сухой, короткий, почти неразличимый средь  грохота
ракет и шутих, взлетавших в звездное небо.
     Эраст Петрович вернулся один. Встал у порога, вытер покрытый  испариной
лоб. Сказал, клацая зубами:
     - Знаешь, что он прошептал? "Господи, какое счастье".
     Долго так и было: Ангелина сидела с закрытыми  глазами,  из-под  ресниц
текли слезы, а Фандорин стоял, не решаясь войти.
     Наконец она встала. Подошла к  нему,  обняла,  несколько  раз  страстно
поцеловала - в лоб, в глаза, в губы.
     - Ухожу я, Эраст Петрович. Не поминайте злом.
     - Ангелина...  -  Лицо  коллежского  советника,  и  без  того  бледное,
посерело. - Неужто из-за этого упыря, выродка...
     - Мешаю я вам, с пути сбиваю, - перебила она, не слушая. - Сестры  меня
давно зовут, в Борисоглебскую обитель. И с самого начала так следовало,  как
батюшки не стало. Да ослабела я с вами, праздника возжелала. Вот и  кончился
он, праздник. На то и праздник, чтоб недолго. Издали буду за вами  смотреть.
И Бога за вас молить. Делайте, как вам душа подсказывает, а коли что не  так
- ничего, я отмолю.
     - Нельзя тебе в м-монастырь. - Фандорин заговорил быстро,  сбивчиво.  -
Ты не такая, как они, ты живая, г-горячая. Не выдержишь ты. И я  без  т-тебя
не смогу.
     - Вы сможете, вы сильный. Трудно вам со мной. Без меня легче будет... А
что я живая да горячая, так и сестры  такие  же.  Богу  холодные  не  нужны.
Прощайте, прощайте. Давно я знала - нельзя нам.
     Эраст Петрович потерянно  молчал,  чувствуя,  что  нет  таких  доводов,
которые заставят  ее  переменить  решение.  И  Ангелина  молчала,  осторожно
гладила его по щеке, по седому виску.
     Из ночи,  с  темных  улиц,  не  в  лад  прощанию,  накатывал  ликующий,
неумолчный звон пасхальных колоколов.
     - Ничего,  Эраст  Петрович,  -  сказала  Ангелина.  -  Ничего.  Христос
воскресе.