м, тем более что сумка уже потеряла своего хозяина. Он взял ее, а дома поинтересовался содержимым. В сумке оказались предметы личного туалета, несколько авторучек, перочинный складной нож, карманный фонарь, коллекция зажигалок, стопка писем, стянутая резинкой, и личные документы покойного. Из документов явствовало, что владельцем их был начальник штаба танковой дивизии майор фон Путкамер. Эрхард Путкамер... Но суть-то не в документах, а в письмах. Точнее, в трех письмах из целой стопки. Автором писем являлся родной брат майора оберстлейтенант Конрад Путкамер, и тоже с приставкой фон. Письма не имели почтовых штампов и печатей: видно, они попали к майору с какой-то надежной оказией, минуя цензуру. И это естественно. Посторонний глаз раскрыл бы тайну, имеющую прямое отношение к персоне Гитлера. Первым коснулся чужой тайны он, Угрюмый. Из писем стало ясно, что оба брата Путкамеры причастны к заговору против фюрера. Более того, в текстах фигурировали такие оппозиционно настроенные к Гитлеру лица, как генералы Клейст, Клюге, Бек, адмирал Канарис, полковник Остер, профессор фон Попиц, барон фон Гольдорф, доктор Дизель, Мольтке, Вицлебен, Гизениус и другие. Речь шла о каких-то встречах за границей, телефонных переговорах... Угрюмый понял, что в его руки попал мешок с золотом. За такие документы Кальтенбруннер не пожалеет ничего. Но Угрюмый допустил тактическую ошибку: он показал письма штурмбаннфюреру Земельбауэру. Тот их немедленно упрятал в свой сейф. Не в тот, конечно, огромный сейф, что стоит в углу в его служебном кабинете, а в маленький, личный, который стоит дома. И мешок с золотом выпал из его рук. По дурости. На этом месте Угрюмый прервал рассказ и попросил сигарету. Прервался он с очевидной целью проверить, какое впечатление произвела на нас эта история. Демьян и я молчали. - Вы, конечно, можете счесть это мое откровение запоздалым, похожим на холостой выстрел, - заговорил опять Угрюмый. - Это как вам угодно. Но оно таит в себе огромный, я бы сказал, значительный, смысл. - Быть может, мы смотрим на вещи разными глазами? - заметил Демьян. - Не думаю. Я еще не закончил, - заметил Угрюмый и продолжал: - Дело в том, что штурмбаннфюрер Земельбауэр не дал хода этим письмам. Они и поныне лежат в его сейфе. И уж, конечно, ни Кальтенбруннер, ни Гитлер не посвящены в тайну братьев Путкамер. В противном случае Земельбауэр не сидел бы в этой дыре, а скакнул бы вверх, а оберстлейтенант Конрад Путкамер не возглавил бы школу абвера, что в шестнадцати километрах отсюда, в бывшем санатории "Сосновый". Это я так думаю. Да и мне бы перепало кое-что - во всяком случае, Земельбауэр обещал. Я и Демьян переглянулись. Чтобы не дать понять Угрюмому, как мы восприняли преподнесенную им историю, я задал отвлеченный вопрос: - Вы пишете, что в 1935 году в Гомеле к вам явился человек? - С полномочиями СД. И я не назвал его? - спросил в свою очередь Угрюмый. - Вы это хотели спросить? - Да. - Я не знаю его имени. Это мой бывший шеф - Аккуратный. Он появился неожиданно и меня учил поступать точно так же. Живет он где-то под Москвой. - Живет? - переспросил я. - Да, я хотел сказать именно это, - подтвердил Угрюмый. - И я найду его вам. Из-под земли вытащу. Я еле сдержался, чтобы не выругаться. Так вот откуда эта самоуверенность! - Хорошо, - произнес я, - к этому мы еще вернемся. А теперь вот что... Дайте характеристику начальнику гестапо Земельбауэру. - Что он за человек? - подхватил Демьян. - С удовольствием, - усмехнулся Угрюмый. - Земельбауэр человек жадный, тщеславный, завистливый и, ко всему прочему, мой дальний родственник по матери. Что-то вроде троюродного дяди. Его брат как раз и устраивал мне отъезд из Германии под видом военнопленного Лизунова. Мы прервали допрос и вышли из убежища. С Угрюмым остался Костя. - Вот это фрукт, - шумно вздохнул Демьян, когда мы оказались в Костиной избушке. - Редчайший, - согласился я. - Вы понимаете, если он сказал правду насчет этих писем, можно взять за жабры подполковника Путкамера. - Почему только его? - А кого еще? - А Земельбауэра? Уж не думаете ли вы, что Гитлер погладит по головке гестаповца, который прячет в своем сейфе нити заговора? - Вы правы... Вы правы... - проговорил Демьян. - Но письма-то не у нас. - Да, они в сейфе Земельбауэра. - Знаете что? - Демьян начал крутить пуговицу моего пиджака. - Этот мерзавец еще поживет... Сейчас же садитесь и пишите донесение своему полковнику. - Есть! - ответил я. 27. У Гизелы Гизела выпила свое вино залпом, поставила стакан на стол и сказала: - Ты сделаешь меня пьяницей. Мне уже начинает нравиться. Вчера я даже подумала: хорошо бы выпить глоток-два. Честное слово. - Но я-то ведь не пьяница! - возразил я. - Слава богу. Сейчас мы будем пить кофе. Я быстренько. Девять дней я не видел Гизелу. Только девять, но они показались мне годом. Дважды за это время я подходил к ее дому, но постучать не мог. Маскировочные шторы плотно закрывали окна, и в одном из них торчала открытая створка форточки. Это наш условный знак: в доме кто-то посторонний. Подленькое чувство ревности сосало где-то под сердцем. Кто? Шуман? Земельбауэр? Сегодня суббота. Горячка последних дней несколько приглушила душевную боль. И вот снова покойная тишина, снова рядом Гизела. Когда мы распили кофе, я спросил ее: - А что тебе мешало выпить вчера? Она сощурила свои зеленые продолговатые глаза и, помешивая ложкой кофе, сказала: - Клади больше сахара! - Не люблю сладкое. - Тебе это нужно. - Мне? Зачем? Она ответила на мой первый вопрос: - Вчера мешал Килиан, а до этого Шуман. Доктор редкий пакостник. Он говорит, что бросит из-за меня жену. Ты видел мой снимок? В спальне... Он бесцеремонно забрал его, чтобы увеличить и оставить себе на память. - А откуда взялся полковник? - Из Берлина. Он хуже Шумана. И опаснее. Этот может мстить. Он пытался убедить меня, что теперь я нуждаюсь в защите и что этой защитой может быть только он. Я ему просто сказала: "Разводитесь с женой, я выйду за вас". У меня захватило дух: - Ты так сказала? - Ну да. Я же знаю, что он никогда не разойдется. - А почему он оказался в Берлине? - Тебе интересно? - Хм... Как тебе сказать... Я спокоен, когда он дальше от тебя. Гизела понимающе кивнула и рассказала, что полковника Килиана вызывали в ставку Гитлера. Килиан получил повышение и убыл в распоряжение генерала Моделя. Полковник очень быстро продвигается по служебной лестнице. - Он сказал мне, - продолжала Гизела, - что в самом скором времени станет генералом. Сейчас же после начала наступления. - Какого наступления? - неожиданно вырвалось у меня. - Ты любопытен, как женщина. Это же военная тайна. Ты хочешь, чтобы я попала под суд? - Боже упаси! Гизела рассмеялась: - Тебе интересно все: и то, о чем я рассказываю, и то, о чем умалчиваю. Но я скажу... Уверена, что ты не подведешь меня. Если верить Килиану, то в ближайшее время наступление начнут две армейские группы - "Центр" и "Юг". "Значит, мы не ошиблись, - заметил я про себя. - Бесспорно, концентрация сил происходит в районе Орла и Белгорода. Так мы и сообщаем Большой земле". Закончив ужин, мы сели на диван. Гизела подобрала под себя ноги. Я спросил ее: - Тебе хорошо со мной? - Очень. Ты согрел мою душу. - Ей было холодно? - Ты не веришь? - Верю. Но были же у тебя когда-нибудь радости? Гизела не сразу ответила. Она долго смотрела в одну точку задумчивым взором. Мне почему-то показалось, что она не хочет говорить на затронутую тему. Но я ошибался. Она заговорила: - Детские радости я не беру в счет. Их было много. Я росла счастливой... А когда стала взрослой, самой большой радостью было возвращение отца. А смерть его и вслед за ним - моего сына выбили меня из колеи. Мне было трудно. Трудно и очень тяжко. Хотелось умереть, но я делала все, чтобы жить. Я нужна была матери, сестрам... А теперь стала опять сильной... И здесь я ради них. Отсюда можно помогать, да и почета больше. Все-таки фронт. - Ты ответишь на мой вопрос откровенно? - спросил я. Она утвердительно кивнула головой. - Когда я тебе понравился? - На новогоднем вечере. Впрочем, не скажу, чтобы ты понравился. Просто произвел впечатление. Назвать тебя красавцем нельзя, да ты в это и не поверишь. Ты обычный. Я имею в виду, конечно, лицо. Но настоящий разведчик и не должен иметь ярко выраженной внешности, как, допустим, борец, или гиревик, или актер. Меня обдало холодом. Быть может, мне показалось? Что она сказала? Гизела не дала мне опомниться и с милой, по-детски невинной улыбкой спросила: - Ты молчишь! Ты потрясен! Я и в самом деле был потрясен. Я не знал, что ответить. Если бы это сказал кто-то другой, но не Гизела! Потребовалась долгая пауза, прежде чем я ответил: - Настоящий разведчик? Почему ты пришла к такому странному выводу? - А ты предпочел бы имя предателя своей Родины, пособника Гильдмайстера или платного агента Земельбауэра? - смело ответила Гизела. Я едва не смешался. - Но я ни то, ни другое. Почему тебе... Гизела решительно покачала головой: - Или то, или другое. Иначе быть не может. Я хотел возразить, но она закрыла мне рот своей теплой рукой и потребовала: - Замолчи! Ты можешь помолчать? Я кивнул с очень глупым, вероятно, видом. Но возможно, и лучше помолчать и выслушать. Она, кажется, хочет сказать еще что-то. Пусть говорит. Не надо волноваться и выдавать себя. Это же Гизела! Близкий, почти родной мне человек. Она сняла руку с моих губ и, глядя мне прямо в глаза, заговорила. Заговорила взволнованно, горячо: - Если бы ты оказался не тем, за кого я тебя принимаю, мы никогда - ты понимаешь? - никогда не сидели бы вот так. Я презираю всех твоих земляков, которые хотя бы молчанием своим поддерживают фашистов. Да, ты произвел на меня впечатление. Это правда. Но окажись ты тем, за кого себя выдаешь, - та новогодняя встреча была бы нашей первой и последней встречей. Но я убедилась в другом... У тебя есть сигарета? Я вынул сигарету, мы закурили. Я хотел воспользоваться паузой и спросить, в чем другом она убедилась, но Гизела с упреком в голосе произнесла: - Ты же сказал, что помолчишь. Она неумело раскурила сигарету, смела крошки табака с губ и заговорила вновь: - Да, я убедилась в другом. Не сразу, конечно. Ты совсем недавно поведал мне историю своей жизни. Отличная история. Но в ней есть существенный дефект: в нее нельзя поверить. Сейчас нельзя поверить. Началось все с пожара. Когда раздались выстрелы, я вышла на крыльцо и услышала крики, топот. Было очень темно, но потом вспыхнула ракета, и я увидела двух бегущих. Я вошла в коридор и прижала дверь спиной. Я поняла, что те двое в смертельной опасности и им надо помочь. Мне хотелось позвать их, но они сами вскочили на крыльцо. Я слышала их дыхание, слышала, как они говорили, хотя и не понимала ни слова. Затем узнала тебя. Ты держал в руке гранату. В чем дело, думаю, почему граната у переводчика управы? И еще спросила себя: "Что заставило переводчика управы, человека, пользующегося расположением гестапо, и его приятеля полицейского убегать от тех, кому они преданно служат? В самом деле: что? Стоило им показать документы, и недоразумение устранилось бы". А на другой день я узнала, что двоих заметили в то время, когда пожар только начался. Они убегали в сторону нашего квартала. Это один факт. Я была несказанно рада, что пришла к такому выводу. Но этого мне показалось мало. Я решила проверить себя и тебя. Ты не обижайся... Я позвала тебя и в книгу Ремарка положила письмо полковника Килиана. Конечно, запомнила, как положила. Когда ты ушел, я убедилась, что письмо разворачивали, а значит, и читали. Потом ты знаешь, что случилось. Десант встретили, хотя он опустился в очень глухом месте. Дальше... Зажги мне сигарету. Спасибо. Слушай дальше... Однажды ты подошел ко мне, когда я прохаживалась у почты. Со мной поздоровался один неприятный субъект. Я сказала тебе, что это платный агент Земельбауэра. Этого было довольно. Вскоре его уничтожили. Я проверила это без труда. Ведь он портной. И когда недели две спустя после встречи с тобой я выразила желание переделать шинель, Земельбауэр ответил, что поздно. Портной найден мертвым около своего же дома. Я ликовала. Я была рада, что рассказала тебе историю Иванова-Шайновича. Я гордилась тобой. А тут налет вашей авиации. Если бы ты мог знать, какой ты был в тот вечер! Ты звал меня к себе... Хорошо! Но почему позже ни разу не повторил приглашения? Плохо! Нельзя быть таким непоследовательным. Я поняла одно: ты знал о предстоящем налете и опасался за мою жизнь. Ты страшно волновался. А я... я готова была тебя расцеловать. В ту ночь ты впервые поцеловал меня. Если бы ты не сделал этого, то сделала бы я. Ну, а затем эта твоя просьба узнать о судьбе Булочкина. Ты пришел на другой день после его допроса, и я увидела то, что не успел заметить еще ты сам: вот эту прядь седых волос. Седые волосы без причины за одни сутки не появляются. Я сообразила, что ты не безразличен к Булочкину. Это главное. А сколько мелочей... Все, что для любого другого не имело абсолютно никакого значения, для тебя было важно. Редко встречаются люди, настолько безразличные к своим делам, службе, своему прошлому, как ты. Твои мысли заняты. Я знаю, что тебе трудно отвечать мне. Не надо! Я ничего не хочу. Я требую одного: чтобы ты оставался таким, какой ты есть. И если станешь отрицать все, я не поверю, но и не стану осуждать. И еще я требую: береги себя! Хорошего человека смерть всегда ищет. Так говорил отец. Ну, а если тебе или мне когда-нибудь будет очень плохо, трудно... У меня есть средство. - Какое? - спросил я, готовый к новому сюрпризу. - После... завтра. - Но я могу не дожить до завтрашнего дня. - Тогда сейчас. - Положив потухшую сигарету в пепельницу, Гизела прошла в другую комнату. Вернулась она с маленькой квадратной коробочкой, где когда-то, видимо, хранилось кольцо. Раскрыла - и я увидел небольшой комочек темно-коричневого цвета, напоминающий опий. Мне захотелось пощупать его, как всякому русскому, но Гизела быстро закрыла коробочку. - Нельзя! Это яд. Кураре. Самый сильный. Действует быстро и безболезненно. Достаточно укола булавкой. Одного укола - и конец. Чудесно, правда? - Не нахожу ничего чудесного. Откуда он у тебя? - Яд привез мужу его дядя с берегов Амазонки. - Она вскинула руки мне на плечи, пылко расцеловала меня и сказала: - А теперь иди! Скоро двенадцать. Я смотрел на Гизелу, и, наверное, в глазах моих была такая молчаливая мольба, что она, встряхнув волосами, просто сказала: - Оставайся. 28. Угрюмому везет! На рассвете, когда я вернулся домой, Трофим Герасимович сказал мне, что вчера вечером за мной приходил Костя. Его присылал Демьян. - Что ты сказал ему? - спросил я. - Как ты наказывал, так и сказал. - Значит, они знают, где я был? - Ну да. - Правильно! Никодимовна разогрела и подала мне что-то отдаленно напоминающее гуляш. Поскольку Трофим Герасимович продолжал смело разнообразить домашнюю кухню бычьими хвостами, конскими копытами и всякое летающей дрянью, я так и не разобрал, что съел. День был воскресный и, следовательно, свободный от работы в управе. Я отправился в убежище. На улице, несмотря на ранний час, стояла жара. Уже давно не было дождей, и земля иссохлась, пылила, наполняла воздух горячей духотой. А над городом висело идеально чистое, без единого облачка, небо. Держась в тени, я прошел до пустыря, что окружал дом Кости, и торопливо шмыгнул в прохладное подземелье. Меня поразила картина, которую я застал в убежище. Челнок и Угрюмый играли в шахматы, Странная пара: арестованный предатель и его охранник-патриот. Я кивнул им и прошел на половину Наперстка. Свернувшись калачиком, похожая на подростка, она лежала на своем твердом ложе с какой-то потрепанной книжонкой в руках. Увидев меня, она вскочила с топчана и поправила платье. - Где Демьян? - спросил я. - Наверху. Он ждет вас. Вот телеграмма, - вынула она из-под матраца и подала мне листок бумаги, усыпанный ровненькими кругленькими цифрами. Уж сколько времени Демьян вынужден был деловые встречи и разговоры проводить в избе Кости. Угрюмый явно мешал нам. Другого места для его содержания мы не имели, а Решетов молчал. Подземным ходом я добрался до избы. Она была пуста. Тогда я прошел в сенцы, выходящие дверьми к забору, ограждающему двор, и увидел Демьяна, Русакова и Костю. Они напряженно глядели в чистое небо, откуда доносилось разноголосое завывание моторов. На мое приветствие никто не ответил. Пришлось молча присоединиться к ним и тоже задрать вверх голову. Одного взгляда было достаточно, чтобы разобраться в происходившем: шел воздушный бой. Наш разведчик, решивший нарушить воскресный покой оккупантов, попал в переделку: он отбивался от трех "мессеров". Глухо доносились до земли короткие пулеметные очереди и пушечные выстрелы. Моторы работали на пределе. И вот наш самолет свалился на левое крыло, перевернулся и ринулся к земле. - Правильно! Молодчага! - проговорил Русаков, вытирая тыльной стороной ладони покрывшийся испариной лоб. - Хитрый... Конечно, надо уходить! Демьян и Костя молчали, не отрывая глаз от неба. Немецкие истребители крутыми спиралями кружили вокруг падающего разведчика. Вначале и я подумал, что наш самолет предпринял маневр. Не было видно ни огня, ни дыма. Но он падал по наклонной крутой, и его мотор захлебывался на критических оборотах. Страшно было глядеть, как целый, неповрежденный самолет с мертвым уже, наверное, летчиком за штурвалом приближался к земле с катастрофической быстротой. Истребители, сделав свое дело, взмыли вверх и выстроились клином. Разведчик подобно комете пронесся над северной окраиной города и исчез. Через секунду до нас долетел звук взрыва. - Вот она, пилотская судьба, - тихо проговорил Русаков. - А я, дурень, подумал... Все вошли в избу и под впечатлением трагедии, разыгравшейся в воздухе, некоторое время молчали. Я увидел на скамье около домика сестру Кости. Она сидела спиной ко мне. На коленях ее лежали недоштопанные чулки. Сейчас она вытирала слезы. Плечи ее вздрагивали. Женское сердце не слушало разума. - Надо будет первым же сеансом сообщить о гибели самолета, - сказал Демьян. - Его будут ждать, искать. Да, не повезло парню... А у вас есть что-нибудь новое? - обратился он ко мне. Я отрицательно покачал головой и спросил: - Вы меня искали? - Да... Есть радиограмма. - Она уже у меня, - ответил я. - Ну, расшифровывайте, а мы закончим небольшой разговор. Демьян, Русаков и Костя остались в избе, а я вышел на воздух, сел на ступеньки и вынул радиограмму. Решетов писал: "Угрюмого в течение этой недели выведите в шестой квадрат вашей карты и передайте людям отряда Коровина. Пароль для связи: "Когда же будет дождь?" Отзыв. "Будет дождь, будет гроза". Запасный". "Так, - подумал я, - повезло Угрюмому. Счастливец! Понадобился полковнику Решетову. Ну что ж... Баба с возу, кобыле легче. Чище воздух будет в вашем убежище". Демьян прочел радиограмму вслух и сказал: - Удачно совпало. - Действительно, - пробасил Русаков. - Ну-ка давайте сюда вашу карту. Я полез под пол к Наперстку и через минуту вернулся со свертком. Подал его Русакову. Он развернул карту, разложил на столе и задумался. - Так, место знакомое... Но мне не с руки. Шестой квадрат находился в пятнадцати - семнадцати километрах северо-восточнее отряда, в котором был комиссаром Русаков. В центре квадрата виднелась большая, длинная - километра в полтора - поляна. - Этот крюк вам не страшен, - заметил Демьян. - Тут Глухомань. - И болота кругом, - согласился Русаков. - Это зона Коровина. Здесь на поляне он уже принимал самолет "дуглас", и мы подвозили туда своих раненых. Хорошее место. Что ж, придется рискнуть еще раз. Мы стали обсуждать план ночной операции. Сегодня вооруженные бойцы батальона, организованного при комендатуре, должны были покинуть город. Собственно, батальона как такового, несмотря на заверения Воскобойникова, еще не было. Его заменяла набранная с бору по сосенке усиленная рота. Комендант города, потерявший терпение, месяц назад приказал вооружить бойцов и заставить нести караульную службу. Уже несколько раз по его требованию наряды вывозились на прочесывание близлежащего леса, на облавы в городе, на разные происшествия. Именно это последнее обстоятельство и легло в основу плана, который мы обдумывали сейчас. План выглядел так. В двенадцать ночи Костя позвонит из полицейской караулки на квартиру Воскобойникову и скажет буквально следующее: "Говорит дежурный по комендатуре. Прикажите немедленно выслать усиленный наряд на тот берег. Там произведено нападение на загон со скотом. Я выезжаю туда". И положит трубку. И уж конечно, Воскобойников не посмеет ослушаться. И проверить не посмеет. Он сейчас же отдаст распоряжение дежурному, а на дежурство с восьми вечера заступает Вьюн - потомок Чингисхана. Сам Воскобойников выехать и не подумает. Это уже проверено. Вьюн посадит наряд автоматчиков с ручным пулеметом на машину и помчится на тот берег, чтобы обратно уже не вернуться. Из двадцати бойцов в наряде четырнадцать человек - наши люди. Как они поступят с шофером и с теми шестью которые не пожелают последовать их примеру, - подскажет само дело. На шестом километре от города машина свернет на проселок, ведущий к бывшему совхозу "Десять лет Октября", и пройдет по нему до спуска в овраг. Здесь командование примет Русаков. Сейчас он сидел, вытирая платком потное лицо, и ждал, когда мы скажем свое мнение относительно деталей плана. Главное, что смущало всех, - это способ переброски самого Русакова к оврагу, точнее, не самого, а с Угрюмым. Один Русаков обходился и без нашей помощи. Карманы его были забиты разными "липами", годными на короткое время. А вот с Угрюмым - дело другое. Кто может предсказать, что взбредет ему в голову? Кто может гарантировать успех задуманного предприятия? - Поступим иначе, - сказал Демьян после долгого раздумья и объяснил, как он представляет себе осуществление плана. - А Угрюмого предупредим? - спросил Костя. - Придется, - ответил Демьян. - Тут в прятки играть нечего. И сделаем это сейчас, не откладывая в долгий ящик. Вчетвером мы спустились в убежище. Челнок и Угрюмый продолжали играть. Увидев нас, Челнок смешал фигуры и встал. Демьян сел на его место, отодвинул шахматную доску и обратился к Угрюмому: - У меня к вам несколько слов. Угрюмый спокойно смотрел, и нагловатая усмешечка бродила по его тонким губам. Он ждал вопроса. - Вы стремитесь попасть на Большую землю? - Это устраивает больше вас, нежели меня. - Меня больше устраивает повесить вас, - отчеканил Демьян. - Сегодня. Сейчас. Сию минуту. Такое право дала мне Советская власть. Если вы надеетесь на меня, то жестоко ошибаетесь. Угрюмый, кажется, только сейчас понял, что Демьян - тот человек, в руках которого его жизнь. - Простите, - в некотором замешательстве произнес он. - Быть может, я не прав. Я ведь учитываю и то, и другое. Если скажу, что стремлюсь быть повешенным, то вы же не поверите мне? - Можно короче! - потребовал Демьян. - Без этих выкрутасов. - Что же мне сказать? Стремлюсь ли я на ту сторону? Да, конечно. Я дам вам человека, который стоит дороже меня. Пора покончить со всем, что было. Хватит! Я решил выйти из игры. - Это другой разговор, - заметил Демьян. - Вам только так и можно было решить, а теперь слушайте. Сегодня, как только стемнеет, вы в компании вот этого молодого человека, - он показал на Костю, - отправитесь на противоположный берег. На том берегу вас встретит другой человек, - Демьян кивнул в сторону Русакова, - и поведет дальше. Предупреждаю на всякий случай: при первой попытке бежать или обратить на себя чье-либо внимание вы получите пулю. А полицейский найдет что сказать. - Я понимаю, - проговорил Угрюмый и спросил: - Обязательно сегодня? - Вас это не устраивает? - Не в этом дело. Не в этом... Очень жаль! Он умолк с явным расчетом, что его станут расспрашивать. Но мы молчали. Убедившись, что фраза "Очень жаль!" не произвела того впечатления, на которое он рассчитывал, Угрюмый продолжал свою мысль: - Я бы очень хотел притащить вам письма оберстлейтенанта Путкамера. - Письма! - усмехнулся я. - А мы поняли, что они хранятся в сейфе штурмбаннфюрера Земельбауэра. - Вы правильно поняли. Но мне хочется вынуть их оттуда. Демьян переглянулся со мной. - Интересно! Это каким же путем? - Я же не Булочкин, - фыркнул Угрюмый. - Если говорю, что хочу принести, значит, могу принести. Для этого нужны два часа без этих вот штучек, - и он дрыгнул ногой, закованной в браслет. - Земельбауэр, конечно, не ведает, что стряслось со мной. - А вы уверены, что письма лежат в сейфе и ждут вас? - поинтересовался я. Угрюмый досадливо поморщился: - Все ясно. Вы тоже не из тех, кто любит рисковать. Что ж, есть выход: пусть моим последним днем на этом шарике будет день, когда вы откроете дверцу сейфа и возьмете в свои руки письма. А до этого дня я буду жить. - Вот это я могу вам обещать. Демьян встал и, мигнув мне, пошел к выходу. Я последовал за ним. В избе Кости мы сели у стола. Демьян убрал со лба длинные пряди прямых волос и сказал: - Чертовски соблазнительное предложение, скрывать нечего. - Можно было бы рискнуть, хотя риск и очень велик, - заметил я. - Но взять письма просто так неинтересно. - Да, конечно, - согласился Демьян. - Разрешите мне обдумать хорошенько этот вопрос? - сказал я. - У меня есть кое-какие соображения. - Только недолго думайте. Мало ли что может случиться... Сегодня Земельбауэр здесь, а завтра уедет. - Я понимаю. - И вот еще что. Не считаете ли вы нужным, хотя бы издали, последить за Костей и Угрюмым, когда они пойдут? Так, на всякий пожарный. - Хорошо. Сейчас поговорю с ним. И я в третий раз спустился под землю. 29. Гизела и Пейпер Отдохнуть после бессонной ночи мне не удалось. Вернее, я сам пренебрег отдыхом и возможностью уснуть. Надо было продумать соображения, о которых я говорил Демьяну. Дерзкая, неожиданно возникшая мысль постепенно превращалась в план, тоже не менее дерзкий, захватывающий дух. Пока операция складывалась в мыслях, я внутренне переживал ее, волновался, радовался и огорчался. Все вместе... Сотни раз приходилось собирать и разъединять детали, примерять, отбрасывать уже найденное, заменять его новым, более удачным. А это труд. Труд, требующий умственной энергии и времени. Только к вечеру я наконец уяснил и утвердил мною же созданный план. Успех задуманного предприятия зависел от двух людей, от двух немцев: Гизелы и Пейпера. Да, именно от них. И прежде чем я не переговорю с ними, не имеет смысла докладывать о плане Демьяну. А увидеть Гизелу и Пейпера можно только ночью, по крайней мере не раньше наступления темноты. Кроме того, мне предстоит вместе с Костей сопровождать Угрюмого до оврага. Значит, все переносится на одиннадцать-двенадцать часов ночи А пока - терпение. В десять с минутами я оказался возле магазина, где отпускали хлеб гражданам, и увидел идущих рядом Костю и Угрюмого. Слава тебе, создатель: пока все шло гладко Через самое короткое время мы шагали уже втроем Не было ничего необычного в том, что по городу прогуливаются секретарь управы, старший полицай и сотрудник биржи труда. - Вы для подкрепления? - спросил меня Угрюмый - Напрасно. Отдыхали бы себе. Поверьте, я сейчас предпочту оказаться у чертей на куличках, нежели с глазу на глаз с Земельбауэром. - Можно без фамилий? - строго спросил я. - Пожалуй, да, - ответил он, прошел некоторое время в молчании, а потом сказал: - В конечном итоге вы останетесь довольны мною. Я никогда не делаю того, чего не надо делать. - Время покажет, - заметил Костя. - И вот еще что, - заговорил вновь Угрюмый после длительного молчания. - В его сейфе два отделения. Между ними горизонтальная полочка. Письма лежат в нижнем, среди порнографических открыток. Мы вступили на пешеходный мостик, перекинутый через реку, я пошли гуськом. Здесь, ниже плотины, река была узкой и немноговодной. На заречной стороне, едва мы вошли в поселок, из темноты нас повстречали два солдата с автоматами да груди. Мы без команды остановились. Я внутренне напрягся, готовый ко всему. Костя лихо взял под козырек. Солдаты ощупали нас лучиками карманных фонарей и проверили документы у меня и Угрюмого. Костю не тронули. Один солдат сказал: - Ин орднунг! Все в порядке! Другой добавил: - Кеннен геен! Можете идти! Я, кажется, не дышал эти несколько секунд. Когда мы отошли на приличное расстояние, Угрюмый покосился на меня и спросил: - Что вы подумали в эту минуту? Мерзавец! Он нутром чуял, что было у нас на душе. Я солгал: - Не успел ничего подумать. Угрюмый насмешливо фыркнул. Костя вел нас по безлюдному поселку. Ни огонька, ни человеческого голоса, ни лая собаки! Обойдя разоренный лесопильный заводик, мы спрыгнули в противотанковый ров, тянувшийся на несколько километров Сколько труда, пота, бесценного времени стоил этот ров жителям города! Все верили, что он ляжет неодолимой преградой между городом и врагом. Но ни одна гитлеровская машина не попала в западню. Немцы прорвались к Энску со стороны железной дороги. Пройдя сотню шагов, мы увидели Русакова. Он встал с земли, отряхнулся. - Так, полдела позади. Прощевайте, хлопцы. Шагай, господин хороший! Мы постояли, пока Русакова и Угрюмого не скрыла тьма, и прежней дорогой отправились обратно. Минут сорок спустя я подходил к дому Гизелы. Еще издали глаза мои приметили, что форточка закрыта: значит, Гизела у себя. Я осмотрелся, взбежал на крыльцо и постучал Тишина Видимо, спит. Постучал еще. - Кто там? - послышался милый сердцу голос. - Я, открой. - Ах! Я обнял ее в темноте и поцеловал. - Что случилось? - испуганно спросила Гизела. - Ровным счетом ничего. Прости, я на пять минут. В комнате уже горел свет. Гизела запахнула легкий халатик, забралась с ногами на диван и недоверчиво посмотрела на меня. В ее глазах таился молчаливый вопрос. Я сел рядом с ней. Она спросила: - На пять минут? - Да, дорогая. Не больше. - Ты знаешь, - промолвила она, - эта седая прядь придает твоему лицу трагическое выражение. Я встал и подошел к зеркалу, стоявшему на этажерке. Прядь над самым лбом выглядела очень неестественно на фоне моей темной, без единой сединки, шевелюры. Но ничего трагического в этом не было. - Выдумщица, - сказал я и снова водворился на диван. Час назад меня одолевали сомнения. Казалось, что затея моя неосуществима. Но сейчас все опасения улетучились. Гизела смотрела на меня доверчиво, ободряюще. Я кивнул на коричневый чемодан, стоявший у стены между окнами. - Так и не удалось сбыть парадный костюм мужа? - Могу презентовать его тебе, - сказала она и рассмеялась. Гизела не ведала, что я задал вопрос неспроста. - Представь себе, не откажусь, - заметил я. - Но прежде хочу подвергнуть тебя короткому допросу. - А это страшно? - ответила Гизела с веселым лукавством. - Меня никогда не допрашивали. - Только условие - говорить правду! - Как под присягой! - и она подняла вверх руку со сложенными крестом пальцами. Я поймал опускающуюся руку и приложил к губан. - Смешной ты, - проговорила Гизела. - Вламываешься ночью к одинокой, беззащитной женщине и пугаешь ее... Ну, допрашивай же! Прошло две минуты. - Хорошо. Скажи: в каком отделе работал твой муж? Гизела задумалась на минуту и сказала, что Себастьян Андреас служил в реферате четыре-а-два, в отделе четыре-а. Рефератом руководит и сейчас штурмбаннфюрер СС Фогт, а отделом - оберштурмбаннфюрер СС Панцигер. - Земельбауэр знал твоего мужа? Гизела сделала отрицательный жест. - Но слышал о нем? - О да! - А Панцигера Земельбауэр знает? - Только по фамилии. Дело в том, что Земельбауэр попал сюда из Кенигсберга. В Берлине он не служил. Пока все шло лучше, чем я предполагал. - Еще вопрос. Ты была в квартире Земельбауэра? - Да. И не раз. - У него есть сейф? Гизела вздрогнула. - Сейф? Да, конечно. - Гизела так посмотрела на меня, будто хотела заглянуть в самую душу, и с тревогой спросила: - Что ты задумал? Он же начальник гестапо! У него во дворе караул. Часовой в прихожей. Еще денщик. Еще повар. Все вооружены. Пришла моя очередь рассмеяться: - Ты подумала, что я собираюсь совершить налет на дом начальника гестапо? Гизела кивнула и закусила нижнюю губу. - Нет, дорогая, у меня и в мыслях этого нет. Просто надо проверить кое-какие сведения. - Это правда? - Клянусь прахом дорогих моему сердцу предков, - сказал я и встал. - Вот и весь допрос. Ты не сердись, что я побеспокоил тебя. Мы, возможно, вернемся еще к этому. А теперь просьба: побереги костюм мужа. Он понадобится, но не мне лично. На лицо Гизелы вновь легла тень. - Я подумаю, - сказала она, но сказала это так, что я уже не сомневался в положительном решении. - Ты уже уходишь? - Да, бегу. Ведь я не отдыхал со вчерашнего дня. Гизела проводила меня, немного озадаченная и взволнованная. Спать спокойно она уже не будет. Я вышел и быстро зашагал в противоположный конец города. Мне надо было еще повидать Пейпера. Беседа с Гизелой вселила в меня уверенность в успехе задуманного плана. Все начиналось хорошо. Правда, вторым, но необходимым условием успеха было участие в деле Пейпера. Но я не сомневался, что он согласится. Я торопился. Время - двенадцать ночи. Как бы не застать Пейпера спящим! Тогда придется вызывать хозяина дома, объясняться. Но избежать услуг хозяина все же не удалось. И не потому, что его квартирант спал. Пейпера вообще не было дома. - Он раньше часа редко возвращается, - пояснил хозяин. - Если уж очень нужен, подождите. Да, он был нужен, очень нужен. Я сел за стол в его комнате и при свете восьмилинейной керосиновой лампы стал просматривать аккуратно сложенные немецкие газеты. Пейпер явился ровно в час. Меня он встретил без удивления, решив, видимо, что нужна информация. Так думал я. А он сказал: - Как хорошо, что вы пожаловали. Ведь я уезжаю. Сердце мое екнуло. Этого не хватало! Значит, все летит к шутам! С моих губ сорвался сразу десяток вопросов: куда, зачем, почему? Пейпер объяснил. Болезнь прогрессирует. Надо серьезно лечиться. Начальство предложило отпуск. Он едет в Австрию. Наверное, послезавтра. - Но вы можете задержаться? - взмолился я. - Дня на три-четыре. Пейпер успокоил меня. На такой срок - конечно, и говорить не стоит. Он вынул из чемодана большую консервную банку, ловко вскрыл ее и выложил содержимое в глубокую тарелку. Это были засахаренные белые сливы. Крупные, одна в одну. Появились ложки. Пейпер предложил угощаться. Отказаться от такого деликатеса было невозможно, и я подсел к столу. - Я из бильярдной, - признался Пейпер. - Это моя страсть. Сейчас вот шел и думал о вашем приятеле. Все произошло на моих глазах. Когда вбежали гестаповцы, он, видно, сразу понял, что это за ним, и быстро направился к заднему выходу. Но они крикнули: "Стой!" - и бросились следом. Потом началась стрельба. Трудно сказать, сколько сделал выстрелов ваш друг, но последнюю пулю он приберег для себя Мне жаль его. По-человечески жаль Да да, фортуна разведчика очень капризна. Это хождение по тонкому льду. Неверный шаг, лед треснул - и гибель без возврата. Вспомнив Андрея, мы оба загрустили. Слова как-то сами по себе иссякли. Пейпер вторично полез в чемодан, и на стеле появилась бутылка арманьяка. - Давайте выпьем по глоточку, - предложил он. Я кивнул. Мы выпили по стопке этой жидкости, неведомо как попавшей в Энск. Она напоминала одновременно и водку, и коньяк. - У вас есть своя служебная комната на аэродроме? - спросил я. Пейпер ответил утвердительно. - И есть шкаф, в котором вы храните документы? - Ну конечно! И даже обитый железом. - Давайте рассуждать отвлеченно, - продолжал я. - Допустим на минуту, что к вам является из Берлина или из штаба фронта офицер, и первое, с чего начинает, - предлагает вам открыть сейф и показать его содержимое. - Ну и что же? - усмехнулся Пейпер. - Не вижу в этом ничего необычного. - Значит, бывают такие случаи? - Сколько угодно. - Так, - я препроводил в рот сочную сливу, прожевал ее, проглотил и заговорил вновь: - Еще вопрос. Вы знакомы с начальником местного гестапо? Пейпер ответил, что, к его величайшему удовольствию, не удостоился пока такой чести. - А видели его когда-нибудь? - Нет, и не стремлюсь. Болтают, что он похож на Геббельса и считает себя полноценным представителем чистой расы, болтают также, что он вероломный и опасный человек. Я покивал и спросил: - А что, если вы однажды явитесь к начальнику гестапо, представитесь каким-нибудь чином и предложите ему открыть личный сейф? Пейпер от души рассмеялся и стал вторично наполнять стопки. - Блестящий ангажемент! - воскликнул он. - Трудно представить себе что-либо безрассуднее подобной затеи. Особый вид самоубийства. Это все равно что сунуть голову в пасть тигра. При одном виде гестаповцев у меня слабеет живот. Давайте лучше выпьем еще по одной. - Не возражаю. Но я не шучу, а говорю серьезно. Пейпер часто-часто заморгал, поставил на стол поднятую рюмку и, еще не веря мне или не доверяя собственным ушам, произнес: - Ну это черт знает что! Неужели так можно? Нет-нет, такой кусок явно не по моим зубам. - Наша задача: сделать из невозможного возможное. Вся операция отнимет у вас максимум десять-пятнадцать минут. - До этого надо додуматься! - Вот я и додумался На вас будет форма оберштурмбаннфюрера Вы явитесь не в гестапо, а на квартиру Земельбауэра. Вы представитесь лицом, одна фамилия которого заставит гестаповца вытянуть руки по швам. - Вы это серьезно? - проговорил Пейпер. - Чистейшее безумие! Для вас, конечно, риск не составляет ничего нового, вы человек тренированный, а я... Грандиозность вашего плана коробит меня. Трудно заранее предвидеть, как обернется такой визит и какие будут последствия. А вдруг он наставит на меня пистолет? - Ну уж сразу и пистолет. А у вас, если надо, будет и пистолет, и граната. Но до этого дело не дойдет. Уж поверьте мне. Я объясню вам кое-что. Пейпер заерзал на стуле, сел поудобнее, вытер платком лоб и уставился внимательно на меня. Только сейчас я подметил в его взгляде живой интерес. Я рассказал ему. В наши руки попал доверенный человек гестапо. От него мы узнали, что Земельбауэр скрывает от своего начальства очень серьезные документы. Если об этом разнюхает Гиммлер или Кальтенбруннер, начальнику энского гестапо не сносить головы. Достаточно сказать Земельбауэру, что этот человек арестован и сидит в подвале в Берлине, как он из грозного тигра превратится в жалкого котенка. - Что вы скажете теперь, господин Пейпер? - закончил я свой рассказ вопросом. Он еще раз вытер платком влажный лоб, взъерошил негустую шевелюру и решительно опрокинул в рот вторую рюмку. - Ваше предложение неприятно поколебало у меня веру в самого себя, - мужественно признался он. - Я, видимо, неполноценный немец. С брачком. Я не особенно храбр. Печально, конечно. Но это уж ошибка господа-бога. Отец мой был отчаянным человеком, а вот у меня слабинка. Я рассмеялся: - Вы просто не знаете, что у вас есть затаенные резервы мужества. Постарайтесь мобилизовать их. Слов нет, поручение острое, я бы сказал - очень острое! Но мы постараемся учесть всякие неожиданности. Поверьте, что эта, как вы сказали, затея принесет вам, помимо всего прочего, огромное удовлетворение. Насколько мне известно, вы не питаете теплых чувств к гестаповцам, так почему же не утереть нос одному из них? Пейпер вертел в руках пустую хрустальную стопку и молчал. Брови его сошлись на переносице, лоб собрался в морщины. Его одолевали жестокие сомнения. После долгого и томительного раздумья он полюбопытствовал: - Выходит, что, если эти документы попадут к вам, гестаповцу капут? - Это будет зависеть от нас, - сказал я неопределенно. - Выражаясь языком спортсменов, вы хотите нанести ему удар ниже пояса? - спросил Пейпер. - Что-то вроде. Во всяком случае, в моем сердце теплится надежда, что вы дадите свое согласие. - Не знаю... Не знаю, - отшатнулся Пейпер. - Я очень нерешителен, хотя и дисциплинирован. Если бы вы приказали мне... А в общем, я должен подумать. Наедине с собой. Завтра я скажу. Удовольствовавшись этим обещанием, я одобрительно кивнул, поблагодарил Пейпера за угощение и расстался с ним, уверенный, что в эту ночь он будет спать мало. Не больше Гизелы. 30. На первом этапе В чистом утреннем небе кудрявились идеально белые, пышные облака, а над ними высоко плыла армада пикирующих бомбардировщиков Ю-87. Это первое, что я увидел, выйдя на улицу. Бомбовозы летели на северо-восток. Пока я дошел до управы, над городом прошло шесть таких армад, одна за другой, волнами. Такого количества вражеских самолетов энское небо не видело и в памятном сорок первом году. Не успел я расположиться за своим столом, как меня пригласили к бургомистру. Там уже были начальники некоторых отделов, начальник полиции и командир карательного батальона Воскобойников. Купейкин поднялся с кресла, откашлялся и каким-то отсыревшим голосом, с очевидной претензией на торжественность, заговорил: - Господа! Все мы видели сегодня, какая воздушная мощь пошла в сторону фронта. Германские вооруженные силы прорвали оборону русских и перешли в решительное наступление на орловско-белгородском плацдарме. Бог и мы станем свидетелями грандиозных побед фюрера. Июль сорок третьего года явится поворотным месяцем в этой войне и войдет в мировую историю. "Так, - подумал я, - Гизела говорила правду. Да и мы поставили верный диагноз. Можно твердо надеяться, что для командования нашей армии наступление немцев не было неожиданным". - Введите своих служащих в курс событий, - продолжал бургомистр. - Разъясните всем, что сейчас, как никогда, от нас, органов местного самоуправления, требуется напряжение всех сил. Мы обязаны... Он объяснил, что именно "мы обязаны", потом предложил командиру батальона, начальнику полиции и мне остаться, а остальным приступить к работе. Когда закрылась дверь за последним из ушедших, Купейкин раздраженным тоном потребовал от Воскобойникова: - Рассказывайте все, как было. Воскобойников, этот сытый, самоуверенный детина, встал, неловко одернул немецкий мундир и, не зная, куда пристроить руки, начал докладывать. В двенадцать ночи его разбудил звонок дежурного по комендатуре. Дежурный распорядился выслать усиленный наряд на заречную сторону, где партизаны пытаются угнать скот. Воскобойников сейчас же отдал команду в батальон, а сам стал одеваться. Через десять минут ему доложили, что наряд в количестве двадцати бойцов, при двух ручных пулеметах, посажен в машину и отправлен по назначению. А еще через двадцать минут, когда Воскобойников прибежал в распоряжение батальона, его перехватил дежурный по полиции и сказал: "Вас ищет комендант. Срочно звоните ему". Воскобойников позвонил. Майор Гильдмайстер спросил: "Куда вы послали своих болванов? Зачем? Они там перестрелялись. Срочно выясните, в чем дело". Воскобойников взял пятерых автоматчиков и выехал На мосту им попался боец из наряда. Он доложил, что машина повезла их почему-то не к загону со скотом, а по дороге к совхозу. Бойцы начали шуметь. Машина остановилась. Командир отделения Шерафутдинов приказал всем сойти. Когда наряд выстроился, он сказал: "Приступайте к делу!" Бойцы бросились друг на друга. Кто-то крякнул: "Измена! Бей их!" - и началась стрельба. А дальше он плохо помнит. Пуля угодила ему пониже правого плеча, он упал, отполз в темноту, потом поднялся и побежал. На месте происшествия Воскобойников обнаружил трех обезоруженных бойцов. По их словам, взбунтовавшийся наряд скрылся в лесу. Вот, собственно, и все. Купейкин переложил с места на место лежавшие перед ним бумаги и, не глядя на командира батальона, спросил: - А известно ли вам, что никакой дежурный по комендатуре не звонил на вашу квартиру? Воскобойников виновато и часто закивал. Он узнал об этом слишком поздно. - Почему вы сами не возглавили наряд? - Не хотел терять времени. Собирался выехать следом. - Не морочьте мне голову! - запищал Купейкин. - Машина с нарядом не могла миновать вашего дома. Лицо Воскобойникова напоминало помятую подушку. И сам он весь обмяк, ссутулился, глядел испуганно из-под нависших бровей. - Наконец, почему вы, - доклевывал его Купейкин, - не бросились на поиски грузовика с бежавшими? - Растерялся, - пробормотал Воскобойников. - Хорош командир батальона! - злорадно усмехнулся бургомистр. - Растерялся! Посмотрим, как вы будете себя чувствовать перед комендантом. Собирайтесь! Он вызывает нас для объяснения. Когда Купейкин и Воскобойников уехали, начальник полиции сказал мне: - Из него такой же комбат, как из меня врач-гинеколог. Я согласился. В обеденный перерыв по дороге домой, недалеко от того места, где когда-то окончил свой жизненный путь эсэсовец Райнеке, я увидел дочь бургомистра - Валентину Серафимовну. Она тащила в обеих руках по здоровенной связке книг. За последнее время у нас несколько улучшились отношения. Сыграл свою роль мой лестный отзыв относительно ее перевода на допросе Геннадия. Помогло и то обстоятельство, что Земельбауэр больше не прибегал к моим услугам. Теперь Валентина Серафимовна здоровалась со мной и даже как-то звонила по телефону. Ответив на мое приветствие сейчас, она пожаловалась: - Устала как собака. А тут еще жара. Я поинтересовался, что за книги она несет. - Арестовали бывшего актера Полонского, - ответила Валентина Серафимовна, - а меня заставили разобраться в его библиотеке. Так, всякая дребедень. Скажите, у отца неприятности? - и она потыкала в свои щеки свернутым в комочек платком. - Каждый отвечает за себя. Не он же назначал Воскобойникова, а комендант. На противоположной стороне улицы я увидел Трофима Герасимовича, он тоже направлялся домой. Я поманил его пальцем. - А ну-ка, впрягайся! Поможем госпоже Купейкиной. Валентина Серафимовна улыбнулась. Мы донесли книги до здания гестапо. Купейкина рассыпалась в благодарностях. - Мой привет штурмбаннфюреру, - сказал я на прощание. - Обязательно передам. Когда мы отошли, Трофим Герасимович сплюнул: - Глиста глистой. Наша Еленка была малость посдобнее, - он вздохнул и тихо добавил: - Эх, Ленка, Ленка... Горькая судьба тебе выпала! А правду болтают, что эта сука бесхвостая продала своего мужа? - Точно. - Значит, плачет по ней веревочка. Дома Трофим Герасимович дал мне бумажку, свернутую трубочкой наподобие мундштука от папиросы. - Это от Кости. У себя в комнате я расшифровал телеграмму. Решетов писал, что мне присвоено общевойсковое звание капитана, и просил срочно ответить, согласен ли я возглавить специальную группу, перебрасываемую в Прибалтику. Вот это здорово! Во-первых, я капитан. Это что-нибудь да значит! Во-вторых, мне предлагают интересное дело. Уверен - дело важное. В Москве ждут моего ответа. Как я отвечу? Конечно, согласен. Трудно сразу объяснить это решение. Но оно возникло мгновенно, когда передо мной вырисовались слова телеграммы. Ничего я не взвешивал, не уточнял, не оценивал. Да и как, собственно, можно было оценивать дело, сформулированное в одной, довольно короткой фразе, раскрывающей только смысл, вернее, идею? А для меня идея эта была понятна и близка - бороться! Бороться, продолжать начатое. Какое же имело значение место борьбы? В сущности, не все ли равно: в Энске или в другом каком городе? Мы солдаты. Больше чем солдаты - добровольцы. И еще одно. Мы увлечены борьбой. Она захватила нас целиком, наши чувства, мысли, желания - все связано с нею, все подчинено ей. Оторвать себя от борьбы, выйти из нее не в наших силах. Я говорю и о себе, и о своих товарищах. Прежде всего, конечно, о себе. Я торопливо съел кашу из ячменя, запил кружкой кипятку, вынул из своего тайничка пистолет и отправился к Пейперу. Он уже ждал меня. На мое "Здравствуйте" Пейпер ответил странным образом: поднял руку и воскликнул по-латыни: - Моритурус те салютат! Идущий на смерть приветствует тебя! Вначале я не сообразил, что это значит, а потом понял. Лицо Пейпера помогло: оно было печально-торжественным. Он все-таки решился. Я тепло пожал ему руку и признался, что верил в него. - Я не знаю, как это получилось, - проговорил он. - Я же слабый человек, а вот решился. Кое-как преодолел свою уродливую слабость. Понимаю, что иду на смерть. Но иду. Иду с роковым упорством. Должен же человек когда-нибудь сделать в своей жизни необычное?! - О смерти не будем говорить, - возразил я. - Ею здесь и не пахнет. - Вы думаете? - Я твердо уверен. - Возможно, весьма возможно. Тем лучше. Знаете что, давайте допьем бутылку! - И он полез в чемодан. - Быть может, перенесем банкет на окончание нашего предприятия? - Нет-нет, я хочу именно сейчас. А пить в одиночку - это страшно, - сказал Пейпер, наполняя вчерашние хрустальные стопки. - У вас, я чувствую, легкая рука. Вы знаете, что такое риск. - Немножко, - согласился я. - Ну, пожелайте мне успеха! - От всей души, - сказал я, и мы дружно выпили. - Боюсь вот только, выдержат ли мои нервы. - Выдержат. На вашей стороне инициатива, внезапность. Вы должны сразу определить свое превосходство. Как бы я поступил на вашем месте? - Слушаю, это очень интересно. - Я бы вошел, назвал себя Панцигером. - Панцигером? - Ну да. Это не вымышленная фамилия: она знакома Земельбауэру. Так вот, назвал бы себя и объявил: "Дорогой штурмбаннфюрер! Ваш любезный родственничек Линднер Макс, он же Дункель, гостит сейчас в Берлине, на Принц-Альбрехтштрассе. Он поручил мне взять у вас письма, оберстлейтенанта фон Путкамера к своему покойному братцу. Эти письма (три штуки) Линднер отдал вам на хранение в сорок первом году. Потрудитесь открыть вот этот сейфик". - Вы можете повторить это еще раз? - прервал меня Пейпер. Я сделал это не без удовольствия и продолжал: - Когда письма будут у вас в руках, вы предложите Земельбауэру написать объяснение на ваше имя. Пусть штурмбаннфюрер изложит причины, заставившие его более полутора лет хранить чужие письма. Дайте ему понять, что от него же самого зависит его дальнейшая судьба. Смело спекулируйте такими именами, как Шелленберг, Мюллер, Кальтенбруннер, Гиммлер... Закоптите ему мозги! Не мне вас учить. Вы человек образованный, разбирающийся в политике. Пейпер улыбнулся: если бы образование могло заменить опыт! - Опыт приобретается практикой, - заметил я. - У вас есть оружие? - Нет, не положено. Я же не офицер. Я вынул "вальтер" и положил на стол. По тому, как Пейпер взял пистолет и проверил его, я понял, что учить его обращению с ним не следует. - Каким вы располагаете временем? - спросил я. - Хорошо было бы покончить с этой затеей в два-три дня, - сказал он. - Покончим, - заверил я и распрощался с Пейпером. Теперь мне предстояло повидать Гизелу. Еще днем в управе я позвонил в Викомандо и вызвал к телефону Гизелу Андреас Я спросил, может ли она сообщить, когда зайти за новой инструкцией. Это был условный пароль. Она бесстрастно ответила: "Инструкция еще не готова. Точнее, будет известно позже. Позвонят и предупредят". Это тоже был условный ответ: надо ждать у телефона. Примерно через четверть часа, раздался ее звонок: - Что случилось? Говори, я одна. - Мне необходимо быть у тебя сегодня. - Нельзя. Дезертировали бойцы карательного батальона. В нашем квартале выставлены круглосуточные посты. Скажи свой адрес. Приду сама. - Правда? - Говори. Я назвал адрес и объяснил, как найти меня. - Когда удобнее? - Приходи, когда стемнеет, и жди меня. Очень прошу, захвати то, что ты хотела мне презентовать. - Хорошо. Клади трубку. Вечером я предупредил хозяев, что у меня будет гостья, попросил принять ее и усадить в моей комнате. У Трофима Герасимовича возникла ошибочная мысль. - Опять прилетят наши? - спросил он. - Нет. На этот раз, кажется, не прилетят. Мне еще надо было переговорить с Демьяном, и я заторопился в убежище. Беседа была недолгая, но обстоятельная. План мой ему понравился. Но Демьян с полным пониманием дела внес в него существенные поправки. Он заметил, что самое слабое место задуманного предприятия - это отсутствие у Пейпера необходимых документов. Тут надо что-то придумать. И это "что-то" Демьян придумал сам. Он сказал. - Сделаем так: Когда убедимся, что Земельбауэр дома, Пейпер подойдет к вахтеру гестапо и спросит, где сейчас начальник. Вахтер, конечно, не посмеет солгать оберштурмбаннфюреру СС. Тогда Пейпер прикажет: "Позвоните ему сейчас же и доложите, что оберштурмбаннфюрер Панцигер едет к нему на дом". Как, по-вашему? Это должно несколько амортизировать внезапный визит Пейпера? - Бесспорно, - согласился я. - В этом случае, - продолжал Демьян, - Пейперу не надо представляться. Земельбауэр будет знать, с кем имеет дело. Неплохо бы, разумеется, предупредить начальника гестапо еще и из другого источника. А что, если вы? - Что я? - Если вы... после звонка вахтера тоже позвоните. Ну да. Из управы. И скажете, что говорят с аэродрома. Так и так, господин штурмбаннфюрер, из Берлина прилетел гость. Отправился к вам, встречайте. Тут уже Земельбауэру будет не до проверки документов. - Великолепно! - обрадовался я. - Но не лучше ли первому позвонить мне? Демьян подумал и согласился. Конечно, лучше! И лучше потому, что мы рискуем опоздать. У нас в резерве небольшой запас времени. Когда детали плана были утрясены, я протянул Демьяну расшифрованную радиограмму. Он прочел, постучал костяшками пальцев по столу и спросил: - Что же вы решили? Я ответил, что не в моих правилах отказываться от таких предложений. - Пожалуй, правильно, - коротко заметил Демьян. Тут же я написал Решетову о своем согласии, дал текст Наперстку и побежал домой. 31. Панцигер В то утро Гизела покинула наш дом за час до моего ухода на службу. Когда я сел с хозяевами завтракать, Трофим Герасимович сказал: - Умная и красивая. - Он имел в виду мою гостью. - Вот ведь беда. Весь город обегаешь, а такой не сыщешь, - он покрутил головой, взглянул на жену к спросил: - Ну, чего рожу вытянула? - А ничего. Паскудник ты, и вся недолга! - огрызнулась Никодимовна. - Все чужие тебе хороши. - Так испокон веков, - проговорил невозмутимо Трофим Герасимович. - В чужую бабу черт меду кладет. Гизеле я не мог сказать, что скоро покину Энск. Но спросил, будет ли она рада выехать со мной куда-либо. Мне хотелось взять Гизелу с собой. Я много думал об этом. Мне казалось, что Демьян, если я обращусь к нему, поддержит меня и полковник Решетов пойдет навстречу. И знаете, что мне ответила Гизела? Она сказала, что нам хорошо будет в Германии, и спросила, поеду ли я с ней туда. Я никак не ожидал такого вопроса. Потом она еще сказала, что у каждого есть своя родина, которую человек любит, которой дорожит и гордится. Для нее родина не просто земля, где родилась она, ее отец, мать, а нечто большее, с чем она связана невидимыми нитями и без чего не представляет себе жизни. Германия не всегда была такой, какой сделал ее Гитлер. И она будет другой. Гизела уверена, что я так же не смогу расстаться с Россией, как она с Германией Любит ли она меня? Да, любит. Она еще никого не любила. Я первый. Она верит, что и я ее люблю. Но трудно, невозможно предсказать, что готовит будущее. А быть может, оно само придет нам на помощь. Я не мог видеть глаз Гизелы, в комнате было темно, но, когда я провел рукой по ее лицу, оно было мокро от слез. Уходя, Гизела дала мне второй ключ от дверей ее дома и предупредила, чтобы я не злоупотребляя возможностью им пользоваться. Оставила мне и костюм покойного мужа. Это было пять суток назад. И лишь сегодня, часа через полтора или два, этот костюм начнет играть свою роль. Я ошибся, заверив Пейпера, что с нашей затеей мы покончим в два-три дня. Осуществлению моего плана помешал мундир Андреаса. Он оказался велик для Пейпера. Потребовалось вмешательство портного. На розыски его ушло трое суток. В группе Челнока нашлась женщина, муж которой в давние времена работал театральным портным. Ему мы и доверили мундир. Переделка прошла удачно, сегодня Пейпер получил мундир и остался им доволен. Сейчас без четверти одиннадцать ночи. Мы ждем сигналами - в управе, в своем служебном кабинете, Пейпер - в моей комнате, в доме Трофима Герасимовича. Сигнал должен подать Костя. Я выжидательно поглядываю на телефон, но он упорно молчит. Томительно долго тянется время. Минуло одиннадцать, половина двенадцатого, двенадцать. Начались новые сутки. Когда наконец раздался звонок, я испуганно вздрогнул. Костя сказал коротко: - Господин Сухоруков? Беспокоит старшей полицай Гришин. Посты в порядке. Иду отдыхать. Сигнал расшифровывается иначе: Земельбауэр поехал домой. Костя отправился к Трофиму Герасимовичу. Операция началась. Теперь только выждать, когда Костя предупредит Пейпера. Пятнадцать минут, пожалуй, достаточно для этого. Слежу за стрелкой часов. Пора! Прохожу в пустую приемную бургомистра. Дежурный по управе сидит в первом этаже и, как всегда, видимо, спит. Набираю номер квартиры начальника гестапо по прямому телефону. Секунда, вторая. Наконец в трубке раздается высокий, писклявый голос маленького штурмбаннфюрера. - Кто? - спросил он, не называя себя. - Дежурный по аэродрому. Мне нужен штурмбаннфюрер СС. - Я штурмбаннфюрер. Дальше? - Докладывает обер-лейтенант Бартельс, - понизил я голос до возможного предела. - В ноль-ноль пятнадцать четырнадцатым рейсом прилетел оберштурмбаннфюрер СС Панцигер. Он спросил меня, как найти гестапо, и автобусом вместе с летчиками выехал в город. - Когда выехал? - спросил Земельбауэр. - Минуты три-четыре назад. Я счел нужным предупредить вас. - Благодарю. Бартельс, вы сказали? - Да. Я запер свою комнату и задним ходом, через двор, вышел на улицу. Ночь стояла душная, тихая, темная. Откуда-то издалека доносились глухие раскаты артиллерийской канонады. Я прошел мимо гестапо. У подъезда плотной массой вырисовывался силуэт машины. Постукивал коваными каблуками наружный часовой. Тишина, безлюдье, никаких признаков Пейпера. Где же он сейчас? Обогнув здание гестапо, я заторопился домой. Костя и Трофим Герасимович сидели на корточках под открытым окном, курили и закрывали огонь самокруток ладонями. Я отпустил Костю, а с Трофимом Герасимовичем прошел в комнату. Теперь еще томительнее потянулось время. Хозяин прилег на лавку, врезанную в стену дома, а я стал бродить из угла в угол. Прошло полчаса... сорок минут... час... Храп Трофима Герасимовича сотрясал стены дома, а я все ходил и ходил, ощущая неприятное стеснение в груди. Нет ничего хуже ожидания и неведения. Меня тянуло на улицу, будто там можно было что-нибудь узнать. Подталкиваемый тревогой, я прошел в переднюю и уже приоткрыл наружную дверь, как услышал шум приближающегося автомобиля. Это еще что такое? На небольшой скорости машина прошла мимо и затихла вдали. Я стоял у двери, скованный неясным чувством. Настроение портилось. Эта ночь лишний раз подтверждала извечную житейскую мудрость: одно дело планы, даже отличные, и совсем другое - их выполнение. Пейпера нет, хотя ему уже давно пора появиться. Сколько можно разговаривать с начальником гестапо! Впрочем, разговаривают ли они? Возможно, и слова не было произнесено. Все кончилось в коридоре гестапо или на пороге особняка Земельбауэра. Кончилось без звука. Я услышал шаги. Может быть, Пейпер? Несколько секунд прошли в напряженном ожидании. Ну конечно же, это Пейпер! Едва он вступил на крыльцо, я схватил его за руку и потянул в дом. - Почему вы с этой стороны? - А я на "оппеле", - довольно спокойно ответил Пейпер. - Не хотел останавливаться здесь и проехал дальше. - Ну и как? Рассказывайте скорее, иначе у меня лопнет сердце. - Вот уж ваше сердце не лопнет, - усмехнулся он. Мы пробрались в мою комнату и прикрыли за собой дверь. Пейпер пустил фуражку, как циркач тарелку, в угол комнаты, плюхнулся на стул, вытянул длинные ноги и признался: - Такого страха, как сегодня, мне не доводилось испытывать никогда. - Он положил на стол три письма, лист бумаги, сложенный вчетверо, и спросил: - Это вам было нужно? Трясущимися руками я развернул бумажку. Это было собственноручное признание Земельбауэра. Потом быстро пробежал глазами письма. Да, это! Ура! Победа! Какая победа! - Ну, кто был прав?! - воскликнул я, обнимая Пейпера. Он смущенно высвободился из моих объятий и развел руками. - Год назад я бы не вынес этого. От одной только мысли можно сойти с ума, получить разрыв сердца. А тут вдруг... - Ваш земляк Стефан Цвейг, - прервал я Пейпера, - сказал золотые слова. - Почему земляк? - удивился Пейпер. - Вот тебе и раз. Значит, Пейпер не австриец? А я полагал... - Простите, - замахал руками Пейпер. - Я не так понял. А что же сказал Цвейг? - Он сказал, что характер человека лучше всего познается по его поведению в решительные минуты" Только опасность выявляет скрытые силы и способности человека: все эти потаенные свойства, при средней температуре лежащие ниже уровня измеримости, обретают пластическую форму лишь в критическую минуту. Глаза Пейпера радостно расширились, слова побежали наперегонки: - Это правильно! Очень правильно. Но кто мог думать, что все так произойдет? Вы только послушайте! Когда я переступил порог гестапо, у меня так ослабли ноги, что с трудом держали меня. Это правда. И голос пропал. А вахтер идет навстречу, вскидывает руку, щелкает каблуками и докладывает: "Если вы оберштурмбаннфюрер Панцигер, то у подъезда вас ждет автомобиль". Вы понимаете? Только взявшись за дверцу "оппеля", я сообразил, что вы уже позвонили и машина закрутилась. Панцигер уже есть, живет, дышит, его ждут, ему подали машину. Он - реальность... Что-то изнутри сломало страх, сковывающий меня. Я вернулся, открыл дверь и бросил вахтеру: "Предупредите штурмбаннфюрера, что я выехал". А потом все разворачивалось, как вы и предполагали. Я сразил этого уродца первой же фразой. Он плакал, валялся у моих ног, лобызал мои руки. Он умолял меня заступиться за него, замолвить словечко перед рейхсфюрером. Я великодушно обещал. Он пытался сунуть мне при расставании небольшую шкатулку. Я едва не ударил его. Да, это так... Даже занес руку, но вовремя удержал ее. Какой же негодяй! Какое ничтожество! А помимо всего прочего... Да пусть он провалится ко всем чертям, - закончил Пейпер и стал разоблачаться. Я тем временем еще раз, более внимательно прочел объяснение и письма. На каждой странице стояла дата и подпись Земельбауэра, подтверждающие, что именно сегодня документы изъяты из его сейфа. Потом спросил Пейпера: - Вы убеждены, что изготовление фотокопий не затянется? Пейпер заверил, что завтра утром он вручит мне и подлинники, и фотокопии, а в полдень покинет Энск. 32. На втором этапе Прошло еще несколько дней. Бургомистр оказался неудачным пророком. Наступление на орловском плацдарме обернулось нежелательным для немцев образом. Лучшие немецкие части попали в наши глубокие артиллерийские мешки и были перемолоты, словно жерновами. Наступление немцев захлебнулось. Сломив врага, советские войска стали теснить его на запад. Ожесточенные бои шли на подступах к Орлу и Белгороду. Пейпер улетел. Он сделал для нас все, что мог, и даже несколько больше. Он не питал надежд на возвращение в Энск и, прощаясь со мной, сказал, что события на фронте говорят о том, что мы встретимся, скорее всего, в Германии. Возможно, Пейпер прав. Чего не бывает в жизни! А вот сегодня благодаря Пейперу мне предстояла преинтереснейшая встреча и беседа с начальником гестапо. Я ликовал, предвкушая удовольствие. Начинался второй этап задуманного нами предприятия. Первый провел Пейпер, второй ложился на меня. Я держал под прицелом самого штурмбаннфюрера СС. Гизела сообщила мне, что за последние дни Земельбауэр изменился. Осунулся, помрачнел, перестал улыбаться и показывать свои лошадиные зубы, чем раньше явно злоупотреблял. Высказывается какими-то притчами, двусмыслицами, поговорками. Оно и понятно: Земельбауэр оказался в положении паука, попавшего в банку с притертой пробкой. Гизела спросила: - А костюм мужа не имеет никакого отношения к настроению господина Земельбауэра? Я постарался ответить, что "наверное, не имеет". Это заставило Гизелу улыбнуться. - Завтра я могу привезти костюм, - пообещал я. - Не надо, - возразила Гизела. - Рада, что избавилась от него. Это было вчера вечером в моей комнате. А сейчас утро. Я сижу в управе, готовый дать генеральное сражение начальнику гестапо. Никогда еще при встрече с врагом я не был так вооружен и так уверен в себе, как сегодня. Если у Пейпера были основания опасаться за свою безопасность, то у меня их совершенно не было. Не то чтобы я не видел этих оснований, а просто их действительно не было. Я изредка звонил по служебному телефону Земельбауэру, но к аппарату никто не подходил. Наконец в десять с минутами в трубке послышался знакомый голос гестаповца. Я произнес: - Прошу прощения, это Сухоруков. Очень надо вас видеть. - Сейчас? - Да-да. На одну-две минуты. Пауза. И затем: - Давайте. Я вынул из ящика стола зеркальце, посмотрел в него, пригладил свои непослушные вихры и покинул управу. Пропуск для меня лежал у вахтера гестапо. При моем появлении штурмбаннфюрер без видимой охоты оторвал свой утлый зад от кресла и приподнялся. - Очень рад пожать вашу руку, - сказал он, хотя выражение его лица подтверждало как раз обратное. - Погодите, не радуйтесь, - весело заметил я, усаживаясь. - Что? - сверкнул гневными очами Земельбауэр. - Так, ничего. Я пошутил. - Прошу без шуток, - нахмурился штурмбаннфюрер, водворяясь на место. - У меня для этого неподходящее настроение. Он еще не понимал, что выглядит в моих глазах круглым идиотом. Без разрешения хозяина я взял со стола сигарету, закурил и сказал: - Если бы вы знали только, до какой степени мне наплевать на ваше настроение! Земельбауэр смотрел на меня вытаращенными глазами. Он привык к моему тихому нраву, деликатным манерам и, естественно, никак не мог увязать прежнего Сухорукова с настоящим. Пористая, стареющая кожа на его маленьком личике покрылась нездоровым румянцем. - Что вы болтаете? - спросил он наконец после затянувшейся паузы. - Могу объяснить, - с готовностью ответил я. - Хотя нет, лучше спрошу вас. Скажите, вы уверены" что господин Линднер Макс находится сейчас не где-нибудь, а именно в Берлине, на Принц-Альбрехтштрассе? Земельбауэр мгновенно побагровел. - При чем здесь вы? Я пожал плечами и заметил, что если он не имеет желания отвечать на мой вопрос, то я последую его примеру и задам новый вопрос. - Уверены ли вы, что человек, назвавший себя Панцигером, действительно Панцигер? Лицо штурмбаннфюрера изменило окраску и стало мертвенно-бледным. Он начинал что-то соображать, но я помещал: - От вашего неусыпного внимания, господин Земельбауэр, ускользнули важные обстоятельства. Очень важные. Вы не удосужились проверить, есть ли на аэродроме дежурный по фамилии Бартельс. Вас не заинтересовало, куда исчез ваш родственник Линднер. Вы до того растерялись, что не спросили у Панцигера документы, удостоверяющие его личность. Земельбауэр стремительно вскочил, загремев стулом, и потребовал: - Кто вы? Отвечайте быстро! - Не шуметь! - строго предупредил я и хлопнул ладонью по столу. - Шум не в ваших интересах. Не делайте ничего такого, о чем бы вам пришлось сожалеть через несколько минут. Сядьте! Я не люблю, когда меня слушают стоя. Во взгляде гестаповца была смесь удивления и ярости. Он не мог понять, с кем имеет дело. Мой уверенный и требовательный тон сразил его. Земельбауэр не сел, а плюхнулся в кресло, откинулся на спинку и замер, приоткрыв рот. Я вынул из кармана и рассыпал на столе фотокопии писем и объяснения. Они имели размер нормальной игральной карты. - Вам и теперь еще неясно, с кем вы имеете дело? Он едва заметно кивнул и с проворством фокусника извлек из кобуры пистолет. Выбросив руку вперед, скомандовал негромко и требовательно: - Подлинники на стол! Немедленно! Слышите? Или я пристрелю вас! - Сначала спустите с предохранителя, - ответил я, не шевельнув бровью. - Вы, как ни прискорбно, довольно глупы. Придется объяснять... Дело в том, что, стреляя в меня, вы одновременно стреляете и в себя. Не буквально разумеется. Если мне суждено умереть сейчас, то вы умрете через неделю, то есть сравнительно скоро. Я умру от вашей руки, вы - от руки палача. Собственно, разницы никакой. Перед вами копии. Ко-пи-и... А подлинники, как и Линднер, далеко отсюда. Если со мной произойдет какое-либо несчастье, оно послужит сигналом к тому, чтобы несчастье постигло и вас. Яснее, кажется, трудно объяснить. Короче говоря, вы должны быть кровно заинтересованы в том, чтобы я жил, и жил долго. - Я брошу вас в подвал, - прошипел гестаповец, не отводя руки с пистолетом. - Я сгною вас живьем. - Пожалуйста, - невозмутимо ответил я. - Если мне не суждено покинуть этот гостеприимный кров, то завтра Кальтенбруннер с удовольствием ознакомится как с вашим объяснением, так и с приписками на каждом письме. Пистолет с глухим стуком упал на стол. Земельбауэр смотрел на меня словно загипнотизированный. Мне кажется, что, если бы я подал команду "Голос!", он взвыл бы. - Так лучше, - сказал я. - Мне понятно ваше состояние. Вкус побед очень сладок, вкус поражений горек. Чтобы оккупировать часть нашей территории, у вас хватило сил, а вот чтобы покорить нас, сломить наш дух, гут вы оказались слабоваты. Это следует запомнить А теперь выясним главное. С кем бы вы предпочли иметь дело: с оберштурмбаннфюрером Панцигером или с советским капитаном, то есть со мной? Земельбауэр молчал. Возможно, только теперь он понял весь драматизм своего положения. Он смотрел в одну точку, кажется, на мои губы, и его глаза немного косили. - Но учтите, - предупредил я, - Панцигер - это смерть при всех положениях, а я - жизнь. Штурмбаннфюрер потряс головой и безнадежным тоном уронил короткую фразу: - Я погиб при всех условиях. - Если желание погибнуть у вас действительно велико, то вы можете погибнуть, - заметил я. - Но мне думается, вы хотите жить. И в этом нет ничего плохого. К тому же, говоря откровенно, выбор зависит от вас самих. Наконец гестаповец настолько овладел собой, что к нему вернулось чувство осторожности. Он встал, прошел к двери, повернул ключ в замке и вернулся к столу. - Но кто же состряпал этот маскарад? - вдруг спросил он. - Это уже чисто профессиональный вопрос. Но я отвечу на него: ваш покорный слуга. - Майн гот! Но как?! - воскликнул Земельбауэр. - Скажите же! Теперь я не страшен, теперь мне следует бояться. Как вам удалось? Я ответил, что воспользовался его, Земельбауэра, оплошностью. - Моей? - изумился штурмбаннфюрер. - Вы правильно поняли, именно вашей. Ответьте мне: почему во время допроса Булочкина, назвавшего сразу две фамилии - Перебежчика и Угрюмого, вы отдали распоряжение арестовать лишь одного Перебежчика? Земельбауэр беспомощно развел руками - он не по дозревал во мне разведчика. - Вот эта оплошность и погубила вас. Мы схватили Угрюмого, а он оказался Линднером-Дункелем. А потом всплыли на поверхность письма. Штурмбаннфюрер застонал. Лицо его перекосилось. - К чему такое отчаяние! - сказал я. - Вы должны, как ни странно на первый взгляд, благодарить бога за случившееся. Ведь письма могли попасть не ко мне, а к Панцигеру. Судите сами: жизнь у вас теперь никто не отнимет. Ваши заслуги, чины, ордена, должностной оклад, привилегии - все остается при вас. Окончится война, и ваша слава, почет, уважение и прочее - все, решительно все останется вашим личным достоянием Цена? Небольшие услуги, о которых будете знать вы, я и еще один человек Это ничто в сравнении с топором. Мне кажется даже лишним спрашивать вас о согласий, настолько все ясно. Я уверен, что вы человек благоразумный, здравый смысл должен восторжествовать над эмоциями. Давайте говорить по-деловому. Мы не заставим вас выступать по радио с разоблачительными речами, вам не придется на перекрестках ратовать за Советскую власть, у нас нет намерения бросать тень на репутацию штурмбаннфюрера СС, мы не заинтересованы в вашем провале. Нам нужен начальником энского гестапо человек, понимающий нас и думающий о своем будущем. Этот человек должен похоронить свое прошлое под своим будущим. Вы поняли, чего я хочу? Земельбауэр согласно кивнул и затем пробормотал. - У меня кружится голова. - Я сочувствую вам. У меня тоже закружилась бы. Через полчаса штурмбаннфюрер потребовал кофе с бутербродами, и мы повели деловой разговор. 33. От второго к третьему этапу Счастье изменило Угрюмому на этот раз. Из телеграммы Решетова мы узнали, что, переваливая через линию фронта, самолет, вывозивший Угрюмого, был подбит зенитным огнем и взорвался. Остатки его упали на нашу территорию. Но счастье изменило и мне. Вчера вечером я решил заглянуть к Гизеле. У меня был ключ от ее дверей. Приближалось время моего ухода из Энска. Решетов поторапливал меня с окончанием дел. Я хотел еще раз поговорить с Гизелой. Последний раз она была задумчиво-грустной, по-особенному ласковой. Когда я попытался вернуть ее к интересовавшему меня разговору, она запротестовала. Неужели нельзя один вечер, только один вечер, помолчать? Да и к чему слова? Мы так хорошо знаем друг друга, что можем обойтись без слов. Лучше она послушает, как бьется мое сердце. Тихо! Я должен дышать спокойно. Расставаясь, она обхватила мое лицо ладонями и долго-долго смотрела мне в глаза. - Хочу запомнить тебя, - сказала Гизела. Значение этой короткой фразы я понял лишь вчера вечером, когда оказался один в пустой уже квартире Гизелы. Самой Гизелы не было. Лишь томик Ремарка был реальной вещью, напоминавшей о ней. Милая Гизела! Ты не захотела превратить разлуку в пытку и рассталась не прощаясь. Собственно, ты простилась со мной два дня назад, когда сказала: "Хочу запомнить тебя". Ты знала, что это была наша последняя встреча. Несколько минут я простоял один в комнате, которая стала для меня дорогой, в комнате, где все дышало радостным, но уже невозвратным прошлым. И сознание этого было невыносимо. Острая боль сжимала сердце В горле ощущалась какая-то неловкость, словно хотелось откашляться. И я боялся это сделать. Боялся слез. Я взял Ремарка, бережно обернул его старой газетой и покинул пустую квартиру. Никогда больше моя нога не переступит этот порог. Никогда. Сегодня утром стало известно, что Викомандо в полном составе покинула Энск и отправилась на запад Куда? На это не мог ответить даже Земельбауэр. Но он заметил: - Если интендантские крысы покидают корабль, значит, ему грозит опасность Уж кто-кто, а они отлично знают, что паруса надо убирать перед бурей, а не после нее. С Земельбауэром я встретился для продолжения делового разговора. В прошлый раз он передал мне подробный список гестаповской агентуры. Начало было неплохим. Демьян сказал: - Все, что делала ваша группа, было нужно, важно, значительно, но список - не сравнимая ни с чем удача. Здесь сорок одна фамилия! Закрепив за собой Земельбауэра, мы решили развить операцию дальше - заняться оберстлейтенантом фон Путкамером. Мне казалось, что при содействии начальника гестапо удастся добыть списки состава секретной школы абвера, которой руководит Путкамер. На этот раз Земельбауэр чувствовал себя значительно лучше. Оправившись кое-как от двух страшных ударов, он делал все возможное, чтобы выполнить свои штурмбаннфюрерские обязанности. Мы начали с неизменного кофе с бутербродами, то есть с того, чем кончили в прошлый раз. Потом выкурили по сигарете, и я спросил начальника гестапо: какие причины заставили его хранить письма Путкамера? Как он намерен был распорядиться ими? Земельбауэр поведал мне занимательную историю. Оказывается, еще в 1935 году между имперской службой безопасности (СД) и имперской военной разведкой (абвер) завязалась отчаянная грызня. За истекшие восемь лет эта грызня переросла в войну не на жизнь, а на смерть. Начал эту войну создатель и шеф СД Рейнгардт Гейдрих. Война ведется, разумеется, тайно, закулисно. Вспышки огня редко озаряют поле битвы. Обычно сражения окутываются дымовой завесой Но какие силы развязали эту войну? Это тоже интересно Дело в том, что поначалу в СД вошли гестапо, крипо* и зипо**. Но этого показалось Гейдриху мало. Он захотел подмять под себя и военную разведку, то есть абвер. А абвер входил в ОКВ***. Возглавлял его адмирал Канарис, тот Канарис, который не так уж давно посвятил того же Гейдриха в тайны шпионского ремесла. Раньше они были друзьями, теперь - смертельные враги. Если Гейдрих имеет в своем сейфе дело на Канариса, куда заносится каждый шаг адмирала, то можно не сомневаться, что Канарис ведет досье на Гейдриха Короче говоря, Гейдрих хотел проглотить Канариса вместе с абвером и все время жужжал в уши фюреру, что разведка и контрразведка СД совершеннее и дешевле военной Эстафету войны, выбитую из рук Гейдриха в сорок втором году, подхватил обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер. Война продолжается. Кальтенбруннер увивается вокруг фюрера, но тот молчит. Гитлер не может не считаться с ОКВ Гитлер понимает, что в абвере главную роль играют представители юнкерско-офицерских кругов, которые и так его недолюбливают. ______________ * Крипо - государственная уголовная полиция в гитлеровской Германии. ** Зипо - полиция безопасности. *** ОКВ - верховное командование германских вооруженных сил. Если бы Земельбауэр знал, чем окончится эта война! Но он не мог знать, не мог и гадать. И решил ждать, Он планировал так Если покушение на фюрера удастся, он явится к фон Путкамеру и попробует объясниться. Так, мол, и так, дорогой. Вы были в моих руках, но я не хотел мешать вам творить святое и правое дело Хотите верьте, хотите нет. Вот ваши письма. Я хранил их лучше, чем ваш покойный брат. Путкамер может оказаться человеком благодарным, великодушным. Это не какой-нибудь плебей без роду и племени. Он аристократ, патриций. Путкамер связан родственными узами с самой высшей немецкой знатью. У него неимоверное количество преданных друзей в стране и за рубежом. Он пользуется поддержкой сильных мира сего, Путкамер - это бог. Стоит ему замолвить словечко - и путь Земельбауэра к трудным жизненным вершинам будет устлан цветами. Ну, а если заговор сорвется, никогда не поздно отправить письма Кальтенбруннеру с такой, допустим, короткой припиской: "Изъяты у расстрелянного на днях дезертира". Тогда слово за Кальтенбруннером. Это далеко не Канарис, но лучше, чем ничего. Вот какую игру затеял начальник гестапо! Я спросил: - Интересно, как поведет себя фон Путкамер, если показать ему письма? Штурмбаннфюрер пожал плечами, подумал. Что сказать! Путкамер, конечно, бог, но тут его могущество, быть может впервые, можно взять под сомнение. Аристократу хочется жить не меньше, чем простому смертному. - Вы полагаете, он примет мои условия? - уточнил я. - Уверен. Куда ему деваться! Эта публика держится с апломбом лишь до поры до времени. - Я хочу, чтобы письма Путкамеру предъявили вы в моем присутствии. - Эти идиотские письма укоротили мою жизнь по крайней мере лет на десять, - раздраженно проговорил гестаповец. - Но я согласен. Мне доставит удовольствие понаблюдать за физиономией этого "фона", когда он увидит собственные литературные упражнения. Уточнив кое-какие детали и считая вопрос о Путкамере исчерпанным, я предложил начальнику гестапо подготовить мне списки арестованных, содержащихся при гестапо и в тюрьме. Земельбауэр пожевал губами, глотнул воздух и философски заметил: - Как странно устроена человеческая жизнь! Вчера я приказывал вам, сегодня - вы мне. А почему? Что произошло? Ничего особенного. Какие-то бумажки перекочевали из моего сейфа в ваш карман. Только и всего. Какая глупость! 34. На третьем этапе "Оппель" промчался по городу, перевалил через мост и выскочил в степь. На горизонте неровными зубцами вырисовывался черный гребень леса. Справа тянулся высокий - колос в колос - хлеб. Под порывами устойчивого ветра он колыхался под солнцем золотистыми волнами. Машина торопливо бежала в сторону леса, неся двух молчаливых людей - меня и Земельбауэра. Был еще и третий в "оппеле", но он не в счет: это шофер. Кстати, он тоже молчал, выполняя положенные ему по должности обязанности и ничем не напоминая о своем присутствии. Я молчал и думал. Думал, вероятно, и штурмбаннфюрер. Не может же человек не думать, готовясь к довольно необычному для него шагу? А Земельбауэру было о чем поразмыслить. Впереди встреча с Путкамером, тем самым Путкамером, письма которого укоротили начальнику гестапо, как он сам выразился, жизнь лет на десять. И не только укоротили жизнь, а отдали ее целиком в распоряжение подпольщиков. Один из этих подпольщиков сидел сейчас рядом с ним и вез его, мощного и всесильного начальника энского гестапо, "в гости" к Путкамеру. Со стороны, конечно, все выглядело иначе. Так, как подобает поездке штурмбаннфюрера СС по своим служебным делам в сопровождении переводчика. Он, нахохлившись, закинув ногу на ногу и сложив руки на груди, сидел и глядел вперед, в набегавший навстречу лес. Все должны были видеть, даже шофер, что начальник гестапо, как и прежде, грозная и важная личность и не его везут, а он везет маленького человечка-переводчика на деловую встречу в расположение школы абвера. И встреча эта секретна, осуществляется в интересах безопасности Германии. Я тоже всем своим видом старался повысить авторитет господина Земельбауэра, сидел тихо и скромно сзади, на почтительном расстоянии от начальства и изучал затылок этого "юберменша". Мне нравилось играть свою новую роль. Пусть шофер, пусть сотрудники гестапо думают, что я только беззащитный исполнительный чиновник при штурмбаннфюрере. Но сам Земельбауэр знает, кто сидит с ним в "оппеле", кто сейчас хозяин положения. Исполнение новой роли, признаюсь, доставляло мне немалое удовольствие. Мало сказать, удовольствие - наслаждение. И не только потому, что я мстил этому ублюдку за причиненное им зло, заставлял его в какой-то мере расплачиваться за преступления. Мое честолюбие разведчика торжествовало. Да, сегодняшний Земельбауэр - покорный, униженный, предупредительно-угодливый - дело моих рук. Он страшен для других и жалок для нас. Он ходит на невидимом поводке, как пес. А конец поводка зажат в моей ладони. Сегодня я приспустил поводок, и Земельбауэр мчится вперед, мчится в лес, чтобы разыскать Путкамера и схватить его за горло, схватить мертвой хваткой. Я спокоен. Я более спокоен сегодня, чем в тот час, когда шел на беседу со штурмбаннфюрером, держа в кармане копии писем. Там все-таки была игра, в которой я принимал участие. Теперь я только зритель и, если хотите, арбитр. Мне предоставлено право судить о возможностях господина Земельбауэра, ставить ему отметку. Решетов и Демьян возлагали большие надежды на мою поездку к Путкамеру. Уж если гестапо дало нам кучу агентов, и в числе их нескольких человек, прижившихся на нашей стороне, то каков будет улов в абвере! В школах абвера готовят разведчиков и засылают их в нашу прифронтовую полосу и в наш тыл. Именно этим занимается подполковник фон Путкамер. И если его оседлать, он даст не один, а несколько списков агентуры абвера. Во всяком случае, той агентуры, которую подготовил в своей школе. Короче говоря, в наших руках окажутся крупнейшие козыри. Степь осталась позади. Машина вошла в неширокий лесной коридор. В далекую перспективу уходила ровная, без единого изгиба, дорога. Ее покой стерегли высоченные медноствольные сосны. Переползавший через дорогу трактор с поврежденной гусеницей задержал нас на несколько минут. И только теперь, когда мы стояли с выключенным мотором, я услышал звуки, которые не доходили до слуха при движении. Окружающий нас лес был наполнен визжанием пил, стуком топоров, ревом тягачей, голосами людей, запахом мазута и свежей древесины: шла беспорядочная валка леса. "Оппель" помчался дальше. Шестнадцать километров - сущий пустяк. Через десять минут мы повернули под прямым углом влево и наскочили на первого часового. Второй поджидал нас у моста через небольшой ручей, а третий встретил у ворот бывшего санатория "Сосновый". Несмотря на два сигнала, поданные нашим шофером, ворота не открылись. Из сторожки вышел часовой и объявил нам, что дальше надо следовать на своих двоих. Земельбауэр поморщился Мы оставили машину и зашагали по лесу. Нас окружила тишина. Переливчатыми трелями заливались какие-то птахи, где-то далеко по-прежнему ухали пушки. Но ни пение птиц, ни удары орудий не нарушали устоявшейся тишины. Воздух опьянял, как крепкое вино. Пройдя шагов сто по гладкой асфальтированной до роге, мы вступили на поляну, залитую жарким июльским солнцем. Прямо на нас глядел своими окнами аккуратненький, в три этажа, старинной работы особнячок с островерхой крышей. Его сжимали с обеих сторон два громоздких, из белого кирпича корпуса. На шпиле дома билось на ветру утратившее цвет полотнище, украшенное свастикой. Сосны, ели и лиственницы дружной толпой окружали бывший санаторий, а в зарослях сирени и жасмина прятались служебные постройки. Приткнувшись к толстому стволу столетнего дуба с шатровой кроной, стоял новенький, сохранивший заводскую окраску, открытый "олдсмобайл". Четким рисунком выделялся протектор на его баллонах. Рядом с машиной в классической позе лежала огромная овчарка. Она даже не повела ухом, будто не видела нас. Мы пересекли поляну и вошли в особняк. Шустрый черномазый дневальный заговорил с нами на языке, который считал немецким. Узнав, что мы к подполковнику фон Путкамеру, он сломя голову бросился по ступенькам вверх. На некоторое время мы остались одни. Я осмотрелся и постарался шагнуть назад, в сорок первый год. Вон там, видно, сидела миловидная девушка. Она встречала приезжих, брала у них путевки. А там был гардероб. За тем круглым столом непременно играли в "козла". Все было... А теперь тишина. Не простая тишина, а затаенная, гнетущая. Где-то есть люди. Но мы их не видим, не слышим. Может быть, десятки глаз следят за нами из окон, из полузакрытых створок дверей. Почему-то в гестапо в тот день я не ощущал такой настороженности, хотя меня окружали толстые стены, обитые войлоком и железом двери, решетчатые окна. А здесь простор, густой лес - и все-таки немного жутко. Непривычно как-то. Мне захотелось проанализировать свое состояние, найти причину. Вероятно, тогда в гестапо все было знакомо Знакомо здание, знаком Земельбауэр, я мог рассчитывать на определенный ответ, на ожидаемый мною контрудар. Теперь - неизвестность. Как нас примут, да и примут ли вообще? Мало ли что взбредет в голову подполковнику Путкамеру! Но действие разворачивается, кажется, по нашему плану. Сверху спустился моложавый лейтенант с гладко выбритой физиономией и пригласил нас наверх. В его сопровождении по лестнице вековой давности мы добрались до третьего этажа. Шаги гулко отдавались в длинном коридоре, устланном паркетом. Коридор привел нас в большую, похожую на гимнастический зал комнату с несколькими дверями. Лейтенант любезно усадил нас на широченный диван, обитый добротной кожей, и сказал, что оберстлейтенант вот-вот подойдет. Увы, я ошибся, действие разворачивалось не совсем по нашему плану. Снова ожидание. Фон Путкамер явно не торопился. Начальнику гестапо наносилось очередное оскорбление. Вначале его заставили пройтись пешком, потом ждать в вестибюле, а теперь "караулить" подполковника в этом пустом зале. Нетрудно было догадаться, что в тщедушной груди гестаповца накипало глухое раздражение. С большим усилием Земельбауэр сдерживал себя. Он постукивал ногой, барабанил пальцами по коленям, ерзал на месте, закатывал глаза к потолку, шумно вздыхал. Состояние Земельбауэра меня мало волновало. Пусть терпит, пусть вздыхает. Но поведение Путкамера заставляло настораживаться. Не слишком ли он большая фигура для зубов гестаповца? Сумеет ли Земельбауэр проглотить его? Пока что нас игнорировали, и делали это самым бесцеремонным образом. Наконец дверь легонько скрипнула, и в комнату вошел статный, седоволосый, отличной выправки подполковник. Это был, без сомнения, фон Путкамер. В нем чувствовалась породистость: крупная удлиненная голова, волосы, зачесанные назад, хрящеватый нос с горбинкой, тяжелый подбородок, тонкие, строго подобранные губы и злой взгляд острых, широко поставленных глаз. Этакий нордический варвар! Не скажу, чтобы я залюбовался им. Но внешность его производила какое-то подавляющее впечатление. Я заметил растерянность на лице Земельбауэра, хотя сидел он, по своему обычаю, нахохлившись, торжественно подняв голову. Подполковник не взглянул на нас. Строго рассчитанным шагом он прошел мимо и скрылся за дверью. И странно, я с чувством неясной тревоги подумал почему-то, что из нашей затеи может ничего не получиться. Лейтенант выскочил из-за стола и последовал за Путкамером. - Чистокровное животное! - бросил с презрением Земельбауэр. - Он знал, что мы придем? - поинтересовался я. - Конечно. Я звонил ему. Ну ничего, сейчас он запляшет! В душе я сомневался в магической силе гестаповца, Вряд ли он сумеет заставить Путкамера плясать. Но в то же время я не терял надежды, что подполковник, пожалуй, сдастся. Письма в наших руках, и это равносильно смертному приговору, вынесенному негласно фон Путкамеру. Будет торжествовать простая и, выражаясь образно, железная логика, которой подчинено все, начиная от самого сложного до самого элементарного. Путкамер, безусловно, сложная штука. Но и он, при всей его очаровательной внешности, при всей его гордости, подвластен законам логики. Снова появился лейтенант. Он широко распахнул дверь и жестом пригласил войти. Земельбауэр первым переступил порог, выбросил вперед руку и крикнул: - Хайль! Хозяин ответил ему наклоном головы. Он стоял у самого стола, прямой, с чуть расставленными и как бы вросшими в пол ногами. Нет, прием мне явно не нравился. Подполковник расценивал нас в плане обычных мелких посетителей, вернее, даже просителей, которых выслушивают стоя. Черт возьми! Инициатива не в наших руках! Надо повернуть ход дела круто, на сто восемьдесят градусов, заставить Путкамера почувствовать нашу силу. По-моему, это понял и Земельбауэр. Не выдерживая паузы, он заговорил: - Я решил сам приехать к вам. Дело касается лично вас, оберстлейтенант. Вашего благополучия, так сказать. - Очень признателен. Слишком много чести, - с холодной вежливостью, четко выверенным голосом произнес фон Путкамер. Он не подал нам руки, не пригласил сесть и продолжал стоять сам. Откуда-то справа лились звуки тихой приятной мелодии. Я скосил глаза и увидел огромный "Телефункен" на высоконогом черном столике. Начинать решительный разговор стоя - этого я не представлял себе. Земельбауэр, видимо, тоже. Лицо его меняло окраску. Он упорно вертел пуговку мундира и все же начал: - Дело в том, господин оберстлейтенант, что в мои руки попали ваши письма. - И он смолк, с ядовитой улыбкой разглядывая Путкамера. Земельбауэр определенно рассчитывал, что его слова повергнут абверовца в трепет, но этого не случилось. Невозмутимый Путкамер смотрел на гестаповца не мигая, плотно сжав губы и как бы думая о своем. Я был озадачен не меньше Земельбауэра. Что же это, в конце концов? Главный козырь бросили, а подполковник не сражен. Да что там сражен - он даже не чувствует удара. Или это психологическая атака против нас, парирование спокойствием попытки сбить его с позиций? Посмотрим! Посмотрим, насколько хватит у него выдержки, насколько крепки нервы у господина фон Путкамера. Земельбауэр решил сделать последнюю попытку. - Я вынужден предъявить вам копии этих писем, - проговорил он и направился к столу, вынимая на ходу из внутреннего кармана фотоснимки. В руках его оказалась целая пачка, Земельбауэр положил ее на стол, а один протянул подполковнику. Что еще мы можем сделать с Путкамером? Ничего. Ровным счетом ничего. Повторить уже сказанное, повысить голос, пригрозить абверовцу? Но он сам прекрасно понимает значение происходящего. Перед ним страшные письма, и их предъявляет не случайный человек, а начальник гестапо. Дальше - арест, суд, казнь. Или! Земельбауэр дал понять, что есть надежда, он сказал о благополучии подполковника. Ситуация предельно ясна. Надо выбирать! Но прежде всего Путкамер должен почувствовать нанесенный ему удар Я слежу за ним, за каждым его движением. Он взял фотоснимок, поднес к глазам. Секунду-другую разглядывал. Рука не дрогнула, ни один мускул на лице не выдал состояния абверовца. Если это выдержка, то надо только удивляться мастерству, с которым играет в спокойствие подполковник. И вторично мне подумалось: возможно, из нашей затеи ничего не выйдет. Тогда - как мы ретируемся, каким образом расстанемся с довольно негостеприимным особняком абвера? Эти весело расписанные стены все могут поглотить не хуже, чем мрачные своды гестапо Впрочем, такой вариант исключен. Со мной Земельбауэр, а его не упрячешь в подвал. Его разыщут. Как-никак штурмбаннфюрер СС! - Поэтому давайте будем откровенны, - предложил гестаповец официальным тоном. Путкамер швырнул фотоснимок в общую кучу и ответил: - Давайте. Прошу! - Он сделал жест в сторону кресел. "Ну, кажется, лед тронулся, - решил я. - Сдался все-таки, дьявол. Без истерики, испуга и трусости - но сдался". Ко мне пришло спокойствие. Так даже лучше. Зачем препирательства, взаимные оскорбления? Можно договориться спокойно. У меня мелькнула мысль: ведь Путкамер мог догадаться, о чем собирается говорить с ним начальник гестапо, не так-то часто происходят подобные беседы. А когда существуют в природе вещественные доказательства в виде писем, то беседа уже явно окрашивается в определенный цвет. Во всяком случае, спокойствие подполковника подготовлено ожиданием. Он натренировал себя. Ну и ладно! С готовой формулой проще обращаться. Придя к такому выводу, я уже без удивления и тревоги смотрел на Путкамера. Воспользовавшись его приглашением, мы сели в кресла, а он все еще стоял. Стоял и глядел в окно, сосредоточенно и одновременно рассеянно, словно ничего не видел. Мысли его не выходили за пределы внутренних ощущений. Я понимал, что ему трудно было перейти от состояния свободы к положению зависимого человека, отдать себя в руки другого, хотя бы Земельбауэра. А ситуация принуждала к этому. "Ну, быстрее, - подтолкнул я его мысленно. - Сдавайтесь, подполковник! Маска горделивого патриция больше не нужна. И вообще спектакль окончился. Пора переходить к делу". Фон Путкамер повернулся к нам и сказал: - Я сию минуту! Тем же строго размеренным шагом он пересек кабинет по диагонали и скрылся за узенькой и невысокой дверью в глухой стене. "Канитель все-таки продолжается, - с досадой подумал я. - Подполковник никак не может решиться. Кажется, я переоценил его мужество". Мы услышали, как фон Путкамер несколькими поворотами ключа запер за собой дверь. Затем раздался выстрел. Есть вещи, которые понимаются сразу, без объяснений. Именно так мы поняли эти два звука. Подполковник застрелился. Земельбауэр побледнел, вскочил с кресла и растерянно произнес! - Проклятье! Осечка! Я еще нашел в себе силу пошутить: - У нас да, осечка, а у него, кажется, нет. Положение создалось нельзя сказать чтобы удобное. Об этом сразу догадались и я, и Земельбауэр. Надо было принимать быстрое решение. Я торопливо подошел к двери в приемную, распахнул ее настежь и сказал лейтенанту: - С вашим шефом что-то случилось. Он заперся и стреляет. - Что?! Стреляет? - вскрикнул лейтенант и стремглав бросился в кабинет. Пока он звал подполковника, стучал кулаками в дверь, Земельбауэр предусмотрительно собрал и водворил на прежнее место фотоснимки. Через несколько минут в кабинете оказались майор, фельдшер и еще какие то люди из штата школы. Общими усилиями дверь была высажена. На полу, возле небольшой кушетки, мы увидели оберстлейтенанта. Он лежал на боку, подобрав под себя одну ногу. Из-под мундира тоненькой струйкой змеилась кровь. Тут же валялся сделавший свое дело пистолет. Фельдшер опустился на колени, приложил ухо к груди покойного, пощупал пульс и изрек с таким видом, будто открыл новую планету: - Он мертв. - Представьте, и у меня сложилось такое же впечатление, - спокойно изрек штурмбаннфюрер СС. - Что же делать? - А вот этого я не знаю, - невозмутимо ответил Земельбауэр. - Господин фон Путкамер просил привезти ему переводчика. А сам... Мы оставили подполковника наедине с собой и вышли. - Музыку теперь можно выключить, - сказал самому себе лейтенант, направляясь к "Телефункену". - Да, пожалуй. Покойники к музыке равнодушны, - заметил Земельбауэр. Секретарь повис на телефонах. Он звонил, кажется, во все концы. Когда мы с Земельбауэром садились в машину, он сказал: - Подумаешь! Он, видите ли, не захотел ронять своего свинячьего достоинства. Так мог бы поступить и я. - Не набивайте себе цену, господин штурмбаннфюрер. А вообще он глупец. Я на его месте уложил бы в первую очередь вас, потом меня, а уж напоследок себя. От этих слов Земельбауэра передернуло. 35. Прощай, Энск! - К тебе придет человек. Кличка его Усатый. Он назовет пароль, который я дал ему вчера. Через Усатого с тобой будет говорить подполье. Понял? Трофим Герасимович решительно тряхнул головой. Он стоял передо мной внимательный, как солдат, и молча слушал. - И мой совет тебе, - продолжал я, - не рискуй попусту. Не броди по ночам. Все хорошо до поры до времени. Делай то, что тебе поручают. А теперь дай я обниму тебя. Трофим Герасимович опередил меня, обхватил своими крепкими рукам