шкой. Пришлось оставить икающего сторожа, отвесить воскресшему добавки. Едва тот ткнулся носом в пол, пришел в себя другой - встал на четвереньки и шустро пополз к выходу. Эраст Петрович кинулся за ним, оглушил. В углу копошился третий, а на улице, где Маса разложил свою икэбану, тоже происходил непорядок: в свете фонаря было видно, как кучер зубами пытается развязать узел на локтях у подельника. Фандорин подумал, что похож сейчас на клоуна в цирке, который подбросил вверх несколько шариков и теперь не знает, как со всеми ними управиться - пока подберешь с пола один, сыплются другие. Бросился в угол. Темноволосый бандит (уж не тот ли самый Юзек?) не только очнулся, но и успел достать нож. Удар, для верности еще один. Лег. И со всех ног к пролеткам - пока те трое не расползлись. Черт, куда же провалился Маса? x x x Но фандоринский камердинер так и не добрался до подполковника Данилова, беспомощно топтавшегося со своими людьми у дома Варваринского общества. На первом же углу ему под ноги бросился юркий человечек, еще двое навалились сверху, заломили руки. Маса рычал и даже пытался кусаться, но скрутили его крепко, профессионально. - Евстратьпалыч! Один есть! Китаеза! Говори, ходя, где пальба? Масу дернули за косу - с головы слетел парик. - Ряженый! - торжествующе закричал тот же голос. - А рожа косоглазая, японская! Шпион, Евстратьпалыч! Подошел еще один, в шляпе-котелке. Похвалил: - Молодцы. Нагнулся к Масе: - Здравия желаю, ваше японское благородие. Я надворный советник Мыльников, особый отдел Департамента полиции. Каково ваше имя, звание? Задержанный попытался злобно лягнуть надворного советника в голень, но не преуспел. Тогда шипяще заругался по-чужестранному. - Что уж браниться, - укорил его Евстратий Павлович, держась на расстоянии. - Попались - не чирикайте. Вы, должно быть, офицер японскою генерального штаба, дворянин? Я тоже дворянин. Давайте уж честь по чести. Что вы тут затеяли? Что за стрельба, что за беготня? Посвети-ка мне, Касаткин. В желтом круге электрического света возникла перекошенная от ярости узкоглазая физиономия, блестящий ежик коротко стриженных волос. Мыльников растерянно пролепетал: - Это же... Здрасьте, господин Маса... - Скорько рет скорько зим, - прошипел фандоринский камердинер. Слог третий, в котором Рыбников попадает в переплет Все последние месяцы Василий Александрович Рыбников (ныне Стэн), жил лихорадочной, нервической жизнью, переделывая сотню дел за день и отводя на сон не более двух часов (которых ему, впрочем, совершенно хватало - просыпался он всегда свежим, как огурчик). Но поздравительная телеграмма, полученная им наутро после крушения на Тезоименитском мосту, освобождала бывшего штабс-капитана от рутинной работы, позволив целиком сосредоточиться на двух главных заданиях, или, как он про себя их называл, "проэктах". Все, что необходимо было сделать на предварительной стадии, новоиспеченный корреспондент Рейтера исполнил в два первые дня. Для подготовки главного "проэкта" (речь шла о передаче крупной партии некоего товара) достаточно было всего лишь отправить получателю с легкомысленной кличкой Дрозд письмо внутригородской почтой - мол, ждите поставку в течение одной-двух недель, все прочее согласно договоренности. По второму "проэкту", второстепенному, но все равно очень большого значения, хлопот тоже было немного. Кроме уже поминавшихся телеграмм в Самару и Красноярск, Василий Александрович заказал в стеклодувной мастерской две тонкие спиральки по представленному им чертежу, доверительно шепнув приемщику, что это детали спиртоочистительного аппарата для домашнего употребления. По инерции или, так сказать, в pendant суетливой питерской жизни, еще денька два-три Рыбников побегал по московским военным учреждениям, где корреспондентская карточка обеспечивала ему доступ к разным осведомленным лицам - известно ведь, как у нас любят иностранную прессу. Самозваный репортер узнал много любопытных и даже полуконфиденциальных сведений, которые, будучи сопоставлены и проанализированы, превращались в сведения уже совершенно конфиденциальные. Однако затем Рыбников спохватился и всякое интервьюирование прекратил. По сравнению с важностью порученных ему "проэктов", все это была мелочь, из-за которой не стоило рисковать. Усилием воли Василий Александрович подавил зуд активной деятельности, выработанный долгой привычкой, и заставил себя побольше времени проводить дома. Терпеливость и умение пребывать в неподвижности - тяжкое испытание для человека, который привык ни минуты не сидеть на месте, но Рыбников и тут проявил себя молодцом. Из человека энергического он мигом превратился в сибарита, часами просиживающего в кресле у окна и разгуливающего по квартире в халате. Новый ритм его жизни отлично совпал с распорядком веселых обитательниц "Сен-Санса", которые просыпались к полудню и часов до семи вечера разгуливали по дому в папильотках и шлепанцах. Василий Александрович в два счета наладил с девушками чудесные отношения. В первый день барышни еще дичились нового жильца и оттого строили ему глазки, но очень скоро распространился слух, что это Беатрискин дуся, и лирические поползновения сразу прекратились. На второй день "Васенька" уже стал всеобщим любимцем. Он угощал девиц конфектами, с интересом выслушивал их вранье, да к тому же еще и бренчал на пианино, распевая чувствительные романсы приятным, немножко слащавым тенором. Рыбникову и в самом деле было интересно общаться с пансионерками. Он обнаружил, что эта болтовня, если ее правильно направить, дает не меньше пользы, чем рискованная беготня по фальшивым интервью. Заведение графини Бовада было поставлено на хорошую ногу, сюда наведывались мужчины с положением. Иногда в салоне они обсуждали между собой служебные дела, да и потом, уже в отдельном кабинете, разнежившись, бывало, обронят что-нибудь совсем уж любопытное. Должно быть, полагали, что пустоголовые барышни все равно ничего не поймут. Девушки и вправду разумом были не Софьи Ковалевские, но обладали цепкой памятью и ужасно любили сплетничать. Таким образом, чаепития у пианино не только помогали Василию Александровичу убивать время, но и давали массу полезных сведений. К сожалению, в первый период добровольного штабс-капитанова отшельничества воображение барышень было всецело поглощено сенсацией, о которой гудела вся первопрестольная. Полиция наконец захватила знаменитую шайку "лихачей". В Москве об этом писали и говорили больше, чем о Цусиме. Известно было, что на поимку дерзких налетчиков был прислан специальный отряд самых лучших сыщиков из Петербурга - москвичам это льстило. Про рыжую Манон по прозвищу "Вафля" знали, что к ней хаживал один из "лихачей", красавец-поляк, настоящий цыпа-ляля, поэтому теперь Вафля носила черное и держалась загадочно. Остальные девочки ей завидовали. В эти дни Василий Александрович не раз ловил себя на том, что думает о соседке по купе - возможно, оттого, что Лидина была полной противоположностью чувствительным, но грубым душой обитательницам "Сен-Санса". Рыбникову вспоминалось, как Гликерия Романовна бросилась к стоп-крану или как она, бледная, с закушенной губой, перетягивает обрывком юбки разорванную артерию на ноге у раненого. Удивляясь на самого себя, затворник гнал эти картины прочь, они не имели к его жизни и нынешним интересам никакого отношения. Для моциона отправлялся на прогулку по бульварам - до Храма Спасителя и обратно. Москву Василий Александрович знал не очень хорошо, и поэтому ужасно удивился, случайно взглянув на табличку с названием улицы, что уходила от прославленного собора наискось и вверх. Улица называлась "Остоженка". "Дом Бомзе на Остоженке", как наяву услышал Василий Александрович мягкий, по-петербургски чеканящий согласные голос. Прошелся вверх по асфальтовой, застроенной красивыми домами улице, но вскоре опомнился и повернул обратно. И все же с того раза у него вошло в привычку, дойдя до конца бульварной подковы, делать петельку с захватом Остоженки. Проходил Рыбников и мимо доходного дома Бомзе - шикарного, четырехэтажного. От праздности настроение у Василия Александровича было непривычно-рассеянное, так что, поглядывая на узкие венские окна, он даже позволял себе немножко помечтать о том, чего никогда и ни за что произойти не могло. Ну, и домечтался. На пятый день прогулок, когда мнимый репортер, постукивая тросточкой, спускался по Остоженке к Лесному проезду, его окликнули из пролетки: - Василий Александрович! Вы? Голос был звонкий, радостный. Рыбников так и замер, мысленно проклиная свое легкомыслие. Медленно повернулся, изобразил удивление. - Куда же вы пропали? - возбужденно щебетала Лидина. - Как не стыдно, ведь обещали! Почему вы в штатском? Отличный пиджак, вам в нем гораздо лучше, чем в том ужасном мундире! Что чертежи? Последний вопрос она задала, уже спрыгнув на тротуар, шепотом. Василий Александрович осторожно пожал узкую руку в шелковой перчатке. Он был растерян, что с ним случалось крайне редко - можно сказать, даже вовсе никогда не случалось. - Плохо, - промямлил наконец. - Вынужден скрываться. Потому и в штатском. И не пришел тоже поэтому... От меня сейчас, знаете ли, лучше держаться подальше. - Для убедительности Рыбников оглянулся через плечо и понизил голос. - Вы езжайте себе, а я пойду. Не нужно привлекать внимание. Лицо Гликерии Романовны стало испуганным, но она не тронулась с места. Тоже оглянулась, и - ему, в самое ухо: - Военный суд, да? И что - каторжные работы? Или... или хуже? - Хуже. - Он чуть отстранился. - Что поделаешь, сам виноват. Кругом виноват. Правда, Гликерия Романовна, милая, пойду я. - Ни за что на свете! Чтоб я бросила вас в беде! Вам, наверное, нужны деньги? У меня есть. Пристанище? Я что-нибудь придумаю. Господи, какое несчастье! - в глазах дамы заблестели слезы. - Нет, благодарю. Я живу у... у тети, сестры покойной матушки. Ни в чем не нуждаюсь. Видите, каким я щеголем... Право же, на нас смотрят. Лидина взяла его за локоть. - Вы правы. Садитесь в коляску, мы поднимем верх. И не стала слушать, усадила - он уже знал, что эту не переупрямишь. Примечательно, что железная воля Василия Александровича в эту минуту не то чтобы ослабела, но как бы на время отвлеклась, и нога сама ступила на подножку. Прокатились по Москве, разговаривая о всякой всячине. Поднятый фартук коляски придавал самой невинной теме пугающую Рыбникова интимность. Несколько раз он принимал твердое решение выйти у первого же угла, но как-то не складывалось. Лидину же более всего волновало одно - как помочь бедному беглецу, над которым навис безжалостный меч законов военного времени. Когда Василий Александрович наконец распрощался, пришлось пообещать, что завтра он придет на Пречистенский бульвар. Лидина будет снова ехать на извозчике, увидит его будто по случайности, окликнет, и он снова к ней сядет. Ничего подозрительного, обычная уличная сценка. Давая обещание, Рыбников был уверен, что не исполнит его, но назавтра с волей железного человека вновь приключился уже поминавшийся необъяснимый феномен. Ровно в пять ноги сами принесли корреспондента к назначенному месту, и прогулка повторилась. То же случилось и на следующий день, и в день после этого. В их отношениях не было и тени флирта - за этим Рыбников следил строго. Никаких намеков, взглядов или, упаси Боже, вздохов. Разговоры по большей части были серьезные, да и тон вовсе не такой, в каком мужчины обыкновенно разговаривают с красивыми дамами. - Мне с вами хорошо, - призналась однажды Лидина. - Вы не похожи на остальных. Не интересничаете, не говорите комплиментов. Чувствуется, что я для вас не существо женского пола, а человек, личность. Никогда не думала, что смогу дружить с мужчиной и что это так приятно! Должно быть, что-то переменилось в выражении его лица, потому что Гликерия Романовна покраснела и виновато воскликнула: - Ах, какая я эгоистка! Думаю только о себе! А вы на краю бездны! - Да, я на краю бездны... - глухо пробормотал Василий Александрович, и так убедительно у него это прозвучало, что на глаза Лидиной навернулись слезы. x x x Гликерия Романовна теперь думала о бедном Васе (про себя называла его только так) все время - и до встреч, и после. Как ему помочь? Как спасти? Он рассеянный, беззащитный, не приспособленный для военной службы. Что за глупость надевать на такого офицерскую форму! Достаточно вспомнить, как он в этом наряде смотрелся! Ну, потерял какие-то чертежи, велика важность! Скоро война закончится, никто об этих бумажках и не вспомнит, а жизнь хорошего человека будет навсегда сломана. Каждый раз являлась на свидание окрыленная, с новым планом спасения. То предлагала нанять искусного чертежника, который сделает точь-в-точь такой же чертеж. То придумывала, что обратится за помощью к большому жандармскому генералу, своему доброму знакомому, и тот не посмеет отказать. Всякий раз, однако, Рыбников переводил разговор на отвлеченности. О себе рассказывал скупо и неохотно. Лидиной очень хотелось узнать, где и как прошло его детство, но Василий Александрович сообщил лишь, что маленьким мальчиком любил ловить стрекоз, чтоб потом пускать их с высокого обрыва и смотреть, как они зигзагами мечутся над пустотой. Еще любил передразнивать голоса птиц - и правда, до того похоже изобразил кукушку, сороку и лазоревку, что Гликерия Романовна захлопала в ладоши. На пятый день прогулок Рыбников возвращался к себе в особенной задумчивости. Во-первых, потому что до перехода обоих "проэктов" в ключевую стадию оставалось менее суток. А во-вторых, потому, что знал: с Лидиной он нынче виделся в последний раз. Гликерия Романовна сегодня была особенно мила. Ей пришло в голову сразу два плана рыбниковского спасения: один уже поминавшийся, про жандармского генерала, и второй, который ей особенно нравился - устроить бегство за границу. Она увлеченно расписывала преимущества этой идеи, возвращалась к ней снова и снова, хотя он сразу сказал, что не получится - арестуют на пограничном пункте. Беглый штабс-капитан шагал вдоль бульвара с непреклонно выпяченной челюстью, от задумчивости в зеркальные часы совсем не поглядывал. Правда, достигнув пансиона и войдя в свою отдельную квартиру, по привычке к осторожности выглянул-таки из-за занавески. И заскрипел зубами: у тротуара напротив стоял извозчичий экипаж с поднятым верхом - и это несмотря на ясную погоду. Возница пялился на окна "Сен-Санса", седока же было не видно. В голове Рыбникова замелькали быстрые, обрывистые мысли. Как? Почему? Графиня Бовада? Исключено. Но больше никто не знает. Старые контакты оборваны, новые еще не завязались. Версия могла быть только одна: чертово агентство Рейтера. Кто-нибудь из проинтервьюированных генералов пожелал внести какие-то исправления или дополнения, позвонил в московское представительство Рейтера и обнаружил, что никакого Стэна там не числится. Переполошился, сообщил в Охранное... Но даже если так - как его нашли? И тут вероятность получалась всего одна: случайно. Кто-то из особенно везучих агентов по словесному описанию (эх, надо было хотя бы поменять гардероб!) опознал на улице и теперь ведет слежку. Но если случайно, дело поправимое, сказал себе Василий Александрович и сразу успокоился. Прикинул расстояние до коляски: шестнадцать, нет семнадцать шагов. Мысли стали еще короче, еще стремительней. Начать с седока, он профессионал... Сердечный припадок... Я тут живу - помоги-ка, братец, занести... Беатриса будет недовольна... Ничего, назвалась груздем... А коляску? Вечером, это можно вечером. Додумывал уже на ходу. Неспешно, позевывая, вышел на крыльцо, потянулся. Рука небрежно помахивала длинным мундштуком - пустым, без папиросы. Еще Рыбников достал из кармана плоскую таблетницу, вынул из нее что-то, сунул в рот. Проходя мимо извозчика, заметил, как тот косится на него. Василий Александрович на кучера никакого внимания. Зажал мундштук зубами, быстро отдернул фартук на пролетке - и замер. В экипаже сидела Лидина. Мертвенно побледнев, Рыбников выдернул изо рта мундштук, закашлялся, сплюнул в платок. Она нисколько не выглядела смущенной. С хитрой улыбкой сказала: - Так вот вы где живете, господин конспиратор! У вашей тетушки красивый дом. - Вы за мной следили? - выдавил Василий Александрович, думая: еще бы секунда, доля секунды, и... - Ловко, да? - засмеялась Гликерия Романовна. - Сменила извозчика, велела ехать шагом, на отдалении. Сказала, что вы мой муж, что я подозреваю вас в измене. - Но... зачем? Она стала серьезной. - Вы так на меня посмотрели, когда я сказала "до завтра"... Я вдруг почувствовала, что вы завтра не придете. И вообще больше никогда не придете. А я даже не знаю, где вас искать... Я же вижу, что наши встречи отягощают вашу совесть. Вы думаете, что подвергаете меня опасности. И знаете, что я придумала? - оживленно воскликнула Лидина. - Познакомьте меня с вашей тетей. Она - ваша родственница, я - ваш друг. Вы не представляете, какая сила - две женщины, вступившие в союз. - Нет! - отшатнулся Рыбников. - Ни в коем случае! - Ну так я сама войду, - объявила Лидина, выражение лица у нее сделалось таким же, как в коридоре курьерского поезда. - Хорошо, если вы так хотите... Но я должен предварить тетушку, у нее больное сердце, она вообще очень не любит неожиданностей, - в панике понес чушь Василий Александрович. - Тетя содержит пансион для благородных девиц. Там свои правила... Давайте завтра. Да-да, завтра. Ближе к вече... - Десять минут, - отрезала она. - Жду десять минут, потом войду сама. И демонстративно взялась за алмазные часики, что висели у нее на шее. x x x Графиня Бовада была особой редкостной сообразительности, это Рыбников про нее давно знал. Она поняла с полуслова, не потратила ни секунды на вопросы и сразу перешла к действию. Вряд ли какая-нибудь другая женщина была бы способна за десять минут превратить бордель в пансион для благородных девиц. Ровно десять минут спустя (Рыбников подсматривал из-за шторы) Гликерия Романовна расплатилась с извозчиком и с решительным видом вышла из коляски. Дверь ей открыл солидный швейцар, с поклоном повел по коридору навстречу звукам фортепиано. Пансион приятно удивил Лидину богатством убранства. Немножко странным ей показалось, что в стенах кое-где торчат гвоздики - будто там висели картины, но их сняли. Должно быть, унесли протирать пыль, рассеянно подумала она, волнуясь перед важным разговором. В уютном салоне две хорошеньких девушки в гимназической форме старательно наигрывали в четыре руки "Собачий вальс". Приподнялись, сделали неловкий книксен, хором сказали: "Бонжур, мадам". Гликерия Романовна ласково улыбнулась их смущению. Когда-то она сама была такой же дикаркой, росла в искусственном мирке Смольного института: полудетские мечты, тайное чтение Флобера, девичьи откровения в тиши дортуара... Здесь же, у пианино, стоял Вася - его некрасивое, но милое лицо выглядело сконфуженным. - Тетенька ждет вас. Я провожу, - пробормотал он, пропуская Лидину вперед. Фира Рябчик (амплуа "гимназистка") придержала Рыбникова за полу пиджака: - Вась, это твоя благоверная? Характерная дамочка. Не трусь, обойдется. Мы остальных по комнатам заперли. Слава Богу, и она, и Лионелка по дневному времени были еще не накрашены. А из дверей навстречу гостье уже плыла Беатриса - величественная, как мать-императрица Мария Федоровна. - Графиня Бовада, - представилась она с любезной улыбкой. - Васюша мне столько о вас рассказывал! - Графиня? - пролепетала Лидина. - Да, мой покойный муж был испанским грандом, - скромно обронила Беатриса. - Прошу пожаловать в кабинет. Прежде чем последовать за хозяйкой, Гликерия Романовна шепнула: - Так вы в свойстве с испанскими грандами? Любой другой непременно бы похвастался. Все-таки вы необыкновенный. В кабинете было уже легче. Графиня держалась уверенно, инициативы из рук не выпускала. Идею бегства за границу горячо одобрила. Сказала, что документы для племянника достанет, самые надежные. Затем разговор двух дам повернул в географическую сторону: куда бы эвакуировать обожаемого "Васюшу", При этом выяснилось, что вдова испанского гранда объездила чуть не весь мир. С особенным чувством она отзывалась о Порт-Саиде и Сан-Франциско. Рыбников в обсуждении участия не принимал, лишь нервно похрустывал пальцами. Ничего, говорил он себе мысленно. Завтра 25-ое, а там все равно. Слог четвертый, в котором Фандорину делается страшно Мрачное бешенство - так вернее всего было бы обозначить настроение, в котором пребывал Эраст Петрович. За долгую жизнь ему случалось не только одерживать победы, но и терпеть поражения, но, кажется, никогда еще он не чувствовал себя столь глупо. Должно быть, так ощущает себя китобой, гарпун которого, вместо того чтоб пронзить кашалота, расшугал стайку мелких рыбешек. Ну разве можно было усомниться в том, что треклятый Брюнет и есть японский агент, устроивший диверсию? Виновно было нелепое стечение обстоятельств, но это служило инженеру слабым утешением. Драгоценное время было потрачено попусту, след безнадежно упущен. Московский градоначальник и сыскная полиция хотели выразить Фандорину сердечную благодарность за поимку обнаглевшей банды, но Эраст Петрович ушел в тень, все лавры достались Мыльникову и его филерам, которые всего лишь доставили связанных налетчиков в ближайший участок. Между инженером и надворным советником состоялось объяснение, причем Евстратий Павлович и не думал запираться. Глядя на Фандорина своими выцветшими от разочарования в человечестве глазами, Мыльников без тени смущения признался: да, приставил филеров и сам перебрался в Москву, ибо по старой памяти знает - у Эраста Петровича уникальный нюх, так вернее выйдешь на след, чем самому подметки стаптывать. Хоть диверсантов и не добыл, но в накладе не остался - за варшавских гоп-стопников получит благодарность начальства и наградные. - А вы чем обзываться, лучше рассудили бы, что нам с вами резонней будет поладить, - миролюбиво заключил Евстратий Павлович. - Куда вы без меня? У вашей железномерии и прав нет дознание вести. А у меня есть, опять же прихватил из Питера лучших ищеек, молодцы один к одному. Давайте, Эраст Петрович, сговоримся по-доброму, по-товарищески. Голова будет ваша, руки-ноги наши. В том, что предлагал этот малопочтенный господин, резон и в самом деле имелся. - По-доброму так по-доброму. Только учтите, Мыльников, - предупредил его Фандорин, - вздумаете хитрить и действовать у меня за спиной, ц-церемониться не стану. Я жалобы начальству писать не буду, поступлю проще: нажму у вас на животе секретную точку бакаяро - тут вам и конец. И никто не догадается. Никакой точки бакаяро в природе не существовало, но Евстратий Павлович, знавший, как ловко Фандорин владеет всякими японскими фокусами, изменился в лице, - Не пугайте, и так здоровья не осталось. Чего мне с вами хитрить? Одно дело делаем. Я того мнения придерживаюсь, что без вашей японской чертовщины нам беса этого, который мост взорвал, не выловить! Тут клин клином надо, ворожбу ворожбой. Эраст Петрович чуть поднял брови - не придуривается ли собеседник, но вид у надворного советника был самый серьезный, а в глазах зажглись огоньки. - Вы что ж думаете, у Мыльникова мозгов и сердца нету? Не вижу ничего, не задумываюсь? - Евстратий Павлович оглянулся, понизил голос. - Государь наш кто? Помазанник Божий, верно? Значит, Господь должен его от японца безбожного оберегать, так? А что творится? Лупцуют христолюбивое воинство в хвост и в гриву! И кто лупцует-то? Народишко мелкий, слабосильный. Оттого это, что за японцем Сатана стоит, это он желторожим силы придает. А от нашего государя Всевышний Вершитель отступился, не хочет помогать. Я тут в департаменте рапорт секретный прочел, из Архангельской губернии. Старец там один, раскольник, вещает: мол, Романовым определено править триста лет и не долее, такой на них положен предел. И эти триста лет на исходе. За то и вся Русь кару несет. А ну как правда? Инженеру надоело слушать бред. Поморщившись, он сказал: - Бросьте ваши филерские штучки. Если мне захочется поговорить с кем-нибудь о судьбе царской династии, я найду себе собеседника не из Особого отдела. Будете работать или устраивать д-дурацкие провокации? - Работать, работать, - зашелся Мыльников деревянным смехом, но искорки в глазах не погасли. x x x Между тем эксперты закончили осмотр места катастрофы и представили заключение, полностью подтвердившее фандоринскую версию. Взрыв умеренной силы, вызвавший обрушение, был произведен зарядом мелинита массой 12-14 фунтов, то есть по мощи примерно соответствовал шестидюймовому артиллерийскому снаряду. Любой другой мост на Николаевской дороге, скорее всего, выдержал бы сотрясение такой силы, но только не ветхий Тезоименитский, да еще во время прохождения тяжелого состава. Диверсанты выбрали место и момент со знанием дела. Разъяснилась и загадка, как злоумышленникам удалось разместить мину на тщательно охраняемом объекте и взорвать ее прямо под колесами военного эшелона. Эксперты обнаружили в точке разлома кожаные лоскутки непонятного происхождения и микроскопические частицы плотного лабораторного стекла. Поломав голову, дали заключение: кожаный продолговатый футляр цилиндрической формы и узкая стеклянная трубка спиралевидной формы. Этого Эрасту Петровичу было достаточно, чтобы восстановить картину произошедшего. Мелинитовый снаряд был помещен в кожаный корпус - что-нибудь вроде чехла для кларнета либо иного узкого духового инструмента. Оболочки не было вовсе - она лишь утяжелила бы мину и ослабила ударную силу. Взрыватель использован химический, с замедлителем - инженер читал о таких. Стеклянная трубочка, в которой находится гремучая ртуть, прокалывается иглой, однако ртуть вытекает не моментально, а полминуты или минуту, в зависимости от длины и конфигурации трубки. Сомнений не оставалось: бомба была сброшена с курьерского, который шел непосредственно перед эшелоном. Ситуация, при которой два поезда оказались в опасной близости друг от друга, была подстроена искусственно - при помощи фальшивой депеши, переданной колпинским телеграфистом (который, разумеется, исчез бесследно). Некоторое время Фандорин ломал голову над тем, как именно была сброшена мина. Через окно купе? Вряд ли - слишком велик риск, что футляр, ударившись о настил моста, отлетит в реку. Потом догадался - через сливное отверстие в уборной. Затем и узкий чехол. Эх, если б свидетельница не сунулась со своим подозрительным брюнетом! Действовать бы, как собирался вначале: переписать пассажиров, да допросить. Даже если б пришлось всех отпустить, теперь можно было бы опросить их заново - наверняка вспомнили бы путешествующего музыканта, и очень вероятно, что он был не один, а в компании... Когда тайна катастрофы была разгадана, Эрасту Петровичу стало не до уязвленного самолюбия, явилась забота поосновательней. Вся работа инженера в железнодорожной жандармерии (или, как ее обозвал Мыльников, "железномерии"), длившаяся уже целый год, была направлена на одно: защитить самый уязвимый участок в анатомии недужного российского динозавра - его главную, хребтовую артерию. Предприимчивый японский хищник, атаковавший израненного исполина с самых разных сторон, рано или поздно должен был сообразить, что ему не нужно сбивать противника с ног, довольно перегрызть его единственный кровоснабжающий сосуд - Транссибирскую магистраль. Оставшись без боеприпасов, продовольствия и подкреплений, Маньчжурская армия будет обречена. Тезоименитский мост - не более, чем проба сил. Движение по нему будет полностью восстановлено через две недели, пока же поезда идут в обход по псковско-старорусской ветке, теряя всего несколько часов. Но если б подобный удар был нанесен в любой точке за Самарой, откуда магистраль вытягивается единой ниткой протяженностью в восемь тысяч верст, это вызвало бы остановку сообщения минимум на месяц. Армия Линевича окажется в катастрофическом положении. И потом, кто мешает японцам устраивать диверсии одну за другой? Правда, Транссиб - дорога новая, построенная по современной технологии. Год проведен не впустую - налажена неплохая система охраны, да и сибирские мосты не чета Тезоименитскому, десятью фунтами мелинита через клозетное отверстие не взорвешь. Но японцы ушлые, придумают что-нибудь другое. Самое скверное, что они приняли решение начать рельсовую войну. Теперь жди продолжения... От этой мысли (к сожалению, совершенно неоспоримой) Эрасту Петровичу стало страшно. Но инженер принадлежал к той породе людей, в ком страх вызывает не паралич или паническую суетливость, а мобилизацию всех умственных ресурсов. "Мелинит, м-мелинит", задумчиво повторял Фандорин, прохаживаясь по временно одолженному у Данилова кабинету. Щелкал пальцами заложенной за спину руки, дымил сигарой, подолгу стоял у окна, щурясь на ясное майское небо. То, что для последующих диверсий японцы применят именно мелинит, сомнений не вызывало. Опробовали эту взрывчатку на Тезоименитском мосту, результатом остались довольны. Мелинит в России не производят, это взрывчатое вещество состоит на вооружении лишь у французов и японцев, причем последние именуют его симосэ, или, в исковерканном русскими газетчиками варианте, "шимоза". Именно шимозе приписывают главную заслугу в Цусимской победе японского флота: снаряды, начиненные мелинитом, продемонстрировали куда большую пробивную и разрывную мощь, чем русские пороховые. Мелинит, или пикриновая кислота, идеально подходит для диверсионной деятельности: мощен, отлично комбинируется с взрывателями различного типа и притом компактен. Но все же для диверсии на большом современном мосту понадобится заряд в несколько пудов. Откуда диверсанты возьмут такое количество взрывчатки и как переправят? Ключ был именно здесь - Эраст Петрович сразу это понял, но прежде чем подступиться к главному направлению поиска, принял меры предосторожности на второстепенном. На случай, если мелинитовая версия ошибочна и враг задумал воспользоваться обычным динамитом либо пироксилином, Фандорин распорядился разослать по всем военным складам и арсеналам секретный циркуляр с предупреждением. От этой бумажки охрана, конечно, бдительней не станет, но воры-интенданты поостерегутся продавать взрывчатку на сторону, а ведь именно таким образом смертоносные материалы обычно уплывают к отечественным бомбистам. Приняв эту подстраховочную меру, Эраст Петрович сосредоточился на путях транспортировки мелинита. Доставят его из-за границы, и скорее всего из Франции (не из Японии же везти!). Груз по меньшей мере в несколько пудов весом чемоданом не переправишь, думал Фандорин, вертя в руках полученную в артиллерийской лаборатории пробирку со светло-желтым порошком. Поднес к лицу, рассеянно втянул носом резкий запах - тот самый "мертвящий аромат шимозы", который любят поминать военные корреспонденты. "А что ж, п-пожалуй", пробормотал вдруг Эраст Петрович. Быстро поднялся, велел подавать коляску и четверть часа спустя был уже в Малом Гнездниковском переулке, на Полицейском телеграфе. Там он продиктовал телеграмму, от которой оператор, чего только не повидавший на своем веку, часто-часто захлопал глазами. Слог пятый, почти целиком состоящий из разговоров тет-а-тет Утром 25 мая квартирант графини Бовада получил известие о прибытии и Груза, и Транспорта - в один день, как планировалось. Организация работала с точностью хронометра. Груз представлял собой четыре полуторапудовых мешка кукурузной муки, присланных из Лиона московской хлебопекарне "Вернер и Пфлейдерер". Посылка ожидала получателя на складе станции "Москва-Товарная" Брестской железной дороги. Тут все было просто: приехать, предъявить квитанцию, да расписаться. Мешки наипрочнейшие - джутовые, водостойкие. Если не в меру дотошный жандарм или поездной воришка проткнет на пробу - просыплется желтый крупнозернистый порошок, который в пшенично-ржаной России вполне сойдет за кукурузную муку. С транспортом было сложнее. Кружным путем, из Неаполя в Батум, а оттуда железной дорогой через Ростов на Рогожскую сортировочную прибывал опломбированный вагон, по документам числящийся за Управлением конвойных команд и сопровождаемый караулом в составе унтер-офицера и двух солдат. Охрана была настоящая, документация поддельная. То есть в ящиках действительно, как значилось в сопроводительных бумагах, лежали 8500 итальянских винтовок "веттерли", 1500 бельгийских револьверов "франкотт", миллион патронов и динамитные шашки, однако предназначался весь этот арсенал вовсе не для нужд конвойного ведомства, а для человека по кличке Дрозд. По плану, разработанному отцом Василия Александровича, в Москве должна была завязаться большая смута, которая отобьет у русского царя охоту зариться на маньчжурские степи и корейские концессии. Мудрый составитель плана учел все: и что в Петербурге гвардия, а во второй столице лишь разномастный гарнизон из запасных второго разряда, и что Москва - транспортное сердце страны, и что в городе двести тысяч голодных, озлобленных нуждой рабочих. Уж десять-то тысяч бесшабашных голов среди них сыщутся, было бы оружие. Одна искра - и рабочие кварталы вмиг ощетинятся баррикадами. Начал Рыбников, как его приучили с детства, то есть с самого трудного. На Сортировочную приехал штабс-капитаном. Представился, получил в сопровождение чиновничка из отделения по прибытию грузов, отправился на третий путь встречать ростовский литерный. Письмоводитель робел хмурого офицера, нетерпеливо постукивавшего по настилу ножнами шашки. По счастью, долго ждать не пришлось - поезд прибыл минута в минуту. Старший караула, сильно немолодой унтер, еще шевелил губами, читая предъявленную штабс-капитаном бумагу, а к перрону один за другим уже подъезжали нанятые Рыбниковым ломовики. Но дальше вышла заминка - никак не могли дождаться полувзвода, которому полагалось охранять караван. Кляня расейский бардак, штабс-капитан побежал к телефону. Вернулся белый от ярости и разразился такой многослойной матерщиной, что письмоводитель вжал голову в плечи, а караульные уважительно покачали головами. Было ясно, что никакого полувзвода штабс-капитану не будет. Побушевав сколько положено, Рыбников взял унтера за рукав: - Братец, как тебя, Екимов, видишь, экая вышла хренятина. Выручи, а? Знаю, что ты свою службу исполнил и не обязан, но без охраны отправлять нельзя, здесь оставлять тоже нельзя. А я в долгу не останусь: тебе трешницу и орлам твоим по целковику. Унтер пошел говорить с солдатами, такими же пожилыми и мятыми, как он. Сторговались так: кроме денег его благородие даст еще бумажку, чтоб команде два дня в Москве погулять. Рыбников обещал. Погрузились, поехали. Впереди штабс-капитан на извозчике, потом подводы с ящиками; конвойные идут один справа, другой слева; замыкает процессию унтер. Довольные обещанной наградой и увольнительной, солдаты шагали бодро, трехлинейки несли наперевес - Рыбников предупредил, чтоб держали ухо востро, косоглазый враг не дремлет. На Москве-реке у Рыбникова заранее был снят склад. Ломовики перетащили груз, получили расчет и отбыли. Аккуратно пряча в карман расписку, полученную от артельщика, штабс-капитан подошел к ростовским караульным. - Спасибо за службу, ребята. Сейчас разочтусь, уговор дороже денег. У склада и на берегу было пусто, под настилом плескалась переливчатая от нефтяных пятен вода. - Ваше благородие, а где ж часовые? - спросил Екимов, озираясь. - Чудно что-то. Оружейный склад, и без охраны. Вместо ответа Рыбников ткнул его стальным пальцем в горло. Обернулся к рядовым. Один из них собирался одолжить второму табаку - да так и застыл с разинутым ртом, махорка на бумажку не попала, просыпалась мимо. Первого Василий Александрович ударил правой рукой, второго - левой. Произошло все очень быстро: тело унтера еще падало, а двое его подчиненных уже были мертвы. Трупы Рыбников спустил под причал, привязав к каждому по тяжелому камню. Снял фуражку, вытер со лба пот. Ну вот, всего половина одиннадцатого, а самая хлопотная часть работы позади. x x x Забрать Груз было делом десяти минут. На станцию "Москва-Товарная" Василий Александрович приехал в смазных сапогах, поддевке и матерчатом картузе, приказчик приказчиком. Мешки перетаскал сам, даже ваньку не допустил - чтоб тот лишний гривенник не запросил. Перевез "кукурузную муку" с Брестской дороги на Рязанско-Уральскую, потому что путь Грузу отныне лежал в восточную сторону. Пока ехал на другой конец города, перепаковал товар и на вокзале сдал в хранение под две разные квитанции. На этом беготня по железнодорожным станциям была окончена. Рыбников нисколько не устал, а напротив, был полон злой и бодрой силы - истомился от вынужденного безделья, ну и, конечно, сознавал важность. С умом отправлено, в срок получено, грамотно передано по назначению, думал он. Вот так образуется Непобедимость. Когда каждый на своем месте действует, как будто исход всей войны зависит от него одного. Немного беспокоили "куклы", вызванные из Самары и Красноярска. Не опоздают ли? Но из записной книжки, исписанной невидимыми змеевидными значками, Рыбников неслучайно выбрал именно этих двоих. Красноярский (про себя Василий Александрович называл его "Туннель") был жаден и от жадности обязателен, а самарец (кличка ему "Мост"), хоть обязательностью не отличался, имел веские причины не опаздывать - у этого человека оставалось совсем мало времени. И расчет оказался верен, обе "куклы" не подвели. В этом Рыбников убедился, завернув с вокзала в условленные гостиницы - "Казань" и "Железнодорожную". Гостиницы располагались близко одна от другой, но все же не по соседству. Не хватало еще, чтобы "куклы" по нелепой случайности познакомились друг с другом. В "Железнодорожной" Василий Александрович оставил записку: "В три. Гончаров". В гостинице "Казань" - "В четыре. Гончаров". x x x Теперь пора было заняться человеком по прозвищу Дрозд, получателем Транспорта. Здесь Рыбников проявил сугубую осторожность, ибо знал, что за эсэрами бдительно следит Охранка, да и своих предателей среди революционной шушеры хватает. Оставалось надеяться, что Дрозд понимает это не хуже Рыбникова. Василий Александрович позвонил с публичного телефона (удобнейшая новинка, появившаяся в столицах совсем недавно). Попросил барышню дать номер 34-81. Произнес условленную фразу: - Сто тысяч извинений. Нельзя ли попросить к аппарату почтеннейшего Ивана Константиновича? Женский голос после секундной паузы ответил: - Его сейчас нет, но скоро будет. Это означало, что Дрозд в Москве и готов к встрече. - Соблаговолите передать Ивану Константиновичу, что профессор Степанов приглашает его на свое 73-летие. - Профессор Степанов? - озадаченно переспросила женщина. - На 73-летие? - Именно так-с. Связной ни к чему понимать смысл, ее дело - в точности передать сказанное. В числе 73 первая цифра обозначала время, вторая - порядковый номер одного из заранее обговоренных мест встречи. Дрозд поймет: в семь часов, в месте No3. x x x Если бы кто-то подслушал разговор Рыбникова с красноярцем, то вряд ли что-нибудь понял. - Опять бухгалтерские книги? - спросил Туннель, крепкий усатый мужчина с вечно прищуренным взглядом. - Повысить бы надо, дороговизна-то нынче какая. - Нет, не книги. - Василий Александрович стоял посреди дешевого номера, прислушиваясь к шагам в коридоре. - Груз особенный. Оплата тоже. Полторы тысячи. - Сколько?! - ахнул собеседник. Рыбников протянул пачку кредиток. - Вот. Еще столько же получите в Хабаровске. Если выполните все, как надо. - Три тысячи? Брови красноярца подергались-подергались, но вверх так и не полезли. Нелегко вытаращить глаза, привыкшие смотреть на мир через щелку. Человек, которого Василий Александрович окрестил Туннелем, не догадывался ни об этой кличке, ни о том, чем в действительности занимаются люди, так щедро оплачивающие его услуги. Он был уверен, что помогает нелегальным золотодобытчикам. По "Уставу о частной золотопромышленности" старательским артелям предписывалось сдавать всю добычу государству, получая взамен так называемые "ассигновки" - по курсу ниже рыночного, да еще со всевозможными вычетами. Давно известно: там, где закон несправедлив или неразумен, люди находят способы его обойти. Туннель состоял на очень полезной для Организации службе - сопровождал по Транссибирской магистрали почтовые вагоны. Перевозя из европейской части империи на Дальний Восток и обратно тетради с колонками цифр, он полагал, что это финансовая переписка между добытчиками и сбытчиками подпольного золота. Но Рыбников выудил почтаря из своей хитрой записной книжки для иной цели. - Да, три тысячи, - твердо сказал он. - Такие деньги зря не платят, сами понимаете. - Что везти? - спросил Туннель, облизнув пересохшие от волнения губы. Рыбников отрезал: - Взрывчатку. Три пуда. Почтарь замигал, соображая. Потом кивнул: - Для прииска? Породу рвать? - Да. Обернете ящики холстом, как посылки. Туннель No12 на Кругобайкальской линии знаете? - "Половинный"? Кто ж его не знает. - Сбросите ящики ровно на середине, у отметки 197. После наши люди их подберут. - А... а не грохнет? Рыбников засмеялся: - Сразу видно, что вы ничего не смыслите во взрывном деле. Про детонаторы слышать приходилось? Скажете тоже - "грохнет". Удовлетворенный ответом, Туннель плевал на пальцы - готовился пересчитывать деньги, а Василий Александрович мысленно улыбнулся: "Не грохнет, а шандарахнет, да так что Зимний дворец закачается. Пусть попробуют потом разгрести каменную кашу, выковырять из-под нее сплющенные вагоны с паровозом в придачу". Кругобайкальская железная дорога, строившаяся с огромными затратами и открытая совсем недавно, раньше назначенного срока, была последним звеном Транссиба. Прежде эшелоны выстраивались в огромные очереди у байкальской паромной переправы, теперь же трасса запульсировала с утроенной скоростью. Вывод из строя Половинного туннеля, самого длинного на линии, вновь посадит Маньчжурскую армию на голодный паек. И это была лишь половина рыбниковского "проэкта". x x x Вторую половину должен был обеспечить постоялец "Казани", с которым Василий Александрович разговаривал совсем иначе - не сухо и отрывисто, а душевно, со сдержанным сочувствием. Это был совсем еще молодой человек с землистым цветом кожи и выпирающим кадыком. Впечатление он производил странное: тонкие черты лица, нервная жестикуляция и очки плохо сочетались с потертой тужуркой, ситцевой рубашкой и грубыми сапогами. Самарец харкал кровью и был безответно влюблен. От этого он ненавидел весь мир, и в особенности мир ближний: окружавших его людей, родной город, свою страну. С ним можно было не скрытничать - Мост знал, на кого работает, и выполнял задания со сладострастной мстительностью. Полгода назад, по поручению Организации, он бросил университет и нанялся на железную дорогу помощником машиниста. Жар топки пожирал последние остатки его легких, но Мост за жизнь не цеплялся, ему хотелось поскорее умереть. - Вы говорили нашему человеку, что хотите погибнуть с шумом. Я дам вам такую возможность, - звенящим голосом сказал Рыбников. - Шуму будет на всю Россию и даже на весь мир. - Говорите, говорите, - поторопил его чахоточный. - Александровский мост в Сызрани. - Рыбников сделал эффектную паузу. - Самый длинный в Европе, семьсот саженей. Если рухнет в Волгу, магистраль встанет. Вы понимаете, что это значит? Человек по кличке Мост медленно улыбнулся. - Да. Да. Крах, поражение, позор. Капитуляция! Вы, японцы, знаете, куда бить! Вы заслуживаете победы! - Глаза бывшего студента вспыхнули, темп речи с каждым словом делался все быстрей. - Это можно! Я могу это сделать! У вас есть сильная взрывчатка? Я спрячу ее в тендере, среди угля. Один брикет возьму в кабину. Брошу в топку, детонация! Фейерверк! Он расхохотался. - На седьмом пролете, - мягко вставил Рыбников. - Это очень важно. Иначе может не получиться. На седьмом, не перепутайте. - Я не перепутаю! Послезавтра мне заступать. Товарняк до Челябинска. Машинисту так и надо, мерзавец, все глумится над моим кашлем, "глистой" обзывает. Мальчишку-кочегара жалко. Но я его ссажу. На последней станции задену по руке лопатой. Скажу: ничего, буду кидать уголь сам. А уговор? - вдруг встрепенулся Мост. - Про уговор не забыли? - Как можно, - приложил руку к сердцу Рыбников. - Помним. Десять тысяч. Вручим в точности, согласно вашей инструкции. - Не вручить, не вручить, а подбросить! - нервно выкрикнул больной. - И записку: "В память о несбывшемся". Я напишу сам, вы перепутаете! И тут же, брызгая чернилами, написал. - Она поймет... А не поймет, еще лучше, - бормотал он, шмыгая носом. - Вот, возьмите. - Но учтите: деньги и записку дорогая вам особа получит лишь в одном случае - если мост рухнет. Не обсчитайтесь: на седьмом пролете. - Не бойтесь. - Самарец хмуро стряхнул с ресниц слезу. - Чему-чему, а точности чахотка меня обучила - принимаю пилюли по часам. Главное, не обманите. Дайте честное слово самурая. Василий Александрович вытянулся в струну, нахмурил лоб и сузил глаза. Потом сделал какой-то невообразимый, только сейчас придуманный им жест и торжественно произнес: - Честное слово самурая. x x x Главный разговор тет-а-тет был назначен в семь часов вечера, в извозчичьем трактире близ Калужской заставы (тот самый пункт No3). Место было выбрано с толком: темно, грязновато, шумно, но не крикливо. Здесь пили не горячительные напитки, а чай - помногу, целыми самоварами. Публика была чинная, нелюбопытная - нагляделись за день на уличную сутолоку да на седоков, теперь бы посидеть в покое за приличным разговором. Василий Александрович явился с десятиминутным опозданием и сразу направился к угловому столу, за которым сидел крепкий бородач с неподвижным лицом и цепким, ни на миг не останавливающимся взглядом. Весь последний час Рыбников наблюдал за входом в трактир из соседнего подъезда и Дрозда приметил еще на подходе. Когда убедился, что слежки нет, вошел. - Кузьмичу мое почтеньице! - крикнул он издалека, подняв растопыренную пятерню - Дрозд его в лицо не знал, а нужно было изобразить встречу старых приятелей. Революционер нисколько не удивился, ответил в тон: - А-а, Мустафа. Садись, татарская харя, почаевничаем. Сильно стиснул руку, да еще хлопнул по плечу. Сели. За соседним столом большая компания степенно кушала чай с баранками. Поглядели на двух друзей без интереса, отвернулись. - За вами не следят? - тихо спросил Василий Александрович о самом насущном. - Уверены, что в вашем окружении нет агента полиции? Дрозд спокойно ответил: - Почему же не следят, обязательно следят. И провокатор имеется. Мы его, иуду, пока не трогаем. Лучше знать, кто, а то другого приставят, вычисляй его. - Следят? - напружинился Рыбников и метнул взгляд в сторону стойки - за ней имелся выход в проходной двор. - Ну, следят, так что? - Эсэр пожал плечами. - Когда можно, пускай следят. А когда ни к чему, можно и оторваться, дело привычное. Так что не нервничайте, отважный самурай. Я нынче чистенький. Второй раз за сегодняшний день Василия Александровича назвали самураем, но теперь с явной насмешкой. - Вы ведь японец? - спросил получатель Транспорта, хрустнув куском сахара и шумно втянув чай из блюдца. - Я читал, что некоторые из самураев почти неотличимы от европейцев. - Какая к бесу разница - самурай, не самурай, - обронил Рыбников, по привычке подстраиваясь под тон собеседника. - Это верно. Давайте к делу. Где товар? - Перевез в склад на реке, как вы просили. Зачем вам река? - Нужно. Куда именно? - После покажу. - Кто кроме вас знает? Ведь разгрузка, перевозка, охрана - целое предприятие. Люди надежные? Язык за зубами держать умеют? - Они будут немы, как рыбы, - серьезно сказал Рыбников. - Ручаюсь головой. Когда будете готовы забрать? Дрозд почесал бороду. - Думаем часть товара, небольшую, в Сормово сплавить, по Оке. Завтра к ночи оттуда придет баржа. Тогда и заберем. - Сормово? - прищурился Василий Александрович. - Это хорошо. Правильный выбор. Каков ваш план действий? - Начнем с забастовки на железных дорогах. Потом всеобщая. А когда власть нервишками дрогнет, пустит казаков или маленько постреляет - вмиг боевые отряды. На сей раз обойдемся без булыжника, орудия пролетариата. - Когда начнете-то? - небрежно спросил Рыбников. - Нужно, чтоб самое позднее через месяц. Каменное лицо революционера скривилось в усмешке: - Выдыхаетесь, сыны микадо? Язык на плечо? По зале прокатился смешок, и Василий Александрович от неожиданности вздрогнул - неужто услышали? Рывком обернулся - и тут же снова расслабился. Это в трактир ввалились двое седобородых извозчиков, здорово навеселе. Один, не удержавшись на ногах, упал, второй помогал ему подняться, приговаривая: - Ничаво, Митюха, конь об четырех ногах, и то спотыкается... От одного из столов крикнули: - Энтакого коняшку на живодерню пора! Загоготали. Митюха заругался было на насмешников, но налетели половые и в два счета вытолкали пьяненьких ванек прочь - не срами почтенное заведение. - Эх, Русь-матушка, - снова усмехнулся Дрозд, и опять криво. - Ничего, скоро так встряхнем - из порток выскочит. - И припустит с голым задом в светлое будущее? Революционер внимательно посмотрел в холодные глаза собеседника. Не надо было задирать, сразу понял Рыбников. Перебор. Несколько секунд не отводил взгляд, потом сделал вид, что не выдерживает - потупился. - Нас с вами объединяет лишь одно, - презрительно сказал эсэр. - Отсутствие буржуазных сантиментов. Только у нас, революционеров, их уже нет - перешагнули, а у вас, молодых хищников, их еще нет - не доросли. Вы используете нас, мы используем вас, однако вы мне, господин самурай, не ровня. Вы не более чем винтик в машине, а я - архитектор Завтрашнего Дня, ясно? Он похож на кошку, решил Василий Александрович. Позволяет себя кормить, но руку лизать не станет - в лучшем случае мурлыкнет, и то вряд ли. Ответить нужно было в тон, но не усугубляя конфронтацию: - Ладно, господин архитектор, к черту лирику. Обсудим детали. x x x Дрозд и ушел по-кошачьи, без прощаний. Когда выяснил все, что нужно, просто поднялся и нырнул в дверь за стойкой. Василию Александровичу предоставил уходить через улицу. Возле трактира на козлах дремали извозчики, поджидали седоков. Первые двое - давешние пьянчуги. Первый совсем сомлел, уткнулся носом в колени и знай похрапывал. Второй кое-как держался - даже тряхнул вожжами, увидев Рыбникова. Но брать извозчика у трактира Василий Александрович не стал - это противоречило правилам конспирации. Отошел подальше и остановил случайного, ехавшего мимо. На углу Кривоколенного переулка, в месте плохо освещенном и пустынном, Рыбников положил на сиденье рублевку, а сам мягко, даже не качнув коляску, соскочил на мостовую - и в подворотню. Как говорится, береженого Бог бережет. Слог шестой, в котором важную роль играют хвост и уши Особый поезд No 369-бис ожидался ровно в полночь, и можно было не сомневаться, что эшелон прибудет минута в минуту - о графике его следования Фандорину телеграфировали с каждой станции. Состав шел по "зеленой улице", вне всякой очереди. Грузовые, пассажирские и даже курьерские уступали ему дорогу. Когда мимо обычного поезда, беспричинно застрявшего где-нибудь в Бологом или Твери, проносился паровоз с одним-единственным купейным вагоном, бывалые пассажиры говорили друг другу: "Начальство поспешает. Видать, в Москве какая-нибудь закавыка". Окна секретного вагона были не только закрыты, но и плотно завешены шторами. На всем пути следования из первой столицы во вторую 369-бис остановился всего один раз, для заправки, да и то не более чем на четверть часа. Встречали таинственный поезд на маленьком подмосковном полустанке, окруженном двойной цепочкой железнодорожных жандармов. Моросил мелкий, противный дождь, фонари раскачивались под порывистым ветром, отчего по перрону шныряли вороватые, нехорошие тени. Эраст Петрович прибыл за десять минут до назначенного времени, выслушал доклад подполковника Данилова о принятых мерах предосторожности, кивнул. Надворный советник Мыльников, извещенный об ожидавшемся событии всего час назад (инженер заехал за ним безо всякого предупреждения), весь извертелся: несколько раз обежал платформу, возвращался к Фандорину и все спрашивал: "Кого ожидаем?" - Увидите, - коротко отвечал Эраст Петрович, то и дело поглядывая на свой золотой брегет. Без одной минуты двенадцать из темноты донесся протяжный гудок, потом засветились огни паровоза. Дождь полил сильнее, и камердинер раскрыл над инженером зонтик, нарочно встав так, чтобы капли стекали Мыльникову на шляпу. Взбудораженный Евстратий Павлович, впрочем, этого не замечал - лишь поежился, когда холодная струйка проникла за воротник. - Начальник вашего управления, да? - спросил он, разглядев купейный вагон. - Шеф корпуса? - И, понизив голос до шепота. - Неужто сам министр? - Убрать посторонних! - крикнул Фандорин, заметив в дальнем конце перрона обходчика. Грохоча сапогами, жандармы бросились выполнять приказ. 369-бис остановился. Когда затих железный лязг и скрежет тормозов, до слуха приосанившегося и сдернувшего котелок Мыльникова донесся странный звук, очень похожий на бесовские завывания, терзавшие по ночам больные нервы Евстратия Павловича. Мыльников замотал головой, отгоняя чертовщину, но вой усилился, а вслед за ним явственно донесся и лай. Со ступенек браво скатился офицер в кожаной тужурке, откозырял Фандорину и вручил ему пакет, на котором чернела загадочная надпись "СПППЕВПАПО-РОППСПС". - Что это? - дрогнул голосом Мыльников, заподозривший, что все это ему снится: и ночное явление инженера, и поездка под дождем, и собачий лай, и непроизносимое слово на конверте. Эраст Петрович перевел аббревиатуру: - "Состоящее под почетным председательством Его Высочества принца Александра Петровича Ольденбургского Российское Общество поощрения применения собак к полицейской службе". Хорошо, п-поручик. Можете выводить. Фургоны ждут. Из вагона один за другим стали выходить полицейские, каждый вел на поводке по собаке. Были тут и овчарки, и ризеншнауцеры, и спаниели, и даже дворняги. - Что это? - растерянно повторил Евстратий Павлович. - Зачем? - Это операция "Пятое ч-чувство". - Пятое? Какое такое пятое? - Обоняние. x x x Подготовка операции "Пятое чувство" была осуществлена в наикратчайшие сроки и заняла немногим более двух суток. В депеше от 18 мая, так поразившей опытного полицейского телеграфиста, Фандорин писал своему начальнику: "ПРОШУ СРОЧНО СОБРАТЬ ПРИНЦЕВЫХ СОБАК ПОДРОБНОСТИ ДОПОЛНИТЕЛЬНО". Эраст Петрович был горячим сторонником и отчасти даже вдохновителем начинания принца Ольденбургского, который задумал устроить в России настоящую, научно организованную полицейско-собачью службу по европейскому образцу. Дело было новое, малоизученное, но сразу же поставленное на широкую ногу. Для того чтобы натаскать хорошего пса на определенный запах, довольно нескольких часов. Из лаборатории Артиллерийского управления было выделено потребное количество шимозы, и началась работа: пятьдесят четыре полицейских инструктора тыкали своих мохнатых помощников носом в желтый порошок, звучали укоризненные и одобрительные возгласы, разносился заливистый лай, на клыках весело хрустел сахар. Запаху мелинита был резкий, ищейки легко распознавали его даже среди мешков с москательным товаром. По окончании краткого курса обучения питомцы его высочества разъехались в служебные командировки: двадцать восемь псов на западную границу, по два на каждый из четырнадцати пропускных пунктов, остальные - спецпоездом в Москву, в распоряжение инженера Фандорина. Днем и ночью, в две смены, переодетые поводыри водили собак по вагонам и складам всех железнодорожных линий Первопрестольной. Мыльников в фандоринскую затею не верил, но вмешиваться не вмешивался - наблюдал со стороны. Собственных идей по поводу поимки японских агентов у надворного советника все равно не было. На пятый день в кабинете, где Эраст Петрович изучал наиболее уязвимые места Транссиба, помеченные на карте красными крестиками, наконец раздался долгожданный звонок. - Есть! - кричал в трубку взволнованный голос, заглушаемый лаем. - Господин инженер, вроде есть! Это проводник-дрессировщик Чуриков, со станции "Москва-товарная", на Брестской! Ничего не трогал, как велели! Эраст Петрович тут же протелефонировал Мыльникову На станцию примчались с разных концов, почти одновременно. Дрессировщик Чуриков представил начальству героиню дня, бельгийскую овчарку грюнендальской породы: - Резеда. Резеда понюхала штиблет Фандорина и вильнула хвостом. На Евстратия Павловича оскалила клыки. - Не обижайтесь, она брюхатая, - поспешно сказал поводырь. - Зато нюх острее. - Ну, что вы там нашли, показывайте! - нетерпеливо потребовал надворный советник. - Да вот, смотрите сами. Чуриков потянул собаку за поводок, она неохотно поплелась к складу, оглядываясь на инженера. У входа уперлась лапами, потом и вовсе легла на пол, всем своим видом показывая, что ей спешить некуда. Покосилась на людей - не будут ли ругаться. - Капризничает, - вздохнул дрессировщик. Сел на корточки, почесал суке раздутое брюхо, пошептал что-то на ухо. Резеда милостиво встала, направилась к штабелям ящиков и мешков. - Вот, вот, следите! - вскинул руку Чуриков. - За чем? - За ушами и хвостом! Хвост и уши у Резеды были опущены. Она медленно прошла мимо одного ряда, мимо второго. Посередине третьего уши вдруг встали торчком, хвост взметнулся кверху, потом опустился и больше уже не поднимался, зажатый между лап. Ищейка присела и залаяла на четыре аккуратных джутовых мешка среднего размера. Груз прибыл из Франции и предназначался хлебопекарному товариществу "Вернер и Пфлейдерер". Доставлен утренним новгородским поездом. Содержание - желтый порошок, оставляющий на пальцах характерный маслянистый блеск, - сомнений не вызывало: мелинит. - Успел пересечь г-границу раньше, чем туда прибыли собаки, - определил Фандорин по сопроводительным документам. - Ну что ж, Мыльников, работаем. x x x Работать решили сами, не доверяясь филерам. Эраст Петрович нарядился железнодорожником, Мыльников грузчиком. Устроились в соседнем пакгаузе, откуда отлично просматривался и склад, и подходы к нему. Получатель явился за грузом в 11.55. Невысокий мужчина приказчицкого вида предъявил бумажку, расписался в конторской книге, мешки в закрытый фургон перетаскал сам. Наблюдатели так и приросли к биноклям. - Пожалуй, японец, - пробормотал Эраст Петрович. - Да что вы! - усомнился Мыльников, крутя колесико. - Русак русаком, с некоторой татаринкой, как положено. - Японец, - уверенно повторил инженер. - Возможно, с примесью европейской крови, но разрез глаз, форма носа... Где-то я его видел. Но где и когда? Возможно, просто похож на кого-то из знакомых японцев... Японские лица разнообразием не отличаются, антропология выделяет всего двенадцать основных типов. Это из-за островной уединенности. Не было притока иноплеменной к-крови... - Уезжает! - прервал антропологическую лекцию Евстратий Павлович. - Скорей! Но спешить теперь было незачем. Для слежки по городу был заготовлен целый парк разномастных колясок и пролеток, и в каждой сидело по филеру, так что деться объекту было некуда. Инженер и надворный советник опустились на пружинистое сиденье экипажа, замыкавшего весь этот караван, очень правдоподобно изображавший оживленное уличное движение, и медленно покатили по улицам. Дома и фонари были украшены флагами и гирляндами. Москва отмечала день рождения императрицы Александры Федоровны не в пример пышнее, чем в прежние годы. На то имелась особенная причина: недавно государыня наконец подарила России наследника престола - после четырех девочек, или "холостых выстрелов", как непочтительно выразился Мыльников. - А мальчонка-то, говорят, хилый, порченый, - вздохнул Евстратий Павлович. - Карает Господь Романовых. На этот раз инженер и отвечать не стал - лишь поморщился на глупую провокацию. Между тем объект оказался фокусником. На "Товарной" загрузил в свою крытую повозку четыре мешка, а у камеры хранения Рязанско-Уральской дороги вынес три дощатых ящика и восемь небольших свертков в черной блестящей бумаге. Фургон отпустил. Агенты, конечно, остановили ломовика за первым же поворотом, но внутри обнаружили лишь четыре пустых джутовых мешка. Мелинит из них был изъят и зачем-то перефасован. Приемщик в камере хранения показал, что ящики и свертки были сданы как два отдельных места, на разные, квитанции. Но все эти сведения были получены Фандориным позднее. Поскольку от вокзала предполагаемый японец дальше двинулся пешим порядком, инженер и надворный советник вновь взяли наблюдение в свои руки. Следовали за объектом на предельной дистанции, филеров отослали в резерв. Сейчас главное было не вспугнуть живца, на которого могла клюнуть еще какая-нибудь рыбка. Приказчик зашел в две привокзальные гостиницы - "Казань" и "Железнодорожную". Из осторожности наблюдатели внутрь соваться не стали, да и не успели бы - в каждой объект пробыл не долее минуты. Эраст Петрович хмурился - подтверждались его худшие опасения: Рязанско-Уральская линия была частью великой трансконтинентальной магистрали, на которой красный карандаш инженера насчитал не менее сотни уязвимых участков. Для какого из них предназначается багаж, сданный в камеру хранения? С вокзальной площади объект подался в центр и довольно долго крутился по городу. Несколько раз неожиданно останавливал извозчиков, так же внезапно, посреди улицы, отпускал их, но от образцово устроенной слежки не избавился. В восьмом часу вечера он вошел в извозчичий трактир близ Калужской площади. Судя по тому, что перед этим битый час прятался в подъезде соседнего дома, здесь у него была назначена встреча, и уж эту-то оказию упустить было никак нельзя. Едва объект вошел в трактир (было это в девять минут восьмого), Мыльников свистком подозвал экипировочную карету Летучего отряда, удобнейшее изобретение современного сыска. В карете имелся набор костюмов и маскировочных приспособлений на все случаи жизни. Инженер и надворный советник переоделись ваньками и, пошатываясь, вошли в трактир. Окинув взглядом полутемное помещение, Евстратий Павлович сделал вид, что не может устоять на ногах - повалился на пол. Наклонившемуся Фандорину шепнул: - С ним Лагин. Кличка Дрозд. Эсэр. Особо опасный. Вот тебе и на... Главное было установлено, поэтому не стали торчать в трактире и попусту мозолить глаза - дали вытолкать себя на улицу. Отрядив к черному ходу четверку агентов, наскоро обсудили тревожное открытие. - Заграничная агентура сообщает, что полковник Акаси, главный японский резидент, встречается с политическими эмигрантами и закупает большие партии оружия, - шептал Мыльников, нагнувшись с козел казенной пролетки. - Но то далеко, в Парижах да Лондонах, а тут Москва-матушка. Неужто прошляпили? Если тутошним горлопанам да японские винтовки, такое начнется... Эраст Петрович слушал, стиснув зубы. Этот демарш, неслыханный в практике европейских войн - спровоцировать в тылу врага революцию, - был во сто крат опасней любых железнодорожных взрывов. Тут под угрозой оказывался не исход кампании, а судьба всего Российского государства. Воины Страны Ямато знают, что такое настоящая война: в ней не бывает недозволенных средств, есть лишь поражение или победа. До чего же японцы изменились за четверть века! - Азиаты ....ые! - матерно выругался Евстратий Павлович, словно подслушав фандоринские раздумья. - Ничего святого! Повоюй-ка с такими! Но не о том ли самом говорил и Андрей Болконский перед Бородинским сражением, возразил инженер - разумеется, не вслух, Мыльникову, а мысленно, самому себе. Рыцарство и война по правилам - вздор и глупость, утверждал привлекательнейший из героев русской литературы. Пленных убивать, в переговоры не вступать. Никакого великодушничанья. Война - не игрушки. А все-таки победит тот, кто великодушничает, подумалось вдруг Эрасту Петровичу, но довести эту парадоксальную мысль до конца он не успел - дежуривший у входа агент подал сигнал, и пришлось скорей лезть на козлы. Приказчик вышел один. Посмотрел на вереницу пролеток (все, как одна, охранного ведомства), но садиться не стал. Отошел подальше, остановил проезжающего извозчика - разумеется, тоже фальшивого. Правда, все мыльниковские хитрости оказались напрасны. Каким-то непостижимым способом объект из коляски испарился. Филер, изображавший извозчика, не заметил, как и когда это произошло: только что был седок, и вдруг исчез - лишь на сиденье, будто в насмешку, остался смятый рублевик. Это было досадно, но не фатально. Во-первых, имелся эсэр Лагин по кличке Дрозд, а в его ближнем окружении у охранки был свой человечек. Во-вторых, близ камеры хранения расположилась засада, на которую Эраст Петрович возлагал особую надежду, поскольку дело было устроено без Мыльникова, силами железнодорожной жандармерии. Приемщик получил от инженера самый подробный инструктаж: как только появится "приказчик" либо предъявитель известных квитанций, нажать на специально установленную кнопку. В соседней комнате, где дежурит наряд, зажжется лампочка, начальник немедленно протелефонирует Эрасту Петровичу и, в зависимости от приказа, либо произведет арест, либо будет вести тайное (через глазок) наблюдение до прибытия филеров в штатском, а уж приемщик позаботится, чтобы багаж был выдан не слишком быстро. - Вот он где у нас, макака косоглазая, - резюмировал Мыльников, сжав воздух крепкой пятерней. Слог седьмой, в котором выясняется, что не все русские любят Пушкина За несколько дней перед долгожданным 25 мая в московской жизни Василия Александровича Рыбникова имел место некий эпизод, на фоне последующих событий малозначительный, но не упомянуть о нем вовсе было бы недобросовестно. Произошло это в тот период, когда беглый штабс-капитан томился бездействием, отчего, как упоминалось выше, даже совершил некоторые не свойственные ему поступки. В один из праздных моментов он наведался в Адресный стол, расположенный в Гнездниковском переулке, и стал наводить справки относительно одной интересовавшей его персоны. Покупать двухкопеечный запросный бланк Рыбников и не подумал, а вместо этого, проявив знание психологии, завел с канцеляристом душевный разговор. Объяснил, что разыскивает старого сослуживца покойного батюшки. Человека этого он давно потерял из виду, отлично понимает всю сложность задачи и готов оплатить многотрудную работу по особенному тарифу. - Без квитанции? - спросил служитель, чуть приподнявшись над стойкой и удостоверившись, что других посетителей в адресном столе нет. - Ну разумеется. На что она мне? - Желто-коричневые глаза смотрели просительно, пальцы же как бы невзначай покручивали довольно пухлый бумажник. - Только человек этот, скорее всего, ныне проживает не в Москве. - Это ничего-с. Раз по особенному тарифу, то ничего. Если ваш знакомец еще состоит на государственной службе, имею списки по всем ведомствам. Если в отставке - тогда, конечно, будет затруднительно... - Служит, служит! - уверил канцеляриста Рыбников. - И в хорошем чине. Может быть, даже генеральском. С батюшкой-покойником они по дипломатической части состояли, но до того, я слыхал, он числился не то по полицейскому департаменту, не то Жандармскому корпусу. Уж не вернулся ли на прежнюю службу? - И деликатно пристроил на стойку два бумажных рублика. Забрав деньги, служитель весело сказал: - Это часто бывает, что из дипломатов переводятся в жандармы, а потом обратно. Такая служба. Как его звать-величать? Какого возраста? - Эраст Петрович Фан-до-рин. Ему сейчас, должно быть, лет сорок восемь или сорок девять. Имею сведения, что жительствует в Санкт-Петербурге, но это недостоверно. Адресный кудесник надолго зарылся в пухлые, истрепанные книги. Время от времени сообщал: - По министерству иностранных дел такого не числится... По штабу Жандармского корпуса нет... По Губернскому жандармскому нет... По Жандармскому железнодорожному нет... По Министерству внутренних дел... Ферендюкин есть, Федул Харитонович, начальник склада вещественных доказательств Сыскной полиции. Не он? Рыбников покачал головой. - Может, в Москве посмотрите? Помнится, господин Фандорин был родом москвич и долго здесь жительствовал. Сунул еще рубль, однако чиновник с достоинством покачал головой: - Справка по городу Москве две копейки. Прямая моя обязанность, не возьму-с. Да и дело минутное. - И в самом деле очень скоро объявил. - Нет такого, не проживает и не служит. Можно, конечно, по прежним годам посмотреть, но это уж в порядке исключения... - По полтинничку за год, - сказал понятливый посетитель, иметь с таким дело было одно удовольствие. Тут поиски затянулись. Служитель брал ежегодные справочники том за томом, переместился из двадцатого столетия в девятнадцатое, зарываясь все глубже в толщу минувшего. Василий Александрович уже смирился с неудачей, когда канцелярист вдруг воскликнул: - Есть! Вот, в книге за 1891 год! С вас... э-э-э... семь целковых! - И прочел: "Э.П.Фандорин, стат. сов., чин. ос. поруч. при моск, ген. - губ. Малая Никитская, флиг. дома бар. Эверт-Колокольцева". Ну, если знакомый ваш еще 14 лет назад на такой должности состоял, теперь уж наверняка должен быть "превосходительством". Странно, что в министерских списках не обнаружился. - Странно, - признал Рыбников, в рассеянности перебирая красненькие бумажки, торчавшие из бумажника. - Говорите, по Департаменту полиции или по жандармскому? - хитро прищурился чиновник. - Там ведь у них знаете как бывает: вроде есть человек, и даже в большущих чинах, а для публики его как бы и нету. Посетитель похлопал глазами, потом оживился: - В самом деле. Батюшка рассказывал, что Эраст Петрович и в посольстве по секретной части состоял! - Ну вот видите. А знаете-ка что... У меня тут по соседству, в Малом Гнездниковском, кум служит. На полицейском телеграфе. Двадцать лет там состоит, всех значительных особ знает... Здесь последовала красноречивая пауза, но совсем короткая, потому что Рыбников быстро сказал: - И вам, и вашему куму по красненькой. - Куда? Куда? - закричал чиновник сунувшемуся в дверь крестьянину. - Не видишь, половина второго? Обед у меня. Через час приходи! А вы, сударь (это уже Василию Александровичу, шепотом), здесь обождите. Я мигом-с. Ждать в конторе Рыбников, конечно, не стал. Подождал снаружи, примостившись в подворотне. Мало ли что. Вдруг этот Акакий Акакиевич не так прост, как кажется. Предосторожность, однако, была излишней. Чиновник вернулся четверть часа спустя, один и очень довольный. - Знаменитая персона! Как говорится, широко известная в узких кругах! - объявил он вынырнувшему сбоку Рыбникову. - Пантелей Ильич столько про вашего Фандорина понарассказал! Большой был, оказывается, человек - в прежние, долгоруковские времена. Слушая рассказ о былом величии губернаторского помощника, Василий Александрович и ахал, и всплескивал руками, но главный сюрприз ожидал его в самом конце. - Повезло вам, - сказал чиновник и эффектно, будто цирковой фокусник, вскинул руки. - В Москве ваш господин Фандорин, из Питера прибыл. У Пантелея Ильича каждый день бывает. - В Москве?! - вскричал Рыбников. - Да что вы! В самом деле, какая удача! Не знаете, надолго ли он сюда? - Неизвестно. Дело наиважнейшее, государственного значения, а какое именно, Пантелей Ильич не сказал, да я и не спрашивал. Не нашего с вами ума дело. - Это точно так... - Глаза Рыбникова скользнули по лицу собеседника с неким особым выражением и едва приметно сощурились. - Вы не сказали куму, что Эраста Петровича знакомый разыскивает? - Нет, я как бы от себя поинтересовался. "Не врет, - определил Василий Александрович, - решил обе красненьких себе оставить" - и взгляд снова стал обыкновенный, без прищура... Так канцелярист и не узнал, что его маленькая жизнь только что висела на тонком-претонком волоске. - И очень хорошо, что не сказали. Я ему сюрприз устрою - в память о покойном папаше. То-то Эраст Петрович обрадуется! - сиял улыбкой Рыбников. Но когда вышел, лицо нервно задергалось. x x x Было это в тот самый день, когда Гликерия Романовна пришла на свидание с новой идеей рыбниковского спасения: обратиться за помощью к ее доброму знакомому - начальнику московского жандармского управления генералу Шарму. Лидина уверяла, что Константин Федорович - милейший старик, в полном соответствии со своей фамилией, и нипочем ей не откажет. - Да что это даст? - отбивался Рыбников. - Милая вы моя, ведь я государственный преступник: секретные документы потерял, в бега ударился. Чем тут поможет ваш жандармский генерал? Но Гликерия Романовна горячо воскликнула: - Не скажите! Константин Федорович сам мне объяснял, как много зависит от чиновника, которому поручено вести дело. Он может и по-злому повернуть, и по-доброму. Ах, если б разузнать, кто вами занимается! И здесь, повинуясь секундному импульсу, Василий Александрович вдруг выпалил: - А я знаю. Да вы его видели. Помните, около моста - такой высокий господин с седыми висками? - Элегантный, в светлом английском пальто? Помню, очень импозантный мужчина. - Его зовут Фандорин, Эраст Петрович. Специально прибыл по мою душу из Петербурга. Ради Бога, не нужно никакого заступничества - только навлечете на себя подозрение, что укрываете дезертира. Но вот если бы вы осторожно, между делом, выяснили, что он за человек, какого образа жизни, какого характера, это могло бы мне помочь. Тут любая мелочь важна. Только действовать нужно деликатно! - Не мужчинам учить нас деликатности, - снисходительно обронила Лидина, уже прикидывая, как возьмется за дело. - Этому горю мы поможем, утро вечера мудренее. Рыбников не стал благодарить, но посмотрел так, что у нее потеплело в груди. Его желтые глаза уже не казались ей кошачьими, как в первые минуты знакомства - про себя она называла их "ярко-кофейными" и находила очень выразительными. - Вы как царевна Лебедь. - Он улыбнулся. - "Полно, князь, душа моя. Это чудо знаю я. Не печалься, рада службу оказать тебе я в дружбу". Гликерия Романовна поморщилась: - Пушкин? Терпеть не могу! - Как так? Разве не все русские обожают Пушкина? Рыбников спохватился, что от изумления выразился не совсем ловко, но Лидина не придала странной фразе значения. - Как он мог написать: "Твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу"? Что это за поэт, который радуется смерти детей! Ничего себе "звезда пленительного счастья"! И разговор повернул с серьезной темы на русскую поэзию, которую Рыбников неплохо знал. Сказал, что в детстве приохотил отец, горячий поклонник пушкинской лиры. А потом наступило 25 мая, и несущественный разговор вылетел у Василия Александровича из головы - нашлись дела поважнее. x x x "Куклам" было велено забрать багаж из камеры хранения на рассвете, перед отправлением. Почтальон обошьет три ящика в холст, облепит сургучом и спрячет среди посылок - самое лучшее место. Мосту еще проще, потому что Василий Александрович сделал за него половину работы: пока ехал в фургоне, ссыпал мелинит в восемь картонных коробок и каждую обернул антрацитно-черной оберткой. Ехали оба одним и тем же восточным экспрессом, только Мост по льготной путейской книжке, третьим классом, а Туннель в почтовом вагоне. Потом их пути разойдутся. Первый в Сызрани пересядет на товарный поезд - уже не пассажиром, а на паровоз - и посреди Волги бросит коробки в топку. Второй же покатит дальше, до самого Байкала. Для порядка Рыбников решил лично проследить, как агенты заберут багаж - конечно, не показываясь им на глаза. На исходе ночи вышел из пансиона, одетый а-ля маленький человек: кривой картузишка, под пиджачком косоворотка. Коротко взглянул на розовеющий край неба и, войдя в роль, затрусил дворняжьей рысцой по Чистопрудному. СИМО-НО-КУ Слог первый, в котором с небес сыплются железные звезды Итак, предположительный японец был упущен, а Дрозда вела московская охранка, посему все свои усилия петербуржцы сосредоточили на камере хранения. Багаж был сдан на сутки, из чего следовало, что скоро, никак не позднее полудня, за ним явятся. Фандорин и Мыльников сели в секрет еще с вечера. Как уже говорилось, в непосредственной близости от камеры хранения дежурили железнодорожные жандармы, по привокзальной площади, сменяясь, бродили мыльниковские филеры, поэтому руководители операции устроились с комфортом - в конторе "Похоронные услуги Ляпунова", что находилась напротив станции. Обзор отсюда был превосходный, и очень кстати пришлась витрина американского стекла - траурно-черного, пропускающего свет лишь в одну сторону. Лампу напарники не зажигали, да в ней и не было особенной нужды - поблизости горел уличный фонарь. Ночные часы тянулись медленно. Время от времени звонил телефон - подчиненные рапортовали, что сеть расставлена, все люди на местах, бдительность не ослабевает. О деле у Эраста Петровича и Евстратия Павловича все уж было переговорено, а на отвлеченные темы разговор не клеился - слишком различался у партнеров круг интересов. Инженер-то ничего, ему молчание было не в тягость, а вот надворный советник весь извелся. - Графа Лорис-Меликова знавать не приходилось? - спрашивал он. - Как же, - отвечал Фандорин - и только. - Говорят, объемного ума был человек, даром что армяшка. Молчание. - Я, собственно, к чему. Мне рассказывали, что его сиятельство перед своей отставкой долго разговаривал с Александром Третьим наедине, делал разные пророчества и наставления: про конституцию, про послабления инородцам, про иностранную политику. Покойный государь, как известно, разумом был не востер. После со смехом рассказывал: "Лорис меня вздумал Японией пугать - представляете? Чтоб я ее опасался". Это в 1881 году, когда Японию никто и за страну-то не считал! Не слыхали вы этого анекдота? - Д-доводилось. - Вот какие при Царе-Освободителе министры были. Ананасу Третьему не ко двору пришлись. Ну а про сынка его Николашу и говорить нечего... Воистину сказано: "Захочет наказать - лишит разума"... Да не молчите вы! Я ведь искренне, от сердца. Душа за Россию болит! - П-понятно, - сухо заметил Фандорин. Даже совместная трапеза не поспособствовала сближению, тем более что ели каждый свое. Мыльникову филер доставил графинчик рябиновой, розовое сало, соленые огурчики. Инженера японский слуга потчевал рисовыми колобками с кусочками сырой селедки и маринованной редькой. С обеих сторон последовали вежливые предложения угоститься, столь же вежливо отклоненные. По окончании трапезы Эраст Петрович закурил голландскую сигару, Евстратий Павлович посасывал эвкалиптовую лепешечку от нервов. В конце концов, в установленный природой срок наступило утро. На площади погасли фонари, над влажной мостовой заклубился пар, пронизываемый косыми лучами солнца, под окном погребального бюро по тротуару запрыгали воробьи. - Вон он! - вполголоса сказал Фандорин, последние полчаса ни на миг не отрывавшийся от бинокля. - Кто? - Наш. З-звоню жандармам. Мыльников проследил за направлением инженеровых окуляров, приник к своим. Через широкую, почти безлюдную площадь семенил человечек в натянутом на уши картузе. - Точно он! - хищно прошептал надворный советник и выкинул фортель, не предусмотренный планом: высунулся в форточку, оглушительно дунул в свисток. Эраст Петрович застыл с телефонной трубкой в руке. - Вы что, рехнулись?! Триумфально оскалившись, Евстратий Павлович бросил через плечо: - А вы как думали? Что Мыльников железнодорожным всю славу отдаст? Хрену вам тертого! Мой япошка, мой! С разных концов площади к кургузому человечку неслись филеры, числом четверо. Заливисто свистели, грозно орали: - Стой! Шпион послушался, остановился. Повертел головой во все стороны. Убедился, что бежать некуда, но все-таки побежал - вдогонку за ранним, пустым трамваем, что с лязгом катил в сторону Зацепы. Филер, бежавший наперерез, решил, что разгадал намерение врага, - бросился навстречу вагону и лихо впрыгнул на переднюю площадку. Тут как раз и японец догнал трамвай, однако внутрь не полез, а с разбегу подпрыгнул, зацепился руками за перекладину висячей лесенки и в два счета оказался на крыше. Агент, оказавшийся в вагоне, заметался среди скамеек - не уразумел, куда подевался беглец. Трое остальных кричали, махали руками, но он их жестикуляции не понимал, а дистанция между ними и трамваем постепенно увеличивалась. От вокзала на диковинное представление пялились зрители: отъезжающие, провожающие, извозчики. Тогда Евстратий Павлович высунулся в форточку чуть не до пояса и оглушительным, йерихонским голосом возопил: - Трамвай тормози, дура! То ли филер услышал начальственный вопль, то ли смикитил сам, но кинулся к вагоновожатому, и тут же завизжали тормоза, трамвай замедлил ход, и отставшие филеры стали быстро сокращать дистанцию. - Врет, не уйдет! - удовлетворенно констатировал Мыльников. - От моих орлов - нипочем. Каждый из них стоит десятка ваших железнодорожных олухов. Трамвай еще не остановился, еще скрежетал по рельсам, а маленькая фигурка в пиджачке пробежала по крыше, оттолкнулась ногой, сделала немыслимое сальто и аккуратно приземлилась на газетный киоск, стоявший на углу площади. - Акробат! - ахнул Евстратий Павлович. Фандорин же пробормотал какое-то короткое, явно нерусское слово и вскинул к глазам бинокль. Запыхавшиеся филеры окружили деревянную будку. Задрав головы, махали руками, что-то кричали - до похоронной конторы доносилось только "мать-мать-мать!". Мыльников возбужденно хохотал: - Как кошка на заборе! Попался! Вдруг инженер воскликнул: - Сюрикэн! Отшвырнул бинокль, выскочил на улицу, громко закричал: - Берегись!!! Да поздно. Циркач на крыше киоска завертелся вокруг собственной оси, быстро взмахивая рукой - будто благословлял филеров на все четыре стороны. Один за другим, как подрубленные, мыльниковские "орлы" повалились на мостовую. В следующую секунду шпион мягко, по-кошачьи спрыгнул вниз, помчался вдоль улицы к зияющей неподалеку подворотне. Инженер бежал вдогонку. Надворный советник, в первый миг остолбеневший от потрясения, кинулся следом. - Что это? Что это? - кричал он. - Уйдет! - простонал Эраст Петрович. - Я ему уйду! Мыльников выдернул из-под мышки револьвер и, как истинный мастер, открыл стрельбу на бегу. У Евстратия Павловича были основания гордиться меткостью, движущуюся фигуру он обычно клал с пятидесяти шагов первой же пулей, но тут просадил весь барабан, а попасть не сумел. Чертов японец бежал странно, то косыми скачками, то зигзагами - попробуй подстрели. - Зараза! - Мыльников щелкнул бойком по стреляной гильзе. - Стреляйте, что же вы! - Б-беспопезно. На пальбу от здания вокзала бежали сорвавшиеся из засады жандармы. В публике началась паника - там кричали, толкались, размахивали зонтиками. С нескольких сторон доносились свистки городовых. А беглец тем временем уже исчез в подворотне. - По переулку, по переулку! - показал Фандорин жандармам. - Слева! Голубые мундиры бросились в обход дома, Мыльников, свирепо матерясь, лез по пожарной лестнице на крышу, а Эраст Петрович остановился и безнадежно покачал головой. В дальнейших поисках он участия не принимал. Посмотрел, как суетятся жандармы и полицейские, послушал несущиеся сверху вопли Евстратия Павловича и двинулся обратно к площади. У газетного киоска толпились зеваки, мелькала белая фуражка околоточного. Подходя, инженер услышал дребезжащий старческий голос, возвещавший слушателям: - Сказано в пророчестве: посыплются с небеси звезды железные и поразят грешников... Эраст Петрович хмуро сказал околоточному: - Публику убрать. И хоть был в цивильном платье, полицейский по тону понял - этот имеет право приказывать - и немедленно задудел в свисток. Под грозное "Пасстаранись! Куда прешь?" Фандорин обошел место побоища. Все четверо агентов были мертвы. Лежали в одинаковой позе, навзничь. У каждого во лбу, глубоко войдя в кость, торчала железная звездочка с острыми блестящими концами. - Хос-поди! - закрестился подошедший Евстратий Павлович. Всхлипнув, присел на корточки, хотел выдернуть железку из мертвой головы. - Не трогать! К-края смазаны ядом. Мыльников отдернул руку. - Что за чертовщина? - Это сюрикэн, он же сяринкэн. Метательное оружие "крадущихся". Есть в Японии такая секта потомственных шпионов. - Потомственных? - часто-часто заморгал надворный советник. - Это как у нашего Рыкалова из розыскного отдела? У него еще прадед в Секретной канцелярии служил, при Екатерине Великой. - Вроде этого. Так вот зачем он на киоск взобрался... Последняя реплика Эраста Петровича была адресована самому себе, но Мыльников вскинулся: - Зачем? - Чтоб метать по неподвижным мишеням. А вы - "к-кошка на заборе". Ну и наломали же вы, Мыльников, дров. - Что дрова. - По щекам Евстратия Павловича катились слезы. - Наломал - отвечу, не впервой. Людей жалко. Ведь какие молодцы, один к одному. Зябликов, Распашной, Касаткин, Мебиус... Со стороны Татарских улиц бешено вылетела коляска, из нее выкатился бледный человек без шляпы, еще издали закричал: - Евстратьпалыч! Беда! Ушел Дрозд! Пропал! - А наш подсадной что?! - Нашли с ножом в боку! Надворный советник зашелся таким бешеным матом, что из толпы донеслось уважительное: - Внятно излагает. А инженер быстрым шагом двигался в сторону вокзала. - Куда вы? - крикнул Мыльников. - В камеру хранения. Теперь за мелинитом не явятся. x x x Но Эраст Петрович ошибся. Перед распахнутой дверью переминался с ноги на ногу приемщик. - Ну как, взяли голубчиков? - спросил он, увидев Эраста Петровича. - Каких г-голубчиков? - Да как же! Тех двоих. Которые багаж забрали. Я жал на кнопку, как велено. Потом заглянул в комнату к господам жандармам. Смотрю - пусто. Инженер застонал, как от приступа боли. - Д-давно? - Первый был ровно в пять. Второй минуточек через семь-восемь. Брегет Эраста Петровича показывал пять двадцать девять. Надворный советник снова заматерился, но теперь уже не грозно, а жалобно, в миноре. - Это пока мы по дворам и подвалам лазали, - причитал он. Фандорин же констатировал траурным голосом: - Разгром хуже Цусимы. Слог второй, насквозь железнодорожный Здесь же, в коридоре, случился межведомственный конфликт. Эраст Петрович, от злости утративший свою обычную сдержанность, высказал Евстратию Павловичу все, что думает по поводу Особого Отдела, который горазд плодить доносчиков и провокаторов, а как дойдет до настоящего дела, оказывается ни на что не годен и лишь приносит вред. - Вы, жандармы, тоже хороши, - огрызнулся Мыльников. - Что это ваши умники без приказа с засады сорвались? Упустили мелинитчиков, где их теперь искать? И Фандорин умолк, сраженный то ли справедливостью упрека, то ли обращением "вы, жандармы". - Не сложилось у нас с вами сотрудничество, - вздохнул представитель Департамента полиции. - Теперь вы нажалуетесь на меня своему начальству, я на вас моему. Только писаниной делу не поможешь. Худой мир лучше доброй ссоры. Давайте так: вы своей железной дорогой занимайтесь, а я буду товарища Дрозда ловить. Как нам обоим по роду деятельности и должностной инструкции положено. Оно вернее будет. Охота за революционерами, вступившими в контакт с японской разведкой, Евстратию Павловичу явно представлялась делом более перспективным, чем погоня за неведомыми диверсантами, которых поди-ка сыщи на восьмитысячеверстной магистрали. Но Фандорину надворный советник до того опротивел, что инженер брезгливо сказал: - Отлично. Только на глаза мне больше не попадайтесь. - Хороший специалист никогда не попадается на глаза, - промурлыкал Евстратий Павлович и был таков. Лишь теперь, каясь, что потратил несколько драгоценных минут на пустые препирательства, Эраст Петрович взялся за работу. Первым делом подробно расспросил приемщика о предъявителях квитанций на багаж. Выяснилось, что человек, забравший восемь бумажных свертков, был одет как мастеровой (серая рубашка без воротничка, поддевка, сапоги), но лицо одежде не соответствовало - приемщик назвал его "непростым". - Что значит "непростое"? - Из образованных. Очкастый, волосья до плеч, бороденка, как у дьячка. Рабочий или ремесленник разве такой бывает. И еще хворый он. Лицо белое и все поперхивал, платком губы тер. Второй получатель, явившийся через несколько минут после очкастого, заинтересовал инженера еще больше - тут наметилась явная зацепка. Человек, унесший три дощатых ящика, был одет в форму железнодорожного почтовика! Тут приемщик ошибиться не мог - не первый год служил в ведомстве путей сообщения. Усатый, скуластое лицо, лет средних. На боку у получателя висела кобура, а это означало, что он сопровождает почтовый вагон, где, как известно, перевозят и денежные суммы, и ценные посылки. Уже предчувствуя удачу, но подавляя это опасное настроение, Фандорин спросил у подполковника Данилова, только что прибывшего к месту происшествия: - В последние двадцать минут, после половины шестого, поезда отправлялись? - Так точно, харбинский. Десять минут, как отошел. - Там они, голубчики. Оба, - уверенно заявил инженер. Подполковник засомневался: - А может, в город вернулись? Или следующего, павелецкого ждут? Он в шесть двадцать пять. - Нет. Неслучайно они явились почти в одно и то же время, с интервалом в несколько минут. Это раз. И, учтите, в какое время - на рассвете. Что на вокзале примечательного в шестом часу утра кроме отправления харбинского поезда? Это два. Ну и, конечно, третье. - Голос инженера посуровел. - На что диверсантам п-павелецкий поезд? Что они будут на павелецкой ветке взрывать - сено-солому и редиску-морковку? Нет, наши фигуранты уехали на харбинском. - Дать телеграмму, чтоб остановили состав? - Ни в коем случае. Там мелинит. Кто их знает, что это за люди. Заподозрят неладное - могут п-подо-рвать. Никаких задержек, никаких неурочных остановок. Мелинитчики и так настороже, нервничают. Скажите лучше, где первая остановка по расписанию? - Это курьерский. Стало быть, остановится только во Владимире. Сейчас посмотрю расписание... В девять тридцать. x x x Мощный паровоз, срочно снаряженный Даниловым, нагнал харбинца на границе Московской губернии и далее сохранял верстовую дистанцию, которую сократил лишь перед самым Владимиром. Всего с минутным опозданием влетел на соседний путь. Фандорин спрыгнул на платформу, не дожидаясь, пока локомотив остановится. Курьерский стоял на станции десять минут, так что каждый миг был дорог. Инженера встречал ротмистр Ленц, начальник Владимирского железнодорожно-жандармского отделения, подробно проинструктированный обо всем по телефону. Он диковато взглянул на фандоринский маскарад (засаленная тужурка, седые усы и брови, виски тоже седые, но их подкрашивать не пришлось), вытер платком распаренную лысину, но вопросов задавать не стал: - Все готово. Прошу. О дальнейшем докладывал уже на бегу, поспевая за Эрастом Петровичем: - Тележка ждет. Личный состав собран. Не высовываются, как велено... Станционный почтовик, посвященный в суть дела, топтался возле тележки, нагруженной коореспонденцией, и, судя по меловому оттенку лица, здорово трусил. Комната была набита голубыми мундирами - все жандармы сидели на корточках, да еще пригибали головы. Это чтобы не увидели с перрона, через окно, понял Фандорин. Улыбнулся почтовому служащему: - Спокойней, спокойней, ничего особенного не случится. Взялся за ручки, выкатил тележку на перрон. - Семь минут, - прошептал ему вслед ротмистр. Из почтового вагона, прицепленного сразу за паровозом, высовывался человек в синей куртке. - Спишь, Владимир? - сердито закричал он. - Что тянете? Длинноусый, средних лет. Скуластый? Пожалуй, - прикинул Эраст Петрович и снова прошептал напарнику: - Да не дрожите вы. Зевайте, вы чуть не проспали. - Вот... Сморило... Вторые сутки на дежурстве, - лепетал владимирец, старательно зевая и потягиваясь. Ряженый инженер тем временем быстро кидал в открытую дверь почту, а сам примеривался - не обхватить ли длинноусого за пояс, не швырнуть ли на перрон? Уж чего проще. Решил повременить - проверить, здесь ли три дощатых ящика размером 15x10x10 дюймов. И правильно сделал, что повременил. Поднялся в вагон, принялся раскладывать владимирскую почту на три кучи: письма, посылки, бандероли. Внутри был самый настоящий лабиринт из уложенных штабелями мешков, коробок и ящиков. Эраст Петрович прошелся вдоль одного ряда, потом вдоль другого, но знакомого багажа не увидел. - Чего гуляешь? - рявкнули на него из темного прохода. - Живей пошевеливайся! Мешки вон туда, квадратные - туда. Новенький, что ли? Вот так сюрприз: второй почтальон, тоже лет сорока, скуластый и с усами. Который из них? Жаль, нельзя было прихватить с собой приемщика из камеры хранения... - Новенький, - прогудел Фандорин простуженным басом. - А по виду старенький. Второй почтовик подошел к первому, встал рядом. У обоих на поясе висело по кобуре с "наганом". - Чего руки-то трясутся, погулял вчера? - спросил второй у владимирца. - Маленько погулял... - Ты ж говорил, вторые сутки на дежурстве? - удивился первый, длинноусый. Второй высунулся из двери, посмотрел на станционное здание. "Который из них? - пытался угадать Фандорин, быстро скользя вдоль штабелей. - Или оба не те? Где ящики, с мелинитом?" Вдруг оглушительно лязгнуло - это второй почтальон захлопнул дверь и задвинул засов. - Ты чего, Матвей? - удивился длинноусый. Матвей ощерил желтые зубы, щелкнул взведенным курком: - Да уж знаю чего! Три синие фуражки в окне, и все сюда пялятся! У меня нюх! Неимоверное облегчение - вот чувство, которое Эраст Петрович испытал в эту минуту. Значит, не зря брови и усы свинцовыми белилами мазал, не зря три часа паровозной копотью дышал. - Матвей, ты что, сдурел? - не мог взять в толк длинноусый, моргая на блестящее дуло. Владимирец - тот сразу сообразил, вжался спиной в стенку. - Тихо, Лукич. Не суйся. А ты, тля, говори: грузчик твой из сыскарей? Убью! - Объект схватил местного за ворот. - Мое дело подневольное... Пожалейте... до пенсии годик всего... - сразу капитулировал абориген. - Эй, милейший, не глупите! - крикнул, высовываясь из-за ящиков, Фандорин. - Деваться вам все равно некуда. Бросайте ору... Чего он никак не ожидал - что объект выстрелит, даже недослушав. Инженер едва успел присесть, пуля свистнула над самой головой. - Ах ты, паскуда! - раздался возмущенный крик длинноусого, которого диверсант назвал "Лукичом". Снова громыхнуло. Слились два голоса - один застонал, второй взвизгнул. Эраст Петрович подполз к краю штабеля, выглянул. Дело приняло совсем скверный оборот. Матвей засел в углу, выставив вперед руку с револьвером. Лукич лежал на полу, шаря по груди окровавленными пальцами. Владимирский почтовик визжал, закрыв лицо руками. В мертвенном свете электрической лампы покачивался сизоватый пороховой дым. Из позиции, которую занимал Фандорин, подстрелить мерзавца было проще простого, но он нужен был живой и желательно малопомятый. Поэтому Эраст Петрович высунул руку с "браунингом" и послал две пули в стенку, поправее объекта. Тот, как и следовало, ретировался из угла за штабель картонных коробок. Не переставая стрелять (три, четыре, пять, шесть, семь), инженер вскочил, с разбегу налетел всем корпусом на коробки - те обрушились, завалив спрятавшегося за ними человека. Дальнейшее было делом двух секунд. Эраст Петрович схватил торчащую ногу в яловом сапоге, выдернул диверсанта на Божий (то бишь, электрический) свет и стукнул ребром ладони повыше ключицы. Один есть. Теперь нужно было добыть второго, очкастого, что забрал бумажные свертки. Только вот как его найти? И вообще, в поезде ли он? x x x Но искать очкастого не пришлось - нашелся сам. Когда Эраст Петрович откинул засов и распахнул тяжелую дверь вагона, первое, что он увидел - бегущих по платформе людей, услышал испуганные крики, женский визг. Возле почтового вагона стоял бледный ротмистр Ленц и вел себя странно: вместо того чтоб смотреть на инженера, только что подвергшегося смертельной опасности, жандарм то и дело косился куда-то вбок. - Принимайте, - сказал Фандорин, подтаскивая к краю еще не очухавшегося диверсанта. - И носилки сюда, здесь раненый. - Кивнул на мечущуюся публику. - Из-за пальбы переполошились? - Никак нет. Беда, господин инженер. Едва выстрелы послышались, я со своими на перрон выскочил, думал вам на помощь... Как вдруг вон из того вагона (Ленц показал в сторону) вопль, бешеный: "Живым не дамся!" И началось... Двое жандармов поволокли арестованного Матвея, а Эраст Петрович спрыгнул на перрон и посмотрел в указанном направлении. Увидел зеленый, третьеклассный вагон, возле которого не было ни души - лишь за опущенными стеклами мелькали белые лица с разинутыми ртами. - У него револьвер. И бомба, - торопливо рапортовал Ленц. - Верно, подумал, что это мы его