, обдуманного убийства, да еще отягощенного особенным зверством. Безголовые трупы, неизвестно чьи и бог весть из какой глухой чащи притащенные, - это одно. И совсем другое, когда этакая страсть приключается в самом Заволжске, на самой лучшей улице, да еще со столичной знаменитостью, которую знало все хорошее общество. Самое же ужасное заключалось в том, что преступление - в этом решительно никто не сомневался - совершил кто-то из этого самого общества, к тому же по мотивам, до чрезвычайности распаляющим воображение (нечего и говорить, что о скандальном исходе почтмейстершиного суаре весь город узнал в тот же вечер). Вот об этих-то мотивах в основном и рассуждали, что же до личности убийцы, то тут предположения были разные, и даже возникло по меньшей мере три партии. Самая многочисленная была "ширяевская". Следующая по размеру - та, что видела виновницей оскорбленную Наину Георгиевну, от которой после истории с собаками можно было ожидать чего угодно. Третья же партия держала на подозрении Петра Георгиевича, напирая на его нигилистические убеждения и кавказскую кровь. Мы сказали "по меньшей мере три", потому что имелась еще и четвертая партия, немноголюдная, но влиятельная, ибо образовалась она в кругах, близких к губернатору и Матвею Бенционовичу Бердичевскому. Сии шептались, что тут так или иначе не обошлось без Бубенцова - но это уж слишком явственно относилось к области выдавания желаемого за действительное. Не мудрено, что уже к полудню весь Заволжск прознал о страшном событии. Горожане выглядели одновременно взбудораженными и притихшими, и общее состояние умов сделалось такое, что владыка велел отслужить в церквах очистительные молебствия и сам произнес в соборе проповедь. Говорил о тяжких испытаниях, ниспосланных городу, и понятно было, что в виду имеется отнюдь не только убийство фотографа. x x x А непосредственно перед тем, как Митрофанию ехать на проповедь, у него на архиерейском подворье побывал посетитель, товарищ окружного прокурора Бердичевский, вызванный к преосвященному нарочным. - Ты вот что, Матюша, - сказал владыка, уже обряженный в фелонь и саккос, но еще без митры и панагии. - Ты этого расследования никому не перепоручай, возьмись сам. Я не исключаю, что тут может вскрыться что-нибудь, выводящее к известному тебе лицу. - Митрофаний мельком оглянулся на притворенную дверь. - Посуди сам. И убиенный, и та особа, которую, по всей видимости, он хотел уязвить, нашему шустрецу отлично знакомы, а с последней его связывают и какие-то особенные отношения. Опять же он самолично, в числе немногих, присутствовал при вчерашнем ристалище... Матвей Бенционович руками замахал и даже перебил преосвященного, чего прежде никогда не бывало: - Отче, я этого совсем не могу! Во-первых, придется ехать на место убийства, а я покойников боюсь... - Ну-ну, - погрозил ему пальцем Митрофаний. - Слабость сердца одолевать нужно. Ты прокурор или кто? Вот повезу тебя с собой на Староевятское кладбище, откуда гробы перевозят, поскольку Река совсем берег подмыла. Я, как полагается, буду молитвы читать, а тебя поставлю извлечением останков распоряжаться. Для укрепления нервов тебе полезно будет. - Ах, не в покойнике только дело. - Бердичевский просительно заглянул владыке в глаза. - У меня дознавательского дара нет. Вот акт обвинительный составить или даже допрос вести у меня отлично получается, а уголовный расследователь из меня никакой. Это у вас, отче, талант загадки разгадывать. Жалко, вам самим туда поехать нельзя, не к лицу. - Я не поеду, но око свое к тебе приставлю. Войди-ка, дочь моя, - позвал преосвященный, поворотясь в дверке, что вела во внутренние покои. В кабинет, где происходила беседа епископа с товарищем прокурора, вошла худенькая монахиня в черном апостольнике и черной же камилавке, молча поклонилась. Бердичевский, не раз видевший Пелагию прежде и знавший, что она пользуется у Митрофания особенным доверием, поднялся и ответил не менее почтительным поклоном. - Сестру Пелагию возьми с собой, - велел архиерей. - Она наблюдательна, остра умом и очень может тебе пригодиться. - Но там наверняка уже полиция и сам Лагранж, - развел руками Матвей Бенционович. - Как я объясню столь странную спутницу? - Скажешь, после проповеди владыка приедет сей дом опоганенный от скверны святить, а прежде того инокиню присылает подготовить все, чтоб прилично было и взору преосвященного владыки не оскорбительно. А что до Лагранжа, то, как я понимаю, он, шельма, теперь у тебя по струнке ходит. - И, блеснув глазом на Пелагию, прибавил: - Скажи ему: черница тихая, смиренная, умом убогая, следствию не помешает. x x x Пока ехали в коляске по Дворянской, оба молчали, потому что Пелагия такого многоумного и высокоученого спутника несколько робела, а Матвей Бенционович не имел привычки к общению с духовными особами (Митрофаний не в счет, тут дело особое) и уж совсем не знал, как вести беседу с монахиней. Наконец, придумав удачную тему, он открыл рот и сказал: - Матушка... - Но сбился, потому что ему пришло в голову, что женщине совсем нестарого возраста, хоть бы даже и монахине, вряд ли будет приятно такое обращение от лысоватого и уже немножко обрюзгшего господина сильно за тридцать. И вечно у него выходили трудности в общении с Пелагией, хоть разговаривать им доселе выдавалось не так уж часто. Инокиня, с точки зрения Матвея Бенционовича, обладала крайне неудобным свойством выглядеть то зрелой и умудренной женщиной, то сущей девочкой, как, например, сейчас. - То есть сестра, - поправился он, - вы ведь сестра (это уж вышло совсем глупо) Полины Андреевны Лисицыной? Черница как-то неопределенно кивнула, и Бердичевский испугался, не нарушил ли он какого-нибудь неведомого ему этикета, согласно которому с монахинями нельзя беседовать об их оставшихся в миру родственниках. - Я только так спросил... Уж очень умная и приятная особа, и на вас немножко похожа. - Он деликатно посмотрел на спутницу, покачивавшуюся рядом на кожаном сиденье коляски, и добавил: - Совсем чуть-чуть. Неизвестно, куда вывернул бы этот не вполне уклюжий разговор, если бы экипаж не въехал на Храмовую площадь, главный плац нашего города, где находятся и кафедральный собор, и губернаторский дом, и главные присутствия, и консистория, и гостиница "Великокняжеская", где лет сто тому и в самом деле останавливался великий князь Константин Павлович, совершавший ознакомительную поездку по восточным губерниям империи. Там-то, у чугунной ограды сей лучшей заволжской hotellerie толпился народ, что-то там шумели, толкались и виднелись даже полицейские фуражки. Происходило некое явное безобразие, причем в непосредственной близости от обиталищ духовной и светской власти, чего Матвей Бенционович как лицо облеченное оставить без внимания не мог. По правде говоря, он вообще испытывал слабость к положениям, в которых мог проявить себя с начальственной стороны. - Посидите-ка, сестрица, - сказал он важно Пелагии, кучеру велел остановиться и пошел разбираться. Солидного чиновника беспрепятственно пропустили в самый центр скопища, и оказалось, что все глазеют на восточного человека, бубенцовского абрека. Черкес был мертвецки пьян и исполнял сам с собой какой-то безумный танец, время от времени гортанно вскрикивая, а больше, впрочем, беззвучно. Топтался на месте, мелко переступая большими ступнями в потрепанных чувяках, по временам преловко вскакивал на цыпочки и описывал над бритой своей головой сияющие круги чудовищной величины кинжалом. Сразу было видно, что он этак выплясывает очень давно и предаваться сему занятию намерен еще долго. - Эт-то еще что? - нахмурясь, спросил Бердичевский околоточного. - Так что сами видите, ваше высокоблагородие. Скоро час как куражится без малейшего передыху. А перед тем в трактире "Зеркальном" зеркала бил и половых ногами топтал, ранее побывал в кабаке "Самсон", где тоже дебоширил, но и туда прибыл уже сильно пьяный. - Почему не пресекли? - Пробовали, ваше высокоблагородие. Но он городовому Карасюку вон всю харю расквасил, а меня чуть тесаком своим не зарубил. - Пристрелить его надо, - зло сказал полицейский, закрывавший лицо окровавленным платком, - надо думать, тот самый Карасюк. - Ничего боле не остается, пока он не порешил кого-нибудь. - Я те пристрелю! - цыкнул на него околоточный. - Это же самого Владимира Львовича Бубенцова человек. - А вы-то куда смотрите? - обернулся Бердичевский к Тихону Иеремеевичу Спасенному, жавшемуся здесь же, в первых рядах толпы. - Уведите отсюда вашего дикаря. - Уж я за ним с ночи хожу-с, - жалобно произнес Спасенный. - Не пей, говорю, не пей. Да он разве послушает. Нельзя ему вина, совсем нельзя. Нерусский человек, что с него возьмешь. Или вовсе в рот не берет, или выдует полведра и после звереет. Подпоил его какой-то лихой человек. Теперь пока не рухнет, плясать будет. Матвей Бенционович, чувствуя, что на него обращены взгляды всей толпы, произнес с непререкаемой авторитетностью: - Не положено. Это вам не что-нибудь, а Храмовая площадь. Скоро владыка приедет проповедь говорить. Убрать немедленно! Из толпы крикнули (вот они, плоды достоинства-то): - Умный какой. Поди-ка сам убери, если такой смелый! И понял тут Матвей Бенционович, что угодил в ловушку, собственноручно им же и изготовленную. Дернуло же его останавливать коляску! А отступать было некуда. И от околоточного с побитым городовым тоже сикурсу ждать не приходилось. Поиграв желваками для большей храбрости, Бердичевский сделал шаг, другой и приблизился к страшному танцору. Тот вдруг взял и запел какую-то дикую, но по-своему мелодичную песню, и быстро-быстро замахал клинком. - Немедленно прекратить! - что было сил гаркнул Матвей Бенционович. Черкес только повел в его сторону багровым от хмеля глазом. - Я тебе говорю! Бердичевский шагнул вперед еще, потом еще. - Ишь, бедовый, - сказали сзади в толпе. Непонятно про кого - про Черкеса или про товарища прокурора, но Матвей Бенционович принял на свой счет и несколько воодушевился. Он протянул руку, чтобы схватить горца за рукав, и вдруг - вшшить! - у самых пальцев Бердичевского сверкнула стальная дуга, а с сюртучного обшлага отлетели две чисто срезанные гербовые пуговицы. Матвей Бенционович с невольным криком отскочил в сторону и, разъярившись от такой потери лица, крикнул околоточному: - Живо за Бубенцовым! Если не усмирит своего абрека, приказываю стрелять ему в ноги! - Владимир Львович спят еще и будить не велели, - объяснил Спасенный. - Вот, жду десять минут по часам. - Бердичевский сердито помахал серебряной луковицей. - И велю палить! Тихон Иеремеевич засеменил по направлению к флигелю, а на площади установилось заинтересованное молчание. Черкес, как заведенный, все продолжал свой ни на что не похожий танец. Бердичевский стоял с часами в руках, чувствуя себя преглупо. Карасюк с видимым удовольствием всовывал в револьвер патроны. Когда до истечения срока ультиматума оставалась минута, околоточный нервно сказал: - Ваше высокоблагородие, засвидетельствуйте, что я никакого касательства... - Идет! Идет! - зашумели в толпе. Из ворот гостиницы неспешно вышел Владимир Львович - в шелковом халате и турецкой шапке с кисточкой. Перед ним расступились. Он остановился, упер руки в бока и некоторое время просто смотрел на своего ополоумевшего янычара. Потом зевнул и тихонько двинулся прямо на него. Кто-то из баб ахнул. Черкес вроде бы не смотрел на своего господина, но в то же время, продолжая пританцовывать, понемногу пятился к стене гостиницы. Бубенцов двигался все так же лениво, не произнося ни единого слова, до тех пор, пока Черкес не уперся в самую стену и замер на месте. Взгляд у него был совершенно остановившийся, будто мертвый. - Наплясался, дурак? - сказал Владимир Львович в наступившей тишине. - Идем, проспись. После этих слов инспектор повернулся и не оборачиваясь пошел назад к флигелю. Мурад послушно шагал за ним, сбоку мелко переступал Спасенный. Все молча провожали живописную троицу взглядом. Какой-то дьячок, перекрестившись, басом сказал: - Даде им власть над дусех нечистых. Перекрестилась и Пелагия, которая, как нам уже известно, никогда не сотворяла крестного знамения всуе. x x x У входа в квартиру, которую до недавнего времени занимал бедный Аркадий Сергеевич, тоже стояло плотное кольцо любопытствующих, и у крыльца грозно пучил глаза полицейский урядник. Перед тем как войти. Пелагия перекрестилась еще раз, и опять не без причины. Гостиная выглядела почти так же, как накануне, только опустели столы, на которых во время суаре стояли вино и закуски. Тем ужаснее смотрелась картина, открывшаяся взору монахини в салоне. Все фотографии были не только содраны со стен, но и изорваны в мельчайшие клочки, усыпавшие весь пол. Кто-то, находившийся в исступлении, потратил немало времени, чтобы обратить выставку Поджио в совершеннейший прах. Навстречу товарищу прокурора сбежал по лесенке из бельэтажа деловитый полицмейстер Лагранж, при виде Бердичевского просиявший заискивающей улыбкой. - Матвей Бенционович, вы? Решили сами? Что ж, правильно. Он с поклоном пожал руку Бердичевскому, с недоумением воззрился на Пелагию, однако объяснением Матвея Бенционовича остался полностью удовлетворен и в дальнейшем не обращал на монашку ни малейшего внимания. Видно было, что Феликс Станиславович находится в самом великолепном расположении духа. - Тут что рассматривать, - небрежно махнул он рукой на разгром в салоне, - вы наверх пожалуйте. Вот где картинка. Наверху было всего две комнаты - спальня и еще одна, где, как уже говорилось, Аркадий Сергеевич расположил фотографическую лабораторию. В нее сначала и заглянули, поскольку она располагалась ближе. - Вот-с, - горделиво показал Лагранж. - Расколочено вчистую. И в самом деле, лаборатория выглядела еще ужаснее самой выставки. Посреди комнаты лежал не то разбитый со всего маху, не то растоптанный ногами аппарат "Кодак", а вокруг посверкивающими льдинками валялись осколки фотографических пластин. - Ни одной целой не осталось, все вдребезги, - все так же бодро, словно хвастаясь способностями неведомого преступника, объяснил полицмейстер. - Следы? - поинтересовался Бердичевский, поглядев на двух полицейских чиновников, ползавших по полу с лупами в руках. - Какие уж тут следы, - ответил один, постарше, подняв мятое, испитое лицо. - Сами видите, будто стадо слонов пробежало. Ерундой занимаемся, осколки складываем. Тут вот внизу каждой пластинки бумажка с названием. "Белая беседка", "Закат над Рекой", "Русалочка". Подбираем уголок к уголку, как в детской игрушке "Собери картинку". Вдруг сыщется что полезное. Конечно, навряд ли. - Ну-ну. - Бердичевский вполголоса спросил Лагранжа: - А где... покойник? - Идемте, - засмеялся Феликс Станиславович. - Ночью спать не будете. Одно слово - натюрморт. Матвей Бенционович, вытерев лоб платком, последовал за синемундирным вергилием по коридору. Пелагия тихонько шла сзади. Поджио лежал на кровати, торжественно глядя в потолок, будто задумался о чем-то очень значительном - уж во всяком случае, не о какой-то жалкой треноге, которая пригвоздила его к кровати, да так и осталась торчать, зажатая сводом грудной клетки. - Разумеется, наповал, - показал пальцем в белой перчатке полицмейстер. - Удар, изволите ли видеть, нанесен строго вертикально. Стало быть, убитый лежал, встать не пытался. Очевидно, спал. Открыл глаза, и в тот же миг - царствие небесное. А крушить и ломать убийца уже потом принялся. Матвей Бенционович заставлял себя смотреть на три сдвинутые ножки, глубоко утопленные в теле мертвеца. Ножки были деревянные, но в нижней части обитые медью и, должно быть, с острыми концами. - Сильный удар, - сказал он, изображая невозмутимость, и попробовал обхватить пальцами верх треноги. Не вышло - пальцы не сошлись. - Женщина так не смогла бы. Тяжеловато, да и не ухватить как следует. - Я тоже так думаю, - согласился Лагранж. - Так что это не Телианова. Дело-то, в сущности, немногим сложнее пареной репы. Я только следователя ждал, а мои уж и полный осмотр произвели. Не угодно ли протокольчик подписать? Бердичевский поморщился от столь явного нарушения процедуры - протокол осмотра без прокурорского представителя составлять не полагалось, и оттого стал читать бумагу с нарочитой медлительностью. Но все было составлено идеально - Лагранж полицейскую работу знал, следовало это признать. - Какие у вас соображения? - спросил Матвей Бенционович. - Пойдемте, что ли, вниз, в салон, пока этого вынесут, - предложил Феликс Станиславович. Так и сделали. Встали в углу пустого салона, полицмейстер закурил трубку, Матвей Бенционович достал тетрадочку. Здесь же пристроилась и сестра Пелагия: ползала по полу, вроде как убирала мусор, а на самом деле собирала обрывки картин, складывала один к одному. Собеседники внимания на нее не обращали. - Слушаю, - приготовился записывать Бердичевский. - Круг фигурантов по делу узок. Тех, кто мог иметь хоть какие-то мотивы для убийства, и того меньше. Надо установить, кто из сих последних не имеет алиби, да и дело с концом. Лагранж был сейчас чудо как хорош: глаза горели огнем, усы победительно подрагивали, рука энергично рубила воздух, специальные термины перекатывались во рту, словно леденцы. Думается, что за последние недели Феликс Станиславович переменил мнение о скучности и неперспективности Заволжья. Чего стоило одно зытяцкое дело! Но там основные фанфары и литавры явно предназначались Бубенцову. Зато здесь, при расследовании этого аппетитнейшего убийства, никто не мог перебежать полицмейстеру дорогу. Опять же появилась прекрасная возможность продемонстрировать хитроумному и опасному господину Бердичевскому свою незаменимость, в настоящий момент находившуюся под большим сомнением в связи с оплошностью Феликса Станиславовича по части взятки. - Рассудите сами, Матвей Бенционович. - Лагранж снял перышко с рукава товарища прокурора. - Связь ночного убийства с вечерним скандалом очевидна. Так? - Допустим. - На суаре у Олимпиады Савельевны, не считая дам, присутствовали десять человек. Ну, господина синодального инспектора и предводителя дворянства мы пропустим, потому что высокого полета птицы, опять же и мотивы не просматриваются. Далее со стороны усопшего были приглашены: управляющий Ширяев, князь Телианов, купец первой гильдии Сытников и помещик Краснов. Со стороны хозяйки - директор гимназии Сонин, присяжный поверенный Клейст и архитектор Брандт. Еще Владимир Львович привел с собой своего секретаря Спасенного. - Допустим, - повторил Бердичевский, быстро строча карандашиком. - И подозреваете вы, конечно, в первую голову Ширяева, а во вторую Телианова? - Не так быстро, - упоенно улыбнулся Феликс Станиславович. - На первом круге приближения я не склонен сужать количество подозреваемых. Взять хотя бы дам. Княжна Телианова - главная мишень вчерашнего скандала. Если и не убивала сама, то могла быть вдохновительницей или соучастницей, о чем я еще скажу. Теперь госпожа Лисицына, Пелагия замерла, не до конца сложив карточку с обнаженной на песке. - Очень необычная особа. Непонятно, что она, собственно, столько времени делает в Заволжске. Я выяснял - вроде бы приехала проведать свою сестру-монахиню. Так что ж тогда по балам и салонам шпацировать? Всюду-то она бывает, все ее знают. Бойка, кокетлива, кружит мужчинам головы. По всем приметам - авантюристка. Бердичевский смущенно покосился на Пелагию, но та, похоже, уже не слушала - сосредоточенно возилась со своими обрывками. - Нынче с утра послал телеграфный запрос в департамент - не проходила ли Полина Андреевна Лисицына по какому-нибудь делу? И что вы думаете? Проходила, причем трижды! Третьего года в Перми, по делу об убийстве схимника Пафнутия. В прошлый год в Казани, по делу о похищении чудотворной иконы, и еще в Самаре, по делу о крушении парохода "Святогор". Все три раза выступала на процессах свидетельницей. Каково? Бердичевский вновь поглядел на монахиню, уже не со смущением, а вопросительно. - Да, любопытно, - признал он. - Но мы уже выяснили, что женщина такого убийства совершить не могла. - И все же Лисицына чертовски подозрительна. Ну да Бог с ней, разберемся. А теперь перейдем к подозреваемым первой степени, то есть к тем, кто давно знаком с Поджио и имел или мог иметь основания его ненавидеть. - Лагранж поднял указательный палец. - Первый, конечно, Ширяев. Влюблен в Телианову до безумия, пытался убить Поджио прямо там, на вернисаже, безо всяких ухищрений - еле оттащили. Второй - брат, Петр Телианов. - Полицмейстер поднял и средний палец. - Тут вероятно еще и ущемленное самолюбие. Телианов позднее всех понял, что его сестре нанесено оскорбление, и тем самым выставил себя то ли дураком, то ли трусом. Неуравновешенный молодой человек, дурных склонностей. Состоит под гласным надзором, а я эту нигилистическую публику почитаю способной на любую мерзость. Если уж на государственные устои замахнулся, то что для такого жизнь одного человека? А тут в некотором роде даже извинительно - вступился за честь сестры. Но и это еще не все. - К двум пальцам присоединился третий, безымянный - правда, полусогнутый. - Сытников. Скрытный господин, но тоже со страстями. По имеющимся у меня сведениям, весьма неравнодушен к чарам Телиановой. Вот вам и мотив - ревность к более удачливому сопернику. Донат Абрамович сам разбойничать в ночи не пойдет, сочтет ниже своего достоинства, а вот кого-то из своих молодцов подослать, пожалуй, мог бы. У него все работники сплошь из староверов. Бородатые, угрюмые, на власть волками смотрят. - Феликсу Станиславовичу идея про убийц-староверов, кажется, пришлась по вкусу. - А что, и очень запросто. Надо будет Владимиру Львовичу доложить... - А кстати уж про Владимира Львовича, - с невинным видом заметил Бердичевский. - Там ведь тоже не все ясно. Поговаривают, что Телианова бросила Поджио не просто так, а ради Бубенцова. - Ерунда, - махнул рукой с растопыренными пальцами полицмейстер. - Бабьи сплетни. То есть Телианова по Владимиру Львовичу, может, и сохнет. Ничего удивительного - мужчина он особенный. Но сам Владимир Львович к ней совершенно равнодушен. Да даже если меж ними и было что прежде. В чем мотив-то? Ревновать любовницу, которой нисколько не дорожишь и от которой не знаешь как отвязаться? Пойти из-за этого на убийство? Так, Матвей Бенционович, не бывает-с. Приходилось признать, что Лагранж прав. - Что же мы будем делать? - спросил Бердичевский. - Полагаю, для начала недурно бы хорошенько допросить всех троих... Полицмейстер не договорил - заметил, что сбоку чуть в сторонке стоит монахиня. Клочки фотографий, аккуратно собранных в квадраты, лежали на полу вдоль стен. - Что вы здесь все шныряете? - раздраженно воскликнул Феликс Станиславович. - Убрали и идите себе. А еще лучше выметите отсюда весь этот сор. Пелагия молча поклонилась и поднялась в бельэтаж. Полицейские чиновники, проводившие осмотр, сидели в лаборатории и курили папиросы. - Что, сестричка-невеличка? - весело спросил давешний, с помятым лицом. - Или обронили что? Монахиня увидела, что стеклянных осколков на полу уже нет - собраны и разложены, совсем как фотографии в салоне. Проследив за направлением ее взгляда, весельчак заметил: - Там такие есть, что вам смотреть никак не рекомендуется. Веселый был господин, этот самый Поджио. Жалко, теперь уж не восстановишь. Пелагия спросила: - Скажите, сударь, а есть ли здесь пластина с наклейкой "Дождливое утро"? Сыщик улыбаться перестал, удивленно поднял брови. - Странно, сестрица, что вы спросили. Тут в перечне "Дождливое утро" есть, а пластины мы не нашли. Ни кусочка. Видно, он ею недоволен остался и решил выбросить. А что вы про это знаете? Пелагия молчала, сдвинув рыжие брови. Думала. - Так что с этим самым "Дождливым утром"? - не отставал мятый. - Не мешайте, сын мой, я молюсь, - рассеянно ответила ему инокиня, повернулась и пошла вниз. Дело в том, что в салоне не хватало фотографии именно с этим названием. Все собранные из обрывков картины совпадали с оставшимися на стенах подписями - даже те три, с обнаженной незнакомкой, из-за которых произошел скандал. Но от снимка со скромным названием "Дождливое утро" не обнаружилось ни единого, даже самого маленького фрагмента. - ...И все-таки Бубенцова тоже следует допросить! - услышала она, входя в салон. Матвей Бенционович и Феликс Станиславович, похоже, никак не могли договориться о круге подозреваемых. - Оскорбить такого человека сомнением! Одумайтесь, господин Бердичевский! Конечно, я всецело в вашей власти, но... Ну что тебе еще?! - рявкнул полицмейстер на Пелагию. - Собрать бы здесь всех, кто вчера был, да помолиться вместе за упокой души новопреставленного раба Божия, - сказала она, кротко глядя на него лучистыми карими глазами. - Глядишь, изверг бы и покаялся. - Марш отсюда! - гаркнул Лагранж. - Зачем вы только ее сюда привезли! Матвей Бенционович незаметно кивнул Пелагии и взял полицмейстера за локоть. - А ведь вот что надобно сделать. Молиться, конечно, пустое, но вот очную ставочку, этакий следственный опыт бы произвести очень даже недурно. Соберем всех вчерашних, якобы чтобы восстановить, кто где в какой момент находился да что говорил... - Превосходно! - подхватил Феликс Станиславович. - У вас истинный криминалистический талант! Непременно вызовем и Телианову. От одного ее вида все эти петухи снова в раж войдут, и убийца непременно себя выдаст. Ведь преступление совершено явно не по холодной крови, а со страсти. Где уж страстному человеку будет сдержаться. Нынче вечером и соберем. А я времени терять не стану - проверю каждого из главных фигурантов на предмет алиби. - И Бубенцова обеспечьте, это уж обязательно. - Губите вы меня, Матвей Бенционович, режете без ножа преданного вам человека, - горько пожаловался Лагранж. - А ну как Владимир Львович на меня осерчает? - Вы смотрите, чтобы я на вас не осерчал, - тихо ответил на это Бердичевский. x x x Все было устроено в точности, как во время злосчастного суаре, даже с закусками и вином (хоть, конечно, и не шампанским, потому что это уже было бы перебором). Счастливая мысль превратить унизительную полицейскую процедуру в вечер памяти Аркадия Сергеевича пришла хозяйке. Олимпиаде Савельевне, которая нынче чувствовала себя еще большей именинницей, чем накануне. То есть утром, узнав о трагедии, она, разумеется, поначалу испугалась и даже по-женски пожалела бедного Поджио, так что и поплакала, но несколько позднее, когда стало ясно, что скандальная слава суаре превзошла самые смелые ее чаяния и главные события, возможно, еще впереди, почтмейстерша совершенно избавилась от уныния и всю вторую половину дня была занята срочным обновлением черного муарового платья, занафталинившегося в шкафу со времен последних похорон. Состав участников этого нового суаре, на сей раз не званого, а вызванного, тоже был почти тот же. По понятной причине отсутствовал Аркадий Сергеевич, неотмщенный дух которого представляли товарищ прокурора и полицмейстер. И еще, в отличие от вчерашнего, с самого начала присутствовала Наина Георгиевна, оповещенная о следственном эксперименте официальной повесткой и прибывшая точно в назначенное время, в девять часов, хотя Феликс Станиславович предполагал, что ее придется доставлять под конвоем. Виновница несчастья (а именно за таковую ее считали большинство присутствующих), приехав, сразу затмила и отодвинула на дальний план хозяйку. Наина Георгиевна сегодня была еще прекрасней, чем всегда. Ей необычайно шло лиловое траурное платье, длинные черные перчатки подчеркивали стройность рук, а бархатные глаза лучились каким-то особенным, загадочным светом. Держалась она без малейшего смущения, а напротив, истинной царицей, ради которой и созвана вся эта тризна. Главный подозреваемый был тих, молчалив и на себя вчерашнего совсем не похож. Полина Андреевна с удивлением отметила, что лицо его нынче, в отличие от вчерашнего дня, имеет выражение умиротворенности и даже довольства. Зато Петр Георгиевич был весь ощетинен как еж, без конца говорил дерзости представителям власти, громогласно возмущался позорностью затеянного спектакля, а от сестры демонстративно отворачивался, показывая, что не желает иметь с ней никакого дела. Из прочих участников обращал на себя внимание Краснов, без конца всхлипывавший и сморкавшийся в преогромный платок. В начале вечера он высказал желание прочесть оду, посвященную памяти покойника, и успел прочесть две первые строфы, прежде чем Бердичевский прервал декламацию за неуместностью. Строфы были такие: Он пал во цвете лет и славы, Кудесник линзы и луча. Блеснул судьбины меч кровавый, Покорный воле палача, И пламень боговдохновенный Не светит боле никому. И погрузился мир смятенный В непроницаемую тьму. Владимир Львович снова приехал позже всех и снова обошелся без извинений - какой там, это Лагранж рассыпался перед ним в многословных оправданиях, прося прощения за то, что отрывает занятого человека от государственных дел. - Что ж, вы исполняете свой долг, - скучливо бросил Бубенцов, беря у секретаря папку с бумагами и пристраиваясь в кресле. - Надеюсь только, что это продлится недолго. - "Вчерашний бо день беседовах с вами и внезапну иайде на мя страшный час смертный. Вси бо исчезаем, вси умрем, царие же и князи, богатии и убозии, и все естество человеческое", - с чувством произнес Тихон Иеремеевич, и после сих скорбных слов начался собственно эксперимент. Феликс Станиславович сразу взял быка за рога. - Дамы и господа, прошу в салон, - сказал он и толкнул створки двери, что вела в соседнее помещение. Совсем как давеча, гости покинули гостиную и переместились в выставочный зал. Правда, сегодня картин там не было, остались лишь сиротливые бумажные полоски с названиями безвозвратно погибших произведений. Полицмейстер остановился возле надписи "У лукоморья". - Надеюсь, все помнят три фотографии с изображением некоей обнаженной особы, висевшие вот здесь, здесь и здесь, - начал он и трижды ткнул пальцем на пустые обои. Ответом ему было молчание. - Я знаю, что лицо натурщицы ни на одном из фотографических снимков не было видно полностью, однако желал бы, чтобы вы общими усилиями попытались восстановить какие-то черты. Следствию крайне важно выяснить личность этой женщины. А может быть, кто-нибудь из присутствующих знает ее? Полицмейстер в упор посмотрел на княжну Телианову, но та не заметила его испытующего взгляда, потому что смотрела вовсе не на говорившего, а на Бубенцова. Тот же стоял в стороне от всех и сосредоточенно изучал какую-то бумагу. - Хорошо-с, - зловеще протянул Лагранж. - Тогда пойдем путем медленным и неделикатным. Будем восстанавливать облик натурщицы по частям, причем тем, которые обычно скрыты под одеждой, ибо про лицо мы вряд ли узнаем многое. Все же начнем с головы. Какого цвета волосы были у той особы? - Светлые, с золотистым отливом, - сказала предводительша. - Весьма густые и немного вьющиеся. - Отлично, - кивнул полицмейстер. - Благодарю вас, Евгения Анатольевна. Примерно такие? - Он указал на завитки, что свисали из-под шляпки Наины Георгиевны. - Очень возможно, - пролепетала графиня, покраснев. - Шея? Что вы скажете про шею? - спросил Феликс Станиславович, вздохнув с видом человека, терпение которого на исходе. - Затем мы подробнейшим образом обсудим плечи, спину, бюст, живот, ноги. И прочие части фигуры, включая бедра с ягодицами, без этого никак не обойтись. Голос Лагранжа стал угрожающим, а неловкое слово "ягодицы" он произнес нараспев, с особенным нажимом. - Быть может, все-таки обойдемся без этого? - уже напрямую обратился он к Наине Георгиевне. Та спокойно улыбалась, явно наслаждаясь и обращенными на нее взглядами, и всеобщим смущением. Она не проявляла и малейших признаков стыдливости, которая вчера здесь же чуть не довела ее до слез. - Ну, предположим, установите вы про грудь и ягодицы, - пожала она плечами. - А дальше что? Станете всех жительниц губернии догола раздевать и опознание устраивать? - Зачем же всех? - процедил Феликс Станиславович. - Только тех, кто у нас на подозрении. И опознание не понадобится, к чему нам этакий скандал? Достаточно будет сверить некоторые особые приметы. Я ведь сейчас опрос этот для формальности и последующего протоколирования произвожу, а на самом деле уже побеседовал с некоторыми из присутствующих, и мне, в частности, известно, что на правой ягодице у интересующей нас особы две заметные родинки, что пониже грудей - светлое пигментационное пятно размером с полтинник. Вы не представляете, княжна, до чего внимателен мужской глаз к подобным деталечкам. Здесь проняло и несгибаемую Наину Георгиевну - она вспыхнула и не нашлась что сказать. На помощь ей пришла Лисицына. - Ах, господа, да что мы все про одни и те же фотографии! - защебетала она, пытаясь увести разговор от неприличной темы. - Здесь ведь было столько чудесных пейзажей! Вон там, например, висела совершенно изумительная работа, я до сих пор под впечатлением. Не помните? Она называлась "Дождливое утро". Какая экспрессия, какая игра света и тени! Матвей Бенционович взглянул на не к месту встрявшую даму с явным неудовольствием, а Лагранж, тот и вовсе грозно сдвинул брови, намереваясь призвать щебетунью к порядку, но зато Наина Георгиевна перемене предмета явно обрадовалась. - Да уж, вот о чем следовало бы поговорить, так о той любопытной картинке! - воскликнула она, рассмеявшись - притом зло и будто бы на что-то намекая. - Я тоже вчера обратила на нее особенное внимание, хоть и не из-за экспрессии. Там, сударыня, самое примечательное было отнюдь не в игре света и тени, а в некой интереснейшей подробности... - Прекратить! - взревел Феликс Станиславович, наливаясь краской. - Вам не удастся сбить меня с линии! Все это виляние ничего не даст, только попусту тратим время. - Истинно так, - изрек Спасенный. - Сказано: "Блаженни иже затыкают ушеса своя, еже не послушати неможнаго". И еще сказано: "Посреди неразумных блюди время". - Да, Лагранж, вы и в самом деле попусту тратите время, - сказал вдруг Бубенцов, отрываясь от бумаг. - Ей-богу, у меня дел невпроворот, а тут вы с этой мелодрамой. Вы же мне давеча докладывали, что у вас есть твердая улика. Выкладывайте ее, и дело с концом. При этих словах Матвей Бенционович, которому ничего не было известно ни о "твердой улике", ни о самом факте какого-то доклада полицмейстера Владимиру Львовичу, сердито воззрился на Лагранжа. Тот же, стушевавшись и не зная, перед кем оправдываться в первую очередь, обратился сразу к обоим начальникам: - Владимир Бенционович, я ведь хотел со всей наглядностью прорисовать, всю логику преступления выстроить. И еще из милосердия. Хотел дать преступнику шанс покаяться. Я думал, сейчас установим, что на фотографиях была княжна Телианова, Ширяев вспылит, начнет за нее заступаться и признается... Все ахнули и шарахнулись от Степана Трофимовича в стороны. Он же стоял как оцепеневший и только быстро поводил головой то вправо, то влево. - Признается? - насел на полицмейстера Бердичевский. - Так у вас улика против Ширяева? - Матвей Бенционович, не успел доложить, то есть не то чтобы не успел, - залепетал Лагранж. - Хотел сэффектничать, виноват. - Да что такое? Говорите дело! - прикрикнул на него товарищ прокурора. Феликс Станиславович вытер вспотевший лоб. - Что говорить, дело ясное. Ширяев влюблен в Телианову, мечтал на ней жениться. А тут появился столичный разбиватель сердец Поджио. Увлек, вскружил голову, совратил. Совершенно ясно, что для тех ню позировала ему именно она. Ширяев и раньше знал или, во всяком случае, подозревал об отношениях Поджио и Телиановой, но одно дело представлять себе умозрительно, а тут наглядное доказательство, и еще этакого скандального свойства. О мотивах, по которым Поджио решился на эту неприличную выходку, я судить не берусь, потому что непосредственного касательства к расследуемому преступлению они не имеют. Вчера на глазах у всех Ширяев накинулся на обидчика с кулаками и, верно, убил бы его прямо на месте, если бы не оттащили. Так он дождался ночи, проник в квартиру и довел дело до конца. А после, еще не насыщенный местью, сокрушил все плоды творчества своего лютого врага и самый аппарат, при посредстве которого Поджио нанес ему, Ширяеву, столь тяжкое оскорбление. - Однако про все это нами было говорено и ранее, - с неудовольствием заметил Бердичевский. - Версия правдоподобная, но вся построенная на одних предположениях. Где же "твердая улика"? - Матвей Бенционович, я же обещал вам, что проверю всех основных фигурантов на предмет алиби. Именно этим мои агенты сегодня и занимались. Петр Георгиевич вчера напился пьян, кричал и плакал до глубокой ночи, а после слуги его отваром выпаивали. Это алиби. Господин Сытников прямо отсюда отправился на Варшавскую, в заведение мадам Грубер, и пробыл до самого утра в компании некой Земфиры, по паспорту же Матрены Сичкиной. Это тоже алиби. - Ай да двоеперстец, - сказал Владимир Львович, присвистнув. - Готов держать пари, что Земфира Сичкина внешностью хотя бы отчасти напоминает Наину Георгиевну, на которую его степенство давно облизывается. Донат Абрамович, оторопевший от этакого поворота, смолчал, но бросил на Бубенцова такой взгляд, что стало ясно - проницательный психолог в своем предположении не ошибся. - Ну а что до господина Ширяева, - подвел-таки к эффекту полицмейстер, - то у него никакого алиби нет. Более того, достоверно установлено, что в Дроздовку он ночевать не вернулся, ни в одной из городских гостиниц не останавливался и ни у кого из здешних знакомых также не появлялся. Позвольте же спросить вас, - сурово обратился он к Степану Трофимовичу, - где и как провели вы минувшую ночь? Ширяев, опустив голову, молчал. Грудь его тяжело вздымалась. - Вот вам и твердая улика, равнозначная признанию. Лагранж картинным жестом указал Бердичевскому и Бубенцову на изобличенного преступника. Затем трижды громко хлопнул в ладоши. Вошли двое полицейских, очевидно, обо всем заранее извещенные, потому что сразу же подошли к Ширяеву и взяли его под руки. Он вздрогнул всем телом, но и тут ничего не сказал. - Доставить в управление, - приказал Феликс Станиславович. - Поместить в дворянскую. Скоро приедем с господином Бердичевским и будем допрашивать. Степана Трофимовича повели к выходу. Он все оборачивался, чтобы посмотреть на княжну, она же глядела на него со странной улыбкой, непривычно мягкой и чуть ли не ласковой. Меж ними не было произнесено ни слова. Когда арестованного вывели. Спасенный перекрестился и изрек: - "На много время не попускати злочествующим, но паки впадать им в мучения". - Как видите, - скромно сказал Лагранж, обращаясь главным образом к Бубенцову и Бердичевскому, - расследование и в самом деле много времени не заняло. Дамы и господа, благодарю всех за помощь следствию и прошу извинить, если доставил вам несколько неприятных моментов. Эти сдержанные и благородные слова были произнесены с подобающей случаю величавостью, и когда заговорила Наина Георгиевна, поначалу все решили, что она имеет в виду именно Феликса Станиславовича. - Вот что значит благородный человек, не чета прочим, - задумчиво, словно бы сама себе проговорила барышня и вдруг повысила голос: - Увы, господа блюстители закона. Придется вам Степана Трофимовича отпустить. Я нарочно захотела его испытать - скажет или нет. Подумайте только, не сказал! И уверена, что на каторгу пойдет, а не выдаст... Не совершал Степан Трофимович никакого убийства, потому что всю минувшую ночь пробыл у меня. Если вам мало моих слов - допросите горничную. После того как он вчера кинулся за мою честь заступаться, дрогнуло во мне что-то... Ну да про это вам ни к чему. Что глазами захлопали? Она неприятнейшим образом засмеялась и странно глянула на Владимира Львовича - одновременно с вызовом и мольбой. Тот молча улыбался, точно ожидая, не будет ли еще каких-нибудь признаний. Когда же стало ясно, что все сказано, следственный опыт решительно провалился, а Лагранж пребывает в полной растерянности и даже как бы потерял дар речи, Бубенцов насмешливо осведомился у представителей власти: - Ну что, концерт окончен? Можно уходить? Срачица, принеси-ка плащ. Секретарь безропотно выскользнул из салона и через полминуты вернулся, уже в картузе, а своему повелителю доставил легкий бархатный плащ с пелериной и фуражку. - Честь имею, - сардонически поклонился Бубенцов и направился к выходу. Со спины в своем щегольском наряде он был точь-в-точь франтик-гвардионец, каковым, собственно говоря, до недавнего времени и являлся. - Тот самый плащ, - громко, нараспев сказала Наина Георгиевна. - Та самая фуражка. Как она блестела в лунном свете... Непонятно было - то ли барышня представляет безутешную Офелию, то ли действительно тронулась рассудком и бредит. - Мы уедем из вашего гнилого болотца. Может быть, мы поженимся и у меня даже будут дети. Тогда мне все простится, - продолжала нести околесицу княжна. - Но сначала надо раздать долги, чтобы все по справедливости. Не правда ли, Владимир Львович? Владимир Львович, стоявший уже в самых дверях, оглянулся на нее с веселым недоумением. Тогда Наина Георгиевна царственно прошествовала мимо него, слегка задев плечом, и скрылась в гостиной. Кажется, все-таки научилась покидать сцену не бегом, а шагом. - Желе-езная барышня, - с явным восхищением протянул Донат Абрамович. - Не знаю, кому она собралась долги отдавать, но не хотел бы оказаться на их месте. - М-да, - подытожил Бердичевский. - А Ширяева-то, Феликс Станиславович, придется выпустить. Полицмейстер забормотал: - Вовсе ничего еще не значит. Допросить-то уж непременно следует. И Ширяева, и Телианову, и горничную. Возможен преступный сговор. От такой истеричной и непристойной особы можно ожидать любых фордыбасов. Но его уже никто не слушал. Участники опыта один за другим потянулись к выходу. x x x Полина Андреевна Лисицына вернулась на квартиру к своей полковнице в большой озабоченности. Почтенная Антонина Ивановна ложилась сразу после ужина и в этот поздний час уже видела безмятежные сны, поэтому никто не отвлекал гостью разговорами и расспросами. Оказавшись у себя в комнате, рыжеволосая дама быстро разделась, но не приступила к предпостельному туалету, как следовало бы ожидать, а достала из саквояжа сверток с черным облачением и не более чем за минуту преобразилась в смиренную сестру Пелагию. Тихонько ступая, прошла коридором и через кухню выскользнула на улицу. Безлунная, ветреная ночь охотно приняла черницу в свои такие же черные объятия, и монахиня едва различимой тенью заскользила мимо спящих домов. С точки зрения Пелагии, "следственный опыт" полицмейстера Лагранжа оказался очень даже полезен - до такой степени, что возникла срочная необходимость потолковать с Наиной Георгиевной с глазу на глаз прямо сейчас, не дожидаясь завтрашнего дня. Загадочная фотография под названием "Дождливое утро" совершенно не запечатлелась в памяти Полины Андреевны, а между тем чутье подсказывало ей, что именно там может таиться ключ ко всей этой нехорошей истории. Конечно, проще было бы отправиться к княжне прямо от почтмейстерши, в обличье госпожи Лисицыной, но приличные дамы в одиночку по ночному городу не разъезжают и уж тем более не ходят пешком - было бы слишком приметно, а на скромную монашку кто ж обратит внимание. Идти было далеконько, до самого берега Реки, где стоял старый дом, доставшийся Наине Георгиевне по наследству. Близилась полночь. В такое время в Заволжске не спят только влюбленные и постовые стражники (последние, впрочем, тоже спят, хоть и в будке), поэтому по дороге инокине не встретилось ни единой живой души. Странный вид имеет наш мирный город ненастной осенней ночью. Будто все население унесено куда-то в неведомые дали мановением некой таинственной силы и остались только темные дома с черными окнами, догорающие фонари и бессмысленные колокольни с осиротевшими крестами. А если неспящему человеку по расстроенности нервов лезет в голову всякая жуть, очень легко вообразить, что ночью в Заволжске переменилась власть и до самого рассвета, пока не вернутся солнце и свет, всем здесь будут заправлять силы тьмы, от которых можно ожидать каких угодно пакостей и неправд. В общем, скверно было в городе. Пусто, безжизненно, тревожно. IX НОЧЬ. РЕКА Когда Пелагия свернула в Варравкин тупик, что выводил к дому Наины Георгиевны, небо бесшумно - и от этого было еще страшней - полыхнуло ослепительно яркой зарницей, после которой темнота показалась такой густой, что монахиня поневоле остановилась, перестав различать очертания домов. Только приобвыклась, сделала несколько шагов, и снова белая вспышка, и снова пришлось, зажмурившись, ждать, пока расширятся ошалевшие от этакого неистовства зрачки. Но теперь издалека донесся медленный рокочущий раскат. Так дальше и пошло: десяток-другой шагов в кромешной тьме, потом мгновенная вакханалия сатанинского сияния, и опять чернота, наполненная утробным порыкиванием надвигающейся на город бури. Дом найти оказалось нетрудно. В него-то Варравкин тупик и упирался. Очередная зарница высветила маленький особняк с мертвым, заколоченным мезонином, деревянный забор и за ним листву деревьев, всю вывернутую белыми брюшками под порывистым ветром. Когда стих громовой раскат, стало слышно, как где-то за домом, за деревьями негодующе шумит растревоженная Река. Здесь берег вздымался особенно высоко, а пойма суживалась чуть не на триста саженей, так что и в самые безмятежные дни стесненный поток проносился мимо кручи бурливо и сердито, в непогоду же Река и вовсе ярилась так, будто гневалась на придавивший ее город и хотела обвалить его в свои пенные воды, подмыв постылый яр. Сад, начинавшийся за домом, как-то сам собой переходил в березовую рощицу, где погожими вечерами любила гулять заволжская публика - уж больно хорош был вид, открывавшийся с обрыва на речной простор. Было ясно, что рощица эта обречена, что через год, два, много пять Река подточит ее, обрушит и унесет вниз по течению - до самого Каспия, а то и дальше. Выкинет волной измокший и просолонившийся березий ствол на далекий персидский берег, и соберутся смуглые люди, чтобы посмотреть на этакое диво. Одна из берез после весеннего паводка уже начала было заваливаться с кручи, да удержалась последней корневой зацепкой, повисла над стремниной, похожая на белый указующий перст. Мальчишки, кто поотчаянней, повадились на ней раскачиваться, и многие говорили, что надо дерево от греха спихнуть вниз, потому что добром не кончится, да все руки не доходили. Пелагия поежилась под ветром, постояла у калитки, глядя на темные окна дома. Получалось, что придется Наину Георгиевну будить. Неудобно, конечно, но дело есть дело. Калитка с ворчанием отворилась, разноголосо, словно клавиши на рассохшемся пианино, проскрипели ступени старого крыльца. Монахиня прислушалась - не донесется ли изнутри каких звуков. Тихо. А вдруг нет никого? Решительно взялась за медную скобу, заменявшую колокольчик, громко постучала. Снова прислушалась. Нет, кто-то там все-таки был - вроде бы голос раздался, или это взвизгнули дверные петли? - Откройте! - крикнула инокиня. - Это я, сестра Пелагия с архиерейского подворья! Послышалось, что ли? Ни звука. Она подергала дверь - заперта на засов. Значит, дома, но спят, не слышат. Или слышат, но не хотят пускать? Пелагия постучала еще, подольше, давая понять, что с пустыми руками не уйдет. Медь грохотала так гулко, что кто-нибудь - или хозяйка, или горничная должны были проснуться. И снова откуда-то из глубины дома, уже явственней, послышался тихий, как бы зовущий голос. Словно кто-то негромко пропел несколько нот и замолчал. Это уж было совсем странно. Пелагия спустилась с крыльца, прошла под окнами. Как и следовало ожидать, приоткрыты - с вечера перед грозой было душно. Подобрав рясу чуть не до пояса, монахиня влезла на приступку, ухватилась за подоконник и толкнула раму. Да что толку - темно хоть глаз выколи. - Эй! - боязливо позвала Пелагия. - Есть кто-нибудь? Наина Георгиевна! Вы здесь? Наина Георгиевна! Никакого ответа, только тихо скрипнул пол - то ли шагнул кто, то ли просто дом вздохнул. Сестра перекрестилась, и в тот же миг небо озарилось ярким разрядом, отчего комнату осветило не хуже, чем в солнечный полдень. Ненадолго, на секунду, но и этого было достаточно, чтобы Пелагия успела разглядеть маленькую гостиную и посередине, на полу, что-то белое, продолговатое. - Мать Пресвятая Богородица, спаси и помилуй, - пробормотала Пелагия и полезла через подоконник. Вот вам и "железная барышня". Вернулась домой - и в обморок. И ничего удивительного после этаких переживаний. Только что же горничная-то? Присела на корточки, пошарила руками, наткнулась на теплое. Тонкая ткань рубашки, мягкая грудь, лицо. Пелагия достала из поясной сумки фосфорные спички, чиркнула. Только никакая это была не Наина Георгиевна, а вовсе незнакомая круглолицая девушка - простоволосая, в ночной рубашке и накинутом на плечи платке. Надо полагать, горничная. Глаза у девушки были закрыты, а рот, наоборот, приоткрыт. Волосы выглядели чудно - на концах вроде бы светлые, а поверху, надо лбом, черные и блестящие. Пелагия дотронулась - и с криком отдернула руку. Мокро. Пальцы тоже сделались черными. Кровь! Тут спичка погасла, и Пелагия на четвереньках, как была, попятилась назад, к окну. Очки, тихо звякнув, бухнулись на пол, но возвращаться за ними не хотелось. Перевалиться через подоконник и бежать сломя голову из этого страшного молчаливого дома! Но тут снова раздался давешний звук - тихий, будто зовущий голос. Только теперь было слышно, что это не зов и не пение, а слабый стон. Донесся он откуда-то из темного нутра дома, и выходило, что бежать никак нельзя. С замирающим сердцем монахиня выпрямилась, мелко перекрестила левую половину груди и обратилась с мысленной молитвой к своей покровительнице святой Пелагии, которую тревожила только по самой крайней необходимости: - Моли Бога о мне, святая угодница Божия Пелагия, яко аз усердно к тебе прибегаю, скорой помощнице и молитвеннице о душе моей... И тут же помогла ей угодница, прекрасная латинянка, в медном быке сожженная. От слабенькой зарницы на миг рассеялся мрак, и увидела Пелагия на подоконнике свечу в медной подставке. Знак это был хороший, душеукрепляющий. Спичка от дрожания пальцев сломалась, за ней и другая, но с третьей свеча зажглась, и теперь можно было осмотреться получше. Первое, что бросилось в глаза, - отчетливый след сапога на подоконнике, носком внутрь дома. Пелагия решительно повернулась к окну спиной, подняла руку с подсвечником повыше. Теперь стало видно, что у горничной вокруг головы растеклась целая темная лужа. Поблескивали оброненные очки. Пелагия подняла их, увидела, что левое стеклышко треснуло, но не расстроилась - не до того сейчас было. Картина вырисовывалась такая. Ночью, когда в доме уже легли, кто-то влез в окно и, видно, наделал шума. Горничная вышла на звук, и влезший ударил ее чем-то тяжелым по голове. Пелагия присела, тронула пальцами висок, где должна биться жилка. Не билась жилка, девушка была мертва, Инокиня пробормотала молитву, но без вдохновения, потому что прислушивалась. Снова стон. И близко - пожалуй, шагов десять. Она ступила раз, другой, третий, готовая при первом же признаке опасности бросить свечу и кинуться назад, к открытому окну. Впереди темнел дверной проем. Коридор? Пелагия шагнула еще и увидела Наину Георгиевну. Княжна лежала в коридоре на полу, совсем рядом с гостиной. На барышне был пеньюар и кружевной чепец, одна расшитая бархатная туфелька без задника валялась в стороне. Дальше по коридору виднелась приоткрытая дверь, очевидно, ведущая в спальню. Но Пелагии сейчас было не до расположения комнат - чепец Наины Георгиевны был сплошь пропитан кровью, а огромные глаза разбивательницы сердец смотрели вверх совершенно неподвижно, и в них отражались два маленьких огонька. И еще сестра увидела большой камень, черневший на полу чуть поодаль. Увидела, поневоле вспомнила, как лежал под деревцем мертвый Закусай, и перекрестилась. Наина Георгиевна была еще жива, но кончалась - это монахиня поняла сразу, едва только нащупала пальцами острый край пробитой теменной кости. В свое время, когда Пелагия проходила искус, первым ее послушанием стала работа в монастырской больнице, так что опыта по медицинской части ей было не занимать. Длинные ресницы дрогнули, взгляд умирающей медленно, словно нехотя сфокусировался на инокине. - А, сестра Пелагия, - ничуть не удивилась Наина Георгиевна, а даже точно обрадовалась, но тоже не сильно, в меру. Отчетливо, несколько врастяжку выговаривая слова (так бывает при черепном ранении), сообщила: - Я сейчас умру. - Сказала и как бы немного удивилась собственным словам. - Я это чувствую. И ничего особенного. Не страшно совсем. И не больно. - Я побегу, позову на помощь, - всхлипнула Пелагия. - Не нужно, уж кончено. Я не хочу снова одна в темноте, - Кто это вас? - Не видела... Шум. Позвала - Дуняша молчит. Вышла посмотреть - удар. Потом ничего. Потом слышу, далеко-далеко, голос женский. Зовет: "Наина Георгиевна!" А нет никого. Темно. Я думаю: где это я, что это со мной... - Княжна двинула уголками губ - верно, хотела улыбнуться. - Это хорошо, что я умираю. Самое лучшее, что могло случиться. А что вы здесь - это знак, чудо Господне. Это Он меня прощает. Я виновата перед Ним. Не успею рассказать, уплывает все. Вы мне просто грехи отпустите. Это ничего, что вы не священник, все равно духовное лицо. Пелагия, клацая зубами, стала произносить положенные слова: - Каплям подобно дождевым, злии и малии дни мои летним обхождением оскудевают, помалу исчезают уже, Владычице, спаси мя... Наина Георгиевна повторяла: "Помилуй, помилуй..." - но чем дальше, тем тише. С каждым мгновением ее силы убывали. Когда монахиня закончила читать канон, княжна говорить уже не могла и только слабо улыбалась. Пелагия, наклонившись, спросила: - Что было на фотографии? Той, где дождливое утро? Казалось, ответа уже не будет. Но через минуту бледные губы шевельнулись: - Там осина... - Что осина? - Жи...вая. И мо...тыга. - Кто "живая"? Какая мотыга? Сзади скрипнул пол - и не тихонько, как прежде, а весьма основательно, словно под чьей-то тяжелой стопой. Пелагия обернулась и ойкнула. Из темного проема двери, что вела в спальню, медленно, словно не наяву, а в страшном сне, выплывал черный силуэт. - А-а! - захлебнулась криком инокиня и уронила свечу, которая тут же и погасла. Очевидно, только это Пелагию и спасло. В наступившей кромешной тьме раздался звук быстрых шагов и прямо над головой съежившейся монахини, обдав лоб волной воздуха, просвистело что-то увесистое. Монахиня не вставая развернулась и метнулась в гостиную. Там тоже было черным-черно, только смутно выделялись три серых прямоугольника окон. Сзади доносилось чье-то хриплое дыхание, шорох ног по вощеному полу. Ни Пелагия, ни преследователь видеть друг друга не могли. Боясь выдать себя звуком, она замерла на месте, вглядываясь в тьму. Тук-тук-тук, колотилось бедное сердце, и эта барабанная дробь - во всяком случае, так показалось Пелагии - наполняла всю гостиную. Кто-то двигался там, в темноте, кто-то приближался из коридора. Мрак свистнул: сссшшши! И еще раз, уже ближе: сссшшши! Это он наугад своей дубиной машет или что у него там - поняла Пелагия. Дольше оставаться на месте было нельзя. Она развернулась и бросилась к среднему из серых прямоугольников. По дороге сшибла стул, кляня свою всегдашнюю неуклюжесть, но кое-как удержалась на ногах. Зато тот, кто топал за ней следом, похоже, о стул споткнулся и с грохотом полетел на пол. Обычный человек вскрикнул бы или выругался, этот же не издал ни звука. Пелагия полезла на подоконник, зацепилась полой рясы за выступ. Дернула что было сил, но грубая материя не подалась. Цепкая рука сзади схватила монахиню за ворот, и от этого прикосновения силы черницы словно удесятерились. Она рванулась что было мочи, ряса затрещала в подоле, в вороте - и уберег Господь, вывалилась Пелагия наружу. Сама не поняла, больно ли ударилась. Вскочила. Посмотрела вправо, влево. Вправо калитка и улица. Туда нельзя. Пока откроешь калитку - догонит. А если и успеешь выскочить на улицу, там в рясе все одно не убежать. Эта мысль промелькнула в долю секунды, а в следующую долю той же самой секунды Пелагия уже бежала влево, за угол дома. Сверху безо всякого предупреждения и предварительного побрызгивания хлынул дождь, и таким сплошным потоком, что сестра чуть не задохнулась. Теперь и вовсе стало ничего не разглядеть. Она бежала через сад, через рощу, выставив вперед руки, чтобы не удариться о ствол. Где-то близко ударила молния. Пелагия оглянулась на бегу и увидела белые стволы, стеклянную стену дождя и за ней, шагах в двадцати, нечто черное, растопыренное, подвижное. А деваться было совсем некуда. Еще десяток шагов, и в лицо дохнуло пропастью. Пелагия не увидела обрыв, а именно что вдохнула его. Реку же за оглушительным отхлестом ливня было не слышно. Спереди чернела бездна, сзади шлепали по лужам шаги - не больно спешные, ибо преследователь отлично понимал, что бежать монашке некуда, и, видно, боялся, что она затаится где-нибудь под кустом. Слева что-то едва различимо белело во мраке. Некий перст указывал вперед и немного вверх, туда, где по вечерам зажигается первая звезда. Береза! Та самая, что нависла над кручей! Пелагия подбежала к погибшему дереву, опустилась на четвереньки и поползла вперед, стараясь не думать о том, что внизу двадцать саженей пустоты. Добралась до кроны и застыла, обняла ствол покрепче, прижалась щекой к мокрой шершавой коре. Видно ее с берега или нет? Конечно, видно - черное-то на белом! Пелагия рывком села, свесила ноги в воздух. Сорвала черный платок, бросила вниз. Потянула через голову рясу, но та, тяжелая, набухшая, лететь во тьму не желала, цеплялась за локти, за подбородок. Когда же наконец подалась, то в отместку утащила за собой очки. Да что толку от очков, когда все равно ничего не видно. Пелагия развернулась лицом к берегу и села, прислонясь спиной к толстому обломанному суку. Она была в одной полотняной рубашке и дрожала всем телом, но не от холода, а от ледяного, пробирающего до костного мозга ужаса. - Заступнице, заступнице... - шептала инокиня и никак не могла вспомнить, что там дальше в молитве Пресвятой Богородице. Лицо заливало дождем, струи колотили по косо торчащему стволу, далеко внизу рокотала Река, но напряженный слух Пелагии улавливал и иные звуки. Удары дерева о дерево. Шаги. Хруст сучьев. Когда-нибудь это кончится, сказала себе Пелагия. Это не может продолжаться вечно. Он побродит-побродит и уйдет. Но время будто остановилось. Может, это и есть конец света, подумалось вдруг монахине. Может, так все и кончится: мрак, хляби небесные, раздирающий сердце ужас, шаги в темноте - все равно ничего страшнее этого уже не придумать. Ах молния, молния - надо же ей было прочертить небо именно в этот момент. И главное, гроза-то уже почти ушла в сторону заречных лесов, остались только дождь и ветер. Но осветилась роща прощальным сполохом, и увидела Пелагия близехонько, меж блестящих от воды кустов, черную фигуру. А еще хуже было то, что и ее. Пелагию, тоже увидели. Шаги приблизились. Качнулась береза - это на нее ступила нога. Монахиня, помогая себе руками, поползла на ягодицах дальше, дальше. Ствол заскрипел, прогнулся. Теперь он торчал над обрывом уже не косо, а вровень с землей. - Шли бы вы, сударь, - дрожащим голосом крикнула Пелагия, потому что сил сносить молчание у нее больше не было. - Я не знаю, кто вы, не видела. Так что опасаться вам нечего. Не берите еще греха на душу, уж довольно с вас. Да и не достанете вы меня здесь, вместе упадем. Черный, молчаливый, кажется, и сам сообразил, что двойной тяжести дерево не выдержит. С минуту было тихо. Потом раздались звуки, смысл которых до Пелагии дошел не сразу. Что-то захлюпало, зачавкало, застучало. Береза словно ожила - закачалась, расскрипелась. Это он подрывает корень, поняла вдруг Пелагия. А как поняла - страха словно и не бывало. Оказалось, что страх - это другое название для надежды. Если надежды нет вовсе, то и страшиться нечего. И молитва вспомнилась: "Заступнице усердная, благоутробная Господа Мати! К тебе прибегаю аз, окаянная, и паче всех наигрешнейшая: вонми гласу моления моего, и вопль мой, и стенание услыши..." На словах "якоже корабль в пучине, погружаюся в море грехов моих" ствол стал накреняться, стремительно убыстряя движение, и сбросил монахиню в черное и гулкое пространство. Раскинув руки. Пелагия бесшумно и свободно летела сквозь пустоту навстречу шуму, реву и плеску. ...и присно, и вовеки веков. Аминь. Река приняла ее с неожиданно мягкой упругостью. Никакой мокрости Пелагия не ощутила, потому как и без того вымокла дальше некуда, а о том, что находится уже не в воздухе, а под водой, догадалась по стесненности и замедленности движения вниз. Инокиня забила руками, оттолкнулась ногами и устремилась вверх, где было так вольно и воздушно. Но вода не хотела ее пускать, а все тянула куда-то, вертела, и дышать было уже совсем нечем. Еще раз-два-три, и открою рот, и будь что будет, промелькнуло в голове у тонущей. Но мочи терпеть больше не было. Она широко раскрыла уста, готовая наполнить легкие Рекой, но губы всосали не воду, а воздух и брызги, потому что в этот самый миг голова Пелагии вынырнула между пенными бурунами. Она жадно вдохнула, и еще, и еще, забывая выдохнуть, и закашлялась, но подводное течение уже тянуло ее обратно вниз, и монахиня снова скрылась под водой. На этот раз вынырнуть оказалось еще трудней - отяжелевшие башмаки все норовили распрямить тело по вертикали, чтобы Реке было удобнее тащить Пелагию ко дну. Она скрючилась в три погибели, сорвала с ног обузу, и после этого бороться с водой стало легче. Сестра забарахталась в обволакивающих объятиях стремнины, оттолкнулась от нее и пошла вверх, вверх, вверх. Снова принялась глотать воздух, а Река несла свою добычу куда-то во тьму и, словно забавляясь, поворачивала то по часовой стрелке, то против. Близко - рукой не дотянуться, но разглядеть можно - торчало и подрагивало что-то светлое, двигающееся в том же направлении и с той же скоростью. Пелагия не столько увидела, сколько угадала очертания обломанных сучьев и поняла - это ее береза, подруга по несчастью. Преодолеть те две сажени, что отделяли инокиню от дерева, оказалось ох как не просто. Река, кажется, вообразила, что Пелагия хочет с ней поиграть, и охотно откликнулась на приглашение. Стоило монахине приблизиться к березе так, что пальцы уже доставали до скользкой коры, как поток легко и весело, будто щепку, отбрасывал ствол в сторону. Один раз уволок его далеко, и Пелагия потеряла спасительный силуэт из виду. Самой ей на плаву долго было не продержаться - слишком уж швыряло ее то вправо, то влево, слишком крутило, да еще время от времени накрывало волной, так что недолго и захлебнуться. А когда Пелагия уже смирилась с исчезновением дерева, оно само выплыло из мрака и еще стукнуло сзади веткой по затылку. Сначала обессилевшая монахиня просто держалась за подводный сук, наслаждаясь тем, что можно больше не барахтаться и не биться. Немножко передохнув, стала карабкаться на ствол. Несколько раз соскальзывала, оцарапала плечо, но все-таки влезла и уселась на березу верхом. Когда-то давно, в другой жизни. Пелагия была неплохой наездницей и любила ранней порой пронестись по лугу, чтобы внутри все замирало от скорости. Нечто подобное испытала она и сейчас, но о движении можно было догадаться разве что по обдувавшему лицо ветру, ибо Река вдруг двигаться перестала. Пелагия превратилась с ней в одно целое, стала ее частицей. Просто сидела на неудобной деревянной скамье, которая никуда больше не неслась, а лишь слегка поворачивалась на месте. Теперь исчезло не только время, но и пространство. Зато появился холод, которого Пелагия раньше не замечала. Снова стал заметен ливень, бивший тяжелыми каплями по лбу и щекам. Сначала застучали зубы, потом затряслись плечи, и совсем скверно сделалось, когда утратили чувствительность руки. Дальнейшее угадывалось вполне ясно: вот разожмутся пальцы, выпустят сук, и незадачливую наездницу скинет в Реку, а сил бороться с течением уже не останется. Все будет именно так, не иначе, потому что другого исхода быть не может. Решение получалось только одно, страшное. Самой броситься в воду и, пока не вконец одеревенели мышцы, попробовать достичь берега. Но в какую сторону плыть - вправо или влево? Она упала в Реку с высокого левого берега, но сколько с тех пор прошло времени, неизвестно. Ее вполне могло отнести на середину, а то и вовсе увести под правый берег. Долго плыть она не сможет. Если ошибется в направлении - все, со святыми упокой. Что же, коли так, стало быть. Господь решил призвать рабу свою Пелагию. Стыдно монахине бояться смерти. Когда Костлявая выпрыгивает, как тать из-за угла, и пышет в лицо своим жарким смрадным дыханием - ничего, извинительно и испугаться. Но если есть время подготовиться и собраться с духом, то страшиться смерти глупо и грех. Сестра решительно соскользнула в воду слева от ствола и посильней оттолкнулась от него ногами. Течение здесь было уже не таким бешеным - очевидно, теснина осталась позади и Река вывернула на равнину. Плыть в полной темноте неведомо куда было странно, и вскоре Пелагия уже не знала, держит ли она направление или сбилась. Руки и ноги ритмично делали свою работу, но ужасно мешала длинная рубашка, липшая к коленям. Сбросить и ее? Пелагия представила, как Река выбрасывает на берег ее труп: голый, с распущенными волосами. Ну нет. Уж тонуть, так в рубашке. А по всему выходило, что тонуть придется. Руки уже почти не слушались, а берега все не было и не было. Прости, Господи, устало подумала Пелагия. Я честно сделала все, что могла. Перевернулась на спину, отдалась воле течения. Жаль только, в небо было не посмотреть - хорошо бы напоследок хоть малую звездочку углядеть, да какой там. Когда голова и плечи ткнулись во что-то неподатливое, Пелагия не сразу поняла, что это песок. x x x Берега было не видно, но можно было потрогать его руками. Пелагия так и сделала: опустилась на колени и погладила ладонями холодную, размокшую землю. Помолившись о чудесном избавлении, выжала рубаху и села, обхватив себя за плечи. Все равно было непонятно, где она и куда идти. Дождь шел еще какое-то время, потом кончился. Сестра снова выжала рубашку и, чтобы согреться, принялась прыгать то на одной ноге, то на другой. Посидит - попрыгает, посидит - попрыгает, а рубаха смутно белеет, растянутая на утонувшей в иле коряге. В очередной раз скача и звонко хлопая себя по бокам, монахиня вдруг заметила, что тьма поредела. Вон кромка воды, и дохлая чайка на песке, а если сзади все сливается в единую массу, то это не из-за ночи, а потому, что над узкой полосой отмели вздымается высокий обрыв. Если приглядеться, просматривался и край обрыва, и серое небо над ним. Пелагия испуганно присела на корточки. Не дай Бог, выйдет какой-нибудь бессонный человек прогуляться по предрассветной свежести, глянет вниз с бережка и увидит картину: прыгает простоволосая ведьма нагишом, руками размахивает. Страх-то какой. Натягивая мокрую, холодную рубаху, впервые призадумалась о своем положении. Во-первых, вынесло течением невесть куда - может, тут и жилья никакого нет. А во-вторых, если есть жилье, то тоже все не просто. Статочное ли дело чернице в этаком виде перед людьми показываться? Походила под обрывом, высмотрела едва приметную тропку, что вела наверх. Подъем был крут, под ногами то и дело попадались острые камни, и потому Пелагия больше смотрела не вверх, а вниз, но когда все-таки задрала голову, чтобы проверить, далеко ли еще, - ахнула. Над обрывом белело что-то диковинное, чего снизу было не видно: стройное, вытянутое, неподвижное. Очертания странного предмета показались монахине знакомыми. Она поднялась еще немножко, теперь уж глядя не под ноги, а вверх. Беседка. С белыми столбиками, ажурной решеткой и закругленной крышей. Знакомая беседка - та самая, откуда так хорошо было любоваться на Реку из дроздовского парка. Пелагия еще не решила, хорошо это или плохо, что течение вынесло ее именно к Дроздовке. Конечно, знакомые люди помогут охотней, чем незнакомые, но зато и сраму перед ними больше. Деревья в парке стояли вымокшие, унылые. От земли подплывал белесый туман, пока еще негустой, но понемногу плотнеющий. Зябко, промозгло. А до настоящего рассвета оставалось все-таки еще далековато. Что делать? Пелагия вприпрыжку, стуча зубами, бежала по аллее к дому. Как-нибудь досидеть до утра, затаиться во дворе, и когда Таня или кто другой из женской прислуги выглянет, тихонько позвать. Больше ничего и не оставалось. Не врываться же в таком непристойном виде, со слипшимися рыжими космами, к генеральше среди ночи. Пристроилась возле баньки. Подергала дверь - жалко, заперта, а то все потеплее было бы. Под открытым небом что-то уж совсем пробирало, и прыжки не помогали. И тут сестра вспомнила про будку садовника. Уж та-то точно не закрывается. Побежала обратно по аллее. Сырая рубаха противно липла к ногам. Вот и домик. Так и есть - дверь не заперта. Пелагия вошла в темный закуток. Осторожно, чтобы не наступить на острое, добралась до угла и села. Хоть сухо, и то слава Тебе, Господи. Мало-помалу рассветало. Стало видно щели в дощатых стенах, инвентарь: грабли, лопаты, тяпки, топор, мотыги. Мотыги? Как сказала Наина Георгиевна? Живая осина и мотыга? Это в каком же смысле? Поскольку заняться все равно было нечем, Пелагия принялась вертеть странные слова и так, и этак. Стало быть, на фотографии под названием "Дождливое утро" была запечатлена какая-то мотыга и еще осина. Живая. А какие еще бывают осины, мертвые, что ли? Должно быть, умирающая барышня бредила. Хотя нет - слова были произнесены в ответ на заданный Пелагией вопрос. Осин в парке достаточно, и все одна живее другой. Ах нет! Сестра аж привстала. Одна-то точно была неживая - та, возле которой лежал невинно убиенный Закусаюшка. Может быть, княжна говорила про это деревце? Мол, на снимке оно еще живое? Но что в этом особенного, и при чем здесь мотыга? Пелагия уже не могла сидеть на месте, одолеваемая самыми различными предположениями. А зачем сидеть на месте, если можно пойти и посмотреть? Она выбралась из будки, побежала рысцой туда, где торчало из земли засохшее деревце. Здесь, в парке, все ей было знакомо, не мешали ни сумерки, ни туман, и через минуту монахиня оказалась у достопамятного английского газона, рядом с которым съежилась мертвая осинка. Что же в ней такого? Пелагия присела, потрогала сморщенные листочки, провела ладонью сверху вниз по гладкому стволу. Что это тут, у корней, подрыто? Ах да, это Закусай лапами разгреб. Да нет, пожалуй что одному щенку столько было не нарыть. Инокиня уткнулась носом в самую землю, разглядывая ямку. Вспомнилось, как в самый первый день садовник Герасим сказал, что несмышленыша Закусая тятька с дедом приучили землю жрать. Уж не здесь ли? Если приглядеться, и трава с этой стороны от осины была не такая, как вокруг, - пониже и пожиже. Что тут могло заинтересовать псов? Пелагия взяла щепку, стала ковырять землю - та подавалась плохо. Быстрее получится, если сбегать в будку за лопатой. Так и поступила. Но взяла не лопату, а мотыгу, ею рыть сподручнее. Поплевала на руки, как это делали землекопы, когда проводили на архиерейское подворье водопроводную трубу, размахнулась, ударила, отгребла. Потом еще и еще. Дело пошло быстро. Ударе на десятом Пелагия и дрожать перестала - согрелась. Туман клубился над травой, поднимаясь от щиколоток к коленям. Заступ вошел во что-то хрусткое, как в капусту. Пелагия потянула - на лезвии повисло нечто круглое, темное, размером с детскую голову. От оцепенения рассудка и невесть откуда взявшегося звона в ушах инокиня не сразу поняла, что это оно самое и есть - именно детская голова: желто-лиловая, со слипшимися светлыми волосами и скорбно ввалившимися глазницами. Шлепнув губами. Пелагия отшвырнула мотыгу с кошмарной находкой в сторону, да так порывисто, что поскользнулась на мокрой земле и сверзлась в самой ею вырытую яму. Подвывая, полезла оттуда, ухватилась за холодный, склизкий корень, а тот взял и легко вышел из земли. И увидела Пелагия, что никакой это не корень, а кисть руки - волосатая, с синими ногтями, и вместо безымянного пальца малая культица. Тут в глазах у бедной инокини потемнело, потому что есть же предел человеческому терпению, и, слава Богу, ничего больше Пелагии пугаться не пришлось - она сомлела, обмякла, сползла на дно ямы в глубоком обмороке. х БОРЗОЙ ЩЕНОК Открыв глаза, Пелагия увидела над собой небесный свод. Он был темно-синий, низкий, усыпанный тусклыми неподвижными звездами, и держался так, как описано в старинных книгах, - на четырех столпах. Это подтверждало неправоту Коперника, что сестру нисколько не удивило, а отчего-то даже обрадовало. Над лежащей, заслонив собой изрядный кус небесной сферы, навис владыка Митрофаний - огромный, седобородый, с прекрасным и печальным лицом. Пелагия поняла, что он-то, оказывается, и есть Господь Бог Саваоф, и обрадовалась еще больше, но здесь уже удивилась собственной слепоте: как это она раньше не сообразила такой простой и очевидной вещи. Ясно стало и то, что все сие - сон, но сон хороший, к добру, а может быть, даже вещий. - Что глазами хлопаешь, скандальная особа? - спросил Саваоф - как положено Богу, вроде бы с суровостью, но и с любовью. - Осквернила пречестнейшее архиерейское ложе женской плотью, каковой здесь отроду не бывало, и еще улыбаешься. Как я тут теперь спать-то буду? Поди, приму муку плотоискусительную горше святого Антония. Гляди, Пелагия, вот отдам тебя на консисторский суд за непотребство, будешь знать. Хороша невеста Христова: валяется вся грязная, мокрая, чуть не телешом, да еще в яме с этакой пакостью. Уж яви милость, растолкуй мне, пастырю неразумному, как тебя туда занесло? Как ты догадалась, что головы убиенных именно там зарыты? Ты говорить-то можешь? - Митрофаний наклонился еще ниже, встревоженно положил Пелагии на лоб приятно прохладную руку. - А если говорить трудно - лучше помолчи. Вон у тебя лоб весь в испарине. Доктор говорит, горячка от сильного потрясения. Больше суток в себя не приходила. И на руках тебя носили, и в карете перевозили - а ты будто спящая красавица. Что с тобой стряслось-то, а?.. Молчишь? Ну помолчи, помолчи. Только теперь монахиня разгадала загадку столпов и небесной сферы. Это был балдахин над старинной кроватью в архиереевой опочивальне: по синему бархату вышиты парчовые звезды. Чувствовала себя сестра очень слабой, но вовсе не больной - скорее изнеможение было приятное, словно после долгого плавания. Так я же и плавала, вспомнила она, и еще сколько. Шевельнула губами, опробовала голос. Вышло хрипловато, но внятно: - А-а-а. - Ты чего, чего? - переполошился епископ. - Скажи, что дать-то? Или доктора позвать? И уж вскочил, готовый бежать за помощью. - Сядьте, владыко, - сказала ему Пелагия, осторожно ощупывая ноющие мышцы плеча. - Сядьте и слушайте. И рассказала преосвященному обо всех событиях, начиная с самого "следственного опыта" и вплоть до страшных раскопок, от одного воспоминания о которых у нее задрожал голос и на глазах выступили слезы. Митрофаний слушал, не перебивая, только в самых критических местах тихонько приговаривал "Господи Царю Небесный" или "Сыне Божий" и осенял себя крестным знамением. Когда же монахиня закончила свою повесть, архиерей опустился на колени перед висевшей в углу иконой Спасителя и произнес недолгую, но прочувствованную благодарственную молитву. После сел к кровати и сказал, часто моргая ресницами: - Прости ты меня, Пелагиюшка, Христа ради, что на такую страсть тебя послал. А я себя, ирода властолюбивого, до смертного часа не прощу. Никакие благоуправительные замышления вкупе с архиерейским посохом не стоят того, чтоб на христианскую душу, да еще и на слабые плечи женские этакое бремя взваливать. - Про слабые женские плечи слышать обидно, - рассердилась инокиня. - Посмотрела бы я, кто из мужчин столько по Реке проплыл бы в такую бурю, да ночью. А что до замышлений и посоха, то ими тоже бросаться не следовало бы. Где это в Священном Писании сказано, что нужно злому духу без боя уступать? Хуже уж, кажется, и нет ничего. Вы лучше расскажите мне, ваше преосвященство, что у вас тут выяснилось, пока я в обмороке лежала. Вы сказали "головы"? Это те самые, которые якобы Шишиге в дар унесены? Я, правда, видела только одну, детскую, и еще отрубленную руку. Рука-то откуда? - Погоди, погоди, ишь вопросов-то накидала. - Митрофаний прикрыл ей ладонью рот. От пальцев владыки хорошо пахло книжными корешками и ладаном. - Была в яме и вторая голова, ты до нее совсем немножко не дорыла. Была и одежда. Да, головы те самые, от тел, выброшенных Рекой в прошлом месяце. И личность теперь установили - по беспалой руке. Помнишь, у мужчины мертвого кисть была отрублена? Видно, затем и отрубили, чтобы опознание затруднить, уж больно явственная примета. - Ба бо боби? - промычала Пелагия через ладонь, имея в виду "да кто они?". Владыка понял. - Купец Аввакум Вонифатьев из Глуховского уезда и его девятилетний сын отрок Савва. Приезжал купец к Донату Абрамовичу Сытникову лес продавать и сгинул. А дома не хватились, ибо он жене сказал, что покидает ее навек и боле не вернется. Плохо они ладили, она его намного старше была. Видно, хотел Вонифатьев на полученные от сделки деньги где-нибудь в ином месте жизнь строить. Да не вышло... Установлено, что Сытников купил лес за тридцать пять тысяч и деньги Вонифатьеву выдал на месте, наличными, после чего отец с сыном ушли, хоть время было уже позднее. Сытников говорит, что предлагал дать бричку, но купец отказался. Сказал, что возьмет тройку на постоялом дворе в ближнем селе Шелкове, однако в Шелкове Вонифатьевых никто не видал. Полиция, конечно, забрала Сытникова для допроса, но, думается мне, невиновен он. Слишком богатый человек, чтобы из-за тридцати пяти тысяч этакий грех на душу брать. А может, бес жадности попутал - всякое бывает. Но не в том дело... - Глаза Митрофания блеснули азартным блеском. - Тут главное, что... Он отнял руку от уст Пелагии, чтобы воздеть торжествующий перст, и монахиня немедленно воспользовалась предоставленной свободой изречения: - ...что инспектор Бубенцов сел в лужу, - закончила она за преосвященного. Архиерей улыбнулся: - Я хотел сказать "сатанинские козни посрамлены", но ты, дочь моя, выразилась точнее. Выходит, Вонифатьевых умертвили из-за денег, никакого человеческого жертвоприношения не было, нет и шишигиного капища. Зря Бубенцов злосчастных зытяков притеснял. Всему его разбирательству и всей его Чрезвычайной комиссии цена грош. Вот какой нам всем от Господа подарок. Через тебя, через твои таланты и твою храбрость нам явленный. Остался наш бесенок с носом. Уедет теперь несолоно хлебавши и еще от покровителя своего нагоняй получит за этакий конфуз. - Не уедет, - тихо и решительно объявила сестра Пелагия. - И нагоняя не получит. Митрофаний схватился руной за наперсный крест: - Как так "не уедет"? Как так "не получит"? Это еще почему? Что ему теперь здесь делать? - В тюрьме сидеть, - отрезала инокиня. - И нагоняем он не отделается. Тут, отче, каторга. Лет на двадцать. За двойное убийство из корысти, да с умерщвлением отрока, суд меньше никак не даст. - Мстительность - тяжкий грех, - назидательно молвил владыка, - поддаваться этому чувству нельзя. Бубенцов, конечно, мерзавец, но такое преступление было бы слишком чудовищно даже и для него: умертвить двух невинных, один из коих ребенок, головы им отрезать, и все для того, чтобы свою карьеру устроить? Уж это, дочь моя, чересчур. Конечно, грешным делом и я поначалу распалился, когда до этой мысли дошел, но после охолонул. Нет, Пелагиюшка, наш фанфаронишка никого не убивал, просто решил воспользоваться удобным происшествием. Опять же в древней летописи имеется упоминание про отсеченную главу и бога Шишигу. Куда как правдоподобно. Что нам про убийство Вонифатьевых известно? Очень немногое. Что умертвили их где-то неподалеку от Дроздовки, так что от сытниковской дачи далеко отъехать они не успели. Деньги забрали, тела сбросили с обрыва в Реку - их потом ниже по течению выбросило. Головы, руку и одежду закопали в саду, под осиной. Теперь злоумышленника (или злоумышленников) не сыскать. Время ушло. Пелагия, не слушая, воскликнула: - Ах вот почему она собак-то! Рывком села на кровати, но от резкого движения комната закачалась, поплыла, и сестра снова легла. Подождала, пока пройдет головокружение, и продолжила: - Теперь понятно. Конечно, не в наследстве дело. Дело в самих бульдогах. Они бегали где хотели, носились по всему парку. Унюхали под осиной интересный запах, стали подкапывать, а Наина Георгиевна увидела. Должно быть, в первый раз просто прогнала их, а они снова и снова. Тогда и решила отравить... - Погоди, погоди. - Митрофаний нахмурился. - Так у тебя выходит, что это Наина купца с сыном убила и головы им отрезала? Нелепица! - Нет, убила не она. Но она знала, кто это сделал, и знала про головы. - Соучастница? Это княжна-то? Но зачем? - Не соучастница, а скорее свидетельница. Случайная. Как это могло получиться? - Пелагия не смотрела на преосвященного. Быстро двигала бровями, морщила конопатый нос, помогала себе руками - одним словом, соображала. - Она часто бродила вечерами и даже ночью по парку одна. У романтических девушек это бывает. Очевидно, увидела, как убийца закапывает головы. Митрофаний недоверчиво покачал головой: - Увидела и промолчала? Злодеяние-то ведь какое сатанинское. - Вот! - вскинулась монахиня. - Именно что сатанинское! В этом и дело! То-то она про злодейство и про исчадие загадочные слова говорила. "Любовь - всегда злодейство" - это ее слова. - Что же она, Диаволу служила? - удивился епископ. - Ах что вы, владыко, какому Диаволу. Она служила любви. - Не понимаю... - Ну конечно, - непочтительно отмахнулась от него Пелагия, как бы разговаривая сама с собой, - Девушка страстная, с воображением, томящаяся от нерастраченности чувств. С детства избалованная, незаурядная, да и жестокая. Жила себе как во сне, любила единственного приличного человека в ее окружении, Ширяева. Говорила с ним о прекрасном и вечном. Мечтала стать актрисой. Так и дожила бы до стародевичества, потому что Мария Афанасьевна дама крепкого здоровья, а до ее смерти Ширяев все сидел бы в Дроздовке - уехать не уехал бы и руки бы не попросил. С его позиции это, верно, было бы безнравственно - понуждать тех, кто от тебя зависит. Беда в том, что человек он больно щепетильный. Любил Наину Георгиевну страстно, а на целомудрие ее не покушался. Хотя следовало бы, - вполголоса добавила монахиня. - Глядишь бы, и жива была. - Ты это брось, за блудодейство агитацию разводить, - призвал свою духовную дочь к порядку преосвященный. - И не отвлекайся, про дело говори. - Потом вдруг появился Поджио, человек из другой, большой жизни. И уж он-то не щепетильничал. Вскружил барышне голову, соблазнил. Да, поди, и нетрудно это было - дозрела так, что дальше некуда. Забыла про свои актерские мечты, захотела стать художницей. Но к тому времени, когда в Дроздовке появилась я, Париж и палитра уже были забыты, а Поджио брошен. Наина Георгиевна ходила мрачная, молчаливая, держалась таинственно и говорила загадками. Мне даже показалось, что она не в себе. Да так оно и было. Раз уж не остановилась перед тем, чтобы собак убить, раз уж решилась пренебречь бабушкиной жизнью, да и в самом деле чуть старушку в могилу не свела, - значит, и впрямь влюбилась безо всяких пределов, до вытеснения всех прочих чувств. - В кого, в Бубенцова? - спросил архиерей, едва поспевая за резвой мыслью Пелагии. - Так он в Дроздовке только наездами бывал. Хотя мастер по женской части известный. Конечно, мог совратить и, видно, совратил. Но при чем здесь Вонифатьевы? - А очень просто. В тот вечер, когда состоялась продаж? леса, Сытников сначала был у соседей. Пил чай на веранде, рассказывал и о купце, и о грядущей сделке. В ту пору гостил там и Бубенцов, у них с Донатом Абрамовичем еще перепалка из-за староверческих обычаев произошла - мне про это рассказывали. Потом, когда обиженный Сытников ушел... - Так-так! - перебил ее возбужденный Митрофаний. - Ну-ка, дай я сам! Влюбленная, а вероятнее всего, уже и соблазненная девица (Бубенцов ведь в Дроздовку и прежде наведывался) гуляла ночью по саду. То ли не спалось от страстолюбия, то ли поджидала, когда предмет ее обожания вернется. Подглядела, как он от трупов избавляется, и вообразила, что это некий сатанинский ритуал, а Бубенцов - самый Сатана и есть. И поскольку любила его безмерно, тоже решилась в сатанинское воинство податься! Бросилась бесу этому на грудь, поклялась... - Ах, владыко, да что вы все выдумываете! - замахала на него руками монахиня. - Вам бы романы для журналов писать. Ничего она ему не клялась, а, надо полагать, от ужаса омертвела и ничем себя не выдала. Сколько раз она при мне ему намеки делала - теперь-то их смысл понятен, однако Бубенцов только улыбался и плечами пожимал. Видно, и вообразить не мог, что она про все знает. И за Сатану она его вряд ли тогда же, в ночь преступления, приняла. Сначала, вероятно, была растеряна, не знала, что думать и как поступить. Но женская любовь способна оправдать все что угодно. Я помню, как Наина Георгиевна сказала: "Любовь тоже преступление", налегая на слово "тоже". Вот у ней что в голове-то было... Она решила защитить своего возлюбленного. Потому и отраву собакам подсыпала. Я видела, когда Бубенцов приехал, это уже при мне было, как она на него вначале смотрела: очень странно, даже с отвращением. Но все вдруг переменилось, когда он про зытяцкое дело заговорил. Я заметила и поразилась: Наина Георгиевна словно воскресла. В оживление пришла, раскраснелась и на Бубенцова глядела уже по-другому - с одним только обожанием и восхищением. Это до нее дошло, зачем ему головы резать понадобилось. Вместо того чтобы устрашиться и в ужасе от него отшатнуться, она в упоение пришла. Оказалось, что ее любимый - не простой грабитель, а честолюбец гигантского размаха, играющий человеками, как истинный демон. Вот что означали слова: "Владимир Львович, я не ошиблась в вас". И из лермонтовского "Демона" продекламировала, а когда он про угрозы и охрану заговорил, намекнула ему: "Лучшая стражница - это любовь". Давала понять, что будет ему верной помощницей и защитницей, а он не догадался. - Пелагия грустно вздохнула. - Женщина, настоящая женщина, самоотверженная и не рассуждающая в любви. - Ты про такую любовь вздыхать не смей, - насупился Митрофаний. - Такой любви для тебя больше нет. Умерла она, твоя любовь. А вместо нее дадена тебе Любовь иная, наивысшая. И Возлюбленный иной, еще прекрасней прежнего. Ты - невеста Христова. Помни об этом. Сестра слегка улыбнулась строгому тону преосвященного. - Да, мне с Возлюбленным повезло больше, чем бедной Наине. Что он злодей, преступник, дьявол во плоти - это все она ему простила. Но не простила того, чего не может простить ни одна женщина: нелюбви. Хуже - холодного, оскорбительного равнодушия. Я, владыко, удивляюсь на Владимира Львовича. По всему видно, что он привык во всех своих замыслах использовать слабый пол и, надо полагать, отлично разбирается в женских душах. Как же он со стороны Наины вовремя опасности не разглядел, проявил такую неосторожность? Сначала она ему зачем-то понадобилась - может быть, из каких-нибудь сложных видов на генеральшино наследство. А потом он, наверно, додумался, как обойтись без татищевской внучки. Или же Наина показалась ему чересчур утомительной со своей исступленной страстью и любовью к аффектам. Так или иначе своей холодностью Бубенцов довел барышню до последней крайности. Уже из одного этого ясно, что он не подозревал о ее осведомленности и до поры до времени относил ее намеки на счет пристрастия к позе и мелодраме. На суаре у Олимпиады Савельевны Бубенцов увидел одну фотографию, которая повергла его в тревогу. Снимок как снимок, назывался "Дождливое утро". Уголок парка после дождя: трава, кусты, осинка - ничего особенного. Никто из прочих посетителей выставки на этот скромный этюд и внимания не обратил, благо там были картинки куда как поэффектней. Но что, если кто-нибудь рано или поздно пригляделся бы к этому опасному снимку? Его требовалось уничтожить, а сделать это можно было, только прибегнув к какому-нибудь отвлекающему маневру, чтобы следствие сразу повернуло совсем в другую сторону. - Что же там было ужасного, на этой картинке? - Я полагаю, на ней была та самая осинка, под которой зарыты головы. При этом сфотографированная наутро после двойного убийства. Осинка, уже обреченная, потому что ее корни были подрублены острой мотыгой, еще не успела засохнуть и выглядела как живая. А самое главное - к деревцу была прислонена сама мотыга, забытая убийцей. Или, может быть, лежала рядом в траве - не знаю. Кто-то из обитателей Дроздовки или постоянных гостей мог обратить внимание на эту странную деталь, сопоставить ее с непонятным увяданием деревца, припомнить и затоптанный газон, и смерть Закусая - и сделать опасные для преступника выводы. - Так-так, - кивнул архиерей. - А куда мотыга делась потом? - Может быть, убийца вернулся за ней днем и отнес на место. А еще вероятнее, что это сделала Наина Георгиевна. - Стало быть, Бубенцов убил Поджио и разгромил всю выставку из-за одной этой фотографии? - Да, это несомненно. Ведь из всех снимков и всех пластин пропало только "Дождливое утро". Скандальные карточки с обнаженной Телиановой преступника нисколько не интересовали. Но скандал пришелся Бубенцову кстати: явное и очевидное подозрение падало на Ширяева. - Теперь я вижу, что все именно так и было. - Митрофаний склонил голову набок, проверяя, все ли сходится, и, кажется, остался доволен. - Но, решившись убить Телианову, Бубенцов пошел на огромный риск. Ведь в этом убийстве Ширяева заподозрить уже не смогли бы - он как раз был на допросе в полиции. - А Ширяев и так уже очистился от подозрения в убийстве Поджио, когда Наина Георгиевна объявила, что Степан Трофимович провел всю ночь с ней. Рисковать же Бубенцов был вынужден, потому что во время "опыта" Наина Георгиевна напрямую дала ему понять, что ей все известно и что покрывать его больше она не станет. Помните, я вам говорила, как она пригрозила долги раздать? И раздала бы, потому что избавилась от бесовского наваждения и служить демону больше не хотела. То ли терпение кончилось, то ли гордость пробудилась. А может быть, выбор сделала - в пользу Степана Трофимовича. Только слишком уж заигралась она с огнем. Бубенцов не мог оставить ее в живых, ни на один день. И убил. А заодно и служанку. Что для этакого "духа изгнанья" чья-то маленькая жизнь? - И тебя тоже чуть не убил, - негромким, страшным голосом произнес владыка, и взгляд у него стал такой, что хоть свечку об него зажигай. - Да. И даже дважды. Пелагия вздохнула и рассказала, как в Дроздовке, когда она проводила преосвященного до ворот парка и возвращалась обратно по аллее, кто-то пытался ее задушить. - Я тогда никому не стала говорить, а то Бубенцову только на руку бы вышло. Снова на зытяков бы свалил. Такой подарок для синодальных дознателей - нападение на монахиню. Бубенцов как раз накануне рассказывал, как зытяки на пустынной дороге своим жертвам мешки на голову накидывают. Теперь понятно, кто и почему меня удавить хотел. Помните, когда я перед всеми разоблачила Наину Георгиевну, то сказала, что на этом не остановлюсь? - Да, помню, - кивнул владыка. - Ты сказала, что тут какая-то тайна и что нужно разобраться. - Глупо сказала, неосторожно, - вздохнула Пелагия и, скромно потупившись, добавила: - Выходит, Бубенцов высоко оценил мои способности, раз решил обезопаситься. Митрофаний грозно пророкотал: - Бог милостив и прощает злодеям разные душегубства, еще и хуже этого. Но я не Бог, а грешный человек и за тебя разотру Бубенцова в пыль. Ты только скажи мне, можно ли действовать по закону или нужно изыскивать иные средства? Ты ведь оба раза не видела, кто на тебя нападал. Значит, и доказательств нет? - Только косвенные. Пелагия почувствовала себя достаточно окрепшей, чтобы сесть на кровати. Епископ подложил чернице под спину подушек. - У нас три преступления, явно связанных между собой: сначала убили отца и сына Вонифатьевых, потом Аркадия Сергеевича Поджио, потом Наину Телианову с горничной, - начала объяснять сестра. - По уже упомянутым причинам Бубенцов попадает в число подозреваемых во всех трех случаях. Так? - Не он один был причастен ко всем этим событиям, - возразил архиерей. - И в Дроздовке, и на обоих вечерах у почтмейстерши были также Ширяев, Петр Телианов, Сытников и еще этот, рифмоплет, как его... Краснов! У них могли быть какие-то свои причины для убийства Вонифатьевых. А остальные два убийства произошли из страха разоблачения. - Верно, отче. Но только Петр Георгиевич выпадает, потому что в день, когда к Сытникову приезжал лесоторговец, молодого барина в Дроздовке не было, он еще не вернулся из города. Про это при мне говорили, я запомнила. Что до Краснова и Сытникова, то убить Вонифатьева они, конечно, могли. Первый - хотя бы из-за тех же тридцати пяти тысяч. Второй... Ну, скажем, поссорился из-за чего-то со своим гостем. Но неувязка в том, владыко, что ни Краснова, ни Сытникова княжна покрывать бы не стала. - Согласен. Но как насчет Ширяева? - спросил преосвященный уже больше для порядка. - Вы запамятовали, отче. Мы уже установили, что убийства в Варравкином тупике Степан Трофимович совершить не мог, потому что все еще находился под арестом. - Да-да, правильно. Значит, кроме Бубенцова, совершить все три убийства было некому? - Выходит, что так. Только не три убийства, а пять, - поправила Пелагия. - Ведь первое и последнее были двойными. При внимательном разбирательстве на подозрении остается один только Владимир Львович. Вспомните еще и то, что в ночь убийства Поджио инспектор был совсем один - Мурад Джураев напился пьян и бродил по кабакам, а секретарь Спасенный пытался урезонить буяна. Уж не сам ли Бубенцов и подпоил своего слугу, зная, к чему это приведет? Монахиня развела руками: - Вот и все, чем мы располагаем. При обычных обстоятельствах этого было бы достаточно для ареста по подозрению, но Владимир Львович - случай особенный. Если Матвей Бенционович даже и выпишет постановление, боюсь, что полицмейстер не послушается. Скажет, мало оснований. Для него ведь Бубенцов - и царь, и бог. Нет, ничего у нас с арестом не выйдет. - А это не твоя печаль, - уверенно молвил Митрофаний. - Ты свое дело исполнила. Лежи теперь, набирайся сил. Я велю, чтоб не тревожили тебя, а понадобится что - дерни вот за этот бархатный шнурок. Вмиг келейник прибежит и все исполнит. Владыка тут же показал, как дергать за шнурок, и в самом деле через секунду в дверную щель просунулась постная жидкобородая физиономия в камилавке. - Патапий, вели-ка послать за Матвеем Бердичевским. И живо, на легкой ноге. x x x Матвей Бенционович очень волновался. Не из-за полицмейстера - тот был как шелковый. То есть поначалу, когда увидел постановление об аресте, побледнел и весь, до самой кромки волос, покрылся испариной, но когда Бердичевский разъяснил ему, что после провала зытяцкого дела карта синодального инспектора так или иначе бита, Феликс Станиславович окреп духом и взялся за дело с исключительной распорядительностью. Беспокойство товарища прокурора было вызвано не сомнениями в лояльности полиции, а высокой ответственностью поручения и, еще более того, некоторой зыбкостью улик. Собственно, улик как таковых почти и не было - одни подозрительные обстоятельства, на которых настоящего обвинения не выстроишь. Ну, был Бубенцов там-то и там-то, ну, мог совершить то-то и то-то, так что с того? Хороший защитник от этих предположений камня на камне не оставит. Тут требовалась большая предварительная работа, и Матвей Бенционович не был уверен, что справится. На минуту даже подумалось с завистью о дознателях былых времен. То-то спокойное у них житье было. Хватай подозрительного, вешай на дыбу, и признается сам как миленький. Конечно, Бердичевский, будучи человеком передовым и цивилизованным, подумал про дыбу не всерьез, но без признания самого обвиняемого тут было не обойтись, а не таков Владимир Львович Бубенцов, чтобы самому на себя показывать. Все надежды Бердичевский возлагал на допрос инспекторовых приспешников, Спасенного и Черкеса. Поработать с каждым по отдельности - глядишь, и выявятся какие-нибудь несоответствия, зацепочки, кончики. Чтоб потянуть за такой кончик да размотать весь клубок. Вот бы попытка к бегству или того паче - сопротивление аресту, размечтался Матвей Бенционович, когда уже ехали на задержание. На всякий случай - как-никак арест убийцы - подготовили операцию по всей форме. Лагранж собрал три десятка городовых и стражников, велел смазать револьверы и самолично проверил, все ли помнят, как стрелять. Прежде чем выехать, полицмейстер нарисовал на бумажке целый пла