "Крещеный"! - передразнил исповедник и сплюнул. - Сказано народом: "Жид, как бес: никогда не покается". И еще сказано: "Жида перекрести, да и под лед пусти!" Тьфу на тебя! Тьфу! Изыди! И так свирепо закрестил очкастого, словно собирался ударить его сложенными цальцами сначала в лоб, потом в низ живота, а после еще добавить по правой и левой ключице. От этих угрожающих телодвижений изгнанный попятился, а вскоре и вовсе бежал с поля боя, бормоча и всхлипывая. На двух паломников, дожидавшихся своего череда исповедоваться у отца Агапита, эта сцена произвела сильное впечатление. Они быстренько ретировались - один переместился в очередь к отцу Мартирию, другой - к отцу Корнилию. - Постойте, - окликнул Полину Андреевну старичок. - Я вам покажу, где гостиница для паломниц благородного звания. - Спасибо. Но, знаете, я, пожалуй, все-таки сначала исповедуюсь, - ответила Пелагия. - Как раз и очереди нет. Мнимый брахицефал Когда паломница произнесла положенное "Исповедую Господу моему и вам, отче, все прегрешения мои", священник вдруг спросил: - Что это у вас волосы рыжие? Полина Андреевна непочтительно разинула рот - до того удивилась вопросу. Отец Агапит сдвинул брови: - Часом, не из выкрестов будете? - Нет, - уверила его кающаяся. - Честное слово! Но священник "честным словом" не удовлетворился. - Может, ваш родитель из кантонистов? Имеете ли долю еврейской крови - с отцовской либо с материнской стороны? Рыжины без жидинки не бывает. - Что вы, отче, я совершенно русская. Разве что прадед... - Что, из жидков? - прищурился исповедник. - Ага! У меня глаз верный! - Нет, он приехал из Англии, еще сто лет назад. Но женился на русской, принял православие. Да почему вы так допытываетесь? - А-а, другое дело, - успокоился отец Агапит. - Это ничего, если из Англии. Должно быть, ирландского корня. Тогда понятно. Рыжесть, она ведь двух источников бывает: кельтского и еврейского. Пытал же я вас для того, чтоб по оплошности не опоганить таинство покаяния. Сейчас много жидов и полужидков, кто норовит к православию примазаться. Уж на что жид скверен, а крещеный жид еще втрое того хуже. - Вы потому и того господина прогнали? - У него на роже написано, что из абрашек. Говорю же, у меня глаз. Не допущу святотатства, пускай хоть на костре жгут! Пелагия выразила на лице полное сочувствие подобной самоотверженности, вслух же заметила: - Однако наша церковь приветствует новообращенных, в том числе и из иудейской веры... - Не церковь, не церковь, а глупцы церковные! После заплачут, да поздно будет. Что это: дурь или бесовское наущение - в стадо белых овец черную пускать! Поп тут же и пояснил свою не вполне ясную аллегорию: - Есть овцы белые, что пасутся на склонах горних, близ взора Божия. А есть овцы черные, их пастбище - низины земные, где произрастают плевелы и терновники. Белые овцы - христиане, черные - евреи. Пускай жиды жрут свои колючки, лишь бы к нашему стаду не прибивались, не портили белизну руна. Сказано на Шестом Вселенском Соборе: у жида не лечись, в бане с ним не мойся, в друзья его не бери. А для того чтоб Божье стадо с паршивыми овцами не смешивалось, существуем мы, Божьи овчарки. Если чужая овца к нашей пастве подбирается, мы ее клыками за ляжки, да трепку ей, чтоб прочим неповадно было. - А если наоборот? - спросила Пелагия с невинным видом. - Если кто захочет из белого стада в черное? Есть ведь такие, кто отрекается от христианства и принимает иудаизм. Мне вот рассказывали про секту "найденышей"... - Христопродавцы! - загрохотал отец Агапит. - А вожак ихний Мануйла - бес, присланный из преисподни, чтобы Сына Человеческого вторично сгубить! Мануйлу того нужно в землю вбить и колом осиновым проткнуть! Голос Полины Андреевны стал еще тише, еще бархатней: - Отче, а еще мне говорили, что этот нехороший человек будто бы подался в Святую Землю... - Здесь он, здесь! Прибыл глумиться над Гробом Господним. Видели его на Пасху, смущал богомольцев своими соблазнами и некоторых соблазнил! Его уж и сами жиды хотели камнями побить, даже им от него тошнотворно! Убежал, скрылся, змей. Эх, братьев бы сюда! - У вас есть братья? - наивно спросила паломница. Агапит грозно улыбнулся. - Есть, и много. Не по крови - по душе. Витязи православия, Божьи защитники. Слыхала про "Христовых опричников"? Полина Андреевна улыбнулась, словно поп сообщил ей нечто очень приятное. - Слышала, и в газетах читала. Одни об этих людях хорошо отзываются, другие плохо. Мол, бандиты и громилы. - Это жиды врут и поджидки! Ах, знали бы вы, дочь моя, сколь жестоко они притесняют здесь меня! - пожаловался отец Агапит. - В России-то нашим отрадно, там снизу своя земля греет, а по бокам верная братия. Там мы сильны. А на чужбине одному горько, тяжко. Это признание ужасно взволновало отзывчивую собеседницу. - Как? - в беспокойстве вскричала она. - Разве вы не имеете здесь, на Святой Земле, единомышленников? Кто же защитит белых овечек от черных? Где же эти ваши "опричники"? - Там, где им и надлежит быть: в России-матушке. В Москве, Киеве, Полтаве, Житомире. - В Житомире? - переспросила Полина Андреевна с живейшим интересом. - Да, житомирцы - витязя верные, боевитые. Жидам спуску не дают, а пуще того приглядывают за поджидками. Если б Мануйла этот пакостный стал в Житомире воду мутить, или тот носатый, которого я давеча вытолкал, посмел мне, особе духовного звания, грозить, тут же бы из них и дух вон! Воспоминание о недавней перебранке вновь привело отца Агапита в раздражение. - Архимандриту он нажалуется! А тот, ирод, только рад будет. Высокопреподобный наш одержим бесом всетерпенства, я ему как кость в горле. Изгонят меня отсюда, сестра, - горько произнес ревнитель чистоверия. - Неугоден я им своей непреклонностью. Придешь в другой раз исповедоваться - а меня уж и нет. - Так вы тут совсем один? - разочарованно протянула Полина Андреевна и как бы про себя добавила. - Ах, это не то, совсем не то. - Что "не то"? - удивился поп. Тут паломница убрала с лица всякую умильность и посмотрела на отца Агапита в упор, испытывая нехристианское желание сказать неприятному человеку гадость - да такую, чтоб проняло. Ничего, можно, поддалась она искушению. Если б была в рясе, то нехорошо, а в платье позволительно. - Вы сами-то не еврейских кровей будете? - спросила Полина Андреевна. - Что?! - Знаете, отче, я в университете слушала лекции по антропологии. Точно вам говорю: ваша матушка или, может, бабка согрешила с евреем. Посмотритесь в зеркало: межглазничное пространство у вас узкое - явственно семитского типа, нос хрящеватый, некоторая курчавость наблюдается, опять же характерные уши, а главное - форма черепа самая что ни на есть брахицефальная... - Какая?! - в ужасе воскликнул отец Агапит, хватаясь за голову (которая, если быть точным, скорее относилась к долихоцефальному типу). - Ну уж нет, - покачала головой Пелагия. - Не буду я рисковать, у еврея исповедоваться. Лучше к отцу Ианнуарию в очереди постою. И с этими словами вышла из шатра, очень собою довольная. Оказалось, что один богомолец у шатра все же стоит: мужик в большой войлочной шапке, чуть не до самых глаз заросший густой бородой. - Вы лучше к другим священникам ступайте, - посоветовала ему госпожа Лисицына. - Отцу Агапиту нездоровится. Крестьянин ничего не ответил, да еще и отвернулся - видно, не хотел перед исповедью оскверняться женосозерцанием. Но когда паломница отошла, все же обернулся и проводил ее взглядом. Тихонько промурлыкал: - Нуте-с, нуте-с... VIII ХРИСТОВЫ ОПРИЧНИКИ Бердичевского укусила муха Матвея Бенционовича было прямо не узнать, словно подменили человека - об этом говорили и подчиненные, и знакомые, и домашние. Куда подевалась всегдашняя мягкость, готовность конфузиться из-за всякой мелочи? Обыкновение смотреть в сторону при разговоре? Мямлить и сопровождать речь паразитическими выражениями, всякими там "знаете ли", "с вашего позволения" и "в сущности говоря"? Наконец, потешная привычка в малейшем затруднении хватать себя пальцами за длинный нос и крутить его наподобие винта или шурупа? Губастый и несколько безвольный рот Бердичевского теперь постоянно пребывал в состоянии решительной поджатости, карие глаза обрели блеск плавящейся стали и сделались отчасти оранжевыми, а речь обрела сухость и отрывистость. Одним словом, милейший, интеллигентный человек превратился в совершенного прокурора. Первыми