и обильны были слезы.
     - Я задержусь на работе. Ты выдержишь одна дома?
     - Конечно. Можешь ни секунды не сомневаться. Я выдержу. Мне уже намного
легче. И вообще, может я смогу тебе чем- ни - будь помочь?
     - Нет. Ни в коем случае. - Мусин ответ показался мне отчего-то  слишком
скорым, но тут  же  прозвучала  и  причина  того  - Понимаешь... Я никому  в
клинике  не  говорила,  что живу  у  тебя...  Знаешь, кое -  кто  мог  легко
определить меня в приживалки...  Поэтому, я не сказала. Поэтому, ты не звони
сейчас мне. Ладно? Придется много бегать по организации похорон и вообще...
     - Конечно, как скажешь. Но записать тебя в приживалки?!! Неужели у  вас
есть такие придурки?
     - У нас всякие есть. Ну ладно, мне сейчас пора. Ты держись. Я буду тебе
звонить каждый час. Ладно?

     Мне было несколько странно то обстоятельство, что в клинике Муся скрыла
наше с  ней  совместное проживание. История с приживалкой  звучала не  очень
убедительно, я  была  вовсе не древней богатой старухой,  при которой  могли
быть приживалки. Скорее  наоборот, еще месяц - другой моего бездействия и  в
приживалки можно смело было записывать меня.
     Но,  в  конце концов,  это  могла  быть  одна  из  Мусиных странностей,
которые,  как известно,  есть у каждого  человека,  и  если  уж рассуждать о
странностях людских, то эта была вполне безобидной.


     Следующие три дня я прожила без Муси.
     Вернее, Муся никуда не подевалась из моей жизни, даже на такое короткое
время, но у нее просто не было физических, а более того -  нравственных сил,
чтобы уделять мне столько же внимания, как и прежде.
     Теперь  она, покидая наш  дом так же  рано,  возвращалась в  его  тихую
заводь гораздо позже обычного, совершенно обессиленная, окончательно допекая
меня  своей  слабой,  еле тлеющей  синюшных  губах  жалкой  виноватой  полу-
улыбкой,  полу  -  гримасой.  Ей было  стыдно,  что  она  оставляет  меня  в
одиночестве в такое трудное для меня, как полагала она время.
     А  мне было безумно стыдно именно от этого ее  ощущения, и еще от того,
что я не могу объяснить ей истинного положения дел.
     Прежде всего я ощутила в себе совершенно новую способность вспоминать о
Егоре,  не  испытывая  при  этом  жесточайших   душевных  мук.  Я  осторожно
попробовала подумать  о  нем, едва-едва прикасаясь  к  воспоминаниям,  почти
украдкой, готовая в любую минуту к стремительному бегству.
     Проба прошла удачно.
     Я не испытала привычной боли.
     Тогда  я позволила себе  большее  я начала  вспоминать его внешность  в
мельчайших, хранимых моей душой, деталях.
     Я  вспоминала, как  звучал его  голос. Какими  были интонации  в разные
минуты душевного состояния.
     Воспоминания на тяготили меня, в них присутствовала, разумеется, легкая
грусть  и  даже  несколько  слезы  покатились  по  моим  щекам,  когда,  уже
совершенно сознательно я начала извлекать картины нашего с  Егором  прошлого
из доселе запретных хранилищ памяти.
     То,  что происходило  со мной  в эти  минуты прекрасно  укладывалось  в
гениальную формулу  состояния души,  выведенную однажды  гениальным  поэтом.
Печаль моя -  точнее не скажешь! - была светла и  полна Егором.  Но  не было
боли в той печали, а только светлая легкая грусть.
     В конце концов, я осмелела настолько, что решилась на небывалое.
     Разумеется,  совершить этот поступок, я могла,  только воспользовавшись
отсутствием дома Муси. Она  бы ничего подобного никогда не допустила бы, и в
конечном итоге убедила бы меня. что делать этого не стоит. Что это постыдно,
унизительно  для  меня  и,  главное,  - разбередит,  сорвет  тонкую  корочку
забвения с моих  душевных ран, которые мы вместе с ней так долго  и трепетно
врачевали.
     Теперь   выяснялось,   что   раны   -  то  ли,  действительно,   зажили
окончательно. То ли - не были такими уж глубокими.
     Словом,  не   страшась   более  их   разбередить,   и  воспользовавшись
отсутствием Муси дома,  я позвонила  в приемную  Егора, и, услышав в  трубке
знакомый  голос его давнишней секретарши  - невиданное  дело! - относительно
спокойно заговорила  с  ней,  представившись  при  этом по полной  форме.  В
последнем, впрочем, не было необходимости, женщина узнала меня уже по первым
звукам голоса а, узнав, разрыдалась.
     Это странное состояние длилось некоторое, довольно длительное время.
     Секретарь рыдала в голос на том конце  трубке, я - терпеливо пережидала
этот всплеск эмоций - на своем. Наконец рыдания стали затихать, и я решилась
продолжить
     - Я прочитала в газете... Значит, правда?
     - Правда, - она снова заплакала, но  уже тихо и как-то  обречено, слезы
не мешали нашей беседе
     - Когда же похороны?
     - Ой, мы ничего не знаем, никто ничего не говорит. Но вроде бы еще даже
не доставили тело  оттуда, из Швейцарии - она помолчала, возможно  пережидая
очередной  приступ плача, а возможно, раздумывая,  как сказать  мне, то, что
собиралась  сказать, - Мы  здесь думали, ну, те, кто давно работает с Егором
Игоревичем, как сообщить вам  и сказать, чтобы  вы обязательно приходили  на
похороны... Потому  что мы... мы  все помним  вас и он... он  тоже помнил...
Ваша фотография у  него в кабинете стоит... Вот.  Вы оставьте свой  телефон,
если можно, я позвоню, как будут какие - ни будь новости... Хорошо?
     - Конечно - наверное, в эту минуту эта добрая женщина пожалела обо всех
словах сказанных мне, я и сама искренне удивилась  тому, как ровно прозвучал
мой  голос. Пустота  в  душе  расползалась  вокруг  меня,  образуя  какое-то
холодное облако: его прохлада сквозила в моем голосе, и я ничего  не могла с
этим поделать, - Конечно. - повторила я, чтобы  хоть как-то подчеркнуть свою
сопричастность  со всеобщим несчастьем. - Конечно, запишите мой телефон.  И,
пожалуйста, держите меня в курсе, если это не создаст для вас дополнительных
сложностей. - Про сложности я подумала в последние минуты, просто мне пришла
в голову мысль,  что  на месте  "другой женщины"  я была бы  не  в восторге,
узнай, что секретарша  моего, пусть и покойного мужа,  общается с его бывшей
женой. Но моя собеседница поняла меня с полу - слова.
     - Мне теперь уже все равно.
     - Почему?
     - Потому что мне теперь здесь, по всякому - не работать.
     -  Но  почему?  Егор  ценил  вас  и  всегда  говорил  о  вас  только  в
превосходной степени, может его преемник...
     - Какой преемник? Разве вы ничего не знаете?
     - Нет,  простите, не знаю. После того, как мы с вашим шефом расстались,
я практически ничего о нем не знаю.
     -  Очень жаль. Вернее, вам-то, конечно, все равно,  но у него не  будет
преемников, потому что теперь у него нет ни одного партнера, кроме нее...
     - Кого - ее? - новость была настолько неожиданна, что я не сразу смогла
усвоить очевидное.
     - Его нынешней жены, простите, что говорю вам это...
     -  Ничего страшного,  прошло уже много времени  и я.. я  - мне пришлось
сделать небольшую паузу,  потому  что я  действительно  не  могла  подобрать
название  своему теперешнему состоянию.  Время было конечно,  совершенно, не
причем,  ибо  это  было  дело  последних  трех  дней.   Но   и  рассказывать
малознакомой,  пусть  и симпатичной  мне  женщине,  про отдохновение  души и
прохладное облако  вокруг меня  было  бы глупо. Это сложное душевно-телесное
состояние вряд ли оказалось бы ей  понятным, скорее напротив - напугало бы и
без того несчастную тетку  и, чего доброго, склонило к мысли, что я попросту
помешалась.  Однако  слово  я все  же подобрала  -  успокоилась.  Вполне.  -
Добавила я для пущей убедительности, и в это она поверила сразу
     - Конечно, жизнь продолжается,  а вы такая красивая и  сильная женщина,
мы до сих пор вас вспоминаем и не можем понять....

     В  другое время слова ее полились бы живительные  елеем на мои пусть  и
зажившие раны.
     И те, которые про красоту и всеобщее непонимание поступка Егора.
     И те,  которые  про  мою фотографию, что,  оказывается до сих пор в его
кабинете...
     Но передо мной маячило нечто, что привлекло все  мое внимание до капли,
во  что  впилась я  всем  своим сознанием,  как  щупальцами атакующего  гада
морского.  Я  точно  знала: сейчас  мне  предстоит услышать главное.  И  оно
прозвучало.
     - Так что вы хотели мне сказать, о чем я не знаю?
     - Да -  да. Вы не знаете.  Она ведь  теперь единственный его партнер по
фирме и заместитель тоже. И вообще последнее время у всех такое впечатление,
что руководит  компанией  больше  она, а  Егор  Игоревич  - так,  больше  по
представительской части и с заграничными банками.
     - То есть, его нынешняя жена работает у вас?
     -  Простите меня, может, я и не  должна была  вам  этого  говорить,  но
прошло  уже, и правда,  столько  времени...  Она и работала у нас. Еще когда
Егор Игоревич жил  с вами... А  потом... Я же  говорю, мы все до сих пор  не
можем понять...
     - А Морозов,  Красницкий? - это были младшие партнеры Егора по бизнесу,
близкие приятели, с которыми он, собственно,  начинал строить свою  империю.
Однако  потом, оказалось,  что  оба  блестяще справляясь с  обязанностями на
определенном этапе, откровенно  пасуют  на более высоких.  Это был  довольно
тяжелый  период  для  компании и внутренних взаимоотношений всей  троицы, но
Егор  сумел его преодолеть. Я и теперь  не знаю, какие рычаги включил он для
того, чтобы оба ближайших друга добровольно отказались от части своих прав в
рамках  управления  и  владения  компанией, и  перешли из  категории  равных
партнеров, в - младшие,  сохранив, правда, руководящие  должности с громкими
названиями,  и  близкие дружеские  отношения  теперь уже -  с шефом. Но  это
произошло.  И  ко  всеобщему   удовольствию,   конфликт   исчерпался   общей
сокрушительной пьянкой, растянувшейся на несколько дней.
     - Их давно уже нет.
     - То есть, как нет?
     -  Нет, в компании,  хотя  и то,  что вы  подумали, тоже  случилось.  У
Морозова взрывали машину. Вместе с  ним и водителем. А Красницкий вывез  всю
семью за границу и никто не знает - куда. В общем, дела у нас были....
     - А компания?
     - Вы имеете в виду - бизнес? Нет, с этим  все в порядке,  процветаем...
Вот только кому это  теперь нужно....  -  она снова заплакала, а я  каким-то
шестым чувством поняла, что  сейчас разговор  нужно  прекращать. Быть может,
мое  сознание просто требовало паузы для  того, что бы осмыслить услышанное.
Оно этого явно заслуживало.
     - Хорошо - сказала я, как можно более ласково и печально. - Спасибо вам
за все,  за  ваши  добрые  слова,  и за память  о  Егоре.  Вы  позвоните мне
обязательно, когда будет ясно с похоронами
     -  Конечно, позвоню, не  сомневайтесь. Вы  ведь пойдете? Вам надо пойти
обязательно...
     -  Там  видно будет -  ответила  я  неопределенно,  еще  раз, возможно,
разочаровав несчастную женщину, но  я  в эти  минуты, я  и  в самом  деле не
знала: пойду ли я на похороны Егора?







     Простившись, я аккуратно положила трубку на рычаг и посмотрела на часы.
Впервые я хотела, чтобы Муся не приходила, как можно дольше. Мне было стыдно
и  противно так думать,  но  одновременно  я чувствовала острую  потребность
побыть в одиночестве.
     Этого подарка, однако, не сделала мне судьба.
     Еле слышно звякнули ключи в прихожей: Муся возвратилась домой.
     Она была  совершенно измотана физически, но душевные  силы ее от этого,
по-моему, даже утроились. Пухлые и неизменно румяные щеки Муси, сейчас опали
и приобрели какой-то неестественно серо-желтый оттенок.  Сквозь тонкую кожу,
кроме того, проступили, как мелкие  червячки  - синюшные прожилки,  от  чего
щеки  Мучи  сразу  стали  казаться  старческими.  Глаза  обметали  глубокие,
густо-синие тени, словно она вдруг решила неумело употребить косметику, чего
не делала  никогда, и в  итоге  -  достигал прямо противоположного  эффекта,
если, разумеется, по доброй  воле  не пожелала  придать  себе  вид человека,
перенесшего  долгий и  тяжкий недуг, а вид у нее был  именно такой.  Но сами
глаза! Небольшие, и  никогда  не  отличавшие особой выразительностью, сейчас
они горели каким-то внутренним нездоровым огнем и  даже лучились, подернутые
пленкой постоянно набегающих слез или какой-то странной, но тоже болезненной
поволокой.
     - Все, - сказала Муся. И короткое  слово упало  в пространство тяжело и
гулко, как большой круглый камень брошенный в темную  бесконечность  водного
потока. - Они еще догуливают на поминках, но наблюдать это я не в состоянии.
Когда я  уезжала, уже рассказывали анекдоты, сейчас, наверное,  поют.  Потом
поедут продолжать к кому- ни - будь домой. Слава Богу, меня отпустили дня на
три, а,  если потребуется и - и больше. Отдохнуть после всего. Слава Богу! Я
ничего этого, и завтрашнего похмелья перед операциями, уже не увижу.
     - Мусенька! - сказала  я, вложив в голос всю нежность,  на которую была
способна. Прохладная пустота души  и морозное облачко по - прежнему были при
мне, и  я боялась,  что  Муся  почувствовав  эту  остуду  примет, не приведи
Господь, ее на свой счет. - Я  сейчас дам  тебе горячего чая с лимоном, и ты
сразу  ложись.  Может  быть  даже,   выпей   какую   -  ни-  будь  таблетку,
успокоительную. А завтра у нас  будет весь день, и  ты мне все расскажешь по
порядку. Или хочешь, мы съездим на кладбище к Игорю?
     - Нет. Спать  я сейчас  не смогу. И  таблеток  я не пью, ты же  знаешь.
Пойдем пить чай.
     Уже за чаем Муся неожиданно сказала мне
     -  Знаешь,  за эти три дня я так  много говорила про Игоря, и так много
делала для Игоря, что мне  кажется... может быть - это стыдно, но я на самом
деле чувствую  так...  Понимаешь,  вроде, все,  что  у  меня  было  в  душе,
связанное с ним и адресованное ему, все как бы  выплеснулось наружу Поэтому,
давай не будем  говорить про Игоря.  Если тебе, конечно, очень  интересно, я
расскажу про похороны и вообще... как все было
     - Ну,  нет,  не надо.  Я же не бабушка у  подъезда,  которую интересуют
похоронные подробности: какой был гроб, и громко ли плакала вдова. Я думала,
если тебе хочется поговорить...
     - Мне хочется. Но совсем о другом. У нас ведь - как страшно это звучит!
- второй покойник. Господи, сейчас сказала и подумала тут же: словно в доме.
     - Слава Богу, нет
     - Ты, правда, так чувствуешь?
     - В том смысле, что я не чувствую гибель Егора, как свою утрату?
     - Да
     - Правда.
     - Но это  так... неправдоподобно.  Ведь пока он был жив, знаешь, у меня
было такое впечатление, что  он живет  с  нами, просто на время оставил этот
дом и тебя. Но только на время. Он, вроде бы все время был с тобой, вернее в
тебе: и когда ты говорила о нем, и когда молчала. И вот теперь, когда...
     - Вот именно теперь, когда...

     В этот момент я решила рассказать  Мусе все, как есть. Она была  сейчас
такой несчастной и подавленной, и  столько времени посвятила  возне со мной,
когда  мне,  и  вправду  казалось. что  Егор  и я -  единое  целое,  которое
вследствие  какой-то жуткой  катастрофы  оказалось рассеченным  надвое,  что
теперь, когда все вроде бы кончилось и появилось столько новой и неожиданной
информации, уж кто - кто, а она - точно имела право знать правду.
     Всю. Ровно в том объеме, в котором стала известна и понятна она мне.
     И я заговорила.
     Муся слушала меня молча, не перебивая и даже  не пытаясь вставить слово
в пространный поток моих откровений, однако, все более мертвея лицом. Словно
каждое  мое  слово,  падало, как камень, постепенно складываясь в  маленькую
аккуратную пирамидку, под которой  постепенно  окажется погребенной вся она,
скорбная, большая, с поникшей головой и бессильно опавшими плечами.
     Однако, начав, я уже не могла остановиться на полу - слове. С этим вряд
ли  смирилась   бы  и  Муся.   Потому,  замечая  все  разительные  перемены,
происходящие   с  моим  добрым  домашним  ангелом,  я  продолжала  говорить,
выкладывая все  до донышка, что было на душе, и каясь во всех  своих грехах,
включая  последний,  по  Мусиной  градации, почти что смертный  -  звонок  в
приемную Егора.
     Наконец, фонтан мой иссяк.
     - Значит,  ты  больше  не любишь  Егора? - спросила  меня Муся, так  же
бесцветно, как если бы речь шла о сорте сигарет. И  в глазах ее в эти минуты
не было ничего: ни осуждения, ни печали, только - вопрос.
     -  Наоборот.  Теперь я  снова  могу  думать о том,  как  я  люблю его и
вспоминать о нем, и плакать -  я действительно вдоволь наревелась за эти три
дня,  но  это  были  те  благодатные  слезы,  что  омывают  душу и  приносят
облегчение -  Конечно,  я люблю его. И всю жизнь, наверное, буду любить, как
бы она  не  сложилась  дальше.  Просто  понимаешь, произошло вот  что....  -
произнося эти слова, я еще не знала, что скажу дальше. Слова эти  произносил
некто внутри  меня, который в  эти самые мгновенья  делал  важное  открытие.
Вероятнее  всего, это  было мое подсознание, которое вдруг решило поделиться
одной из своих скрытых, как правило, сентенций.  И я с удивлением, и  крайне
напряженно внимая  себе, закончила фразу  - я простила его предательство.  И
все, что связано  с ним перестало причинять  мне  боль. Пока он  был жив,  я
грешная, не могла простить. И  запретила себе не то, что  думать о нем, но и
помнить даже, что он существует на земле. Вернее, сделала это, конечно, не я
- у меня силенок бы на  такой поступок  не хватило - а мое подсознание. Этот
тип,   ну,  ты   помнишь,  психоаналитик,  который   пытался   меня  лечить,
рассказывал, что существует  такое понятие  - " вытеснение"  Иными  словами,
все, травмирующие  наше сознание  воспоминания, вытесняются  в подсознание и
там закрываются намертво. Вот и Егор подвергнут  был вытеснению. Конечно, на
все сто процентов это не получилось даже  у моего подсознания, но на  помощь
ему  Господь послал  тебя.  Вдвоем  вы почти  справились. Ведь,  смотри, что
получается - я продолжала вслух делать для себя  открытия, заодно делясь ими
с Мусей - мы  вместе:  ты,  я и  мое  подсознание, словно  бы, сговорившись,
играли в игру, по условиям которой, Егор умер. Вспомни сама? Мы ведь, если и
вспоминали о нем, то  только в прошедшем времени. Если же я пыталась настичь
его  во  времени настоящем,  ты удерживала  меня из последних сил. И спасибо
тебе  за это огромное. Но теперь это случилась:  он  умер  по-настоящему  и,
значит, притворяться больше не надо. Понимаешь? - я задыхалась. Я была почти
в  восторге от своего открытия. Все становилось на свои места,  все обретало
завершенность и даже некоторую гармонию.







     - Не  знаю -  тихо ответила Муся. Она, по - прежнему,  был  угнетена  и
подавлена, но  мои  логические  построения,  похоже, не  ее оставили  совсем
безразличной.  По крайней  мере, я  видела,  что она уже начала размышлять в
этом же русле,  и даже готова вступить  в диалог. - Я пока не очень понимаю,
вернее, понимать - то я тебя, конечно же понимаю, но не знаю, согласна  ли я
с этим? Хотя  логика, в том, что ты говоришь, безусловно, есть. И настроение
теперешнее  твое,  как  ни  кощунственно  это  звучит,  мне  нравиться.  Да,
нравиться. Ты сейчас, почти  прежняя,  если,  конечно, сейчас тебя держат не
одни  только  эмоции.   Знаешь,  так  тоже  бывает,  человек,  в   состоянии
эмоционального   волнения,  не  важно:  положительного  или  отрицательного,
способен продуцировать очень правильные идеи, и даже начать их осуществлять,
но  потом  -  пых-х! Как воздушный шарик,  ушли  эмоции  -  и он  сдулся. Не
сердись. Я Бога молю, что бы это было не так.
     -  Да перестань ты! Я тебе верю, кому же мне  верить, если  не тебе.  И
точно тебе  сказать сейчас не могу: навсегда это во мне, или - на время. Как
ты говоришь: на эмоциях.
     -  Ладно.  Что сейчас  об  этом?  Время покажет.  -  Мусино  оцепенение
сползало  с нее  буквально на глазах,  словно  морозная  корочка  в тепле. И
только  безмерная  усталость  никуда  не  уходила, она плескалась  в  мягких
глазах, тянула вниз округлые мягкие  плечи,  не давала  пошевелиться  рукам,
бессильно упавшим на полные круглые колени
     - Знаешь  что,  Мусенька! - решила я,  продолжая  демонстрировать  свое
выздоровление, взять инициативу в  свои руки, - Давай-ка, допивая свой чай и
ступай в  ванну. А я  пока постелю тебе постель: ты на ногах не держишься. А
хочешь, я сейчас  пойду приготовлю тебе ванну с хвоей? Или с  лавандой? А ты
пака допивай чай.
     - Погоди. Сейчас  я  сама все сделаю. Но сначала я  тоже должна сказать
тебе кое-что. Дело в том, что я знала, что эта новая пассия Егора работает у
него на фирме, и вообще кое-что про нее знала.
     - Откуда?
     - Наводила справки. В  первое  время, когда ты была  особенно тяжелая (
сама того  не  замечая,  Муся употребила применительно  ко  мне определение,
которое используют обычно медики относительно своих больных. Что ж, по сути,
для нее это, видимо, так и  было ), я надеялась, что Егор одумается, что это
с ним просто так, порыв, увлечение. Пройдет,  и  он  одумается. Я же  видела
раньше, как вы были привязаны друг к другу. Я не верила, что можно  вот так,
в одночасье... В общем, я сама делала то, от чего так  отговаривала тебя. Но
мне казалось, что если это делаю я,

     - то это никак не задевает твою гордость, и самолюбие твое не страдает.
Мало  ли  что  вздумала я?  В  конце  концов,  ты  же знаешь, как  все  меня
воспринимают:  вечная  нянька  и  жилетка  для  слез.  В  общем,  мне   было
сподручнее. Я тогда говорила  и с Геной Морозовым и с Леней Красницким - они
только  разводили  руками.  Эта  женщина,  она  немногим  моложе   тебя,  но
совершенно обычная,  не красавица, не урод - нормальная среднестатистическая
девица. Взяли ее  на фирму не так давно, в отдел  рекламы.  Что-то  она  там
делала, какие-то ролики,  интервью  Егора, статьи  организовывала  в прессе.
Собственно, ты  лучше меня  знаешь, чем занимаются в отделе рекламы. А потом
она предложила Егору какой-то  проект, связанный с  политикой. Что-то  такое
относительно его продвижения то ли в Думу, то ли еще куда. Я не очень в этом
разбираюсь, да никто  собственно ничего толком  и не  знал. В общем, Егор за
этот проект ухватился, она стала  часами просиживать у него  в кабинете, они
куда-то  уезжали  на  целый  день,  приходили  какие-то   люди.  Егор   даже
распорядился выделить отдельные помещения  в офисе для  них. Молодые ребята,
между прочим, психологи, имиджмейкеры или как там это называется?
     - "Пиар"  это называется, от английского "public relation " - публичные
отношения, связи, политическая реклама, иными словами.
     -  Да, именно так.  Словом эта бригада  обосновалась в офисе, вела себя
вызывающе,  всем  хамила.  Егор  с  девицей  постоянно пребывал  на каких-то
обедах,  ужинах  с каким-то политиками Потом, он  начал откровенно  выживать
ребят. Я имею в виду Гену и Леню. Потом и вовсе начались страшные вещи, но о
них ты уже  знаешь. Никто ничего  не сумел доказать,  я  имею в виду  гибель
Морозова. Вроде какие-то неполадки с двигателем, была экспертиза. Леня решил
не дожидаться чего - то  похожего: увез семью,  сам  ушел из фирмы. Егор все
больше  завязал в  политике,  но дела  у фирмы, как  ни странно шли  в гору,
потом...
     - Ты забыла один немаловажный этап?
     - Какой? - в усталых, а теперь еще и  виноватых глазах  Муси испуганной
пташкой вспорхнула тревога
     - Ты перечисляешь все то, что происходило с Егором, так?
     - Да, из того, что мне рассказывали общие знакомые... А что?
     - Ты пропустила один этап.
     - Господи!  Да какой,  что  же  ты  меня мучаешь? - в голосе Муси  было
столько неподдельного отчаяния, что я устыдилась
     - Какой?!  Какой?! Подруга, называется:  он меня бросил, аккуарт  между
появлением пиарщиков и взрывом Морозова
     -  Ну да... -  растерянность Муси  была какой-то совсем жалкой, и я уже
почти презирала себя за глупую выходку.


     -  Ну  все,  все,  прости  меня,  гадкую  свинью. Это  я так, от обилия
неожиданной информации
     -  Да не за что  мне тебя прощать.  Ты права... Я,  наверное, так вдруг
вываливаю тебе на голову все это
     - Нет, нет, уже все в порядке, вываливай, пожалуйста, дальше...
     -  Да, собственно, уже и все.  Все,  что  я знаю Я ведь только  сначала
общалась  с  ребятами с  фирмы,  пока надеялась... А потом,  мне  просто  не
хотелось уже ничего этого знать, так было обидно...

     В  это  я верила охотно. Факт, что Муся  срослась со мной, как сиамский
близнец, в который раз получил блестящее подтверждение. Ей  было обидно. Ей!
И она совершенно искренне произнесла эту  фразу и совершенно бессознательно,
не  добавив естественное - " за  тебя" Это было для Муси одно и то  же:  я и
она.


     Этот  вечер,  как  ни странно, завершился совершенно  так  же как сотни
других на протяжении последних  шести месяцев:  Муся уложила меня в постель,
предварительно напоив настоем валерианы, совсем по-матерински  поцеловала  в
лоб, погладив невесомой пухлой рукой по волосам.
     - Спокойной ночи - сказала мне она прежним:  ровным и ласковым голосом,
источающим спокойствие и сон лучше всякой настойки
     - Спокойной ночи. Мусенька. Завтра у нас начнется совсем другая  жизнь,
новая.
     - Конечно. - прошелестела Муся, и  только  скрипнувшая дверь  известила
меня о том,  что ее уже нет в  комнате: шагов я не услышала  - Муся всегда и
везде передвигалась бесшумно.

     Я засыпала  почти счастливою,  не ведая о том, что слова  мои  окажутся
пророческими,  и  уже  сейчас,  в синих сумерках позднего  зимнего  рассвета
караулит меня другая жизнь, действительно - совершенно новая.
     Но, Боже Всемогущий!  - один ты, наверное,  знал  в эти  минуты,  каким
кошмаром обернется она для меня.





     Утро  ворвалось   в  наш  тихий  дом   тревожным   телефонным  звонком.
Собственно,  ничего тревожного в  самом  факте  звонка  не было:  Мусе часто
звонили из клиники в самое неподходящее время суток.
     Но  обе мы накануне как-то очень уверенно настроились  на  новую жизнь,
которая включала в себя и отпуск, вроде бы предоставленный Мусе.
     Потому ранний звонок принес в дом тревогу.
     Звонили из  клиники, и  просили  Мусю все же приехать и  поработать еще
несколько  дней:  не все  клиенты,  прооперированные покойным  Игорем,  были
выписаны: они хотели видеть подле себя Мусю. Ничего странного в этом желании
не было, более того - такой поворот событий вполне можно было предвидеть.
     Муся,  быстро собравшись и едва махнув мне  рукой с  порога, умчалась в
клинику. Глаза у нее при этом были виноватые.
     Все вроде бы встало на свои места.
     Ничего  пугающего  не  принес с  собой  ранний телефонный звонок,  Муся
привычно рано  понеслась  лелеять своих пациентов, но в  квартире  все равно
прочно поселилась тревога.
     Я ощущала ее присутствие,  как чуют опасную близость  противника звери.
Очевидно,  во  мне  проснулось то  самое шестое  чувство,  о  котором  много
говорят, но никто толком не знает, что это такое.
     Мне стало вдруг  боязно и  неуютно в моей  старой, обжитой, ухоженной и
теплой  квартире,  словно  в  ее  углах,  знакомых  до  мельчайшей  пылинки,
поселилась невидимая, неслышимая и неосязаемая угроза.
     На  улице  только-только  разгуливался  серый  зимний день,  небо  было
каким-то  грязно-  белым, низким.  Оно  практически  распласталось  грязными
клочьями на таких же грязных и унылых крышах домов.
     Снег  лежал  рыхлыми  сугробами,  и  там, где он  уже  растаял  или был
растоптан  тысячами  ног  -  проступали  на  свет  Божий   островки  мокрого
растрескавшегося за  зиму асфальта,  покрытого холодной бурой  кашицей грязи
вперемешку с остатками снега.
     Словом, на улице не было ничего привлекательного.
     Но,  тем  не менее, пошатавшись, некоторое время по квартире,  и решив,
что внезапный  мой  психоз,  воплотившийся в  приступе беспричинного страха,
замкнутый в четырех стенах,  может развиться, черт знает, до каких пределов,
я все же решила выйти в  этот неуютный февральский  день. Пройтись  по серым
промозглым улицам, заглянуть в магазины, и может отвлечься какой - ни - будь
незатейливой покупкой.
     Улица была многолика, но людской поток  не нес в себе ни добра, ни даже
просто сердечности.
     Напротив, это был сгусток злой, целенаправленной энергии, замешанной на
агрессии и твердой решимости для достижения своей цели снести любые преграды
на пути,  двинуть ближнего локтем под ребро, а то и вовсе короткой подсечкой
швырнуть его на землю, прямо в грязную снежную кашу.
     Таким  было суммарное настроение людей,  вмиг  взявших меня  в  плотное
кольцо. И не мне было винить их за это, ибо, двигаясь своим железным маршем,
безжалостно втаптывая  в  холодную грязь упавших, они  пытались  всего -  на
всего выжить. Такая нынче была жизнь.
     Однако некоторое время я тупо двигалась в этом чуждом потоке, заряжаясь
его злой упрямой  энергией, так же,  как и все вокруг, при  случае,  задевая
плечами прохожих, не извиняясь, но и не ожидая извинений.
     В  конце концов, мне это надоело, я устала и  замерзла, а  злая энергия
улицы не  пошла мне  впрок. Напротив - к острому  чувству тревоги,  так и не
покинувшему  меня  в  толпе,  добавилось  ощущение  собственного  бессилия и
одиночества.
     Более того, улица начала  тревожить и волновать меня, почти так же  как
пустая  квартира, чужими  пугающими  шагами  за  спиной,  холодным  взглядом
незнакомых глаз,  царапнувшим по  лицу,  визгливым скрипом  тормозов машины,
ринувшейся к тротуару, именно в том месте, где в эту секунду находилась я.
     Кто-то, опасный и очень острожный,  следовал за мной, ловко растворяясь
в толпе и используя ее, как удобное прикрытие. Кто-то, явно желающий мне зла
и  таящий уже в самом существовании своем серьезную угрозу всей  моей жизни.
Таков оказался  неожиданный  итог прогулки,  и,  чувствуя,  что совладать  с
приступом беспричинного страха,  обретающим новую силу,  мне не  удается,  я
решительно свернула в первую же ярко освещенную дверь небольшого магазина.
     Здесь было тепло,  светло, и в воздухе струился тонкий приятный аромат.
Магазинчик   был  хоть  и  маленький,  но  явно  претендовал  на  то,  чтобы
именоваться "бутиком" средней руки и, похоже, имел для того все основания.
     Любезная  девушка,  словно   и  не  подозревающая  о  существовании  за
стеклянными  витринами,  хмурой озлобленной толпы,  одарила  меня отнюдь  не
дежурной улыбкой и поинтересовалась: может ли быть мне полезной?
     Я сразу  же  и  с удовольствием  приняла  ее приветствие, и  ее улыбку,
заслонившись  ими,  как щитом  от  опасной  улицы.  Но  от  помощи  временно
отказалась,   предпочитая   самостоятельно,  не   спеша  перебрать   одежду,
развешанную  на  красивых  хромированных  кронштейнах  вдоль  стен.  Девушка
согласно кивнула  головой  и  отступила  куда-то  в  недра своего  душистого
царства, оставляя меня наедине  с великим  множеством нарядов, притягивающих
как магнит.
     Про взрослых мужчин, коллекционирующих настоящее оружие или  игрушечные
танки,  рискующих  жизнью  на  крутых  поворотах  всевозможных  ралли  часто
говорят, что в детстве они не "доиграли в солдатики".
     Однако,  никто почему-то доселе не посвятил  даже  нескольких  слов, не
говоря уже о специальном определении, женщинам,  которые в детстве, а вернее
в юности "не донаряжлись. "
     Между тем,  этот синдром в наши дни проявился особенно ярко и рельефно.
И огромное количество вполне успешных и даже более того,  дам, демонстрируют
его потрясающе  одинаково, как  механически  куклы,  изготовленные на  одном
конвейере, одной и той же игрушечной фабрики, говорят " ма-ма"
     Я тоже принадлежу к их числу.
     Суть этого весьма  примечательного  синдрома  заключается  в  том,  что
юность большинства наших женщин, из тех, кто сегодня  достиг приличных высот
на общественной  лестнице, и  в  материальном  плане  может  позволить  себе
достаточно  многое,  пришлась  на  период  острого и  по  сути  хронического
дефицита мало - мальски приличной одежды.
     То, что  продавалось в магазинах носить было категорически  невозможно,
ибо самая  привлекательная  женщина,  рискнувшая облачиться  в  эти  тряпки,
немедленно, как в страшной сказке превращалась в отвратительную бесформенную
корягу неопределенного серого цвета.
     То, что носить было можно и хотелось, было почти недоступно, потому что
купить эту одежду  можно было только " с рук" за  безумные, по тем временам,
деньги. Безумными деньгами, естественно, большинство юных женщин, населявших
империю, не располагало.
     Конечно, проблему решать пытались: шили сами по выкройкам из журналов "
Работница " и  "  Крестьянка", перешивали из старых маминых, а случалось - и
бабушкиных платьев.  Кстати,  все уважающие  себя  женские издания  тех  лет
обязательно публиковали  подробные инструкции как из бабушкиной  шали  сшить
вечернее платье в фольклорном стиле, а из форменной военной рубашки - модное
платье " сафари".
     Конечно, копили  деньги  и пускались во все тяжкие,  что  бы  купить  у
спекулянтов, которых в столицах именовали фарцовщиками.
     Еще  был "комиссионки" - магазины, в  которые счастливые обладательницы
импортного ширпотреба иногда, с барского плеча сбрасывали слегка поношенные,
но  вполне  еще  модные  вещицы.  То  была  счастливая  пора  для  продавщиц
комиссионных магазинов. Знакомством с ними гордились больше,  чему дружбой с
принцессами крови, тем паче, что последних живьем никто в глаза не видел.
     Боже  мой, какими жалкими и смешными  теперь кажутся нам, сорокалетним,
легко забегающим на Rue Cambon в Париже, чтобы за полчаса до отлета самолета
обновить  свой  гардероб   парой  костюмов   от  "CHANEL",   или  придирчиво
перебирающим костюмы  от " VALENTINO  " в Петровском пассаже родной столицы,
да и тем, даже,  кто подолгу роется на вещевых развалах у стадиона "Динамо",
те двадцатилетней давности потуги хоть немного походить на женщин.
     Мы  еще никак  не можем поверить, что больше нет необходимости капать в
перламутровый лак родного советского производства фиолетовые  чернила, чтобы
ногти  приобрели  модный  сиреневый  оттенок,  и  до  посинения  пропитывать
марганцовкой  белый  деревенский  полушубок, чтобы  получить в  итоге  почти
натуральную дубленку.
     Но маятник качнулся в другую сторону.
     И  рядом  с  мальчиками,  не  доигравшими  в  солдатики,  появились  не
донаряжавшиеся девочки.
     Они  оптом скупают  костюмы  прямо  с  парижских  подиумов,  доводя  до
помешательства модных кутюрье и пожилых европейских матрон.
     Они  толкают  к кассе  тяжело  груженые  пестрыми  тряпками тележки  на
распродажах  в дешевых  супермаркетах, и  до  хрипоты торгуются  с турецкими
лавочниками под сенью знаменитого стамбульского базара.
     Дело не в цене, и не в качестве, дело здесь исключительно в количестве.
     Они наряжаются.
     Каждая сообразно собственному достатку, уму и вкусу.
     Но при этом ни одна их них не может остановиться.
     Пусть  дверцы   шифоньеров  в  скромных  московских  квартирах  уже  не
выдерживают напора изнутри, пусть  гардеробные комнаты постепенно становятся
самыми большими комнатами  на  роскошных подмосковных виллах  - этот процесс
бесконечен. Ибо маятник далеко качнулся  в противоположную  сторону:  теперь
девочки наряжаются.
     Справедливости  ради  все  же замечу,  что  даже  у  самых злобных моих
недоброжелателей, язык не  повернется назвать меня "тряпичницей" или " рабой
вещей". Отнюдь. В  моей иерархии ценностей наряды занимают далеко  не первое
место.
     А тот самый костюм от "CHANEL ", из - за которого я чуть не опоздала на
самолет  в  Париже,  до  сих  пор  висит  на  вешалке,  украшенный  изящными
этикетками  и бирками со  знаменитым перекрестьем двух "С" - знаком  великой
женщины - Коко. Я  так не  разу и не  надевала  его, просто не представилось
случая.  Таких вещей  в  моем  шкафу  много:  в  обыденной  жизни  я  вполне
довольствуюсь джинсами и уютным свитером. Это так.
     Новая одежда мне не нужна, и не потребуется, как минимум, ближайшие лет
пять, да и деньгами на покупку ее я сейчас не располагаю, но...
     Но  глаза  и  руки  мои  заняты восхитительным  ни  с чем  не сравнимым
занятием - выбором новой одежды, и даже недавняя тревога, и страхи отступили
перед этим священнодействием.
     Возможно  это   стыдно,  но  я  признаюсь  откровенно:  я  из  тех,  из
"недонаряжавшихся".
     Словом,  через  полчаса  блуждания  по   закоулкам  магазина,   который
оказался, не так  уж и мал, я, наконец, проследовала в примерочную кабинку в
сопровождении милой девушки,  согревшей меня своей улыбкой. Теперь она несет
за мной целый ворох  одежды, которую я намериваюсь перемерить,  и, возможно,
приобрести,  хотя  делать  это  из  соображений  экономии  категорически  не
следует.  Однако я скороговоркой  бормочу про  себя  что-то  в том духе, что
денег на  всю  оставшуюся жизнь все  равно не хватит, во  имя чего  же тогда
лишать себя радости?
     И приступаю...
     Блаженство мое длится уже минут сорок,  изредка  прерываемое деликатным
вторжением  милой девушки, появляющейся  для  того,  чтобы что-то забрать, а
что-то принести.
     Я слегка разочарована, но и  рада одновременно:  привлекательные с виду
вещи  на мне оказываются не столь привлекательными, и я без сожаления говорю
им, себе и милой барышне: " нет", избавляясь от очередной партии нарядов.
     "Похоже,   бюджет   мой  сегодня  имеет   все  шансы   сохранить   свою
неприкосновенность" - думаю я с приятной легкостью.
     Удовольствие  все  равно  получено. Вот  только  слегка неудобно  перед
симпатичной продавщицей...
     И словно откликаясь на мои  мысли она  тихонько скребется  в стеклянную
дверь кабинки
     -  Вот,  взгляните  на  это  платье.  Я  совершенно  забыл о  нем.  Оно
единственное, и его забирали у нас для  съемки рекламы. По-моему, вам  очень
пойдет. Это  Ан  Демелемейстер  -  очень  модный  сейчас  дизайнер  и  очень
стильный...
     Я знаю, кто такая Ан  Демелемейстер.  Рискну даже предположить, что мне
это  имя было  известно, задолго  до того, как о нем  узнала  милая девочка-
продавец.
     В прошлой своей жизни, случайно, в Париже я попала на ее показ, и с тех
пор  люблю  эту  немного  странную, загадочную  женщину,  словно  пытающуюся
сказать что-то очень важное, но не находящую слов.
     И только  в легких штрихах, тонких летящих  линиях и  прозрачном  вихре
крохотных кусочков ткани угадывается слабый намек, легкий обриз ускользающей
мысли.
     Но дело сейчас даже не в этом.
     Я вижу платье.
     Оно очень  простое  и очень  странное.  Из  тонкого струящегося до пола
шелка.  То ли  изысканный  вечерний туалет,  то ли одеяние  жрицы  какого-то
таинственного  ордена,  то  ли черная, вдовья ночная  сорочка.  Целомудренно
закрыта  грудь, только маленький  треугольник слегка приоткрывает шею,  но и
его стягивают узкие ленточки- завязки, фигура  скрывается полностью в волнах
легко матово поблескивающего шелка.  И даже рукам не позволено явиться миру:
рукава  платья на  несколько  сантиметров  длиннее,  чем  следовало бы,  они
полностью скрывают ладони, оставляя  лишь кончики пальцев, словно  нерадивая
портниха  ошиблась, выполняя заказ или заказчик отчего-то пожелал  скрыть от
мира свои руки.
     Да, это вне всякого сомнения Ан Демелемейстер. Я  узнаю  ее  загадочные
символы и малопонятные намеки.
     Все странно, но  все магически  притягивает к себе и хочется немедленно
ощутить  легкий  шелк,  струящийся  вдоль тела, и,  продолжая  странную игру
кутюрье,  втянуть голову  в  плечи, чтобы руки совсем скрылись из виду:  так
иногда делают маленькие дети, когда стесняются или кокетничают с вами.
     Я уже знаю, что куплю  это платье, хотя совершенно очевидно, что носить
его буду только дома. Нужно быть очень смелой или  очень стильной  женщиной,
чтобы появиться в нем на публике: я, увы, не принадлежу ни к  первой, ни  ко
второй категории.
     Да и нет ее у  меня,  этой самой публики. То есть нет публичных мест, в
которых я могла бы появиться в платье от Ан Демелемейстер.
     Но платье я куплю. Хотя стоит  оно,  видимо, недешево.  Возможно, ровно
столько, сколько осталось у меня в кошельке на всю оставшуюся жизнь.
     Впрочем, все это уже не имеет значения.
     Потому, что милая девушка  торжественно ведет меня к кассе, и  платье у
меня в руках.
     И  если  даже  сейчас выяснится,  что всех  моих  денег  не  хватает на
покупку, я стану немедленно, прямо из магазина звонить Мусе, и она наверняка
наберет  недостающую сумму в своей модной клинике и примчится  с деньгами на
такси. Потом она  будет бранить  меня и одновременно  восторгаться  платьем,
потом я  буду  мучительно размышлять,  где  взять денег на  жизнь, чтобы  не
сидеть на шее у Муси, но все это будет потом.
     Сейчас я покупаю себе платье.
     Моих денег,  к счастью, хватает  на покупку, и теперь  я жду пока милая
девушка и не менее симпатичная женщина - кассир все оформят должным образом,
как в настоящем, серьезном "бутике".
     -  Замечательное  платье.  -  Говорит кассирша,  что-то  переписывая  с
этикетки в  тетрадку - Вы знаете, оно даже в рекламе,  в журнале... Лиля вам
не говорила? Сейчас найду... - женщина отрывается от своих записей и берет с
полки несколько толстых глянцевых журналов,  из  тех, на которые установлено
было  табу в нашем с Мусей доме. Журналы  могли напомнить мне о моей прошлой
жизни, потому  что по существу эти журналы  и  были посвящены  моей  прошлой
жизни. Но теперь все табу  сняты, ибо с сегодняшнего дня  мы с  Мусей начали
новую жизнь - и я жадно приникаю к журналам
     - Сейчас, сейчас  - бормочет кассирша, перелистывая пестрые страницы, -
где-то здесь. Совершенно точно,  мы еще  сравнивали все детали - оно. Вот! -
восклицает она наконец радостно и пододвигает ко мне журнал.
     Сомнений нет: это мое платье.
     Но  картина,  а  вернее  фотография  на  глянцевой   странице  журнала,
заставляет  мое  сердце  вздрогнуть, затрепетать, и,  оборвавшись с какой-то
невидимой нити,  покатиться вниз, сквозь гулкую пустоту  вмиг  похолодевшего
тела.
     На фотографии,  черно  -  белой,  и  от того  еще более  убедительной и
жуткой, запечатлено бескрайнее свежевспаханное поле.
     Черное.
     Собственно, фото, как бы составлено из двух отдельных обрывков черной и
белой бумаги.
     Черное - поле.
     Белое - небо, примыкающее к нему по лини горизонта.
     Но  это, разумеется, не главное,  ибо два совершенно независимых и даже
чуждых друг другу обрывка бумаги  соединены,  словно прошиты намертво  двумя
вертикальными фигурами, вырастающими из черной плоти земли и устремленными в
белую бесконечность неба.
     Одна из этих фигур женщина, облаченная в мое платье.
     Она  высока и  очень  худа,  худоба  ее  кажется  болезненной  и  почти
смертельной, черный шелк платья струится вдоль ее плоской фигуры, как саван.
Волосы  женщины  распущены.  Очень   длинные  прямые   волосы,   практически
сливающиеся с черным шелком платья. Красивое тонкое лицо не выражает ничего,
словно  душа, и вправду,  покинула  ее  изможденное  тело,  и  только  глаза
остались  открытыми.  Большие и  очень светлые, они  смотрят прямо на  меня,
внимательно и серьезно. Ноги  женщины, едва выглядывающие из - под  широкого
подола, босы. Двумя белыми пятнами они выделяются на черном полотнище земли
     Вторая  фигура, устремленная  ввысь - крест. Простой  деревянный крест,
сколоченные их  двух  неотесанных  балок. На белом  фоне  неба балки кажутся
совсем черными.
     Женщина  и  крест вонзаются  в белую  плоскость небес  параллельно друг
другу и примерно на  одном уровне: рост женщины почти такой же, что и высота
креста.
     Однако отчего-то возникает ощущение,  что  крест  довольно высок, много
выше человеческого роста и, значит, женщина тоже неестественно высока.
     Этот  странный  портрет  дополняет  еще  одна  жуткая  деталь,  которую
замечаешь  не  сразу,  ибо  в  глаза бросается  контраст  белого  и  черного
пространств   и  черные  фигуры  на  белом  фоне,  связующие   воедино   две
противоположности.
     Однако,  приглядевшись,  различаешь еще  одну,  почти не  различимую  -
черную - на черном деталь этой жуткой картины.
     У  подножия  креста вырыта глубокая  свежая могила, комья черной  земли
обрамляют ее по краям.
     Оказывается,  что босая женщина  в  моем  платье  стоит  на  самом краю
могилы, и белые ноги ее едва не соскальзывают вниз.
     Более на картине не запечатлено ничего.
     Небо, земля,  крест,  могила  и  женщина. Бог ты  мой,  разве этого  не
достаточно?
     Я смотрю на глянцевый лист журнала.  Вне всякого сомнения,  автор столь
странного  фото - человек  талантливый, а, быть  может и гениальный.  Ему ли
клепать рекламу для модных журналов?
     Но тут дело, видимо, в  Ан  Демелемейстер. Таинствами  своих  линий она
могла увлечь и гения.
     Вернее, только гения.
     И только она могла согласиться на такую рекламу.
     Быть может, ее уговорил гений?
     И она пошла на это ради него?
     Господи, о чем я думаю? Какое все  это,  в конце концов имеет отношение
ко мне? Я ведь только купила платье.
     - Дурацкая реклама! - раздается за моей спиной голос милой девочки, она
упаковывала мое платье  и теперь  возвратилась с красивым  фирменным пакетом
магазина, ручки  которого кокетливо перевязаны маленькими  белыми бантиками.
Видимо, их  старательно  вывязывала она во время своего отсутствия. В голосе
девочки  -  тревога.  -  Совершенно  дурацкая! -  Повторяет  она без  особой
уверенности  и пытается заглянуть мне  в лицо. Ее беспокоит мое состояние, и
это  понято:  вдруг  я   окажусь  столь  впечатлительной  дамой,  что  после
увиденного не стану покупать платье.
     Впрочем, теперь  ошибку свою,  похоже,  осознает  и кассирша, она  тоже
сморит на меня, и в глазах ее - тревога.
     А  может,  это  у  меня  на  лице  отражается  что-то  такое,  что  так
встревожило обеих.
     Я оборачиваюсь в поисках зеркала.
     Теперь на меня в упор смотрит девочка-продавец.
     -  Вы  хорошо  себя  чувствуете?  -  спрашивает  она,  и  голос ее  так
предательски дрожит, что впору и мне поинтересоваться ее самочувствием.
     Да где же у них зеркало, черт побери?
     И что такое написано у меня на лице, что обе они так переполошились.
     Зеркала, как назло не обнаруживается, и я решаю играть вслепую
     - Отлично. А что?
     - Нет. Просто мне показалось,  что вы... что вы расстроились из-за этой
рекламы.  Но  вы ведь знаете, Ан  Демелемейстер немного со странностями... в
смысле - это андеграунд и..
     - Господи,  да какие  глупости! Конечно, знаю. Я про Ан  Демелемейстер,
дружок, знаю вообще очень много, так что картинка меня просто приковала. Это
очень в ее стиле.
     - Да-да. Я именно это и хотела сказать...
     - Ой, а я уже себя проклинаю: вы так побледнели... Думаю, вот черт меня
дернул с этим журналом...  - кассирша тоже переживает из-за моего состояния.
Да  что же  такое  с моим лицом, черт побери?!!  Нет, эту трагикомедию  надо
заканчивать.
     -  Да, что вы? Все в порядке.  Наоборот, спасибо, что показали - теперь
всем буду хвастаться, что купила платье прямо с рекламы
     -  Замечательное платье!  -  мы  все трое, почти хором, как  заклинание
произносим  эту фразу.  Мне, наконец, вручают пакет с бантиками  и, потратив
еще  несколько  минут  на  прощание,  пожелание всяческих благ,  приглашение
заходить  к ними снова - с их стороны, и обещание делать  это  регулярно - с
моей,  я опрометью  выскакиваю  на  неприветливую  улицу, оставляя за спиной
теплый уют магазина.

     Первое, что я  делаю,  оказавшись на улице, невзирая на  влажный холод,
немедленно  пробравший  меня до  костей;  толкающихся  прохожих,  которым  я
совершенно  бесцеремонно  загораживаю  дорогу;  и  выскакивающие  на тротуар
автомобили, - останавливаюсь  прямо посередине тротуара и, расстегнув сумку,
начинаю лихорадочно рыться в ее недрах в поисках зеркала.
     Конечно, можно отойти в сторонку, но мне просто необходимо взглянуть на
себя немедленно.
     Зеркало,  наконец,  находится   в  ворохе  самых   неожиданных   вещей,
заполняющих недра моей сумки, я поднимаю  его  на уровень глаз и внимательно
вглядываюсь в небольшой, тускло поблескивающий овал.
     Теперь мне понятно, что так испугало женщин в магазине.
     Из полумрака сумеречной  улицы прямо на меня  смотрят  глаза женщины  с
фотографии - большие, широко распахнутые, но совсем не живые глаза.

     Домой я примчалась диком  темпе, словно спасаясь от  погони целой сотни
ужасных посланцев ада.
     Однако,  едва за мной закрылась обитая потертым дерматином, дверь  моей
старой квартиры, отгораживая от холодной сумеречной улицы  и всего неуютного
мира, страхи отступили, рассеялись в привычной домашней атмосфере.
     Свою истерику в магазине я вспоминала теперь с чувством  жгучего стыда,
а собственное изображение в зеркале  ничуть не напоминало мне образ скорбной
женщины над свежей могилой.
     В  конце  концов,  напугавшая меня картинка, начала  казаться мне  даже
весьма привлекательной и уж, по меньшей мере, талантливой работой художника,
придумавшего сюжет.
     Я  осмелела  до  такой  степени,  что  извлекла  злополучное  платье  и
облачилась  в него, не испытав  при этом ничего,  кроме удовольствия. Платье
мне шло,  а волны  прохладного,  невесомого  шелка, струящиеся  вдоль  тела,
доставляли почти физическое наслаждение.
     Вечером, за чаем, я рассказывала всю историю Мусе, легко и даже игриво,
посмеиваясь  над своими  глупыми  страхами  и изображая диалог с напуганными
продавщицами в лицах.
     Муся слушала меня внимательно и даже улыбалась в тех местах,  где этого
требовала  канва  повествования, но это  были  какие-то  неживые, вымученные
улыбки.  И  вся Муся была  какая-то замершая, оцепеневшая, словно  в сильном
испуге.  И  в глазах  ее  тоже  плескался испуг,  даже  когда  она  пыталась
улыбаться.
     Однако, увлеченная собственным приключением, которое переживала  теперь
во второй  раз и совсем в  ином  ракурсе,  я не  сразу заметила  ее странное
состояние.
     - С тобой что- ни -  будь случилось, Мусенька? - опомнилась я, наконец,
обрывая свой рассказ на полу - слове.
     - Со  мной?  -  Муся  вздрагивает от  моего вопроса:  она  явно  его не
ожидала. И удивление ее совершенно искренне. " Случилось, - слышится  мне  в
ее интонации, - но не со мной " - Нет, что ты? Со мной все в порядке.
     - Тогда, с кем?
     - Но почему ты решила, что с кем-то что-то случилось?
     -  Посмотри  на свое лицо.  Оно у тебя сейчас  такое,  словно  в  нашем
окружении объявился третий покойник.
     -  Господи! - Муся, по-моему, близка к обмороку. По крайней мере, такой
бледной я не видела ее ни разу, даже в последние, очень тяжелые для нее дни.
- Что  ты  такое говоришь?!  Как ты можешь! Умоляю  тебя:  никогда не говори
ничего такого.
     - Да что я такого сказала?
     - Как ты не понимаешь? Нельзя говорить ничего подобного, потому что это
может произойти.  Нам  не дано  знать кто, когда  услышит  наши  слова и как
захочет их понять и исполнить.
     -  Ну,  да!  Это кто-то  уже написал до тебя,  помнишь  "  нам  не дано
предугадать... "
     - Не надо шутить - очень тихо останавливает меня Муся. - Потому, что ты
шутишь, а я...
     - Что ты?
     - Ничего
     - Нет, уж пожалуйста, изволь сказать "б", если произнесла "а"
     - Да, ерунду я произнесла. Глупости.
     - Муся! Я обижусь
     - Ну, хорошо, только не принимай, Бога ради, это всерьез. Ты же знаешь,
какая я мнительная...
     - Знаю, знаю и что же?
     -  Мне очень  не нравится эта история с  твоим платьем. И  вообще, если
хочешь  знать мое мнение, лучше  ты его выброси или, еще лучше, сожги. Бог с
ними, с деньгами...
     - Но мне нравится платье!
     - Конечно, нравиться. Только... Фотография  эта  мне не нравиться. Но я
же говорю, не обращай внимания, я всегда была мнительная, а теперь так - сам
Бог велел. - Муся заканчивает фразу скороговоркой, пряча от меня глаза.


     Потом она моет посуду,  а я тихо сижу у нее за спиной. Со стороны может
показаться, что я задремала в теплом уюте нашей маленькой кухни..
     Но это не  так. Глаза мои закрыты, и  перед  ними  отчетливо, как наяву
возникает картинка из журнала.
     Теперь мне  кажется, что эта картинка медленно  затягивает меня в  свое
черно-белое пространство.
     Я чувствую прохладу, струящуюся с белых небес, и холод скользких комков
свежевырытой земли под ногами.
     Ветра нет.  И потому черные шелка мягко струятся вдоль моего тела и так
же черны до синевы, тяжелы и неподвижны, сливаются с ними мои волосы.

     Этой  ночью впервые  за  много  минувших  ночей ко мне вернулась старая
мучительница - злобная старуха - бессонница.
     Снова, как  и  в первые дни,  после потери Егора,  накинула она на меня
свой тяжелый  удушливый саван,  и  до  зари я  вертелась  в  постели, тщетно
пытаясь забыться.
     Но сон не  шел,  напротив - сознание мое было ясным как никогда, однако
мысли роившиеся в нем были чернее самой ночи.  Они упрямо возвращали меня на
свежевспаханное поле, и крест, устремленный в белое  небо, держал меня подле
себя,  словно  невидимые  путы  сковали нас, а  совсем  близко внизу  дышала
запахом влажной земли черная пасть могилы.
     Мне  вспомнилось давнее  мое предчувствие: мы с Егором  погибнем в один
день.  Остатки разума, однако, пытались возражать: Егор  ведь  уже  погиб, и
думалось  тебе об  автомобильной  катастрофе, а смерть настигла  его  совсем
иначе.
     Все было так, но измотанный бессонницей, голос этот был слишком слаб.


     Прошло несколько дней наполненных тупой необъяснимой тревогой, тоской и
безысходностью.
     Не  было никаких вестей  о том,  когда  же, наконец,  привезут домой, и
похоронят Егора, и это рождало ощущение какой-то странной неопределенности.
     Мне начинало казаться, что вся эта жуткая история с его гибелью - всего
лишь  плод  моего  больного  воображения.  Грешные,  преступные фантазии,  в
которых,  как в кривом зеркале уродливо  отразилось мое желание наказать его
за предательство.
     Дни, как назло стояли удивительно мрачные, пронизанные хмурой сумятицей
непогоды.
     Но все имеет свой предел.
     Однажды  наступило утро,  принеся  с собой  малую радость:  впервые  за
последние недели природа улыбнулась промерзшему городу.
     И небо вмиг преобразилось, наполнившись ярким голубым сиянием.
     Исчезли, словно и  не валялись  так долго  грязными пластами на  крышах
домов,  унылые  бледные  тучи,  и  все  засверкало  в  лучах  воссиявшего  в
прозрачной лазури солнца.
     Даже  грязный снег  казался  теперь россыпью  крошечных  бриллиантов, а
серые лужи  -  осколками волшебного  голубого  зеркала,  оброненного  кем-то
неловким на небесах.
     Грех  было сидеть в пустой и  какой-то утлой, как вдруг показалось мне,
квартире в такой день и облачившись в легкое  нарядное пальто, из гардероба,
который  приволокла   из  прошлой  жизни,  я,  слегка  "почистив   перышки",
выпорхнула на улицу.
     Купленное  в  Париже  пальто  было, конечно  легковато,  рассчитано  на
парижские зимы, но прохлада яркого солнечного дня была приятной и бодрящей.
     Гуляла я долго и с удовольствием.
     Уличные прохожие  отнюдь не казались мне монстрами, некоторые лица были
приветливы  и встречались  даже улыбки.  Возможно, на  них тоже  действовала
погода, а возможно, мое настроение раскрасило улицу совсем в другие тона.
     Я заглянула  в маленькое кафе на Чистых прудах и с удовольствием выпила
там  кофе,  а  потом, подумав немного и, решив, что сейчас это будет как раз
то, что надо - еще и кофе с коньяком.  По телу немедленно разлилось приятное
тепло,  и в  голове  закружились  мысли  самые  радужные, словно и  не  было
минувшей  ночи,  а  если  и  была  она  вместе  со  всеми  своими  страшными
фантазиями,  навеянными бессонницей, то  давно  уж растворилась в  вечности,
потому что сменивший ее день, клонился к закату.
     Надо   было   отправляться   восвояси:   скоро  с  работы  должна  была
возвратиться Муся. Ее мое отсутствие могло расстроить и даже напугать.
     Я не без сожаления спросила у бармена счет.
     Дорога  домой  не  заняла много времени, окна  моей  квартиры выходили,
аккурат, на теремок метро " Чистые пруды"
     Лифт  оказался  занят,  и,  судя  по весьма  отдаленному металлическому
лязгу, неизменно сопровождавшему черепаший ход старой,  расшатанной кабинки,
находился на одном из верхних этажей.
     Долгое ожидание было сейчас выше моих сил: коньяк продолжал действовать
и созидательная била во мне энергия ключом..
     Понятно, что ждать лифта я не стала.
     Не скажу,  чтобы  крутые  лестничные пролеты давались мне так уж легко,
дом  бы  старый, и между каждым  этажом их было целых два, причем ступенек в
каждом  было  изрядное  количество.  Словом, уже на  площадке третьего этажа
взятый изначально спринтерский  темп подъема был мною существенно снижен. Но
отступать я не собиралась, тем  более, что кабинка лифта, похоже застряла на
верхнем   этаже,  либо   ее   сознательно  удерживали,  дожидаясь   кого-то,
завозившегося на выходе из квартиры.
     Так бывает довольно  часто. И всякий раз, поступая подобным образом, ты
мысленно  оправдываешься  перед теми,  кто возможно  нетерпеливо поглядывает
наверх в ожидании лифта: "Ничего страшного, каких-то пять секунд. Подождут".
     Когда  же  в  ситуации  ожидающего оказываешься сам, реакция,  понятное
дело, бывает  прямо  противоположной: "  Что  за наглость,  черт  побери!  "
мысленно отчитываешь ты соседей - эгоистов.
     Сейчас, однако, мне было не до соседской наглости.
     До дверей квартиры оставалось миновать каких-то два лестничных пролета,
но  именно  они,  как  водится,  казались  самыми  крутыми и протяженными. Я
карабкалась с трудом передвигая ноги и переводя дыхание: сказывалось сидение
и лежание  стуками, тело  совсем  отвыкло  двигаться,  и  мне  пришлось даже
вцепиться в перила, чтобы облегчить себе муки подъема.
     Однако,  именно то  обстоятельство,  что  передвигалась я теперь крайне
медленно, давало и некоторые преимущества:  я  отчетливо слышала  все звуки,
которые раздавались в пустом подъезде.
     И  в  ту  минуту, когда  свинцовые  ноги  мои,  вступили  на  ступеньку
последнего лестничного пролета, в гулкой тишине подъезда  отчетливо раздался
звук аккуратно открывающейся двери.
     В самом  этом  факте не  было бы  ничего странного,  если  бы  звук  не
раздался прямо над моей головой.
     Это  означало,  что  аккуратно  открылась  изнутри  дверь  именно  моей
квартиры.
     Я  замерла  так, и не переступив ступень, и затаила дыхание, вернее,  я
вообще  перестала  дышать,  потому  что  в гулкой  тишине  подъезда  шумное,
сбившееся дыхание должно было разноситься как минимум на несколько этажей.
     Наверху, тем временем, тоже воцарилась тишина.
     Однако в этой тишине отчетливо ощущала я чужое присутствие.
     Кто-то,  отворивший  мою дверь изнутри,  тоже замер,  прислушиваясь.  Я
превратилась  в  каменное  изваяние:  дышать мне вовсе не  хотелось,  словно
организм  мой, так же осознав грозящую нам опасность, решил некоторое  время
продержаться на внутренних резервах.
     Этот раунд я выиграла.
     Тот, кто  затаился наверху, оказался менее  терпелив или  осторожен.  Я
совершенно  отчетливо  услышала,  чьи-то  шаги,  смягченные  моим  резиновым
ковриком с надписью по - английски "Добро пожаловать! ", потом звук столь же
аккуратно  закрываемой двери. Особенно отчетливым был щелчок захлопнувшегося
замка.
     А потом пришелец и вовсе утратил осторожность.
     Шаги его зазвучали громко и отчетливо.
     Однако, он спешил, он очень  спешил, потому что над моей головой тяжело
протопали  чьи-то  ноги,  бегом поднимающиеся  на  верхний  этаж.  Потом,  с
оглушительным лязгом захлопнулась дверь лифта - теперь  было ясно, для  кого
держали кабинку на верхнем этаже и в чьей квартире кто-то "завозился".
     Лифт, между тем, медленно потащился вниз.
     Я  не раздумывая  ни секунды,  присела,  упершись коленом  в  ступеньку
лестницы, чтобы из  окошка проезжающей  мимо  кабины, меня  невозможно  было
увидеть.
     Тем самым,  я, правда, лишала и себя  возможности  разглядеть  тех, кто
спускался в лифте, но в ту минуту это занимало меня менее всего.
     Кабинка, скрипя  и раскачиваясь, проплыла мимо меня и долго еще  ползла
вниз, однако,  пока не  достигла первого  этажа, не  лязгнула  открывающаяся
дверь, не захлопнулась она тут же с потрясающим грохотом, в котором потонули
шаги, вышедшего из  лифта человека или  людей,  я  оставалась  неподвижна и,
честное слово! - бездыханна.
     В подъезде снова царила тишина, не нарушаемая теперь ничем: злополучная
кабинка мирно застыла на первом этаже, не издавая никаких звуков.
     Я глубоко  воздохнула, впервые  за  все то время, что  продолжалась эта
фантасмагория, и оцепенение  постепенно сползло  с меня, как сползает густая
пена с намыленного тела под упругими струями душа.
     Для начала  я поднялась во весь рост,  но еще  несколько секунд  стояла
прислушиваясь,  прежде чем, начала - нет,  еще не  двигаться! -  пока только
размышлять.
     Первой затрепетала в голове  пугливая  мысль  немедленно мчаться вниз и
бежать прочь от собственного дома,  вдруг превратившегося в опасную ловушку.
Однако, с ней я совладала.
     " В любом случае, кто бы он ни  был, его уже  там нет. Он ушел, вернее,
убежал и вряд ли кого-то оставил в квартире.  - Сказала я себе  и мое второе
я, то, которое запаниковало, со мной согласилось - В то же  время, он вполне
может ошиваться где-то поблизости  и  неизвестно, как  поведет себя, увидев,
как я опрометью вылетаю из подъезда. "
     Трусливое "я" снова не стало возражать.
     Выходило  так,  что намного безопаснее  сейчас  подняться  в  квартиру,
запереться изнутри на задвижку, обследовать все углы и закоулки, понять, что
произошло  ( в  то, что  меня  ограбили почему-то верилось не очень  - кроме
груды неумолимо выходящих из моды тряпок, брать  в моем доме было нечего ) и
уже потом начинать действовать.
     Звонить в милицию, Мусе. Собственно, больше  звонить было некуда. Разве
что, в пожарную охрану, если неизвестный  пришелец вдруг решил подпалить мою
квартиру.
     Мысль о пожаре, хотя и  абсурдная, заставила меня перейти,  наконец, от
размышления к действиям.
     Решение  было принято. Я  мужественно  преодолела последний  лестничный
пролет и, оказавшись перед собственной дверью, внимательно огляделась.
     Ничто не говорило о чужом присутствии. Да  и что,  собственно,  могло о
нем говорить? Окурки и пепел случайно остаются  на месте преступления только
в плохих детективах, а различать отпечатки пальцев невооруженным глазом я не
умела.
     Квартира встретила  меня привычной  расслабляющей  тишиной,  в  которую
сливались  урчание  холодильника,  громкое тиканье часов с кукушкой и мерный
стук капель, сочившихся из крана на кухне,  починить который все не доходили
руки.
     Я  медленно обошла всю ее,  вдоль  и  поперек,  и  это не  заняло много
времени - квартира моя была  совсем небольшой, а скорее  - маленькой. К тому
же,  все  закутки, где  в принципе,  при  желании можно  было бы  затаиться,
известны мне были лучше, чем кому-либо.
     Теперь я была совершенно уверена в том, что в квартире никого нет.
     Еще  некоторое  время  потребовалось,  чтобы  убедиться,  что все  вещи
представляющие собой относительную ценность, были на местах,
     И вообще - ни к чему в доме не прикасались чужие руки.
     В  этом  смысле память моя  никогда  меня не подводила: я  с абсолютной
точностью  запоминаю положение  вещей,  и  малейшее  их  смещение  не  может
ускользнуть от моего внимания.
     В детстве я закатывала целые истерики, если замечала, что кто-то трогал
мои игрушки, ибо росла ребенком довольно капризным и жадным.
     Позже,  мои  телевизионные  коллеги,  быстро  отказались  от   привычки
копаться  на  моем  столе в поисках чистых кассет или вдруг  потребовавшихся
бумаг. Я неизменно засекала вторжение и устраивала разнос.
     Однако,  чаще всего мы  ссорились  с  Егором,  который мог бесцеремонно
сунуть нос в  мой компьютер, порыться в моих ящиках, просто так, любопытства
ради,   перебрать  мои  бумаги  и  даже  вещи.  В  конце  концов,  это  даже
превратилось  в  некую  игру,  хотя ругалась  я совершенно всерьез.  Ему  же
становилось  просто интересно, хоть  раз провести меня, и  вторгаясь  на мою
территорию, будь то кабинет, туалетная комната или салон машины, он пытался,
перебирая вещи,  оставлять  их  строго  на  тех местах, где  они находились.
Однажды,  он признался,  что даже  помечал  расположение некоторых предметов
практически  неразличимыми  карандашными штрихами или  точками.  Однако  все
эксперименты  его  заканчивались  одинаково  -  я  обнаруживала  вторжение и
начинала злобно ругаться.
     Выходило, что  повода для  беспокойства не было, и  злую шутку  со мной
опять сыграли мои не совсем, как мягко выражается Муся, здоровые нервы.
     Не было никакого вторжения.
     А  если  кто и хлопал дверьми и топал  ногами, так это  был  кто-то  из
соседней квартиры. Старые мои соседи  продали  ее, в квартире, который месяц
шел  ремонт.  И мало  ли  у  кого из  рабочих, какая  возникла нужда держать
кабинку лифта этажом выше, а потом,  тяжело топая мчаться наверх, чтобы  уже
на лифте  спуститься вниз. Со стороны такое поведение  казалось, конечно, не
очень  логичным.  Но кто, скажите  мне,  способен  до  конца  постичь логику
строительных рабочих, выходцев, то ли из Украины, то ли из Молдовы?!
     Словом,  теперь  надо  было  успокоиться  и  признать,  что  история  с
рекламным  фото повторилась,  изменен  был  только  сюжет,  переписаны  роли
второго плана, но главная героиня оставалась прежней.
     Это была, разумеется, я.
     И  автора  никак  нельзя  было  заменить.  Ибо  автором  выступало  мое
прогрессирующее безумие.
     Не раздеваясь,  в своем нарядном парижском пальто и высоких, в  тон ему
сапогах, я  легла на кровать  поверх одеяла и собралась поразмышлять  на эту
невеселую тему.
     Хотя уверенности в том, что теперь я вообще способна  здраво размышлять
о чем-либо у меня, откровенно говоря, не было.
     Однако, развить эту скорбную мысль было не суждено.
     Что-то, поначалу  неуловимое, все настойчивее  привлекало  к  себе  мое
внимание.  Оно металось  как  охотничий  пес, близко чующий дичь, но  еще не
взявший  след.  Метания,  впрочем,  продолжались  недолго,  стоило  сигналу,
который привлек к себе внимание, достичь поверхности сознания.
     Оно определило его моментально.
     Запах!
     Мысль вспорхнула в голове стремительная и удивительно ясная.
     Я быстро села на постели и втянула носом воздух.
     Этот запах!
     Но значительно слабее.
     Я снова легла, уткнувшись носом в подушку. Здесь запах  был  совершенно
отчетливым.
     Я не спутала бы его с миллионом других ароматов. С завязанными глазами,
я узнала  бы  его, даже если передо мной  распахнули разом  сотню флаконов с
самыми изысканными и редкими ароматами.
     Потому, что это был запах одеколона, которым целых семь лет пользовался
Егор.
     Потому что, я сама  нашла и выбрала для него этот запах  в самый первый
год нашей  жизни,  когда  не  несколько  дней  он  привез  меня  в  Париж  "
посмотреть, как цветут каштаны".
     Разумеется, мы  не только  глазели  на каштаны, но  совершали набеги на
знаменитые бутики "  золотого треугольника", который  образуют, пересекаясь,
три самые знаменитые в мире моды улицы Парижа.
     Именно там, на авеню Монтень, он, как всегда  бесцеремонно оторвал меня
от любезной француженки в  отделе  женской  одежды,  с которой  мы оживленно
обсуждали преимущества  последней коллекции Карла  Лагрефельда, одновременно
отбирая подходящие  для  меня экземпляры из этой коллекции, и почти насильно
уволок в отдел парфюмерии
     Здесь на прилавке выставлено было по меньшей мере двадцать благоухающих
флаконов,  над  которыми  высилась  ослепительная блондинка,  беспрекословно
предоставившая нахальному  русскому клиенту,  самонадеянно пожелавшему,  как
потом  рассказал  мне Егор,  ознакомиться  со  всеми мужскими  ароматами  от
"CHANEL", такую возможность.
     В тот первый наш год, я была удивительно послушна его воле.
     Как пластилин в его сильных руках я принимала то ту, то иную форму, при
этом  не испытывая не малейшего  неудобства, напротив - плавясь  от  счастья
быть полезной и служить ему.
     Тогда, мгновенно  позабыв обо всей новой коллекции Карла Лагрефельда  в
целом,  да  и  (  простите, маэстро!  )  о  самом  кутюрье, как  таковом,  я
немедленно  превратилась  в  профессионального  "  нюхача",  и неспешно,  со
знанием  дела приникла  к тонким бумажным полоскам,  которые, одну за одной,
протягивала мне парфюмерная блондинка.
     И я нашла.
     Это  был десятый,  а,  быть  может, пятнадцатый,  по  счету аромат.  По
крайней мере, у меня уже  начинала кружиться голова от обилия запахов, и все
они  постепенно  сливались  в один, совершенно  отвратительный  и  все более
невыносимый,  когда вдруг в  этой какафонии, прозвучала чистая, выпорхнувшая
из общего хаоса, нота.
     - Это! - сказала я, сжимая тонкую полоску бумаги так, словно  блондинка
собиралась отнять обретенное мною сокровище.
     - О! - одобрительно  протянула  блондинка. Она  была вполне довольна. -
Мои  комплименты, мадам. Это не простой аромат.  Это  прафюм "ot couture"  -
высокой моды. У вас будет только одна проблема: приобрести его  можно только
в Париже.
     -  Никаких проблем! - жизнерадостно  отозвался Егор.  Просто  мы  будем
летать в Париж за одеколоном.

     Блондинка восхищенно развела руками.
     Егор, тем временем, соизволил все же вдохнуть выбранный мною аромат.
     Глаза его стали вдруг серьезными: он всегда чувствовал <i>настоящее.</i>
     - Да  - сказал он  с некоторой долей  удивления, - Попала. Это  то, что
нужно. Абсолютное попадание. Это мое, вне всякого сомнения.

     Мы  покидали бутик "  CHANEL'", купив,  помимо вороха одежды,  шляпок и
сумочек,  еще и  целую упаковку, а,  попросту говоря  -  ящик, одеколона "ot
couture",  чем повергли  персонал прославленного Дома в полный и  абсолютный
шок.
     Такого не позволяли себе даже арабские шейхи.
     Покупки доставили этим  же вечером в наш номер в отеле " Dе Crillon"  с
огромным  букетом  цветов  " pour  madame" и  бутылкой  довольно  приличного
коньяка - "pour monsieur  ". В прилагаемом письме директрисса по продажам  "
pret -  a -  rorte " дома " CHANEL" выражала  надежду,  что в нашем лице Дом
обрел постоянных клиентов.
     Она не ошиблась.
     И хотя ящика одеколона хватило надолго, он все же однажды закончился, и
мы снова, как и обещал, Егор полетели в Париж.
     Разумеется,  мы летали  в Париж  и  по  другим поводам, и каждый раз не
обходилось без покупок, но, решив  однажды, Егор оставался  верен слову - за
одеколоном мы летали специально, приобретая каждый раз целую упаковку.
     Во время  третьего  нашего "одеколонного" набега, директрисса,  которая
теперь была для нас почти родным человеком в Париже, предложила организовать
доставку редчайшего одеколона в Москву, персонально monsieur Краснову.
     Егор возмущенно  отказался. Она посягнула на  его личный, придуманный и
исполняемый только им ритуал.
     В тот день, когда, из окна нашей спальни я привычно смотрела на сияющий
черным глянцем лимузин Егора, привычно отъезжающий от парадного крыльца, и в
сознание мое неожиданно  бухнулась тяжелая, мрачная и неотвязная  мысль  " Я
вижу  его  в  последний  раз", в коробке оставался  один-единственный флакон
одеколона.
     Мысль  я  легкомысленно прогнала,  и  потихоньку  начала  готовиться  к
очередному короткому визиту в Париж.
     Визит, как известно, не состоялся.
     Но  почему-то  в душе  я  была уверена,  что, сменив меня на  "  другую
женщину", Егор сменит и одеколон.
     Не знаю, откуда взялась эта уверенность.
     Оснований усомниться  в порядочности  бывшего  мужа теперь у  меня было
предостаточно.   Так   почему   он   должен  проявлять   порядочность   даже
щепетильность в такой мелочи?
     "Подумаешь,  одеколон,  выбранный  брошенной  женой.  Ну  и  что?  Жена
надоела, а  одеколон - нет.  В  конце концов, я  к  нему  привык и  это  моя
традиция - летать за одеколоном в Париж. "
     Он вполне мог рассуждать так.
     Более того, подобное рассуждение было вполне в его духе.
     Все так.
     Но  отчего -  то  жила  во  мне эта  странная  уверенность:  теперь  он
пользуется другим одеколоном.
     Скажу  больше, история с  одеколоном  была  столь  ярким  и  счастливым
некогда моим воспоминанием, что, размышляя о многом, что соединяло  нас, уже
после  того, как  Егора не  стало, я несколько раз думала  и о нем,  об этом
редком одеколоне. И была среди этих мыслей одна, ее я помнила точно.
     "  Никогда больше не услышу я этого аромата - подумала я, - нога моя не
ступит больше на авеню Монтень,  и уж тем паче не переступит порога бутика "
CHANEL", даже если снова попаду в Париж. "
     Почему?
     Да   потому,  что  там,   с  галльской   непринужденностью,  подавая  в
примерочную очередной костюм, могут вскользь заметить, что странный monsieur
который  покупал  одеколон  "  ot coutur" целыми  упаковками,  еще пару  раз
совершал свои умопомрачительные набеги, правда, в компании с другой дамой. А
потом и вовсе куда-то пропал.
     И вот  теперь, спустя полгода  года с того  дня,  когда я последний раз
вдохнула  этот  горьковатый,  тонкий  аромат, прикоснувшись  к  щеке  Егора,
зашедшего в  спальню  поцеловать  меня  перед  отъездом, я  снова  отчетливо
ощущала его в своей пустой квартире.
     Запах был слабым.
     Различить его можно только лежа на кровати,  а лучше - уткнувшись лицом
в подушку, потому что источала его именно она.
     Только она.
     Одна во всем доме.
     В  то же время,  мое изощренное внимание отказывалось  признавать,  что
подушки касался кто - ни будь посторонний.
     И все это вместе было совершенно невозможно, нереально, не укладывалось
в рамки здравого смысла.
     Всего  этого не  могло  быть,  просто потому, что никогда не могло быть
ничего подобного.
     Я взяла подушку и, прижав к лицу, глубоко вдохнула.
     Горький аромат парижского одеколона ощущался по-прежнему отчетливо.






     В прихожей раздалось чуть слышное звяканье ключей:  как всегда бесшумно
возвращалась с работы Муся.
     Я еще несколько секунд посидела, сжимая в объятиях  подушку, привыкая к
запаху и ощущая его все менее отчетливо.
     Когда  горький  аромат  стал  почти  неразличим,  я  аккуратно положила
подушку на место и, тихо поднявшись с постели, вышла в прихожую.
     - Ты  только  что вернулась? - Муся  с  удивлением оглядывала мой яркий
уличный наряд
     - Да. Минут за пять до тебя.
     - Странно, я минут десять толкалась возле лотков. Хотела купить какой -
ни -  будь фильм -  посмотреть вечером, а  тебя  не  заметила, хотя ты такая
яркая сегодня. Не  простудишься? На  улице обманчиво: солнце светит,  но  до
весны еще далеко
     - Нет.  Я просто прошлась по бульвару несколько кругов  - и обратно. Ты
потому меня и не видела, что уткнулась в лотки у метро.
     - А-а! Ну, понятно. Как ты, в порядке?
     - В полном
     -  Ну  и  слава  Богу!  Давай  ужинать.  Потом фильм  посмотрим.  Вроде
неплохой. Иди переодевайся... И как ты только ходишь на таких каблуках?

     Я  охотно  демонстрирую  -  как,  бодро  удалясь  к  себе   в   комнату
переодеваться.
     Именно в эти минуты  во мне окончательно созревает решение: я не  стану
рассказывать Мусе о сегодняшних происшествиях.
     Просто потому что я совсем не уверена в том, <i>что все это происходило на
самом деле</i>




     Вечер,  как ни странно сложился  совершенно обычно: с тихим,  неспешным
ужином на кухне, плавными разговорами ни о чем.
     А после мы преступили к просмотру фильма,  приобретенного сегодня Мусей
на лотках у метро.
     Фильм, по крайней  мере, если судить по  названию, был вполне в Мусином
вкусе, впрочем, за полтора года она сумела привить свои пристрастия и мне.
     Муся любила все мистическое, связанное непременно с  действием каких-то
неведомых высших сил.
     Разумеется,  это  были  не пошлые страшилки с выскакивающими из  гробов
покойниками и летающими над спящими городами вампирами.
     Нет,  Муся  всегда,  было  ли  это  видео  или  новый  роман,  выбирала
произведения   тонкие,  пронизанные  мистикой,  как  легким  туманом  бывает
пронизан вроде бы яркий осенний день.
     Это  были,  бесспорно,  красивые  веши, с  красивыми  героями, живущими
красивой  жизнью,  но  в  этой  жизни  все  складывалось каким-то  странным,
загадочным образом,  мистические события вплетались  в  ее живую ткань почти
незаметно и очень органично.
     Там были старинные замки и усадьбы слегка тронутые тлением, мебель в их
огромных залах была задрапирована чехлами, как саванами, а зеркала хранили в
своих мерцающих глубинах отражения людей, давно покинувших этот мир.
     Старинные  заброшенные парки пронизаны  были туманными аллеями, в конце
которых, еле  различимые,  являлись героям странные расплывчатые  силуэты, а
если случался в таком парке  пруд, давно не  чищенный  и затянутый  у берега
зеленой каймой  ила,  то  темная  толщь  его вод  непременно хранило  чье-то
мертвое тело.
     Определенно, вкус у Муси был, хотя и несколько специфический.
     Мне  оставалось  только   удивляться,  как  умудряется  она  в  пестром
многообразии книжных  развалов и видео  рынков, распознать именно то, что ей
надо, однако она практически никогда не ошибалась.
     Этот фильм назывался " Приведение" и, если судить беспристрастно, то на
фоне тех изысканных творений, которым обычно отдавала предпочтение Муся, он,
пожалуй слегка проигрывал.
     Не  было в  нем  тонкой недосказанности  и  странных  метаморфоз,  суть
которых так и не  прояснялась до конца, от  чего возникало ощущение, что мир
прочитанного или увиденного каким-то образом слился с миром реальным.
     От этого  становилось  немного страшно, но  все  же  хотелось дождаться
финала и  стать  его участником, пусть  даже  и,  пережив несколько пугающих
минут.
     В  этом смысле  нынешний  фильм  был,  без  сомнения,  слишком  прост и
схематичен.
     Душа погибшего от рук убийцы, мужчины, не желает покидать этот мир, ибо
в  нем  осталась  любимая им женщина,  и она  остро  нуждается в  защите. На
протяжении   фильма,  лишенный  плоти  призрак,  предпринимает  титанические
усилия,  чтобы оградить  свою  любимую от грозящей опасности и, одновременно
каким - либо образом  дать  ей понять,  что  он  рядом и хранит ее покой.  В
финале  он  добивается  своего:  уничтожает  врага, последний  раз  является
любимой, которая только теперь понимает, кому  обязана  жизнью, и возносится
на небеса с чувством выполненного долга, оставляя женщину, в светлой грусти,
любви и надежде, что рано или поздно они обретут друг друга.
     Однако на меня фильм вдруг подействовал совершенно неожиданным образом.
     Собственно,  ничего  неожиданного  в  этом  как  раз  не  было,  скорее
наоборот.
     Но в те минуты я  оказалась не в состоянии анализировать свои чувства и
эмоции. Они просто захлестнули пустоты моей души и  неожиданно разбушевались
там.
     В герое  фильма, я,  конечно  же,  немедленно увидела Егора, а  главную
героиню, разумеется, отождествила с собой.
     История  выписывалась  наивная,  детская, не  дотягивала  она  даже  до
хорошей сказки.
     Но душа моя наполнялась ее содержанием, как живительной влагой.
     Сердце щемило  от жалости  к себе и нежности к Егору, который оттуда из
своего небытия простирает мне руку помощи.
     Я  даже  не заметила,  что  плачу,  однако,  тихие слезы мои немедленно
привлекли внимание Муси.
     Тихо щелкнул выключатель,  вспыхнула настольная лампа,  в лучах которой
рассеялся полумрак комнаты.
     Муся,  приподнявшись на локте, со своего дивана тревожно вглядывалась в
меня.
     - Что с тобой?
     - Все нормально. Гаси свет. Давай смотреть дальше.
     -  Нет, погоди. -  Она  торопливо  шарила рукою  вокруг  себя в поисках
телевизионного  пульта,  и,  обнаружив  его,  наконец,  тут   же   выключила
магнитофон.
     -  Ну, зачем?  -  искренне возмутилась  я.  Грубо  оборвана  была пусть
примитивная, но уже <i>моя</i> сказка.
     - Господи, я сразу должна была сообразить. - Муся вроде бы и не слышала
моей реплики. Я для нее снова была больной, и в эти минуты она упрекала себя
за неверно выписанное лекарство. По крайней мере, прозвучало все именно так.
     - Включи, пожалуйста, фильм - предприняла  я еще одну попытку вернуться
в свою сказку.
     - Погоди. Сначала успокойся.
     - Хорошо.  - Я  послушно вытерла  слезы.  - Успокоилась.  Теперь включи
фильм
     - Погоди еще минутку. Мы его, конечно, досмотрим, если ты настаиваешь.
     - Я настаиваю
     - Но послушай. Ты же не станешь отрицать, что это очень слабый фильм?
     - Это не имеет значения
     - Для чего? Для чего это не  имеет значения? Для того, чтобы тебе опять
начать  свои нелепые фантазии?  Вспомни, сколько мучений они приносили тебе?
Теперь же, это еще более нелепо, и глупо, потому что...
     - Почему? Ну что же ты замолчала? Потому, что Егора нет на свете? Да? А
ты уверена, что  это значит, что его  <i>вообще</i>  нет? - Я почти выкрикнула  эту
фразу и остановилась,  сама,  испугавшись  того, что  только что произнесла.
Потому,  что я впервые не только сказала, но и подумала об этом. И мысль эта
очень многое, из того, что происходило со мной последние дни, вдруг осветила
новым,  совершенно  иным светом. В этом свете бесследно растворялись все мои
удушливые  страхи,  развеивались  смутные,  тягостные  предчувствия,  и  мир
обретал совсем иные очертания и краски Время замерло для меня.  И прекратило
существовать пространство. Идея,  которая могла перевернуть всю  мою  жизнь,
требовала  немедленного распознания. Что она  - истина в конечной  инстанции
или ложный сигнал, вспыхнувший в тумане моего больного сознания?
     Я молчала, мучительно пытаясь найти ответ.
     Некоторое время  молчала  и Муся,  продолжая, приподнявшись  на  локте,
внимательно наблюдать за мной.
     Она первой нарушила молчание:
     - Нет, не уверена. И  никто  не может быть  в этом уверен.  Но  и  жить
исключительно  этой  верой  -  все  равно,  что  заживо похоронить себя. Это
безумие.
     - Почему же, если никто ни в чем не может быть уверен?
     - Именно  потому. Потому, что  никому не известно, на  самом  деле, что
ожидает  каждого  из  нас после  смерти. Хочется  верить, что  не безмолвие,
беспамятство, тлен?  Да, хочется.  Хочется  верить,  что  близкие нам  люди,
покинувшие этот  мир, не  навсегда  потеряны  нами, что они где-то  рядом и,
возможно, в самый трудный момент смогут помочь. Ужасно  хочется! Но никто не
может утверждать этого  стопроцентно. Да, с кем-то, когда-то,  что-то  такое
происходило...  Кому-то  виделось  что-то,  кто-то  ощутил нежданную  помощь
извне...  И  вроде   бы...   вроде  бы...  вроде  бы...   Смутные   истории,
воспоминания, дошедшие  через  третьи руки, мамины  предчувствия и бабушкины
вещие сны. Не  более того. Не  более! Верить  можно сколько угодно. И верить
полезно. Жизнь тогда  не кажется такой уж безысходной и пустой. Я верю. И ты
верь. Но жить только этой верой нельзя. Еще раз говорю тебе: это безумие!
     - Да что именно - безумие?
     -  Не лукавь!  Ты прекрасно понимаешь, о  чем  я. Сейчас ты плетешь для
себя паутину опасного мифа.  Ты пытаешься  поверить в то,  что, покинув этот
мир,  Егор, вдруг  решит опекать и защищать тебя  оттуда, из своего небытия.
Что он сможет и захочет это делать. Кстати говоря, да, и захочет!
     - Добрая ты, Муся
     -  Добрая.  Лучше  я  сейчас  сделаю  тебе больно,  чем  буду  спокойно
наблюдать, как ты распаляешь свое больное воображение опасными фантазиями, а
потом страдаешь потому, что они не воплощаются в реальность
     - Да с чего ты взяла, что я плету какие-то там паутины?
     - Да с того, как ты уцепилась за  этот дурацкий фильм. И ревешь, к тому
же. Тут не  надо  быть ненавистным тебе  психоаналитиком,  чтобы  понять ход
твоих мыслей. Остановись. Это даже не красивая сказка. Это очень примитивная
плохая выдумка, которая не заслуживает внимания. А уж тем более того,  чтобы
примерять к ней собственную ситуацию.
     - Ну, хорошо,  успокойся.  В  конце концов, это ведь не  я  купила  эту
кассету!
     - Да, кассету купила я. И в том раскаиваюсь. Прости, что испортила тебе
вечер. Ты по-прежнему настаиваешь на том, что бы досмотреть фильм?
     - Нет, не настаиваю.
     - Слава Богу!

     Это был очень интересный диалог.
     Вернее, внешне, он не был ничем примечателен.
     Но кроме наших слов, звучавших в тишине пустой квартиры, имелось у него
еще и внутреннее содержание.
     И оно сильно отличалось от внешнего.
     Впервые за полгода  нашего  совместного  житья-бытья я откровенно лгала
Мусе,  потому что каждое слово, сказанное ею вызывало во мне волны протеста.
Они вскипали  в моей душе,  постепенно наполняющейся  новым содержанием,  но
отчего - то не выплескивались наружу.
     Мне ведь и раньше случалось не соглашаться с Мусей, и мы могли  спорить
часами, доходя до ссор  и  взаимных  обид. Но  сейчас  некая внутренняя сила
сдерживала волны моего несогласия, предоставляя им бушевать внутри.
     И я лгала Мусе.
     Ложь давалась  мне на удивление легко, и нисколько  не  обременяла  мою
совесть.
     Поверила ли мне Муся, я не знаю.
     Мы мирно  разошлись по своим комнатам, обменявшись ничего не  значащими
фразами.


     Проснулась я от какого-то негромкого, но отчетливого различимого шума.
     Сознание,  которое как известно  частично  хранит бдительность  и в  во
время сна, уже  успело  проанализировать  характер разбудившего меня  шума и
сейчас  услужливо выдало  свое заключение: шум  издавали падающие в гостиной
предметы.
     Я запоздало взглянула на часы: было без  пятнадцати семь  утра и, стало
быть, Муся уже собирается на работу.
     Однако  ни разу  за  все  полтора года нашей совместной  жизни,  она не
потревожила мой  сон  не  то  что  - шумом, слабым скрипом двери  или  тихим
звяканьем чашки на кухне. Впрочем, она всегда, при любых обстоятельствах и в
любое время суток  перемещалась  в пространстве бесшумно. Это было, пожалуй,
самое удивительное ее свойство, разумеется, из числа свойств физических.
     Об   удивительных   свойствах  Мусиной  души  можно  было  рассказывать
бесконечно.
     Кроме того,  сейчас Мусе было  совершенно нечего делать в  гостиной. Ее
утренний  маршрут по квартире пролегал между  ее комнатой, ванной,  кухней и
прихожей.
     Мне стало интересно, и, подражая Мусе, я постаралась бесшумно подняться
с постели, миновать пространство своей комнаты, открыть дверь и для начала -
просто выглянуть в коридор.
     Маневр  удался  вполне,  однако  существенных  результатов  не  принес:
коридор был пуст, и, следовательно, если я  хотела  все  же выяснить природу
непривычного шума,  (  а я хотела!  ) необходимо было  двигаться  дальше, по
возможности  - столь  же тихо, и желательно при этом не  попасться на  глаза
Мусе.
     На небольшой территории моей квартиры - задача была довольно сложной.
     Однако  мне  повезло:  коридор был  пуст,  а  дверь в  гостиную  слегка
приоткрыта. Оставалось сделать несколько шагов и, затаив  дыхание, прильнуть
к узкой дверной щели.
     Сознание меня не обмануло: разбудившие меня  звуки  разнеслись по  дому
именно из гостиной, и это был, действительно, шум падающих предметов.
     Книг.
     Книги рассыпала Муся, причем с самой верхней полки книжного шкафа.
     Сейчас она торопливо  собирала их, ползая по ковру, и  почти  завершила
эту работу, намереваясь, судя по всему, водрузить книги обратно.
     "  Интересно, что вдруг  потребовалось  ей из этих книг? "- подумала я,
продолжая свое наблюдение
     На  верхней полке  традиционно стояли самые  нечитаемые  книги:  старые
справочники,  путеводители,  календари,  -   словом  то,  что   раньше,  без
сожаления,  сдавали в макулатуру, а теперь -  непонятно  было  куда  девать.
Выбрасывать книги на помойку у меня как-то не поднималась рука.
     Ларчик, однако, открылся скоро и просто.
     Собрав книги в аккуратную стопку, Муся,  взобравшись на стул, водрузила
их на  прежнее место, однако, прежде чем  расставить книги вдоль полки,  она
поместила в самой ее глубине еще один предмет.
     Это  была  кассета  с   видеофильмом,  яркая  упаковка  которой  хорошо
запомнилась мне вчера.
     Упрятав, таким  образом, кассету, Муся  принялась аккуратно расставлять
книги, а я, стараясь производить как  можно меньше шума, отступила от  двери
гостиной  и  поспешно  вернулась  к  себе  под  одеяло,  на  всякий  случай,
накрывшись с головой.
     Днем  я, конечно же, извлекла фильм  из Мусиного тайника,  и досмотрела
его до конца.
     Впрочем, это было уже лишним.
     Фильм сделал свое дело, определив направление моих  мыслей, а вернее  -
фантазий.
     Я возвратила кассету  на  место,  восстановив  на книжной полке прежний
порядок, и вечером встретила Мусю, как ни в чем ни бывало.






     Следующие несколько дней не принесли с собой ничего.
     Ровной,   бесцветной   чередой   тянулись   они,  одинаковые,   хмурые,
наполненные ожиданием и тоской.
     Утром одного из  них телефонный  звонок,  бесцеремонно  разорвал пелену
моего сна.
     Пока  я,  просыпаясь  окончательно,  вяло  тянулась  к  трубке,  звонки
прекратились,   а  из   прихожей,  где  стоял  второй   аппарат,   раздались
приглушенные  звуки Мусиного голоса. Значит, она еще была дома  и  поспешила
подойти к телефону, пока его настойчивые трели не разбудили меня.
     Вероятнее  всего, звонили ей, и я зарылась  головой  в подушку, надеясь
подхватить  обрывки  нарушенного  сна,  однако  спать  мне  сегодня  уже  не
пришлось.
     Скрипнула  дверь моей комнаты:  Муся тихо  приоткрыла  ее и застыла  на
пороге, не решаясь будить меня, хотя, очевидно, нужда в том была.
     - Я  не сплю - говорю я недовольным сонным голосом, одновременно садясь
на кровати
     -  Это тебя  - Муся  протягивает  мне трубку и лицо  у нее  при этом  и
испуганное и растерянное одновременно

     В трубке знакомый  женский  голос, однако,  спросонья я  не могу  сразу
вспомнить, кому он принадлежит.
     Впрочем, женщина на том конце провода, предусмотрительно избавляет меня
от необходимости напрягать память, сразу же представляясь.
     Звонит секретарь Егора.
     -  Я обещала держать вас  в курсе событий. Так вот, сегодня  тело Егора
Игоревича, наконец, доставили в  Москву. Столько держали... почти три недели
прошло, но вот... вчера привезли... - она тихонько всхлипывает  и продолжает
говорить уже  сквозь слезы - Похороны завтра. Сначала отпевание  в церкви на
Комсомольском проспекте. Знаете, возле метро, такая красивая, маленькая...
     Еще бы мне  не знать храма Николы в  Хамовниках! Егор  любил  его более
всех других храмов в Москве. В нем он крестился несколько лет назад, придя к
этому решению самостоятельно  и  очень непросто. В  этом храме собирались мы
обвенчаться, но как-то вышло так, что не успели.
     - Да, я знаю этот храм
     - Отпевание в двенадцать, потом  похороны  на  Ваганьково - она  совсем
захлебнулась  слезами,  а у меня  никак не находилось слов ее  утешить, да и
просто поблагодарить



     Ваганьково.
     Конечно, ни на каком другом кладбище, Егор и не мог быть похоронен.
     Даже  в  смерти  он не  изменил своей традиции  -  пользовать все самое
лучшее.
     Однако, не сам же он организовал себе место на Ваганьковском кладбище?
     Впрочем,  влиятельных  друзей  у  него всегда было  достаточно.  Кто-то
расстарался, исполняя свой последний долг. Собственно, это было справедливо.
Жизнь складывалась так, что Егору довелось хоронить не  одного своего друга,
и  всякий раз именно он решал  вопрос  о выделении  места  на  Ваганьковском
кладбище.
     Даже идиотская  поговорка  прочно сидела  в его  лексиконе:  "  Мы тебя
похороним на Ваганьково" - отзывался он немедленно на чье - либо жалобное: "
Я этого не переживу" или " Скорее я сдохну, чем... ".
     Теперь на Ваганьково хоронили его.
     - Вы придете? - совладала, наконец, с душившими  ее рыданиями  женщина,
рискующая общаться со мной в той ситуации,  которая сложилась в  их  офисе и
наверняка еще более обострилась в эти дни.
     - Не знаю - честно ответила я
     - Но почему?  Вам некого  бояться и  стесняться нечего Мне  кажется, вы
обязательно должны прийти...
     - Я подумаю. Спасибо вам.
     - Пожалуйста. До свидания - она  положила трубку, по-моему окончательно
разочаровавшись во мне, и сожалея о том, что вообще позвонила.

     Мне было жаль ее доброго ко мне отношения, теперь очевидно утраченного,
но  опущенная  на  рычаг  трубка  избавляла  мне  я  от необходимости что-то
говорить и объяснять ей.
     Однако оставалась еще  Муся, и  от нее нельзя было отгородиться простым
движением руки, опускающей трубку.
     Она ждала объяснений.
     И ожидание ее было настолько напряженным, что лицо  покрыла непривычная
бледность, а  глаза превратились в крохотные поблескивающие гвоздики, каждый
из которых вонзился в меня до самой шляпки.
     Не могу сказать, что  мне  доставляло удовольствие  мучить  Мусю, но  и
пускаться  в подробные объяснения, которых она ожидала так  требовательно, я
была не в состоянии.
     Однако, молчать далее было невозможно.
     - Звонили из офиса Егора
     - Я знаю, она представилась. И - что?
     - Его тело привезли в Москву.
     - Понятно. И что теперь?
     - Ну что теперь? Теперь его будут хоронить
     - Когда?
     - Завтра
     - Уже завтра?
     -  Да.  А чего же ты хочешь? Он и так  уже  больше  трех недель...  - я
замялась  не  в  силах  подобрать  слова,   определяющие  столь   длительное
пребывание тела без погребения.
     - Да, да... Это ужасно.  Правда,  ведь  столько дней уже прошло  с  его
смерти
     - Ну вот, теперь, наконец, похоронят, как полагается.
     - Где?
     - А как ты думаешь?
     - На Ваганьковском?
     - Конечно. Помнишь, он всегда сам приговаривал
     - Да, помню. Жутко даже.
     - Да ничего жуткого, просто дурацкая была поговорка
     - И ты пойдешь?
     - Нет -  отвечая Мусе, одновременно, приняла это решение  для  себя.  И
совершенно  точно знала, что  оно будет  неизменным.  Более того, уже  в эти
минуты, я уверена была, что поступаю правильно и никогда не  пожалею о  том,
что поступила именно так
     - Но почему? - изумление Муси было совершенно искренним и безграничным,
но  вместе  с  тем,  я  отчетливо  различила  в  нем  и  некоторый отголосок
облегчения.  Мне он  были  хорошо  понятен:  в душе  Муся была категорически
против  того, чтобы я появлялась  на похоронах Егора. По ее  разумению,  это
было  непосильным испытанием для  моей  нервной системы.  Однако, остановить
меня, вздумай  я  все  же отправиться  на  похороны, она  бы не  смогла, да,
возможно, что  не  стала бы  и  пытаться. В конце концов, она не имела права
лишить  меня  возможности последний раз взглянуть на  Егора  и  сказать  ему
последнее  "  прости". Это  было  бы  слишком жестоко. Теперь  Муся испытала
огромное облегчение, однако, она  не очень верила в искренность моих слов, и
это  немедленно отразилось на  ее лице. В состоянии сильного волнения, Муся,
как  правило,  прекращала  контролировать  свою  мимику, и  тогда ее  полное
невыразительное обычно  лицо говорило много больше того,  что  заключалось в
словах.
     - Не знаю. Просто я не хочу туда идти. И все.
     -  Что  ж, возможно ты и  права. Если хочешь, пойду  я.  Это никого  не
удивит, мы же были знакомы и...
     - А зачем? - довольно бесцеремонно перебила ее я
     - Ну... Не знаю. Чтобы посмотреть, как там все будет, и вообще...
     - Что вообще?
     - Вообще, я хотела бы проститься с Егором...
     - От нас двоих, ты это хочешь сказать?
     - Ну, в общем, да. Хотя, звучит, наверное, странно.
     -  Да нет. Много происходит странного,  так  что это  вполне нормальное
желание. Иди, конечно, если  хочешь.  В  конце концов, ты  же  действительно
знала его, и вовсе не должна спрашивать у меня разрешения.
     - Нет, но я не хочу делать что-то, что будет неприятно тебе
     -  Да  нет же,  говорю  тебе.  Почему  мне должно быть неприятно?  Иди.
Честное  слово,  я  совершенно  нормально к  этому  отношусь. Это завтра.  В
двенадцать - отпевание, потом - похороны. Потом. наверное, поминки в каком -
ни - будь ресторане из крутых.
     - Ну ладно, мы еще поговорим об этом вечером, а то я уже опаздываю.
     - Счастливо. - желаю я Мусе совершенно искренне и испытываю облегчение,
когда дверь моей квартиры, наконец, закрывается за ней.

     Телефонным звонкам  сегодня,  видно, определено судьбой, играть  в моей
жизни самые фатальные роли.
     Очередная трель настигает меня на кухне, где я вяло пытаюсь завтракать.
     На том конце провода  - снова женский голос, но на  этот раз совершенно
точно, мне незнакомый, молодой и приветливый.
     Барышня называет мое имя и  уточняет, по  прежнему ли  этот  телефонный
номер принадлежит мне.
     Я подтверждаю и то, и другое.
     Тогда  совсем  уже  весело,  словно  оба  эти  обстоятельства очень  ее
обрадовали, невидимая собеседница сообщает:

     -  Вас  беспокоит  компания  " Инфорс". Меня зовут Людмила,  я менеджер
службы  сервиса. Мы  получили  ваше сообщение о  возобновлении  контракта  и
подтверждение о  переводе денег на наш счет, и рады  снова быть вам полезны.
Подключение уже состоялось, и я звоню сообщить вам об этом. Если вы захотите
изменить  какие-то параметры  того договора, который был подписан вами ранее
или реквизиты своего почтового ящика в системе электронной почты, то сделать
это  можно  самостоятельно,  зайдя  с  нашей  главной  страницы  на   сервер
статистики любое время. Если у вас возникнут еще какие - ни будь вопросы, то
их можно адресовать  службе сервиса,  к  нам на сервер  тоже  можно зайти  с
главной страницы - бодрый молодой голос  звучал так, словно  моя собеседница
читала текст  инструкции, лежащий перед ее  глазами или выученный  наизусть,
что, вероятнее всего, так и было.
     Перебить  ее,  чтобы  задать   вопрос  или  вставить  реплику  казалось
невозможным,   так  механически  четко  и  безостановочно  выговаривала  она
положенные слова.
     Я  решила дослушать их до конца, хотя вопросов  у меня возникло великое
множество.
     Собственно, вопрос был один, поскольку все остальное стало мне ясно уже
на  второй фразе,  которую  весело пробубнила  сотрудница службы сервиса  по
имени Людмила.
     " Инфорс"  был крупнейшим  интернетовским провайдером, по крайней мере,
года три  назад, когда Егор,  шагая  в  ногу  со  временем,  увлекся дебрями
всемирной паутины.
     Именно  тогда  все  компьютеры, имеющиеся  в  нашем доме,  включая  мой
персональный,   были   подключены   к  интернету,  мы   обзавелись  десятком
электронных адресов, одни из которых был закреплен лично за мной.
     И погружение в виртуальный мир началось.
     Откровенно  говоря,  поначалу   паутина  затянула  меня  в  свои   сети
достаточно крепко, и я часами просиживала за компьютером, осваивая все новые
и новые пространства и возможности
     Более  всего увлекли меня виртуальные покупки, и совершенно обалдевшая,
с красными как у  кролика глазами, я вскакивала с постели ночью и  мчалась к
компьютеру, что бы во время сделать ставку в интернет  - аукционе и выиграть
в  острой  борьбе  какой-  ни-  будь  антикварный  кувшинчик  у   собирателя
древностей из Санкт - Петербурга.
     Некоторое  время  я  развлекалась,  посещая  интернетовские  "чаты"   -
странички, на которых народ общался друг с другом на прямую, в интернете это
красиво называлось " в режиме on-lain ".
     Штука был на первый взгляд захватывающая.
     Ты  был  невидим,  неслышим  и, следовательно,  мог, представляясь, кем
угодно,  общаться  с  огромным количеством людей, находящихся в самых разных
концах планеты.
     Люди эти, естественно, также как и ты, могли называть себя как угодно и
что угодно про себя рассказывать.
     Особая  прелесть была  в том,  что никто ни  про кого не знал правды  и
никогда не смог бы узнать.
     Поэтому позволить себе можно было все.
     И позволяли.
     Довольно быстро я убедилась,  что добрая половина  "чатов", чему бы они
изначально не посвящались, сводиться к банальному " сексу по интернету", где
каждый пытался реализовать свои сексуальные фантазии, подыскивая подходящего
партнера.
     Наверное,  для людей  имеющих  проблемы с плотскими  забавами,  это был
блестящий и самый оптимальный выход.
     Я  даже прочитала  где-то,  что "чаты", по - русски говоря -  болталки,
остановили   не   одного  маньяка,  удерживая   его  в   паутине  уникальной
возможностью подробно сообщать всему миру о том, что он хотел бы совершить в
действительности,  обнаруживая  при  этом  еще  и  виртуальных  партнеров  -
единомышленников.
     Вероятно, все это было так.
     Но меня пара экспериментов  в части виртуального общения со  слишком уж
навязчивыми  партнерами,  один из которых  в  финале  признался,  что  он  -
женщина,  как-то  не  вдохновили,  напротив.,  вызвали  довольно  брезгливое
чувство и желание немедленно принять ванну.
     Постепенно  мне наскучила  фантасмагория,  где все обманывают всех, и я
стала обходить "чаты" стороной, находя для себя в паутине новые развлечения.
     Что  же  касается  электронной  почты,  то  ей,  в  отличие  от  Егора,
составившего даже некую классификацию своих корреспондентов,  в соответствии
с  которой  каждой  категории  был  известен электронный  адрес,  заведенный
специально для общения с ней, я своим почтовым ящиком пользовалась нечасто.
     В основном  " мылили " ( то есть слали сообщения, e-mail, а по-русски -
" мыло" ) в него партнеры по интернет - шопингу.
     Друзья же мои в ту пору еще не были настолько продвинуты, и предложение
переслать мне  что-  ни- будь  электронной почтой прозвучало  бы  для них  в
лучшем случае малопонятно, в худшем же - просто оскорбительно.
     Однако, все  эти воспоминания не  имели  ни  малейшего отношения ко дню
сегодняшнему.
     Сразу же после того, как мы расстались с Егором, я сообщила провайдеру,
что более не нуждаюсь в его услугах и, само  собой,  с той поры не заплатила
за них ни копейки.
     Очевидно, что  и  Егор не  стал платить за меня в рамках  общего своего
контракта с фирмой. И моя связь с виртуальным миром прекратилась.
     Теперешний звонок  бойкой  представительницы компании, мог быть  только
ошибкой,  о  чем я и собиралась  сообщить  ей,  как только  она  отбарабанит
заученный текст.
     Наконец, это свершилось, голос на том конце провода облегченно вздохнул
и с чувством выполненного долга затих, ожидая ответной реакции
     -  Боюсь, что произошла какая-то ошибка - начала я как можно  любезнее.
Но энергия службы сервиса, похоже, была неисчерпаема
     - Никакой  ошибки.  Я проверила все реквизиты  по прошлому контракту. И
деньги поступили  на счет. Везде указано ваше имя и даже домашний телефон на
случай, если возникнут вопросы  с подключением. Это ведь ваш телефон, не так
ли?
     - Телефон  мой, но я не писала никаких писем и уж  тем более не платила
дене