гребам, высматривая, чем поживиться.
По ночному времени в комнатах молчали, лишь из некоторых под слухов,
доносилось похрапывание. Тук-тук, тук-тук, стучали ножны по плитам, да все
глухо.
После одного из поворотов сверху вдруг послышалось низкое, с
придыханием:
-- Любушка мой, ненаглядный, да я для тебя что хочешь... Иди, иди сюда,
ночь еще долгая.
Любовная сцена! Такое в скучном царском тереме Корнелиус слышал впервые
и навострил уши. Видно, тайные аманты, больше вроде бы некому. Кроме царя с
царицей других супругов во дворце нет.
-- Погоди, царевна, -- ответил мужской голос, знакомый. -- Будет
миловаться. Еще дело не решили.
Галицкий! Кто еще говорит так переливчато, будто драгоценные камешки в
бархатном кармане перекатывает. Царевна? Это которая же?
-- Матфеева не остановить, он вовсе царя подомнет, -- продолжил голос.
-- Я у него много времени провожу, насквозь его, лиса старого, вижу. Он
думает, я к дочке его худосочной свататься буду, меня уж почти за зятя
держит, не таится. Хочет он царя улестить, чтоб не Федора и не Ивана, а
Петра наследником сделал. Мол, сыновья от Милославской хворы и неспособны, а
нарышкинский волчонок крепок и шустр. На Маслену, как катанье в Коломенском
будет, хочет Артамошка с государем про это говорить. Ты своего отца знаешь
-- Матфеев из него веревки вьет. Не сумеем помешать, сама, Сонюшка, знаешь,
что будет.
Сонюшка? Так Галицкий в опочивальне у царевны Софьи! Ах, ловкач, ах,
интриган! Канцлер у него, значит, "Артамошка", а Сашенька "худосочная"? Ну,
князь, будет тебе за это.
От возмущения (да и радости, что уж скрывать), фон Дорн задел железным
налокотником о стену, от чего произошел лязг и грохот.
-- Что это? -- вскинулась Софья. -- Будто железо громыхает. Неужто и
вправду Железный Человек, про которого девки болтают? Слыхал, Васенька?
-- Как не слыхать. -- Голос Василия Васильевича сделался резок. -- Нет
никакого Железного Человека. Это кто-то нас с тобой подслушивает. Гремело
вон оттуда, где решетка под потолком. Зачем она там?
-- Не знаю, Васенька. Во всех комнатах такие. Чтоб воздух не
застаивался.
-- Сейчас поглядим.
Раздался скрежет, словно по полу волокли скамью или стул, потом
оглушительный лязг, и голос князя вдруг стал громче, как если бы Галицкий
кричал Корнелиусу прямо в ухо.
-- Эге, да тут целый лаз. Труба каменная, вкось и вниз идет. Ну-ка,
царевна, кликни жильцов. Пусть разведают, что за чудеса.
В дыре заскрипело, посыпались крошки извести -- видно, князь шарил
рукой или скреб кинжалом.
-- Эй, кто там! Стражу сюда! -- донесся издалека властный голос
царевны.
-- Погоди, не отворяй, -- шепнул Василий Васильевич. -- Я через ту
дверь уйду... Сапоги дай и пояс. Вон, под лавкой. Прощай, Сонюшка.
Корнелиус медлил, ждал, что будет дальше. Жильцов, то есть дворян из
внутренней кремлевской охраны, он не испугался -- что они ему сделают со
второго-то этажа, где царевнины покои?
Загремели каблуки, в опочивальню к Софье вбежали человек пять, если не
больше.
-- Что даром хлеб едите? -- грозно крикнула им царевна. -- Государеву
дочь извести хотят, через трубу тайную подслушивают. Вот ты, рыжий, полезай
туда, поймай мне вора!
Скрип дерева, опасливый бас:
-- Царевна, узко тут, темно. И вниз обрывается. А ну как расшибусь?
Софья сказала:
-- Выбирай, что тебе больше по нраву. Так то ли расшибешься, то ль нет.
А не полезешь, скажу батюшке, чтоб тебя, холопа негодного, повесили за
нерадение. Ну?
-- Лезу, царевна, лезу. -- Шорох и лязг. -- Эх, не выдавай. Владычица
Небесная.
В каменной трубе зашумело, завыло, и фон Дорн понял, что с потолка ему
на голову сейчас свалится кремлевский жилец. Вот тебе и второй этаж!
Едва метнулся за угол, как в подземелье загрохотало, и тут же раздался
ликующий вопль:
-- Живой! Братцы, живой!
Это известие капитана совсем не обрадовало, тем более что вслед за
радостным воплем последовал другой, грозный.
-- А ну давай за мной! Не расшибетесь, тут покато!
Забыв об осторожности, мушкетер со всех ног кинулся в обратном
направлении. Пока бежал, следуя всем зигзагам и поворотам, из проснувшихся
подслухов долетали причитания и крики.
Женский, визгливый:
-- Тати во дворце! Убивают!!!
Детский, любопытственный:
-- Пожар, да? Пожар? Мы все сгорим?
Басисто-начальственный:
-- Мушкетерам встать вдоль стен, за окнами смотреть, за подвальными
дверьми!
Ай, беда! Теперь из погребов не выберешься -- собственные солдаты и
схватят.
Сзади гремели сапогами жильцы, совсем близко. Поймают -- на дыбе
подвесят, чтоб выведать, для кого шпионил. Хуже всего то, что ясно, для кого
-- матфеевский подручный. То-то враги Артамона Сергеевича, Милославские с
Галицким обрадуются!
Бежать в дровяной чулан было нельзя -- там у дверцы наверняка уже
стоят. Делать нечего -- повернул от развилки в другую сторону, в узкий
проход, куда прежде не забирался. Терять все равно было нечего.
Сапоги жильцов простучали дальше -- и то спасибо. Фон Дорн на цыпочках,
придерживая шпагу, двигался в кромешной тьме. Свеча от бега погасла, а снова
зажигать было боязно.
Зацепился ногой за камень, с лязгом упал на какие-то ступеньки.
Услышали сзади иль нет?
-- Ребята! Вон там зашумело! Давай туда!
Услышали!
Корнелиус быстро-быстро, перебирая руками и ногами, стал карабкаться
вверх по темной лестнице. Ход стал еще уже, стены скрежетали по плечам с
обеих сторон.
Головой в железной каске капитан стукнулся о камень. Неужто тупик? Нет,
просто следующий пролет, надо развернуться.
Миновал еще четырнадцать ступеней -- железная дверка. Заперта, а
вышибать нет времени.
Снова пролет, снова дверка. То же самое -- не открыть.
Выше, выше. Быстрей!
Вот ступеньки и закончились. Карабкаться дальше было некуда. Жильцы до
лестницы еще не добрались, но скоро доберутся.
Все, конец.
Он заметался на тесной площадке, беспомощно зашарил руками по стенам.
Пальцы задели малый, торчащий из стены штырь. Что-то скрежетнуло, крякнуло,
и стена вдруг уехала вбок, а из открывшегося проема заструился мягкий
лучистый свет.
Не задумываясь о смысле и природе явленного чуда, Корнелиус ринулся
вперед. Проскочил комнатку со стульчаком (никак нужник?), потом помещение
побольше, с бархатным балдахином над преогромной кроватью, вылетел в
молельню.
Множество икон, на золоченых столбиках горят свечи, а перед узорчатым,
инкрустированным самоцветами распятием стоит на коленях бородатый мужик в
белой рубахе, жмется лбом в пол.
Услыхал железный грохот, подавился обрывком молитвы. На капитана
обернулось застывшее от ужаса лицо -- пучеглазое, щекастое.
-- Воренок, -- просипел великий государь Алексей Михайлович. -- За мной
пришел!
Пухлой, в перстнях рукой царь ухватил себя за горло, зашлепал губами, а
из толстых губ несся уже не сип -- сдавленное хрипение.
Надо же случиться такой незадаче -- испугал неожиданным появлением его
царское величество! Кто же мог подумать, что тайный ход выведет в государев
апартамент?
Корнелиус кинулся к монарху, от ужаса позабыв русские слова.
-- Majestat! Ich...
Алексей Михайлович икнул, глядя на завешенное белым лицо с двумя
дырками, мягко завалился на бок.
Беда! Лекаря нужно.
Из молельни капитан выбежал в переднюю, срывая на ходу маску. В дверь
торопливо застучали -- Корнелиус шарахнулся за портьеру. Постучали еще,
теперь настойчивей, и, не дождавшись ответа, вошли: трое в белых с серебром
кафтанах -- комнатные стольники, за ними еще дворяне, некоторые в одном
исподнем.
-- Государь! -- загудели разом. -- В терем злодей пролез! Пришли
оберегать твое царское величество!
Оберегателей набилась полная передняя -- многим хотелось перед
государем отличиться. Когда капитан потихоньку вышел из-за портьеры, никто
на него и не глянул.
В вестибюле (по-русски -- он назывался сени) на Корнелиуса налетел
окольничий Берсенев, жилецкий начальник.
-- А ты тут что? И без тебя радетелей полно!. Иди к своим мушкетерам,
капитан! Твое дело -- снаружи дворец охранять! Гляди -- чтоб мышь не
проскользнула!
Второй раз фон Дорну повторять не пришлось. Он поклонился окольничьему
и деловитой рысцой побежал вниз -- проверять караулы.
x x x
Едва дотерпел до смены -- когда копейщики пришли и встали в караул
вместо мушкетеров. Будет что рассказать Артамону Сергеевичу! Конечно, не про
то, как по оплошности ввалился в царские покои, об этом боярину знать
незачем -- а про коварство Галицкого. Вот каких женишков вы приваживаете,
экселенц!
Но канцлера дома не оказалось -- на рассвете прибежал дворцовый
скороход звать Артамона Сергеевича по срочной надобности к государю. Что ж,
рассказать о князе Василии Васильевиче можно было и арапу.
Свои хождения по теремным подвалам Корнелиус объяснил служебным
рвением. Мол, решил проверить, не могут ли злые люди пробраться в терем
через старые погреба, да по случайности и набрел на слуховую галерею.
Иван Артамонович слушал, смежив морщинистые коричневые веки, из-под
которых нет-нет, да и посверкивал в капитана острым, проницательным
взглядом. Не удивлялся, не возмущался, не гневался. Спокойно внимал всем
ошеломительным известиям: и про амур князя с царевной Софьей, и про обидные
васькины слова об Артамоне Сергеевиче, и про намерение любовников помешать
матфеевским замыслам.
Начинал Корнелиус возбужденно, но мало-помалу сник, не встретив в
дворецком ожидаемого отклика.
Дослушав до конца, Иван Артамонович сказал так:
-- Про царевнин блуд с Васькой Галицким давно известно. Понадобится
Ваську из Кремля взашей -- Артамон Сергеевич скажет государю, а пока пускай
тешатся, дело небольшое. Помешать боярину Сонька с Галицким не смогут, руки
коротки. А что князь про Александру Артамоновну худое говорил, так это
пустяки. Боярин за него, паскудника, свою дочь выдавать и не думал никогда.
Про князя мы знаем, что он Милославским служит. Артамон Сергеевич его
нарочно к себе допускает; чтоб Васька думал, будто в доверие вошел.
Получалось, что ничего нового Корнелиус арапу не сообщил. От этого
капитану следовало бы расстроиться, но весть о том, что боярин Сашеньку за
князя выдавать не думает, сполна искупила разочарование.
Взглянув на залившегося румянцем фон Дорна, Иван Артамонович покряхтел,
повздыхал и вдруг повернул разговор в неожиданную сторону.
-- Хочешь, Корней, я тебе притчу расскажу?
Мушкетер подумал, что ослышался, но дворецкий продолжил как ни в чем не
бывало -- будто только и делал, что рассказывал кому ни попадя сказки.
-- Притча старинная, арапская. От бабушки слышал, когда мальцом был.
Жил-был крокодил, ящер болотный. Сидел себе посреди топи, лягушек с жабами
ел, горя не знал. А однажды ночью случилась с крокодилом беда. Поглядел он
на воду, увидел, как в ней луна отражается, и потерял голову -- захотелось
ему, короткопалому, на луне жениться. Больно уж хороша, бела, круглолика.
Только как до нее, в небе живущей, добраться? Думал зубастый, думал, да так
ничего и не удумал. А ты, капитан, что крокодилу присоветовал бы?
Корнелиус слушал притчу ни жив, ни мертв. Повесил голову, пробормотал:
-- Не знаю...
-- Тогда я тебе скажу. -- Голос Ивана Артамоновича посуровел. -- Или
крокодилу на небо взлететь, или луне в болото свалиться. Иначе им никак не
встретиться. Понял, к чему я это? Ну, иди, поспи после караула. А не
заспится -- так подумай о моей притче. Нравишься ты мне. Не хочу, чтоб ты с
ума съехал.
Но ни спать, ни думать о притче фон Дорну не довелось.
Сначала, едва вышел от арапа, примчался нарочный из Кремля -- и сразу к
Ивану Артамоновичу. Ясно было: что-то случилось.
Корнелиус затревожился, остался дожидаться в сенях.
Дождался. Скоро оба вышли, и арап, и гонец. Застегивая парадный кафтан,
Иван Артамонович -- хмурый, напряженный -- на ходу шепнул:
-- Плохо. Царя ночью удар расшиб, кончается. Теперь всякого жди.
И ускакали.
Потом фон Дорн весь день метался по комнате, терзаясь вопросом --
неужто великий государь того перепуга не снес? Как захрипел, так и не
поднялся? Ай, как нехорошо вышло. Ай, как стыдно.
Ближе к вечеру явился Адам Вальзер. Лицо в красных пятнах, глаза горят.
Ворвался без стука и сразу:
-- Слышали? У его величества апоплексия. Вряд ли доживет до утра. Все
бояре там, духовенство, и Таисий первый. Соборовать будут. Это значит, что
нам с вами пора за Либереей.
-- Куда, в Кремль? -- удивился фон Дорн. -- До того ли сейчас?
-- Ах, при чем здесь Кремль! -- досадливо воскликнул аптекарь. --
Библиотека совсем в другом месте!
Корнелиус обмер.
-- Вы что, нашли ее?!
-- Да!
Глава одиннадцатая
ПОГОВОРИМ О СТРАННОСТЯХ ЛЮБВИ
Отмаршировав от сияющего огнями "Кабака" метров триста, Николас
оказался в темном, безлюдном сквере и сел на деревянную скамью, чтобы
составить план дальнейших действий.
План составляться отказывался. При имеющихся условиях задача решения не
имела. Какие к черту действия? Задрать голову и выть на луну -- больше
ничего не оставалось.
Сдаться властям нельзя. Уехать нельзя. Ночевать негде. Помощи ждать
неоткуда. Голова гудит. И очень-очень холодно. Как в нелюбимой песне Криса
де Бурга "Полночь в Москве".
Через некоторое время от тоскливого ужаса и холода опьянение прошло, но
вместе с ним поникла и недавняя решимость "засаживать по самую рукоятку".
Честно говоря, и второе мужественное решение -- благородно уйти в ночь --
теперь казалось идиотским (особенно жалко было блейзера, в котором было бы
не так холодно).
Так что же, вернуться в тепло и свет? Принять от Владика помощь? И
окончательно утратить самоуважение? И подставить друга под удар? Ни за что
на свете!
"А как же Алтын? Ее ведь ты подставил под удар, -- сказала Фандорину
совесть. -- Быть может, хозяева Шурика ее сейчас допрашивают и не верят, что
она ничего о тебе не знает".
От жуткой мысли Николас вскочил со скамейки, готовый немедленно ехать,
а если понадобится и бежать в Бескудники. Сел. Он ведь даже адреса не знает,
а дома в том спальном районе похожи друг на друга, как травинки на лужайке.
Телефон! Он ведь выучил номер наизусть!
Фандорин открыл кейс, включил свой "эриксон" и после недолгого
колебания набрал тринадцать цифр: код России, города и московский номер.
После первого же гудка в трубке раздался голос журналистки:
-- Алло... Алло...Кто это?
Николас молчал, испытывая неимоверное облегчение. Отвечать ей,
разумеется, было невозможно -- вероятнее всего, телефон прослушивался. Но и
разъединяться не хотелось -- в холодной ночи от звонкого голоса Алтын стало
немножко теплей.
-- Алло, кто это? -- повторила она. И вдруг прошипела. -- Это ты, гад?
Ты? Ну, попадешься ты мне! Отвечай, сволочь, не молчи!
Николас испуганно нажал на кнопку "end". Кажется, Алтын все-таки поняла
смысл записки неправильно. Кем же она его считает!
И продрогший магистр совсем пал духом.
Что делать? Что делать?
К друзьям -- Владу Соловьеву или Алтын Мамаевой (которая, впрочем, вряд
ли теперь числит подлого британца своим другом) -- обращаться нельзя. К
мистеру Пампкину тоже -- он официальное лицо, и помогать человеку,
подозреваемому в убийстве, не станет. А между тем без помощи Фандорину было
не обойтись.
Сколько можно причитать и жаловаться? -- вдруг окрысился сам на себя
Николас. Ну же, сказал он мозгу, работай, соображай. Кроме тебя все равно
надеяться не на кого.
Мозг осознал свою ответственность. Прекратил истерику, приступил к
работе. И тут оказалось, что задача имеет решение, причем не такое уж
сложное. Можно сказать, единственно возможное.
Если нельзя обратиться за помощью к хорошим людям, нужно обратиться к
плохим. Bad guys в этой истории представлены двумя враждующими партиями:
одну можно условно назвать "партией Шурика", другую -- "партией Большого
Coco". Какое из этих двух зол меньшее -- очевидно. "Эскадрон" Большого Coco
оберегал заморского гостя вчера, так почему бы им не продолжить свое дело и
сегодня? Совершенно непонятно, в какую игру при этом ввязывается
затравленный магистр истории, но разве у него есть выбор? А этических
угрызений здесь быть не может. Coco Габуния в этом триллере отнюдь не
посторонний и не невинная овечка, а один из основных игроков.
Итак, что делать, решено.
Остается придумать, как.
Адрес и телефон человека по имени Coco Габуния неизвестен. Да и что
такое "Coco"? Вряд ли имя, скорее кличка. Хотя нет. Кажется, "Coco"
по-грузински -- уменьшительное от "Иосиф". Старые друзья Иосифа Сталина
звали его именно так.
Стало быть, Иосиф Габуния. Что еще? Председатель правления банка
"Евродебет" -- кажется, Алтын назвала компанию Большого Coco именно так.
Тогда просто: войти в любой телефон-автомат, полистать телефонную книгу, вот
и вся недолга.
Полчаса спустя вконец замерзший магистр вернулся в сквер, сел на ту же
самую скамейку и обхватил руками голову. Ни в одном из трех автоматов,
обнаруженных на соседних улицах, телефонной книги не оказалось. Более того
-- Фандорин не обнаружил даже полочек, на которых вышеупомянутая книга могла
бы разместиться. Что если в России вообще не заведено снабжать кабины
публичных телефонов справочником?
Ну почему в этой стране все так сложно? Казалось бы, самое простое дело
-- узнать телефон. Николас сидел, лязгал зубами и уныло смотрел на
"самсонайт", в который упирались его локти. Близок локоть, да не укусишь...
Хотя почему не укусишь? Фандорин встрепенулся. Зачем искать телефонную
книгу, когда здесь, в кейсе, лежит компьютер с выходом в Интернет? Вот
лишнее доказательство того, что пьянство подрывает интеллектуальные ресурсы
мозга.
Он быстренько включил компьютер, подсоединил к нему телефон и в два
счета отыскал в русскоязычной сети московские "Желтые страницы".
"Евродебетбанк": адрес, телефон для справок, e-mail, отсылка на
банковский сайт. Отлично.
Вот и сайт. Так. Уставной капитал, учредители, председатель правления
-- Иосиф Гурамович Габуния. И телефон секретариата имеется.
Николас набрал номер. Естественно, в двенадцатом часу ночи ответил
только выморочный голос телефонной Панночки: "Здравствуйте. Вы звоните в
приемную Иосифа Гурамовича Габунии. Ваши звонки принимает автомат. Назовите,
пожалуйста, ваше имя и оставьте..."
Неудача (тем более, вполне естественная) не обескуражила Фандорина,
вновь уверовавшего в могучую силу человеческого разума. Можно, конечно, было
как-нибудь продержаться до утра, а потом отправиться прямиком в Средний
Гнездниковский переулок, где располагался "Евродебет", но, Во-первых,
ночевка на пленэре могла закончиться воспалением легких, а Во-вторых, зачем
откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?
Николас вернулся в Интернет и велел поисковой системе выудить все
страницы, где встречается словосочетание "Иосиф+ Габуния+ евродебет". Улов
оказался довольно богатым. Наскоро просмотрев перечень выловленных
материалов, магистр выбрал два самых объемных.
Сначала прочитал в еженедельной газете "Секреты" за ноябрь прошлого
года статью "Капитаны российского бизнеса", откуда узнал много интересного о
биографии Иосифа Гурамовича.
Человек, судя по всему, был незаурядный: в советские времена так
называемый "цеховик", тесно связанный с преступным сообществом Грузии; три
тюремных срока; при этом обладатель двух дипломов и даже доктор
экономических наук. Правда, автор статьи ернически отмечал: "дипломы и
научная степень разряда Made in Georgia", но все же, все же. Палитра деловых
интересов господина Габунии была не менее пестрой, чем у николасова друга
Владика, однако в современной России подобная всеохватность, видимо,
считалась в порядке вещей.
Вся эта информация, безусловно, была полезной, да жаль только, не
подсказывала, как разыскать Иосифа Гурамовича прямо сейчас, среди ночи. И
Фандорин углубился в чтение статьи более легкомысленной -- из
иллюстрированного журнала "Анфас", который в прошлом месяце посвятил
грузинскому магнату целый номер.
-- Совсем с ума посходили! -- донесся из темноты ворчливый старушечий
голос.
Фандорин встрепенулся, поднял голову. Мимо, враждебно косясь на
сидящего, ковыляла старая дама затрапезного вида, бог весть какими судьбами
занесенная сюда в этот поздний час. В руке у нее была кошелка, в которой
что-то позвякивало, и Николас вспомнил загадочные слова Владика о какой-то
"бабуле, собирающей бутылочки". Очевидно, это она и была.
Бедную женщину можно понять. Ночь, темные кусты, человек в белой
рубашке пялится в ящик, от которого исходит неземное свечение. Странное
зрелище. Урбанистический ноктюрн.
Фандорин снова впился глазами в экран.
Иосиф Габуния -- человек месяца. С обложки журнала пухлогубо улыбался
добродушный толстяк в сером смокинге, с крошечным той-терьером, утопавшим в
мясистой, украшенной бриллиантовыми перстнями пятерне. Какая-то карикатура
на нувориша!
Николас просмотрел подборку фотографий с подписями. Иосиф Гурамович в
церкви -- венчается с топ-моделью Сабриной Свинг (неописуемой красоты
блондинка). Иосиф Гурамович (напряженный и несчастный) в теннисном наряде, с
ракеткой -- участвует в турнире "Большая шляпа". Иосиф Гурамович целует
любимую собачку Жужу (у тойтерьера вид перепуганный.). Иосиф Гурамович
открывает интернат для слепоглухонемых детей (крупно жалостное лицо
благотворителя -- мясистое, в складках, на глазах слезы).
Текст был соответствующий. Все ясно -- заказная и, видно, щедро
оплаченная статья. Фандорин прочитал ее два раза подряд, с особенным
вниманием проштудировав абзацы, где описывался загородный дом банкира.
Никаких зацепок. Николина Гора -- черт ее знает, где это.
Вот разве что главка про клуб "Педигри"? Автор статьи утверждал, что
Иосиф Гурамович любит коротать там вечера, играя в покер и биллиард с
членами этого эксклюзивного собрания (слово "эксклюзивный", кажется, очень
нравилось журналисту и встречалось в тексте бессчетное количество раз),
принимающего в свои ряды лишь отпрысков старинных фамилий. В числе ярчайших
представителей столбовой аристократии и постоянных партнеров Иосифа
Гурамовича были названы знаменитый скульптор, потомок грузинского княжеского
рода; кинорежиссер, любящий поговорить о своих дворянских корнях, а также
еще некоторые звезды локального масштаба, чьи имена Фандорину ничего не
говорили.
Что ж, как говорил Малюта Скуратов, попытка не пытка.
Николас нашел по Интернету телефон клуба "Педигри". Набрал номер,
попросил господина Габунию.
-- Иосиф Гурамович к клубному телефону не подходит, -- ответил сладкий
лакейский голос. -- Звоните ему, пожалуйста, на мобильный.
Есть! Большой Coco в клубе! Как бы только прорваться через прислугу?
-- Передайте господину Габунии, что это Фандорин. По срочному делу.
-- А номер мобильного вы не знаете? -- уже менее паточно спросил
ливрейный. -- Иосиф Гурамович не любит, когда его от биллиарда отрывают.
Доиграет партию -- передам. Он ваш телефон знает, господин... э-э-э...
Федорин?
-- Фан-до-рин, -- по слогам произнес Николас и, немного поколебавшись,
назвал номер своего сотового.
Выключил компьютер, телефон повесил на ремень брюк и принялся скакать
по скверу, размахивая руками. Это у них называется лето! Градусов
тринадцать, не больше. Позавчерашняя ночь в гостиничном номере, который
казался привередливому магистру таким убогим, сейчас вспоминалась элизиумом.
Вчера же, на разложенном столе, ночевать было и вовсе чудесно. Жестковато,
конечно, но зато тепло, и из темноты доносилось сонное дыхание Алтын. Она
уснула сразу (это Николас все ворочался) и один раз неразборчиво
пробормотала что-то жалобное, а наяву представить ее жалующейся было бы
невозможно.
Глупо. В бумажнике полно денег, кредитные карточки, а такая простая
вещь, как ночевка под крышей, представляется непозволительной роскошью. В
гостиницу без паспорта не сунешься. Да если б и был паспорт -- это ж все
равно, что сразу отправляться на постой в домзак. То есть это во время
гражданской войны называлось "домзак" (сэр Александер рассказывал), а теперь
как-то по другому. Ах да, КПЗ.
Прижимая к груди чемоданчик, Николас стоял под деревом и уныло смотрел
на сияющее огнями царство бога торговли Гермеса. К комплексу подъезжали
лимузины, распахивались и закрывались двери гостиницы "Международная", а
гражданин Соединенного королевства, обладатель ученой степени, потомок
крестоносцев, топтался в темноте, словно какой-нибудь Гаврош у витрины
булочной.
На углу улицы, что вела к чудесному чертогу, остановился длинный
"даймлер-бенц" -- как раз возле барышни в очень короткой юбке и очень
длинных сапогах. Она наклонилась к окошку, о чем-то поговорила с водителем и
сердито махнула рукой -- поезжай, мол, своей дорогой. Автомобиль поехал
дальше и через полсотни ярдов затормозил возле другой барышни, как две капли
воды похожей на первую.
Николас был решительным противником проституции, видя в этом постыдном
промысле не только рассадник преступности и болезней, но еще и оскорбление
человеческого, прежде всего женского достоинства. Никогда в жизни ему не
пришло бы в голову, что он может проверти ночь у служительницы покупной
любви, но при мысли о теплой комнате, мягкой кровати и уютном свете абажура
сердце магистра тоскливо сжалось. Только чтобы согреться и поспать, больше
ни для чего другого! Заплатить как за полный набор услуг, лечь под одеяло,
обняться с "самсонайтом" и хоть на несколько часов расстаться с ужасной
реальностью.
Да нет, дикость. И к тому же небезопасно.
Но еще через четверть часа эта мысль уже не казалась Фандорину такой
дикой. Куда опаснее бродить ночью по этим диким степям Забайкалья. Не дай
бог ограбят или, того хуже, милицейский патруль остановит -- проверить
документы.
В тот самый момент, когда Николас повернул назад, в сторону порочной
улицы, у пояса зазвонил телефон.
-- Николай Александрович? -- проворковал мягкий баритон с едва уловимым
акцентом -- чуть-чуть певучести, не "к", а скорее "кх", но и только. --
Очень хорошо, что вы захотели со мной встретиться. Мои люди просканировали
сигнал вашего мобильника. Вы находитесь где-то возле Центра Международной
Торговли, да? Я уже выслал за вами машину. Будьте через десять минут у
главного входа. Черный "ниссан-патфайндер".
И, не дожидаясь ответа, разъединился.
Умный человек, подумал Фандорин. Очень умный, очень четкий, очень
спокойный. Совсем не такой, как на снимках из журнала. А значит, еще и очень
хитрый. Стало быть, вдвойне опасный.
Полоумный английский Колобок. От бабушки ушел, от дедушки ушел, и вот к
кому пришел.
Может, отключить предательский телефон и, пока не поздно, раствориться
в ночи?
x x x
Машину вел тот самый грузин с подкрученными усами, который требовал от
Шурика извинений в коридоре "Интуриста". Николас попробовал заговорить со
старым знакомым, но тот хранил неприступное молчание -- видимо, получил
соответствующие инструкции. Или, быть может, не получил инструкций вступать
в разговор? Кто их знает, специалистов по тайным делам, что у них за
обыкновения.
Клуб "Педигри" оказался славным допожарным особнячком, затерянным
где-то в улочках Белого города. Николас слишком плохо ориентировался в
Москве, да еще окутанной ночным мраком, чтобы определить локацию точнее. Но
бульварное кольцо джип миновал, это точно.
За высокими железными воротами открылся уютный двор, ярко освещенный
фонарями. Николас поднялся по белокаменным ступеням, прошел между двух
косматых львов, и толкнул стеклянную дверь.
Там уже поджидал привратник: в пудреном парике, камзоле с позументами и
белых чулках. Он поклонился, передал Фандорина другому служителю, одетому
точно так же, только с золотым эполетом и аксельбантом, а тот, ни о чем не
спрашивая, повел магистра вглубь здания.
Клуб был просто замечательный: со звонким фонтаном, темными картинами в
бронзовых рамах, старинным оружием на стенах и антикварными шкафами,
уставленными драгоценным фарфором. Николасу все это очень понравилось, хотя,
если уж придираться, шкафы были не посудными, а книжными, да и обивка на
креслах сталкивала лбами двадцатый век с восемнадцатым. Но все равно сразу
было видно, что клуб в высшей степени эксклюзивный и абы кого сюда не
пустят.
Очевидно, именно этим объяснялись взгляды, которые ловил на себе
Фандорин, следуя за пудреным лейб-гвардейцем. Компания из четверых солидных
господ у ломберного столика, две холеные дамы у барной стойки и даже трое
раскрасневшихся молодцов в оттянутых на сторону галстуках -- все они с
недоумением рассматривали долговязого субъекта в нечистой белой рубашке.
-- К Иосифу Гурамовичу, к Иосифу Гурамовичу, -- шепотом пояснял лоцман
тем, кто выражал недоумение слишком уж демонстративно.
За первым залом обнаружился второй, сплошь занятый столиками, за
некоторыми из которых выпивали и закусывали нарядно одетые гости обоего
пола. Вон их сколько, оказывается, уцелело, отпрысков старинных фамилий, с
почтительным удивлением думал Николас, вглядываясь в лица. Наверняка здесь
были и представители родов, связанных с Фандориными родством или свойством.
Ведь триста лет жили бок о бок.
Оркестр -- арфа, виолончель и рояль -- наигрывал меланхоличную мелодию,
а певица в длинном платье с почти таким же длинным декольте пела что-то про
упоительные российские вечера, но не про подмосковные (ту песню Николас
знал).
В дальнем конце зала, за колоннадой, стояло три биллиардных стола. Два
были пустые, а у центрального сам с собой гонял шары чрезвычайно тучный
господин в атласной жилетке. Магистр сразу узнал Иосифа Габунию. Узнал он и
той-терьера Жужу, мирно дремавшего прямо на зеленом сукне. Смысл солитэра,
кажется, состоял в том, чтобы загнать в лузы все шары, не потревожив
собачку. И надо сказать, виртуоз блестяще справлялся со своей задачей. Пыхтя
и наваливаясь огромным животом на край стола. Большой Coco долго целился,
потом коротко, точно бил, и шары стукались друг о друга, выписывая идеальную
траекторию, которая непременно заканчивалась сытым покачиванием сетки.
Игрушечный песик, видимо, ко всему привычный, от стука шаров не просыпался и
лишь время от времени прядал острыми черными ушками.
В зубах у банкира торчала длинная сигара, на мохнатых пальцах
ослепительно блестели перстни, а на бортике посверкивал хрустальный бокал с
коньяком. В сторонке, на малахитовом столике, стояла пузатая бутыль, уже
наполовину пустая, ваза с фруктами и необъятная коробка шоколадных конфет.
-- Шарики катаете, Николай Александрович? -- спросил толстяк,
покосившись на Фандорина, и движением густых бровей велел служителю
удалиться.
-- Нет, -- коротко ответил Николас, разглядывая интригующего господина.
В жизни он выглядел точно так же, как на журнальных фотографиях --
комичный пузырь, словно перекочевавший в московский клуб из голливудского
фильма о развеселых двадцатых. Забил в лузу очередной шар, наградил себя
шоколадной конфетой, с наслаждением выпустил струйку дыма.
-- Вы из старинного рода? -- не удержавшись, полюбопытствовал Фандорин,
тщетно пытаясь обнаружить хоть какие-то признаки породы в обрюзгшей
физиономии и повадках банкира. -- Кажется, у великого князя Михаила
Николаевича был казначей князь Габунов. Вы, верно, из тех Габуновых?
-- Нет, Николай Александрович, -- с видимым сожалением покачал головой
Большой Coco. -- Я, наверное, единственный на свете грузин совершенно не
княжеского происхождения. Потомственный плебей. Но спасибо, что сказали об
этом вашем князе. Может быть, я и сделаю его своим прадедушкой.
-- Разве здесь не что-то вроде дворянского собрания? -- понизил голос
Фандорин. -- Я читал, что это совершенно эксклюзивный клуб для тех, в чьих
жилах течет голубая кровь.
-- Зеленая, -- поправил Габуния, натирая мелом кончик кия. -- Плати
пять тысяч в год, заручись рекомендацией одного из членов, и ты уже
дворянин. Если без рекомендаций -- тогда десять тысяч. Вы-то, Николай
Александрович, здесь по полному праву. Мне собрали на вас досье, я знаю, что
род Фандориных известен с двенадцатого века. Хотите, дам рекомендацию в
клуб?
-- Благодарю, не стоит, -- сухо ответил Фандорин, еще не решив, как ему
следует держаться с этим непонятным господином. По телефону разговаривал,
как человек дела, а теперь изображает из себя клоуна, о серьезном говорить
явно не желает.
-- Спи, Жужечка, спи, масюпусенька. -- Долгий прицел, быстрый удар -- в
лузу. -- Умник, Coco. Получай трюфелечек... Конфетку не хотите? Зря, мне на
заказ делают, самые мои любимые, -- продолжал нести чушь Иосиф Гурамович. --
А в клуб правильно вступать не хотите. Что за название такое -- "Педигри".
Те, кто английского не знает, думают, что тут собаководы или педерасты
собираются. Некоторые даже на приглашение обижаются, или, как у нас
выражаются отдельные аристократы, берут в падлу. Администрация хочет
поменять название на "Голубую кровь". Но тоже получается двусмысленно.
Певица, допевшая длинную песню про упоительные вечера, объявила в
микрофон:
-- А теперь, по традиции, для нашего дорогого Иосифа Гурамовича
прозвучит его любимая песня "Сулико".
И, сложив руки на груди, запела:
Я могилу милой искал,
Но ее найти нелегко.
По залу пронесся шелест негромких аплодисментов. Габуния отложил кий,
поклонился и сделал вид, что дирижирует оркестром.
-- Ненавижу эту тягомотину, -- пробурчал банкир Фандорину и, сложив
губы розочкой, послал певице воздушный поцелуй. -- Шиш тебе, а не сто
баксов, коза драная.
-- Послушайте, -- тихо спросил Николас. -- Зачем вы из себя шута
строите? Вы ведь совсем не такой.
Иосиф Гурамович дерзкому вопросу ничуть не удивился, а только покосился
на магистра блестящим глазом.
-- Во-первых, Николай Александрович, я отчасти и есть шут. -- Он
прошелся вокруг стола, выбирая позицию для удара. -- А Во-вторых, нельзя
разочаровывать людей. Они от меня ждут определенного поведения, зачем же я
буду разрушать имидж? Я, например, теннис терпеть не могу, а хожу играть.
Ракеткой по мячику еле попадаю. Но, как говорится, выигрывает не тот, кто
хорошо играет, а кто правильно выбирает партнеров. Что сходит с рук
толстому, смешному Coco, лупящему на барвихинском корте в сетку, не сошло бы
с рук Иосифу Гурамовичу, который дерет всех в биллиард и покер. Это уже не
для дела -- для души. Я, Николай Александрович, никогда не проигрываю, даже
если меня делают под сухую, как вчера на корте с... -- Тут он назвал имя и
отчество, от которых Николас вздрогнул -- не шутит ли? Непохоже, чтоб шутил.
Неожиданно грузин повернулся к Фандорину всем своим тучным телом,
посмотрел магистру в глаза и спросил:
-- Николай Александрович, вы вообще-то кто?
Николас заморгал. Что за вопрос такой? Или хитрый банкир снова
придуривается?
-- Нет, я знаю, что вы британский подданный русского происхождения, --
продолжил Иосиф Гурамович, -- что вы специалист по русской истории, что
позавчера прилетели, остановились в "Интуристе" и собирались поработать в
архиве. Я ведь говорил, мне собрали на вас досье. Но там нет ничего такого,
из-за чего Седой стал бы напускать на вас самого Шурика. Значит, досье можно
спустить в унитаз, самого главного про вас там нет. Кто вы? Судя по тому,
что вы сами на меня вышли, вы не прочь мне об этом рассказать.
Неужели Большой Coco ничего не знает? Не может быть. Прикидывается.
-- Седой? Какой Седой? -- осторожно спросил Фандорин.
Габуния удовлетворенно кивнул:
-- Ага. Кто такой Шурик, вы не спрашиваете. Ну да, вы ведь вчера с ним
близко познакомились. Удивительно, как это вы до сих пор живы.
-- Не в последнюю очередь вашими молитвами, -- в тон ему ответил
Николас. -- Почему ваши люди за мной следили?
-- Мои люди следили не за вами, а за Шуриком. -- Иосиф Гурамович
положил кий, стал вытирать платком руки, перепачканные мелом. -- Потому что
он работает на Седого. Все знают, что Шурик мелочевкой не занимается. Если
Седой заказал вас ему, значит, вы человек непростой. Что возвращает нас к
заданному вопросу. Кто вы на самом деле, Николай Александрович? Зачем
приехали в Москву? И почему Седой хочет вас остановить?
Если Габуния притворяется, то он незаурядный актер, подумал Фандорин.
Отвечать вопросом на вопрос невежливо, и все же он спросил:
-- Я не знаю никакого Седого. Кто это?
Большой Coco скептически пожевал губами, терпеливо вздохнул:
-- Мой враг.
-- Какая-нибудь вендетта? -- спросил Николас, вспомнив про кровную
месть, клятву на обнаженном кинжале и прочую кавказскую экзотику.
-- Почему вендетта? -- удивился банкир. -- Просто с некоторых пор мы с
Седым стали мешать друг другу. Он вырос, я вырос, нам с ним вдвоем тесно,
уже и в Сибири не помещаемся. Бизнес, Николай Александрович. Или он меня
скушает, или -- что вероятнее -- я его. Третьего не дано. Вот мы с Седым и
следим друг за другом, ждем, кто первый сделает ошибку... Видите, Николай
Александрович, я с вами абсолютно откровенен, отвечаю на все вопросы.
Рассчитываю на такую же открытость с вашей стороны. Прикиньте сами, долго ли
вам удастся бегать от Шурика? А я вас могу защитить.
Николас поморщился. Что-то все сегодня хотели его защищать. С одной
стороны, это было лестно, с другой -- вызывало всевозможные вопросы. Алтын
говорила про склоку из-за дележа компании "Вестсибойл". Все в России
помешались на нефти и газе. Можно подумать, в стране нечего делить кроме
топливного сырья. Но какое отношение стычка нефтяных магнатов имеет к
скромному магистру истории?
Похоже, Coco сам ничего не знает. Он увидел, что его соперник зачем-то
хочет убить заезжего англичанина, и действовал по принципу: расстраивай
планы врага, даже если не знаешь, в чем они состоят.
"Я обратился к вам, потому что я ежик в тумане и надеялся с вашей
помощью этот туман хоть чуть-чуть развеять", -- хотел бы честно признаться
Фандорин, но было ясно: грузин ничего ему объяснить не может. Или не хочет.
Зазвонил телефон, лежавший на столике возле конфетной коробки. Габуния
взял трубку. Слушал молча. Одна бровь приподнялась. Потом к ней
присоединилась вторая. Взгляд банкира почему-то обратился на Николаса и стал
острым, пронизывающим.
-- Понял, Владимир Иванович, -- сказал Coco и положил трубку.
Взял конфету, стал ее медленно жевать, все так же глядя на Фандорина.
-- Это был Владимир Иванович Сергеев, мой советник по безопасности. В
прошлом полковник контрразведки, человек с большими связями. Ему только что
сообщили интересную новость. Шурик найден убитым. Три пули в животе, три в
затылке... Я вижу, Николай Александрович, это известие вас не удивляет?
Кроме того Владимир Иванович сказал, что в связи с этим происшествием
объявлен в розыск некий британский подданный...
Николас почувствовал, что бледнеет. Вдруг хитроумный Габуния решит, что
будет выгоднее передать беглого англичанина милиции?
-- Делаю вывод. -- Иосиф Гурамович задумчиво повертел на пальце
перстень. -- Вы пришли ко мне не за защитой. Похоже, вы сами умеете себя
защищать. Тогда зачем вы пришли? Хотите продать какую-нибудь информацию?
Если она может быть использована против Седого, куплю и хорошо заплачу.
Фандорин покачал головой.
-- Не хотите, -- констатировал Coco. -- Тогда что? Может быть, вы
пришли ко мне за помощью?
Магистр хотел снова покачать головой, но заколебался. Он ведь и в самом
деле пришел сюда за помощью. Что он может один? В чужой стране, в чужом
городе, разыскиваемый милицией и мафией.
Габуния налил коньяку в две рюмки.
-- Понятно. Вам нужна помощь. Я вижу, вы человек серьезный, попусту
слов не тратите. Уважаю таких -- сам-то я болтун... Знаете что, Николай
Александрович. Не хотите говорить, что вы там не поделили с Седым -- не
надо. Я вам все равно помогу.
-- Не знаю я никакого Седого! -- вырвалось у Николаса. -- Честное
слово!
Последнее восклицание получилось чересчур эмоциональным, пожалуй, даже
детским, и, верно, сильно подпортило образ немногословного и сдержанного
агента секретной службы ее величества ("Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд"),
который, кажется, нарисовал себе Иосиф Гурамович.
Бровь магната снова приподнялась. Полные рюмки Габуния отставил в
сторону, взял кий и ударил по шару номер 6. Шестой острым углом обогнул
спящую Жужу и ушел в лузу, предварительно щелкнув по номеру седьмому,
который завертелся вокруг собственной оси и тоже покатился прямиком в сетку.
-- Знаете, Николай Александрович, -- сказал банкир после довольно
продолжительной паузы, -- может быть, я полный -- во всех смыслах -- идиот,
но я вам, пожалуй, верю. Верю, что вы понятия не имеете, кто такой Седой и с
какой стати он решил вас убить. Я не первый год на свете живу и знаю, что
людские интересы иногда переплетаются самым причудливым образом. -- Удар
кием. -- Ай, какой шар! Какой красавец! За него -- марципуську... --
Вознаградив себя за очередное попадание, Иосиф Гурамович продолжил. --
Пускай вы не знаете Седого, зато он вас знает. Самого Шурика на вас зарядил
-- это вам не кусок хачапури. Вот как сильно господин Седой хочет вам
помешать в вашем деле. А это значит, что Coco -- это, Николай Александрович,
друзья меня так зовут -- так же сильно хочет вам помочь в вашем деле, в чем
бы оно ни заключалось. Кстати, в чем оно заключается, ваше дело? Вы зачем
приехали в Москву? Только честно.
Николас ответил, загибая пальцы:
-- Прочесть одну старую грамоту в архиве. Поискать следы моего предка
Корнелиуса фон Дорна, жившего триста с лишним лет назад. Собрать материал
для книги. Все, больше ничего...
Он сам чувствовал, что его слова прозвучали глупо и неубедительно, но
Coco выслушал внимательно, поразмыслил, покивал головой.
-- Ну вот и ищите, ну вот и собирайте. Не знаю, чем ваш уважаемый
предок так насолил Седому, но доведите дело до конца. А я окажу вам любую
помощь. Любую, -- со значением повторил Габуния. -- Так что, профессор,
работаем?
-- Я не профессор, я всего лишь магистр истории, -- пробормотал
Николас, еще раз взвешивая все за и против.
Уехать из России все равно нельзя. Ну хорошо, выберется он из страны по
фальшивым документам, которые Coco, вероятно, может изготовить не хуже, чем
Владик. И что дальше? Въезд на территорию Соединенного королевства по
фальшивому документу -- это уголовное преступление. Не говоря уж о том, что
российский МВД может обратиться с официальным запросом о Николасе А.
Фандорине, подозреваемом в совершении убийства. Очень возможно, что уже
завтра мистер Лоуренс Пампкин получит от властей соответствующий сигнал.
Нет, бегство не выход. Значит, в любом случае придется задержаться в
Москве.
Причина всех злоключений содержится в письме Корнелиуса, больше не в
чем. А что представляет собой письмо? Указание о местонахождении тайника,
где хранится какая-то "Иванова Либерея".
Почему похищенный документ подбросили обратно?
Одно из двух. Или похитители поняли, что никакой ценности он не
представляет. Или же, наоборот, письмо им стало не нужно, потому что,
воспользовавшись содержащимися в нем разъяснениями, они уже нашли то, что
искали.
Ах нет, нет! Николас задергался, осененный догадкой. Coco так и впился
глазами в англичанина, ни с того ни с сего принявшегося махать руками.
Все проще и логичнее! Похитители прочли письмо, увидели что оно отчасти
зашифровано ("яко от скалы Тео предка нашего к Княжьему Двору", "в числе
дщерей у предка нашего Гуго") и поняли, что кроме специалиста по истории
рода фон Дорнов разгадать этот код никто не сможет. Они нарочно подбросили
Николасу письмо, чтобы он занялся поисками, а сами, должно быть,
вознамерились за ним приглядывать! И что же -- идти у них на поводу, у этого
мафиозо Седого с его наемными убийцами?
Однако стоило взглянуть на дело и с другой стороны. Если бандиты до
такой степени уверены, что письмо имеет реальную ценность, то почему он,
прямой потомок Корнелиуса, не хочет прислушаться к зову предка? Шурика
больше нет. Седой остался с носом. Почему бы не поискать "Иванову Либерею"
самому?
Николас затрепетал, представив себе, каково это, было бы -- найти
тайник, зарытый капитаном фон Дорном! Именно этот внерациональный,
мистический трепет и перетянул чашу весов.
-- Хорошо, -- медленно проговорил Фандорин. -- Я попробую. А от вас,
господин Габуния, мне нужно следующее. Первое: чтобы меня не отвлекали от
поисков...
-- Прикрывали со спины? -- понимающе кивнул Coco. -- Это я легко
устрою. Приставлю к вам Владимира Ивановича. Он будет оберегать вас лучше,
чем Коржаков президента. Что второе?
-- Я нахожусь в милицейском розыске, а мне необходимо подобрать
кое-какие книги, материалы, старые документы...
-- Дайте Сергееву список -- он все разыщет и достанет. Любые книги,
любые документы. Хоть из секретных архивов ФСБ. Что еще?
-- Хорошо бы одежду, -- вздохнул Николас, брезгливо покосившись на свою
замызганную рубашку и латаные брюки. -- Это можно устроить?
-- Проблема трудная, но разрешимая, -- весело сказал банкир и взял в
руки рюмки. -- У нас с вами много общего, Николай Александрович. Мы оба люди
с трудными проблемами. Давайте выпьем за то, чтобы все они разрешались так
же легко.
-- Нет-нет, мне будет плохо, -- испугался Фандорин. -- Я сегодня уже
пил. Много.
Кажется, этот довод в России веским не считался. Иосиф Гурамович
улыбнулся словам магистра, как удачной шутке, и втиснул ему в пальцы рюмку.
-- Это двадцатилетний коньяк. От него никому еще плохо не становилось.
Только хорошо. Что вы, как Монте-Кристо в гостях у графа де Морсера --
ничего не пьете, не кушаете? Разве мы с вами враги? Мы заключили
взаимовыгодную сделку, ее нужно спрыснуть. Ваша выгода очевидна. Я тоже
сделал полезную инвестицию, от которой ожидаю хороших дивидендов.
Фандорин с сомнением посмотрел на золотисто-коричневую жидкость. Разве
что одну рюмочку, чтобы не простудиться после сиденья в сквере?
-- Выпьем за наши трудные проблемы, дорогой Николай Александрович, --
чокнулся с ним банкир, -- потому что без трудных проблем на свете было бы
очень скучно.
-- Я отлично прожил бы и без вашего Седого, -- сварливо буркнул
Николас, но все же выпил.
Оказывается, Габуния сказал истинную правду -- от одной-единственной
рюмки волшебного напитка магистру сразу стало хорошо. Так хорошо, что
означать это могло только одно: от дополнительного вклада все прежние
алкогольные инвестиции, на время замороженные холодом и нервным потрясением,
оттаяли и стали давать дивиденды. Кажется, это называется "на старые
дрожжи".
-- При чем здесь Седой? -- удивился Coco. -- Седой -- это не проблема,
а тоненькая заноза в моей толстой заднице. Я эту занозу обязательно вытащу
-- надеюсь, с вашей помощью. Нет, уважаемый Николай Александрович --
дайте-ка вашу рюмочку -- мои проблемы куда как мудреней. -- Выпили, закусили
шоколадом, и банкир продолжил. -- Трудных проблем у меня три. Первая: я вешу
124 кэгэ, надо худеть, а я очень люблю кушать. Вторая: мне не везет в любви,
у меня очень странные отношения с этим великим чувством. И третья: я хожу в
церковь, я построил три храма и кормлю четыре богадельни, а в Бога не верю
-- совсем, сколько ни стараюсь. И книги религиозные читаю, и молюсь -- а
все, как говорится, мимо кассы. Вот что я называю трудными проблемами.
Решать их надо, а как -- ума не приложу.
Выпили по второй, и теперь Николасу стало еще лучше. Кажется, он угодил
в тривиальную ситуацию, многократно описанную и экранизированную: иностранец
как жертва агрессивного российского хлебосольства. Наверное, это и
называется "запой", подумал магистр -- когда начинаешь новый раунд выпивки,
еще не протрезвев после предыдущего. Больше всего тревожило то, что не
хотелось останавливаться.
Николас снова подставил рюмку, поглядел на Иосифа Гурамовича и внезапно
ощутил прилив искренней симпатии к этому видавшему виды, хитрющему, а в то
же время такому по-детски открытому толстяку.
Растроганное пощипывание в груди означало, что сейчас Николаса понесет
давать добрые советы. Двадцатилетний коньяк ослабил все сдерживающие
механизмы. Магистр продержался еще с полминуты -- пока Coco выставлял на
зеленом столе шары треугольником, -- а потом капитулировал.
-- С верой проще всего, -- сказал он.
-- Да? -- удивился Габуния, застыв с уже нацеленным кием.
-- Не надо стараться, не надо заставлять себя верить в Бога. Пустое это
дело.
-- Вы думаете? Так что, денег на богадельни больше не давать?
Звонкий удар. Треугольник рассыпался на желтые кругляшки, ни один из
которых -- истинное чудо -- не коснулся дремлющей Жужи.
-- Почему же не давать -- давайте, дело хорошее, -- разрешил Николас.
-- Только не ждите, что на вас за эти деяния благодать снизойдет. Давайте,
если деньги есть, а о вере не думайте. Если в вас потребность есть, вера,
когда надо, сама придет, а за уши вы ее из своей души все равно не вытянете.
Выпьем?
Выпили.
-- Теперь поговорим о ваших странностях любви, -- предложил Фандорин,
заедая коньяк миниатюрным эклерчиком. Настроение у магистра было
победительное, все на свете проблемы казались ему сейчас легкими и
разрешимыми. -- Здесь-то что не так? У вас же молодая жена-красавица, я
читал в журнале.
-- Она меня не любит, -- горько сказал Coco, его толстые щеки скорбно
обвисли. -- Восьмой об девятого и в среднюю... И всю жизнь так было. Рок.
Первый раз в двадцать лет женился. Невеста -- ангел, папа -- секретарь
райкома. Так любил ее, так любил! "Миллион алых роз" песня была, помните?
Николас помотал головой -- не помнил. Окружающее пространство начинало
вести себя так же безответственно, как в "Кабаке". Даже еще хуже.
-- Пугачева пела. Но это она уже потом пела, в восьмидесятые. А я своей
Нино еще в шестьдесят шестом, безо всякой Пугачевой, весь урожай
цветоводческого колхоза "Сорок лет Октября" купил и улицу перед домом розами
выложил! Вот как любил... А она нос драла, обзывала, унижала. С мужчинами
кокетничала. Изменяла... -- Голос Габунии дрогнул от горьких воспоминаний.
-- Не выдержал, убил ее.
Фандорин поперхнулся коньяком.
-- Тридцать лет прошло, -- успокоил его Coco. -- Я был молодой,
горячий. Еще даже университет не закончил. Тогда законы были строгие, шесть
месяцев в тюрьме сидел! -- Он гордо поднял палец, но тут же снова поник. --
Второй раз женился -- опять по сумасшедшей любви. Она певица была, в
тбилисской опере. Голос -- серафимы в раю так не поют! По всей стране на
гастроли ездила. Я за ней -- как собачонка, вот как Жужа эта таскался!
Вокруг нее увиваются всякие хлюсты, букеты шлют, записочки, а я терплю.
Семнадцать лет терпел! Она в восемьдесят девятом на машине разбилась,
царствие небесное. Сколько позора было...
-- Почему позора? -- нахмурился сопереживающий Николас.
-- Так она в машине Хурцилавы ехала. Актер у нас такой был, известный
ходок. Когда автогеном крышу срезали, вынули их -- он за рулем без штанов
сидит, и моя Лика рядом... Ай что было! -- махнул рукой Иосиф Гурамович. --
Из Тбилиси в Москву переехал. Думал, хватит -- больше никаких жен, никакой
любви. А увидел Сабрину -- и все, пропал, старый дурак. Ничего для нее не
жалею: кутюры там всякие, цацки, игуану из Америки заказал -- ящерица такая
мерзкая, Сабриночка захотела. И что? На прошлой неделе с массажиста ее снял.
Позавчера шофера уволил. Три с половиной месяца после свадьбы прошло! Сто
дней! И, главное, хоть бы прощения попросила -- какой там! Только смотрит
вот так своими глазищами. -- Coco задрал голову и наморщил нос, изображая
презрительный взгляд. -- Нет, Николай Александрович, не понимаю я про любовь
чего-то самого главного... Третьего об одиннадцатого и в угол.
Подумав, Фандорин изрек:
-- По-моему, Иосиф Гурамович, вы про любовь все отлично понимаете, и
всякий раз находите такую женщину, которая делает вас счастливым.
От неожиданности рука мастера дрогнула. Шар пошел вкось -- прямо в лоб
бедной Жуже. Той-терьер с возмущенным визгом запрыгал по зеленому сукну,
затявкал, но Coco даже не взглянул на свою любимицу -- снизу вверх, через
плечо, смотрел на Николаса.
-- Шутите, да? -- обиженно сказал банкир. -- Английская ирония, да?
-- Вовсе нет, -- стал объяснять Фандорин. -- Просто для вас счастье в
любви -- это ощущать себя нелюбимым и несчастным, мучиться ревностью. Ведь
что такое любовь? -- Магистр вдохновенно взмахнул пустой рюмкой. -- Любовь
-- это ощущение, что ты можешь получить от другого человека нечто, для тебя
жизненно необходимое. То, чего никто другой тебе дать не сможет. Нередко это
ощущение обманчиво, но сейчас речь про иное. Вот часто говорят: "Какая
несчастная пара! Жена его, бедняжку, так мучает, так мучает, а он,
долготерпец, все равно ее обожает, все прощает, и ведь живут вместе столько
лет, не расходятся". А на самом деле долготерпцу и нужна такая, которая
будет его мучить. Попадись вам, Иосиф Гурамович, другая женщина, которая на
вас молилась бы, вы на нее, поди, и смотреть бы не стали -- выгнали
взашей... Так что с любовью и семейным счастьем все у вас в полном порядке.
Магистр сам плеснул себе коньяку.
-- Какая была третья проблема?
-- Жирный очень, -- с некоторой растерянностью напомнил Coco. -- Стыдно
сказать -- шнурки сам завязать не могу. На диетах всяких сидел, в лечебницах
водорослями питался -- ничего не помогает. Мучаю себя два месяца, сброшу
двадцать кило, а жизнь не в радость, только про шашлык думаю, про омары, про
баранью ногу под ореховым соусом. Потом плюну -- и за месяц обратно набираю,
те же 124 кэгэ.
-- А 125 килограммов у вас бывало? -- строго спросил Николас.
-- Никогда. 124 -- и точка. Ни вверх, ни вниз.
-- Ну так и не надо вам худеть. -- Фандорин сейчас был настроен
великодушно. -- Сто двадцать четыре килограмма -- ваш оптимальный вес, тот
объем, на который вас запрограммировала природа. Если б вы и дальше толстели
-- тогда другое дело. А так ешьте, пейте себе на здоровье. О, кстати! -- Он
поднял бокал. -- Как говорят у нас за рубежом те, кто не знает русского
языка: Na zdorovye!
-- Нравитесь вы мне, Николай Александрович, -- прочувствованно сказал
Coco, выпив "на здоровье". -- Мудрый вы человек. Разрешите вас обнять.
-- Сейчас, -- выставил ладонь магистр. -- Сначала стихотворение прочту,
философское. Только что родилось.
Приложение:
Хромающий лимерик, прочитанный Н.Фандориным в клубе "Педигри" ночью 15
июня
Злодеев нет вовсе на свете.
Мы все простодушны, как дети.
Задиры и врушки,
Мы все делим игрушки,
А нам пока стелят кроватки.
Глава двенадцатая
Подземная Москва. Что-то есть! Острей, чем у волка. В
Константино-Еленинской башне. Последняя воля христолюбивого государя.
Поймите, -- уже в который раз повторял Вальзер, виновато глядя на
капитана поверх очков. -- Я должен был вас испытать. Да, все это время я
знал, где спрятана Либерея, но проникнуть туда все равно было невозможно, а
я хотел присмотреться к вам получше. За этот месяц я убедился, что вы
человек честный и неболтливый. Я сделал правильный выбор.
-- Послушайте, герр Вальзер, я уже сказал, что не сержусь на вас, хотя
выходит, я зря обстучал полы во всех дворцовых подвалах. -- Терпение
Корнелиуса было на исходе. -- Довольно оправданий! Рассказывайте скорей, где
находится тайник. Как вы его нашли? Когда?
Они быстро шагали по темнеющей предвечерней улице, что вела к скоро
домским воротам.
-- Сначала я расскажу вам, как определил место. Тут ведь главное --
работа мысли, сопоставление и правильное истолкование сведений. Остальное --
ерунда: немного ловкости и напряжение мышц. Основную работу исполнил разум.
Я говорил вам про запись от 1564 года в письмохранилище Государевых
мастерских палат о водовзводных дел мастере Семене Рыжове, помните? Но я
утаил от вас, что в столбцах о строительстве царева Опричного двора,
возводившегося в то же самое время, тоже упоминается Рыжов, а с ним и некие
неназванные "подземных дел мастера". Из исторических хроник известно, что из
царского терема на Опричный двор, куда Иван перебрался в 1565 году, вел
подземный ход, прокопанный под кремлевской стеной и рекой Неглинкой.
Понимаете, к чему я веду?
-- Вы хотите сказать, что под этим, как его, Опричным двором мастер
Рыжов соорудил еще один водонепроницаемый тайник?
Фон Дорн наморщил лоб, пытаясь угадать, к чему клонит аптекарь.
-- Если б это был еще один тайник, то в росписи был бы дополнительный
заказ на свинцовые доски или какие-то другие материалы, а ничего подобного
для Опричного дворца не понадобилось. Нет, речь идет о том же самом
хранилище, я сразу это понял! Свинцовые доски привезли в Кремль, а работы
производились в Опричном дворце, под землей, понимаете?
-- То есть... -- Корнелиус остановился, хлопнул себя рукой по ляжке. --
То есть, из-под дворца прорыли ход к Опричному двору и перенесли свинец под
землей? Но зачем? Для секретности, да?
-- Конечно, для чего ж еще! -- Вальзер возбужденно засмеялся, щурясь от
снежной пороши, задувавшей спутникам в лицо. -- Известно, что Боровицкий
холм, на котором стоит великокняжеский замок, с давних пор весь изрыт
подземными лазами. Мне рассказывали сведущие люди, что прямо посередине
холма в древности проходил овраг, впоследствии засыпанный землей.
Засыпать-то его засыпали, но галереи остались. А уж в более поздние века кто
только под Кремлем не копал! Тот лаз, что вы нашли в подвале Каменного
Терема, недавнего происхождения. Может, Алексеев воспитатель и соправитель
боярин Морозов велел проложить -- он, говорят, был охоч до чужих тайн. А с
Опричным двором царя Ивана вышло вот как. Во время нападения крымских татар
на Москву сей деревянный дворец выгорел до головешек. Разумней было бы
отстроить его на ином месте, чтоб не разбирать обгорелые бревна. Однако царь
велел возвести новые хоромы на том же пепелище. Почему, спросите вы?
-- Из-за подземного свинцового тайника! -- воскликнул капитан. -- Он-то
ведь в пожаре сгореть не мог!
-- Правильно, мой славный друг. Я тоже так подумал. А потом, когда царь
снова перенес резиденцию в Кремль, он не стал переводить Либерею в другое
место -- не за чем было. От государева терема до тайника подземным ходом
добираться было не больше пяти минут, хватало и одной малой свечки.
-- Где же располагался Опричный двор?
Лицо Вальзера сморщилось в улыбке.
-- На Моховой улице -- по-нынешнему как раз посередине между Земским
приказом и Нарышкинскими палатами...
У фон Дорна отвисла челюсть -- в рот сразу сыпануло мелкой снежной
трухой.
-- Так... Так это ж усадьба митрополита Антиохийского!
Аптекарь засмеялся.
-- То-то и оно. А теперь я расскажу вам, мой храбрый капитан, почему
меня не жалует высокопреосвященный Таисий. Вычислив, где должен находиться
свинцовый тайник, я нанялся к митрополиту домашним библиотекарем. В ту пору
я еще не знал об истинной цели приезда Таисия в Россию. А когда обнаружил
среди его бумаг целую тетрадь, сплошь заполненную сведениями о Либерее, стал
вдвойне осторожен... К счастью, грек пустился по ложному следу. Он уверен,
что царь Иван вывез книжные сокровища в Александрову Слободу, и год за годом
ищет тайник там -- перекопал все развалины, а местами зарылся под землю чуть
не на тридцать локтей. -- Вальзер зашелся в приступе благодушного смеха --
злорадничать этот добряк, кажется, не умел вовсе. -- Разве не смешно? Сидит
прямо над сокровищем, а сам роет землю за тридцать лье от этого места.
Библиотеку митрополит собрал хорошую, тоже большущих денег стоит, но до
Либереи ей, конечно, далеко. Моя работа состояла в том, чтобы переписать все
тома на малые листки с кратким описанием, а после разложить эти карточки по
темам и дисциплинам. Придумано очень даже неглупо -- Таисий назвал эту
методику "картотека". Когда книг очень много, бывает нелегко найти нужную, а
тут берешь ящик с листочками, и сразу все видно. К примеру, вам нужно найти
некоторые сведения по космографии...
-- Герр Вальзер, -- вернул увлекшегося книжника к главному капитан. --
Про картотеку вы мне как-нибудь после расскажете. Давайте про Либерею.
-- Да-да, простите, -- виновато закивал аптекарь. -- У Таисия я
проработал несколько месяцев. Дело с картотекой двигалось медленно, потому
что, как вы понимаете, занимался я в основном совсем другим. Свою
драгоценную библиотеку митрополит, проявив разумную предусмотрительность,
разместил не в верхней, бревенчатой части дворца, а в каменном подвале,
глубоко уходящем под землю. Там удобное место для рытья -- естественная
ложбинка. Я подумал, что и сто лет назад, во время строительства Опричного
терема, мастера должны были рассуждать так же. Если тайник действительно
здесь, то искать нужно прямо под митрополитовой библиотекой. Днем я был
занят службой в Аптечном приказе и своей врачебной практикой, на Моховую
приходил вечером, а работал по ночам. Так было лучше для моих целей -- и
слуги, и Таисий спали. Я разобрал небольшой участок пола -- расковырял
дубовые плашки, чтобы их было легко вынимать и ставить на место. Паркет
оказался положен на доски. Я выпилил в них квадратное отверстие и сцепил
обрезки клеем собственного изготовления. Получилось подобие люка. Под
досками была зола и горелая земля -- следы татарского пепелища. Тут началась
самая трудоемкая часть работы. Я копал яму, вынося землю в маленьких
мешочках. Дело шло медленно. Месяц за месяцем я почти не спал, ел что
придется, на бегу -- и ничего: не заболел, не ослабел. Наоборот, развил
мышечную силу и укрепил здоровье. Вот вам лишнее доказательство того, что
телом руководит разум. Возможности человеческого организма поистине
безграничны! Надо только уметь правильно использовать арсенал,
предоставленный нам благодетельной физиологией! Если б люди сами не
связывали себе руки пустыми суевериями, не унижали бы собственный разум, они
были бы подобны античным богам. "Что за чудо природы человек! Как благороден
рассудком, как безграничен в способностях!" -- сказал великий Шекспир.
-- Кто? -- переспросил Корнелиус. -- Впрочем, неважно. Ради Христа,
герр Вальзер, не отвлекайтесь на пустяки. Объясните лучше, как вам удалось в
течение нескольких месяцев вести свои раскопки незамеченным?
-- О, я отлично все продумал, -- с гордостью заявил аптекарь. -- Я
разработал превосходную систему. Позвольте вашу шпагу. Вот, смотрите. -- Он
сел на корточки и стал рисовать ножнами по снегу. -- В подвал, где
библиотека, можно попасть только по лестнице, которая ведет из спальни
Таисия. На ночь грек от меня запирался, и до самого утра выйти я не мог, что
меня отлично устраивало. Мне ставили кувшин меда, еду, нужное ведро,
выдавали соломенный тюфяк. Именно тюфяк и подал мне идею. Я принес из дому
еще несколько таких же, потихоньку набил их шерстью и стал класть под выемку
в полу -- чтобы паркет не производил резонанса. Под одной из верхних
ступенек лестницы я пристроил пружину, соединенную с колокольчиком, который
находился подле меня, в яме. Если б Таисию вдруг взбрело в голову ночью
спуститься в библиотеку, я сразу же получил бы предупредительный аларм.
Лестница там довольно высокая и крутая, а у грека подагра, поэтому мне
хватило бы времени выбраться из своей ямы и положить на место вынутые
плашки. Один раз митрополит и в самом деле спустился в подвал далеко за
полночь, ему понадобился некий манускрипт. Услышав звон колокольчика, я
ужасно испугался и от волнения никак не мог вставить один из дубовых
квадратов в паз -- пришлось положить сверху развернутую книгу. Таисий только
сказал мне: "Что же вы, доктор Вальзер, читаете на четвереньках? За столом
вам было бы удобнее". Я промямлил что-то неразборчивое -- очень уж трясся.
Ничего, обошлось. За семь месяцев еженощного труда я углубился в землю на
семь футов. Утрамбовал ступеньки, чтоб удобней спускаться и подниматься.
Иногда, конечно, мучился сомнениями -- не ошибся ли я в своих выводах? А
второго декабря минувшего 1675 года (я навсегда запомню этот день, главный
день всей моей жизни!) тесак, которым я рыхлил землю, ударился о камень.
Стал расчищать -- каменная кладка! Аккуратные кубы известняка, скрепленные
строительным раствором. Приложил ухо, стучу -- явственный металлический
отзвук.
-- Да что вы! -- Корнелиус схватил аптекаря за плечо.
-- Вы делаете мне больно, герр капитан... Да, глухой звон! Это было,
как волшебный сон. Не буду утомлять вас подробностями того, как я вынимал и
выносил камни, как выпиливал дыру в свинцовой оболочке. Пришлось трудненько,
потому что пользоваться долотом я не мог -- поднялся бы грохот на весь дом.
Шестнадцатого декабря работа завершилась. Я осторожно вынул тяжелый квадрат
свинца и спустил в отверстие фонарь на веревке...
-- Ну? -- Сердце у фон Дорна сжалось в тугой кулачок -- ни вдохнуть, ни
выдохнуть. -- Что там оказалось?
-- Она! Либерея! -- зашептал Вальзер, хотя на темной улице кроме них
двоих не было ни души. -- Спуститься вниз мне не удалось, но я видел
сундуки, много старинных сундуков! Две или три дюжины!
-- А вдруг там не книги? -- перешел на шепот и Корнелиус. -- Вдруг там
золото?
-- Какое еще золото? -- испугался Вальзер. -- Что вы такое несете! Там
не может быть золото, это Иванова Либерея!
Аптекарь так разволновался, что пришлось его успокаивать -- ну
разумеется, в сундуках могут быть только книги. А думалось: хоть бы и не
Либерея, черт с нею. Старинные сундуки! Уж верно в них хранится что-нибудь
очень ценное. Но здесь на память Корнелиусу пришел дворцовый тайник с
гнилыми соболями, и возбуждение несколько поугасло. Второго такого
разочарования мне не пережить, сказал себе фон Дорн.
-- А почему вам не удалось спуститься?
Вальзер вздохнул.
-- Той ночью у меня не было с собой веревочной лестницы, и я отложил
спуск на завтра. А наутро меня с позором изгнали из митрополитовых палат...
Увы, друг мой, я виноват сам. Когда меня выпустили из подвала, я был словно
не в себе -- непочтительно поздоровался с высокопреосвященным и чуть ли не
фыркнул ему в лицо. Смешно показалось: спит прямо на Либерее, а самому
невдомек. Таисий чванлив, дерзости от низших не терпит. Велел челяди
вытолкать меня взашей и более не пускать. Заодно уж и жалованья не
выплатил... Но жалованье -- ерунда. Хуже другое. Когда монахи меня через
двор пинками гнали, я выронил свою памятную книжку, сам не заметил как. А в
той книжке, среди разных мыслей философского рода, еще скопирован список
Либереи, обнаруженный мною в Дерптском университете.
-- Какая неосторожность! -- воскликнул фон Дорн.
-- Мог ли я предположить, что листок попадет в руки Таисия,
единственного человека во всей Московии, способного понять смысл этого
перечня...
-- Откуда вы знаете, что митрополит прочел ваши записи?
Вальзер уныло ответил:
-- Да уж знаю... На следующий же день вечером, когда шел из
Аптекарского приказа, меня схватили за руки двое чернецов, поволокли по
улице. Я кричал, отбивался -- никто не помог. Один -- он еще меня в ухо
кулаком ударил, очень больно -- сказал: "Владыка тебя видеть желает". Зачем
бы Таисию меня, жалкого червя, видеть, если не из-за Либереи? Нет, прочел
злокозненный грек мой список, обязательно прочел. И, верно, вообразил, что я
прислан кем-то за ним шпионить. Кем-то, кто ведает про митрополитов интерес
к Либерее... Тогда мне повезло. Близ Троицкого моста что на Неглинной увидал
я моего начальника дьяка Голосова со стрельцами -- он вез царю снадобья из
Немецкой аптеки. Я закричал, забился. Монахи и убежали. После того случая я
нанял двух крепких слуг и никуда без них не выходил. Ломал голову, как же
мне до тайника добраться. Решил, что во всей Москве только у канцлера
Матфеева хватит влияния одолеть митрополита. Ну, а про дальнейшее вы знаете
-- это уж при вас было... Весь месяц январь я ждал, не уедет ли куда Таисий
-- на богомолье в Троицу или хоть в Александрову Слободу, канавы копать.
Тогда мы с вами попробовали бы в его палаты проникнуть и до Либереи
добраться. А мерзкий грек все сидит сиднем, каждую ночь дома ночует. К
старости Таисий стал на холод чувствителен. Видно, теперь уж до тепла с
места не стронется. И вдруг такая удача с царевой апоплексией! Нынче
митрополита всю ночь не будет, нельзя ему от смертного одра отлучаться.
Сегодня нам выпал редчайший, возможно, неповторимый шанс!
x x x
К ночной экспедиции подготовились основательно -- у Адама Вальзера все
было продумано заранее.
Оделись в черное, облегающее. Сверху, для тепла, натянули ватные
татарские куцавейки. Шпагу фон Дорн не взял -- длинна, неудобна. Вместо нее
вооружился тесаком, кистенем на ременной петле, сзади, за воротом, приладил
стилет в особых потайных ножнах. Это один португалец во время Фландрской
кампании научил; незаменимая вещь, когда нужно нанести молниеносный,
неожиданный удар -- вытягиваешь из-за спины и можешь метнуть или полоснуть
врага по физиономии, это уж как удобней. Пистолеты брать не стал, шуметь все
равно было нельзя. Вместо веревочной лестницы захватил веревку с узлами и
крюком на конце -- по такой можно не только спускаться вниз, но и подняться
на стену либо в окно.
Вальзеру досталось нести масляный фонарь и запас свечей. Еще у него был
с собой пустой рогожный мешок.
-- Для книг, -- пояснил аптекарь. -- Много, конечно, не унесем --
больно тяжелы, через ограду не перекинем. Мешка будет в самый раз. Замолея
берем непременно, остальное по вашему выбору. Рогожная ткань нам подходит
лучше всего. Устанем нести, можно на снег поставить, книги не промокнут.
До Моховой добрались без приключений -- у капитана был ночной ярлык, по
которому уличные сторожа без разговоров отпирали запертые на ночь решетки.
Стена вкруг митрополитского подворья была каменная, высотой футов
десять. Корнелиус выбрал угол потемней, закинул крюк и враз оказался
наверху. Вальзер карабкался долго, с пыхтением, а напоследок пришлось тащить
его за воротник. Фонарь пока потушили.
Усевшись наверху, осмотрели двор. Тихо. Огни в палатах потушены. Из-за
конюшни набежали два огромных брехливых кобеля, загавкали, молотя когтистыми
лапами по стене.
Вальзер предусмотрел и это. Вынул из мешка (выходит, не совсем пустого)
два куска мяса, бросил псам. Они накинулись, проглотили мигом, а через
полминуты оба зашатались, повалились набок.
-- Мертвы? -- спросил фон Дорн. Аптекарь ужаснулся:
-- Что вы! Зачем без крайней необходимости лишать кого-то драгоценного
дара жизни? Это сонное снадобье, я изготовил его для княгини Трубецкой, она
бессонницей мучается. Если уж на ее сиятельство, в которой десять пудов
веса, действует, то на митрополитских собак тем более.
Спрыгнули в сугроб, быстро пробежали двором к терему.
-- Вон туда, -- показал Вальзер. -- Там черный ход, чтоб келейникам на
двор, в отхожее место бегать. У грека-то теплый чуланчик близ спальни, с
водосливом.
Капитан удивился:
-- А водослив зачем?
-- После объясню, -- шепнул аптекарь. -- Ну же, вперед!
За углом и в самом деле была низенькая дверь, вовсе незапертая.
Проскользнули в темные, душные сени, оттуда по двум ступенькам в узкую
галерею.
-- Тс-с! -- едва слышно прошелестел Вальзер. -- Вон там Юсупова келья.
Не дай бог разбудим. А нам дальше, в Таисиевы покои.
Корнелиус опасливо покосился на обиталище страшного человека, прокрался
мимо на цыпочках.
-- Теперь налево, -- подтолкнул сзади аптекарь. -- Там, в Крестовой
палате, перед спальней владыки, всегда келейник сидит.
Капитан чуть высунулся из-за угла. Увидел просторную комнату с
расписными стенами, одна -- сплошь из икон. У малого стола со свечой сидел
детина в рясе, грыз ноготь. Зевнет, перекрестит рот и снова грызет.
-- Если можно, -- в самое ухо выдохнул Вальзер, -- обойдитесь без
смертоубийства.
Сколько лишних трудностей из-за этого человеколюба, подумал фон Дорн.
Но все же натянул на железное яблоко рукавицу.
Не спеша, вразвалку, пошел через залу.
Монах захлопал глазами, прищурился со света в полумрак:
-- Якимка, ты?
Последние пять шагов Корнелиус преодолел прыжками и с разлету ударил
привставшего часового -- не в висок, как следовало бы, а в крепкий,
задубевший от земных поклонов лоб. Пускай живет, благодарит мягкосердечие
герра Вальзера. Хотя надежней было бы проломить чернецу голову.
Детина упал ничком, даже не охнул.
-- Скорей! -- поторопил аптекарь
-- Погодите.
Капитан связал оглушенному руки и ноги его же вервием, сунул в рот кляп
из скуфьи. Можно было двигаться дальше.
Через митрополитову спальню пробежали рысцой, толкнули высокую дверь,
за ней открылась длинная лестница вниз.
Снова зажгли фонарь.
-- Вот и библиотека, -- объявил Вальзер, когда спустились в небольшое
квадратное помещение, все в полках с книгами. -- До трех тысяч фолиантов, ни
у кого в Московии столько нет.
Теперь он говорил громко, в голос, уже не боялся, что услышат.
Посреди комнаты опустился на колени, поддел ножиком дубовую пластину,
потом другую, третью, четвертую, вынул дощатый квадрат, за ним -- плотно
набитый тюфяк, и фон Дорн увидел темную яму с грубыми ступенями из
утоптанной земли.
Нетерпеливо отодвинул Вальзера, полез в яму первым. Аптекарь сопел
сзади.
В черную дырку с белыми металлическими краями спустили веревку,
закрепили крюк.
-- Ну, с Богом, -- перекрестился Корнелиус. Взял фонарь в зубы за
медное кольцо, стал перебирать руками.
Вот и пол.
Сундуки, большущие! Три, еще шесть, в углу четыре, и потом у дальней
стены. Всего двадцать восемь. Толкнул один -- тяжеленный, не сдвинешь.
-- Подержите веревку! -- крикнул сверху Вальзер. -- Я тоже хочу!
Не дождался, полез сам, потешно суча короткими ногами.
Капитан подергал замок на ближайшем сундуке (ох, крепок) и нежничать не
стал -- сбил кистенем, с одного хорошего удара. Под крышкой переливчато
отсвечивала малиновым бархатная тряпица. Отдернул. Там, шириной во весь
сундук лежал томище в толстом кожаном переплете. Фон Дорн приподнял его,
увидел еще книги, много. Поневоле вздохнул. Все-таки надеялся, что в тайнике
окажется не Либерея, а что-нибудь понадежней -- золотые монеты, или яхонты,
или смарагды, или зернь.
-- Я вам говорил, я говорил! -- всхлипывал Вальзер, любовно гладя рыжую
телячью кожу.
Он схватил кистень, забегал среди сундуков, будто исполняя какой-то
диковинный танец. Собьет замок, откинет крышку и давай бормотать чудные
слова -- должно быть, названия книг.
-- О, Гефестион! О, Коммодиан! А это кто? Неужто Либаний? Невероятно!
Но... но где же Замолей?
Корнелиус тоже времени даром не терял. Оставшись без кистеня, вскрывал
сундуки тесаком. Книги в кожаных переплетах бросал на пол, в драгоценных
откладывал. Некоторые были просто заглядение: с жемчугом, яшмой, изумрудами.
Самые богатые оклады совал в мешок, и скоро стало некуда. Пришлось кое-какие
попроще вынимать обратно, заменять более ценными. Сокровищ было столько --
не счесть!
По матово посверкивающему свинцовому своду метались тени, блики от
самоцветов. Безумное бормотание Вальзера сливалось в неразборчивый сип.
Мешок получился тяжеленек, а еще на стену лезть да потом через всю
Москву волочь.
-- Скорей! -- поторопил фон Дорн, оглядываясь на разбросанные книги --
не забыл ли чего ценного. -- Найдут связанного келейника, поднимут шум.
-- Не найдут, -- уверенно ответил аптекарь. -- Если б митрополит
ночевал в опочивальне, тогда монаха сменили бы в три часа ночи, а так не
станут.
-- И все же поторопитесь.
Ответом были скрип отпираемой крышки, сосредоточенное сопение.
Лениво раскрыв первую попавшуюся книгу, Корнелиус увидел греческие
письмена. Закрыл. Понравился небольшой манускрипт с разноцветными картинками
и затейными буквицами. Заколебался -- может, прихватить? Нет, больно оклад
прост -- медный, с серебряной насечкой.
-- Есть!!! -- истошно взвыл Вальзер. -- Есть! Вот она! Вот! И камни
огненные!
Заскакал меж сундуков, прижимая к груди книгу -- обложка была выложена
красноватыми, с чудесным отблеском кругляшками. Так вот они какие, огненные
лалы страны Вуф. Их сотни. То-то, поди, деньжищ стоят!
Накатило ревнивое чувство -- оклад по уговору принадлежал Корнелиусу.
Что ж так чужое-то тискать?
-- Дайте, положу в мешок и идем, пора.
-- Ничего, не беспокойтесь, -- пробормотал аптекарь, еще крепче сжимая
Замолея. -- Я сам понесу, сам.
И по сумасшедшему блеску в глазах было видно -- умрет, но не отдаст.
-- Как будем уходить? -- спросил капитан, вздохнув. -- Как пришли или
через кремлевский ход?
Ход, надо думать, начинался за полукруглой, тоже облицованной свинцом
дверью в дальней стене.
Вальзер только хлопал глазами, советоваться с ним сейчас было
бессмысленно -- не в себе человек.
-- Подземным ходом опасно, -- рассудил сам с собой фон Дорн. -- Может,
за сто лет галерея где-нибудь осыпалась. Да еще неизвестно где вылезешь...
Нет уж, лучше обратно через дом. Уходим, герр Вальзер.
Аптекарь сунул капитану какие-то хрусткие листки, вовсе без переплета:
-- Прихватите еще вот это. Если не ошибаюсь, это собственноручные
записи великого Аристотеля -- притом, книга, о которой я никогда не
слыхивал. Если так, то этому папирусу поистине нет цены!
Корнелиус скептически посмотрел на убогий манускрипт, пожал плечами,
сунул в мешок. Тратить время на препирательства не хотелось.
Вверх по веревке лезть было куда труднее, чем вниз. То есть сам фон
Дорн выбрался из тайника довольно быстро и мешок тоже вытянул без особенных
затруднений, но вот Вальзера пришлось обвязать вокруг пояса и тащить, словно
куль.
Наконец, выбрались. Поставили на место свинцовую заплату, поверх нее
камни, потом еще набросали земли -- вряд ли доведется вернуться сюда в
скором времени. Яма так и осталась ямой, но выпиленные доски, ватный тюфяк и
дубовый паркет уложили самым аккуратным образом. Теперь обнаружить
подземелье, не зная о его существовании, было бы невозможно.
Поднялись по лестнице, прошли через опочивальню в Крестовую залу.
Монах очнулся -- ворочался и мычал, извиваясь на полу. Пришлось
хорошенько стукнуть его кулаком по затылку, чтоб полежал еще.
Мимо двери Юсупа снова прошли на цыпочках: Вальзер прижимал к груди
заветный том, фон Дорн держал обеими руками свою ношу, еще более
драгоценную. Миновали опасное место благополучно -- без стука, без скрипа.
Повернув за угол, откуда до черной двери было уже рукой подать, облегченно
выдохнули.
Зря.
Дверь вдруг тихонько взвизгнула петлями, и из облака морозного пара на
низкие ступеньки шагнула высокая, плечистая фигура. Длинная всклокоченная
борода, костистый нос, мятое со сна лицо. Юсуп! На плечи, поверх серой
власяницы наброшен дерюжный половик -- видно, для тепла. Оказывается, и
аскеты по ночам на двор ходят.
Черные глаза хашишина сверкнули молниями. Длинные руки растопырились,
закрывая проход.
Вальзер тоненько ойкнул, вжался в стену и закрылся огненно-переливчатой
книгой, как щитом. Рассчитывать на помощь аптекаря не приходилось.
Только б Юсуп не закричал, не позвал остальных -- вот о чем думал
сейчас Корнелиус. Уронив мешок на пол, он кинулся вперед с кистенем и
ударил, метя в голову -- да не в лоб, как давеча, а в висок. Монах шатнулся
в сторону, увернулся от свистящего удара и перехватил капитанову руку, с
хрустом заломил ее за спину. Кистень брякнулся на дощатый пол.
Левой рукой Корнелиус кое-как вытянул из ножен тесак, ткнул клинком
вслепую позади себя, попал в мягкое.
Юсуп с силой толкнул мушкетера. Отлетев на несколько шагов, капитан
стремительно развернулся и сделал выпад -- увы, в пустоту. Ловкий чернец
опять успел отскочить. Пятясь от широкого, выставленного вперед лезвия,
сдернул с плеч дерюгу и кинул в капитана. Тот шарахнулся назад, ударился
спиной о стену. Хашишин времени не терял: качнулся книзу, подобрал кистень и
с размаху рассек воздух. Корнелиус отступал от сверкающей мельницы, выбирая
момент для атаки. Странно, но на помощь монах не звал, только улыбался,
скалил свои вурдалачьи заточенные зубы.
Жаль, в руке была не шпага, а короткий клинок, не то фон Дорн показал
бы чернобородому парочку фехтовальных приемов. Но имелся один трюк,
пригодный и для тесака -- так называемый couple. Капитан сделал обманный
выпад, перекинул оружие из одной руки в другую и нанес рубящий удар сбоку.
Гибкий хашишин закрылся железной палкой -- и клинок со звоном
переломился. Опешив, фон Дорн уставился на торчащие из рукояти полдюйма
стали. А Юсуп отшвырнул кистень, вытянул вперед мосластые руки и просто
схватил Корнелиуса за шиворот, будто нашкодившего котенка. Приподнял, да и
бросил об пол -- у капитана дух перехватило. Он сунул было руку назад, за
ворот, где в узких кожаных ножнах таился стилет, последняя надежда, но монах
беркутом рухнул сверху. Уселся мушкетеру на грудь, крепко вцепился в
запястья и растянул крестом.
Нагибаясь, рыкнул:
-- Горрло перегрызу.
Не грозил -- извещал.
Корнелиус в ужасе забился, глядя на приближающуюся ощеренную пасть с
острыми, волчьими зубами. Вервольф! Самый настоящий, каким няня в детстве
пугала!
Краем глаза заметил движение. Это аптекарь наконец шагнул от стены,
обеими руками поднял тяжелого Замолея в серебряном окладе с камнями и что
было силы ударил оборотня сбоку по голове.
Несколько камешков выскочили из гнезд, запрыгали по доскам.
Юсупа качнуло в сторону -- на щеке и скуле чернеца от соприкосновения с
огненными лалами проступили вмятинки.
Зарычав, хашишин обернулся к Вальзеру, ухватил его за край куцавейки.
Воспользовавшись тем, что одна рука свободна, Корнелиус выхватил-таки
стилет и всадил монаху снизу вверх в основание подбородка -- до самого
упора, а потом выдернул и вторую руку, пихнул Юсупа в грудь.
Тот опрокинулся навзничь. Хлопая маслянисто-черными глазами, стал
хвататься за бороду -- стилета под ней было не видно, только булькало что-то
да посвистывало. Похоже, удар пришелся туда, куда надо.
Фон Дорн вскочил на ноги и подобрал кистень, готовый, если понадобится,
расколоть чудищу череп. Не понадобилось. Юсуп еще побился немного, похрипел
и затих. Борода, пропитываясь алым, становилась похожа цветом на незабвенный
колор "Лаура".
-- Благодарю вас, герр доктор, -- с чувством произнес Корнелиус. -- Вы
спасли мне жизнь.
Вальзер, хоть весь и трясся, церемонно ответил:
-- Рад хоть в чем-то оказаться полезным, герр капитан.
На этом обмен любезностями завершился, потому что в доме захлопали
двери, раздались мужские голоса -- видно, схватка с Юсупом была слишком
шумной.
-- Дайте! -- Корнелиус вырвал у аптекаря Замолея, запихнул в мешок. --
Скорей во двор!
Бежали по скрипучему снегу: Вальзер впереди, налегке, с одной только
веревкой в руках; согнутый в три погибели капитан поспевал следом. Чертов
мешок тянул пуда на два, а то и на три.
Крюк на стену неловкий аптекарь закинул только с третьего раза. В окнах
зажглись огни, и видно было, как внутри мечутся тени.
-- Лезьте! -- приказал фон Дорн, подпихивая Вальзера в зад. -- Примете
мешок. Потом я.
Аптекарь кое-как вскарабкался. Когда тянул мешок, чуть не сверзся
обратно.
Стукнула дверь.
-- Братие, вон он, душегуб! Вон, на стене!
Стиснув зубы, Корнелиус лез по веревке. Сзади приближался топот. Хорошо
хоть Вальзер исчез на той стороне, кажется, так и не замеченный монахами.
Капитан вцепился руками в край стены, подтянулся.
Но тут мушкетера снизу схватили за ноги, рванули, и он сорвался, а
сверху уже навалились распаренные, сопящие -- да не один или двое, а по
меньшей мере полдюжины.
x x x
Корнелиусу фон Дорну было очень скверно.
Он дрожал от холода в узком и тесном каменном мешке, куда его головой
вперед запихнули тюремщики Константино-Еленинской башни.
Башня была знаменитая, ее страшилась вся Москва, потому что здесь, за
толстыми кирпичными стенами, располагался Разбойный Приказ, а под ним
темница и дознанный застенок, из-за которого башню в народе называли не ее
природным красивым именем, а попросту -- Пытошной.
По ночному времени схваченного на митрополитовом подворье разбойника
дознавать не стали, а сунули до утра в "щель", выемку длиной в три аршина,
высотой и шириной в один -- не привстать, ни присесть, да и не перевернуться
толком. Больше суток в такой мало кто выдерживал, а иные, которые сильно
тесноты боятся, и ума лишались. Служители приказа, люди опытные и бывалые,
знали: кто в "щели" ночку пролежит, утром на дознании как шелковый будет. И
палачу возни меньше, и дьяку облегчение, и писцу казенную бумагу на пустые
враки не переводить.
Первые минут пять оцепеневший от ужаса капитан бился во тьме, стукаясь
затылком о твердое, а локтями утыкаясь в камень. Дверцу -- не дверцу даже,
заслонку -- за ним захлопнули, оставили малое окошко, чтоб не задохся.
Потом фон Дорн стиснул зубы и велел себе успокоиться. Брат Андреас, до
того как уехать в Гейдельбергский университет, а после в монастырь, часто
говорил с Корнелиусом, тогда еще подростком, о природе страха. В ту пору
Андреас почитал худшим врагом человеческим не десять смертных грехов и не
Дьявола, а страх. "Страх -- это и есть Дьявол, все наши несчастья от него",
-- повторял старший брат. И еще: "Никто не напугает тебя так, как ты сам. А
ведь бояться-то нечего. Что уж, кажется, может быть страшнее смерти? Только
и смерть вовсе не страшная. Она не только конец, но и начало. Это как в
книге: нужно прочитать до конца одну главу, а на следующей странице начнется
другая. И чем лучше твоя книга, тем вторая глава будет увлекательней".
Как же еще-то он говорил?
"Если тебе плохо, помни, что плохое когда-нибудь закончится, и не падай
духом. Не бывает так, чтобы человеку совсем уж делалось невмоготу -- тогда
милосердный Господь сжалится и заберет душу к себе. А пока не забрал,
крепись".
И Корнелиус стал крепиться.
Ну и что ж, что каменный мешок и не приподняться, сказал он себе. А
если б я в постель улегся, спать, к чему мне подниматься? Почивай себе до
утра.
Он попробовал представить, что над головой у него не каменная кладка, а
бескрайний простор и высокое ночное небо. Если же он не встает, то не от
невозможности -- просто не желает. Ему и так славно. То волокли по улице,
пинали и били, а теперь хорошо, спокойно, и лежать не так уж жестко, солома
подстелена.
Утром, когда на дознание поволокут, вздернут на дыбу и начнут кнутом
кожу со спины сдирать, эта "щель" раем вспомнится...
Нет, вот об этом думать не следовало -- при мысли о застенке худщий
враг рода человеческого набросился на Корнелиуса люто, скрутил и так
закогтил сердце, что хоть вой.
Только бы утро подольше не наступало!
Повезло Адаму Вальзеру, вышел сухим из воды. Поди, еще затемно, как
только ночные дозоры с дорог уйдут, кинется вон из Москвы. Захватит своего
ненаглядного Замолея, прочие книги бросит. Ну, может, еще Аристотеля драного
прихватит, тяжесть невелика.
Язык он знает хорошо. Нацепит кафтанишко, валенки, шапчонку кошачьего
меха -- сойдет за русского. Глядишь, и до границы добежит, Бог слабым
покровительствует. А там, в Европе, все аптекаревы мечты осуществятся.
Переплавит он ртуть, сколько достанет, в золотые слитки и заживет себе
вольным богачом.
Так стало горько от этой несправедливости, что дрогнул капитан фон
Дорн, заплакал. Что на пытке-то говорить? Называться, кто таков, или уж
лучше терпеть, помалкивать? На канцлерову защиту все одно надежды нет -- за
убийство в митрополитовом доме боярин Матфеев своего адъютанта сам палачу
отдаст... Крикнуть "слово и дело"? Рассказать про тайник, про Либерею? Так
все равно выйдет, что Корней Фондорин вор. Украл царево имущество, и знал,
чье крадет. За это -- Вальзер говорил -- руку рубят и после на железный крюк
подвешивают. Надо будет сначала узнать, как московиты карают за убийство
монаха, и тогда уж выбирать, кричать "слово и дело" или помалкивать.
На этой мысли Корнелиус и успокоился. Главное ведь -- принять решение,
а на остальное воля Божья.
Поворочался немного (солома мало спасала), потрясся от каменного холода
и сам не заметил, как уснул.
Назавтра заслонка загрохотала лишь далеко за полдень. Одеревеневшего
фон Дорна за ноги вытащили из "щели" и поволокли под мышки из одного подвала
в другой, только не холодный, а жаркий, потому что в углу расспросной каморы
пылал огонь и приземистый мужик с засученными рукавами, в кожаном переднике,
шевелил там, на углях, какими-то железками.
Корнелиус сначала посмотрел на раскаленные клещи, на свисавшую с
потолка веревку (это и была дыба), и только потом повернулся к столу, за
которым сидели двое: козлобородый дьяк с бледным тонкогубым лицом и
молоденький писец, раззявившийся на арестанта с любопытством -- видно,
пытошная служба ему была внове.
Страха нет, сказал себе фон Дорн, и стиснул зубы, чтоб не стучали. Есть
боль, но боль -- лишь простой зуд потревоженных нервов. Станут пытать --
будем орать, больше все равно делать нечего.
-- Что, вор, разулыбался? -- криво усмехнулся дьяк. -- Прознал про
государеву милость? Я вот вам, длиннобрехам, брехалы-то поотрываю, -- сказал
он уже не Корнелиусу, а приведшим его тюремщикам.
Те забожились было, что ни о чем таком вору не сказывали, но тонкогубый
махнул рукой -- заткнитесь.
-- По воле всемогущего Бога великий государь царь и великий князь
Алексей Михайлович, оставя земное царствие, отъиде в вечное блаженство
небесного царствия, а перед тем, как Господу душу отдать (тут дьяк трижды
перекрестился), великий государь повелел должникам недоимки простить,
колодников и кандальников на волю выпустить и даже убивцев помиловать...
Корнелиус встрепенулся. Значит, царь умер! А перед смертью, должно
быть, пришел в сознание и, согласно, русскому обычаю, объявил долговую и
уголовную амнистию -- чтоб недоимщики и узники за грехи новопреставленного
Алексея перед Всевышним поискренней ходатайствовали. Не так уж и дурны,
выходит, московитские установления!
-- ...Только зря ты, тать, возрадовался. До того, как дух испустить,
его царское величество особо наказал единственно не делать попущения тем
лиходеям, кто людей Божьих до смерти умертвил, ибо се грех уже не перед
царем земным, а перед Владыкой Небесным. И ныне ведено вас, извергов, кто
попа или чернеца сгубил, казнить не милостиво, как прежде -- колесованием, а
беспощадно, сажением на кол, прежде того мучительно на дыбе изломав.
Берите-ка его, голуби. Слыхали государеву последнюю волю? -- Дьяк
наставительно поднял палец. -- Сказано "мучительно", значит, мучительно.
Глава тринадцатая
НО ЕЕ НАЙТИ НЕЛЕГКО
Работать с начальником департамента безопасности "Евродебетбанка"
Владимиром Ивановичем Сергеевым было одно удовольствие.
Этот респектабельный, подтянутый господин в неизменном твиде, с
щеточкой коротко подстриженных усов очень походил на английского джентльмена
из той породы, что канула в Лету вместе с распадом британской империи.
Сходство усугублялось тем, что при первой встрече Владимир Иванович легко
перешел с Фандориным на английский, на котором изъяснялся почти без акцента,
разве что несколько злоупотреблял американизмами. Потом, правда, беседовали
на русском, но время от времени экс-полковник вставлял какой-нибудь
иноязычный оборот позаковыристей.
Разместили Николаса в доме неподалеку от Киевского вокзала, где жило
много иностранцев и где не вполне туземный вид магистра меньше бросался в
глаза. В двух небольших комнатах (кабинет и спальня) имелось все необходимое
для работы и отдыха. Еду постояльцу привозили из ресторана, а когда
Фандорину нужно было выйти в город, он находился под постоянным прикрытием
неприметных молодых людей в строгих костюмах: двое вышагивали чуть сзади, а
вдоль обочины не спеша катил дежурный автомобиль -- непременно какой-нибудь
огромный вездеход с затененными стеклами.
Владимир Иванович заезжал каждое утро, ровно в девять, и еще непременно
звонил вечером -- спрашивал, нет ли новых поручений. С теми, которые
получал, справлялся быстро и четко. Лишних вопросов не задавал, в суть
поисков, которыми занимался Николас, не вникал. Если все офицеры Комитета
госбезопасности были столь же эффективны, думал иногда Фандорин, просто
удивительно, что советская империя так легко развалилась. Очевидно,
полковник Сергеев все же принадлежал к числу лучших.
Один раз Николас побывал в офисе банка, в Среднем Гнездниковском
переулке, выпил кофе (без коньяку) в превосходном кабинете Иосифа
Гурамовича. Банкир пытался выведать, движется ли "дело", но Фандорин отвечал
уклончиво, а от приглашения на ужин отказался, сославшись на крайнюю
загруженность работой. "Понимаю, понимаю, -- опечаленно вздохнул Габуния. --
Даете понять, что у нас чисто деловые отношения. Ладно, больше тревожить не
буду. Работайте".
Рабочий день историка начинался так.
В половине восьмого подъем. Зарядка, контрастный душ, стакан
грейпфрутового сока. С алкогольными напитками после позорной ночи в клубе
"Педигри" было раз и навсегда покончено. При одном воспоминании о том
безобразии и последовавшем за ним тягостном похмелье Николас болезненно
морщился. В баре стояла целая батарея бутылок; в том числе и приснопамятный
двадцатилетний коньяк, но ко всей этой отраве магистр не притрагивался.
В восемь двадцать -- пробежка по Украинскому бульвару (в сопровождении
неизменного черного джипа). В девять -- визит Сергеева. Полковник привозил
очередную порцию книг, спрашивал о предполагаемом распорядке дня, в течение
десяти минут вел светский разговор о политике (по убеждениям он был патриот
и непреклонный государственник) и удалялся, после чего Николасу доставляли
завтрак.
Потом -- работа. В первые дни она заключалась в чтении исторических
книг. Свой интерес к легендарной библиотеке Иоанна Четвертого магистр
старался законспирировать, так что публикации на эту тему составляли лишь
малую часть запрашиваемых им монографий, документов и мемуаров.
Возможности Владимира Ивановича, кажется, и в самом деле были
неограниченными. По вечерам на квартиру доставляли каталожные ящики из
главных московских библиотек, а потом, уже ночью, увозили обратно. Никогда
еще Фандорин не занимался исследовательской работой в таких завидных
условиях.
На третий день, штудируя труд профессора Белокурова "О библиотеке
московских государей в XVI столетии", Николас сделал невероятное,
фантастическое открытие.
В знаменитом списке царской Либереи, обнаруженном сто семьдесят лет
назад дерптским профессором Дабеловым, среди прочих латинских и греческих
манускриптов, значилась книга некоего древнего автора, неизвестного
современной науке: Zamolei sine Mathemat. -- "Математика" Замолея.
Наткнувшись на это имя, Фандорин вскочил, опрокинув стул, и пришел в
такое волнение, что пришлось выпить два стакана минеральной воды (зубы
выстукивали нервную дробь о край стакана).
Неужели в письме Корнелиуса речь идет именно об этой книге?! Но если
так (а как еще? как?), то, выходит, фон Дорн и в самом деле знал, где
находится та самая Иванова Либерея! Значит, она действительно существовала!
Фандорин изучил все имеющиеся сведения о таинственной библиотеке и ее
многократных поисках, заканчивавшихся неизменным фиаско.
Итак, что, собственно, известно о Либерее?
В 1472 году вместе с приданым племянницы последнего византийского
императора в Москву на многих повозках были доставлены ящики с книгами,
которыми долгое время никто не интересовался.
Сорок лет спустя Василий Иоаннович "отверзе царские сокровища древних
великих князей прародителей своих и обрете в некоторых палатах бесчисленное
множество греческих книг, словенским же людям отнюдь неразумны". С Афона был
специально выписан ученый монах Максим Грек, который перевел часть книг на
русский язык, после чего библиотека почему-то была сокрыта за семью
запорами, а бедного переводчика на родину так и не отпустили.
В 1565 году пленный ливонский пастор Веттерман (скорее всего, он-то
впоследствии и составил Дерптский каталог) был вызван к царю Ивану и отведен
в некое тайное подземелье, где государь показал ему обширное собрание
старинных манускриптов и просил заняться их переводом. Устрашившись
количества книг, которые придется переводить, пастор сослался на невежество
и был с миром отпущен Иоанном, который в ту пору еще не стал Грозным --
зловещая перемена свершилась с царем вскоре после этого.
При Алексее Михайловиче некий заезжий митрополит, прослышавший о
книжных сокровищах, просил царя о доступе к Либерее, но в то время
местонахождение книгохранилища уже было неизвестно.
Поскольку последним из царей, кто наверняка владел библиотекой, был
Иоанн IV, она впоследствии и получила прозвание "библиотеки Ивана Грозного".
Первая попытка отыскать тайное царское подземелье была предпринята еще
при Петре Великом, когда пресненский звонарь Конон Осипов подал доношение в
Канцелярию фискальных дел, где докладывал о неких двух подземных палатах
"под Кремлем-городом", сплошь заставленных сундуками. "А те палаты за
великою укрепою, у тех палат двери железные, попереч чепи в кольцах
проемные, замки вислые, превеликие, печати на проволоке свинцовые, и у тех
палат по одному окошку, а в них решетки без затворок". Про сей тайник,
расположенный где-то близ Тайницкой башни, Осипов якобы слышал много лет
назад от дьяка Большой Казны Макарьева, который обнаружил тот подвал, когда
исследовал кремлевские подземелья по наказу царевны Софьи.
В конце прошлого века начались фундаментальные поиски Либереи.
В 1891 году страсбургский исследователь Эдуард Тремер, получив
высочайшее соизволение, разыскивал тайник близ церкви Святого Лазаря и в
восточной части бывших царских теремов, белокаменные подвалы которых
благополучно пережили самые лютые из московских пожаров.
Потом Боровицкий холм копали директор Оружейной палаты князь Щербатов и
профессор Забелин -- не слишком усердно, потому что в существование (и тем
более сохранность) Либереи не верили.
В тридцатые пропавшую библиотеку упорно разыскивал археолог Игнатий
Стеллецкий, для которого эти поиски были делом всей жизни. Но Кремль в ту
пору стал режимной зоной и особенно разгуляться энтузиасту не дали.
Потом было еще два всплеска: в начале шестидесятых и совсем недавно,
два-три года назад, когда при мэрии даже была создана специальная комиссия.
Судя по газетным статьям (для конспирации Фандорин потребовал доставить
подшивки сразу за несколько лет), во второй половине двадцатого столетия
возникли новые гипотезы: что Иван Грозный мог спрятать бесценную коллекцию
не в Кремле, а в Александровой Слободе или одном из своих любимых
монастырей.
Что из всего этого следовало?
С научной точки зрения -- почти ничего. Прямых доказательств
существования Либереи не было, только косвенные (оригинал Дерптского списка,
например, безвозвратн