эту  историческую  родину с  ее  криминальными интригами  и
головоломными загадками.
     Правильность  решения  сомнений  не  вызывала,  и  Николас  решил  дать
перетруженной голове отдых. Чем бы убить время?
     Для начала неплохо бы привести в мало-мальски пристойный вид одежду.
     Он  кое-как отчистил пятна на брюках и пиджаке,  застирал и посушил над
газом воротник  и манжеты  рубашки, потом пришил надорванный рукав и залатал
дыру  на коленке. Не haute couture, но, по крайней мере, милиция на улице за
бомжа не примет.
     Так. Чем заняться теперь?
     Фандорин посмотрел на царивший в квартире бедлам, и ему пришла в голову
отличная идея: отблагодарить хозяйку  за гостеприимство. Магистр разделся до
трусов,  вооружился тряпкой и,  насвистывая, принялся приводить логово Алтын
Мамаевой в порядок.  Помыл полы, отдраил  раковины, вытер пыль. Окна мыть не
стал,  памятуя  о  предостережении.  Маловероятно,  что  на  соседней  крыше
затаился убийца со снайперской  винтовкой, но, как говорится, береженого Бог
бережет.
     Постельное  белье  и  розовую пижаму Николас сложил  стопкой. Трусики в
голубой цветочек, обнаруженные  под  кроватью,  деликатно трогать  не  стал.
Собрал разбросанные  книжки,  пристроил их на полку. В  глаза  бросились два
заглавия,  повергшие непрошеного  уборщика в  смущение: "КАК  УВЕЛИЧИТЬ СВОЙ
РОСТ НА ПЯТЬ САНТИМЕТРОВ" и "101 СОВЕТ ЖЕНЩИНЕ, КОТОРАЯ ХОЧЕТ БЫТЬ ЛЮБИМОЙ".
Фандорина охватило запоздалое раскаяние  --  зачем он  только  навязался  со
своей благодарностью и дурацкой любовью  к  чистоте!  Вряд ли хозяйке  будет
приятно вторжение в ее приватность... Раскидать, что ли, все обратно? Но как
быть с грязью и пылью, их-то обратно не вернешь!
     В разгар тягостных сомнений зазвонил телефон.
     --  Ника, слушай  меня внимательно,  -- раздался в  трубке  напряженный
голос  Алтын. -- Я  тут  такое  узнала... Стоп,  Мамаева,  по  порядку... --
одернула она сама  себя. -- Ты родился в рубашке  -- это мегаточно.  Знаешь,
кто  вчера  на тебя  охотился?  Не  какой-нибудь бычок колхозный,  а  киллер
суперкласса!  Мне  его сразу  по  фотографии  опознали.  Кличка -- Шурик,  а
настоящего имени никто не знает.
     -- Какое странное прозвище -- Шурик, -- сказал Фандорин, чтобы Алтын не
подумала, будто он испугался. Ладонь, сжимавшая трубку, вдруг стала противно
липкой и холодной.
     --  Киллер  нового  поколения,  со  своим стилем. Патриот шестидесятых:
техасы, кеды, Визбор и все такое. Короче, "Кавказская пленница".
     -- Какая пленница? -- не понял магистр. -- При чем здесь пленница?
     --  Неважно.  Послужной список  у него -- полный финиш. Завалил Атласа,
Жмырю и Левончика --  это подмосковные беспределыцики. Мой источник говорит,
что  братьев  Отаришвили,  скорее всего,  тоже  Шурик сделал.  И  президента
"Святогор-банка", и председателя Лиги инвалидов. Ах, да что я тебе толкую --
ты же ежик в  тумане, ничего в нашей новейшей  истории не смыслишь! В общем,
Шурик -- киллер с большой буквы. Меньше ста тонн зеленки за заказ  не берет.
По всему, над таким крутым мочилой должен быть хозяин, но кто -- неизвестно.
Что еще?  Ах  да,  у  Шурика  свой  почерк  --  не  любит убивать  издалека.
Предпочитает работать  не  взрывчаткой  и  не волыной  с оптикой,  а  ножом,
пистолетом, кастетом или просто руками -- у него пятый дан по карате. Знаешь
-- из тех душегубов, кто любит видеть глаза жертвы.
     -- З...знаю, --  с трудом выговорил  Николас, вспомнив  веселую  улыбку
Очкарика.
     -- Что ты  так разволновался? -- успокоила его  Алтын. -- Был Шурик  --
стал жмурик. Мальчики Coco до него добрались.
     -- Да, конечно, -- тихо произнес Фандорин.
     -- Сиди дома, жди меня. Я только заеду в наш инфоцентр, девочки обещали
надыбать  книжек про библиотеку Ивана Грозного и  пресс-досье по ее поискам.
Сильно оголодал?
     -- Нет, не очень...
     -- Ладно, потерпи.
     Магистр уронил трубку на аппарат и заметался по комнате.
     Шурик, этот кошмар с улицы Вязов, жив и невредим! Записка  написана им,
ни малейших сомнений. "Мильпардон"! Это он подбросил кейс, кто ж еще. Вчера,
на набережной,  преспокойно стоял, махал рукой вслед. Запомнил номер машины,
поэтому и адрес отыскал без труда. Бр-р, входил сюда ночью, смотрел на них с
Алтын,  спящих.  Почему-то не  убил. Передумал?  Получил  другую инструкцию?
Наверняка.
     Неизвестно, что за игру ведет этот веселый убийца, но нельзя подвергать
опасности  маленькую  журналистку.  Она и  так из-за  Николаса оказалась  на
волосок от гибели.  Выродку, который любит  смотреть своим  жертвам в глаза,
ничего не стоит  убить  черноглазую девушку ростом  полтора метра плюс  один
сантиметр, рука у него не дрогнет.
     Следует немедленно уходить отсюда.  Только вот как?  Квартира наверняка
под наблюдением. Что делать? Что делать? Что делать?
     Уже сложив кейс, Фандорин еще минут десять пометался по квартире, потом
взял себя  в  руки: сел, закинул ногу на ногу, решительно  сцепил пальцы  на
коленях. Заставил себя успокоиться.
     Значит, так.
     Вывести Алтын из-под удара. Это главное. Все остальное потом.
     Нужно было сказать ей, что Шурик  жив  и где-то рядом. Теперь поздно, у
него даже нет номера ее сотового телефона.
     Оставить записку?
     Но  скорее всего, едва он покинет квартиру, сюда наведаются. Наверняка.
Убивать его  пока не намерены, это  ясно -- значит, будут следить,  или, как
выражается  Алтын, пасти.  Зачем-то  он  им  нужен  --  иначе  к  чему  было
возвращать кейс?
     А  если  эти серьезные  господа  будут  за  ним следить,  то непременно
захотят установить  здесь  подслушивающую аппаратуру. Они ведь не знают, что
англичанин сюда больше не вернется.
     Стало быть, нужно сделать так, чтобы они об этом узнали.
     Фандорин взял листок, размашисто вывел фломастером:




     <I>Цыпка, отоспался и ухожу.
     Спасибо, что приютила.  Ты, даже не представляешь, как вовремя ты вчера
подрулила  на  своей тачке.  За  это  --  особенная благодарность  и  лишние
полсотни плюс к той  сотне.  И спасибо,  что не задавала лишних вопросов. За
это еще полсотни.
     Целую,
     Коля</I>




     "Коля" -- это хорошо.  Она поймет. Не приписать ли что-нибудь еще,  что
предупредит ее об опасности?
     Нет,  нельзя считать  Шурика  идиотом.  Сам внезапный уход  Николаса  и
оскорбительный смысл письма должны подсказать ей, что дело нечисто. Фандорин
подумал, полистал фольклорный блокнот и усугубил эффект припиской:




     <I>А перепихон был классный.</I>




     Вот так. Теперь она сообразит. Будем надеяться.
     Положил поверх записки  две  бумажки  по пятьдесят долларов. На  всякий
случай запомнил  номер телефона, обозначенный на аппарате. Звонить, конечно,
сюда будет нельзя. Разве что просто послушать голос. Убедиться, что жива.
     Больше пока ничего сделать было нельзя. Как говорит Алтын, ноги в  руки
и вперед -- то есть, в  аэропорт. Если нет  мест на лондонский рейс, улететь
куда угодно, лишь бы подальше отсюда.
     Прощай,  маленькая храбрая  женщина,  которая  мечтает вырасти  на пять
сантиметров и быть любимой. Пусть твои мечты сбудутся.
        x x x
     Перед тем,  как выйти из  подъезда,  Фандорин набрал побольше воздуха в
грудь и снова перекрестился -- это уже становилось вредной привычкой.
     С  нарочитой  неспешностью  прошел мимо  пожилых  женщин,  сидевших  на
скамейке  и  бесцеремонно на него уставившихся. Он слышал, как  одна  громко
шепнула:
     -- Это Алтынкин. Ночевал.
     Другая заметила:
     -- Ишь, каланча-то.
     Не озираться по сторонам. Глупый англичанин ни о чем не подозревает, он
уверен, что чемоданчик ему вернуло Божье провидение.
     Направо подворотня. Свернуть. Шагов сзади не слышно.
     На  пыльной, залитой солнцем  улице Фандорин  позволил себе оглянуться.
Никого. Для верности прошел  по тротуару  минут пять, ничего подозрительного
не заметил.
     Может быть, он драматизирует?  Что  если  господин Икс, прочитав письмо
Корнелиуса, и в самом деле утратил интерес к поискам Либереи?
     Тем лучше!
     Тогда так. Остановить машину. В путеводителе сказано, что в Москве мало
такси, но  зато развит частный извоз. За небольшие деньги, долларов за пять,
можно на попутной машине доехать с окраины до центра. А там взять  настоящее
такси, и в Шереметьево.
     Оглянувшись  (по-прежнему  никаких  признаков  слежки),   Николас  стал
поджидать попутку.  Как назло, мимо ехали одни грузовики. Ну, естественно --
скоро конец рабочего дня.
     Наконец из-за угла  вылетел ярко-алый  спортивный  автомобиль.  Николас
вскинул было руку и тут же опустил. Зачем владельцу такого шикарного экипажа
пять долларов?
     Но  "ягуар" бесшумно  затормозил  у  тротуара. С  деликатным  жужжанием
сползло вниз тонированное стекло.
     За  рулем  сидел  викинг  с  золотистыми  волосами  до плеч  и  коротко
стриженной  бородкой.  Васильковые  глаза  взирали  на  магистра  с  веселым
недоумением.
     -- Ёлки-моталки, живой бритиш. Только  котелка с зонтиком не хватает. В
Бескудниках!<A NAME="a1"></A> What are you doing here, dear sir?
     --  Я,  собственно,  хотел добраться  до  Шереметьева,  --  пробормотал
Фандорин, встревоженный тем, что в нем с первого взгляда виден британец.
     -- Не бритиш, но крутой укос под бритиша, --  констатировал нордический
красавец. -- Ценю  мастерство. Садитесь, сэр, подкину до Хаммера. А  там вас
до Шере-мать-его любой водила за полтинник доставит.
     Машина кошачьей породы вкрадчиво взяла с  места, Николаса мягко вжало в
пружинистую спинку кресла.
     Викинг с  любопытством обернулся к нему и хотел  что-то сказать, но тут
заиграл марш  Мендельсона  (Николас  читал  в газете,  что  русские  обожают
устанавливать музыкальные сигналы  на мобильных телефонах),  и начало беседы
было отложено.
     -- Я, -- сказал блондин.
     Потом, после паузы, резко произнес:
     --  Мало  ли  что  Черномор  сказал. Вы,  Леонид  Робертович,  лицензию
обещали?  Обещали.  Бабки  скушали?  Скушали.  Отвечайте  за базар,  или же,
выражаясь интеллигентно, исполняйте взятые на себя обязательства... Вот  это
другой разговор...  Значит, завтра коллегия министерства? Ну,  буду ждать. И
учтите, это ваша заморочка, не моя. Ауф видерхерен.
     Николас знал,  что "Черномором" в чиновничьих и деловых  кругах  России
называют самого премьер-министра, и взглянул на  хозяина машины  с особенным
интересом.  Кто  он   такой,  если  ему  и  глава  правительства   не  указ?
Какой-нибудь крупный промышленник или лоббист?
     --  Ну,  что  молчите,  сэр?  --  спросил  деловой  человек,   закончив
телефонный  разговор.  --  Плата за проезд -- искрометное  ля-ля. Расскажите
что-нибудь. Вы кто такой?
     Снова заиграл свадебный марш.
     -- Я, -- снова произнес в трубку новорусский мачо. -- ...Ты че,  Толян,
с клубники упал, как  Мичурин?...  Ага,  щас. Нашел  терпилу... Какие, блин,
реутовские? Че ты мне гонишь?... Рамсы развести проблем нет, только не плачь
потом... Ладно, Толян, забили.
     Этот  разговор  велся  совсем в иной  манере,  чем  предыдущий.  Теперь
Николас и  вовсе  ничего  не понял.  Правда,  выражение  "развести  рамсы" в
блокноте  имелось. На криминальном арго  оно  означало  "уладить  конфликт".
Выходит, этот человек не политик и не бизнесмен, а уголовник?
     На сей раз викинг швырнул  трубку на приборную доску довольно сердито и
процедил:  "Козлина  дешевый".  Но  тут же  вспомнил  о попутчике,  белозубо
улыбнулся ему и сказал:
     -- Пардон. Познакомиться не дают. Блейзер из  "Харродса"? Рукав порван,
видели?
     -- Да,  благодарю. Я вчера неудачно упал...  -- тоже улыбнулся Николас.
-- Наверное, теперь придется выки...
     Вдруг водитель поправил зеркало заднего вида, коротко обернулся назад и
перебил:
     -- Э, сэр, да  у  нас с вами хвост. Ваш или мой? Меня сейчас  вроде  бы
пасти некому.
     Фандорин тоже оглянулся и увидел близко, в каких-нибудь двадцати ярдах,
светло-зеленый джип  "нива". За рулем  сидел человек  в очках,  с соломенным
чубом. Шурик!
     -- Это мой,  -- быстро  сказал  магистр, и сердце у  него  заколотилось
быстро-быстро. -- Послушайте,  я не хочу подвергать вас  опасности. Высадите
меня.  Или... --  Он  взглянул  на викинга,  тихо  закончил. --  Или  просто
прибавьте газу. С вашим двигателем мы от него легко оторвемся.
     Сказал  -- и  покраснел, потому  что просить  о  такой  опасной  услуге
совершенно   незнакомого  человека   было  недостойно,  стыдно.   Но   ужас,
всколыхнувшийся откуда-то из темных подземелий души, был сильнее всех прочих
чувств. Должно быть, то же произошло и с цивилизованными  пассажирами парома
"Христиания", когда  палубы  стали  крениться  навстречу  свинцовому  холоду
волн... Эта мысль помогла Фандорину совладать с приступом слабости.
     -- Нет,  не нужно прибавлять газу, -- сказал  он. -- Высадите меня. Это
моя... заморочка, не ваша.
     Викинг включил сигнал поворота и вырулил направо, в переулок.
     --  На  газ жать не буду, --  сказал он,  поглядывая  в зеркало. "Нива"
держалась на той же дистанции.
     -- Нарушать  ограничение  скорости некрасиво. Это Во-первых. Высаживать
вас  я тоже не буду, потому что моя  тачка -- все равно что мой дом. Значит,
вы  у  меня в гостях,  а  своих  гостей  я  не  сдаю. Это  Во-вторых.  Ну, и
в-третьих... --  Он повернул  еще  раз,  под  знак  "тупик".  --  Я кошмарно
самолюбивый. Какого хрена этот урод на мне повис?
     Машину  качнуло  --   это  водитель  нажал   на  тормоза.  "Нива"  тоже
остановилась,  сократив дистанцию  до  десятка  ярдов.  Вокруг  был пустырь,
гаражи, пыльные кусты.
     Видя, что отчаянный блондин собирается открыть дверцу, Николас в панике
схватил его за рукав:
     -- Что вы делаете! Вы не знаете, что это за человек!
     -- А вы не знаете, что за человек Влад Соловьев, -- невозмутимо ответил
самоубийца. -- Ладно, не психуйте, сэр. Выйдем, поговорим, как люди.
     Он вылез наружу, хлопнув дверью, и не  спеша  двинулся по направлению к
зеленому джипу.
     Фандорин тоже открыл дверцу, чтобы крикнуть: "Осторожно, он вооружен!"
     Не крикнул. Чтобы не выглядеть еще большим идиотом, чем он был на самом
деле.
     Магистру вдруг стало совершенно ясно, что он угодил в ловушку. Эти двое
--  странный  бизнесмен  и  Шурик  --  заодно.  "Ягуар"   остановился  возле
долговязого британца неслучайно.
     Николас взглянул на замок зажигания. Ну  разумеется -- ключи этот самый
Влад забрал с собой.
     Выскочить из машины, побежать через пустырь?
     А, собственно, зачем? Убивать его, кажется, не собираются. Пока. Что ж,
по крайней мере, объяснят, что им от него нужно.
     Смирившись с неизбежным, он повернулся и  стал смотреть, как встретятся
сообщники.
     Шурик из машины не вылез.  Сидел, высунув  локоть  в  открытое окно и с
невинной улыбкой  смотрел  на  медленно  приближавшегося  франта в  кремовом
итальянском   костюме,  со  связкой  ключей  в   небрежно   опущенной  руке.
Поздороваются? Обменяются рукопожатием?
     --  Салям  алейкум, --  приветливо  произнес  Влад Соловьев  и внезапно
швырнул ключи прямо в лицо Шурику -- молниеносно быстрым, точным движением.
     Связка угодила сидящему точно в очки, так что хрустнули стекла. В ту же
самую секунду Влад одним скачком преодолел последние метры,  еще  отделявшие
его от  "нивы",  схватил Шурика  рукой  за  светлый  чуб  и два  раза сильно
приложил лбом о ребро дверцы.
     От неожиданности Николас просто окаменел.
     Ловкий викинг распахнул дверцу, и Шурик рухнул лицом  в асфальт, причем
оказалось,  что  в правой руке, которую он  до сего момента  не показывал, у
него зажат уже знакомый магистру пистолет с черной матовой трубкой.
     Влад Соловьев взял пистолет, рассмотрел его и, не оборачиваясь, помахал
Фандорину: идите, мол,  сюда. Тот  приблизился на  плохо сгибающихся  ногах,
встал чуть поодаль от неподвижного тела.
     --  93-я  "беретка",  -- уважительно  сообщил  Соловьев.  --  Серьезная
волына. Сажает тройными очередями.  Похоже, я вляпался в какашечную историю.
Кто этот геноссе?
     Он пнул носком ковбойского сапога безжизненно вывернутую руку лежащего.
     Ответить Николас не успел, потому что рука  вдруг ожила: схватила Влада
за сапог. Шурик,  не вставая,  весь  изогнулся, и сдвоенным ударом обеих ног
подсек противника под другую щиколотку.
     Соловьев грохнулся навзничь, а киллер резко поджал  колени к подбородку
и прыжком  вскочил на  ноги. Не  дав  викингу опомниться, с  размаху  ударил
ботинком  (сегодня  поклонник  шестидесятых  был  не  в кедах,  а  в тяжелых
туристических  вездеходах)  по  пистолету  --  оружие  отлетело в сторону  и
запрыгало по асфальту.  Завершив  разворот  на каблуке,  Шурик нанес удар  в
обратном направлении  -- целил  врагу в подбородок, однако  Влад  увернулся,
сделал кувырок через голову и выпрямился. Вся спина замечательного кремового
пиджака теперь была в черных разводах.
     Выставив  руки  перед собой  чуть выше  пояса,  Шурик  ринулся  вперед.
Замелькали  руки,  ноги,  сливаясь  в  единый  круговорот,  словно   лопасти
вентилятора. Раньше Николас видел такую рубку только в гонконгских фильмах и
считал,  что  это  чистой   воды   трюкачество.   Короткие  хриплые  выкрики
перемежались  сочными звуками ударов. Видно было, что схватились два мастера
рукопашного  боя, но  это не давало Фандорину права  оставаться в стороне от
схватки. Он  тоже закричал во все горло  и бросился на киллера. Не для того,
чтобы сбить  его с ног  -- куда там, а  чтобы  отвлечь на  себя и  хоть этим
помочь обороняющемуся Соловьеву.
     Помощь оказалась невеликой.  Даже  не обернувшись, Шурик  выбросил ногу
назад,  попав  Николасу точнехонько  в пах,  и  магистр присел  на корточки.
Бескрайняя вселенная вмиг сжалась до размеров ушибленного места.
     Утиным  шагом Фандорин отковылял в сторону. Господи,  как  же  ему было
больно!
     И  тут  пострадавший  увидел  пистолет:  он лежал  себе  возле  бровки,
безучастно поблескивал  под солнцем. Забыв о боли, Николас кинулся к оружию,
схватил его и развернулся -- в самый раз,  чтобы увидеть финал впечатляющего
единоборства.
     Влад  Соловьев,  пятившийся  назад  под  натиском  вертлявого   Шурика,
зацепился  высоким  каблуком  за крышку канализационного  люка.  Покачнулся,
взмахнул руками, и немедленно получил мощнейший  удар подошвой ботинка прямо
в незащищенную грудь. Упал, раскинув руки, и остался лежать без движения.
     -- Ни с места! Руки вверх! -- крикнул киллеру Фандорин, выставив вперед
руку с пистолетом.
     Никогда  еще ему не  приходилось держать боевого оружия, однако Николас
знал, что  где-то  на рукоятке должен быть предохранитель. Если его не снять
(или если с него не снять?), выстрела не будет.
     Левой  рукой  магистр пошарил  по  гладкой поверхности  справа,  слева,
сдвинул   какой-то   рычажок.   Оставалось   надеяться,   что  это  и   есть
предохранитель. Теперь  требовалась  крайняя  осторожность  --  чуть двинешь
указательным пальцем, и может выстрелить.
     --  Руки  вверх!  --  еще  раз крикнул  он  Шурику,  который  стоял над
поверженным противником и  глядел  на  магистра со снисходительной  улыбкой.
Покачал головой, двинулся к Николасу.
     -- Стоять! -- повысил голос Фандорин. -- Я выстрелю! Честное слово!
     Шурик честному слову явно не поверил и шага не замедлил.
     Николас  столько  раз  видел эту  сцену  в кино,  что  у него  возникло
явственное  ощущение  дежа  вю: дилетант с  пистолетом в  дрожащей  руке,  и
злодей,  который  твердо  знает, что нормальный,  цивилизованный человек  не
сможет выстрелить в упор.
     -- Не  надо! -- предупредил  Николас,  сам чувствуя, что  в  его голосе
предательски  звучат  просительные  нотки.  --  Остановитесь!  Не  надо!  Не
вынуждайте...
     --  Надо, Федя,  надо,  -- с  напускной  строгостью перебил его  Шурик,
почему-то назвав Фандорина чужим именем,  и протянул руку к ходящему ходуном
стволу.
     В  этот миг Николас со всей определенностью понял,  что никогда и ни за
что не сможет пустить пулю в человека, который смотрит тебе прямо в  глаза и
улыбается. От ужаса и беспомощности пальцы магистра непроизвольно сжались, а
пистолет вдруг  взял и  сам по  себе глухо чмокнул три  раза  подряд.  Очень
быстро: чмок-чмок-чмок.
     Шурика  словно   переломило  надвое.  Он  сложился  пополам,  продолжая
смотреть  на остолбеневшего  Фандорина.  Губы киллера  еще были растянуты  в
глумливой улыбке, но глаза удивленно расширились, и стало видно, что один из
них, как прежде, голубой, а другой почему-то карий.
     Это у него  во время драки выскочила цветная линза, сказал себе Николас
и  попятился  назад. Шурик  же немного постоял в нелепой  скрюченной  позе и
повалился боком на асфальт. Он лежал согнутый, зажимал обеими руками живот и
все растягивал, растягивал губы в улыбке.
     Николасу  стало  невыносимо  страшно.  И он  сам  не  знал, чего боится
больше: того, что  этот человек сейчас умрет, или что  он поднимется и снова
пойдет на него с этой своей жуткой улыбкой.
     Однако Шурик  и не вставал, и не умирал --  он дергал ногой  в  тяжелом
ботинке и через ровные промежутки негромко повторял:
     -- А...А...А...А
     Изо рта у него стекала кровь, и уже набежала небольшая темная лужица.
     Очнулся Влад. Сел, помотал головой, словно прогоняя хмель. Посмотрел на
Николаса, на лежащего  Шурика. Легко поднялся, подобрал связку ключей. Вытер
рукавом безнадежно испорченного пиджака разбитый рот.
     --  Завалил  гниду?  -- спросил Соловьев,  переходя  на "ты". -- Круто.
Слушай, Майкл Джордан, ну у тебя и дружбаны. Ты видел, как он меня метелил?
     -- У  него пятый дан по  карате, --  объяснил Николас, не сводя глаз  с
раненого киллера. -- Нужно "скорую помощь".
     --  Это  точно.  --  Влад  подошел, встал  рядом. --  Пятый  дан? Тогда
понятно. У меня-то четвертый. Ну, чего любуешься? Видишь, человеку нехорошо.
"Скорая помощь" у тебя, ты и домачивай.
     Он  кивнул  на  пистолет, все  еще зажатый  в  руке Фандорина.  Николас
оторопело уставился на Соловьева. Неужели он предлагает добить раненого?
     -- Ты чего, в  первый раз,  что ли? -- Влад покачал золотистой головой.
--  Тогда тем  более круто. Такого  волка  уделал.  Не  менжуйся,  братишка,
довинчивай. Все равно отходит. Он бы  нас с тобой расчикал --  не моргнул...
Ну! А, ладно, дай я.
     Вынул оружие из вялых пальцев магистра, прицелился Шурику в голову.
     -- Не гляди, если такой нежный.
     Надо было  воспрепятствовать  убийству,  но Фандорина охватила странная
апатия, сил хватило только на то, чтобы отвернуться.
     Еще одна чмокающая очередь, и аканье прекратилось.
     Соловьев обхватил Николаса за плечи и быстро повел к "ягуару".
     -- Все, земеля, все. Ходу.
     Наскоро  обтер  "беретту" платком,  вытащил  из  рукоятки  не до  конца
отстрелянный магазин, пустой пистолет кинул на асфальт. Пояснил:
     -- А то  пацанята  местные  подберут,  еще  дел наделают. Обойму  после
выкину. Лезь в тачку, чудесный незнакомец. Ну, я с тобой и запопал.
        x x x
     На первом же светофоре Соловьев протянул руку:
     -- Начнем церемонию официального представления. Влад Соловьев.
     Фандорин, запнувшись, назвался так:
     -- Нико... Николай Фандорин.
     -- Интересный ты человек, Коля. Просто  лом у меня на интересных людей,
нет мне  от них  никакого житья.  Ты  не пузырься, претензия  не к тебе, а к
Господу Богу.  Извини, конечно, за праздное любопытство,  но кого мы с тобой
урыли? -- Он искоса взглянул на мучнисто-белое лицо магистра  истории. -- По
виду и  прикиду ты  не из деловых. Выражаясь языком дворов и мусоров, чистый
ботаник. Скажи мне,  ботаник Коля, как ты до жизни такой дошел, что за тобой
матерые волчары с девяносто третьими "береттами" гоняются?
     Очень захотелось все рассказать этому смелому, бесшабашному парню, да и
долг признательности вроде бы не позволял скрытничать. Но, с другой стороны,
впутывать в свои невеселые дела постороннего было бы безответственно. Влад и
без того уже изрядно запопал. Страшный Шурик мертв, но Алтын говорила, что у
него должен быть хозяин...
     Соловьев выждал с полминуты, пожал плечами:
     -- Не хочешь -- не говори. Имеешь право. Ты мне, Коля, жизнь спас. Если
б ты не грохнул этого кошмарика, он бы мне точно кирдык сделал.
     -- Понимаете... -- волнуясь, начал Фандорин. -- Понимаешь,  Влад,  я не
уверен,  что имею права  втягивать  тебя в эту историю... Она такая  мутная,
запутанная. Я бы даже сказал, таинственная. И очень опасная.
     -- Опасная --  хрен  бы с ним, не привыкать, а вот чужих тайн не люблю,
--  поморщился  Влад.  --  Свои  девать  некуда.  Ты  скажи,  тебе  зачем  в
Шереметьево   надо?  Хочешь   дернуть  из  ЭрЭф  в  солнечную  Анталию   или
гостеприимную  Чехию?  Устал  от  своих корешей,  хочешь  от них  отдохнуть?
Понимаю тебя, Коля -- особенно если все они вроде этого сеньора. Может, есть
проблемы? Я помогу. Как теперь говорят, долг платежом зелен.
     Он коротко  хохотнул и  перешел  на  серьезный  тон. -- Ксива,  виза --
проблем нет. За сутки сделаю. Учесывай хоть в Новую Зеландию.
     -- Спасибо, не нужно. Документы у меня есть.
     Николас достал из кармана свой паспорт, показал.
     Влад открыл красно-золотую книжечку, заглянул в нее, присвистнул.
     -- Так ты  в натуре бритиш. Ну, дела. Все  равно,  Коля, с Шереметьевым
лучше обождать. Ты уверен,  что  никто не видел, как мы  с  тобой  совершали
противоправное действие? Какой-нибудь дядя из гаража в щелку любопытствовал,
бабуля  бутылочки собирала,  алкаш в  кустиках писал? Больно у  тебя  фигура
приметная с твоим баскетбольным  ростом. Наша ментура,  конечно, не Скотленд
--  Я рд, но если поступит ориентировка на дядю  Степу иностранного вида,  с
зелеными полосами на щеках и дебильным выражением на мордалитете, тебя в два
счета сцапают. Посиди тихо денек-другой, а я  выясню, в розыске ты или  нет.
Если тебе заховаться негде -- проси политического убежища у Владика. Выручу.
Давай, Коля, заказывай музыку -- Влад Соловьев исполнит. Для нашего друга из
солнечного  Альбиона прозвучит  патриотическая  песня  "Не нужен  мне  берег
турецкий".
     И правда запел -- красивым, звучным баритоном:




     <I>А я остаюся с тобою,
     родная моя сторона,
     не нужно мне солнце чужое,
     и Англия мне не нужна!</I>




     Фандорин  молчал,  растроганный и  впечатленный.  Ход  его  мыслей  был
примерно таков.
     Все-таки в словах  Достоевского о  всемирной  отзывчивости русской души
есть великая и неоспоримая правда. Взять хоть  этого Владика -- казалось бы,
маргинальный  тип,   по   западным  меркам  просто   разбойник,  а   сколько
отзывчивости и душевной широты в  этом новорусском  флибустьере! Как  тут не
вспомнить  взаимоотношения  Петруши  Гринева   с  кровавым   и  великолепным
Пугачевым.  Тот тоже за  заячий тулупчик  отблагодарил  без  меры  и  счета,
безудержный  в  добре так же, как в зле.  Вот каких типажей  рождает русская
земля!  Тут и красота, и  мощь,  и бесшабашность, и душевное благородство --
при абсолютном  пренебрежении к  закону  и нормам общественной морали.  Ведь
только  что  всадил человеку  в голову  три  пули,  а ни  малейших признаков
рефлексии -- сидит, поет.
     -- Ну чего, надумал? --  весело  спросил новоявленный  Пугачев, обгоняя
справа  милицейскую   машину.   Фандорин  посмотрел  назад,  уверенный,  что
блюстители порядка немедленно  остановят  нарушителя.  Но водитель в фуражке
взглянул на номера "ягуара" и лишь покачал головой.
     -- Мы с тобой, Влад, человека убили, -- тихо сказал Николас.  -- И ни о
чем другом я сейчас думать не могу.
     Лицо викинга  -- флибустьера посуровело, глаза чуть прищурились, словно
от встречного ветра.
     -- Это у тебя, Коля, от нежного  английского воспитания. Ты, наверно, в
детстве короткие штанишки носил, и в школе у  вас дрались  только  до первой
крови.
     -- А у вас разве нет? -- удивился магистр.
     -- Я, Коля, вырос в Черногорске. У нас начиная с младшей группы детсада
молотились до полной отключки. Слыхал про город Черногорск?
     -- Нет.
     -- Про  него мало кто слыхал.  Параша,  а  не  город:  тринадцать шахт,
двадцать винных лабазов, две туберкулезных больницы, четыре кладбища и сорок
тысяч уродов, быдла, которому больше деваться некуда. И если я сейчас шарашу
на  ягуаре, если  у  меня  офис во дворце графов Добринских, двадцать  шесть
скважин  на  Ямале,  вилла  в Сен-Тропезе и  еще много кой-чего, так  это не
потому что я в  школе  хорошо учился. А потому, Коля,  что я рано понял одну
простую хреновину. -- Он  яростно ударил ладонью по рулю. --  Если я, быдло,
хочу  прорваться из скотского загона типа  Шахта-Магазин-Чахотка-Могила, мне
придется своей башкой много заборов протаранить. Я,  Коля, заборов вообще не
признаю. Куда мне надо, туда и пру. Влад Соловьев отступать не умеет. Если я
что-то делаю, то до упора, засаживаю по самую рукоятку. Поставил себе задачу
--  сдохну, но своего  добьюсь.  Только раньше  те сдохнут,  кто мне поперек
дороги  встанет.  А вставали  мне  поперек  дороги многие. И  сдохли многие,
только  виноват  в этом не  я --  они. И  твой  кореш сегодняшний  тоже  сам
нарвался. У нас  тут  не  Англия, но живем мы,  Коля, по английскому закону.
Твой земеля придумал, Чарльз Дарвин. Закон такой: или они тебя, или ты их. А
не  хочешь  жить по Дарвину --  сиди в  Черногорске,  кушай сивуху и  харкай
черной пылью.
     Страстная  речь   черногорского  эволюциониста  произвела  на  магистра
должное впечатление  --  Николасу  стало стыдно, что он вырос  в прилизанном
Кенсингтоне, в детстве играл на флейте, а в одиннадцать лет хотел повеситься
из-за того, что сэр Александер не купил ему пони.
     Впереди  и  справа  показался  комплекс  серых   прямоугольных  зданий,
блестевших полированными окнами. Перед  комплексом застыл бронзовый Гермес в
балетной позе.
     Соловьев развернулся через сплошную разделительную полосу и остановился
перед двухэтажным домом с вывеской "Кабакъ".
     -- Что это? -- спросил Фандорин.
     -- Что  написано  --  кабак. У  меня, Коля,  голова  болит, потому  что
усопший пару раз  здорово  по ней вмазал. Грудь  ноет.  Во рту  солоно,  зуб
шатается. Надо полечиться.
     Николас удивился:
     -- Но ведь это не госпиталь?
     -- Это заведение, Коля, принадлежит мне, и тут есть все: ресторан, бар,
номера, а понадобится -- будет и госпиталь. К тому же "полечиться" по-русски
означает -- выпить немножко водки.
     -- Я не пью спиртного. Совсем.
     -- А кто пьет?  -- обиделся Влад, вылезая  из  машины. --  Я же сказал:
немножко. Посидим, познакомимся поближе. Помянем дорогого покойника.
        x x x
     Самого ресторана Николас  так толком и не увидел. На лестнице, что вела
из гардероба на второй этаж, их встретила очень красивая блондинка в строгом
и элегантном костюме -- очевидно, кельнерша или распорядительница.
     --   Здравствуй,  Владик,  --   сказала  она  грудным  голосом  и  мило
порозовела.
     -- Привет, Зинок. --  Соловьев  посмотрел  на распорядительницу с явным
удовольствием. -- Посади-ка нас в одиночку. Сделай там все, как надо, и чтоб
не мешали. Лады?
     -- Хорошо, Владик, -- проворковала красавица. -- Я сама обслужу. Кушать
будете или так, закусить?
     -- Ты неси, чего не жалко. Мы там решим.
     Судя по столу, накрытому в  отдельном кабинете, Зинку для  Владика было
ничего  не жалко.  В какие-нибудь пять минут длинный стол, накрытый  на  два
куверта,  был  сплошь заставлен  графинами и  закусками, из которых Николаса
особенно  впечатлил  заливной  осетр с  шипастой  мезозойской  спиной. А три
монументальных  бадьи  с белужьей,  севрюжьей и  осетровой  икрой в магазине
"Кавиар-хаус", что  на улице Пикадилли, должно быть, обошлись бы в несколько
тысяч фунтов.  Николас вспомнил, что  последний  раз по-настоящему ел  вчера
утром,  в гостиничном ресторане (апельсиновый сок, омлет  с сыром, тост),  и
желудок  затрепетал короткими сладострастными  спазмами, а  во рту открылась
неостановимая течь.
     Зинок  выстроила  перед  Соловьевым  диковинную шеренгу  из хрустальных
рюмок, каждая из которых была до краев наполнена прозрачной влагой.
     --  Не пью два  раза из одной стопки,  -- пояснил Влад.  -- Понт у меня
такой. Типа наследие трудного детства. Пацаном столько водяры  в круговую из
горла  выжрал, что теперь стал фанатом индивидуализма... Ну, чего сидишь? По
первой -- за то, что сидим, а не лежим, хотя могли бы.
     Как было  за  такое  не  выпить?  Тем более что "лежать" Фандорину,  по
всему,  полагалось еще  со вчерашнего дня -- упасть с крыши архива и  больше
уже никогда не подняться.
     -- Не сомневайся, ботаник, пей, -- поторопил его Соловьев. -- Оно и для
нервов необходимо.
     Коротким,  хищным  броском  он  отправил  содержимое рюмки  в глотку, и
Николасу оставалось только последовать примеру хозяина.
     Ничего страшного не произошло.  Совсем  наоборот  -- тепло стало, легко
дышать. А  после  того как  магистр съел  соленых грибков, холодца и кусочек
фуа-гра, травмированные нервы и в самом деле оттаяли.
     -- За встречу двух интересных людей, которые нашли друг друга, как пуля
дырку,  --  сказал  Влад.  -- Давай-давай,  не устраивай  затор  на  дороге.
Регулировать движение буду  я. Вот  так, и огурчик вдогонку... Сейчас еще по
одной, закусить -- и стоп.  Пока Зинуля организует горячее,  я тебя определю
на постой.
     Оказалось,  что  здесь  же,  за  поворотом  коридора, имеется  роскошно
обставленный номер -- не хуже, чем в пятизвездочном отеле.
     -- Ты не  думай, --  говорил Соловьев, -- я не девок сюда вожу. Видишь,
письменный стол, компьютер навороченный. Иногда лень домой в Жуковку пилить.
Живу здесь  день, бывает и  два. И ты поживи.  Завтра будет ясно, ищут  тебя
пожарные и милиция или нет. Ты кейс-то тут оставь, никто его не возьмет.
     -- А пожарные почему? -- спросил Фандорин, сделав вид, что не расслышал
про  кейс.  После  двукратной  пропажи  заветного  чемоданчика  не  хотелось
расставаться с ним ни на минуту.
     -- Забыл, что  ты несоветский человек, -- махнул  рукой Влад. -- Больно
лихо по-русски чешешь. Стишок был такой, в детском саду. Короче, ищут все --
и пожарные, и милиция  -- какого-то отморозка. Не помню, что он там отмочил.
Наверно, подпалил что-нибудь. Да хрен с ним. Хату ты видел, дорогу запомнил.
Теперь пойдем назад. Пора знакомиться ближе.
     С  Николасом  происходили  удивительные,   но  не  лишенные  приятности
события.  Он  сидел, подперев  голову,  за  столом, слушал,  как  снизу,  из
ресторана, доносятся звуки  аккордеона и  славный,  хрипловатый  голос  поет
хорошую песню про дороги,  пыль, туман и холода -- тревоги. Блейзер висел на
спинке стула,  душитель  галстук был  перемещен с  шеи  магистра на горлышко
бутылки.  Пространство вокруг слегка покачивалось  и  подплывало, но  это не
нисколько не расстраивало Фандорина -- пусть подплывает. Николас  знал,  что
он не вполне  трезв, а столь правильная самооценка свидетельствовала о  том,
что   он   не  так   уж   и  пьян.   Секрет  был   прост:   благоразумие   и
предусмотрительность. Не пить всякий раз, когда закаленный Влад опрокидывает
рюмку,  а прорежать -- дважды  пропустил, потом выпил;  дважды  пропустил --
выпил. Правда, Зинок выставила перед флибустьером уже третью шеренгу...
     Познакомиться ближе вполне удалось.  Фандорин  теперь знал  про  нового
друга все: Влад Соловьев -- генеральный управляющий холдинга  "Черная гора",
в который входят  нефтегазовый  концерн "Блэк маунтин", парфюмерные магазины
"Мон-нуар", пивной завод "Шварцберг",  завод по сборке компьютеров "Курояма"
и  сеть  увеселительных  заведений  "Монтенегро"  (к  которой, в  частности,
относится и замечательный кабак "Кабакъ").
     Раскрылась во всей своей славянской беспредельности и душа генерального
управляющего.
     --  Жить, Коля, надо  с хрустом, как  яблоко грызешь,  -- говорил Влад,
размахивая  румяным  крымским  яблочком. --  Чтоб сок  во все стороны летел.
Иначе на хрена и  кислород переводить. Ты что, думаешь,  офис на Волхонке --
это предел мечтаний Влада  Соловьева? Шишкебаб!  Унд  морген ди ганце вельт,
понял? Конечная цель ничто, движение -- все, понял?
     -- Понял,  --  кивнул Николас,  с  интересом  наблюдая, как стол слегка
приподнимается над полом и  опускается  обратно, приподнимается и опускается
-- прямо спиритизм какой-то. -- Я, Владик, понял одно. Ты -- цельная натура,
ты человек Возрождения. И я тебе завидую. -- Магистр горько махнул рукой. --
У тебя размах, у  тебя ветер в ушах, у тебя  фейерверк. Ты  понимаешь, что я
хочу сказать?
     Владик, конечно, отлично все понимал  --  даже лучше,  чем сам Николас.
Человек Возрождения положил другу руку на плечо,  с треском  съел яблочко  и
предостерегающе покачал пальцем:
     -- Вот тут, Коля,  ты  не прав.  Завидовать никому  нельзя,  гиблое это
дело. Завидует тот, кто не своей жизнью живет. Если ты живешь своей  жизнью,
если делаешь то, для чего тебя Бог создал, -- он ткнул куда-то в потолок, --
ты никому завидовать  не будешь.  Я  с  тобой сейчас  без лажи  говорю,  без
папанства, а по чистоте. Вот ты кто, историк?
     -- Историк, -- кивнул Николас и отпил из рюмки.
     -- Так  и будь историком. Чего тебе завидовать Владу Соловьеву? Я ведь,
Коля,  лихой  человек.  Разбойник.  Я себе  рано  дли  поздно  шею сверну. С
хрустом,  как и  жил.  А ты давай,  книги пиши. Открытия там  делай.  -- Он,
неопределенно покачал вилкой в воздухе. -- У вас  в ис... исторической науке
бывают открытия? Бывают? Вот и давай, ломи по полной, засаживай по рукоятку.
Иначе какой ты на хрен историк?
     Как  это  верно! Фандорин  даже головой замотал.  В  этот самый  миг он
принял решение,  которое показалось ему  простым и естественным.  Да, он был
нетрезв, но от этого решение не становилось менее верным.  Ведь правильность
выбора сознаешь  не мозгом, а  сердцем. Разум может ошибиться, сердце же  --
никогда.
     Нельзя  оставлять Корнелиуса одного, безгласно  тянущего из мрака  руку
потомку. Нужно не трусить и не отступать, как не трусит и не отступает Влад.
Как  Николасу жить  дальше,  как чувствовать  себя  полноценным  человеком и
относиться  к себе с уважением, если он отступится от этой  тайны, откажется
от первого настоящего дела, которое подарила ему судьба?
     Задохнувшись от полноты чувств, Фандорин тихо сказал:
     -- Да,  Влад, у нас бывают открытия.  Еще какие.  Я  тебе сейчас  такое
расскажу...
     Он наклонился вперед, чтобы поведать другу про завещание Корнелиуса фон
Дорна, про  Либерею и про боярина Матфеева, но тут в кабинет заглянула Зина,
она же  Зинуля и Зинок: подняла  с пола  упавшую салфетку, осторожно сняла с
Владова  плеча  невесть как туда  попавшее  перышко зеленого лука и бесшумно
удалилась.
     -- Владик,  а ведь она  в тебя  влюблена,  --  громким  шепотом сообщил
Николас,  когда  красавица  вышла.  -- Ей-богу. Ты видел,  как  она на  тебя
смотрит? О-о, дело тут не в том, что у тебя много денег. Поверь мне, она  от
тебя без ума.
     Соловьев заинтересованно оглянулся на дверь.
     -- Кто,  Зиночка? Нет, ты серьезно?  Понимаешь,  Коль,  у меня принцип:
никаких фиглей -- миглей с персоналом, а то  не работа -- бардак получается.
Зина тут в "Кабаке"  администратором. Толковая, я хотел ее на казино кинуть.
Золото баба. Слушай, ты в самом деле думаешь, что она...?
     Николас приложил руку к груди и для вящей убедительности закрыл глаза.
     -- Сто пудов. Счастливый ты человек, Владик. И денег у  тебя без счета,
и красивые женщины тебя любят.
     -- Это  правда, --  не  стал  спорить  генеральный  управляющий "Черной
горы".  -- А знаешь, почему? Потому  что  я к  ним  легко  отношусь  -- и  к
деньгам, и к телкам. Пардон -- к женщинам. Тут, Коль, целая философия, я про
это много думал. Деньги  --  они на самом деле живые. И  им  в нас, мужиках,
нравится то  же, что лялькам... Пардон -- женщинам.  И к  бабам, и к  бабкам
нужно относиться легко, весело, но  бе-ережно. Невнимания и небрежности  они
не  прощают, понял?  Часто  говорят: мистика денег,  тайна женской души.  Не
верь. Нет никакой тайны, там все  просто и понятно. Ты главное веди  себя  с
ними,  как  к  добрыми  корешами.  Не хами, но  и не  делай  из  них фетиша.
Ферштеест ду одер нихт?  Любить их можно, и очень даже можно, но не  слишком
доставай их своей любовью, придерживай. И они сами к тебе потянутся.
     --  Кто  --  деньги  или  женщины?  --  уточнил  Фандорин,  слушавший с
чрезвычайным вниманием.
     --  Оба. То есть  обе. -- Соловьев задумался над  грамматикой,  но  так
ничего и не придумал. --  Извини, Коль. На философию  повело.  Ты мне  хотел
что-то рассказать.
     Па-па-па-пам!  Па-па-па-пам! -- запищал  свадебный марш, в десятый если
не в пятнадцатый раз за вечер. Николаса не уставало поражать, как по-разному
разговаривает   Соловьев   со   своими   невидимыми   собеседниками:  то  на
малопонятном,  но интригующем  блатном  жаргоне,  то с  изысканными речевыми
оборотами  (вроде "не сочтите за труд" и "буду вам бесконечно признателен"),
то по-английски, то по-немецки, то вовсе на каком-то тюркском наречии.
     Ренессансный  тип, Бенвенуто Челлини, думал  Николас,  любуясь тем, как
артистично Влад опрокидывает  стопку и одновременно слушает  телефон. Обычно
разговор   продолжался  не  более  минуты,  но  на  сей  раз  беседа  что-то
затягивалась. Соловьев нахмурился, забарабанил пальцами по столу.
     --  ...Это точно?  -- сыпал  он короткими  вопросами  --  ...И  имя,  и
фамилия?... А  тормознуть  нельзя...? Кто-кто?... Тот  самый?...  Египетская
сила!  Ну,  тогда  все,  капут.  Понесет  отстой  по  трубам...  У  кого  на
контроле?... У самого?... -- И дальше в том же духе.
     Фандорин нетерпеливо ждал. Сейчас он расскажет Владику  такое, что  тот
поймет: занятия  историей могут быть приключением не  менее авантюрным,  чем
удалой российский бизнес.
     -- Вот что, Коля, -- сказал Влад, закончив разговор. Его глаза смотрели
на  Николаса серьезно  и трезво,  будто трех  рюмочных шеренг  не  было  и в
помине. -- Дело пахнет крематорием. Мой человечек звонил, из ментуры. Я ему,
как  мы сюда  приехали, звякнул,  велел проверить, нет  ли геморроя.  Ну,  в
смысле, засветились ли мы с тобой, не попали ли в розыск.
     -- Что, попали? -- похолодел Фандорин. Соловьев мрачно ответил:
     -- Я --  нет,  а ты -- да. Никто  нас там  не видал. Во  всяком случае,
свидетели пока не объявились. Но мы с тобой, Коля, облажались, как последние
бакланы. Не обшмонали покойничка. А у  него, суки  аккуратной, в  блокнотике
твоя фотокарточка, и  на обороте написано: "Николас Фандорин", плюс название
гостиницы  и еще  какой-то  адрес  на Пироговке.  Так что  извиняйте, мистер
Фандорин, российская граница для вас теперь на запоре. -- Влад вздохнул.  --
Ты в розыске, Коля, и в ломовом -- по высшему разряду.
     -- Почему по высшему? --  слабым голосом спросил Николас.  Потянулся за
рюмкой, но отдернул руку --  мозги  и так  едва слушались, а  между тем дело
обретало уж совсем скверный оборот.
     --  Дело  на контроле  у  министра.  Ты хоть  знаешь, кого мы  с  тобой
кончили?  -- нервно улыбнулся Влад. -- Нет? Ну,  тогда считай вышеизложенное
хорошей новостью,  потому что  сейчас будет плохая. Этот чудила с "береттой"
-- сам Шурик, король мокрушного заказа. На дядю Васю из Конотопа он быковать
не стал бы. Думаю, за Шурика на тебя сейчас такие люди обидятся, что рядом с
ними МВД и МУР покажутся мамой и папой...
     Фандорин яростно  потер  ладонью  лоб,  чтобы окружающий  мир  перестал
легкомысленно покачиваться.
     -- Я  должен  сдаться  властям. Объясню, как  все  произошло. Это  была
самооборона.
     --  Ну  да, --  кивнул  Соловьев. --  Самооборона:  три  контрольных  в
черепок. Или ты скажешь ментам, что это твой друг Владик его домачивал?
     -- Что ты! -- в  ужасе  вскричал Николас.  -- Я про тебя вообще  ничего
говорить не буду! Скажу, что остановил первую попавшуюся  машину, что номера
не запомнил, водителя не разглядел, что...
     -- В МУРе  не  фраера  сидят. Ты пообъясняй  им,  откуда у  английского
историка   знакомые  вроде   Шурика  и  в   каких  кембриджах  тебя  научили
суперкиллера из его же собственной волыны компостировать.
     Фандорин    повесил   голову.   Ситуация   представлялась    совершенно
безвыходной. Сдаться милиции -- значит, подвести человека, который пришел на
помощь в трудную минуту. Не сдаться -- превратиться в беглого преступника.
     -- Короче,  так. --  Влад стукнул кулаком по столу -- две  пустые рюмки
перевернулись, из  трех  полных расплескалась водка.  -- Мне  что Шурик, что
МУРик, что министр  Куликов. Будешь припухать здесь столько, сколько надо. А
как поутихнет, я  тебя через  Турцию по  фуфловой  ксиве отправлю. Мусора --
хрен с ними, они тебя  тут не  найдут.  Я тех, других опасаюсь. Кто Шурика с
поводка спустил. Говори, Коля, все, что знаешь, не томи. Я должен прикинуть,
откуда ждать наката, чтоб вовремя окопаться.
     Николас смотрел на красивого человека Влада Соловьева и молчал. Сегодня
у магистра истории  был вечер мужественных  решений. Недавно он принял одно,
отчаянное   по  своей  смелости,  а  теперь  вызревало  второе,  еще   более
безрассудное.
     Не будет он ничего рассказывать храброму флибустьеру. И убежищем его не
воспользуется. Потому что это было бы чудовищной подлостью. Достаточно того,
что  он втянул в эту страшную историю  Алтын. Что  же он --  совсем подонок,
губить тех, кто ему помогает?
     Поступить с Владом порядочно и честно можно было  только одним способом
-- исчезнуть из его жизни, не подвергать смертельной опасности.
     -- Что молчишь, пенек ты английский? -- взорвался Соловьев. -- Думаешь,
я тебя прикрыть не сумею?  Сумею, не дрожи.  Ты не смотри, что я  без охраны
езжу. Не признаю телохранителей. Свое тело белое я как-нибудь сам сохраню. А
если не сохраню -- две копейки  мне цена. Но бойцы у меня есть, броневые.  Я
их  из  Черногорска импортирую,  так  что они на меня, как на  Господа Бога,
молятся... Ты чего такой белый? Замутило?
     А побледнел  Николас  оттого, что  понял:  не отпустит  его Соловьев. С
точки  зрения его флибустьерской  этики это было бы  предательством. Удержит
попавшего в беду друга, хоть бы даже и насильно. Запрет под замок, в номер с
мебелью  красного  дерева  и  навороченным  компьютером  -- церемониться  не
станет. Допускать этого нельзя.
     Эффективнее всего срабатывают самые простые уловки.  Николас  вспомнил,
как  ловко  он  ушел  от   мистера  Пампкина,  многоопытного   советника  по
безопасности.
     --  Да,  мутит,  -- сказал  магистр, рванув  ворот  рубашки.  Поднялся,
нарочно пошатнулся (чемоданчик держал в руке). -- Нехорошо. У меня бывает --
приступы аллергии. Я в туалет.
     -- А кейс тебе зачем?
     -- Там таблетки, -- соврал Николас. -- Сейчас приму, и пройдет.
     Для   правдоподобия  блейзер  пришлось  оставить  на  стуле.   Там,  во
внутреннем кармане паспорт. Зачем ему теперь паспорт? Вот бумажник в кармане
брюк -- это хорошо.
     Вышел в коридор. Сбежал вниз по лестнице.
     Из   ресторана   неслись  протяжные  звуки  песни  "По   диким   степям
Забайкалья".  Пели два  голоса  --  один все тот  же, хрипловатый,  мужской;
другой мелодичный, женский. Красиво выводили, но сейчас было не до песен.
     Помахать рукой Зинуле, улыбнуться. Швейцару сунуть бумажку.
     Все!
     Ночь. Оказывается, уже ночь.
     Ай да Николас,  ай  да  ловкач, всех перехитрил  -- как  Колобок.  И от
бабушки ушел, и от дедушки ушел.
     Как похолодало-то. Марш-марш! Подальше от "Кабака".
     По ди-ким сте-пям Забай-калья! Левой, левой!
     Раз-два!
     Приложение:
     <I>Лимерик, сочиненный  нетрезвым  Н.Фандориным  вечером 15 июня, во время
побега из "Кабака"




     Пройдоха и ловкий каналья,
     А также законченный враль я.
     Одна мне отрада
     Бродить до упада
     По диким степям Забайкалья.</I>





        Глава десятая
     <I>Дом в  тринадцать окон. Волшебные свойства  кости  единорога. Корнелиус
узнает  новые  слова.  Тайна  Философского  Камня.  Чужие  разговоры.   Иван
Артамонович рассказывает сказку. Нехорошо получилось.</I>


     Сержант Олафсон заслужил бочонок пива,  мушкетеры Салтыков и Лютцен  по
штофу водки. За  то, что быстро бегают -- так объявил  им капитан  фон Дорн,
немного отдышавшись и вернувшись от небесных забот к земным.
     За спасение от  верной гибели  можно бы дать и куда большую награду, но
надо  было  блюсти  командирскую честь. Когда  из-за угла церкви с  железным
лязгом  выбежали трое  солдат, страшного татя в клобуке словно Божьим ветром
сдуло. Только что был здесь, уж и кинжал занес, а в следующий  миг растаял в
темноте, даже снег не скрипнул. Солдаты разбойника и  вовсе не разглядели --
только  ротного  начальника,  с  кряхтением   поднимавшегося  с   земли.  Не
разглядели  -- и отлично. Незачем им смотреть, как ночной бандит их капитана
ногами топчет.
     Адам Вальзер -- тот, конечно,  все видел, но языком болтать не стал. Да
к нему от пережитого страха  и речь-то вернулась  не  сразу,  а  лишь  много
позже, когда в караульной ему влили в рот стопку водки.
     -- Я сердечно благодарен вам, господин капитан фон  Дорн, за  спасение.
--  Аптекарь  схватил  Корнелиуса  за  руку  --  пожать,  но  вместо  этого,
всхлипнув, сунулся с  лобзанием, и раз --  таки чмокнул в костяшки  пальцев,
прежде чем  капитан  отдернул кисть. -- Я старый,  слабый человек.  Меня так
легко убить! И все знания, все тайны, которыми я владею, навсегда  исчезнут.
Мой разум угаснет. О, какая это была бы потеря!
     Фон  Дорн  слушал  вполуха,  озабоченный  совсем   другой  потерей.  Из
карманного зеркальца на безутешного капитана  щерился дырявый  рот. И это на
всю жизнь! Не говоря уж о том, что единственное преимущество перед блестящим
князем Галицким  безвозвратно утрачено. Теперь никогда больше  не улыбнешься
дамам, не свистнешь  в четыре пальца, не оторвешь с хрустом кусок от жареной
бараньей  ноги...  Черт  бы  побрал этого лекаря-аптекаря с его  излияниями,
лучше б его тихо прирезали там, в переулке!
     -- Я дам вам солдат. Проводят до дома,  -- буркнул  Корнелиус и чуть не
застонал: он еще и шепелявил!
     -- Милый, драгоценный господин фон Дорн, -- переполошился Вальзер. -- А
не могли бы вы проводить меня сами? У... у меня есть к вам один очень важный
разговор. Интереснейший разговор, уверяю вас!
     При  всем  желании Корнелиус не мог себе  представить, какой интересный
разговор возможен у него  с этим сморчком. О клистирных  трубках? Об  ученых
трактатах?
     -- Нет. Служба, -- коротко,  чтоб не шепелявить отрезал  капитан. Черт!
"Шлужба"!
     Вдруг тон аптекаря переменился, из молящего стал вкрадчивым.
     -- Бросьте вы  любоваться  на осколки  зубов. Я вставлю вам новые зубы,
белее  прежних!  И  совершенно  бесплатно.  У  меня  остался  кусочек  кости
африканского единорога, берег для самых высоких особ, но для вас не пожалею.
     Капитан так и дернулся:
     -- Зубы можно вставить? Вы не шутите?
     -- Ну, конечно, можно! Я нажил здесь, в  Московии  неплохое  состояние,
делая  замечательные  искусственные  зубы  для зажиточных  горожанок  --  из
моржовой  и  слоновой  кости,  а  особенным  модницам  даже  из шлифованного
жемчуга!
     От  внезапно  открывшихся  горизонтов  Корнелиус просветлел и  лицом, и
душой.
     -- Из жемчуга это прекрасно! Я тоже хочу из жемчуга!
     Вальзер поморщился:
     -- Единорог гораздо лучше.  Что жемчуг? Через год-другой раскрошится, а
рог  риносероса  будет служить вам  до  гроба. И  не  забывайте, что  писали
древние  о  магических  свойствах  единорога.  Его  кость   приносит  удачу,
оберегает от болезни, а главное -- привораживает женские сердца.
     Аптекарь хитро подмигнул, и капитан сразу же сдался:
     --  Да,  единорог  --  это  то,  что  мне  нужно.  Ну,  что  вы сидите?
Поднимайтесь, идем! Так и быть, я провожу вас. Когда вы изготовите мне новые
зубы?
     -- Если угодно, нынче  же, во время разговора.  Я удалю  корни,  сделаю
слепок, выточу  новые  зубы  и вставлю. Кусать  ими  антоновские яблоки  вы,
конечно, не сможете, но улыбаться девушкам -- сколько угодно.
     Черт с ними, с антоновскими яблоками. Корнелиус пробовал -- кислятина.
     Идти  оказалось далеко  --  за стену  Белого  Города,  за  Скородомский
земляной вал, но  не  на Кукуй,  где проживали  все иностранцы, а в  обычную
русскую слободу.
     -- Не удивляйтесь, -- сказал Вальзер, едва поспевая  за широко шагающим
капитаном.  -- Приехав  в Московию, я первым  делом  перекрестился в местную
веру, и  потому могу  селиться,  где пожелаю.  Там мне  спокойней,  никто из
соотечественников не сует нос в мои дела.
     Корнелиус был потрясен. Ренегат! Вероотступник! А с виду такой славный,
душевный старичок.
     --  Покороблены?  --  усмехнулся  Адам  Вальзер. --  Напрасно.  Я  этим
глупостям значения  не придаю. Бог у  человека один -- разум.  Все прочее --
пустое суеверие.
     --  Любовь  Христова  суеверие?  --  не выдержал  фон  Дорн.  --  Божьи
заповеди? Спасение души?
     Не  стал  бы ввязываться  в  богословские  споры,  но  уж  больно легко
отмахнулся аптекарь от Иисусовой веры.
     Вальзер охотно ответил:
     -- Суеверие  -- думать, что от того,  как  ты молишься  или крестишься,
зависит  спасение души.  Душу  -- а  я  понимаю  под  этим  словом  разум  и
нравственность -- спасти можно, только делая  добро  другим людям. Вот вам и
будет  любовь,  вот вам  и будут  Моисеевы  заповеди. Что  с того,  если я в
церковь не  хожу и чертей не  боюсь? Зато, мой храбрый господин фон  Дорн, я
бесплатно  лечу бедных, и сиротам бездомным в  куске хлеба не  отказываю.  У
меня подле ворот всегда ящик с черствым хлебом выставлен.
     -- Почему с черствым? -- удивился Корнелиус.
     -- Нарочно. Кто сытый, не  возьмет, а кто по-настоящему голоден, тому и
черствая краюшка в радость.
     Потом  шли  молча. Фон Дорн  размышлял  об услышанном.  Суждения  герра
Вальзера при всей еретичности казались верными. В самом деле, что за радость
Господу от человека,  который тысячу раз на дню сотворяет крестное знамение,
а ближних  тиранит  и мучает? Разве мало вокруг таких  святош? Нет,  ты будь
добр и милосерден к  людям, а что  там  между тобой  и Богом  --  никого  не
касается. Так и старший брат Андреас говорил. Божий человек.
     Пожалуй, Корнелиус уже не жалел, что ввязался из-за маленького аптекаря
в ненужную потасовку -- тем  более что место утраченных зубов вскоре  должны
были занять новые, волшебные.
     Посреди  темной,  состоявшей сплошь из  глухих  заборов  улицы аптекарь
остановился и показал:
     -- Вон,  видите  крышу? Это и  есть  мой  дом.  --  Хихикнул,  поправил
заиндевевшие очки. -- Ничего особенного не примечаете?
     Фон Дорн посмотрел. Дощатый забор в полтора человеческих роста, над ним
довольно  большой  бревенчатый сруб  с  покатой крышей.  Темные окна. Ничего
особенного, вокруг точно такие же дома.
     -- Окна посчитайте.
     Посчитав узкие  прямоугольники, Корнелиус непроизвольно  перекрестился.
Чертова дюжина!
     -- Это зачем? --  спросил он вполголоса. Вальзер  открыл ключом  хитрый
замок на калитке, пропустил капитана вперед.
     -- И  на первом, каменном этаже  тоже тринадцать. Отлично  придумано! Я
среди здешних жителей и  без того колдуном слыву -- как же,  немец,  лекарь,
травник. А тринадцать окошек меня лучше любых сторожевых псов и караульщиков
стерегут. Воры стороной обходят, боятся.
     Он довольно засмеялся, запер калитку на засов.
     -- Слуг  у меня теперь нет. Было двое парней, да остались там, на снегу
лежать, -- горестно  вздохнул  Вальзер.  -- Глупые были,  только им жрать да
спать,  а  все равно жалко.  Один приблудный, а  у  второго мать-старушка на
посаде. Дам  ей денег, на похороны и на прожитье.  Теперь  новых  охранников
трудненько будет нанять. Вся надежда на вас, герр капитан.
     К  чему он  это  сказал, Корнелиус не  понял и  расспрашивать не  стал.
Хотелось, чтоб аптекарь, он же лекарь, поскорей занялся зубами.
     Дом стоял на белом каменном  подклете, до половины утопленном в землю и
почти  сливающемся  с  заснеженной землей.  Спустившись  на  три  ступеньки,
Вальзер отворил кованую дверцу и на сей раз вошел первым.
     --  Осторожней, герр капитан! --  раздался из темноты его голос. --  Не
напугайтесь!
     Но  было поздно. Корнелиус шагнул вперед, поднял фонарь и  окоченел: из
мрака на него пялился черными глазницами человеческий скелет.
     --  Это  для анатомических  занятий,  -- пояснил  Вальзер, уже успевший
зажечь  свечу. --  Его, как  и меня, зовут  Адам. Я держу  его в  сенях  для
дополнительной  защиты от воров --  вдруг кто-нибудь из  самых  отчаянных не
устрашится  чертовой  дюжины или,  скажем, не умеет считать  до  тринадцати.
Входите, милости прошу.
     Он  зажег  еще  несколько   свечей,  и  теперь  можно  было  разглядеть
просторную комнату, верно, занимавшую большую часть подклета. Диковин  здесь
имелось предостаточно, одна жутчей другой.
     На стене, над  схемой человеческого чрева, висела  большущая черепаха с
полированным  панцирем.  Слева   --  огромная  зубастая  ящерица  (крокодил,
догадался Корнелиус). На  полках стояли желтые людские черепа и склянки, где
в прозрачной жидкости плавали куски требухи -- надо думать, тоже человечьей.
Повсюду на веревках были развешаны пучки сухой травы, низки грибов, какие-то
корешки. Ни иконы, ни распятия Корнелиус не обнаружил, хотя нарочно осмотрел
все углы.
     --  Тут  у  меня  и  приемный  покой,  и  аптека,  -- объяснял  хозяин,
устанавливая  меж  четырех  канделябров  чудной  стул  --  с  ремешками   на
подлокотниках.
     --  Это  зачем?  --  опасливо покосился  фон  Дорн  на  пытошного  вида
седалище.
     -- Чтоб мои пациентки  не бились и не дергались, -- сказал  Вальзер. --
Но вас я, конечно, привязывать  не стану. Для мужественного воина, как и для
философа,  боль   --   пустяк,   не  заслуживающий  внимания.  Простой   зуд
потревоженных нервов. Садитесь и откройте пошире рот. Отлично!
     Корнелиус приготовился терпеть, но пальцы лекаря были ловки и осторожны
-- не трогали, а скользили, не мучили, а щекотали.
     -- Очень хорошо.  Удар был так  силен, что оба корня расшатаны. Я легко
их выдерну... Какие  превосходные, белые зубы --  словно у молодого льва. О,
вы  настоящий  храбрец!  Знаете,  я человек  робкий, я  не  понимаю  природы
бесстрашия.  Храбрые  люди  так  легко и безрассудно рискуют  своей  жизнью,
совершенно не думая о последствиях. Ведь  малейшая ошибка -- и все. Чернота,
небытие, всему конец. Девять месяцев  в материнской утробе, долгое и трудное
взросление, счастливое избавление от  мириада болезней и опасностей -- и все
это растоптано,  перечеркнуто  из-за одного  неразумного шага.  Гибнет целый
мир, данный  человеку  в ощущениях и работе  рассудка! Ведь  умрешь  -- и не
узнаешь, что  будет завтра, через год,  через десять лет. Никогда больше  не
увидишь  весеннего утра,  осеннего вечера, травяного луга,  стелящегося  под
ветром! Как вы непростительно,  преступно глупы, господа смельчаки! И все же
я восхищаюсь  вашей глупостью. Она великолепна, эта бесшабашность, с которой
человек  из-за  прихоти, вздора, каприза отказывается  от всех даров жизни и
самого   бытия!   Воистину   лишь   царь   вселенной   способен   на   такое
расточительство! Шире рот, шире!
     Корнелиус  замычал,  ибо  лекарь вдруг ухватил его  чем-то  железным --
показалось, что прямо за челюсть -- и потянул.
     -- Один вынут.  Р-раз! Вот и второй. Прополощите рот водкой и выплюньте
в миску.
     Как  следует погоняв  меж  щек изрядный  глоток  водки, выплевывать  ее
капитан, конечно,  не  стал -- проглотил  и сразу потянулся к бутылке выпить
еще, но Вальзер не дал.
     --  Довольно.  Я  хочу,  чтобы  вы  внимали мне  с  ясным рассудком.  Я
собираюсь сообщить вам нечто такое, что изменит всю вашу жизнь.
     Аптекарь  взволнованно поправил  очки, испытующе  посмотрел фон Дорну в
глаза.
     -- Надеюсь, изменит к лучшему? -- пошутил тот.
     Вальзер задумался.
     -- Прежде,  чем я отвечу на этот вопрос, скажите, герр капитан, есть ли
в вашей жизни какая-нибудь великая тайна, которую вы пытаетесь разгадать?
     -- Великая? Слава богу,  нет.  --  Корнелиус улыбнулся. --  Разумеется,
кроме самой жизни.
     -- Тогда считайте,  что  до сих пор вы  по-настоящему не жили, -- очень
серьезно, даже  торжественно сказал  Вальзер. -- Человеческая жизнь обретает
смысл, только  когда в ней возникает Великая Тайна.  Слушайте же. Вы первый,
кому я решил открыться. Если  б я верил в  Бога, то счел бы, что  вас послал
мне  Господь. Но  Бога нет, есть только слепой случай, а стало быть, спасибо
слепому случаю.
     Фон Дорн  почувствовал,  что  ему  передалось  волнение собеседника,  и
шутить больше не пытался -- весь обратился в слух.
     -- Вы храбрый,  сильный, великодушный рыцарь. У вас живые, умные глаза.
Как редко соединяются в  людях эти драгоценные качества: сила, великодушие и
ум. Возможно,  я совершаю непоправимую ошибку, доверяясь вам, но ведь если б
вы не кинулись с такой самоотверженностью спасать меня, я все равно  уже был
бы мертв.  --  Вальзер  содрогнулся.  -- Монахи выпотрошили  бы меня заживо,
выпытали мою тайну, а потом бросили бы на поклев воронам.
     -- Монахи? А я думал, это  обычные грабители, которые  нацепили  черные
рясы, чтобы их было не видно в темноте.
     -- Разве вы не узнали Юсупа? --  удивился аптекарь. -- Вы же были с ним
лицом к лицу.
     -- Какого  Юсупа? Вы имеете в  виду ту каналью, что  вышибла мне  зубы?
Нет, лица я не разглядел -- луна светила ему в спину. Разве он мне знаком?
     -- Это же Иосиф, подручный митрополита Антиохийского!
     -- Вы хотите сказать, что на вас напали люди Таисия?
     Корнелиус  вспомнил,  как  высокопреосвященный  шептался  о   чем-то  с
чернобородым  аскетом, и  тот  сразу выскользнул  за дверь.  Нет,  это  было
совершенно невозможно.
     -- Не  может  быть, --  затряс  головой капитан. --  Такой  ученый муж,
служитель Божий. Вы ошибаетесь!
     -- Кто служитель  Божий, Юсуп? -- Вальзер  рассмеялся. -- Не хотел бы я
встретиться с его богом. Юсуп -- сириец, хашишин, главный доверенный Таисия,
исполнитель всех его темных дел.
     -- Хаши... Кто?
     -- Хашишин. Есть на Востоке такой тайный  орден. Его членов сызмальства
готовят  к  ремеслу  убийцы.  Эти люди  верят,  что  могут  достичь райского
блаженства, если будут убивать по  велению своего имама. Все тайные убийства
Леванта и Магриба совершаются хашишинами, они мастера своего кровавого дела.
У них нет ни семьи, ни  обычных человеческих  чувств и пристрастий -- только
курение хашиша да верность имаму.
     -- Да, я что-то слышал  про этих  фанатиков, -- кивнул фон Дорн.  -- Их
еще называют ассасинами. Но только при чем здесь его высокопреосвященство?
     -- Много лет назад Таисий выкупил Юсупа у антиохийского паши,  спас  от
мучительной казни -- сдирания кожи заживо. С тех пор Юсуп  считает его своим
имамом  и  предан ему  как пес. Знаете, как  Таисий достиг своего  нынешнего
положения? Все его недоброжелатели и соперники чудесным образом отправлялись
в мир иной. Стоило Таисию пожелать епископской кафедры в Салониках, и тут же
освободилась вакансия -- архиерей ни с того ни с сего свернул себе шею, упав
ночью с кровати.  Так же досталась греку  архиепископская митра,  а после  и
митрополитская. О, я многое знаю про их с Юсупом  дела!  Когда Таисий ставит
перед  собой цель,  он  не останавливается ни  перед чем. Ради Либереи  этот
хищный зверь разорвет меня в клочья. А ведь он еще не знает про Замолея!
     -- Либерея? Замолей? -- нахмурился Корнелиус на новые слова. -- Что это
или кто это?
     Адам Вальзер сбился, потер пальцами лоб.
     -- Простите  меня, друг мой. Я перескакиваю с одного на другое и только
путаю вас. Сейчас, сейчас я успокоюсь и расскажу все по порядку. Знаете что?
Я  буду говорить и одновременно делать вам зубы -- это поможет  моему разуму
выстроить последовательную цепочку изложения.  В  начале же скажу лишь одно:
речь пойдет о величайшем сокровище из всех, ведомых человечеству.
     Это предуведомление мудрый аптекарь несомненно  сделал для  того, чтобы
капитан выслушал рассказ с подобающим вниманием.
     Уловка подействовала -- Корнелиус всем телом подался вперед.
        x x x
     -- Величайшее сокровище? -- спросил  фон Дорн, не  только пришепетывая,
но еще и как-то вдруг осипнув. -- Вы говорите о золоте?
     Вальзер рассмеялся -- не весело, а скорее горько.
     -- Вы полагаете, герр капитан, что на свете нет ничего ценнее золота?
     --  Почему  же, есть.  Драгоценные камни,  например.  Алмазы,  сапфиры,
смарагды.
     -- Что  ж, -- аптекарь  взял  какие-то  костяные рогульки  и  загадочно
усмехнулся, --  есть  там  и драгоценные камни, а золота столько, сколько вы
пожелаете.
     -- Столько, сколько я пожелаю? -- озадаченно переспросил Корнелиус,
     -- Именно  так. Сколько вам  нужно для полного удовольствия -- пуд, сто
пудов, тысяча?
     Брови фон Дорна грозно сдвинулись. Кажется, герр Вальзер позволяет себе
насмешничать? Аптекарь же,  заметив, как изменилось лицо мушкетера,  зашелся
тихим смехом -- пожалуй, все же не издевательским, а возбужденным.
     --  Не  вертите головой, мой  молодой друг,  вы мне  мешаете.  Сидите и
терпеливо слушайте, я начну издалека.
     Он вставил  Корнелиусу  в  рот костяные  распорки,  и  на  этом  диалог
естественным образом превратился в монолог.
     -- Восемь лет назад я поступил профессором фармакологии  и травоведения
на медицинский  факультет  Гейдельбергского  университета.  Вы, конечно  же,
слышали об этом почтенном учебном заведении.
     Фон   Дорн  подтверждающе   угукнул  --   в   Гейдельберге,  только  на
теологическом факультете, учился его брат Андреас.
     --  Не  трясите головой,  сидите  смирно...  Условием моего  договора с
ректоратом было то, что в свободное  от  лекций и лабораторных опытов  время
мне будет дозволено  свободно рыться в университетских архивах. В  ту пору я
был приверженцем  галенистской  терапии, изучал целебные  свойства  сурьмы и
надеялся  отыскать  полезные  сведения  об  этой  удивительной  субстанции в
трактатах  и  записках  знаменитых алхимиков  прежних столетий.  Попутно мне
попадалось  множество  любопытнейших  документов,  не  имеющих  отношения  к
предмету  моего научного интереса, однако человек  с пытливым разумом всегда
держит глаза широко открытыми  --  ведь  никогда не знаешь, откуда забрезжит
благословенный свет. И  вот  однажды я наткнулся на  записи  одного пастора,
некоего  доктора Савентуса,  человека большой  учености, знатока греческой и
древнееврейской премудрости. Он жил сто лет назад.
     Фон Дорн замычал -- больно.
     -- Потерпите, здесь, в десне, застрял маленький осколок зуба. Вот  так!
Больше  больно  не  будет...  Этот  богослов  служил  в  Ливонии  приходским
священником и  во время  войны попал  в  московитский  плен. После множества
приключений, которые я вам сейчас пересказывать не буду, Савентус оказался в
Кремле,  где  предстал  перед  очами   царя  Ивана  --   того  самого,  кого
впоследствии  прозвали  Грозным.  Пастор  пишет,  что  царь  обошелся  с ним
милостиво  и сказал,  что  давно ищет  ученого  мужа,  который  помог бы ему
разобрать  старинную библиотеку, доставшуюся  государю от предков.  И  далее
автор записок подробно излагает историю этого книжного  собрания, которое он
именует Либереей. Царская библиотека... Прополощите рот  водкой, но  только,
умоляю, не глотайте.
     Воспользовавшись  тем,  что снова может говорить, Корнелиус нетерпеливо
воскликнул:
     --  Послушайте, герр Вальзер, к дьяволу  вашу библиотеку! Рассказывайте
про сокровища.
     -- Так библиотека и есть то самое сокровище!
     Капитана  охватило глубокое  разочарование.  Он  так и  знал, что  этот
книжный  червь вывернет на какую-нибудь тоскливую чушь. Нашел, кого  слушать
всерьез, развесил уши! Вальзер снова засмеялся.
     --  У  вас удивительно выразительная мимика,  герр фон Дорн.  Сейчас  я
изготовлю слепок из воска. Пошире рот и не вздумайте шевелиться.
     "Пусть  болтает, -- думал  Корнелиус, пока  лекарь  залеплял  ему десны
вязким и горячим, -- лишь бы сделал хорошие зубы".
     --  Либерея  --  это  та  самая  библиотека византийских императоров, в
основу которой легло собрание великой Александрийской библиотеки и сочинения
первых   христианских  вероучителей.  Двести  лет   назад  принцесса  София,
племянница  последнего  кесаря,  привезла  великому герцогу  московитов  это
сокровище в приданое. Невежественные цари книгами интересовались мало, и  до
Ивана библиотека так и пролежала в сундуках почти нетронутой. За  полвека до
Савентуса  к  книгам  допустили  ученого  афонского   монаха  Максимуса,  но
разобрать библиотеку  до конца не дали. А между  тем Савентус  пишет, что  в
сундуках лежали редчайшие, а то и вовсе уникальные списки  и рукописи, самая
немудрящая из которых  стоила  бы не  менее  тысячи  золотых дукатов. Это по
ценам  столетней  давности,  а  в  наш  просвещенный  век король французский
заплатил бы  за  неведомую комедию Аристофана  или  собственноручные записки
Тацита пятьдесят, нет, сто тысяч ливров!
     Корнелиусу  уже  не  казалось,  что  Вальзер несет  чушь.  Кто  бы  мог
подумать,  что  древняя писанина стоит  такие  сумасшедшие деньги? Сто тысяч
ливров!
     --  Но  Аристофан, Тацит -- это  все пустяки, мой храбрый  капитан.  --
Аптекарь наклонился вплотную  к лицу Корнелиуса. В голубых  глазках Вальзера
восторженными  огоньками  горели отражения  свечей. -- В приданом  принцессы
Софьи  находился  сундук  с  тайными, запретными книгами,  доступ к которому
имели только  сами  порфироносцы.  Что в  том  сундуке  -- царю  Ивану  было
неведомо,  ибо  все  книги и  рукописи  там были на древних языках. Именно с
тайного   сундука   Савентусу   и   было   ведено  начать.  Кроме  некоторых
первохристианских   книг,  почитавшихся  в   Византии  еретическими,  пастор
обнаружил там греческий трактат по математике,  написанный неким Замолеем, о
котором Савентус при всей своей учености никогда не слыхивал.
     Капитан пожал плечами -- мол, я-то тем более.
     -- Ливонец стал изучать этот трактат и ахнул -- книга оказалась ложной,
вернее двойной:  сверху греческий текст  на пергаментных  листах,  а под ним
другой,  еще более  древний,  написанный  на папирусе. В прежние времена так
иногда делали -- прятали одну книгу внутри другой...
     Воск застыл.
     Дайте-ка выну.
     --  А  что там было,  на этом секретном папирусе? -- спросил  фон Дорн,
стирая с десен восковой налет.
     Адам Вальзер воздел палец и изрек:
     -- Все  золото  вселенной. -- Посмотрел на отвисшую челюсть  мушкетера,
засмеялся.  -- Я  не шучу. В этой арамейской  рукописи  подробнейшим образом
излагался рецепт изготовления Красной Тинктуры.
     -- Рецепт чего?
     --  Красной Тинктуры или  Магистериума -- магического порошка,  который
иногда еще называют Философским Камнем.
     -- Того  самого Философского  Камня, который  пытаются добыть алхимики?
Камнем, при помощи которого любой металл можно превращать в золото?
     А  может быть, аптекарь  сумасшедший,  подумал капитан. Ну, конечно.  И
ведет  себя странно, и  говорит чудно.  Но голос  здравомыслия  почти  сразу
умолк, заглушенный бешеным стуком сердца. Все золото вселенной!
     -- Ну, положим, не любой, -- покачал головой Вальзер, -- а лишь те, что
ближе всего к золоту по субстантивной массе. Например, ртуть. Видите ли, мой
славный  друг, внутри каждой  частицы материи дремлют  мощные силы,  которые
лишь  ждут  мига, чтобы  проснуться. От того,  в каком положении застыли эти
силы, и зависит,  что это за  вещество --  железо, медь или,  скажем, олово.
Вещество,  именуемое  Философским  Камнем,  пробуждает  эту потаенную  силу,
многократно  умножает  ее,  так  что  силы  материи  приходят  в движение  и
застывают,  уже  сцепившись иным  образом.  Вследствие  этого процесса  один
элемент способен превращаться в другой. Разумеется, чем элементы родственней
друг другу, тем меньше Философского Камня потребно для трансмутации.
     -- И в этом самом Замолее содержался рецепт добывания золота?
     --  Да,  с подробнейшим описанием всех стадий этого  процесса и  даже с
образцом золотых песчинок. Савентус видел  их собственными глазами и испытал
кислотой.
     Корнелиус схватился рукой за воротник -- стало душно, жарко.
     -- Значит, все точно? И Философский Камень -- не выдумка шарлатанов?
     --  В  своих  записях  пастор  клянется  Господом  Иисусом, что  золото
настоящее и  что рецепт достоверен. Савентусу случалось заниматься алхимией,
так что он знал толк в подобных вещах.
     --  Погодите, герр Вальзер, я ничего не понимаю... -- Капитан схватился
за  виски.  --  А  почему константинопольские  императоры не воспользовались
рецептом? С Философским Камнем они могли  бы не только  восстановить Великую
римскую империю, но и завоевать весь мир!
     Аптекарь растерянно захлопал глазами.
     -- В самом  деле,  почему?  -- пробормотал он. --  А, я знаю. Базилевсы
почитали  алхимию   бесовством,   диавольской   наукой.   Восточная  империя
просуществовала тысячу лет,  и за  этот  срок  почти не изменилась. Она была
похожа  на муху, застывшую в янтаре. Византийцы не верили  в науку,  разум и
прогресс,  вот   почему   их  обогнали  западные   и  восточные  варвары.  В
Константинополе не развивали  знания,  а лишь копили их  без  всякой пользы.
Спасибо  хоть,  не  уничтожали,  а хранили  --  как тот  запретный сундук  с
книгами. В этом греческие императоры были очень похожи на русских царей.
     -- Что же, и царь Иван тоже побоялся бесовщины?
     --  Не  думаю.  Когда Савентус сообщил ему о своей  находке, царь велел
выдрать пергаментные страницы  лжетрактата,  а папирус заковать в серебряный
оклад, сплошь  выложенный  "огненными  лалами страны  Вуф" -- так сказано  в
записках. Не  знаю,  что  это за страна такая, но лалами  в России  называют
рубины.
     -- Обложка сплошь из рубинов? -- дрогнув голосом, переспросил фон Дорн.
Такое  сокровище представить  было легче, чем какой-то неведомый Философский
Камень.
     -- Да.  Но увидев,  каким алчным  огнем загорелись  глаза  царя, пастор
испугался  -- понял, что обладателя такой тайны Иван живым  не  выпустит. И,
пользуясь тем, что держали его вольно, Савентус бежал из Москвы -- сначала в
Литву, оттуда в Польшу, а осел в Гейдельберге. Там он вскоре и умер, завещав
свои записки факультету. На титульном листе рукописи осталась помета ученого
секретаря: "Бред и нелепица,  ибо господин доктор Савентус, как ведомо всем,
был скорбен рассудком. Да и его россказни об обычаях московитов невероятны".
Такой вот приговор.  Неудивительно, что до меня в течение ста лет в рукопись
никто не заглядывал.
     --  А что  если и вправду все бред и нелепица? -- встревожился капитан.
--  Вы  же не  видели  этого Савентуса, а ученый секретарь  его хорошо знал.
Выходит, всем в Гейдельберге было ведомо, что ваш пастор сумасшедший.
     -- Очень  возможно, что от перенесенных злоключений Савентус и  в самом
деле  отчасти  повредился  в  рассудке,  --   признал  Вальзер.  --  Но  его
свидетельство отнюдь  не  бредни.  Для  гейдельбергских профессоров прошлого
столетия Московия была сказочной страной, я же теперь знаю точно, что пастор
писал про обычаи московитов правду. Нет никаких сомнений в том, что Савентус
действительно жил  в Кремле и встречался  с  грозным царем  Иваном.  А  если
пастор столь точен во  второстепенных подробностях, зачем  бы ему выдумывать
небылицы о Философском Камне?
     Аптекарь  взглянул  на  капитана  поверх  очков  и  взмахнул  маленьким
напильничком, которым  обтачивал  кусок  белой кости  --  должно  быть, того
самого магического бивня единорога.
     --  Так может быть,  именно в этом и проявилось сумасшествие пастора? В
фантазиях про Либерею?
     --  Нет,  не  может.  Прочитав  записки,  я  стал  собирать сведения  о
византийской императорской библиотеке и обнаружил, что и тут Савентус ничего
не выдумывает. Либерея  действительно  попала в Москву. А позднее, когда  по
дороге  в Россию  я  сделал  остановку  в Дерпте,  я  видел список  Либереи,
составленный неким пастором Веттерманом -- еще одним ливонцем, которому царь
Иван показывал свои  книжные сокровища.  "Математика" Замолея  значится  и в
Веттермановом перечне.
     --  Это  меняет  дело,  --  медленно проговорил Корнелиус.  --  Значит,
сомнений нет?
     --  Ни  малейших.  --  Рука  Вальзера  мерно водила  поверх  верстачка,
извлекая  тонкие,  скрежещущие  звуки.  --  Я  полагаю,  что  после  бегства
Савентуса русский царь не смог отыскать в Москве человека достаточно ученого
и проницательного, чтобы не  только прочесть, но  и расшифровать  арамейские
письмена. Савентус пишет, что древний автор применил некую тайнопись, понять
которую способен только опытный мастер алхимии. Известно, что в поздние годы
царствования Иван любил беседовать с книжниками, и для некоторых из них  это
очень скверно кончалось. А  потом  тиран  сошел  с  ума. Вел  затворническую
жизнь, прорыл под своими дворцами в Кремле и Александровой слободе множество
подземных  ходов, все прятал сокровища от подлинных и вымышленных врагов.  В
одном из таких тайников спрятал он и Либерею -- никто не ведает, где именно.
Царь  скончался  в одночасье,  за  игрой в  шахматы.  Свои тайны  наследнику
открыть не успел.
     -- Так где же искать эти сундуки?
     -- Здесь, в Москве, -- уверенно заявил Вальзер, рассматривая выточенный
двузубец. --  Восьмой год я живу поисками Либереи. Завербовался  в Россию, а
потом изучил язык и принял православную веру, чтобы  беспрепятственно читать
столбцовые книги в царских архивах.  У меня имеются знакомцы чуть не во всех
приказах. Одних я лечил, других  угощал, третьим делал подарки. И вот теперь
я близок к разгадке, очень близок. Скоро книга Замолея будет моей!
     -- В  самом деле?!  -- вскричал Корнелиус. Аптекарь вновь склонился над
верстачком.
     --  Да.  Недавно в старой писцовой книге приказа Государевых мастерских
палат я наткнулся на запись от 7072 года о том, что водовзводных дел мастеру
Семену Рыжову  ведено изготовить свинцовые доски, дабы покрыть ими,  а после
запаять полы, стены и свод некоего подвала, "а какого,  сказано в документе,
то ведомо лишь великому государю". Представляете?!
     Фон Дорн подумал, пожал плечами.
     -- Мало ли что это могло быть?
     --  Нет, мой славный друг,  запаянные свинцовые стены и своды нужны для
бережения от влаги -- чтоб  не  отсырели книги. И время  совпадает: Савентус
бежал из Москвы как раз  осенью 1564 года --  по  московскому летоисчислению
7072-го! Это и был тайник для Либереи, я уверен.
     -- А где он находится, этот тайник, вы знаете?
     Вальзер подошел к капитану.
     -- Кажется, знаю. Осталось  кое-что уточнить. Еще чуть-чуть, и разгадка
будет у меня в руках... Пожалуйста, откройте рот.
     Но  рот  Корнелиус  открыл  не сразу.  Посмотрел  в  прищуренные  глаза
аптекаря и задал такой вопрос:
     -- Если  чуть-чуть,  то зачем я  вам нужен?  Почему вы решили посвятить
меня  в вашу  тайну?  Вы  не  боитесь, что я захочу завладеть  всем  золотом
вселенной один, без вас?
     -- Боюсь, -- кротко вздохнул Адам Вальзер. -- Если откровенно, то очень
боюсь.  Но на свете так много  страшного, что приходится выбирать -- чего ты
боишься больше,  а чего меньше. Да  и потом,  к  чему вам книга  Замолея без
меня? Вы не сможете ее прочесть, и сложнейших химических метаморфоз без меня
вам не произвести. Мы с вами нужны друг другу, господин фон Дорн, а взаимная
потребность -- крепчайший из всех строительных  растворов, на которых только
может  быть возведено здание любви и дружбы.  Я не могу более обходиться без
надежного защитника и помощника. Особенно теперь, когда Таисий увидел меня в
доме у боярина Матфеева.
     Корнелиус, уже разинувший было рот во всю ширину, снова сомкнул губы.
     -- Почему?
     -- Грек умен, он наверняка  догадался,  зачем я  проник в дом господина
канцлера.  Я  упросил  своего  начальника  по Аптекарскому  приказу вице  --
министра  Голосова раздобыть для меня приглашение к  боярину. Матфеев  самый
могущественный человек во всей Московии и к тому же слывет любителем книжных
редкостей. Я понял, что в одиночку Либерею не добуду, другое дело -- с таким
высоким покровителем.  На этот  шаг я решился после мучительных сомнений, но
иного выхода, как мне казалось, не существует -- ведь  я еще не имел счастья
встретиться с  вами.  Я  рассуждал так:  всем  известно,  что  герр  Артамон
Сергеевич -- человек просвещенный и честный. Он, конечно, заберет библиотеку
себе,  но, по крайней мере,  щедро наградит меня. Скажем, если  я попрошу из
всей Либереи один-единственный трактат по математике, вряд ли добрый  боярин
откажет мне в такой малости... Вот зачем я явился на этот  новогодний прием:
присмотреться  к  Матфееву,  составить  о нем  собственное суждение, а  там,
улучив момент, испросить  у  его превосходительства приватной аудиенции  для
некоего наиважнейшего  дела. Мог  ли я  предвидеть,  что  встречу  там этого
проклятого Таисия? Митрополит отлично знает, что я не  из  числа лизоблюдов,
что  обивают  пороги  вельмож ради корыстолюбия или суетного  тщеславия.  Он
несомненно догадался, что  в лице канцлера  я надеюсь  обрести  покровителя.
Потому-то  подлый  грек и  велел своему хашишину меня похитить, допросить, а
затем, конечно же, и убить.
     Корнелиус  нетерпеливо  затряс  рукой,  давая понять,  что у  него есть
множество вопросов.
     -- Тихо,  герр капитан,  сейчас самый тонкий момент -- я закрепляю ваши
новые  зубы...  Но все  к  лучшему.  Теперь  мне не  нужен  Матфеев.  Вполне
достаточно и капитана фон Дорна. Мы заранее договоримся с вами, как поделить
Либерею. Вы ведь не станете забирать себе книгу Замолея? Зачем она вам? Если
хотите, я отдам вам ее оклад из лалов. Там,  в сундуках, много и других книг
в драгоценных обложках  --  все они  тоже  ваши.  С такой добычей вы станете
одним из богатейших людей Европы. Мне же отдайте только папирус, ладно?
     Аптекарь чуть надавил, вставляя костяную  дентуру на место, и посмотрел
на Корнелиуса со страхом и мольбой.
     --   Дадно,   --   великодушно   ответил   капитан,   поцокал   языком,
приноравливаясь к искусственным  зубам, и повторил уже уверенней. --  Ладно.
Пускай  папирус  будет  ваш,  а  лалы  страны  Вуф  и все  прочие  книжки  с
драгоценными обложками мои.
     Все золото вселенной  -- это, конечно, очень много,  но еще неизвестно,
сумеет ли  Вальзер добыть по древнему рецепту свою тинктуру, а вот рубины --
штука верная, их всегда можно продать за хорошие деньги.
     --  Да велика  ли книга? -- вдруг забеспокоился фон Дорн. Что  если она
размером с миниатюрный молитвенник, который он видел у Сашеньки Матфеевой --
такой ладонью накроешь?
     -- Велика,  очень велика, -- успокоил аптекарь. -- Савентус пишет,  что
она  размером  in  quarto.  И лалы покрывают ее поверхность сплошь, с  обеих
сторон. Еще  пастор  упоминает о Юстиниановом  кодексе в  окладе из крупного
жемчуга,  о Гефестионовой "Географии" с  обложкой из смарагдов и об античном
списке "Энеиды" в  шкатулке  пергамской  работы с инкрустацией из  желтых  и
черных  опалов. Друг мой, вы не останетесь  в накладе! Дайте  только честное
слово дворянина, что Замолея отдадите мне!
     --  Без обложки,  --  уточнил капитан и,  положив руку  на эфес  шпаги,
поклялся., -- Клянусь  честью  рода фон Дорнов,  что выполню  условия нашего
уговора. А теперь дайте-ка мне зеркало.
     Он широко  улыбнулся своему отражению и остался  вполне доволен:  новые
зубы  оказались  ничуть не хуже старых. А если еще и  вспомнить о  волшебных
свойствах  единорога, то выходило, что  князю  Галицкому, возможно, рановато
торжествовать победу.
     -- Да, -- вспомнил фон Дорн. -- А что за счеты у вас с митрополитом?  И
как он мог разгадать  причину вашего появления в Артамоновском переулке? Что
за сверхъестественная проницательность?
     -- Ничего сверхъестественного. Таисий прибыл в Россию  с той же  целью,
что и я  --  искать Либерею. Официальным поводом было посредничество в споре
между царем и прежним патриархом Никоном. Но Никона  давно  нет, а Таисий уж
который год все медлит с отъездом в свою митрополию. Говорит, прирос душой к
Москве и великому государю. Я-то  знаю,  к чему  он прирос.  Таисий такой же
одержимый, как и я. Он был католиком, изучал в Италии богословие, ему сулили
блестящую церковную карьеру, а  грек  вдруг взял и уехал  на  Восток, принял
православие,  втерся в  доверие  к Константинопольскому патриарху.  На самом
деле Таисий втайне остался латинянином и служит Святейшему престолу, но есть
у него и другая,  своекорыстная  цель. В годы учения он откуда-то  прознал о
приданом  византийской  принцессы  и  возжелал  отыскать  бесценные  книжные
сокровища. Сначала  отправился в Константинополь,  там убедился, что Либерея
должна быть в Москве, и переместился в  Россию. Первым делом, едва  приехав,
попросил  царя  Алексея  Михайловича  предоставить  ему  доступ  к  царскому
книгохранилищу.  Русский  монарх  очень  удивился  такой  просьбе,  ибо  вся
библиотека  великого   государя  состояла  из  трех  десятков   новопечатных
требников да наставлений  по  соколиной охоте. Тогда грек понял, что Либерея
сокрыта в некоем  тайном  месте, и  с  тех пор ищет.  Он упрям, от своего не
отступится.  А о  том,  как  грек  узнал,  что я  тоже разыскиваю  пропавшую
библиотеку,   я   расскажу  вам   как-нибудь  в  другой   раз.  Сейчас   это
несущественно.
     -- Митрополит знает о Замолее? -- нахмурился капитан.
     -- Нет, даже не догадывается.
     -- Зачем тогда он тратит столько лет на поиск каких-то там книг? Таисий
ведь не нам с вами чета, он и без того богат. Я видел его  палаты на Моховой
улице -- это настоящий дворец.
     -- Ах, господин фон Дорн,  вы некнижный человек, --  сожалеюще вздохнул
Вальзер. --  Если  б  вы  знали, какое  наслаждение  для истинного  ценителя
держать   в   руках   древнее   драгоценное    сочинение,   существующее   в
одном-единственном экземпляре....  Для людей вроде меня и Таисия это сильней
любого вина. Ну  и о  деньгах тоже забывать  не следует. Савентус насчитал в
царских сундуках восемь сотен фолиантов,  каждый из них сегодня стоит  целую
кучу золота. Тут речь идет о миллионах, а грек алчен.
     Здесь фон Дорн пристально взглянул на собеседника, пораженный внезапной
мыслью.  Пускай  митрополит  Антиохийский  алчен и ради  золота готов на что
угодно, но  аптекарь на корыстолюбца никак не похож.  Зачем ему "все  золото
вселенной"? Что  герр  Вальзер будет  с ним  делать? Вряд ли этому философу,
этому  певцу  человеческого разума, нужны дворцы, роскошные выезды, парчовые
камзолы  и дорогие  куртизанки.  Тут  было над  чем  подумать. Но  заговорил
Корнелиус о другом:
     -- Эх, если бы знать,  какой мерзавец этот Таисий, я не велел  бы трупы
чернецов в  Убогий дом везти!  Поди сыщи их там теперь, среди многих прочих,
кого  прикончили за ночь по Москве. Ярыжки наверняка раздели монахов догола,
не  опознаешь.  Была  бы отличная  улика против  Таисия --  ведь  его  слуги
пытались вас похитить.
     --  Милый господин  фон Дорн, -- пожал плечами  аптекарь. -- В Германии
это,  возможно, и  было  бы  уликой, но только не  в России.  Здесь  нет  ни
правильного  следствия, ни правосудия. И уж тем более  не сыскать управы  на
тех, кто в милости у его царского величества. Ничего, я теперь буду  вдвойне
осторожен, а с вами мне и вовсе ничего не страшно, правда?
     Вальзер   доверчиво   заглянул    капитану   в   глаза.   От   сознания
ответственности за этого беззащитного чудака Корнелиус приосанился. Покойный
отец  говорил: "Худшее из злодеяний  -- не  воровство и  даже не убийство, а
предательство.  Никогда   не  предавай  человека,  который  тебе  доверился.
Обманывать можно лишь  тех, кто тебе не  верит;  изменять позволительно лишь
тем, кто на  тебя  не надеется". Герр Вальзер не пожалеет о том,  что вверил
свою судьбу Корнелиусу фон Дорну.
     -- Для вашего  сбережения могу предложить следующее, -- деловито сказал
капитан. -- Если не пожалеете двух алтынов в день, подле вас все время будут
находиться  двое солдат моей  прежней  роты, сменяя  друг  друга. Я  с  ними
уговорюсь. Только  не покупайте  им  вина  и расплачивайтесь не вперед, а  в
конце дня. Я же буду рядом с вами в свободные от службы часы. С чего  начнем
поиски Либереи?
     Немного подумав, аптекарь ответил:
     -- Я продолжу искать в старых писцовых книгах. Должны были остаться еще
какие-то следы  тайных подземных работ.  А  вы,  мой друг, поищите свинцовое
хранилище  прямо  под  царской  резиденцией,  Каменным  Теремом.  Вам  нужно
проникнуть в подвалы того крыла,  что выходит к церкви Спаса на Бору. Именно
там  находился деревянный дворец  царя Ивана,  нынешние палаты выстроены  на
старом подклете.  Мне туда проникнуть невозможно,  а  вы часто бываете там в
карауле.  Сможете ли вы попасть в  подземный этаж, не подвергая себя слишком
большой опасности?
     -- Смогу,  -- уверенно заявил Корнелиус.  -- Мои мушкетеры несут караул
вокруг всего дворца, а я хожу, как мне вздумается -- проверяю, как они несут
службу. В ближайшую среду снова наш черед. Со стороны Грановитой палаты есть
дверца в подвал, заваленная дровами -- похоже, что ею давно  не  пользуются.
Но  что мне там делать? Подвалы по  большей  части  забиты  всяким  ненужным
хламом, там нет ничего ценного.
     -- Пройдите по всем подземным помещениям. Простучите полы ножнами вашей
шпаги --  не  будет  ли  где гулкого  звука, не отзовется ли  свинцовый свод
тайника звонким эхом. Справитесь?
     -- Разумеется.
     Корнелиус  представил сладостный миг:  вот  он  бьет железом о каменную
плиту и слышит, как откликается благословенная пустота.
     --  Ну, хорошо, --  сказал он. --  Предположим, я найду Либерею и стану
выносить оттуда по одной-две книги за раз. Где мы будем прятать добычу? Ведь
это царское достояние. Знаете, что бывает за хищение государева имущества?
     --  Знаю,  --  кивнул  аптекарь. -- Я нарочно  справлялся  в  уголовном
уложении.  Сначала нам  отрубят правую руку, прижгут  смолой, дабы мы раньше
времени не истекли кровью, а потом повесят за ребро на железный крюк, где мы
с вами  будем висеть,  пока  не издохнем. Не беспокойтесь, я все продумал. У
меня заготовлен тайник не хуже, чем у царя Ивана. Пойдемте, покажу.
     Он  прошел  в дальний  угол,  наклонился над  одной из  плит  пола  и с
некоторым  усилием  приподнял ее,  подцепив ножом.  Плита была  тонкая и  не
тяжелая -- слабосильный Вальзер в одиночку смог отставить ее в сторону.
     -- Видите, тут еще одна плита, с кольцом. Вытяните ее.
     Под второй плитой открылась черная дыра. Вальзер взял канделябр с тремя
свечами и осветил приставную лесенку, ведущую вниз.
     -- Давайте вы первый, я следом.
     Придерживая  шпагу, Корнелиус  полез в  люк. Яма  оказалась  не слишком
глубокой,  не  далее  чем  через  десять  футов  каблуки  капитана  достигли
земляного пола. Сверху, кряхтя, спускался аптекарь.
     --  Здесь у  меня приготовлена секретная  лаборатория,  -- пояснил  он,
высоко подняв  канделябр. -- Некоторые опыты безопаснее производить подальше
от свидетелей. Например, добывать Философский Камень.
     Высветился стол  с какими-то склянками и  трубками,  грубый  деревянный
стул.
     -- Смотрите сюда.
     Вальзер  остановился  ровно  посередине  небольшого склепа,  присел  на
корточки  и  чуть  разгреб землю.  Обнажилась деревянная, окованная металлом
крышка большого  сундука. Аптекарь  взялся  обеими руками за ручку, откинул.
Внутри было пусто.
     --  Это  так  называемый  "алтын-толобас",  сундук, пропитанный  особым
составом,  который не пропускает влагу. Во времена, когда Московией  владели
татары, в таких толобасах ханские наместники -- баскаки перевозили собранную
дань: золото,  серебро,  соболей.  Манускрипты  могут  храниться  здесь хоть
тысячу  лет, ничего с ними не случится. И никто их  не найдет. Главное -- не
попадитесь, когда будете выносить книги из Кремля.
        x x x
     Проникнуть  в дворцовые  подвалы  оказалось еще  проще, чем предполагал
Корнелиус. Когда мушкетеры заступили  на  караул (рано утром, еще до света),
капитан  переложил часть заснеженной  поленницы,  оставив за ней узкий лаз к
ржавой железной дверце. Замок вскрыл кинжалом, петли смазал ружейным маслом.
Потом, обойдя посты, вернулся на то же место и проскользнул внутрь.
     Там  тоже хранились  дрова -- видно,  не  один год, ибо поверху поленья
были затянуты паутиной.
     Очень по-русски, думал  фон Дорн,  пробираясь  со свечой вдоль  стенки:
заготовить впрок больше необходимого, а потом бросить -- пускай гниет.
     В  дальнем конце  обнаружилась еще одна  дверца,  в точности похожая на
первую, только с замком  возиться не пришлось -- проржавел настолько, что от
первого же поворота клинка открылся сам. В следующем подвале в  нос шибануло
тухлятиной -- здесь хранились копченые окорока, заплесневелые  и изгрызанные
крысами.  Поскорей  миновал  зловонное  подземелье,  перебрался  в соседнее,
пустое. Оттуда вели две двери: одна налево, в узкую галерею, другая направо,
в целую  анфиладу низких сводчатых погребов.  Корнелиус заглянул  в  обе, но
дальше двигаться не стал, ибо для первого раза было довольно.
     На часы  в Кремль  рота  выходила через три дня  на  четвертый,  посему
продолжить поиски  удалось лишь 9 января. В этот день Корнелиус  двинулся по
анфиладе, тщательно простукивая  каждый аршин пола. До истечения караульного
срока наведывался в подвалы четырежды. Прошел два зала и одну малую комнату.
Впустую -- полы отзывались глухо.
     Продолжил  поиск 13-го  --  достиг  конца  анфилады,  то есть  северной
оконечности подвала. Опять  ничего, если  не  считать погреба, где в  бочках
хранилось  вино.  Корнелиус  хотел отлить  немного  в флягу.  Попробовал  --
венгерское, прокисшее. Ох, сколько добра пропало зря!
     В промежутках между караулами состоял  при Артамоне Сергеевиче,  да еще
бегал  к Вальзеру в слободу. На сон времени почти  не оставалось,  но  спать
почему-то и не хотелось. Если Корнелиус ненадолго проваливался в  забытье --
где-нибудь в углу, на лавке, а то и  в санях -- снились сияющие  огнями лалы
страны Вуф и сама страна Вуф: залитая ярким солнцем, с затейными башенками и
благоуханными садами. Сашеньку капитан видел только мельком. Проверил на ней
свои единорожьи зубы --  улыбнулся чуть не  до ушей. Кажется, подействовало.
Боярышня  посмотрела  на  скалящегося  мушкетера  удивленно  и  вроде  бы  с
тревогой. Ничего, когда Либерея переместится в алтын-толобас, еще посмотрим,
какой жених завидней -- князь ли Галицкий, или кто другой.
     17-го  января  фон Дорн двинулся из третьего погреба влево,, в галерею.
Теперь простукивал не только пол, но и  стены. И что  же? В первую  же ходку
стена справа  отозвалась  гулко.  Корнелиус  схватился за  сердце.  Неужели?
Приложил ухо,  постучал  рукояткой кинжала  уже как следует, в полную  силу.
Сомнений нет -- пусто!
     Вышел  обойти караулы, у поленницы прихватил лом. Вернулся  к заветному
месту. Прочитав молитву и поплевав на  руки, ударил железной палкой в стену.
С одного  замаха  пробил сквозную  дыру,  откуда  пахнуло  гнилью.  Припал к
отверстию  глазом  --  темно, не  разглядеть. Ничего,  замахал ломом с таким
пылом, что через минуту у ног валялась целая гора гипсовых крошек.
     Капитан  согнулся в три  погибели,  протиснулся в образовавшийся лаз  с
огарком свечи. Сундуки! В три яруса, чуть не до потолка!
     Корнелиус  сдержался,  не  кинулся  к  сокровищу  сразу.  Сначала,  как
подобает  доброму католику, возблагодарил Святую Деву:  "Будь благословенна,
Матерь  Божья,  покровительница  взыскующих"  --  и  уж  потом,  трясясь  от
возбуждения, стал подцеплять разбухшую от сырости, неподатливую крышку.
     Пальцы  нащупали что-то волглое, похожее на  спутанные женские  волосы.
Фон  Дорн  поднес  свечу  и застонал  от  невыносимого разочарования. Внутри
лежали связки меха,  сгнившего от  долгого и  небрежного хранения.  В других
сундуках было то же -- облезлые, никуда не годные  соболиные шкурки.  Кто-то
спрятал их здесь лет двадцать,  а то и тридцать тому назад, да вынуть забыл.
Похоже было, что весь царский дворец стоит  на куче  без  толку  загубленных
припасов, никому не нужного гнилья.
     Больше ничего примечательного в этот день обнаружено не было.
     Зато  в  следующий кремлевский караул,  21-го января, Корнелиус  сделал
удивительное  открытие.  Галерея  вывела  его  к  маленькой двери,  взломать
которую удалось не сразу -- грохот разнесся на все подземелье. По ту сторону
ход продолжился, но из прямого сделался зигзагообразным, причем колена этого
диковинного, неизвестно  для какой  цели проложенного лабиринта змеились без
какого-либо внятного порядка и  смысла. В конце каждого отрезка, на  потолке
была черная квадратная  дыра.  Поначалу  капитан  не  придал  значения  этим
отверстиям,  решив,  что  они  проложены  для  освежения воздуха,  но  после
третьего  или четвертого поворота  сверху  донеслись приглушенные, но вполне
отчетливые голоса.
     -- Я те  харю набок  сверну,  сучий  сын, --  утробно  рыкнула дыра. --
Сейчас  вот  крикну  "слово  и  дело", будешь  знать,  как  государевы свечи
воровать. Много наворовал-то?
     -- Батюшка Ефрем Силыч, -- жалобно откликнулся невидимый вор. --  Всего
две свечечки-то и взял, псалтирь священную почитать. Не  выдавай, Христом --
Богом молю!
     -- Ладно.  Завтра полтину принесешь, тогда доносить не стану. И гляди у
меня, чтоб в последний раз. Хорош царев стольник.
     Подивившись   прихотям   эфира,    способного   передавать   звуки   по
воздуховодам,  Корнелиус двинулся дальше.  В следующем  зигзаге потолок тоже
оказался говорящим.
     -- "А ежели оный воевода мздоимство не прекратит, заковать его в железа
и доставить в  Москву, в Разбойный  приказ..."  Поспеваешь? Пиши далее: "Еще
великий государь сказал и бояре приговорили..."
     Кто-то диктовал  писцу официальную бумагу,  а  здесь, под дворцом, было
слышно каждое слово.
     Не переставая простукивать шпагой пол, Корнелиус ускорил шаг. Некоторые
закутки потайного хода молчали, другие переговаривались, смеялись, молились.
Слышно было каждое слово, даже сказанное шепотом.
     Вот  смысл  лабиринта  и  разъяснился:   проложен  он  был   вовсе   не
произвольно, как Бог на душу положит, а с расчетом  --  чтоб  каждую комнату
царского дворца  снизу  можно  было  прослушивать.  Кто придумал  эту хитрую
конструкцию, Корнелиусу было  неведомо,  однако  так же,  как  с  окороками,
венгерским вином и соболями, предусмотрительность не  пошла впрок.  Судя  по
толстому слою пыли, скопившемуся на каменном  полу, здесь давным-давно никто
не лазил, теремных обитателей не подслушивал.
     За час блуждания по подземелью фон Дорн наслушался всякого,  а в месте,
где  проход  вдруг  разделился надвое,  сверху  раздался голос, от  которого
мушкетер остановился, как вкопанный -- даже стучать по плитам перестал.
     -- Вон, снова  стукнуло  железным,  --  боязливо  произнес  сипловатый,
жирный тенорок. -- Слыхал, дурень?
     --  Как  не  слыхать,  царь  --  батюшка, ума  палатушка,  --  рассыпал
скороговоркой фальцет -- таким во дворце говорил только любимый царский шут,
горбатый  Валтасар.  -- Это  бабка-яга,  железна  кочерга. Прыг  да  скок  с
приступки на шесток. Ух-ух-ух, сейчас наскочит, бока защекочет!
     Сам  великий  государь! Его  покои, стало  быть,  тоже оснащены  тайным
подслухом. Ну и ну!
     -- Какая бабка-яга, что ты врешь! Мне верные люди сказывали, уже вторую
неделю  в тереме  то оттуда, то  отсюда  железом постукивает: бряк да  бряк.
Так-то страшно! Знаю я кто это, знаю! Это за мной Железный Человек пришел, в
сырую землю звать. К батюшке перед смертью тоже так вот приходил.
     -- Господь с тобой, государь, -- ответил  шут уже без дурашливости.  --
Ты бы меньше мамок да шептунов слушал. Какой еще Железный Человек?
     -- Да уж знаю  какой. -- Алексей Михайлович ответил шепотом (только все
равно  было  слышно каждое слово). -- Тот самый.  Это  Воренок  вырос и нас,
Романовых, извести хочет, за  свое погубленное малолетство  посчитаться. Кто
видел его, нечистого, говорят:  лицом  белее  белого, а грудь  вся железная.
Страсть-то какая. Господи!
     Тут Корнелиус, повернувшись, задел ножнами за камень, и царь взвизгнул:
     -- Вот, опять лязгнуло! Господи Боже, неужто мне в могилу пора?  Пожить
бы еще, а. Господи?
     Из  опасного закута капитан  ретировался на цыпочках, решил, что дальше
двинется в следующий раз.
     Назавтра, когда  был в  слободе, спросил Адама Вальзера, что за Воренок
такой и почему царь его боится.
     -- Это трехлетний  сын тушинского царя Лжедмитрия  и польской красавицы
Марины  Мнишек,  --  объяснил  ученый  аптекарь.  --  Чтобы  мальчик,  когда
вырастет,  не  претендовал на престол, Романовы  его повесили.  Палач  донес
малютку до виселицы завернутым  в  шубу, продел головкой в  петлю и задушил.
Многие говорили, что после такого злодеяния не будет новой династии счастья,
мало кто из Романовых своей смертью умрет, а закончат они тем же, чем начали
-- с их малолетними чадами злодеи поступят так, как они обошлись с Воренком.
Разумеется, суеверие и чушь, но  советую вам воспользоваться  этой легендой.
Когда в следующий раз будете бродить по подземелью, нацепите маску  из белой
ткани. А грудь у вас благодаря кирасе и так железная. Если кто вас и увидит,
решит, что вы Железный Человек.
     25-го  января  попасть  в  подвалы  не  довелось,  потому что  государь
отправился на богомолье в Новоспасский монастырь и молился там всю  ночь. По
этому  случаю  матфеевские мушкетеры  сторожили не  в Кремле,  а жгли костры
вокруг  монастырских  стен  (ночь выдалась морозной) и после,  когда царский
поезд двигался обратно, стояли цепочкой вдоль Каменной слободы.
     За день до этого у Корнелиуса был короткий и не очень понятный разговор
с  Александрой  Артамоновной.  Он столкнулся с  боярышней, когда выходил  от
боярина (ездили на Кукуй, к генералу Бауману  на именины). Сашенька стояла в
приемной горнице, будто дожидалась кого-то. Не Корнелиуса же?
     Увидев фон Дорна, вдруг спросила:
     --  Ты что.  Корней,  никак  прячешься  от  меня?  Или обидела  чем?  В
Сокольники давно не ездили.
     От ее прямого, совсем не девичьего взгляда в  упор капитан растерялся и
не нашелся,  что ответить.  Промямлил что-то про  службу, про многие  нужные
дела.
     --  Ну,  смотри,   упрашивать  не   стану,   --  отрезала  Сашенька  и,
развернувшись, вышла.
     Корнелиус так и не понял, чем ее  прогневил. При разговоре еще был Иван
Артамонович -- ничего не сказал, только головой покачал.
     29-го января фон Дорн двинулся от  места, где ход раздваивался, дальше.
Время было позднее, ночное, и царского голоса, слава богу, было  не слыхать.
На  всякий  случай,  для  сбережения,  капитан  последовал  совету аптекаря,
прикрыл лицо белой тряпкой с дырками для глаз, хотя кого тут, под дворцом он
мог повстречать? Разве какого воришку из  челяди, кто шастает по заброшенным
по