! Выцветшие маленькие глазки, лучившиеся детски-наивным любопытством, воззрились на Пелагию, круглые щеки сложились складочками в добродушную улыбку. - Кого это ты, Герасим, конвоируешь? Ого, и наследный инфант при тебе. - Сестрица барыне послание от владыки несет. Ездок сделал почтительную мину, приподнял с распаренной лысины шляпу: - Позвольте отрекомендоваться. Кирилл Нифонтович Краснов, здешний помещик и сосед. Садитесь, матушка, прокачу, что ж вам утруждаться. И собакуса давайте прихватим, а то Марья Афанасьевна, поди, без него скучает. Глядит с высокого крыльца, не видно ль милого гонца. - Это из Пушкина? - спросила Пелагия, усаживаясь рядом с симпатичным говоруном. - Польщен, - поклонился тот, щелкнув кнутом. - Нет, это я сам сочиняю. Строчки льются из меня сами собой, по всякому поводу и вовсе без повода. Только вот в стихотворения не складываются, а то был бы славен не меньше Некрасова с Надсоном. И продекламировал: Мои стихи легки, как блохи. Поверьте мне, мои стихи Не так уж, в сущности, плохи, Или, верней, не так уж плохи. Через минуту-другую уже подъезжали к большому дому, снаряженному всеми атрибутами великолепия, каким оно рисовалось минувшему столетию, - дорической колоннадой, недовольными львами на постаментах и даже медными грос-егерсдорфскими единорогами по краям лестницы. В прихожей Краснов почему-то шепотом спросил у миловидной горничной: - Что, Танюша, как она? Видишь, Закусая ей вот доставил. Синеглазая пухлогубая Танюша только вздохнула: - Очень плохи. Не едят, не пьют. Все плачут. Только недавно доктор уехал. Ничего не сказал, головой вот этак покачал и уехал. x x x В спальне у больной было сумрачно и пахло лавандовыми каплями. Пелагия увидела широкую кровать, тучную старуху в чепце, полулежавшую-полусидевшую на груде пышных подушек, и еще каких-то людей, рассматривать которых прямо сразу, с порога, было неудобно, да и темновато - пусть сначала глаза привыкнут. - Закусаюшка? - басом спросила старуха и приподнялась, протягивая дряблые полные руки. - Вот он где, брыластенький мой. Спасибо, батюшка, что доставил. (Это Краснову.) Кто это с вами? Монашка? Не вижу, подойди! (Это уже Пелагии.) Та приблизилась к кровати, поклонилась. - Вам, Марья Афанасьевна, пастырское благословение и пожелание скорейшего выздоровления от владыки. С тем и послал меня, инокиню Пелагию. - Что мне его благословение! - сердито молвила генеральша Татищева. - Сам отчего не пожаловал? Ишь, черницу прислал, отделался. Вычеркну к лешему из духовной все, что церкви отписано. Щенок уже был у нее на руках и вылизывал старое, морщинистое лицо, не встречая ни малейшего противодействия. У ног Пелагии раздался зычный лай, и на постель взгромоздился белыми лапами широкогрудый курносый кобель с обиженно наморщенным крутым лбом. - Не ревнуй, Закидайка, - сказала ему больная. - Это же твой сынок, кровиночка твоя. Ну, дай и тебя приласкаю. Она потрепала Закусаева родителя по широкому загривку, стала чесать ему за ухом. Пелагия тем временем искоса разглядывала прочих, кто находился в спальне. Молодой человек и девица, вероятно, были внуком и внучкой генеральши. Он - Петр Георгиевич, она - Наина Георгиевна, оба Телиановы, по отцу. Им, надо полагать, и главная выгода от завещания. Пелагия попыталась представить, как этот ясноглазый, переминающийся с ноги на ногу брюнет подсыпает бедным псам яд. Не получилось. Про девушку, писаную красавицу - высокую, горделивую, с капризно приспущенными уголками рта - плохого думать тоже не хотелось. Был еще и мужчина в пиджаке и русской рубашке, с простым и приятным лицом, которому удивительно не шли пенсне и короткая русая бородка. Кто таков - непонятно. - Преосвященный прислал вам письмо, - сказала Пелагия, протягивая Татищевой послание. - Что ж ты молчишь? Дай. Марья Афанасьевна пригляделась к монашке получше. Видно, отметила и очки, и манеру держаться - поправилась: - Дайте, матушка, прочту. А вы все ужинать ступайте. Нечего тут заботу изображать. Матушка тоже кушать пожалуйте. Таня, ты ей комнату отведи - ту, угловую, в которой давеча Спасенный этот ночевал. И очень складно выйдет. Он Спасенный, а она спасенная, потому что Христова невеста. Если Владимир Львович приедет, как грозился. Спасенного этого во флигель отселить. Ну его, противный. x x x Обустраивая гостью в светлой, опрятной комнатке первого этажа, выходившей окном в сад, словоохотливая Таня рассказывала про то, кто такой Спасенный, что останавливался здесь прежде. Пелагия про Спасенного знала (да и как ей было про него не знать, если на архиерейском подворье в последние недели только и разговоров было, что о синодальном инспекторе и его присных), но слушала внимательно. Правда, Таня почти сразу перешла на бубенцовского черкеса - какой он страшный, а все ж таки тоже человек, и ему ласкового слова хочется. - Как я вечером во дворе с ним повстречалась - задрожала. А он посмотрел на меня своими черными глазами и вдруг как обхватит вот тут. Я аж обмерла вся, а он... - рассказывала Таня полушепотом, недовзбив подушку, да вдруг спохватилась. - Ой, матушка, что это я! Вам про такое слушать нельзя, вы инокиня. Пелагия улыбнулась милой девушке. Умылась с дороги, потерла мокрой щеткой рясу, чтоб отчистить дорожную пыль. Немножко постояла у окна, глядя в сад. Был он чудо как хорош, хоть и запущен. А может, оттого и хорош, что запущен? Вдруг где-то близко послышались голоса. Сначала мужской, приглушенный и прерывающийся от сильного чувства: - Клянусь, я сделаю это! После этого тебе все равно жить здесь станет невозможно! Я заставлю тебя уехать! Совсем немного любовных речей довелось слышать сестре Пелагии в своей жизни, однако все же достаточно, чтобы сразу определить - это был голос человека безумно влюбленного. - Если и уеду, то не с вами, - донесся девичий голос еще ближе, чем первый. - И посмотрим еще, уеду ли. Бедняжка, подумала Пелагия про мужчину, она тебя не любит. Стало любопытно. Тихонько толкнув створку окна, она осторожно высунулась. Комната была самая крайняя, справа от окна уже находился угол дома. Девушка стояла как раз на ребре, видная со спины, и то лишь до половины. По розовому платью Пелагия сразу поняла, что это Наина Георгиевна. Жалко только, мужчину из-за угла было не видно. В этот миг донесся звон колокола - звали к ужину x x x Стол был накрыт на просторной веранде, обращенной балюстрадой и лестницей в сад, за деревьями которого угадывался простор Реки, проносившей свои воды мимо высокого дроздовского берега. Пелагия увидела немало новых лиц и не сразу разобралась, кто есть кто, но трапеза и последовавшее за ней чаепитие длились долго, так что понемногу все прояснилось. Помимо уже известных монахине брата с сестрой, фотохудожника Аркадия Сергеевича Поджио и соседапомещика Кирилла Нифонтовича Краснова, за столом сидели давешний мужчина в русской рубашке (тот самый, с некрасивой, но располагающей внешностью), еще один бородач с мужицким лицом, но в твидовом костюме и пожухлая особа женского пола в нелепой шляпке с украшением в виде райских яблочек. Некрасивый оказался здешним управляющим Степаном Трофимовичем Ширяевым. Бородач в твиде - Донатом Абрамовичем Сытниковым, известным богачом из исконных заволжских староверов, не так давно купившим неподалеку дачу. Про пожухлую особу, напротив, выяснилось, что она не то что не заволжская, но даже вовсе не русская, и зовут ее мисс Ригли. Какова ее роль в Дроздовке, понять было трудно, но, вероятнее всего, мисс Ригли принадлежала к распространенному сословию француженок, англичанок и немок, которые вырастили своих русских подопечных, выучили их, чему умели, да так и прижились под хозяйским кровом, потому что без них жизнь семьи представить стало уже невозможно. В начале ужина сестру Пелагию ожидало неприятное потрясение. К трапезе вышла Марья Афанасьевна, ведя на поводке Закидая с Закусаем и опираясь на Танино плечо. Видно, от архиереева письма генеральше полегчало, хоть настроение ее отнюдь не улучшилось. Преосвященный всегда говорил, что иного больного нужно не лекарствами пичкать, а хорошенько разозлить. Надо думать, именно эту методу в данном случае он и применил. Отца с сыном отвели в сторонку, где первого уже ждала миска с мозговыми костями, а второго - с гусиной печенкой. Раздался хруст, чавканье, и два зада, большой и маленький, ритмично закачали белыми обрубками хвостов. - Что это у вас, мисс Ригли, за оранжерея на шляпе? - спросила Татищева, оглядывая стол и явно высматривая, к чему бы придраться. - Хороша инженю выискалась. Хотя теперь что же, она у нас богатая наследница. Пора о женихах подумать. Пелагия навострила уши и с большим, чем прежде, вниманием рассмотрела англичанку. Отметила живость мимики, тонкость губ, лукавые морщины вокруг глаз. Мисс Ригли от внезапного нападения ничуть не оробела и безо всякого раболепства парировала выпад, почти не обнаруживая акцента: - О женихах думать никогда не поздно. Даже и в вашем, Марья Афанасьевна, возрасте. Вы столько целуетесь с вашим Закидаем, что давно пора бы узаконить ваши отношения. А то какой пример Наиночке. По смешку, прокатившемуся среди ужинающих, Пелагия поняла, что хозяйка грозна больше с виду и тиранство ее носит скорее номинальный характер. Получив отпор от англичанки, генеральша навела свой гневный взор на монахиню. - Хорош у нас владыка, а у меня племянничек. Хоть сдохни тут, ему лишь шутки. Что глазами хлопаешь, матушка? - Сердито обратилась она к Пелагии, и снова на ты. - Познакомьтесь, господа. Перед вами новоявленный Видок в рясе. Она-то меня и спасет, она-то злоумышленника на чистую воду и выведет. Вот уж спасибо, удружил племянник Мишенька. Послушайте-ка, что он тут пишет. Марья Афанасьевна достала злополучное письмо, нацепила очки и прочла вслух: - "..А чтобы вы, тетенька, окончательно успокоились, посылаю к вам свою доверенную помощницу сестру Пелагию. Она - особа острого разумения и быстро разберется, кому помешали ваши драгоценные псы. Если кто из ваших ближних и вправду желает вам зла, во что верить не хотелось бы, то Пелагия выявит и разоблачит пакостника". За столом стало тихо, а какое при этом у кого было выражение лица. Пелагия не видела, ибо сидела ни жива ни мертва, покраснев и уткнувшись носом в тарелку с налимовым суфле. В смущении она пребывала еще очень долго, стараясь обращать на себя как можно меньше внимания. Впрочем, никто с ней разговора и не заводил. Единственным ее наперсником при этом то ли намеренном, то ли случайно сложившемся остракизме был нахальный Закидай, пролезший под столом и высунувший из-под скатерти сморщенную морду прямо Пелагии на колени. Свою миску с мозговыми костями Закидай уже опустошил и теперь безошибочно определил, кто из сидящих за столом наиболее податлив к вымогательству. Старший в роду белых русских бульдогов немигающе смотрел на инокиню, чуть наклонив на сторону круглую башку и наморщив сократовский лоб. Хоть Пелагия была голодна, но есть под этим проникающим в душу взглядом ей показалось совестно. Она тихонько взяла с вилки кусочек суфле, опустила руку под скатерть. Пальцы обдало жарким дыханием, щекотнуло шершавым языком, и рыба исчезла. Разговор за столом между тем складывался интересный, о таланте и гении. - Про меня все смолоду говорили: "талант, талант", - иронически щурясь, рассказывал Поджио. - Пока глуп был, очень этим гордился, а как в ум вошел, призадумался: только талант? Почему Рафаэль гений, а я всего лишь талант? В чем между ним и мною разница? В Италию ездил, на Рафаэлеву мадонну смотрел - явный гений. А погляжу на свои полотна - вроде все, как нужно. И оригинально, и тонко, потоньше, чем у Рафаэля, много потоньше. И сразу видно, что талантливо, уж прошу извинить за нескромность, а не ге-ний, - разделяя слоги, произнес он и сделал звук губами, словно из пустышки воздух выпускал. - Оттого и бросил живопись, что талант у меня был, а гения не было. Фотографические картины теперь делаю, и, говорят, хорошие. Талантливые. Но это ничего, ведь гениев в фотографическом искусстве пока нету, и Рафаэль свет не застит. - Аркадий Сергеевич невесело рассмеялся. - А вот у Степы, когда вместе в Академии учились, пожалуй что и гений обещался. Зря бросил писать, Степан. Я видел, как ты давеча акварельку набросал. Техника, конечно, запущена, но смело, смело. Такие штуковины теперь в парижских салонах за большие деньги идут, а ты еще двадцать лет назад угадал. Скажи, вот ты после стольких лет снова за кисть взялся - душа не запела? Степан Трофимович Ширяев ответил угрюмо и неохотно, глядя в скатерть: - Запела, не запела. Какая разница. А акварельку я так, от безделья намалевал. Косить уже откосили, жать еще рано. Передышка... Что прошлое вспоминать. Как сложилось, так и ладно. Талант, гений, не один ли черт. Надо делать дело, к которому приставлен. И чем прилежней, тем лучше. Пелагии показалось, что Ширяев за что-то сердится на Поджио, да и тот, кажется, был несколько обескуражен отповедью. Желая перевести беседу в шутливое русло, он обернулся к монахине и с преувеличенной почтительностью спросил: - А что по поводу гения и таланта полагает святая церковь? Тема разговора инокине была интересна, да и собеседники нравились, поэтому она не стала уходить от ответа: - Про позицию церкви вам лучше спросить кого-нибудь из иерархов, а по моему скромному разумению, весь смысл земной жизни состоит в том, чтобы гений в себе открыть. - В этом смысл? - удивился Аркадий Сергеевич. - А не в Боге? Ну и сестрица. - Я думаю, что в каждом человеке гений спрятан, маленькая такая дырочка, через которую Бога видно. - стала объяснять Пелагия. - Только редко кому удается в себе это отверстие сыскать. Тычутся все, как слепые котята, да все мимо. Если же свершится такое чудо, то человек сразу понимает - вот оно, ради чего он в мир пришел, и живет он дальше спокойно и уверенно, ни на кого не оглядываясь. Вот это и есть гений. А таланты много чаще попадаются. Это те, кто окошка того волшебного не нашел, но близок к нему и отсветом чудесного сияния питается. Для вящей убедительности она взмахнула рукой, указывая на небо, да так неудачно, что зацепила широким рукавом чашку и залила Кириллу Нифонтовичу всю брючину. Он, бедный, аж на одной ножке заскакал - так горячо было. Скачет, охает и приговаривает: А коварная девица, Шемаханская черница, Говорит тому царю: "Я живьем тебя сварю". Пелагии со стыда в пору под землю провалиться - чуть не расплакалась. И про талант не вышло договорить, очень уж все смеялись. Степан Трофимович, правда, попытался было продолжить разговор и спросил, внимательно глядя на монахиню: - Вот вы как про гений думаете? Но Марья Афанасьевна, сильно скучавшая во все время теоретической дискуссии, бесцеремонно вторглась в беседу: - Вы, матушка, чем рассуждать о материях да людей кипятком шпарить, лучше разгадали бы мне поскорей, кто Загуляя с Закидаем травил. В это время Герасим как раз вносил из сада вазу с яблоками, грушами и сливами. Появление садовника подействовало на мисс Ригли, до сего момента безучастно курившую пахитоски, неожиданным и возбуждающим образом. - Что вы будто с ума сошли с этими вашими бульдогами! Просто прожорливые твари, вечно по саду бегают, и маленького бэби тоже приучили. А в саду какой только дряни нет. Вчера собственными глазами видела дохлую ворону, честное слово! Вы бы лучше, добрая сестра, расследовали, кто мой газон затоптал. По столу пронесся полувздох-полустон, и Пелагия поняла, что газон мисс Ригли, очевидно, был у дроздовских аборигенов притчей во языцех. - Нет, кто его затоптал, я вам сама назову, - воинственно воздела палец англичанка. - Вы только помогите мне найти улики, а то у нас тут в очевидные веши верить не желают. - Сдался нам ихний газон паршивый, - сказал Герасим в сторону, раскладывая фрукты поавантажней. - Очень нужно его топтать. - Это у них давний газават с мисс Ригли, - пояснил монахине Петр Георгиевич, весело морща красноватый нос. - Она критикует Герасима за леность и в педагогических целях разбила квадратную сажень настоящего английского газона - там, возле обрыва. Хочет показать, как должна выглядеть трава в парке. Ну а Герасим учиться не желает и даже, кажется, совершил диверсию. Во всяком случае, третьего дня кто-то основательно потоптался на бесценном газоне. - Уж вам-то, Петр Георгиевич, грех, - обиженно сказал Герасим. - На эту щетину обгрызанную не то что ступить - плюнуть противно. Нечего природу поганить, пусть произрастает всякая зелень и древесность, как Господь положил. - Он еще на Господа ссылается! - прокомментировала эту доктрину мисс Ригли. - Мужчинам только бы оправдание найти, чтобы ничего не делать. Однако перебранка вышла довольно ленивая, без истинного азарта, да и тягучий августовский вечер никак не располагал к ожесточению. Возникла продолжительная, нетягостная пауза, и вдруг Наина Георгиевна не совсем впопад произнесла, ни к кому не обращаясь: - Да, мужчины жестоки и преступны, но без них совершенно нечего было бы делать на свете. На протяжении всей трапезы внучка генеральши была печальна и задумчива, в общей беседе не участвовала и, похоже, к ней даже не прислушивалась. Пелагия все поглядывала на нее, пытаясь понять, всегдашнее ли это ее поведение или же сегодня с Наиной Георгиевной происходит нечто особенное. Может быть, причина ее странной отрешенности объясняется разговором, обрывок которого донесся до слуха монахини перед ужином? Но кто тогда был ее собеседник - тот, с глуховатым от страсти голосом? Один из тех, кто сидит сейчас за столом? И еще Пелагия поражалась тому, как причудливо обошлось Провидение с братом и сестрой, распорядившись одним и тем же набором черт совсем по-разному. Петр Георгиевич, молодой еще человек (по виду лет под тридцать), имел черные волосы, выгоревшие на солнце брови и ресницы и мучнисто-белый цвет лица, на котором нелепо выделялся большой красный нос. У Наины же Георгиевны распределение красок было прямо противоположным: золотистые волосы, черные брови и ресницы, нежно-розовые щечки и точеный, с прелестной горбинкой носик. Такая красавица, безусловно, могла закружить голову и подвигнуть на любые безумства. С точки зрения Пелагии, барышню немного портил своенравный изгиб рта, но очень вероятно, что именно эта ломаная линия больше всего и сводила мужчин с ума. Похоже, Наина Георгиевна была в Дроздовке на особом положении - невнятная фраза, оброненная ею, повлекла за собой несколько напряженное молчание, словно все ждали, не добавит ли она чего-то еще. И Наина Георгиевна добавила, но следуя какой-то своей внутренней мысли, так что понятней не стало: - Любовь - всегда злодейство, даже если она счастливая, потому что это счастье обязательно построено на чьих-то костях. Ширяев дернул головой, словно от удара, да и Поджио улыбнулся как-то вымученно, а богач Сытников, напирая на "о", спросил: - Это в каком же смысле, позвольте узнать? - И обхватил рыжеватую, с проседью бороду в горсть крепкими короткими пальцами. - Любовь не бывает без предательства, - продолжила Наина Георгиевна, глядя прямо перед собой широко раскрытыми черными глазами. - Потому что любящий предает родителей, предает друзей, предает весь мир ради кого-то одного, кто этой любви, может быть, и недостоин. Да, любовь - тоже преступление, это совершенно очевидно... - И в каком смысле "тоже"? - пожал плечами Сытников. - Что у вас за привычка говорить недомолвками? - Это она интересничает, - фыркнул брат. - Прочла где-то, что в столицах современные барышни непременно изъясняются загадками, вот и упражняется на нас. В этот момент к Петру Георгиевичу подошла Таня подлить чаю в чашку, и Пелагия заметила, как молодой человек на миг стиснул пальцами ее руку. - Благодарю вас, Татьяна Зотовна, - нежно сказал он, и горничная вспыхнула, метнув взгляд украдкой на Марью Афанасьевну. - А что вы думаете про любовь? - Нам думать не положено, - пролепетала Таня. - Для того образованные люди есть. - Однако у нашей инокини отменный аппетитец, - заметил Краснов, показав на пустое блюдо, с которого Пелагия только что взяла последний ломоть ветчины. - Ничего, сестрица, что скоромное? - Ничего, - застеснялась Пелагия. - Нынче праздник Преображения Господня, устав позволяет. И сделала вид, что подносит ветчину ко рту. Закидай тут же возмущенно ткнул ее мордой в коленку - мол, не забывайся. Пелагия незаметно опустила руку, запихнула ветчину вымогателю в пасть и слегка толкнула ладонью в мокрый холодный нос: все, больше нету. Закидая тут же как ветром сдуло. - За что люблю предписания нашей православной церкви, - сказал Краснов, - так это за продуманность диетических установлений. Вся сложная система постов и разговений, если оценивать ее с медицинской точки зрения, идеальным образом упорядочивает работу желудка и кишечника. Нет, право, что вы смеетесь, я серьезно! Осенний и зимний мясоеды призваны поддержать рацион питания в холодное время года, а великий пост прекрасно обеспечивает очищение кишечника перед весенне-летним травоядением. Своевременное опорожнение кишечника - краеугольный камень интеллектуальной и духовной жизни! Я, например, компенсирую несоблюдение постов ежевечерними клистирами из настоя ромашки и всем рекомендую делать то же самое. Я на эту тему даже катрен сложил: Не спи, красавица, постой, Досадной не свершай промашки. Принять забыла ты настой Всеочистительной ромашки. - Да ну вас совсем, Кирилл Нифонтович, - махнула рукой Марья Афанасьевна, отсмеявшись. - Вы, матушка, его не слушайте, он у нас сторонник прогресса. На велосипеде по лугу ездит, коров пугает. И в гости к нему без предупреждения заявиться не вздумайте, он частенько на крыше голышом сидит - солнечные ванны принимает. Тьфу, срам! А видите, у него вкруг плеши щетина ежом? Это он в начале лета всякий раз волоса начисто сбривает, у него, видите ли, макушка дышит. Имение недавно перезаложил, чтобы из Заволжска к себе домой телеграфный провод протянуть. А зачем, знаете? Чтоб с почтмейстером по телеграфу в шашки играть. И добро бы еще играл хорошо, а то все время проигрывает. - И что с того? - ничуть не обиделся Кирилл Нифонтович. - Я же не для самолюбия играю, а в назидание нашим заволжским дикарям. Пусть знают, что такое прогресс. Ведь в Европе что ни день новые открытия и изобретения, в Америке нынче строят такие дома, что до облаков достают, а наши двоеперстцы долгополые от паровоза шарахаются, на газовый фонарь жмурятся, чтоб сатанинским пламенем не опоганиться. - Это верно, что наши староверы к новому недоверчивы, да не все же, - вступился за своих Сытников. - Молодые подрастут, и у нас тут все переменится. Вот днями заезжал ко мне сюда один купец из беспоповцев, Аввакум Силыч Вонифатьев, рядился лес продавать. Да вы, поди, помните - я, перед тем как его идти встречать, рассказывал тут за чаем, как его в пятнадцать лет за тридцатитрехлетнюю невесту выдавали. Вас, Петр Георгиевич, не было, вы в Заволжск ездили. Степан Трофимович кивнул: - Как же, история колоритная, в духе местных обычаев. Бубенцов еще сказал, что власть потому и хочет ваше дикое раскольничество искоренить, чтобы избавиться от этакого варварства. А вы, Донат Абрамыч, с ним поругались. - Вот-вот, тот самый Вонифатьев. - И что, продал он вам лес? - спросил Ширяев. - Какой? Сколько десятин? - Хороший, чистая сосна. Без малого три тысячи десятин, только далеконько, в верховьях Ветлуги. Немалые деньги содрал, тридцать пять тысяч. Ну да ничего, я тому лесу дам лет пять-десять подрасти, туда как раз и узкоколейку протянут, а потом возьму на нем верных тысяч триста. Но не о том речь. С Вонифатьевым сынок был, занятный мальчуган. Пока мы с его папенькой, как у нас заведено, сходились, расходились, плевали, снова сходились, прежде чем по рукам ударить, я мальчонку этого, чтоб не скучал, в библиотеку посадил с яблоками и пряниками. Заглядываю, не уснул ли - а он мой учебник по электромоторам читает (я из Москвы недавно выписал, интересуюсь). Удивился, спрашиваю - тебе зачем? А он мне: вырасту, дяденька, и через лес дорогу электрическую пущу. Просеку рубить и рельсы класть - это долго и дорого. Я, говорит, столбы крепкие поставлю и по ним подвесные вагонетки погоню. Дешевле выйдет, быстрей и удобней. А вы с Бубенцовым говорите - дикари... - Закидай! - вскинулась вдруг Марья Афанасьевна, заполошно всплеснув руками. - Закидаюшка! Где Закидай? Что-то я его давно не вижу! Все заозирались по сторонам, а сестра Пелагия заглянула и под стол. Бульдога на террасе не было. Маленький Закусай, раскинув лапы, мирно сопел подле пустой миски, а вот его родитель куда-то запропастился. - В сад сбежал, - констатировала мисс Ригли. - Нехорошо. Опять какой-нибудь дряни нажрется. Генеральша схватилась за сердце. - Ой, что же это... Господи... - И истошно закричала: - Закидаюшка! Где ты!? Пелагия с изумлением увидела, что из глаз Татищевой катятся крупные истеричные слезы. Хозяйка Дроздовки попыталась подняться, да не смогла - мешком осела в соломенное кресло. - Милые, хорошие... - забормотала она. - Идите, бегите... Сыщите его. Герасим! Ах, ну скорей же! Уйди ты, Таня, со своими каплями. Беги со всеми, ищи. Капли мне вон матушка даст, она все равно парка не знает... Найдите мне его! Вмиг терраса опустела - все, даже строптивая мисс Ригли и своенравная Наина Георгиевна, бросились разыскивать беглеца. Остались лишь всхлипывающая Марья Афанасьевна да сестра Пелагия. - Двадцать мало, лейте тридцать... Трясущейся рукой Татищева взяла стакан с сердечными каплями, выпила. - Дайте мне Закусая! - потребовала она и, приняв щенка, прижала к груди теплое сонное тельце. Закусай приоткрыл было глазки, тоненько тявкнул, но просыпаться передумал. Немного побарахтался, забираясь генеральше поглубже под увесистый бюст, и затих. Из-за деревьев доносились голоса и смех перекликающихся между собой искателей, которые разбрелись по обширному парку, а несчастная Марья Афанасьевна сидела ни жива ни мертва и все говорила, говорила, словно пыталась отогнать словами тревогу. - ...Ах, матушка, вы не смотрите, что у меня тут полон дом народу, я ведь, в сущности, страшно одинока, меня по-настоящему и не любит никто, кроме моих деточек. - Разве этого мало? - утешительно молвила Пелагия. - Такие прекрасные молодые люди. - Вы про Петра с Наиной? А я про моих собачек. Петр с Наиной что... Я им только помеха. Детей моих всех Господь прибрал. Дольше всех Полиночка, младшая, зажилась, но и ей век выпал недолгий. Умерла родами, когда Наина появилась. Славная она была, живая, сердцем горячая, а по-женски дура дурой, вот и Наина в нее. Выскочила Полиночка замуж против нашей с Аполлон Николаичем воли за паршивого грузинского князька, который только и умел, что пыль в глаза пускать. Я с ними и знаться не хотела, но когда Полиночка преставилась, сироток пожалела. Выкупила их и к себе забрала. Пелагия удивилась: - Как это выкупили? Генеральша пренебрежительно махнула рукой: - Очень просто. Пообещала папаше ихнему, что оплачу его долги, если бумагу мне напишет, что никогда более к сыну и дочери не подойдет. - И подписал? - А куда ему деваться было? Или подписывать, или в яму садиться. - Так ни разу и не объявился? - Отчего же. Лет пятнадцать тому прислал мне слезное моление. Не о встрече с детьми молил - о денежном вспомоществовании. А после, сказывают, вовсе в Америку уехал. Жив ли, нет ли, неизвестно. Но подпортил-таки мне внуков своей петушиной кровью. Петя вырос никчемником, недотепой. Из лицея выгнали за проказы. Из университета отчислили за крамолу. Насилу вымолила через министра, чтоб мне его под опеку выслали, а то хотели прямо в Сибирь. Мальчик-то он добрый, чувствительный, да уж больно того... глуп. И характера нет, ни к какому делу не годен. Пробует Степан Трофимычу помогать, да только проку от него, как от монашки приплоду. Пелагия закашлялась, давая понять, что находит сравнение неудачным, но Марье Афанасьевне подобные тонкости были недоступны. Она с мукой в голосе воскликнула: - Господи, да что же они так долго? Уж не случилось ли чего... - А что Наина Георгиевна? - спросила Пелагия, желая отвлечь Татищеву от беспокойных мыслей. - В мать, - отрезала хозяйка. - Такая же блажная, только еще от князька страсть к фасону унаследовала. Раньше слово было для этого хорошее, русское - суебесие. То актеркой хотела стать, все монологи декламировала, то вдруг в художницы ее повело, а теперь вообще не поймешь что несет - заговариваться стала. Сама я виновата, много баловала ее девчонкой. Жалела, что маленькая, что сирота. И на Полиночку сильно похожа была... Что, ведут?! Она приподнялась на кресле, прислушалась и снова села. - Нет, показалось... Что с ними будет, как помру - бог весть. Вся надежда на Степана. Честный он, верный, порядочный. Вот бы Наине какого мужа надо, и любит он ее, я вижу, да разве она понимает, что в мужчинах ценить надо? Степа - воспитанник наш. Вырос здесь, поехал в Академию на художника учиться, а тут Аполлон Николаевич преставился. Так Степан, хоть и мальчишка еще был, учебу бросил, вернулся в Дроздовку, взял в руки хозяйство и ведет дело так, что мне вся губерния завидует. А ведь не по сердцу ему это занятие, я вижу. Но ничего, не ропщет, потому что долг понимает... Виновата я перед ним, грешница. Повздорила позавчера и с ним, и с внуками, из-за Загуляя не в себе была. Переделала духовную, теперь вот самой совестно... Пелагия открыла было рот спросить, что за изменения сделаны в завещании, но прикусила язык, ибо с Марьей Афанасьевной происходило нечто диковинное. Генеральша разинула рот, выпучила глаза, складки ниже подбородка заходили мелкими волнами. Удар, испугалась монахиня. И очень просто - при такой дебелости далеко ли до апоплексии. Но Татищева признаков паралича не выказывала, а наоборот, рывком вскинула руку и указала пальцем куда-то инокине за спину. Пелагия обернулась и увидела, что к лестнице из сада, оставляя на земле алый след, ползет Закидай. Из белой бугристой головы пса торчал крепко засевший топорик, почему-то выкрашенный синим, так что вся эта бело-сине-красная гамма в точности повторяла цвета российского флага. Закидай полз из последних сил, высунув язык и глядя в одну точку - туда, где застыла охваченная ужасом Марья Афанасьевна. Не скулил, не повизгивал, просто полз. У самой веранды силы его иссякли, он ткнулся башкой в нижнюю ступеньку, два раза дернулся и замер. Татищева зашелестела платьем, кренясь набок, и прежде чем сестра Пелагия успела ее подхватить, повалилась на пол - голова старухи сочно стукнулась о сосновые доски. Лишившийся колыбели Закусай мягким белым мячиком покатился по веранде и жалобно тявкнул спросонья. IV ГНЕЗДО АСПИДОВ Удара доктор не обнаружил, но и обнадеживать не стал. Сказал, нервная горячка, медицинская наука тут ничего поделать не может. Бывает, что и совершенно здоровый человек от потрясения в считанные часы сгорает, а тут преклонные лета, и сердце, и истерический склад натуры. На вопрос, что же все-таки делать, чем лечить, подумав, ответил странно: "Отвлекать и радовать". А чем ее отвлечешь, если она все время только об одном говорит? Чем порадуешь, если у нее из глаз беспрестанно слезы текут? Да еще никого из близких к себе не подпускает, кричит: "Все вы убийцы!" Уехал доктор, взяв за визит положенную мзду, и на семейном совете было решено просить сестру Пелагию взять на себя духовную опеку над болящей. Тем более что и сама Марья Афанасьевна, не желавшая видеть ни внуков, ни соседей, ни даже управляющего, про монахиню все время спрашивала и требовала "ее к себе в спальню чуть не каждый час. Пелагия шла на зов, садилась подле изголовья и терпеливо выслушивала лихорадочные речи генеральши. Шторы в комнате были задвинуты, на столике горела лампа под зеленым абажуром, пахло анисом и мятными лепешками. Татищева то всхлипывала, то испуганно вжималась в подушку, то вдруг впадала в ярость, но это, впрочем, ненадолго, потому как долго гневаться сил у нее уже не было. Почти постоянно под боком у нее лежал Закусай, которого Марья Афанасьевна гладила, называла "сироткой" и закармливала шоколадом. Бедняжка совсем истомился от неподвижности и время от времени устраивал бунт с лаем и визгом. Тогда Таня брала его на поводок и уводила погулять, однако все время, пока они отсутствовали, хозяйка тревожилась и поминутно взглядывала на большие настенные часы. Пелагия, конечно, жалела страдалицу, но в то же время и удивлялась, откуда в слабом, еле ворочающем языком человеке столько злобы. Марья Афанасьевна говорила, целуя Закусая в сморщенную мордочку: - Насколько же собаки лучше людей! Прислушиваясь к голосам, смутно доносившимся откуда-то из глубин дома, ненавидяще шипела: - Не дом, а гнездо аспидов. Или же просто, уставившись на руки инокини, проворно постукивавшие спицами, кривилась. - Что это вы, матушка, вяжете? Гадость какая. Немедленно выбросьте. Однако неприятнее всего были приступы подозрительности, охватывавшей генеральшу по нескольку раз на дню. Тогда-то прислуга и кидалась разыскивать сестру Пелагию. Находили ее у себя в комнате, или в библиотеке, или в парке и доставляли к Марье Афанасьевне, а та уже съежилась вся, забилась под одеяло - видно только испуганно блестящие глаза - и шепчет: - Я поняла, это Петька, больше некому! Он меня ненавидит, извести хочет! Его ведь здесь насильно держат, я за него перед исправником отчитываюсь. Он меня "бенкендорфом" обзывал и еще по-всякому. Он это, он, телиановское отродье! Во всем я ему помеха. Хотел деревенских ребятишек учить, я не дала, потому что ничему хорошему он не научит. Денег тоже не даю - нигилистам своим отошлет. А тут еще совсем с ума съехал, удумал на Таньке моей жениться. Это на горничной-то! "Вы, говорит, бабушка, не смейте ей тыкать, вы в ней должны человека увидеть". Хорошо выйдет, а? Если мой внук на дворовой вертихвостке женится! Ладно бы еще любил ее без памяти, всякое бывает, так нет. Это у него идея - себя на алтарь положить, чтобы из полуграмотной девки просвещенную женщину сделать. "Великие дела, говорит, для великих людей, а я человек маленький, и дело мое будет маленькое, но зато хорошее. Если каждый из нас хоть одного кого-то счастливым сделает, так уже его жизнь не впустую прошла". Я ему: "Не сделаешь ты девку счастливой без любви, хоть озолоти ее всю, хоть все на свете книжки ей вслух прочитай. Зачем Таньке голову морочишь? Я уж ей и жениха присмотрела, Прасолова сынка, в самый раз ей будет. А ты в нее только ненужную амбицию поселяешь, хочешь, чтоб она всю жизнь несбывшимся маялась". И ведь, что самое-то стыдное, даже не спит с ней, такой малахольный! Я чай, если б похаживал к ней по ночам, быстро бы перебесился и в ум вошел. Ну что вы на меня, матушка, с укоризной-то глядите? Я жизнь прожила, знаю, что говорю. А час спустя у ней в голове было уже другое: - Нет, это Наинка. Взбесилась от томления. Я эту натуру отлично знаю, сама такая была. Помню, как станет невтерпеж до жизни дорваться, так и задушила бы родителей своими руками, только бы на волю. Особенно когда семнадцати лет сдуру в приходского попа влюбилась. Красивый он был, молодой, с бархатным голосом. Чуть не сбежала с ним, хорошо папенька-покойник перехватил, выдрал как следует да в чулан запер. Вот и Наинка втрескалась в кого-нибудь, вон их сколько вокруг нее кружит, кобелей. И бабка ей уже помеха, счастью ее мешает. Выбрала себе кого-нибудь, на кого я ни в жизнь не соглашусь, знает это и решилась через мой труп своего добиться. Она это может, такой характер. Ах, Наинка, Наинка, я ли тебя не любила, я ли тебе всю душу не отдала... Закусаенька мой, ангел мой белокрыленький, один ты меня не предашь. Ведь не предашь, мой сладенький? Потом, некое время спустя, Пелагия заставала Марью Афанасьевну в самоотверженном умиротворении. Всхлипывая от собственного благородства, генеральша говорила: - Сядь-ка, матушка, послушай. Открылось мне: Степан это, и я его не виню. Сколько уж мне можно его век заедать. И так он почитай двадцать лет безвылазно при мне состоит. От мечты отказался, талант в землю зарыл, до сорока годов бобылем дожил. Я ведь на его неустанных трудах приживальствую. Без него давно бы мужнино состояние в дым обратила, при моей-то дурости, а он и сохранил, и преумножил. Только ведь тоже живой человек. Поди, думает: "Пожила, старуха, и будет, пора совесть знать". Это ему Поджио своим приездом голову вскружил, ясное дело. Степа мольберт с чердака достал, краски из города привез, и глаза у него сделались какие-то другие. Что ж, я понимаю и не сужу... Хотя что же, мог бы и прямо сказать. Так, мол, и так, Марья Афанасьевна, потрудился на вас достаточно, а теперь прошу отпустить меня. Но не скажет, не из таких. Стыдно. Проще старуху со свету сжить, чем перед ней неблагодарным предстать. Я эту породу знаю, там и гордости, и страсти много намешано... Ах нет, что ж я слепота такая! Не Степан это, Поджио! - И тянется кверху, силится приподняться с подушек. - Степан, может, втайне и желает, чтоб я поскорее издохла, но не станет он собачек безответных травить. А Поджио станет! Для одной только забавы или хоть из дружбы, чтобы приятеля от кабалы освободить! Развращенец он, бес! Он и к Наине подбирался, то картинки с ней рисовал, то фотографировал ее. И Степана он с глузду сбивает... Я давно примечаю, как он на меня волком зыркает. Он, он! Ишь, загостился-то, третий месяц уже. А вначале говорил "на месяцок". И не съедет, пока в гроб меня не вгонит! В самом скором времени возникала и новая убежденность, такая же незыблемая: - Сытников! Это же страшный человек, ему только барыши подавай, он за них черту душу продал. Не зря говорят, что он на деньгах женился, а после жену отравил. И причина известна, по какой я ему поперек дороги стала! Горяевская пустошь! Давно он ко мне подкатывается, чтоб ему уступила, хочет там пристань торговую поставить - больно место удобное. А я сказала, не продам. Будет он мне баржами своими вид поганить! Но этот от своего не отступится. У него закон такой: все непременно должно по его быть. Иначе ему и жизнь не в жизнь. Жену уморил и меня уморить хочет! Как меня не станет, Петька с Наинкой не то что пустошь, все ему тут продадут, а сами хвост в руки и в столицы-заграницы. Так Донату прямой резон меня скорей на тот свет спровадить. Только вот им всем, - тянула старуха вверх вяло сложенный кукиш. - Я третьего дня не зря духовную сызнова переделала, все как есть отписала англичанке. Попугать их хотела, а теперь так и оставлю. Я им нехороша стала, так у них Джаннетка за барыню будет. Попляшут тогда. Сначала Пелагия выслушивала путаные речи больной очень внимательно, сопоставляла с собственными соображениями и наблюдениями, но каждая новая гипотеза была диковинней предыдущих. Последняя и вовсе оказалась за пределами здравого рассудка. - Киря Краснов, - отчеканила Марья Афанасьевна, едва Таня в очередной раз привела монахиню в спальню. - Хитрый, бестия, а дурачка ломает. Он ведь что сюда каждый день таскается? Денег ему от меня надо. Осенью имение у него с молотка пойдет, со всеми расчудесными телеграфами. Он говорит: "Я тогда умру". И умрет, непременно умрет. Куда ему без Красновки деваться? Ходит ноет. Дай ему полторы тысячи проценты заплатить. А я сказала: не дам. Давала уже, и не раз. Хватит. Так он мне отомстить решил. Верно, думает: я умру, так и ты, ведьма старая, жить не будешь. Пелагия стала увещевать страждущую - чтобы к разуму вернуть и еще из-за того, что не приведи Господь и вправду умрет, а грешно покидать свет в таком ожесточении: - Марья Афанасьевна, так, может, одолжить Кириллу Нифонтовичу, он и успокоится? Что уж вам эти полторы тысячи рублей? На тот свет не унесете, там деньги не пригодятся. Этот простой довод на Татищеву подействовал. - Да-да, - пробормотала она, глядя на спящего Закусая, и ее воспаленный взгляд смягчился. - Зачем мне, все равно мисс Ригли достанется. Я дам ему. Пусть еще годик покуролесит. Я ему две тысячи дам. - Да и с духовной нехорошо, - продолжила инокиня, ободренная успехом. - Мисс Ригли, конечно, особа достойная, но хорошо ли это будет по отношению к Петру Георгиевичу и Наине Георгиевне? Ведь они не виноваты, что вы их в праздности воспитали и никакому делу не научили. Они же без наследства по миру пойдут. И перед Степаном Трофимовичем вам на том свете совестно будет. Вон он сколько лет на вас потратил, все лучшие годы. И сами вы говорили, что он много увеличил ваше состояние. Не грех ли? - Грех, матушка, - жалким голосом признала Татищева. - Ваша правда. Погорячилась я. Не только ведь внуков наделить нужно, есть и иные родственники. Эй, Таня! Позовите-ка ее... Таня, пускай пошлют в город к Коршу. Хочу, чтоб приехал завещание переделывать. x x x В промежутках между вызовами в генеральшину спальню Пелагия по большей части гуляла в парке. Немало времени провела в дощатой будке, расположенной неподалеку от обрыва. Здесь, выкрашенные в синий цвет, лежали мотыги, лопаты, пилы, грабли, тяпки и прочие садовые инструменты из Герасимова арсенала. Именно отсюда неведомый злодей и взял топор. Пелагия брала с пола и терла в пальцах засохшие комочки земли, ползала на корточках вокруг домика, но никаких зацепок не обнаружила. Будка не запиралась, топор мог взять кто угодно, и следов ни снаружи, ни внутри не обнаружилось. Оставалось только ждать, что будет дальше. За два дня исходила весь парк вдоль и поперек. Наткнулась и на знаменитый английский газон - квадратик аккуратно подстриженной травки, на которой и вправду недавно кто-то изрядно потоптался, но упругие стебельки уже начали распрямляться, и было видно, что скоро очаг цивилизации восстановится во всей своей красе. Отсюда было рукой подать до Реки, дул свежий ветерок, а рядом с газоном качала еще зелеными, но уже неживыми веточками тонкая, подвядающая осинка. Монахиня наведывалась сюда часто - сидела в белой беседке над высокой кручей, довязывала поясок для сестры Емилии и подолгу застывала, глядя на широкую Реку, на небо, на заливные луга дальнего берега. Хорошо было и бродить по лужайкам, по заросшим тропам, где воздух звенел пчелиным гудом и шелестел листвой. Но покой был мнимый, не истинный, инокиня чувствовала в наэлектризованном дроздовском воздухе смятение и слышала некий звон, будто кто-то терзал тонкую, до предела натянутую струну. Даже удивительно, как это в первый день усадьба предстала перед ней чуть ли не Эдемским садом. Пелагия ни за кем нарочно не подсматривала и не подслушивала, однако то и дело становилась невольной свидетельницей каких-то малопонятных сцен и озадаченной наблюдательницей туманных взаимоотношений между здешними жителями. Очевидно, и нервический разговор, обрывок которого она случайно услышала из своего окна, был здесь совершенно в порядке вещей. На третий день, утром, Пелагия медленно брела наугад через кусты, жмурясь от просеянного сквозь листву солнечного света, и вдруг увидала впереди полянку, а на ней, спиной к кустам, - Ширяева и Поджио. Оба в широкополых шляпах, полотняных балахонах, с этюдниками. Окликать не стала, чтоб не отрывать от творчества, а посмотреть было любопытно, особенно после того, что говорили накануне про дарование Степана Трофимовича. Сестра привстала на цыпочки, высунувшись из-за зарослей малины. Увидела, что у Аркадия Сергеевича на бумаге акварелью набросан старый дуб, что высился на противоположном конце поляны, и удивительно похож - прямо заглядение. Работа Степана Трофимовича, увы, разочаровала. Краски были набросаны невпопад, кое-как: то ли дуб, то ли какой-то леший с непомерно большой растрепанной головищей, и кистью Ширяев водил чудно, будто дурака валял - мазнет не целя, потом еще и еще. Поджио, тот выписывал меленько, с тщанием. Монахине его творение понравилось гораздо больше. Только смотреть на него было скучно - мазню Степана Трофимовича разглядывать оказалось куда интересней. В целом же сцена выглядела умилительно: старые товарищи предаются любимому делу и даже не разговаривают промеж собой, потому что им и так все ясно про искусство и друг про друга. Внезапно Ширяев взмахнул рукой размашистей обычного, и с кисти на эскиз полетела россыпь зеленых клякс. - Это невыносимо! - вскричал Степан Трофимович, оборотясь к приятелю. - Притворяться, обсуждать игру света и тени, говорить про природу в то время, как я тебя ненавижу! Не-на-ви-жу! И Поджио развернулся к нему так же резко, так что старые товарищи вдруг сделались похожи на петухов перед схваткой. Пелагия обмерла и испуганно присела на корточки. Стыд-то какой, если застигнут черницу за подглядыванием. Дальше не смотрела, а слушала - поневоле, боялась зашуршать, если попятится. - Ты был с Наиной? (Это Степан Трофимович.) Признайся, был?! Слово "был" прозвучало с особым смыслом, от которого Пелагия покраснела и очень пожалела, что из любопытства сунулась смотреть на эскизы. - Таких вопросов не задают и признаний не делают, - в тон Ширяеву ответил Аркадий Сергеевич. - Это не твое дело. Степан Трофимович задохнулся: - Ты разрушитель, ты дьявол! Ты все загрязняешь и оскверняешь самим своим дыханием! Я столько лет люблю ее. Мы говорили, мечтали. Я обещал ей, что когда... когда буду свободен, увезу ее в Москву. Она станет актрисой, я снова займусь живописью, и мы узнаем, что такое счастье. Но она больше не хочет быть актрисой! - Зато теперь она хочет стать художницей, - снасмешничал Поджио. - Во всяком случае, еще недавно хотела. Чего она хочет сейчас, я не знаю. Ширяев не слушал, выкрикивая бессвязное, но, видно, наболевшее: - Ты негодяй. Ты даже ее не любишь. Если б любил, мне было бы больно, но я бы терпел. А ты просто от скуки! Раздался шум, треск раздираемой ткани. Пелагия раздвинула руками кусты, боясь, не дойдет ли до смертоубийства. Было близко к тому: Степан Трофимович схватил Аркадия Сергеевича обеими руками за ворот. - Да, от скуки, - прохрипел тот придушенным голосом. - Сначала. А теперь я потерял голову. Я ей больше не нужен. Еще неделю назад она умоляла меня увезти ее в Париж, говорила про студию в мансарде с видом на бульвар Капуцинов, про закаты над Сеной. И вдруг все переменилось. Она стала холодна, непонятна. И я схожу с ума. Вчера... вчера я сказал ей: "Отлично, едем. Все к черту. Пусть Париж, мансарда, бульвар - все как ты хочешь". Пусти, дышать нечем. Ширяев разжал пальцы, спросил с мукой: - И что она? - Расхохоталась. Я... я стал сам не свой. Я угрожал ей. Мне есть чем... Тебе это знать не нужно. После узнаешь, уж все равно будет. - Поджио неприятно засмеялся. - О, я превосходно понимаю, в чем там дело. Мы с тобой, Степа, больше не валируемся, выпущены в отставку без пенсиона. Нашлась фигура поинтересней. Но я не позволю обращаться с собой как с сопливым гимназистом! Если б она знала, какие женщины валялись у моих ног! Я растопчу ее в грязи! Я заставлю ее уехать со мной! - Мерзавец, ты не смеешь ей угрожать. Я раздавлю тебя, как червяка! С этими словами Степан Трофимович снова ухватил бывшего однокашника за горло, и уже куда основательней, чем прежде. Мольберты полетели наземь, а мужчины, сцепившись, рухнули в густую траву. - Господи, Господи, не допусти, - тихонько запричитала сестра Пелагия, вскочила на ноги, ибо шороха при данных обстоятельствах можно было не опасаться, отбежала шагов на двадцать и закричала: - Закуса-ай! Это ты там шумишь? Противный мальчишка! Снова сбежал! Возня на поляне сразу прекратилась. Пелагия туда не пошла - зачем конфузить людей, а еще немножко покричала, потопала в кустах и удалилась. Довольно того, что петухи эти опомнились и в человеческий облик вернулись. А то далеко ли до греха. Решила по парку больше не ходить, тихонько посидеть в библиотеке. И надо же, угодила из огня да в полымя. x x x Только устроилась в пустой просторной комнате с высокими шкафами, сплошь в уютных золотых корешках, только забралась с ногами в огромное кожаное кресло и раскрыла вкусно пахнущий стариной том Паскалевых "Lettres provinciales", как скрипнула дверь и кто-то вошел - за высокой спинкой не видно, кто именно. - Здесь и объяснимся, - раздался спокойный, уверенный голос Сытникова. - В вашем доме в библиотеку редко кто заглядывает, не потревожат. Пелагия хотела кашлянуть или высунуться, но не успела. Другой голос (то была Наина Георгиевна) произнес слова, после которых обнаружить себя означало бы только поставить всех в неловкое положение: - Снова руку и сердце будете предлагать, Донат Абрамыч? Как она всех тут приворожила-то, покачала головой Пелагия, пожалев степенного, хладнокровного промышленника, которому, судя по насмешливости вопроса, рассчитывать на взаимность не приходилось. - Нет-с, - все так же спокойно произнес Сытников. Скрипнула кожа - очевидно, сели на диван. - Теперь могу предложить только сердце. - Как прикажете вас понимать? - Объясню. За последние дни я разобрался в вас получше, чем за все месяцы, что таскаюсь сюда из-за ваших черных глаз. Вижу, что ошибался. В супруги вы мне не годны, да вам и самим ни к чему. Я человек не болтливый, но прямой, без обиняков. Из своих чувств я секрета от вас не делал, но и не навязывался. Давал вам время понять, что кроме меня для вас настоящей пары здесь нет. Степан Трофимович - фантазер, да и скучен, вы с вашим характером от него через полгода или в петлю полезете, или в разврат пуститесь. Поджио - так, разве что для забавы пригоден. Вы ведь его всерьез и не принимали, да? Мелочь человечишко, пустышка. А теперь еще это новое ваше увлечение. Я, собственно, не возражаю. Порезвитесь, я подожду, пока у вас блажь пройдет. Только на сей раз с огнем играете, этот господин огромные зубищи имеет. Да только вы ему ни к чему, у него иной интерес. Сейчас вы не в себе, вам мои слова - одна докука, а все же послушайте Доната Сытникова. Я как каменная стена, и опереться можно, и спрятаться. Об одном прошу: как лопнет ваш прожект, не кидайтесь головой в омут. Жалко этакой красоты. Лучше пожалуйте ко мне. В жены вас теперь не возьму, не резон, а в любовницы - со всей моей охотой. Вы глазами-то не высверкивайте, а слушайте, я дело говорю. Любовницей вам приятнее и ловчее будет - ни хозяйственных забот, ни детородства, а пересудов вы не побоитесь. Да и какие, помилуй Бог, пересуды. Я теперь замыслил главную контору в Одессу перенести. Тесно мне на Реке, на морские пути выхожу. Одесса - город веселый, южный, свободных нравов. Кем захотите стать, тем и станете. Хотите - картины пишите, лучших учителей найду, не Аркашке вашему чета. А хотите - театр вам подарю. Сами будете выбирать, какие пьесы ставить, любых актеров нанимайте, хоть из Петербурга, и все лучшие роли будут ваши. У меня денег на все хватит. А человек я хороший, надежный и не истасканный, как ваш избранник. Вот вам и весь мой сказ. Наина Георгиевна эту немыслимую речь дослушала до самого конца, ни разу не перебила. Правда и то, что перебивать такого, как Сытников, не всякий и решился бы - очень уж солидный был человек. Но когда он замолчал, барышня засмеялась. Негромко, но так странно, что у Пелагии пробежал мороз по коже. - Знаете, Донат Абрамыч, если мой, как вы выражаетесь, "прожект" и в самом деле лопнет, я уж лучше в омут, чем с вами. Да только не лопнет. У меня билет есть выигрышный. Тут такие бездны, что дух захватывает. Хватит мне куклой быть тряпичной, которую вы все друг у друга на лоскуты рвете. Сама буду свою судьбу за хвост держать! И не только свою. Если жить - так сполна. Не рабой, а хозяйкой! Снова скрипнула кожа - это поднялся Сытников. - О чем вы толкуете, не пойму. Вижу только, не в себе вы. Потому ухожу, а над моим словом подумайте, Оно твердое. Открылась и закрылась дверь, но Наина Георгиевна ушла не сразу. Минут пять, а то и долее до слуха Пелагии доносились безутешные, полные самого горького отчаяния всхлипы и сосредоточенное шмыгание носом. Потом раздался шепот - не то злой, не то страстный. Монахиня прислушалась и разобрала повторенное не раз и не два: - Ну и пусть исчадие, пусть, пусть, пусть. Все равно... Когда уже можно стало, Пелагия вышла в коридор, отправилась в свою комнату. На ходу озабоченно качала головой. Все шепот из головы не шел. x x x Но до комнаты монахиня не дошла, встретила по дороге Таню. Горничная несла в одной руке узелок, другой тянула на поводке упирающегося всеми четырьмя лапами Закусая. - Матушка, - обрадовалась она. - Не желаете со мной? Марья Афанасьевна уснули, так я в баньку собралась, с утра протоплена. Помоетесь, я с песиком побуду. А после вы его покараулите. Очень выручите. Что, уж мне и в мыльню с ним? И так житья нет от ирода слюнявого. Пелагия ласково улыбнулась девушке, согласилась. В бане по крайней мере подслушивать и подглядывать не за кем. Банька стояла позади дома - приземистая избушка из янтарных сосновых бревен с крохотными оконцами под самой крышей, пузатая труба сочилась белым дымом. - Мойтесь, я посижу, - сказала инокиня в маленьком чистом предбаннике, опустилась на лавку и взяла щенка на руки. - Вот спасибочко вам, так выручили, так выручили, а то все бегаешь-бегаешь, употела вся, а ни помыться, ни на речку сбегать, - зачастила Таня, проворно раздеваясь и распуская стянутые в узел русые волосы. Пелагия залюбовалась ее точеной смуглой фигурой. Просто Артемида, владычица лесная, не хватает только колчана со стрелами через плечо. Едва Таня исчезла за дощатой дверью мыльни, снаружи раздался легкий стук. - Танюша, Танечка, - зашептал в самую дверную щель мужской голос. - Отвори, душенька. Я знаю, ты там. Видел, как с узелком шла. Никак Краснов? Пелагия в некотором смятении вскочила, зашуршав рясой. - Слышу, как платьишком шуршишь. Не надевай его, оставайся как есть. Отвори мне, никто не увидит. Что тебе, жалко? Не убудет же. А я в твою честь стишок сложил. Вот послушай-ка: Как тучка, влагою полна, Мечтает дождиком излиться, Как желтоликая Луна К Земле в объятия стремится, Так я, алкая и горя, На Таню нежную взираю И вздуть прелестницу мечтаю Еще с седьмого декабря. Видишь, и число запомнил, когда мы с тобой на санях катались. С того самого дня тебя и полюбил. Хватит от меня бегать, Танюшенька. Ведь Петр Георгиевич про тебя стихов слагать не станет. Открой, а? Ухажер застыл, прислушиваясь, а через полминуты продолжил уже с угрозой: - Да открывай же, вертихвостка, а то я Петру Георгиевичу расскажу, как ты давеча с Черкесом-то. Я видел! Сразу перестанет на вы называть. И Марье Афанасьевне скажу, а она тебя, гулящую, со двора взашей. Открой, говорю! Пелагия рывком распахнула дверь, сложила руки на груди. Кирилл Нифонтович, в белой толстовке и соломенной шляпе, так и замер на пороге с широко разведенными руками, и губы сложены сердечком в предвкушении поцелуя. Голубые глазки растерянно захлопали. - Ой, матушка, это вы... Что ж вы сразу-то не сказали? Посмеяться решили? - Над иными и посмеяться не грех, - сурово ответила Пелагия. Краснов сверкнул взглядом, в котором не осталось и следа обычной детской наивности. Повернулся, нырнул за угол баньки и был таков. И впрямь гнездо аспидов, подумала сестра Пелагия. x x x После бани, распаренные и умиротворенные, не спеша шли по вечерней прохладе: мокрые волосы туго обтянуты платками (у Тани белым, у монахини черным). Помыли и Закусая, невзирая на тявканье и визг. Теперь он стал еще белее, и короткая шерстка топорщилась, как пух у утенка. Возле конюшни стояла запыленная черная карета. Угрюмый чернобородый мужик в грязной черкеске и круглой войлочной шапочке распрягал вороных коней. Таня схватила Пелагию за локоть, обмирающим голосом выдохнула: - Приехали... Господин Бубенцов приехали. А сама, будто привороженная, смотрела на азиата, заводившего лошадь в конюшню. Пелагия вспомнила угрозу Кирилла Нифонтовича и посмотрела на свою спутницу повнимательней. Лицо у той сделалось неподвижным и словно бы сонным, зрачки расширились, полные розовые губы приоткрылись. Черкес коротко взглянул на женщин. Не поздоровался, не кивнул - повел в поводу второго коня. Таня медленно подошла к нему, поклонилась, тихо сказала: - Здравствуйте, Мурад Джураевич. Снова к нам? Он не ответил. Стоял, хмуро смотрел в сторону, наматывая на широкое мохнатое запястье узорную уздечку. Потом вернулся к карете, стал обметать пыль. Таня потянулась за ним. - Устали с дороги? Молочка холодного не хотите? Или кваску? Черкес не обернулся, даже плечом не повел. Пелагия только вздохнула, покачала головой, пошла дальше. - Одежа у вас вон вся грязная, - донесся сзади Танин голос. - Сняли бы, я постираю. К завтрему высохнет. Вы ночевать будете? Молчание. У входа в дом Пелагия оглянулась и увидела, что бубенцовский кучер, все такой же пасмурный, идет к раскрытым воротам конюшни, ведя Таню за руку - точь-в-точь как перед тем вел лошадь. Девушка послушно переступала быстрыми, мелкими шажками, а за ней так же покорно тащился на поводке Закусай. x x x Перед генеральшиной спальней смиренно стоял седой, но, впрочем, не старый еще мужчина с сильно мятым, улыбчивым лицом, в наглухо застегнутом черном сюртуке и черных же драдедамовых брючках, до блеска вытертых на коленях. В длинных, сцепленных чуть не на середине ляжек руках он держал пухлый молитвенник. - Благословите, матушка! - вскричал он тонким голосом, едва завидев Пелагию, и преградил ей путь. - Аз есмь Тихон Еремеев Спасенный, червь недостойный. Позвольте ручку вашу святую поцеловать. - И уж потянулся своей ухватистой длиннопалой пятерней, но Пелагия спрятала руки за спину. - Нам не положено, - сказала она, разглядывая смиренника. - И устав воспрещает. - Ну тогда без ручки, просто осените крестным знамением, - легко согласился Спасенный. - Мне и то благостно будет. Не откажите, ибо сказано: "Не возгнушайся греховных язв моих, помажи их елеем милости твоея". Получив благословение, поклонился в пояс, однако с дороги не ушел. - Вы ведь, верно, и есть сестра Пелагия, посланница пречестнейшего и преосвященнейшего владыки Митрофания? Извещен, что вселены в каморку, мною прежде занимаемую, и очень тому рад, потому что вижу истинно достойную особу. Сам же размещен во флигеле, среди рабов и прислужников, и как бы речено мне: изыди из места сего, бо недостоин те быти здесь. Не ропщу и повинуюсь, памятуя слова пророка: "Аще гонят вы во граде, бегайте в другий". - Что же вы к Марье Афанасьевне не войдете? - спросила монахиня, смущенная услышанным. - Не смею, - кротко молвил Спасенный. - Ведаю, что вид мой сей благородной боярыне отвратителен, да и почтенный начальник мой Владимир Львович Бубенцов велел ожидать здесь, у врат чертога. Позвольте я перед вами дверку распахну. Он наконец посторонился, открывая перед Пелагией створку, и все-таки исхитрился ткнуться мокрыми губами в руку. В комнате возле кровати сидел тонкий, изящный господин, покачивая перекинутой через колено ногой с маленькой и узкой ступней. Он оглянулся на звук, но, увидев, что это монахиня, тут же снова обернулся к лежащей и продолжил прерванную речь: - ...Как только узнал, тетенька, что вы еще пуще расхворались, бросил к дьяволу все государственные дела и к вам. Корш мне сказал, стряпчий. Он собирается быть к вам завтра с утра. Ну, что это вы раскисать вздумали? Право, стыд. Я-то вас собрался замуж выдавать, уж и жениха присмотрел, тишайшего старичка. Не пикнет, будет у вас по струнке ходить. Поразительно - в ответ раздался слабый, но явственный смешок. - Ну тебя, Володя. Что за старичок-то? Поди, плохонький какой-нибудь? "Тебя"? "Володя"? Пелагия не верила своим ушам. - Очень даже не плохонький, - засмеялся Бубенцов, блеснув белыми зубами. - И тоже генерал, вроде покойного дяденьки. Вот такущие усы, грудь колесом, а как пойдет мазурку скакать - не остановишь. - Да ты все врешь, - дребезжаще рассмеялась Марья Афанасьевна и тут же зашлась в приступе кашля, долго не могла отдышаться. - ...Ох, проказник. Нарочно выдумываешь, чтоб меня, старуху, развлечь. И вправду, вроде полегче стало. Присутствие Бубенцова явно шло больной во благо - она даже не спросила Пелагию, где Закусай. Получалось, что зловредный инспектор, про которого Пелагия слышала столько скверного, в том числе и от самого владыки, вовсе не такой уж сатана. Монахиня нашла, что Владимир Львович, пожалуй, ей нравится: легкий человек, веселый и собою хорош, особенно когда улыбается. Пусть еще посидит с Марьей Афанасьевной, отвлечет ее от черных мыслей. Бубенцов стал препотешно описывать, как Спасенный агитирует дикого Мурада за христианский крест в ущерб магометанскому полумесяцу, и Пелагия тихонько попятилась к выходу, чтоб не мешать. Толкнула дверь, и та стукнулась о что-то нежесткое, тут же подавшееся назад. В коридоре, согнувшись пополам, раскорячился Тихон Иеремеевич. Подслушивал! - Грешен, матушка, грешен в суелюбопытствии, - пробормотал он, потирая ушибленный лоб. - Зело уязвлен и постыжен. Удаляюсь. Два соглядатая под одной крышей - не много ли будет, подумала сестра Пелагия, глядя ему вслед. x x x Вечером все, как обычно, сошлись на террасе у самовара. Владимир Львович вел себя совсем иначе, чем в спальне у Марьи Афанасьевны. Был неулыбчив, сдержан, сух - одним словом, держался как человек, который знает себе цену, и цена эта много выше, чем у окружающих. Таким он понравился Пелагии гораздо меньше. Можно сказать, совсем не понравился. Не было только Татищевой, которую Таня поила чаем в спальне, да из всегдашних гостей отсутствовал Сытников - он ушел сразу же после того, как в Дроздовку прибыла черная карета. Взял шляпу, палку и отправился домой - до его дачи было с три версты пешего хода через парк, через луг и поля. Сначала Пелагия удивилась, но после вспомнила про размолвку, произошедшую между Донатом Абрамовичем и Бубенцовым по вопросу о дикости староверов, и поведение промышленника разъяснилось. На месте Сытникова обосновался Спасенный, почти не принимавший участия в разговоре. Лишь в самом начале, усаживаясь за стол и обозревая все прянично-конфетно-вареньевое изобилие, строго молвил: - Многоядение вредит чистоте души. Вот и святой Кассиан наставлял бегати многоястия и излишества брашен, не пресыщатися насыщением чрева, ниже привлекатися сластию гортани. Однако Владимир Львович бросил ему: - Помолчи, Срачица, знай свое место. И Тихон Иеремеевич не только смиренно умолк, но и принялся усердно вкушать имеющихся на столе брашен. Направление беседы определилось очень скоро. Всеобщим вниманием завладел Бубенцов, начавший рассказывать об удивительных открытиях, которые ужаснули Заволжск, завтра приведут в трепет всю губернию, а послезавтра всколыхнут и целую империю. - Вы, вероятно, слышали о двух безголовых трупах, выброшенных на берег в Черноярском уезде, - начал Владимир Львович, хмуря красивые брови. - Полицейское расследование не смогло установить личность убитых, ибо без головы это почти и невозможно, однако же выяснилось, что трупы совсем свежие, не старее трех суток, а значит, преступление совершено где-то неподалеку, в пределах Заволжской губернии. Узнав об этом, я стал размышлять, с какой целью злоумышленнику или злоумышленникам понадобилось отрезать жертвам головы. Здесь Бубенцов сделал паузу и насмешливо осмотрел присутствующих, словно предлагая разгадать эту шараду. Все молчали, неотрывно глядя на рассказчика, а Наина Георгиевна, та и вовсе подалась вперед, впившись в него своими ослепительными черными глазами. Впрочем, она в продолжение всего вечера смотрела только на Владимира Львовича, не слишком и таясь. Странный это был взгляд: по временам Пелагии мерещилось в нем чуть ли не отвращение, но еще более того - жгучий интерес и какое-то не просто страстное, а словно бы и болезненное изумление. Монахиня заметила, что Степан Трофимович и Поджио, сидевшие далеко друг от друга, будто сговорившись, беспрестанно вертят головами, попеременно глядя то на барышню, то на предмет ее исступленного внимания. У Ширяева на щеке багровела двойная царапина (не иначе - след ногтей), у Аркадия Сергеевича под правым глазом белела пудра. Бубенцов же, казалось, не придавал взглядам Наины Георгиевны никакого значения. До сих пор он ни разу к ней не обратился, а посматривать если и посматривал, то с ленивым равнодушием. Поскольку пауза в рассказе затягивалась, а хотелось послушать дальше, сестра Пелагия предположила: - Может быть, головы отрезали именно для того, чтобы убиенных нельзя было опознать? - Как бы не так. - Губы Владимира Львовича ненадолго растянулись в удовлетворенной улыбке. - До этаких ухищрений местные душегубы не додумались бы. Тем более что убитые явно не из здешних жителей, иначе хватились бы, что кто-то пропал, и опознали бы. Тут другое. - Что же? - спросил Петр Георгиевич. - Да не томите же! - Ропша, - ответил Бубенцов, сложил руки на груди и откинулся на спинку стула, словно все уже исчерпывающе разъяснил. Раздался звон - это сестра Пелагия уронила на пол ложечку и ойкнула, прикрыв ладонью уста. - Что-что? - недослышал Кирилл Нифонтович, мельком оглянувшись на звон. - Польша? Поляки ссыльные шалят? С чего это вдруг? У них уж и возраст не тот. - Ропша? - озадаченно переспросил Петр Георгиевич. - А, погодите-ка... Это из летописи! Новгородский гость, которому при Иоанне Третьем в здешних краях отсекли голову язычники. Но, позвольте, при чем здесь Ропша? Ноздри синодального инспектора хищно дрогнули. - Ропша ни при чем, а вот язычники очень даже при чем. Нам давно доносят, что здешние зытяки, внешне придерживаясь обрядов православия, втайне поклоняются идолам и свершают разные мерзкие обряды. Между прочим, во времена Ропши здесь жило то же племя и божки у них были те же самые. - Невероятно, - пожал плечами Ширяев. - Я знаю зытяков. Тихий, смирный народец. Да, у них есть свои обычаи, свои суеверия и праздники. Возможно, что и от древних верований что-то осталось. Но убивать и резать головы? Чушь. Что же они тогда после Ропши перерыв на пятьсот лет устроили? - То-то и оно. - Бубенцов победительно повел взглядом вдоль стола. - Проведенное мной дознание выявило прелюбопытный фактец. С недавнего времени у лесных зытяков распространился слух, что в скором времени по Небесной Реке приплывет на священной ладье бог Шишига, много веков спавший на облаке, и надо будет угощать его любимой пищей, чтобы Шишига не прогневался. А любимая пища у этого самого Шишиги, как явствует из летописи, - человеческие головы. Отсюда и мое предположение (собственно, и не предположение даже, но полнейшая уверенность), что Шишига к зытякам уже приплыл, и при этом чертовски голоден. - Что вы такое говорите! - вскричал Степан Трофимович осердясь. - Какие-то нелепые домысли! - Увы, не домыслы. - Владимир Львович принял вид строгий и, можно даже сказать, государственный. - Тихон Иеремеевич тут времени даром не терял, обзавелся своими людишками, в том числе и в самых отдаленных уездах. Так вот, осведомители доносят, что среди зытяцкой молодежи наблюдаются непонятное брожение и ажитация. Имеется сведение, что где-то в глухой чаще, на поляне, водружен истукан, изображающий бога Шишигу, и что туда-то и доставлены отсеченные головы. - Браво! - Наина Георгиевна вдруг всплеснула руками и зааплодировала. Все смотрели на нее с недоумением. - Шишига и человеческие жертвоприношения - это просто гениально! Я знала, Владимир Львович, что не ошиблась в вас. Представляю, что за шум на всю Россию вы устроите из этой истории. - Лестно слышать, - склонил голову Бубенцов, с некоторым удивлением встретив ее взгляд, внезапно сделавшийся из брезгливо-изумленного восторженным. - Скандал и в самом деле общегосударственного масштаба. Разгул самого дикого язычества - позор для европейской державы, а вина целиком и полностью лежит на местных властях, прежде всего церковных. Хорошо, что здесь как раз оказался я. Можете быть уверены, дамы и господа, что я досконально разберусь в этой истории, отыщу виновных и верну лесных дикарей в лоно церкви. - Не сомневаюсь, - ухмыльнулся Поджио. - Ох и везучий же вы человек, господин Бубенцов. Такой счастливый билет вытянуть. Но Владимир Львович, кажется, прочно вошел в образ государственного мужа и инквизитора - шутить он сейчас был не расположен. - Напрасно комикуете, сударь, - строго сказал он. - Дело страшное и даже чудовищное. Мы не знаем, сколько таких безголовых лежит на дне рек и озер. Верно также и то, что будут новые жертвы. Нам уже известно от доверенных людей, как обставлен ритуал убийства. Ночью к одинокому путнику подкрадываются сзади служители Шишиги, накидывают на голову мешок, затягивают на шее веревку и волокут в кусты или иное укромное место, так что несчастный и крикнуть не может. Там отрезают голову, тело бросают в болото или в воду, а мешок с добычей относят на капище. - Oh my God! - перекрестилась мисс Ригли. - Надо непременно сыскать это капище и выписать ученых из Императорского этнографического общества, - с азартом предложил Кирилл Нифонтович. - Идолопоклонство с охотой за головами - это же редчайшее явление для наших широт! - Ищем, - зловеще молвил Бубенцов. - И найдем. По телеграфу из Петербурга мною уже получены все необходимые полномочия. - Помните? - снова невпопад воскликнула Наина Георгиевна. - Нет, помните у Лермонтова? Ничтожной властвуя землей. Он сеял зло без наслажденья. Нигде искусству своему Он не встречал сопротивленья. Господа, ну что вы такие скучные, господа? Смотрите, какая луна, сколько в ней таинственной, злой силы! Пойдемте гулять в парк. Право, Владимир Львович, пойдемте! Она вскочила и порывисто подбежала к Бубенцову, протягивая ему тонкую руку. Что-то с Наиной Георгиевной произошло, и, похоже, что-то очень хорошее - лицо ее сияло экстазом и счастьем, глаза сверкали искрами, точеные ноздри пылко раздувались. Внезапный порыв взбалмошной барышни никого особенно не удивил - видно, все привыкли к резким перепадам ее настроения. - Можно и погулять, - благодушно произнес Краснов, поднимаясь. - Вот вам моя рука, мисс. - И предложил англичанке руку, галантно согнув ее калачом. - Только чур не бросать меня, а то налетят сзади и мешок на голову, ха-ха. Наина Георгиевна все стояла перед Владимиром Львовичем, протягивая ему руку, однако Бубенцов не делал встречного движения и только смотрел на красавицу снизу вверх спокойным и уверенным взглядом. - Недосуг, Наина Георгиевна, - сказал он наконец ровным тоном. - Надо посидеть с тетенькой. И еще я намеревался перед сном составить памятную записку для полицейской охраны. Есть распоряжение из Петербурга приставить ко мне стражу. Дело-то нешуточное. Я уже и первую угрозу нынче получил, письменную - она к делу приложена. Барышня ласково молвила ему: - Ах, милый Владимир Львович, лучшая стражница - любовь. Вот кому надобно доверяться, а не полиции. Если отказ Бубенцова и расстроил ее, то виду она не показала. - Ну как хотите. - Кротко улыбнулась, повернулась к остальным мужчинам и уже иным голосом, повелительным, требовательным, провозгласила: - Идемте в парк. Только каждый сам по себе, чтобы страшней было, и станем перекликаться. Она сбежала по ступенькам и растаяла в темноте. Ширяев, Поджио и Петр Георгиевич молча последовали за ней. Последний, правда, обернулся и спросил: - А вы что же, сестра Пелагия? Идемте, вечер и вправду чудо. - Нет, Петр Георгиевич, я тоже к вашей бабушке наведаюсь. И пошла Пелагия следом за грозным инспектором, а на террасе, что минуту назад была полна людей, остался один Спасенный, накладывавший в вазочку малинового варенья. x x x - Завтра с утра вам станет гораздо лучше, тетенька, и мы поедем кататься, - тоном непререкаемой уверенности говорил Бубенцов, держа Марью Афанасьевну за запястье и глядя ей прямо в глаза. - Вот только сначала сделаем дельце со стряпчим. Это очень хорошо и правильно, что вы его вызвали. А то, право, стыд и смех - Дроздовку приживалке оставлять. Это все равно как если бы Елизавета Английская завещала корону придворной шутихе. Так, тетенька, не делают. - А кому же завещать? Петьке с Наинкой? - едва слышно возразила Татищева. - Все на ветер пустят. Продадут имение, и не приличному человеку, потому что у дворян нынче и денег нет, а какому-нибудь денежному мешку. Он парк выкорчует, в доме фабрику откроет. Джаннетка же ничего менять не станет, все оставит как есть. Петру с Наиной будет денег давать, они ей как родные, а баловать не позволит. - Королева Елизавета поступила иначе - сделала наследником Иакова Стюарта, хотя у нее имелись родственники и поближе, чем он. А все потому, что заботилась о благе своего владения. Стюарт был муж истинно государственного ума. Королева могла быть уверена, что он не только сохранит, но и многократно укрепит ее державу. Знала она и то, что он, будучи бесконечно ей благодарен, восславит ее память и не обидит дорогих ее сердцу сподвижников. Больше всего Пелагию поразило то, что Владимир Львович ничуть не стеснялся присутствием посторонних. Ну, Таня, допустим, дремала, обессиленно откинувшись на стуле - умаялась за день, но сама Пелагия сидела рядом, у самого подножия кровати, и нарочно стучала спицами как можно громче, чтобы бесстыдник пришел в чувство. Какой там! Бубенцов наклонился ближе, по-прежнему глядя Татищевой в глаза. - Я-то ведь знаю, как увековечить вашу память. Вам не надгробье каррарского мрамора нужно и не часовня. Это все мертвые камни. Вам же иной памятник потребен, живой и прекрасный, который распространится из Дроздовки по всей России, а потом и по всему миру. Кто продолжит ваше благородное и многотрудное дело по выведению белого бульдога? Ведь для них для всех это глупый каприз, нелепая причуда. Ваша мисс Ригли собак терпеть не может. - Это правда, - проскрипела Марья Афанасьевна. - В прошлом году она даже посмела завести себе кота, но Загуляй с Закидаем разодрали его напополам. - Вот видите. А я собачник с детства. У отца были превосходные борзые. Я, можно сказать, вырос на псарне. Нужно еще лет десять, чтобы от этого крепыша, - Владимир Львович потрепал за ухо Закусая, сладко сопевшего под боком у генеральши, - развернулась прочная, устойчивая порода. Назовут эту породу "татищевской", так что и сто, и двести лет спустя... В этот миг Закусай, разбуженный прикосновением и сосредоточенно наблюдавший за рукой, что рассеянно теребила ему ухо, предпринял решительное действие - цапнул своими острыми, мелкими зубками холеный палец. - А! - коротко вскрикнул Бубенцов от неожиданности и дернул рукой, отчего щенок кубарем полетел на пол, но ничуть не обиделся, а радостно гавкнул, немного помотал крутолобой головенкой и вдруг устремился прямо к двери, прикрытой не совсем плотно, так что оставалась щель. - Держите его! - в панике рванулась с подушки Марья Афанасьевна. - Таня, Таня! Он опять! Горничная вскочила со стула, ничего не понимая спросонья, поднялся и Владимир Львович. Круглый белый задик застрял в узкой щели, но ненадолго. Толстые ножки часто-часто затопали по полу, дверь приоткрылась чуть шире, и Закусай вырвался на свободу. - Стой! - крикнул Бубенцов. - Не волнуйтесь, тетенька, сейчас поймаю. Втроем - Владимир Львович, Пелагия и Таня - выбежали в коридор. Щенок белел уже в дальнем конце. Увидев, что его почин оценен по достоинству, торжествующе тявкнул и свернул за угол. - В сад сбежит! - ойкнула Таня. - Там двери нараспашку! Закусай бегал быстрее, чем преследователи, - выскочив на веранду, Пелагия едва успела увидеть белое пятнышко, резво прыгнувшее с лестницы прямо в темноту. - Надо скорее его выловить, а то тетенька с ума сойдет, - озабоченно сказал Бубенцов и скомандовал по-военному: - Ты, как тебя, налево, монашка направо, я прямо. Кричите остальным, чтобы тоже искали. Вперед! Через минуту сонное спокойствие парка нарушилось многоголосыми воззваниями к беглецу. - Закусайчик! Закусаюшка! - звала Пелагия. - Закусай! Иди сюда, скаженный! - тоненько кричала где-то за малинником Таня. - Господа, Закусай сбежал! - бодрым кавалерийским тенорком извещал разбредшихся по парку гуляющих Бубенцов. И те не преминули отозваться. - Ay! - откуда-то издалека откликнулся Петр Георгиевич. - Не уйдет, мучитель! Отыщем и казним! - Ату его, ату! - заулюлюкал из березовой рощицы Кирилл Нифонтович. - Мисс Ригли, я на поляну, а вы давайте вон туда! И уже повсюду хрустели ветки, раздавались веселые голоса, рассыпался смех. Начиналась привычная, превратившаяся в ритуал игра. Сестра Пелагия старательно всматривалась во тьму, прислушивалась - не донесется ли откуда-нибудь знакомое повизгивание. И некоторое время спустя, минут через десять, уже неподалеку от речного берега, увидела-таки впереди что-то маленькое, белое. Ускорила шаг - точно он, Закусай. Уморился бегать и залег под засохшей осинкой, в двух шагах от англичанкиного газона. - Вот ты где! - тихонько пропела Пелагия, думая только о том, чтобы не вспугнуть сорванца - потом разыскивай его полночи по всем зарослям. Сбоку в кустах шуршали скорые шаги - видно, кто-то поспешал сюда же. Монахиня подкралась к щенку, нагнулась и с победительным возгласом "Попался!" схватила обеими руками за круглые теплые бока. Закусай не пискнул, не шевельнулся. Пелагия быстро присела. Сердце у нее съежилось, словно расхотев качать кровь, и от этого в груди стало тесно и очень горячо. Голова у щенка была странно сплюснутая, а, рядом лежал большой плоский камень, блестел под луной влажным пятном налипшей сырой земли. Здесь же виднелась и ямка, откуда камень выдернули. В смерти мордочка у Закусая сделалась вытянутой и печальной. Сейчас он и в самом деле был похож на ангелочка. Шаги в кустах все шуршали, но не ближе, а, наоборот, дальше и глуше. Только теперь Пелагия поняла: кто-то поспешал не сюда, а отсюда. V СТРАШНО Марья Афанасьевна умирала. Еще в самом начале ночи, когда по истошным Таниным воплям догадалась о случившемся, лишилась языка. Лежала на спине, хрипела, пучила глаза на потолок, а пухлые пальцы мелко-мелко перебирали край одеяла, все что-то стряхивали, стряхивали и никак не могли стряхнуть. Из города на лучшей тройке привезли доктора. Он пощупал больную там и сям, помял, послушал через трубку, сделал укол, чтоб не задыхалась, а потом вышел в коридор, махнул рукой и сказал: - Отходит. Соборовать надо. Потом сидел в гостиной, пил чай с коньяком, вполголоса беседовал со Степаном Трофимовичем о видах на урожай да раз в полчаса заглядывал в спальню - дышит ли. Марья Афанасьевна пока дышала, но все слабее и слабее, подолгу проваливаясь в забытье. Уж далеко за полночь доставили отца благочинного, подняв с постели. Он приехал встрепанный, не до конца проснувшийся, но в полном облачении и со святыми дарами. Однако когда вошел к умирающей, она открыла глаза и непримиримо замычала: не хочу. - Собороваться не хотите, бабуленька? - пугливо спросил Петр Георгиевич, сильно взбудораженный драматическими событиями. Татищева едва заметно качнула головой. - А что же? - наклонилась к ней сестра Пелагия. - Батюшку не желаете? Та медленно смежила веки, потом снова открыла и, с трудом приподняв дрожащий палец, показала куда-то в сторону и вверх. Пелагия проследила за направлением перста. Слева и вверху ничего особенного не было: стена, литография с видом Петербурга, портрет покойного Аполлона Николаевича, фотография преосвященного Митрофания в полном архиерейском облачении. - Вы хотите, чтобы вас владыка соборовал? - догадалась монахиня. Генеральша снова смежила веки и палец опустила. Стало быть, так. Опять послали в Заволжск, на епископское подворье, и стали ждать приезда Митрофания. До утра так никто и не ложился, все разбрелись по дому. Где-то тихонько переговаривались по двое-трое, кто-то, напротив, тихо сидел в одиночестве. У Пелагии не было возможности наблюдать за поведением каждого, а жаль, потому что тут могло бы многое открыться. Глядишь, убийца бедного маленького Закусая себя чем-нибудь и выдал бы. Но христианский долг превыше мирских забот, и монахиня неотлучно сидела у ложа Марьи Афанасьевны, читая молитвы и шепча слова утешения, которых страдалица, вернее всего, и не слышала. Лишь на рассвете Пелагия зачем-то наведалась в сад, отсутствовала с полчаса и вернулась в сильной задумчивости. Взошло солнце, стало карабкаться выше и выше, уж и полдень миновал, а преосвященного все не было. Доктор только головой качал - говорил, что больная держится из одного упрямства: вбила себе в голову во что бы то ни стало дождаться племянника и теперь ни в какую не отойдет, пока его не увидит. Приехал стряпчий Корш. Бубенцов выставил Пелагию за дверь, чтоб не мешала переписывать духовную. В свидетели призвал Спасенного и Краснова, потому что Наина Георгиевна не выходила из своей комнаты, Петр Георгиевич попросил его уволить, а Степан Трофимович лишь брезгливо поморщился: до завещаний ли в такую минуту. Очень все это Пелагии не понравилось, но сделать ничего было нельзя. Появился Донат Абрамович Сытников, но встревать в чужие семейные дела не пожелал - пусть будет, как будет (из чего следовало, что вовсе не так уж он заинтересован в Горяевской пустоши, как мерещилось мнительной Марье Афанасьевне). Только зря бился Бубенцов над умирающей, никакой переделки не вышло. Час спустя Корш, утирая платком пот, вышел из спальни и попросил квасу. - Нет таких обычаев, чтобы по мычанию последнюю волю угадывать, - сердито объяснил он сестре Пелагии. - Я им не шут балаганный, а член нотариальной гильдии. - И велел закладывать бричку, даже обедать не пожелал. Владимир Львович выскочил за ним мрачнее тучи. Догнал строптивого Корша, взял под локоть и громко что-то зашептал. Что - неведомо, только Корш все равно уехал. Было слышно, как Бубенцов во дворе бешено крикнул вдогонку бричке: - Пожалеете! Стряпчий укатил, но взамен прибывали все новые и новые гости, прознавшие о печальном событии. Тут были и соседские помещики, и многие губернские нотабли, в том числе даже и предводитель дворянства. Вряд ли столько публики приехало бы проститься с генеральшей Татищевой, если б не слухи, ходко распространившиеся по заволжским весям. На лицах собравшихся, помимо уместного случаю скорбного ожидания, прочитывалась еще и некоторая ажитация, часто звучали тихонько произносимые свистящие слова "завещание" и "щенок". Вокруг мисс Ригли происходило странное движение, и чем дальше, тем оно становилось заметнее. Когда окончательно выяснилось, что завещание остается в силе, англичанка и вовсе угодила в некое подобие водоворота. Малознакомые, а то и вовсе незнакомые дамы и господа подходили к ней, произносили слова, преисполненные самого горячего сочувствия, и с любопытством заглядывали в глаза. Иные же, наоборот, подчеркнуто сторонились наследницы, всем своим видом выказывая ей осуждение и даже брезгливость. Бедная мисс Ригли совсем потеряла голову и только время от времени порывалась кинуться на поиски Петра Георгиевича и Наины Георгиевны, чтобы непременно с ними объясниться. Однако Наина Георгиевна так и не вышла из своей комнаты, а Петром Георгиевичем завладел Бубенцов. Выйдя на двор, чтобы посмотреть, не едет ли наконец владыка, Пелагия увидела, как Владимир Львович быстро уводит растерянного Петю подальше от публики: одной рукой придерживает за плечо, другой жестикулирует. Донесся обрывок фразы: "расследовать обстоятельства и опротестовать, всенепременно опротестовать". Впрочем, дел у государственного человека хватало и без того. Утром к нему из города сломя голову пригалопировал нарочный, после полудня еще один. Оба раза Владимир Львович надолго уединялся с гонцами в библиотеке, после чего таинственные всадники столь же отчаянно устремлялись в обратном направлении. Видно было, что следствие по делу о пропавших головах ведется не за страх, а за совесть. x x x Митрофаний пожаловал ближе к вечеру, когда уже и не чаяли. Подойдя к благословению, Пелагия с укором произнесла: - То-то Марье Афанасьевне радости будет. Заждалась она, бедная. - Ничего, - ответил преосвященный, рассеянно крестя всех, кто вышел во двор его встречать. - Это не она, а смерть заждалась. Ее же, пустоглазую, и потомить не вредно. Был он какой-то неторжественный, деловитый. Будто приехал не соборовать умирающую, а инспектировать местное благочиние или еще по какому важному, но рабочему делу. - Проветривай карету, а то душно, - зачем-то велел он келейнику, сидевшему рядом с кучером на козлах. Пелагии же сказал: - Ну давай, веди. - Владыко, а святые дары? - напомнила она. - Ведь соборовать надо. - Соборовать? Отчего же, можно и соборовать, елеосвящение и для здоровья полезно. Отец Алексий! Из кареты, с переднего сиденья, грузно вылез иподиакон в парчовом стихаре и с дароносицей. Прошли полутемным коридором, где по стенам стояли и кланялись люди, шелестели голоса: "Благословите, владыко". Митрофаний благословлял, но никого как бы не узнавал и вид имел сосредоточенный. Из спальни выгнал всех, с собой впустил только отца Алексия и Пелагию. - Что, раба Божья, вознамерилась помереть? - строго спросил он у лежащей, называя ее на ты, и видно было, что не племянник Мишенька спрашивает, а строгий пастырь. - Просишься к Отцу Небесному? А Он тебя звал или сама в гости набиваешься? Если сама, то грех это. Но грозные слова на Марью Афанасьевну не подействовали. Она смотрела на архиерея неподвижным, суровым взглядом и ждала. - Ладно, - вздохнул Митрофаний и потянул через голову черную дорожную рясу, под которой открылась златотканая риза с драгоценной епископской панагией на груди. - Готовьте, отче. Диакон положил на прикроватный столик малое серебряное блюдо, насыпал в него из мешочка пшеничных зерен. Посередине поставил пустое кадило, разложил семь свечей. Митрофаний освятил елей и вино, влил в кадило, сам зажег свечи. Помазывая умирающей лоб, ноздри, щеки, губы, грудь, руки, стал тихо, с чувством произносить молитву: - Отче Святый, Врачу души и телес, пославый Единородного Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа, всякий недуг исцеляющаго и от смерти избавляющаго: исцели и рабу Твою Марию от обдержающия ея телесныя и душевные немощи, и оживотвори ея благодати" Христа Твоего, молитвами Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии... Семикратно свершил владыка положенный обряд и молитву, каждый раз гася по одной свече. Марья Афанасьевна лежала смирно, кротко взирала на пламя свечек и беззвучно шевелила губами, как бы произнося: "Господи, помилуй". Закончив моление, Митрофаний придвинул к кровати стул, сел и будничным голосом сказал: - А причащать святых тайн пока повременим. Думаю, довольно будет и елеосвящения. Татищева недовольно дернула углом рта, жалостно простонала, но владыка только рукой махнул. - Лежи, слушай. С вечера не преставилась, значит, и еще повременишь, пока с тобой святитель беседовать станет. А если помереть вздумаешь, так от одной только строптивости. После такой преамбулы преосвященный немного помолчал и заговорил уже по-другому, хоть негромко, но с печальной проникновенностью: - Вот часто услышать можно, как говорят, в том числе и люди не слепо, а зряче верующие, что жизнь - дар от Господа драгоценный. А мне представляется, что и не дар это вовсе, ибо дар предполагает одно только душе и телу приятствие, в жизни же смертных человеков приятности немного. Терзания телесные и духовные, грехи с пороками, утрата близких - вот наша жизнь. Хорош дар, а? Посему думается мне, что жизнь не как дар понимать нужно, а как некое послушание вроде тех, что монахам дают, и непременно каждому человеку свое - по пределу сил его, не больше, но и не меньше. Сила души у всех нас разная, оттого и тяжесть послушания тоже разная. Также и срок всякому назначен свой. Кого пожалеет Господь, того в младенчестве приберет. Иному средний срок назначит, а кого более всего испытать захочет - отяготит долголетием. Дар, он потом, после жизни будет. Мы, грешники неразумные, его страшимся и смертью называем, а смерть эта - долгожданная встреча с Всемилостивым Отцом нашим. Господь испытывает каждого на свой лад и никогда в бесконечной изобретательности Своей не повторится, однако большущий грех и большое расстройство для Родителя, если кто вздумает самочинно сокращать назначенный срок послушания. Не человек назначает сию встречу, а едино лишь Бог. Потому церковь так непреклонна к самоубийству, почитая его худшим из грехов. Плохо тебе, больно тебе, горько тебе, а ты терпи. Господь знает, у кого в душе сколько крепости, и лишнего груза на чадо Свое не возложит. Претерпеть надо, вынести и через это душой очиститься и возвыситься. А то, что ты делаешь, - прямое самоубийство и есть, - засердился Митрофаний, сбившись с доверительной ноты. - Здоровая, крепкая старуха! Что ты тут комедию играешь? Из-за какого-то белого бульдога Господа огорчаешь, душу свою погубить хочешь! Не будет тебе от меня предсмертного отпущения, так и знай, потому что святая церковь самоубийцам потачки не дает! А коли заупрямишься, велю тебя похоронить за оградой, в земле неосвященной. И завещание твое перед светскими властями опротестую, потому что завещание самоубийц по российскому закону недействительно! Глаза умирающей сверкнули яростным пламенем, губы зашлепали одна о другую, но не исторгли ни единого звука. Зато дрогнули благостно сложенные на груди руки, и та, что сверху, правая, с трудом сложилась в подобие кукиша. - Вот-вот, - обрадовался епископ. - Уходи из жизни со знамением дьявольским. В самый раз для тебя будет. Я персты твои, как помрешь, разлеплять не позволю. Так в гробу и лежи с шишом, пускай все полюбуются. Генеральшины пальцы расцепились, выпрямились, ладонь десницы благолепно улеглась поверх шуйцы. Преосвященный покачал головой и снова заговорил человечно, словно и не выходил из себя: - Смотри, Мария, сколько ты за жизнь свою горечи испила: и супруга любимого схоронила, и четверых детей пережила. Ничего, не умерла. Неужто псы эти тупорылые тебе дороже родных людей? Право, стыд и срам. Митрофаний подождал, не будет ли какого знака, но Марья Афанасьевна только закрыла глаза. - Я ведь знаю, в тебе жизни еще много, не избыла ты свой срок, не наполнилась ею, как зерном колос, подобно патриархам ветхозаветным. Ты вот еще о чем подумай. Кому Господь долгую жизнь назначил, тем тяжелее всего, потому что испытание их очень уж длинное. Но зато и награда им особенная. Чем дольше я на свете живу, тем более мне кажется, что дряхлая старость - даже и не испытание, а как бы некая от Бога милость. Вот уж воистину дар так дар. Лишь в глубокой и мудрой старости избавляется человек от страха смертныя. Увядание плоти и самое угасание ума - благое предуготовление к иной жизни. Смерть не срезает тебя косой под ноги, а медленно входит, по капле, что, пожалуй, и не лишено сладости. Недаром многие старцы из числа великосхимников, кто дожил до древних лет, пребывают на склоне дней не столько здесь, сколько там, в райском блаженстве. Бывает, самая плоть их по смерти делается нетленной, что поражает людей. Да что говорить про святых старцев. У любого очень старого человека все знакомцы - кого любил, кого ненавидел - уже там, ждут его, он один позади задержался, и оттого не страшно ему. Доподлинно известно ему, что всякие - и умнее его, и глупее, и злее, и добрее, и смелее, и трусливее, - все, кого знал он, преодолели этот страшный порог, и ничего. А значит, не такой уж он и страшный... Тут Марья Афанасьевна, слушавшая пространную проповедь владыки с необычайным вниманием, упокоенно улыбнулась, и Митрофаний сдвинул черные брови, потому что ожидал иного воздействия. Он вздохнул, перекрестился, увещевать больше не стал. - Что ж, если чувствуешь ты, что тебе пора, если зовут тебя - задерживать не стану. И причащу, и отпою, и в освященную землю положу, как подобает. Это я тебя с сердца пугал. Помирай, коли решила. Если тебя жизнь ничем больше не держит, не прельщает, где уж мне, слабому, тебя удержать. Только вот... - Он обернулся к диакону и приказал: - Давайте, отче, несите. Отец Алексий кивнул, вышел за дверь. В спальне стало тихо. Марья Афанасьевна лежала с закрытыми глазами, и лицо у нее было такое, будто она уже не на ложе, а посреди церкви, в раскрытом гробу, и из-под высоких сводов навстречу ей сладко поют ангелы. Митрофаний встал, подошел к висевшей на стене литографии, стал с интересом ее разглядывать. А вскоре двери отворились, и диакон с келейником внесли плетеный короб с малым поверху окошечком. Поставили на пол и, поклонившись владыке, отошли к стенке. В коробе что-то странным образом шуршало и чуть ли даже не попискивало. Сестра Пелагия от любопытства вытянула шею и на цыпочки встала, желая заглянуть в окошко, однако Митрофаний уже откинул крышку и запустил внутрь обе руки. - Вот, тетенька, - сказал он обычным, непастырским голосом. - Хотел показать вам, пока не померли. Из-за того и припозднился. По моему приказанию посланцы мои обшарили всю округу, даже и телеграфом воспользовался, хоть, сами знаете, и не люблю этих новшеств. В помете у отставного майора Сипягина нашелся белый бульдожонок женского пола. И ухо, поглядите-ка, правильное. А из Нижнего в дар от купца первой гильдии Сайкина скороходным паровым катером два часа назад доставили белого же кобелька, полутора месяцев. Тот вообще по всем статьям молодец. Сучка - та не сплошь белая, с рыжими носочками, но зато исключительной криволапости. Звать Муся. Еле Сипягин отдал - дочка никак не хотела расставаться. Пришлось отлучением пригрозить, за погубление души христианской, что с моей стороны было даже и противозаконно. А кобелек пока без имени. Смотрите, какое у него ухо коричневое. Нос, как полагается, розовый, крапчатый, и, главное, мордой замечательно брудаст. Подрастут щенки - можно наново скрещивать. Глядишь, через два-три поколения белый бульдог и восстановится. Он извлек из корзины двух пузатых щенков. Один был побольше, зло тявкал и сучил лапами, другой свисал смирно. Пелагия оглянулась на умирающую и увидела, что Марья Афанасьевна магическим образом переменилась и для гроба уже никак не годится. Она смотрела на бульдожат во все глаза, и пальцы на груди слабо шевелились, будто пытаясь что-то ухватить. Едва слышный, дрожащий голос спросил: - А слюнявы ли? Преосвященный шепнул Пелагии: "Доктора", - а сам подошел к кровати и усадил обоих щенков генеральше на ГРУДЬ. - Да вот, полюбуйтесь сами. Так ниточкой и текут. Пелагия выскочила в коридор с таким лицом, что доктор, оказавшийся неподалеку, понимающе кивнул: - Все? Она помотала головой, еще не опомнившись от только что явленного Божьего чуда, и молча показала: идите, мол. Доктор выглянул через две минуты. Вид у него был озадаченный и деловой. - Впервые за двадцать семь лет практики, - сказал он собравшимся у двери и крикнул: - Эй, кто-нибудь! Горничная! Бульону горячего, и покрепче! x x x Владыка встретил Пелагию в отведенных ему покоях посвежевшим и веселым. Успел умыться, переодеться в светло-серый подрясник, выпить холодного кваску. - Ну, что православные? - спросил он, лукаво улыбаясь. - Чай, про чудодейственное избавление толкуют? - Разъехались почти все, - доложила Пелагия. - Еще бы, такое происшествие. Не терпится домашним и знакомым рассказать. Но предводитель еще здесь, также и Бубенцов со своим секретарем. - Поджал, поди, хвост, бесенок? - Митрофаний посерьезнел. - Пока ты тут. Пелагия, попусту время теряла, у нас в Заволжске такие дела пошли... Монахиня приняла упрек безропотно, склонила голову. Что ж, виновата - не уберегла она малютку Закусая, а если Марья Афанасьевна на поправку пошла, то не ее стараниями. - Бубенцов большую силу взял, таких турусов наворотил, такого шуму на всю Россию поднял, прямо не знаю, отобьюсь ли... И преосвященный поведал Пелагии то, что она уже слышала от самого Бубенцова, только у Митрофания толкование убийства выходило совсем иное. - Бред и глупость все эти выдумки про бога Шишигу. Загубили какие-то лихие люди две человеческие души, раздели и головы отрезали - то ли от озорства, то ли по лютой злобе, то ли еще от чего. Мало ли каких извергов земля носит. А Бубенцов обрадовался, давай паутину плести. Летопись допотопная ему куда как кстати пришлась. Сам знаю, что зытяки наши христиане больше по названию и много подвержены языческим суевериям, но ведь тихий народец, мирный. Не то что убить, у них и красть-то заводу нет. А этот бес в считанные дни поднял муть со дна людских душ, расплодил наушников и клеветников. Как в Евангелии: "И тогда соблазнятся мнози, и друг друга предадят, и возненавидят друг друга". Тьфу, скверна какая! Теперь многие по вечерам боятся из дому выйти, и двери со ставнями на ночь запирают - уж этакого-то сраму у нас лет десять не было, с тех пор как всех разбойников повывели. Ну да ничего. Сатана - наваждение, а Господь - избавление. На всякую злую каверзу сыщется управа. Как нынче сыскалась здесь, в Дроздовке. И вернувшись к отрадной теме, Митрофаний снова пришел в приятное расположение духа. - Что, Пелагиюшка? - прищурил он смеющийся глаз. - Простительный это грех, если я погоржусь самую малость? - Как тут не погордиться, - искренне молвила инокиня. - Не раздражится Господь. Спасли вы Марью Афанасьевну, и все это видели, все подтвердят. - То-то. Особенно я рад, что мерзавцу этому неведомому, тихоне, что собачек истребил, все карты спутал. Паскудник уж, поди, ручонки потирал, что сгубил старушку, ан вот тебе. - И архиерей сложил из пальцев ту самую фигуру, которую еще малое время назад сам назвал "знамением дьявольским". - Порода у нас крепкая. Тетенька еще лет десять проживет, а Бог даст, и пятнадцать. И наново уродов своих мордастых выведет. Совсем не