дело девяносто девятое.
     После короткого пустого приветствия, я деловито начинаю
     - Помнишь,  ты  говорила о каких-то людях:  то ли  экстрасенсах,  то ли
ясновидящих,   ну  словом  тех,  кто  занимается  всякими  пара  нормальными
явлениями и нетрадиционными методиками. Ты еще рассказывала, что таких очень
мало, но, в отличие от массы шарлатанов, они действительно могут помочь.
     - А что у тебя случилось? - осторожно спрашивает Муся. Но в голосе ее я
отчетливо слышу  лукавство, с некоторым даже оттенком тихого  ( как  и все в
Мусе ) внутреннего  торжества: ей доподлинно известно <i>что</i>  у меня случилось.
Но  теперь  она  торжествует  свою маленькую победу. Ибо,  отказавшись от ее
искренней помощи,  я так и не справилась в одиночку со своей бедой, и теперь
ищу избавления у каких-то загадочных  мастеров, в существование  которых еще
совсем  недавно не очень-то верила. По  крайне  мере,  выражала  сомнение  в
истинности  того, о чем полушепотом рассказывала мне Муся. Вот о  чем думает
сейчас Муся, и мысли ее я различаю так же отчетливо, как ее легкое дыхание в
трубке.
     -  Ничего особенного. Но  последнее время мне  часто снится Егор,  и он
какой-то странный... Я бы хотела посоветоваться. А  других  специалистов  по
этим вопросам не существует, насколько мне известно.
     -  Снится? - недоверчиво переспрашивает меня Муся. Впрочем, сомнения ее
обоснованы:  я  тысячу  раз жаловалась  прежде  на то, что Егор  никогда  не
приходит ко мне во сне.
     - Да, теперь снится. И я хочу,  чтобы кто- ни- будь разъяснил мне,  что
это означает?
     -  Ну,  хорошо -  довольно неуверенно соглашается Муся,  -  я попытаюсь
разыскать адрес одной женщины, мне о ней рассказывали наши пациентки, но это
очень серьезно. Надеюсь, ты понимаешь?
     - Да, да, понимаю теперь. А когда ты сможешь все узнать?
     - Постараюсь сегодня. А, помимо  снов, у тебя все  в порядке?  - голосе
Муси  снова  звучит  сомнение.  Я  быстро  анализирую все сказанное  ей:  не
проскочило ли чего лишнего, но быстро  убеждаюсь, что -  нет, ничего такого,
что могло навести Мусю на след  моих нынешних приключений, я не  произнесла.
Впрочем, интуиция у нее всегда  была  развита чрезвычайно  высоко. Поэтому я
отвечаю как можно более спокойно:
     - Абсолютно. Так я позвоню тебе в конце дня или, может, после обеда?
     - Хорошо. Но если информация будет у меня раньше, я сама тебе  позвоню.
Ты ведь будешь дома?
     - Конечно  -  я  произношу  это  быстро и уверенно, чтобы  еще раз дать
понять Мусе: у меня все по - прежнему.

     Впрочем, в этом я вовсе не лгу: идти мне совершенно некуда и потому  я,
конечно же, останусь дома ждать ее звонка и  очередного послания  от Егора с
указанием, когда состоится наше следующее свидание во всемирной паутине.
     Я варю  себе кофе  на  кухне,  наслаждаясь  тишиной, одиночеством  и...
ожиданием.
     Да, наступили  в  моей жизни  такие  удивительные дни,  когда состояние
ожидания внезапно оказалось приятным.
     Природа  этого замечательного явления  мне понятна: с каждым днем я все
более привыкаю  к тому, что все мои ожидания  неизбежно сбываются,  причем в
точно назначенное время.
     За кофе  меня занимает  одна лишь, незначительная, по  существу, мысль:
кто первым свяжется со мной сегодня: Егор или Муся?
     Первым оказывается Егор.
     Я еще допиваю  вторую чашку кофе, когда раздается  телефонный звонок. "
Муся" - почти уверена я, поднимая трубку, но в ней звучит незнакомый молодой
голос.
     -  Служба "Alarm servis  "  городской телефонной сети, сорок  восьмая -
механически  представляется собеседница -  вы просили  сделать  звонок в  11
часов 13 минут за две минуты до 11. 15.
     - Спасибо  -  почти радостно благодарю я сорок  восьмую,  хотя  до  сей
минуты  понятия не  имела  о службе побудки  в системе  городской телефонной
сети, и уж конечно не  делала никаких  распоряжений относительно 11 часов 13
минут.
     Но теперь,  в отличие от  первых  двух вариантов,  мне моментально  все
становится ясно.
     То ли  Егор, на  сей  раз, оказался не очень  изобретательным, то ли  я
начала привыкать  к его  зашифрованным  посланиям,  но компьютер, вне всяких
сомнений, следовало включить ровно в 11. 15.
     В моем распоряжении оставалась только одна минута.




     На этот раз  ждать пришлось ему,  по  крайней мере, табло сообщило мне,
что в чате уже находится один посетитель.
     И зовут его Гор.
     -  Привет! - сразу же отреагировал он на мое появление, и  по тому, как
нервно побежали буквы по синей мерцающей поверхности монитора, я поняла, что
он чем-то взвинчен.  Не раздосадован,  и  не взволнован,  а именно взвинчен.
Было у Егора такое состояние, и,  как правило, он впадал в  него перед лицом
опасности.
     - Привет. Ты чем-то встревожен?
     - А ты не знаешь, чем?
     - Сном?
     - Вот именно.
     - Но почему?
     - А понравиться ли  тебе,  если ты  начнешь разговаривать  во  сне, а я
получу возможность слушать и даже беседовать с тобой. При этом, подчеркиваю,
ты совершенно не отдаешь отчета в своих словах и не помнишь их потом?
     - Значит, когда ты снишься мне, с тобой происходит нечто подобное
     - В точности. Со мной происходит  в  точности то, что я только что тебе
описал.
     - И ты не помнишь, о чем мы с тобой говорили?
     - Нет. И это мне не нравиться.
     - Но откуда же тогда ты знаешь про сон?
     - Ну... Это как  бывает в реальной  жизни.  Просыпаешься,  помнишь, что
что-то  снилось,   даже   отдельные  отрывки  сна   помнишь,  но  содержание
улетучилось. Так  и со  мной. Помню, что общались с тобой, и  как-то странно
общались. Но - где, о чем - ничего не помню.
     - Успокойся. Никаких своих страшных тайн ты мне не поведал.
     - Но что я все же говорил? Расскажи подробно.
     - Зачем? Говорю же: ничего необычного ты мне не сказал.
     -  Послушай, если  я  прошу, значит мне это важно. Никогда не отказывай
мне, если я прошу, я ведь делаю это  не так часто, не правда ли? - это снова
был  прежний Егор. Слово в  слово, интонация в интонацию, хотя,  разумеется,
интонаций  я  не  могла слышать, но я  отлично ощущала их  в нервном  пульсе
подрагивающих строк.
     -  Хорошо. Ты говорил, что мне  угрожает какая-то  опасность,  но ты не
можешь меня от нее оградить, и даже предупредить не можешь
     - Какая опасность?
     - Этого ты тоже не мог сказать
     - Почему?
     - Не знаю. Не мог - и все, и очень страдал из-за этого
     - И это - все?
     - Почти.
     - Я сказал: мне нужно все, до мельчайших подробностей.
     - Ты говорил о  том,  что виноват передо мной, но  не просишь прощения,
потому что сам себя никогда не простишь.
     - Допустим, это, на самом деле, так. Ну, и дальше?
     - Дальше, ты сказал,  что пытался хоть как-то  искупить  свою  вину, но
обрек меня не большие страдания.
     - Ну!!!
     - И все. Еще просил меня  подумать и самой понять: что  к чему, потому,
что сам не можешь мне ничего объяснить. Это все.
     - А где мы виделись с тобой, я помню что-то очень странное...
     - Да не такое уж странное: на той трассе
     - На какой?
     - На той самой, как я поняла
     - Вот  оно  что... Поэтому мне было так неуютно. Мы говорили о том, как
это все случилось?
     - Нет. Ты не рассказывал, а я не смела спросить.
     - Тогда откуда ты знаешь, что это та самая трасса?
     - Не знаю. Я ничего доподлинно не знаю, но почему-то у меня была  такая
уверенность
     - А как она выглядит?
     - Трасса как  трасса.  Сложная.  Вроде бы, на "пике  Дьяволицы". Крутой
поворот, и сразу - резко вниз. Вот там ты и сидел, рядом с трассой, сразу за
поворотом. - наступает долгая - долгая пауза.  Я уже жалею, что так подробно
описала  Егору  это  проклятое место.  Возможно,  теперь  он  переживает все
сызнова.
     - Да -  откликается он, наконец. - То самое место. Ты  права.... Но вот
что.  Послушай  меня  внимательно.  И  не  просто  послушай,  а  обещай, что
выполнишь  все,  что я сейчас  тебе скажу.  Мне  очень неприятно. Нет,  если
честно, мне очень больно, когда  все это  происходит. Когда я теряю контроль
над собой, в беспамятстве являюсь тебе, о чем-то умоляю... Понимаешь?
     - Думаю, что понимаю. Но поверь, ты вовсе не был жалок
     - Допускаю. В этот раз. Неизвестно, что  будет в другой. И вообще, я не
желаю, чтобы ты общалась со мной, когда я не в себе Это понятно?
     - Понятно.  Но как я могу этого избежать? Не забывай: я ведь тоже в это
время сплю.
     -  Да. Ты  спишь. Но есть такие таблетки,  которые делают сон настолько
глубоким, что человек перестает видеть сны. Я точно знаю, что  есть. Достань
их. И пей перед сном. Я больше не хочу этих встреч во сне. Ты поняла меня?
     - Да
     - Ты сделаешь это?
     - Попытаюсь
     - Спасибо. Когда -  ни - будь  я расскажу  тебе все  сам, но сейчас  не
надо.
     - Чего не надо?
     -  Не надо тебе знать  больше того, чем  я  тебе рассказываю.  Потом ты
поймешь, почему. А пока просто поверь мне. Ладно?
     -  Ладно. Но  раз уж так случилось, что я все же выслушала тебя  против
твоей воли, может, все-таки, объяснишь мне, что ты имел в виду?
     - Что именно тебя интересует?
     - Каким образом  ты хотел искупить свою  вину передо мной и  почему  от
этого мне станет только хуже?
     - Каким образом... Каким образом... А каким бы ты хотела? Ну, вот скажи
честно,  что  я  должен  был  сделать,  по  твоему разумению, чтобы  ты меня
простила?
     - Очень просто: вернуться ко мне
     - Вот, и я так думал
     - И что же?
     - И оказалась полная чепуха!
     - Почему?!!!
     -  Потому что, я вернуться к тебе, как ты понимаешь, сейчас уже не могу
никак, и значит...
     - Что значит?
     - Ничего не значит! Бред и безумие, вот что это значит!
     - Помнишь, ты всегда требовал от меня: сказала "а" - говори "б"
     - Помню
     - Так говори: "б"
     - Не хочу
     - Я все равно знаю, что за ним стоит!
     - И что же?
     - Если  ты не можешь вернуться ко мне, то  для того, чтобы мы оказались
вместе, я должна придти к тебе сама
     - Откуда ты это взяла?
     - Я же рассказывала тебе: картинка в журнале, женщина в церкви, могилы,
кресты. Ты не стал слушать... И только во сне умолял меня подумать над этим.
     - Над этим.... Потому и прошу тебя: не слушай то, что я говорю во сне
     - Но я уже услышала, и подумала, и все  поняла. Ты ведь это имел в иду,
когда говорил, что хотел искупить вину, но  снова обрек  меня на  страдание?
Ведь это?
     - Я не буду тебе отвечать
     - Пожалуйста,  можешь не отвечать. Но теперь я знаю точно, что это так.
Только вот  страдание - в чем  оно?  Это смерть?  Но  ведь можно умереть, не
страдая? Разве нет?
     - Я сказал: не хочу обсуждать эту тему.
     - Но ответь хотя бы на один вопрос
     - Какой?
     - Мы точно окажемся вместе, если я... в общем, покину этот мир?
     -  Конечно!  То есть...  не знаю И, вообще, не смей  задавать мне такие
вопросы!  Я  не хочу,  я  не  буду  подталкивать тебя  к этому... Это  бред,
глупость, наивные мечты дурака, который...
     - Который, что?
     -  Все.  Хватит на  сегодня.  Я не могу больше.  Ухожу... Что же  ты не
спрашиваешь, приду ли я еще?
     - Придешь?
     - Приду. Ты теперь точно знаешь, потому и не спрашиваешь. Приду, потому
что не могу без тебя долго обходиться. Я теперь вечно при тебе.
     - Но душа не может вечно находиться здесь, подле меня
     - Не может, вернее не должна, но будет, не сомневайся...
     - Но ведь ей это тяжело
     -  Тяжело?  Ей это  невыносимо.... Но  кто же виноват?! Только я. Я так
решил, я так хотел. Так и вышло.
     - Но ведь все может измениться?
     -  Все. Не провоцируй меня, я дважды на одни грабли не наступаю.  Ушел.
До скорого....

     Я остаюсь одна в чате.
     На самом  же деле, это  совсем  не так,  потому, что  со мной  остается
теперь ночная тайна Егора.
     Теперь это вовсе не тайна.
     Я разгадала ее всю,  до  донышка, несмотря на то, что  виртуальный Егор
противился этому изо всех сил
     " Так ли уж противился?  - вдруг спрашивает меня кто-то ироничный,  и в
глубине души я вынуждена согласиться с ним - Нет, не так. Скорее, делал вид,
что противится. А сам... "
     Но эту мысль я гоню.
     Пусть так.
     Пусть  Егор  стыдливо,  скрываясь  и  лукавя,  сам  подталкивал меня  в
разгадке своей ночной тайны, но разве он не имел на это права?
     Может, нет у него более сил терпеть эту муку неприкаянности?
     Нет, как бы там ни было, не мне судить его.
     Мне предстоит задача куда более сложная.
     Спасти его, сделав шаг ему навстречу.
     Или отречься, обрекая  себя  на тоску и одиночество  в  реальной земной
жизни.



     Телефон звонит снова.
     Громко и  настойчиво,  словно ему известно,  что я глубоко  погружена в
собственные мысли, и не сразу реагирую на его мелодичный призыв.
     На этот раз, звонит, действительно, Муся.
     Время  еще  не доползло до обеденного,  а она  уже  раздобыла для  меня
координаты  некой  совершенно  замечательной  ясновидящей,  из тех,  которые
"настоящие", ничего общего не  имеют с  шарлатанами,  никогда не рекламируют
себя, и часто  не  просят никакой платы за свою работу.  Муся верна себе,  и
если уж берется за дело, то делает его основательно и до конца.
     И теперь, она не просто отыскала координаты современной Кассандры, но и
сумела договориться с той обо мне.
     Потому что Кассандра людей  " с улицы  " вообще не принимает, а  люди с
рекомендациями  всего  лишь занимают очередное  место в списке страждущих ее
помощи.
     И список тот растянулся на многие дни.
     Так что если я и могла рассчитывать на аудиенцию, то не ранее чем через
две-три недели.
     - Но тебе  же надо проконсультироваться немедленно.? Потому что, потом,
ты просто передумаешь идти, или уже  отпадет  необходимость: вдруг  он снова
перестанет тебе сниться? -  Резонно рассуждает Муся. Лед в ее голосе заметно
подтаял, и  то обстоятельство,  что  я все  же обратилась к ней за  помощью,
похоже,  значительно  ослабило степень  ее обиды. Теперь она готова  была  и
далее  служить мне  добрым  ангелом  и  прилежной  сиделкой,  стоило  только
намекнуть на то, что  я  снова этого желаю. Но я не намекаю. Однако, обижать
Мусю мне не хочется, поэтому я легко соглашаюсь с ее доводами.
     -  Все может быть. И  ты  права. Уже завтра я  могу  передумать.  Ты же
знаешь, как я ко всему  этому отношусь. Хотя сейчас понимаю: в  другом месте
мои сомнения вряд ли разрешат
     - Конечно, не разрешат. Слава Богу, что теперь ты это понимаешь.
     - Но как тебе удалось ее уговорить?
     -  Пациентка.  - Коротко отвечает  Муся. И  этим  все  сказано.  Что ж,
провидицы  не перестают от этого быть  женщинами, им тоже хочется  выглядеть
моложе.

     Выясняется,  что Кассандра,  которую на самом  деле зовут  Дарьей, ждет
меня уже через  час в Сокольниках, и значит  времени на сборы, а  главное! -
долгую беседу с Мусей у меня уже нет.
     Впрочем. Муся и сама понимает это, и прощается  коротко,  позволяя себе
лишь одну просьбу: позвонить ей после возвращения.
     Возможно,  в дальнейшем,  после  этого звонка,  она  и рассчитывает  на
большее, но я обещаю ей только это - звонок после визита к Кассандре
     Но, сразу же, дабы избавить ее от волнений.



     Кассандра встречает меня на пороге своей квартиры.
     Обычной  квартиры  в  обычном  старом  московском  доме,  из  тех,  что
сохранились  еще  кое -  где  в  тихих  двориках,  отгороженных  от  ревущих
магистралей изгородью более современных зданий.
     Они, как  правило, невысоки  - этажа в два или  три,  сильно обшарпаны,
потому что никто не собирается их ремонтировать.
     Напротив, все только и ждут, когда же, наконец, дом пойдет под снос. Во
дворе  большого дома освободится свободное  место,  а  жильцы  получат новые
квартиры.
     Квартир в таких домах, как правило, совсем мало  - пять или шесть, и те
представляют  собой всего  лишь огрызки  некогда  приличных парадных  зал  и
гостиных,  жилых   комнат,  просторных  коридоров,   узких  черных  лестниц,
крохотных лакейских и комнат  прислуги когда-то добротного московского дома,
принадлежавшего достойной семье.
     Потом,  когда задули ледяные революционные  ветры, и прошелся по стране
смерч экспорприаций, хозяев дома вышвырнули  за порог, а милый  уютный  дом,
изуродовали, раскромсали,  на крохотные норки- огрызки, в которые заселялись
новые хозяева жизни, вернее те, кто таковыми был формально объявлен.
     Теперь в этих домах доживали свой век, как привило, очень пожилые люди.
     Чудом  выжившие  потомки   бывших  хозяев,  которым  иногда  от  щедрот
оставляли  для  проживания одну  комнатенку.  Другие  бедолаги,  не  смевшие
рассчитывать  на  лучшее  жилье:  отбывшие  свое   заключенные,  иногородние
рабочие,   рабским  трудом  заслужившие  право  на   вожделенную  московскую
прописку, и еще Бог весть кто.
     Но Кассандра,  как упрямо называю я про себя эту женщину, вовсе не была
похожа на иногороднюю рабочую или отбывшую свой срок преступницу.
     Скорее, она из тех, настоящих, владельцев дома.
     Уж очень видна порода.
     И вся она какая-то хрупкая: от тонкой лебединой шеи, до узких ладоней с
ломкими длинными пальцами.
     Про таких вот, сдается мне, чуть гнусавя, пел когда-то грустный клоун -
Вертинский: " Вы ангорская кошечка, статуэтка японская, вы капризная девочка
с синевой  у  очей, вы такая  вся  хрупкая,  как  игрушка саксонская.... " И
что-то там еще подобное: надрывно и щемяще.
     Я  плохо  представляю  себе,  как  выглядят,  на  самом  деле, японские
статуэтки и саксонские  игрушки, но мне отчего-то кажется, что  именно так и
выглядят, как эта Кассандра по имени Дарья.
     -  Проходите!  - говорит мне  она  тихо, и  голос ее мелодичен и  полон
расслабляющего тепла. - Мне звонила Машенька.
     - Машенька? - я совершенно  забыла, что Мусю на самом деле зовут Мария,
а  уж назвать ее Машенькой мне бы  никогда  не пришло  в голову. Потому, что
Машенька  в  моем  понимании  -  это,  либо  девочка  из  когорты  сказочных
персонажей, либо милая юная девушка с золотистой косой до пояса. Именно так.
Но Кассандра думает иначе.
     - Я зову ее Машенькой, потому что Муся - имя для пожилой родственницы -
приживалки, годной  только для того, чтобы ходить  за больными и  мыть после
гостей посуду.
     - А Муся всегда занимается  только этим - думаю я, следуя за женщиной -
статуэткой  по широкому  коридору, стены которого сплошь заставлены книжными
полками. Полки чередуются с  какими-то неразличимыми в полумраке картинами в
тяжелых  и вроде бы золоченых рамах.  И еще  думаю,  что  тремя словами  она
удивительно  точно определила амплуа  Муси,  но она неожиданно прерывает мои
мысли
     -  Потому вы  все  и  привыкли  использовать  ее  лишь  как  сиделку  и
домработницу. Имя многое определяет в судьбе человека, вот приклеилось в ней
это - Муся, и никто за ним уже не видит в ней ничего большего.
     - Возможно - быстро соглашаюсь я, и опасливо думаю про себя: " В мыслях
надо  быть осторожней. Вдруг она и на самом деле умеет их читать"  Хотя  для
того,  чтобы  сейчас  определить  ход  моих  мыслей  по  поводу  Муси-  Маши
достаточно простой проницательности и логики.
     - Походите.  - Приглашает  меня  Кассандра,  открывая  дверь  одной  из
комнат.  - И не  удивляйтесь -  Замечание более чем уместное, потому что  из
атмосферы  старой,  а   судя  по  коридору,  даже  древней,  дореволюционной
квартиры, я попадаю в  холодный  сверкающий  мир хромированной стали,  белой
кожи и матового  стекла.  Мир самого что  ни на есть победившего  авангарда.
Предо мной - словно экспозиция на выставке модного интерьера. - Предки мои в
этом доме жили еще до революции  - продолжает объяснять Кассандра, - и после
нее - тоже, однако вместо  всего дома  занимали  только  три комнаты, как-то
отгороженные в отдельную  квартиру. Им еще повезло. Это потому, что дед  был
профессор медицины, психиатр и пользовал некоторых номенклатурных  товарищей
и  их  родню.  А  когда  настали  другие  времена,  и  родителям  предложили
переселиться  в новую, по тем временам вполне приличную квартиру,  бабушка -
она тогда была еще  жива встала насмерть: "уезжайте с Богом хоть к черту  на
кулички (  она дерзкая была: могла  и такое завернуть ), а  я здесь  умирать
буду!  " И  все  остались.  А потом привыкли, и  уж  когда  бабушка  умерла,
родители  никуда переезжать не  захотели.  Потом, наверное, и  я  не пожелаю
сдвинуться с  места. Ну  а пока  в  этом  тереме царя  Гороха,  единственную
дерзость я себе все же позволила: вот, комнату свою оформила по собственному
вкусу. Так и живем. Здесь  XXI век, а  за стеной - Х1Х или того раньше. Но я
вас заболтала. Располагайтесь!

     Расположиться в  этом  царстве  двадцать  первого  века было не  так-то
просто.
     Диваны  ослепляли кипенной белизной,  садиться на них было как-то  даже
неловко,  а тонкие хромированные  ножки,  удерживающие  на  себе  причудливо
изогнутые массивы, не внушали доверия. От этого  к неловкости добавлялся еще
и страх.
     Такими  же   белоснежно   -  хрупкими   казались  и  кресла,   небрежно
расставленные по большой почти пустой комнате.
     Остальное  убранство  ее  составляли  полки из  голубоватого,  матового
стекла,  как  гирлянды  нанизанные  на  тонкие стальные  нити,  свисающие  с
потолка.
     Конструкция тоже казалась  шаткой, и  удивительно  было, как удерживает
она  на себе изрядное  количество книг, какую-то электронную технику - то ли
музыкальный  центр,  то  ли  что-то  еще  более  хитрое  и  крутое, но  тоже
поблескивающее матовым серебром корпуса.
     Еще замечаю я в этой белой комнате стол.
     Очевидно  за  ним  работает  хозяйка,  поскольку  на  столе  -  раскрыт
портативный  компьютер,  разбросаны   дискеты,   бумаги  и  несколько  ярких
маркеров.
     Но и стол, как все здесь, не очень похож на себя.
     В том смысле, что очень мало напоминает обычный письменный стол.
     Следуя  традиции этого авангардного  мира, стол тоже сделан  из стекла,
слегка  голубоватого,  как и  полки  на  стене, а  основанием ему служат три
скрещенные толстые стеклянные трубки, тоже, разумеется, голубого прозрачного
стекла.
     Хозяйское  кресло с  одной  стороны  стола -  белое  кожаное с  высокой
спинкой, вращается хромированной ножке, а  гостю,  если он надумает сесть  к
столу, предлагается почти такое же, но несколько пониже.
     Последняя деталь интерьера этой комнаты - телевизор, но корпус  и ножки
его тоже выполнены из серебристого металла.
     Тем не менее, обитель Кассандры мне нравится.
     И бегло  оглядывая ее, я даже  вздыхаю  с некоторым облегчением, потому
что в душе ожидала и боялась  попасть в какую  - ни  - будь мрачную пещерку,
увешанную пучками  ядовитых трав, засушенными змеями и  крокодилами, или, на
крайний случай, мерзкими масками каких-то людоедских племен и фрагментами их
же накальной живописи.
     У Кассандры, на абсолютно белых стенах, кроме полок- гирлянд висит  еще
пара картин  - в сине-голубых  холодных тонах, изображение на  них  простому
смертному понять невозможно, но  графический хаос, тем не менее, притягивает
взор и требует внимания.
     Еще одна картина ярким пятном пламенеющая на белой стене, тянет  взгляд
к себе.
     Возможно,  она несколько диссонирует с  общим  стилем и цветовой гаммой
комнаты, но, неискушенной в живописи, мне полотно  это  кажется  удивительно
сильным.
     На  холсте сочными и даже несколько мрачными красками изображен крест с
распятым на нем Создателем.
     Но вид распятия необычен.
     Кажется, что художник писал его, паря в высоте строго над крестом, и от
того, на полотне запечатлена только низко опушенная голова с буйно вьющимися
темными волосами, закрывающими лицо.
     Далее изображение, стекается в одну точку, к  основанию креста, которое
едва касается не тверди земной, а водной поверхности.
     И кажется, что водоем этот не имеет дна, так темны его воды.
     А крест, одновременно напоминает меч, чудным каким-то образом вонзенный
острием в волны.
     Странная эта картина влечет меня к себе.
     И я  даже  несколько  сожалею, что нет  у  меня времени  рассмотреть ее
лучше,  и  попытаться  понять,  что  же водило  кистью  художника:  Господне
откровение или дьявольский мираж.

     - Садитесь лучше в кресло  -  видя мое замешательство,  приходит мне на
помощь Кссандра
     -  Спасибо -  я сажусь очень  осторожно,  готовая  ко всему, но  зыбкое
сооружение оказывается довольно  удобным, позволяющим разместиться комфортно
и даже расслабиться. Сама Кассандра  легко подкатив ко мне другое,  такое же
кресло усаживается в нем строго напротив меня и довольно близко.

     Теперь я могу рассмотреть ее как следует.
     В   ярком  холодном  свете   белой   комнаты  первое  мое   впечатление
усиливается.
     Передо мною женщина, которой, по  всему, полагалось  бы родиться, как в
раз в  том  веке, что господствует  за  стенами ее  устремленной  в  будущее
комнаты.
     Ей  бы  сейчас  не   сидеть  напротив  меня  в  белом  кресле  странной
конструкции,  а смотреть  из золоченой  рамы  портрета,  подернутого  тонкой
паутинкой трещинок, как дымкой времени.
     А  вместо  узких  черных  джинсов  от "  Версаче"  и черного же тонкого
свитера, хрупкую фигурку ее должны овивать " упругие шелка" воспетые поэтом,
уже  тогда, на  заре минувшего ныне  века, тосковавшего по перьям  на шляпах
незнакомок.
     Ему, надо  полагать, было  ведомо: скоро незнакомки облачатся  в  узкие
джинсы и простенькие свитерочки.
     И  вместо  шляп,  из  - под  которых  тугими спиралями  спадали локоны,
обрамлявшие  чудные лица,  явлены будут  миру,  в  котором, не осталось  уже
настоящих поэтов, небрежно заколотые на затылки "хвостики".
     А  тонкие запястья  Кассандры,  единственным украшением  которых служат
модные нынче маленькие часы от " Гуччи" в  стальном корпусе и на стальном же
браслете! Разве не для них творили лучшие ювелиры Фаберже?
     Нет, определенно, если она не  призрак, сошедший с  полотен  старинного
дома, то уж наверняка точная копия одной из своих прабабушек.
     Она,  между  тем, тоже разглядывает  меня, и  дорого  бы я дала теперь,
чтобы постичь ее мысли.
     - Ну что ж - начинает она между тем своим глубоким и  довольно низкими,
но замечательно мелодичным голосом - Машенька сказала мне о  вас, только то,
что вы для ее очень близкий, родной человек. И что  у вас возникли  какие-то
проблемы,  понять  природу которых  вы  не можете. Вот  и все,  что  я знаю.
Однако, вы пришли ко мне, и, стало быть, вы согласны принять мою помощь? Так
ли я понимаю это?
     - Да.
     - В таком случае, вы должны будете  рассказать мне,  что беспокоит вас,
хотя бы в самых общих чертах. Вы согласны, что просьба моя уместна?
     - Да, конечно
     - Скажите мне,  вам  будет легче начать говорить самой или  вы  хотите,
чтобы я задавала  вам  вопросы?  Подумайте. В  этом нет никакой разницы  для
меня, но вы не должны испытывать неловкости или дискомфорта.
     - Я думаю, что смогу говорить сама. По крайней мере, сначала.
     -  Тогда,  пожалуйста, расслабьтесь, постарайтесь  принять  ту  позу, в
которой  вам  будет наиболее удобно. Вы можете пересесть на  диван, или даже
прилечь.
     - Нет, мне вполне удобно здесь.
     - Отлично. Тогда, вы можете начинать, и прошу вас, не задумывайтесь над
тем, как построены ваши фразы,  последовательны ли они, удачно ли  подобраны
слова. Вы можете говорить и о том, что вдруг возникает  у вас в голове, даже
если эта мысль, покажется вам, не имеющей отношения к тому, о чем  вы хотите
мне рассказать. Не отвлекайтесь на то, чтобы попускать ее или анализировать,
говорите,  это тоже может оказаться важным для меня. Случайных мыслей  у нас
практически не бывает  - Голос Кассандры  необычен сам по себе, но сейчас он
звучит еще чуднее. Слова льются медленно, плавно, неразрывно, она  не делает
между ними ни малейшей паузы, словно плетет невидимое  искусное  кружево. Но
речь ее не монотонна, начало фразы звучит несколько выше и чуть быстрее, чем
ее конец, к концу она заметно снижает темп, и ощутимо понижает голос - фраза
закончена, но тут же плавно вытекает новая только чуть быстрее и  чуть выше,
чтобы завершится также.  Странная  эта манера сначала смущает меня, но очень
быстро я  привыкаю к ней, а  Кассандра все говорит  и  говорит, словно не от
меня только что просила она рассказа о моих проблемах. Полностью поглощенная
плавным течением ее речи, я пропускаю момент,  когда она умудряется каким-то
образом включить  свой  серебристый телевизор,  но  его экран вдруг начинает
светиться. Однако вместо обычных телевизионных кадров на бледно голубом фоне
экране  появляется  совсем  другая картинка. Неширокая  полоска  насыщенного
голубого цвета,  неспешно закручивается в воронку. Процесс  этот бесконечен.
Полоска все тянется и тянется откуда-то из-за границы мерцающего экрана, как
змея, сворачивается в кольца, которые, сокращаясь, виток, за витком, убегают
вглубь, сливаясь  в единую точку. Постепенно  мне начинает казаться, что это
вовсе  и не точка, а крохотная, и не  черная, как принято говорить обычно, а
темно - темно  синяя дыра, в которой исчезают километры голубой  ленты. Меня
вдруг очень занимает вопрос, куда ведет этот ход, величиной менее иголочного
ушка,  и я почти уверена, что именно он - то и есть, окно  между  этим и тем
мирами,  которое  изредка  кто-то  забывает  закрыть,  а  кто-то  отставляет
открытым специально.



     Время окончательно перестает существовать для меня.
     Справедливости ради, следует  все же отметить, что оно и ранее пыталось
ускользать    из    сферы    моего   внимания,   и   выбрасывало   некоторые
противоестественные  фокусы: то, замедляя свой ход вопреки всем материальным
законам, то, напротив,  припуская галопом  как  самая горячая и необузданная
лошадка.
     Порой  мне  даже казалось,  что  это не  оно, а я  против элементарного
человеческого порядка выпадаю из мерного, невозмутимого течения вечности.
     Но все это было ничто.
     Цветочки и легкие розыгрыши, по сравнению с тем, что испытываю я, когда
вдруг  снова начинаю  осознавать  себя  посетительницей странной  женщины  -
Кассандры,  рожденной явно по  ошибке,  лет  на  сто  позже  положенного  ей
времени.
     "Она, наверное, потому с  таким упорством создает вокруг себя атмосферу
не  только  настоящего, но и будущего при  помощи  своих супер - авангардных
штучек, чтобы никто  не заподозрил подвоха" - внезапно приходит первая мысль
в мою совершенно пустую голову.
     И  неожиданной мысли  этой,  надо  полагать, там  теперь очень одиноко,
потому что более ничего в моей голове нет.
     Однако   память  цела,  от   нее   отщипнули   только  одни   фрагмент,
запечатлевший нечто, что происходило  со  мной,  после  того  как  на экране
телевизора начала плавно струиться гибкая голубая лента, плавно закручиваясь
в спираль.
     Но  сколько  времени длилось  это  завораживающее  вращение - час, два,
сутки?...
     За окном белой комнаты - прозрачные сумерки.
     Но не понять: то ли ранний вечер опускается на землю, то  ли занимается
поздний еще рассвет?
     И  вообще  - сколько  раз  сгущались  сумерки за этим окном, пока  меня
удерживало в своих объятиях уютное белое кресло?
     Кассандра, по - прежнему, сидит напротив меня.
     Сжатые   кулачки  точеных  рук   подпирают  узкий   красиво  очерченный
подбородок.
     Глаза широко раскрыты.
     И только теперь,  хотя в белой комнате  царит  полумрак,  замечаю я  их
неземную темную синь холодных лесных омутов.
     Уставлены они прямо на меня.
     Экран телевизора мертв.
     Похоже, что и Кассандра, вместе со мной выпадала из времени, потому что
теперь, глаза ее  не замечают меня, и она не сразу понимает, что я  очнулась
окончательно.
     Потом, в распахнутых ее глазах - омутах что-то  меняется,  они,  словно
теряют свою яркость, и я, как и в начале знакомства, вижу перед собой вполне
обычные синие глаза, цвет которых в полумраке уже не очень - то и различим.
     Зато в них появляется выражение осмысленности. Она снова видит  меня, и
спешит первой начать разговор.
     - Как вы себя чувствуете?
     - Как? - ее вопрос застает меня врасплох, потому что я не чувствую себя
никак. У меня ничего  не  болит. Не кружится голова, к тому же в ней,  как я
уже  говорила, очень мало мыслей и все они какие-то случайные.  Я  ничего не
хочу,  мне  даже  не хочется встать  и размять  тело. Я  не ощущаю  никакого
дискомфорта,  но  и  приятных  ощущений,  я  тоже  не испытываю.  Продолжать
перечень того, что  со  мной  " не происходит"  можно еще очень  долго, но я
ограничиваюсь коротким:
     - Нормально.
     - Слава Богу!  Честно говоря, я повела себя непростительно,  безоглядно
устремившись за вами, и сама утратила чувство реальности.
     -  Но разве  гипнотизер, не выводит  своего  пациента из гипнотического
состояния?
     - Гипнотизер? Не знаю точно, но  по- моему,  вы правы, - выводит. А вам
показалось, что я гипнотизировала вас?
     - Да. Но это ведь известный прием: метроном или спираль, или еще что-то
ритмичное, отвлекающее внимание.
     -  Не  внимание,  а сознание, если уж быть  точным. В  этой части  да -
приемы довольно однообразны,  хотя  есть и более  жесткие  способы.  Но  вот
дальнейшее... вы я вижу, неплохо осведомлены в этих вопросах. Тогда скажите,
с какой же целью я гипнотизировала вас?
     - Чтобы проникнуть в подсознание.
     - И там...?
     -  Выяснить  скрытые  от моего сознания  причины происходящих  со  мной
странностей.
     -  То  есть вы уверены, что странности, происходящие с вами, всего лишь
картинки, хранящиеся  в вашем подсознании и вырывающиеся наружу, потому, что
сознание по какой - то причине перестает выполнять свои функции?
     - Откровенно говоря: не знаю. Но все то, чему учили меня,  и что сама я
где-то читала и слышала из этой области, не позволяет мне думать иначе.
     - Но, тем не менее, вы - то  как раз пытаетесь думать иначе? В обратном
случае, вы бы обратились к какому- ни- будь модному психоаналитику...
     - Ну, уж нет!
     - Что так-то?
     - Был печальный опыт несбывшихся надежд
     - Понятно. Но специалисты бывают разные. Может, вам  просто "повезло" -
нарвались на шарлатана или недоучку.
     - Возможно. Но теперь не пойду и к светилу.
     - И все же, простите  за нескромность, ко мне вы пришли, только потому,
что у  вас устойчивое неприятие  психологов,  или  потому,  что традиционное
трактовка:  сознание  -  сейф, подсознание - замок и сторож  одновременно, и
если  что " не так", то это сейф прохудился? Или же вы ищите иных объяснений
тому, что " не так"
     - Ищу, это  вы очень правильно заметили. Всего лишь  - ищу, но не очень
верю в результаты поиска, и не очень представляю себе, что же именно пытаюсь
найти?
     -  И  этого уже немало. Так вот  вам откровенность за откровенность: до
определенного момента вы были правы. И про сознание, которое сторожит. И про
подсознание,  которое сундук  о  семи замках. И  чтобы замки отпереть,  надо
сторожа убаюкать - это тоже верно. Но в этой точке наши с вами представления
о  дальнейшем  диаметрально   расходятся.  Потому   что   вы   представляете
подсознание  - хранилищем,  в которое  выпихивают все то, что поскорее нужно
забыть или  просто незачем помнить. А  я вижу его как живую, самостоятельную
субстанцию, назовите ее душой или нематериальной энергией, или как вам будет
угодно,  которая  может  вести   совершенно   самостоятельную   жизнь,   вне
зависимости от нашего тела и вне его самого. Другое дело, что природой, пока
мы живы, оба они:  и  тело, и душа связаны почти неразрывно,  дабы  стройная
система мироздания не обратилась в хаос. Потому душа и томиться в плену. Тут
есть некоторое почти неразрешимое противоречие. Ибо  тело подчинено велениям
духа, но  и  дух, не  может действовать самостоятельно, не пользуя  при этом
возможности тела. Однако я сказала - почти - и оно содержит в себе несколько
исключений  из  этого,  в общем-то,  незыблемого  правила.  Существует всего
несколько ситуаций, когда душа обретает самостоятельность. И первая из них -
это  физическая  смерть  тела.   Этот   вариант,   самым   жестким   образом
регламентирует  действие  души.   Та  должна  немедленно  покинуть  тело,  и
отправится по  маршруту,  который разные религиозные  или  около религиозные
идеологии  определяют  по  -  разному.  Однако,  все  настаивают  на  одном:
стремительном отчуждением души от поверженного тела.  Однако и здесь душа не
всегда следует догме. И с древних времен нам известны истории о неприкаянных
душах, не  желающих покидать подлунный мир. Причины разные, но в  основе  их
всегда  сильнейшая  эмоция,  которую  переживает  душа  в момент  физической
кончины   тела  Не   важно,  как  окрашена  эта   эмоция:  отрицательно  или
положительно, чаще,  увы!  - первое, но она дает  душе  такой энергетический
заряд, что та  оказывается в состоянии либо по -  прежнему управлять мертвым
телом -  и мы слышим ужасные истории  о восставших покойниках, приведениях и
тому  подобное, либо душа не может более управлять плотью, но остается среди
смертных и пытается каким-то образом дать им о себе знать.
     - Вторая  ситуация -  это не  смерть,  но  беспомощное состояние  тела.
Наркоз, наркотическое, а иногда и алкогольное опьянение,  травма, вследствие
которой  человек  теряет  сознание, даже  - сон. Душа,  словно  караулит эти
счастливые для себя минуты,  и  вырывается на свободу. Куда спешит она?  Это
очень индивидуально. Но и  здесь есть некоторые обобщения, свидетельствующие
"за". К примеру,  почти  все люди, пережившие клиническую  смерть, одинаково
вспоминаю  свои ощущения  в эти трагические  минуты. Вы наверняка  читали  у
доктора Моуди: коридор, тоннель, свет, распахнутые двери или ворота, встреча
с близкими людьми, покинувшими мир.
     -  Ситуация  третья может наступить  при ясном сознании,  но опять  же,
когда  человек переживает  сильнейшее, эмоциональное потрясение:  тогда душа
проявляет себя, наделяя тело своей несоизмеримо большей силой. Все мы помним
пример  молодой женщины, удерживающей  в течение почти часа,  бетонную стену
весом в несколько тонн, рухнувшего дома, потому что прямо под стеной в своей
кроватке лежал ее младенец.
     -  И   наконец,   последняя,   четвертая  ситуация,   позволяющее  душе
действовать  самостоятельно  после  физической  кончины   тела.  Это  судьбы
праведников, всю  свою  жизнь,  более  всего  заботившихся  о  душе, в ущерб
бренному телу.  Благодаря  их образу жизни душа,  не внезапно, как  в первых
трех ситуациях, под воздействием  эмоционального шока, а постепенно обретает
и множит тот же энергетический заряд, который позволяет ей позже действовать
самостоятельно. Откройте Житие  более половины всех Святых, и вы найдете там
множество тому примеров.
     Теоретические  рассуждения  мои  затянулись, но без  них я не смогла бы
сейчас  сделать то,  ради чего, собственно, вы и пришли  ко  мне: проследить
дороги, по которым бродит ваша душа.  Понять, что  же пытается она обрести в
своих странствиях, и рассказать вам об этом. А дальнейшее - уже дело  вашего
мироощущения, веры, стремления к гармонии и много еще чего...
     Словом,  решение,  как поступить,  все  равно принять сможете только вы
сами.
     - Значит, усыпив мое сознание, вы, как бы, выпустили на волю мою душу и
сумели последовать за ней?
     - Совершенно верно и очень точно сформулировано.
     - Вы обладаете таким даром или это наука?
     - И то, и другое, но речь сейчас не обо  мне. Вы  можете с полным на то
основанием, отмести всю мою теорию, и, следовательно, не поверить ни  одному
моему дальнейшему слову. Ведь, собственно  с  этого и начинает формироваться
ваше решение. А  оно, как я  уже  сказала, может быть принято только вами, и
только самостоятельно. А если кто-то скажет, что может помочь, и захочет это
продемонстрировать -  гоните  его  прочь.  Потому что это  означает, что вам
повстречался  обманщик  или  очень страшный  человек, да, собственно,  и  не
совсем уже и человек.
     - А кто же?
     - Не будем рассуждать об этом всуе. Сейчас  вам  нужно ответить мне  на
один  только  вопрос:  хотите  ли   вы  слушать  меня  дальше,  при  условии
разумеется, что теоретическая часть, как  я уже сказала  завершена. Сейчас я
не спрашиваю вас: верите ли вы мне? Это было бы преждевременно, и ставило бы
вас  перед выбором, к которому  вы еще не готовы. Только одно:  хотите ли вы
слушать? И не бойтесь, Бога ради, отказом, обидеть меня. Гораздо хуже,  если
затаив  неверие, вы будете слушать то, что никак не отзовется  в вашей душе,
а, напротив, может даже нанести ей вред, потому что необходимость лукавить и
претворяться, исподволь разрушают наши души.
     -  Я попробую ответить вам честно. Теория ваша  меня увлекла и многое в
ней,  на  первый  взгляд кажется  убедительным и даже абсолютным. Но  я  так
воспитана,  причем  самой  жизнью, что  патологически не  могу  воспринимать
ничего на  веру.  Моя категория -  убежденность.  И чтобы убедиться  мне, не
нужны даже конкретные факты, нет -  достаточно нескольких часов  собственных
размышлений, анализа всего, что я услышала, интуитивного  исследования, если
хотите.
     -  Что ж,  я вас понимаю прекрасно.  Эта позиция логична и  даже чем-то
близка  моей  собственной.  Хотите  прийти в  другой  раз?  Я вас приму.  Вы
интересны и симпатичны мне, и  я искренне, теперь уже  на основе собственных
впечатлений, а не только лишь по просьбе Машеньки, хочу вам помочь.
     -  Нет.  Я, как раз, хочу дослушать  вас до конца,  потому  что  вашего
дальнейшего  рассказа,  возможно  будет достаточно,  чтобы  моя  вера  стала
убежденностью. А если этого не случиться,  даю вам слово: я честно  скажу об
этом и вот тогда, наверное, попрошу дать мне время на размышление.
     - Отлично. Меня это устраивает вполне. Итак, ваша  душа.... - Кассандра
снова  застывает  в  той  позе,  которой  застала  ее  я,  в  момент  своего
возвращения в  реальный мир.  И глаза ее,  хотя в  комнате уже совсем темно,
опять наполняются неземной синевой, становятся бездонными как два близнеца -
омута в  непролазной лесной глуши. Она начинает говорить, но голос ее звучит
совсем не так, как  только что, и не похоже на то, как говорила  она,  когда
вводила  меня в транс. Напротив,  теперь речь  ее  бесцветна  и  ровна,  как
бесконечная  выцветшая  дорога  в степи. Слова  ее теперь будто бы не служат
выражением  ее мыслей,  а напротив, бесстрастно фиксируют  то, что дано было
видеть  ей некоторое время назад, картину или целую череду картин, к которым
сама она не имеет ни малейшего  отношения. -  Душа ваша  рвалась на волю так
неистово, словно тело ваше наскучило ей, и более того -  тяготит ее. Это был
тревожный  знак.  Но,  когда, миновав рубежи,  она  вырвалась,  наконец,  на
простор, причина того открылась мне. В  бескрайнем  мире, окружающем нас, но
не данном нам в восприятии и ощущении, ее ждали, нетерпеливо  и трепетно. Вы
знаете, о ком я говорю сейчас...


     Поздним вечером, потому  что  сумерки за окном белой обители  Кассандры
были все же предвестниками вечера, тогда еще только  опускающегося на город,
я возвращаюсь домой.

     На душе моей пусто, и удивительно спокойно.
     Можно сказать, что она никак не проявляет себя.  И я начинаю опасаться:
не заблудилась  ли она вообще  где-то там, в лабиринтах неведомого мне мира,
по которым путешествовала в сопровождении Егора.
     Но был рядом с ними еще некто.
     Легка, и почти невесома, как и в реальной жизни, следовала по их следам
Кассандра.
     В том, что  подобное ей под силу, как и во всей ее теории относительной
самостоятельности наших душ, я более не сомневаюсь.
     И  оснований для  малейших  сомнений нет  у  меня более,  потому  что в
качестве доказательства  я  услыхала пересказ той беседы, которую вели мы  с
Егором, а вернее - его душой.
     Рассказ этот  дополнен  был,  к  тому  же,  еще некоторой  информацией,
которую  не дано было  воспринять мне  самостоятельно, ибо,  когда души наши
общались, сознание мое дремало.
     Но  единственная свидетельница их  беседы,  не утаила от меня ничего. И
каждому  слову ее я верила безоглядно, потому что касалась она таких деталей
и подробностей нашей с Егором мирской жизни и нынешнего,  странного  общения
через границу двух миров, которые никто кроме нас двоих знать не мог.
     Нет, сомнений более не было у меня, но было несколько вопросов, которые
представлялись мне крайне важными.
     Ответ на первый  из них,  в принципе, был мне известен. Я пришла к нему
самостоятельно,  и   была  почти  уверена  в   том,  что  не  ошиблась.   Но
подтверждение моей правоты было необходимо, и я задала его Кассандре.
     Свой первый вопрос:
     - Так что же происходит сейчас с его душой, ведь  это не укладывается в
обычную схему? Значит, она, душа  Егора оказалась в одной из тех ситуаций, о
которых вы говорили?
     - Вы спрашиваете меня о том, что уже хорошо поняли сами. Но погодите...
не надо оправданий, я вовсе не сержусь. - Легким, исполненным грации жестом,
она останавливает  мою  попытку  тут  же принести  свои  извинения. Я как-то
странно забылась и на минуту упустила из виду, с кем имею дело. В эту минуту
и вылетел волнующий  меня,  и видимо, все  же,  главный вопрос. Но она  тоже
понимает это. И потому мелодичный голос ее звучит успокаивающе - Более того,
полагаю, что вы поступаете правильно, задавая мне его. Вы правы: этот вопрос
главный. Произошло же  с душой вашего возлюбленного  вот что. В момент своей
физической  гибели, он  действительно  испытал  то сильнейшее, эмоциональное
потрясение,  о котором я говорила вам прежде.  Но дело еще и в том,  что все
последнее время, с  момента вашего расставания, как  я понимаю,  он жил  в с
ощущением сильнейшей  вины  перед вами,  к  которому  позже добавилось еще и
острое сожаление о потере.  Чувства эти,  как  я  полагаю в  момент  гибели,
безраздельно  владели его душой, и именно  они оказались  как бы содержанием
энергии,  которую она  обрела в тот страшный миг. Он думал  о  вас,  и более
всего он желала вернуть ваше  прошлое.  И вся сила, которую вдруг обрела его
душа, оказалась направлена  на выполнение этого единственного желания. И оно
исполнилось. Но лишь в том виде, котором могло исполниться, при условии, что
вы с ним находились уже в разных  мирах. Он получил  возможность вернуться к
вам, но лишь как бестелесный  призрак, более того,  он собственной же волей,
намертво  приковал  себя  к вам.  Однако воссоединиться  так, как мечтал он,
трагически покидая этот  мир,  вы  сможете лишь после того,  как и ваша душа
навсегда  пересечет его границу.  Иными  словами, простите,  с точки  зрения
материальных  законов вы  прекратите свое  существование или уж  если совсем
попросту - умрете. До той поры, душа его  не найдет покоя и будет метаться в
пространстве, разделяющем эти  миры,  претерпевая страшные страдания, сродни
тем, что испытывают  души нераскаявшихся грешников. Он же, выходит так - сам
обрек себя на них. Но и  вам не даст он покоя, являясь всеми доступными  ему
способами,  потому что так нелепо исполнившееся желание его включало в  себя
это, как обязательное условие - никогда больше не расставаться с вами. Скажу
откровенно:  история  ваша  и   вашего   возлюбленного  меня  потрясла.  Но,
повторюсь, помочь  вам  не могу ни  я, ни кто  другой, разумеется, если  сам
Господь не  смилостивиться над  вами. До той поры, изменить ситуацию  можете
только вы. Как? Я полагаю, вы  понимаете  это,  не  хуже меня. Но это вопрос
только вашей веры.

     Да, веры.
     Веры и страха.
     Она сама, возможно предвидя мой следующий вопрос,  перебросила мне этот
мостик.
     Потому что ответ на второй мой вопрос для  меня далеко не так очевиден,
как предыдущий.
     Но я уже  твердо решила для себя, не покидать белую обитель  Кассандры,
не получив ответы на все свои вопросы.
     Ибо принимать решение, это тоже  я знала  теперь наверняка, буду уже  в
ближайшие дни, а  может, и часы. А потому, другого  случая обратиться к этой
неземной женщине у меня уже не будет.
     И я задаю ей свой второй вопрос
     - В  том-то и дело. Вы правы:  все, что только что было сказано вами, я
понимала и сама или почти понимала, а вернее - чувствовала. Но вот то, о чем
хочу я спросить вас сейчас, бередит мне душу сильнейшими сомнениями.
     - Я  знаю, о  чем вы. Не подбирайте слов,  они даются вам  с трудом,  я
вижу.  Я скажу за вас.  Вы почти готовы теперь самостоятельно  и добровольно
переступить границы миров, чтобы воссоединиться с вашим возлюбленным, как он
того и желал. Но вас гложут сомнения: произойдет  ли  это  не самом деле? Не
сыграет  ли с  вами  судьба или кто-то иной,  в чьей  власти наши  встречи и
расставания, злую бессердечную шутку. И, оборвав свой  путь по этой земле, в
ином пространстве вы не обретете друг друга, и вечного покоя. Так ли?
     - Да, совершенно так.
     -  Мне  жаль, но я  разочарую  вас тем,  что не стану отвечать на  этот
вопрос. Потому что  любой мой ответ, каким-то образом, но  непременно окажет
влияние на ваше  решение, а этого быть не должно, я  уже говорила об этом. В
утешение,  расскажу  вам одну  притчу,  которую очень люблю,  и вспоминаю  в
минуты,  когда  сама  стою  перед  трудным  выбором.  Она коротка. Странник,
путешествующий в горах, оступившись, сорвался с тропы  в отвесную  пропасть,
на  каменистом  дне  которой,  ждала  его неминуемая  смерть. Он уже парил в
смертельно падении,  как  вдруг, под  руку ему попалась тонкая ветка  хилого
деревца,   чудом  прижившегося  на  гранитной  поверхности  скалы.  Отчаянно
вцепился в нее несчастный, но деревцо, было чахлым, ветка тонкой, и с каждым
мгновеньем  он ощущал, как рвутся под тяжестью его тела,  слабые  корни. Еще
минута - другая - деревце оторвется от скалы, и он продолжит  свое падение в
бездну.  И тогда несчастный, в страстном душевном порыве обратился к Господу
с просьбой о помощи. И так искренен и силен был его зов, что Господь услышал
его, и отозвался  вопросом. " Веришь ли ты в меня? " - " Верую, Господи!!! "
-  "Крепка ли твоя вера? "  - " Крепка, Господи. Как же может быть не крепка
моя  вера, если я воззвал к тебе, и ты отозвался?!!!  " - " Что ж, если вера
твоя, и вправду, так сильна, разожми руку, и отпусти несчастную ветвь... "
     - И что дальше?
     - А ничего. У этой притчи нет конца. Потому, что конец ее каждый должен
постичь самостоятельно. И это все, что могу я ответить вам.
     - Спасибо,  и  за  это. Но есть  еще один, последний вопрос, который не
дает мне спокойно принять решение.
     - Что ж, задавайте - последний, хотя я готова говорить с вами и далее.
     - Мы часто сегодня  упоминали Создателя, надеюсь,  что не всуе. Но ведь
согласно его учению, добровольный уход из этого мира - смертный грех. Как же
тогда могу я мечтать о блаженстве и покое в мире ином?
     - А разве вам доводилось беседовать с самим Создателем?
     - Бог мой, разумеется, нет
     - Тогда отчего вы  так уверены, что он так же  твердолоб и непреклонен,
как некоторые  из тех, кто  вещает  от  его  имени  и вершит его именем свой
собственный суд?
     - Но Писание...
     - Потому  и Писание, что писано людьми, причем многократно переписано и
переведено на разные языки. И потом, обратитесь к тому же Писанию, только не
так,  скороговоркой, как происходит чаще всего.  Какую  гибкость и  тонкость
души  проявляет Иисус бесчисленное множество раз!  Как  трепетно касается он
каждой судьбы  и каждой души, оказавшейся в поле  его божественного видения!
Впрочем,  повторю снова,  это вопрос вашей  веры и  вашего  восприятия  воли
Господней.  Разве не явил он ее вам, позволив несчастной душе вашего  Егора,
обратиться  к вам? Но -  думайте! Думайте сами.  Решение  должно быть только
вашим. И  если вас так уж страшит факт добровольного  ухода  из этой жизни -
молитесь. Господь милосерд, и уже, явив вам столько милостей, возможно, явит
и другую, избавив вас от тяжких сомнений.

     Таковы были последние мои вопросы.
     И ответы Кассандры вполне удовлетворили меня.
     Теперь мне было, о чем размышлять, принимая свое последнее решение.
     Она была щедра. И пищи для этих размышлений я получила достаточно.
     И только странное затишье моей души несколько пугает меня.
     Но  думаю,  она  просто  готовится  сейчас  к  тяжкой  работе,  которая
предстоит ей уже этой ночью.
     Однако теперь только вечер, и я коротаю  его в надежде еще раз говорить
с Егором.
     Я много о чем хочу и должна сказать ему. Но пока он не  ищет встречи со
мной.
     И  чат,  в который я  постоянно  выхожу,  оживляется  только  при  моем
появлении.
     Нет, Егор, конечно же, не станет просто караулить меня в чате, он снова
даст один из своих прежде странных, а теперь забавляющих меня знаков.
     И я жду.
     Пока же, нужно исполнить слово, данное Мусе.
     И хотя рука  моя  долго и очень неохотно тянется к  трубке  телефона, а
пальцы, словно нечаянно попадают все не на те кнопки, я все же иду до конца.
     Муся срывает трубку, не дав дозвучать даже первому сигналу вызова.
     Я  отчетливо  вижу ее, окаменевшую  возле  телефона  в  застывшей позе.
Взгляд уставлен в одну точку, руки сжаты в замок руками на полных коленях.
     Так она могла сидеть часами, когда ждала чего-то важного.
     Сейчас  важнее всего на свете для нее был мой звонок, и  рассказ о том,
чем завершилось общение с Касандрой.
     Но я  проявляю верх неблагодарности,  причем окрашенной самыми  черными
красками,  потому,  что  вовсе  не  собираюсь  посвящать  Мусю  во  все, что
произошло со мной в прозрачной обители Кассандры.
     И я отчего-то уверена, что, и она ни за что не сделает этого, какой  бы
Машенькой не была для нее Муся.
     - Ну  что?  -  голос Муси  так переполнен  чувствами,  что  даже вопрос
звучит, не так банально, как мог бы, в любом другом случае
     - Спасибо тебе. Ты была права: она настоящая.
     - Я это  знаю  давно. Что она сказала тебе? Или ты  не можешь говорить?
Если она предупредила, не рассказывать, то не смей, не надо. -  Бедная Муся!
Она  не может даже  представить себе, что я могу не <i>захотеть</i> рассказывать ей
обо всем, без всякого на то заперта от Кассандры.
     - Нет, ничего такого она мне не говорила
     - Тогда рассказывай! Я  извелась в ожидании, я так переволновалась, что
даже сердце прихватило. Но если хочешь, я сейчас возьму такси и приеду?
     - Нет, что ты! Куда ехать, с больным сердцем? Да и нет необходимости. Я
в полном порядке. Она  мне  здорово  помогла.  Даже  на  душе как-то светлее
стало.  - вдохновенно вру я. Прости, Господи, и ты, Муся, прости, но не могу
я иначе. Слава Богу, она, по-моему, не улавливает фальши.
     -  Конечно!  Наконец-то  ты  уверовала!  Ведь  сколько я  тебе об  этом
толковала!  Давно бы уже....  - Муся неожиданно спотыкается на полу - слове,
не в  состоянии  сформулировать  какого  же  результата  давно  добилась  я,
воспользуйся ее советами. И, вроде бы, даже смущается этого, словно нечаянно
едва не сказала что-то бестактное. Не понято только - что? Другое дело: если
бы  Мусе было  известно истинное состояние  моих дел,  тогда она  не  то что
смутилась,  а натуральным  образом сгорела  бы дотла. На  секунду в душу мою
заползает скользкая холодная змейка сомнения: уж не  поделилась ли Кассандра
своими наблюдениями и  открытиями с  добросердечной  Машенькой?  Но Муся уже
преодолела  невидимый  порожек,   и  несколько   взволнованно,  но  уверенно
заканчивает фразу - обрела покой душевный. И прекратила метаться от прощения
к проклятиям.




     Змея быстро выскальзывает на волю, покидая мою душу.
     Нет, не предавала меня Кассандра, даже благородной спасительнице моей -
Мусе.
     А замялась та потому, что с языка  у  нее в тот  момент  рвались слова,
которые  она,  право  слово!  -  давно  должна  была бы  уже  сказать мне, и
наверняка томилась от собственной нерешительности.
     Муся  была  права, и  сейчас,  проговорившись, наконец,  сформулировала
очень точно.
     Я и  вправду долгое время страдала от того,  что не  могла окончательно
определиться в своем отношении к Егору.
     То корчилась в судорогах отринутой любви
     То сгорала от ненависти и желания скорой и страшной мести.
     Теперь  Муся, наконец, решилась произнести это вслух и,  замерла на том
конце трубки, в пугливом ожидании моей реакции.
     Но я спокойна.
     - Вот именно. Ты абсолютно права. Теперь с этим покончено.
     - Но что сказала Даша?
     - Она сказала, что  все мои  сны, - это неплохо. По крайней мере, в них
нет ничего страшного.  Просто  душа Егора покидает навсегда этот мир и хочет
проститься со мной, и получить прощение - я сочиняю на ходу, и удивляюсь той
легкости, с которой, ложь моя обретает вполне гармоничные формы, не лишенные
даже некоторого изящества.
     - Да, как же мы забыли про это!  - неожиданно подхватывает мои фантазии
Муся. - Ведь время  летит удивительно быстро и скоро сорок дней со  дня  его
гибели.  Но  знаешь,  это, наверное,  потому, что похоронили  его  не сразу,
спустя целых три недели, вот  кажется, что  все  произошло совсем недавно, а
ведь уже скоро....
     -  Да,  - соглашаюсь я, и тоже впервые вспоминаю, что  сороковые  сутки
после смерти  Егора наступят уже очень скоро, и значит, следуя  христианской
теории, душа его должна будет  окончательно покинуть землю.  Не потому ли, с
каждым днем, она, общаясь со  мной, становится все  более  раздражительна  и
тревожна?
     - Значит, Даша сумела пообщаться с ним, раз она сказала тебе это: и про
прощение, и про вину. Видишь,  теперь ты  можешь, наконец, простить его,  он
сожалел о том, что произошло, и сожалеет.
     - Да, это самое главное. Теперь - могу.
     -  Но  ты поверила  ей? Ведь  ты всегда сомневалась  в том, что у людей
могут быть такие возможности?
     - Поверила. Она рассказала мне много такого, чего знать не могла
     - Я надеюсь, ты не думаешь, что ей что-то рассказывала я?
     - Нет, не думаю. Потому что, этого не знала даже ты.
     - Только поэтому?
     -  Конечно,  нет, Мусенька, не только. Но неужели ты не понимаешь, что,
если  бы  я,  хоть  на  секунду, могла  предположить,  что  вы с ней  можете
поступить подобным образом, я бы к ней пошла?
     - Ну, слава Богу! А то знаешь... ты ведь такая недоверчивая.
     - Нет, ей я верю.
     - И что же она велела теперь тебе делать?
     - Как что? Простить его, отпустить с  Богом его душу, и начинать жить с
чистого листа.  Но  знаешь...  -  я вдруг  вспоминаю просьбу  Егора,  добыть
какие-то таблетки, лишающие возможности видеть сны, - она сказала мне, что я
быстрей успокоюсь, если все же перестану видеть Егора во сне. Сны возбуждают
меня, будоражат воспоминания, а мне, да и его душе сейчас лучше, если я буду
спокойна.
     - Но разве это возможно: запретить себе видеть сны?
     - Нет, разумеется, но ведь есть какие-то таблетки....
     -  Конечно,  таких  препаратов  достаточно  много,   в   том  числе   и
всевозможные антидепрессанты. - Быстро соглашается со мной Муся. - Но они не
так  уж  безвредны,  знаешь,  привыкание  и  все  такое,  возможны  побочные
действия... Их выписывают, и довольно осторожно....
     -  А ты  не могла бы  мне  что - ни  - будь  такое  достать? Я ведь  не
собираюсь принимать долго...
     -  Я попробую... Думаю,  что смогу Я поговорю  с  нашими докторами. Да,
наверняка, мне не откажут. Хорошо.
     - Спасибо. Но только, если можно, то побыстрее...
     - Да, понимаю, наверное, тебе и надо- то всего до сорока дней... Потом,
может, он и сам перестанет тебе сниться.
     - Вот  именно, так она и сказала. И я  сама  тоже так чувствую.  Ладно,
Мусенька? Осталось совсем недолго.
     - Конечно, завтра же, постараюсь что-то раздобыть. А сейчас у тебя есть
что- ни- будь успокоительное или обыкновенное снотворное?
     - Есть что-то, по- моему.
     - Если не очень сильнодействующее, выпей перед сном даже пару таблеток.
Это  не так  уж вредно.  Ну,  будешь  завтра немного вялой, зато  сон  будет
крепче.
     - Да, я сейчас так и сделаю. А завтра, как проснусь, сразу созвонимся.
     -  Хорошо, дорогая. Ложись. И ни о чем плохом не думай, все уже позади.
Спокойной ночи.  - Муся кладет трубку, явно умиротворенная, даже счастливая.
Мне  жалко  Мусю,  но  жалость  эта растворяется  почти незаметно  где-то  в
глубинах моего сознания.  На  первом же  плане его внезапно возникает мысль,
что  таблетки, которые  - уверена! завтра  добудет  мне  Муся,  вполне могут
оказаться пригодны не только для того, чтобы  лишить меня возможности видеть
сны. Эта мысль снова вызывает во мне волну страха, но уже не такого сильного
и непреодолимого как прежде.
     Я на самом деле решаю выпить на ночь снотворное,  справедливо  полагая,
что, если Егор вдруг захочет пообщаться, то найдет способ разбудить меня.
     Засыпая, я пытаюсь высчитать, когда же действительно наступит сороковой
день после гибели Егора.
     И по моим подсчетам выходит, что не далее, как завтра.
     " Надо будет пойти  на кладбище - уже  в полу - сне думаю я, но  чей-то
голос,  то  ли извне,  то ли  из  глубин моего сознания, слабо различимый  в
пелене забвения, аккуратно поправляет меня.
     "Прийти, - шелестит он едва слышно, - не пойти, а прийти... "
     Я  хочу спросить  его, какая же  в том разница, но  не успеваю:  глухая
беспросветная темнота поглощает меня полностью.
     Снов этой ночью мне не сниться.




     Просыпаюсь я  только во втором часу  дня,  и  чувствую себя  совершенно
разбитой,  словно  минувшая  ночь  была  из  числа тех,  прежних, почти  уже
забытых, когда до рассвета я не могла сомкнуть глаз.
     Однако голова моя ясна, и первая мысль,  которая всплывает в ней,  едва
только  я осознаю себя частицей окружающего  мира, это воспоминание о  тихом
шепоте, пригрезившемся или услышанном мною, на самом деле, в полу - сне.
     Сейчас  мне  хорошо  понятна разница  между  "  пойти"  и "  прийти"  в
контексте последних событий.
     И я думаю об этом " прийти" уже почти без страха.
     Только  легкое  волнение  веет  слабым  холодком  в  районе  солнечного
сплетения.
     Но это волнение совсем  иного  толка,  чем страх, сковывавший  меня при
мысли о смерти еще совсем недавно.
     Это волнение хорошо знакомо мне. Оно  охватывает меня всегда перед тем,
как мне предстоит проделать какую-то новую непривычную работу. И относится к
тому, как все пройдет в конечном итоге, справлюсь ли я с новым делом?
     Вот о чем волнуюсь я теперь.
     Что ж,  то, что предстоит  мне в  ближайшие дни вполне можно  назвать "
новым, непривычным" делом.

     Нужно вставать, хотя делать мне абсолютно нечего.
     Я просто жду двух,  а вернее трех событий: известий от Егора,  таблеток
от Муси и... собственной смерти.
     Последнее, очевидно,  все же  потребует от меня некоторых  действий, но
их, само собой я осуществлю в самый последний момент.
     Однако, к уходу из жизни надо готовиться.
     Я много раз читала об этом и слышала в обыденных разговорах.
     В принципе, я понимаю, что  необходимо привести в порядок свои бумаги и
вещи, потому что скоро к ним прикоснуться руки чужих людей.
     Очевидно, следует сделать какие-то  распоряжения на счет того нехитрого
имущества, которым я располагаю, поскольку наследников обладающих бесспорным
правом на него, у меня нет.
     Но ничего этого делать мне категорически не хочется.
     В конце концов, какое мне будет дело, кто и куда потащит мой старенький
компьютер, кому достанется моя роскошная машина, и как  поделят  мой  вполне
еще приличный гардероб и украшения те, в чьей власти они окажутся?
     Бумаги, письма, фотографии, старые кассеты с  записями моих программ на
телевидении....  Все это было мне совершенно ни к чему. И лень было вставать
из теплой постели  и  тащиться на промозглую серую улицу, а  вернее во двор,
еще более  унылый  и грязный, только ради того,  чтобы  выбросить все это  в
мусорный контейнер, если это все равно сделают потом какие- то другие люди.
     Тайн, которые они могли  обнаружить  в  моих бумагах  или файлах  моего
компьютера, у меня, отродясь, не было.
     Что же еще?
     Разумеется,  перед <i>этим</i> принято писать письма,  с  объяснениями  своего
поступка: обвинениями или, напротив, просьбой никого не винить.
     Но - кому?
     Родители мои к счастью, в  данной ситуации, для них и  для  меня, давно
покинули  этот  мир,  я была их единственным  ребенком, и никого из  дальних
родственников, о  которых  изредка  вспоминала  бабушка и  уж совсем редко -
мама,  попросту не  знала..  Такая была  у  меня  семья: немногочисленная  и
замкнутая.
     С  друзьями,  которыми  когда-то  давно  Бог меня  не  обидел,  успешно
разобрался  Егор, и писать им  теперь  было бы, по меньшей мере, глупо, а  в
принципе, и не очень честно. Дескать, вот вам, подарочек от бывшей подруги -
терзайтесь  теперь  угрызениями  совести  и организуйте  похороны.  Впрочем,
кому-то из них все равно придется всем этим заняться.
     Конечно, следовало написать Мусе.
     Удар, который  я готовилась нанести ей был несправедливым,  жестоким и,
вне всякого сомнения, очень тяжелым для нее.
     Но и на это не было у меня сил.
     Может быть потом, в самую последнюю минуту, но только не сейчас.

     Однако, Мусина интуиция, похоже, не знала границ.
     Я еще  размышляла  над  тем,  как  жестоко  и  несправедливо  собираюсь
поступить по отношению к ней, а настойчивый телефонный звонок, в этот момент
уже призывал меня очередной раз убедиться в безграничной Мусиной преданности
и железобетонной обязательности.
     - Ты извини,  я наверняка разбудила тебя, ты ведь принимала снотворное,
но я сейчас  уйду в операционную,  и быть может  надолго. И  я  подумала: ты
будешь  звонить,  когда  проснешься,  меня  не  станут  звать,  и ты  будешь
дергаться: достала я тебе таблетки или нет. Поэтому, вот и звоню. Прости
     - Да, не извиняйся ты. Во- первых, я уже проснулась сама. А, во-вторых,
это же мне нужны таблетки, так что какие могут быть проблемы?
     - Ну, все- таки....
     - Никаких, все- таки. Достала?
     -  Да, конечно. Это не очень сильные таблетки, так что принимать их
не опасно. Но все же не увлекайся, не более  двух на ночь. Доктор, с которым
я консультировалась, сказал, что тебе это будет даже полезно, сон укрепиться
и улягутся эмоции.
     - Отлично. То, что надо.
     - Я завезу их тебе сегодня вечером, хочешь?

     Ну уж, нет.
     Чего  - чего, а провести  сегодняшний  вечер  с Мусей, я  хотела  менее
всего.
     Надо было срочно что-то придумать, убедительное и не обидное.
     Лгу  я  беззастенчиво, без оглядки даже на то, что эту ложь Муся  может
легко проверить.
     В конце концов, скоро это не будет иметь для меня значения, зато сейчас
прозвучит весьма убедительно.
     - Знаешь, - слегка поколебавшись, не очень уверенно сообщаю я  Мусе,  -
сегодня вечером я хочу поехать к Дарье.
     - Да? - если Муся и удивляется, то  не очень. Ей-то как раз мое желание
вполне  понятно,  и  даже, наверное,  доставляет  некоторое  удовлетворение.
Беспокоит ее другое - А ты спросила у нее разрешения? Она  ведь не принимает
просто так.
     - Конечно, спросила. И она велела приезжать обязательно.
     -  Замечательно!  -  Муся не просто радуется, она в  восторге, ведь  я,
наконец, следуя ее заповедям, обретаю исцеление. - Ты себе не представляешь,
как я  за тебя рада! Она ведь очень не простой человек, и далеко не со всеми
берется работать. Ну, уж если взялась,  то можешь быть уверена: она поможет.
Обязательно поможет!
     - Так что, извини, я не  знаю, сколько у нее пробуду. В прошлый раз
мы общались очень долго. Ты ведь помнишь?
     - Еще бы! Я извелась, ожидая  твоего звонка! Но как  же ты заберешь
таблетки?
     - Знаешь, я  собираюсь сегодня пораньше выехать из дому. Хочу пойти
к  Егору на кладбище. Мы поговорили  с тобой  вчера, а  потом я  подсчитала:
выходит, что сороковой день именно сегодня.
     -  Ой, действительно! Господи, надо же, я тоже подсчитала, и хотела
тебе сказать, но совершенно вылетело из головы.. Просто  удивительно! Я ведь
даже позвонила утром в  их офис,  хотела  узнать, собирается ли кто ехать на
кладбище  и когда, чтобы  тебе с ними не  пресечься. Тебе же это было бы  не
очень приятно?
     - Разумеется. И что - они?
     -  Они,  вернее новая секретарша  сказала,  что  кое-кто  из старых
сотрудников собирается, но с  утра, а  после обеда  его вдова... ой, прости.

     - Ничего страшного.
     - Ну, в общем, она устраивает поминки в каком-то ресторане. Так что
сейчас ты можешь смело ехать, они, видимо, уже начали пить.
     -  Да, наверное. Слушай, ты сказала: новая секретарша.  А - старая,
не знаешь, где?
     - Старая... - Муся делает совсем короткую паузу. Даже не пауза это,
а так, легкая заминка,  но я чувствую  отчего-то,  что сейчас она соврет.  -
Понятия не имею. -  своим тихим шелковым голосом говорит Муся,  -  Уволилась
наверное.

     "Уволили,  наверное,  -  про себя  поправляю я  Мусю,  - причем за  то,
посмела общаться со мной. Но вот как они узнали об этом? И почему лжет Муся?
Не хочет лишний раз травмировать мое самолюбие? Она и так, опростоволосилась
сейчас с  этой  " вдовой". Глупая, думает, что все это  меня  еще волнует. -
снова жалею я Мусю, но тут же одергиваю себя - А  с чего  бы -  то ей думать
иначе? " И вслух продолжаю
     - Ну да Бог с ней, просто к слову  пришлось. Значит, на кладбище я  уже
никого не встречу?
     - Нет. Можешь, быть спокойна. Я бы очень хотела поехать с тобой, но эта
внеплановая операция, как назло....
     - Ничего страшного, поедем в  другой раз. А что  касается таблеток,
то  ты положи  из  в конверт или пакетик какой - ни- будь,  и оставь у вас в
регистратуре.
     - На рецепции - машинально  поправляет  меня Муся. Конечно,  они же
какая - ни - будь районная поликлиника, а крупная клиника, известная во всем
мире.
     - Ну да, на рецепции. Я перед кладбищем заеду и заберу.
     -  Да,  пожалуй, это лучше  всего.  Я  так и  сделаю. Прости  меня,
пожалуйста, что в такой день оставляю тебя одну, но, я думаю, Дарья, не даст
тебе затосковать.
     - Конечно,  не  даст. И перестань,  Бога ради, все время извиняться
передо мной. Ты  столько  делаешь для меня, что  это  я должна извиняться  и
благодарить, извиняться и благодарить тебя, и так до бесконечности...
     - Прекрати,  я делаю то, что могу, и ты делала бы  тоже самое.  Но,
извини, мне уже нужно бежать.. В общем, конверт  для тебя будет на рецепции,
а вечером, если будут силы, все же позвони мне. скажи хоть два слова...
     - Обязательно. Не прощаюсь Пока.

     Дай  Бог  всяческого здоровья  тому  человеку,  которому  вдруг  срочно
потребовалась Муся,  иначе  этот бесконечный  поток  извинений, признаний  и
объяснений довел  бы меня до истерики, и я, не  выдержав  собственной черной
неблагодарности, в припадке раскаяния рассказала верной Мусе все!
     Теперь же, видимо, мне уже никогда не придется этого сделать.
     Время вдруг напоминает  о себе, и я отчетливо различаю громкое  тиканье
часов., практически неразличимое обычно  в  череде привычных домашних звуков
Это  не спроста:  стрелки  уже перевалили за три часа пополудни, и  если  я,
действительно, хочу успеть на кладбище до темноты, то нужно спешить.
     Егор так и не объявился, но возможно, он сделает это позже.
     Если же -  нет,  то, значит,  настал мой черед  первой  явиться на наше
новое свидание.
     Эта мысль приходит мне в голову легко и просто. Я не удивляюсь ей, и не
боюсь ее.
     Напротив, взбодренная именно ею, я, наконец, покидаю постель, и начинаю
торопливо приводить себя в порядок.




     Если  бы  кладбищенские  ворота  могли  выражать эмоции, мое  появление
встречено было бы, по меньшей мере, удивлением.
     Время,  когда  я  переступала их  порог, мало подходило  для  посещения
кладбища.
     День клонился  к  вечеру, и торопливые зимние сумерки ужи клубились под
сенью старинных аллей.
     Многочисленные  днем  цветочницы  уже  покинули свои прилавки. И только
пара грязноватых бомжей, из числа постоянных кладбищенских  обитателей,  все
еще пыталась продать подозрительно  растрепанный букет  ярких цветов. Похоже
было, что цветы только что собраны со свежей могилы,  и потому оба продавца,
чувствовали  себе  не   очень-то   уверенно,  предлагая  свой  товар  редким
посетителям.
     Собственно, посетители кладбища,  в тот момент, когда я  приблизилась к
его воротам, все, как один, двигались в обратном направлении, спеша покинуть
скорбную обитель.
     И только я одна шагала им навстречу.
     Но  мне одинокие бомжи  не  стали  предлагать свой странный букет, хотя
очевидно, что рассчитывать на других покупателей им уже не приходилось.
     Темнело быстро.
     И так  же  быстро,  словно  пытаясь  обогнать  настигающий  меня  мрак,
двигалась я уже знакомой дорогой.
     Я успела.
     И  высокий  холмик  могилы  Егора, открылся  мне меж  деревьями еще  до
наступления темноты.
     Он  был, по-прежнему, завален все еще  свежими, сочно зелеными венками.
Поверх  них  пламенели  в  сумеречном  тумане,  букеты  цветов,  принесенные
сегодня.
     Крест  возвышался над  могилою  так же  мрачно и  величественно. Черный
силуэт возносился к небу, и на густо - синем фоне выделялся как-то  особенно
заметно.  Любому  нормальному  человеку   картина   должна  была  показаться
зловещей, а то и откровенно испугать.
     Но мои эмоции молчаливы.
     Ничего, кроме удовлетворения от того, что успела  на могилу до темноты,
и твердой уверенности в том, что обязана была прийти сюда именно  сегодня, я
не чувствовала.
     Во  мне,  действительно  происходят  какие- то  странные перемены,  и в
голову то и дело приходят мысли природу которых объяснить я не в  состоянии,
но зато  уверена в их  абсолютной истинности.  Словно  кто-то щедро снабжает
меня знаниями, недоступными ранее.
     К примеру, сейчас, я точно знаю, что  мне надо как следует приглядеться
к могиле Егора. Хотя с каждой минутой это становится все труднее: под густой
сенью  кладбищенских  деревьев  сумрак сгущается  намного  быстрее и кажется
более непроглядным.
     Я подхожу к холмику совсем близко, и почти наступаю ногой на алую ленту
одного из венков, выскользнувшую из цепких хвойных лап. Словно живой ручеек,
более всего напоминающий струю  свежей  крови, пыталась  она  ускользнуть  с
могильного холма. Но силенок оказалось слишком мало, и прихваченная морозом,
придавленная чьим-то  тяжелым  каблуком, распласталась  ленточка на  мерзлой
земле, почти неразличимая на темно - лиловом снегу.
     Мне   отчего-то  становится   жаль   эту  глупую   своенравную   ленту.
Наклонившись, я хочу отряхнуть ее от грязного снега и возвратить на место.
     Теперь, когда я склоняюсь над землей совсем низко, становятся различимы
крупные неровные буквы, которыми она оказывается испещрена.
     " Странно, - думаю я, в который уже раз за сегодня произнося это слово,
-  странно. Обычно  надписи на траурных  лентах  исполнены  каллиграфически,
ровно или витиевато, но твердой  рукой художника, работающего, к тому же, по
трафарету. Здесь же вижу я нечто иное.
     " Хорошо, что ты  пришла,  -  написано  на  ленте, четким стремительным
почерком, совсем не похожим на искусную ритуальную вязь. - Я  больше не могу
общаться с тобой,  даже так, как раньше.  Но я рядом. И я не могу  без тебя.
Прости. Люблю. Гор. "
     Я осторожно пытаюсь  отделить  ленту от венка, чтобы унести с собой это
последнее послание, адресованное мне Егором, но колючие лапы упрямо тянут ее
к себе.
     Жаль, что с собою в сумке я никогда не ношу маникюрных ножниц  или хотя
бы пилочки для ногтей, сейчас бы они оказались очень кстати.
     Хотя, совершенно, непонятно,  что за необходимость уносить с собой этот
кладбищенский сувенир?
     Я снова не могу  объяснить самой себе природу своих действий и желаний,
но упорно продолжаю борьбу с колючей хвоей.
     То, что произошло нынче с Егором, мне совершенно ясно. Нет, не спроста,
которое  уже столетие подряд, люди отмечают сороковой день кончины  близких.
Видимо, самим Господом отмерен, срок этот, ровно в сорок дней.
     А минует он, и душа усопшего, покидает подлунный мир уже навеки.
     Если, конечно, ниспослана ей эта милость.
     Ну а  если  оказывается душа мятежной  и гордой,  сама  решает искупить
земной грех, сама обрекает себя на тяжкие блуждания во тьме, на границе двух
миров, то, что же остается ей, кроме как писать  горькие напоминания о  себе
на лентах венков, застилающих собственную могилу?
     Нет, что там  не  произойдет  со мной сегодня ночью, а  это  гордое, но
одновременно жалкое до слез послание Егора, я унесу сейчас с собой.
     Что есть силы дергаю я за мокрую, оттаявшую в ладонях ленту, и с ужасом
чувствую,  что  вся  тяжелая  хвойная   масса  венков,  покрывающих  могилу,
сдвигается с места и медленно наваливается на меня.
     Страх  быть  погребенной  заживо  под  ледяным,  колючим пластом  хвои,
удваивает мои  силы, и  я все  телом, наваливаюсь на могильный холм, пытаясь
удержать венки на месте.
     В  какой-то момент мне это удается, и душистая хвойная стена, в которую
я зарылась  почти полностью,  прекращает свое падение. А  я замираю без сил,
приникнув к могиле, и боюсь пошевелиться, чтобы все не началось сначала.
     Только теперь я  замечаю, что надо  мною  совсем  уже сомкнулась густая
вечерняя мгла,  а воистину мертвую тишину  старого кладбища нарушает  только
мое тяжелое дыхание и тихий шелест потревоженных мною цветов и веток.
     Так проходит несколько секунд, а быть может, и минут.
     Но  когда  я, наконец, решаю, подняться  на  ноги, в  кромешной тишине,
доселе  окружавшей  меня со  всех сторон, отчетливо  раздаются  чьи-то тихие
шаги.
     Я замираю,  скованная уже настоящим ужасом,  по  сравнению  с  которым,
недавний  страх  мой, оказаться  заваленной венками,  не более,  чем  легкий
испуг.
     Человек,  или тот, кто сейчас  почти бесшумно движется в темноте,  идет
уверенно, ровно, ни разу  не запнувшись, аккуратно протискиваясь меж  близко
стоящими оградами.
     Я слышу шелест его одежды, цепляющейся за металлические прутья, а через
несколько мгновений различаю уже и его дыхание, ровное дыхание, спокойного и
уверенного в  себе существа, явно находящегося на своей территории  со всеми
на то правами.
     Он уже совсем рядом со мной.
     В темноте  я  хорошо  различаю  силуэт довольно  высокого и  плечистого
мужчины.  Однако это обстоятельство нисколько не преумаляет  мой ужас. Я еще
плотнее  прижимаюсь к  могильному холму, пытаясь слиться с  ним и ища у него
защиты
     Мужчина,  тем  временем,  сворачивает  в сторону,  и останавливается  в
нескольких шагах  от меня, у той,  по-прежнему пустой,  разверзнутой могилы,
разглядеть  которую как следует, я еще не успела, занятая чтением послания и
борьбой за обладание им.
     Густой  холодный мрак  неожиданно прорезает  яркая  полоса  света:  это
ночной  посетитель  включил фонарик, и  склонился над высоким  холмом земли,
временно отгораживающим могилы друг от друга.
     В  свете  фонаря, я хорошо  различаю его лицо:  простое, худощавое лицо
пожилого человека,  испещренное глубокими морщинами. Глаза мужчины скрыты за
старомодными очками,  служащими ему, видимо  уже очень давно, потому что  на
переносице,  оправа  некогда треснула или была надломлена, и  кто-то, скорее
всего сам хозяин, аккуратно замотал ее синей изоляционной лентой. Вообще же,
у мужчины лицо старого мастерового, в меру  испитое, с желтой кожей заядлого
курильщика.  До  меня даже  доносится  отчетливо  различимый запах  крепкого
табака.
     Одет  он  в  обычную  для  рабочих  телогрейку,  а  голову   прикрывает
засаленная  кепка,  неопределенного  цвета  и материала,  из-  под  козырька
которой на лоб падает несколько седых желтоватых прядей.
     Определенно, что это кладбищенский рабочий.
     Мне очевидно,  судьбой  определено встречаться на  этом месте  именно с
кладбищенскими рабочими.
     Вот только, что заставило его явиться сюда так поздно?
     Рабочий между тем, присаживается  на корточки, и свет фонарика стелется
теперь прямо по земле, но мне виден только его отблеск  во тьме,  потому что
между нами теперь - холм земли, извлеченной из пустой пока еще могилы.
     Очевидно, в ближайшие уже дни, этой земле суждено  вернуться  на место,
засыпая зияющую во тьме яму, и то, что будет в ней погребено.
     Мужчина что-то мастерит, низко склонившись над самой землей.
     Я слышу, как позвякивают  инструменты в  его руках. Он натужно кряхтит,
изредка покашливает, и что-то недовольно бормочет себе под нос.
     Я вся обращаюсь в слух, пытаясь понять,  его  негромкое бормотание,  но
различаю  только отдельные  слова:  "  неймется...  с  утра  бы  не успел...
господа-баре "
     Он работает споро и со знанием дела.
     Металлическое    звяканье   сменяет   неожиданно   громкий   в   ночной
кладбищенской тиши стук молотка, и снова тихо позвякивает металл о металл.
     Так продолжается около получаса.
     Я уже совершенно заиндевела, распластанная на холодном могильном холме,
конечности мои сведены жестокой судорогой, и я совсем не уверена в том, что,
когда  можно будет  наконец  подняться с  земли,  я смогу это сделать.  Но и
обнаруживать свое присутствие  сейчас, пока этот мастеровой  человек  здесь,
мне не хочется.
     Реакцию его на мое появление я даже представить себе не могу, а мысль о
непременных потом объяснениях и разговорах мне невыносима. В то же  время, я
непременно  хочу  знать, что  именно мастерит  он  там над свежей могилой, и
потому решаю подождать еще немного.
     В конце концов, не будет же он работать всю ночь напролет!
     К счастью моему, этого не происходит.
     Повозившись еще некоторое время,  полязгав  невидимыми инструментами, и
вроде бы что-то потом отполировав куском грязного войлока, старик,  наконец,
тяжело поднимается на  ноги,  кряхтит,  снова бессвязно ругает кого-то, и не
спеша собрав с земли свои инструменты, медленно уходит  прочь, растворяясь в
кромешной тьме.
     Еще некоторое время до  меня  доносятся его тихие шаги, но  через  пару
минут смолкают и они.
     Я снова ощущаю себя в  полном одиночестве среди оград, могил, замерзших
кустов и вековых деревьев, кроны которых скрыты ночной мглой.
     Тогда я делаю робкую попытку подняться с  земли, и с неимоверным трудом
отрываю свое окоченевшее  тело от хвойного покрывала  могилы. Ноги еще плохо
слушают меня, но любопытство столь велико,  что я заставляю их передвигаться
довольно быстро и даже преодолеть  холм смерзшейся  земли, обходить  который
мне кажется слишком долгим.
     Земля эта, еще несколько дней  назад,  во время моего первого посещения
кладбища, была влажной  и  едва ли  не теплой,  по  крайней мере, в морозном
воздухе февральского дня, она  дышала легкими струйками  пара и пахла свежей
весенней пашней.
     Ничего этого не осталось теперь.
     Холм,  через который я  решила  перебраться,  намертво  скован  ледяным
панцирем, тверд и  неприступен, как  горная  круча. К  тому же, скользок,  и
перевалясь через его вершину, я едва не скатываюсь вниз, в распахнутую пасть
могилы, такой же ледяной и твердой внутри, как земля на поверхности холма.
     Мысль эта омерзительна мне, но,  к счастью времени, развить ее далее, у
меня нет.
     От падения  в  шахту могилы меня  спасает какой-то  тяжелый предмет, об
который я, в падении, больно бьюсь коленкой.
     Впрочем,  едва  касаясь  его, я  уже  знаю, что это такое,  и удивляюсь
только,  почему же сразу не вспомнила о втором  кресте, ждущем своего часа у
края могилы.
     Конечно же, это он.
     И нет сомнений в том, что  кладбищенский мастеровой колдовал именно над
ним.  Об этом я  должна  была бы догадаться  хотя  бы по стуку молотка, явно
вбивавшем что-то в деревянную поверхность.
     Но - нет, этого простой вывод отчего-то не пришел мне в голову.
     Теперь я ползу вдоль креста,  пытаясь на  ощупь обнаружить изменения на
холодной слегка шершавой поверхности его древка.
     И конечно же нахожу, то, что искала.
     Строго в  центре перекрестья, мои руки наталкиваются на холодную  гладь
металла.
     Табличка.
     С  именем,  фамилией,  датами  рождения и  смерти  покойного,  над чьей
могилой скоро взметнется тяжелый крест, вот что это было такое.
     Такая же, как на кресте Егора, это был ясно, даже на ощупь.
     Ее и прилаживал не место кладбищенский старик.
     Оставалась самая малость.
     Прочесть, что же именно написано на ней, а надпись существует.
     Пальцы мои отчетливо различают неровные  бороздки в гладкой поверхности
металла - буквы и цифры
     В сущности,  смотреть  на  табличку мне было  не  к чему, ибо  я хорошо
знала, <i>чье</i> имя начертано на ней.
     Но вот дата!
     Вторая, последняя дата, интересовала меня чрезвычайно.
     В  принципе,   она  должна   была  поставить  точку   в  моем  решении,
окончательно сформулированном и принятом.

     Деревянные  пальцы непозволительно долго  шарят зажигалку  в  бездонных
недрах  сумки, но  все  кончается рано  или поздно - крохотный металлический
цилиндрик - вот он, крепко зажат в руке.

     Последнее усилие.
     Неправдоподобно громкий щелчок в абсолютной тишине.
     И  маленькое  рыжее  пламя слабыми дрожащими  бликами  расползается  по
полированной поверхности металла, симметрично  покрытого красивыми вычурными
буквами.

     Все верно: и имя, и отчество, и фамилия.
     Кому-то оказалась точно известна также и дата моего рождения.
     Что же касается второй даты, то и она, разумеется, присутствует, на том
месте, где ей положено быть.
     Цифры сливаются у меня перед глазами в одну сплошную вязь.
     Что ж, теперь я  знаю окончательно, то,  что не дано знать  большинству
смертных - мне доподлинно известна дата моей смерти.
     И  мне явно следует  поторопиться, потому что  смерть  моя  датирована,
именно днем сегодняшним.



     Кладбищенские  ворота  уже закрыты, но  все  же  обнаруживается тяжелая
калитка,  которая после некоторого сопротивления  поддается моим  потугам  и
выпускает меня на волю.
     На  самом  деле  еще  не  очень  поздно,  стрелки  уличных  часов  едва
перевалили за шесть пополудни.
     Ощущение глубокой ночи породили во мне очевидно тишина и кромешный мрак
за кладбищенской оградой.
     Слава Богу, пятачок перед воротами  кладбища пуст, и безлюдна мостовая.
Иначе мое появление могло бы, если не напугать случайного прохожего,  то уж,
по меньшей  мере,  сильно его удивить. " Странно, но меня  все еще беспокоят
таки обыденные мелочи. " - совершенно спокойно, как бы вскользь замечаю я, и
неспешно бреду, согреваясь и разминая затекшие ноги вдоль кромки тротуара, в
надежде " поймать" какую - ни- будь машину.
     Некоторое время я шагаю в полном одиночестве и  уже начинаю сомневаться
в  том,  что  машины сегодня  вообще  ездят по этому городу, или, по крайней
мере,  вдоль  этой  улицы. Но  слабые плоски  света на мостовой,  постепенно
расширяясь и становясь ярче, сообщают мне о том, что  какая-то одинокая, как
и я, машина - странница все же объявилась.
     Без особой надежды поднимаю руку.
     Но  машина  замедляет  ход  и  тормозит   прямо  передо  мной,  нарядно
поблескивая в свете уличных фонарей ярким корпусом.
     Водитель предупредительно распахивает дверь.
     Он молод, симпатичен и даже на первый, беглый, взгляд одет стильно.
     Салон  его нарядной машины источает достаток  и  благополучие, вместе с
ароматом тонкой кожи и модного прафюма.
     На обычного частника, зарабатывающего извозом на жизнь или нахального "
бомбилу" из бывших таксистов, он не похож.
     И мне вообще  непонятно,  зачем понадобилось  ему тормозить  на  пустой
промозглой  улице,  чтобы подобрать странного вида особу возле кладбищенских
ворот.
     Однако, все объясняется довольно быстро.
     Благополучный симпатяга ко всему еще и просто хороший,  добрый человек,
и потому не прочь  подвезти явно замерзшую и  смертельно усталую женщину, но
лишь в том случае, если им окажется по пути.
     Он  сразу прямо  заявляет  об этом,  предваряя мой  вопрос,  и улыбаясь
открытой, славной улыбкой
     - Если, на Фрунзенскую или где-то рядом - прошу
     - Нет, мне на Чистые пруды...
     -  Сожалею.  Но времени в  обрез...  Могу довезти до  перекрестка,  там
шансов больше.
     - Давайте до перекрестка - уныло  соглашаюсь я. Мысль снова остаться  в
одиночестве  на пустой  ледяной  улице под  кладбищенским  забором,  который
тянется еще довольно далеко  вдоль мостовой, ввергает меня в панику.  К тому
же, я должна, я просто обязана попасть домой как можно быстрее.

     В машине  расслабляющее  тепло  и  тихая  приятная  мелодия струится из
динамиков. Уютное  кресло, принимает меня в свои ласковые кожаные объятия, а
любезный водитель деликатно молчит, но косится  на меня с явным сочувствием:
он понимает<i>, откуда</i> я только что вышла.
     Внезапно мне в голову приходит очередная необъяснимая идея.
     - Вы сказали,  что  едете на Фрунзенскую?  - переспрашиваю я  у  своего
спасителя
     - Совершенно верно. В район Дворца Молодежи, если быть совсем уж точным
     -  Знаете что,  тогда высадите меня в  начале Комсомольского проспекта,
возле церкви. Знаете, такая нарядная, маленькая...
     -  Конечно,  знаю.  Там,  по-моему  Лев  Толстой венчался или кто-то из
великих? Да?
     - Да, Толстой, вроде бы. Верно. Так довезете?
     - Ну, конечно.  -  он внимательно смотрит на меня и  тихонько понимающе
вздыхает. Более на протяжении всего  пути мы не  сказали ни слова,  за что я
безмерно  благодарна  этому симпатичному человеку, кем бы он  ни был Потому,
что он понял про меня, не все разумеется, но очень многое.

     Я  же,  пользуясь  тишиной  и  баюкающим покоем легко  бегущей  машины,
размышляю над очередным своим странным решением.
     Конечно,  этот храм был, в некоторой степени, нашим с Егором, хотя мы и
не были его прихожанами а строгом смысле этого слова.
     "Но обращаться к Господу, затеяв такое? - мысленно корю  я себя, однако
тут  же себе возражаю -  А  к кому  же еще мне обращаться на  <i>этом</i> пороге? И
разве не говорили мы с Кассандрой об истинной доброте и подлинном милосердии
Господа, являющего милость свою и праведникам, и падшим?
     "И потом - эта  мысль окончательно укрепляет  меня в моем решении -  мы
ведь  с  Егором хотели  когда-то венчаться в этом храме...  "  - у  меня  не
хватает слов, чтобы ее закончить, но сердце мое понимает, что я имею в виду,
и бьется радостно, оно сейчас рвется в храм, мое несчастное сердце.
     Так могу ли я отказать ему в этой последней малости?...
     Он   высаживает   меня  прямо   у  храмовой  ограды   и,  категорически
отказывается от предложенных денег
     - Спасибо - только и говорю я ему на прощанье
     - Не на чем - весело отвечает  он  мне, и  вдруг резко посерьезнев,  от
чего  сразу кажется старше, добавляет  - Держитесь. Нет в жизни  безвыходных
ситуаций, я точно знаю.
     - Кроме смерти  - не удержавшись,  отвечаю я, и  глаза  его  становятся
совсем серьезными, мне кажется даже: после моих  слов,  в  них  всплеснулась
какая-то давняя боль.
     - А это - к нему - он кивает головой в сторону распахнутых ворот храма.
- Только к нему. И никак иначе.

     Машина,  легко сорвавшись с места, уносится в  сияющий  огнями  широкий
коридор Комсомольского проспекта, а я спешу к храму.
     Слава Богу, окна его еще светятся мягким светом сотен мерцающих свечей,
значит, служба еще не окончена.
     Под сводами храма многолюдно.
     Возможно, что сегодня какой-то церковный  праздник, а быть может теперь
здесь всегда так.
     Большое скопление людей всегда действует на меня угнетающе. Не любила я
прежде  и  многолюдных  молений,  всегда  стараясь выбрать  такое  время для
молитвы, когда в церкви поменьше народу.
     Но сегодня толпа молящихся действует на меня удивительно благотворно.
     Я словно растворяюсь в плотной массе людей, возносящих к Господу каждый
свои просьбы, и становлюсь незаметной со своими черными греховными помыслами
и намерениями.
     Меня  никто не  замечает, и скоро я тоже перестаю замечать людей вокруг
себя.
     Какое-то необыкновенное доселе неведомое мне чувство охватывает меня.
     Кажется мне, словно растворяюсь я в каком-то  пространстве, пронизанном
теплом и  неярким золотистым свечением.  И вроде  бы нет в этом пространстве
никого: ни людей,  ни  предметов,  ни  суровых ликов на  древних иконах,  ни
трепещущих  огоньков  лампад  и  свечей;  и  меня  самой,  в  привычном  мне
физическом обличии тоже нет, но тем не менее все воспринимаю я,  все ощущаю,
и не чувствую себя одинокой, потому что знаю точно, что  все окружающее меня
пространство населяют десятки подобных мне.
     И всех нас вместе одинаково согревает это дивное золотое свечение.
     И всем нам вместе удивительно хорошо.
     И  никто  не  мешает  никому, а, напротив, объединяет всех удивительная
стройная гармония.
     Странное  чувство  это совсем непохоже на иные  странные  состояния,  к
которым уже привыкла я за последние дни.
     Оно доставляет мне огромную радость, чувство, давно забытое  и от этого
глаза мои наполняются слезами.
     "Господи,  -  думаю  я,  -  как давно я  не  плакала, и  как  радостно,
оказывается, ощущать на своих щеках теплые потоки слез, и не стыдиться их ни
перед кем! "
     Толпа молящихся между  тем,  вынесла меня  вперед,  почти  на  середину
храма,  и притиснула к стене неширокого  прохода, одного из двух, ведущих  к
алтарю, узкими протоками обтекающих массивную центральную колонну.
     Поглощенная своими новыми ощущениями, я не сразу  оглядела пространство
вокруг, а может и не  обратила бы на него внимание вовсе,  если бы  вдруг не
почувствовала на себе чей-то внимательный пристальный взгляд.
     Я  и  прежде была восприимчива  к подобным вещам, и  всегда  вскидывала
голову,  едва кто  -  ни-  будь  задерживал  не  мне  глаза  дольше обычного
мимолетного взгляда, теперь же все чувства мои были обострены, не то что, до
предела, но,  как  казалось мне, намного  превосходили  отведенный  простому
смертному предел восприятия.
     Чей-то взгляд был прикован ко мне, сомнений в том не было.
     Я  медленно  обводила  взглядом  толпу, отыскивая  устремленные на меня
глаза.
     Но тщетно.
     Люди были заняты собой.
     Кто-то  внимал  голосу   дьякона,  скороговоркой  читающего  молитву  и
церковному хору.
     Кто - то молился, полностью отрешившись от окружающего мира
     Кто-то пытался протиснуться поближе к алтарю.
     Кто - то напротив, выбирался из толпы
     На меня не смотрел никто.
     Я просеивала толпу глазами, сантиметр за сантиметром, останавливаясь на
каждом лице, обращенном в мою сторону. Я  оборачивалась назад  и поднималась
на цыпочки, пытаясь заглянуть далеко впереди себя.
     Все было напрасно.
     В конце концов, я решила оставить тщетные поиски.
     Куда важнее  для  меня было снова вернуться  в то  блаженное состояние,
которое так потрясло меня свое расслабляющей радостью и светлыми слезами.
     В  эту минуту,  чья-то  рука  протянула мне свечу,  женский голос  тихо
произнес " Взыскание погибших" и та, что обратилась ко мне с просьбой, так и
не увиденная мною, растворилась в толпе.
     Бежали минуты,  свеча  тихо плавилась у меня в руке, а я так и не могла
вспомнить в какой части храма висит редкая эта икона.
     Тогда я решила предать свечу вперед, в гущу народа, где, наверняка, кто
- ни- будь да определит ей место.
     - " Взыскание погибших" - тихо шепнула я пожилой женщине, стоящей прямо
впереди меня, протягивая ей свечу
     - Да  ты  то, милая! -  не рассерженно, но удивленно обернулась  она ко
мне, подслеповато моргая выцветшими  старческими глазами. - Вот же  она, над
тобою,  Матушка заступница. " Взыскание  погибших" - вон  этот образ  Матери
Божьей и зовется. - старушка смотрит куда-то поверх моей головы, и следуя за
ней взглядом, я обретаю то, что так настойчиво искала несколько минут назад.

     Удивительной  доброты,  ясные,  полные  нежности  и  сострадания  глаза
смотрели прямо на меня с иконы, под которой я стояла все это время.
     Никогда, ни в  одном из множества образов, запечатлевших Пречистую Деву
Марию, я  не  встречала  ранее  такой  доброты  и  жалости,  такого  ясного,
исполненного   света  и  нежности  лика,   один  только  взгляд  на  который
переполняет сердце надеждой.
     И Она смотрела прямо на меня.
     Смотрела  все это  время,  безотрывно,  пытаясь  привлечь  к  себе  мое
издерганное, рассеянное, неблагодарное внимание.
     Она хотела быть замеченной мною, и хотела слушать меня.
     Все это вижу я в распахнутых лучистых глазах.
     А кончики нежных губ как  будто слегка  шевелятся,  складываясь  в едва
различимую ласковую улыбку, ниспосланную сейчас  лично мне, чтобы подбодрить
меня и позволить говорить.
     -  Матушка, Пресвятая Богородица,  Пречистая Дева Мария, ты  заступница
всех сирот, прости великий  грех мой и заступись за  меня перед сыном твоим.
Матушка,  научи  меня,  как поступить и  как жить  дальше,  убереги меня  от
страшного греха и  пошли мне избавление от  моих страданий.  Но  более  тебя
прошу,  Матушка, Пресвятая Богородица, научи меня, как избавить от страданий
душу раба твоего Егора, помоги  ему,  пошли покой его  душе. Если и вправду,
Господом Богом дозволено нам соединиться в  том,  ином мире, научи меня, как
сделать  это,  не  совершая смертного  греха, в  котором  уже повинна я, ибо
мысленно совершила его не один раз и готовлюсь совершить  наяву. Спаси меня,
Матушка, потому что не к кому  мне  более обратиться, нет  у  меня никого на
всем белом свете. Тот, кого любила я больше жизни, предал меня, и одной тебе
ведомо,  как я страдала, какою болью исходило  мое  сердце,  как надрывалась
душа! Но теперь он зовет меня к себе, так  как  же я могу не последовать его
зову? Ведь  ему плохо,  он  страдает, и  только я могу ему  помочь.  Ведь  я
простила  его, как учишь ты и сын твой, Господь наш Иисус Христос! Но как же
помочь ему, не  совершая смертного греха?! Как,  матушка?!!  Научи,  помоги,
пошли  мне скорую  смерть, чтобы  не нарушала я Законов  Божьих, и не губила
свою бессмертную душу! Ты ведь знаешь, ничто не держит меня на этой земле, и
жизнь не дорога мне, и уже даже смерти не боюсь я, но боюсь смертного греха.
Как  же  поступить  мне, Матушка  Богородица,  Пречистая  Дева Мария, прошу,
научи!....

     Я  никогда не знала молитв, кроме краткого " Отче  наш",  и  никогда не
обращалась к Господу и Святой Богородице с длинными речами и просьбами.
     Откуда взялись  во  мне  сейчас все эти странные  слова, чудным образом
складывающиеся  в целые  фразы,  довольно складные, а  главное, поразительно
точно отражающие состояние моей души, я не знаю.
     Но  я  говорила  и   говорила,  обращаясь  к  светлому  лику,  шепотом,
торопливо, при этом слезы ручьями  катились из глаз, а руки сами  молитвенно
сжимались у груди.
     Я  говорила, возможно, уже  повторяясь  и  захлебываясь слезами, и  мне
хотелось кричать, и упасть на колени подле иконы и биться головой о пол, как
это делают некоторые верующие  люди. И  только  толпа, плотно подпирающая со
всех сторон, останавливала меня от этого.
     Но она не могла помешать мне говорить.
     А внутри меня словно прорвалась какая-то невидимая плотина, и хлынувший
поток чувств: горя,  растерянности, страха,  любви и  жалости к Егору рвался
наружу, к единственной, внимательной и сострадающей мне слушательнице.
     И  по мере того,  как я  говорила,  глаза ее  наполнялись скорбью, но и
огромная жалость ко мне плескалась в ее ясных глазах.
     Она слышала меня, она понимала, и теперь я была уверена: она не оставит
меня один на один с моей бедой.

     Кто- то снова слегка коснулся моего локтя.
     Оглянувшись,   я  вижу  перед   собой  маленькую  хрупкую  старушку,  с
пергаментно- белым прозрачным лицом и добрыми бледно голубыми глазами.
     На  голове  у старушки не платочек, как у  большинства пожилых женщин в
храме, а темная, маленькая  и заметно  потертая  шляпка с  черной  вуалькой,
спадающей  на  высокий  лоб,  на  плечи  накинут  старенький, пожелтевший от
времени кружевной пуховый платок:
     - Молитесь, деточка, как велит вам сердце - шепчет мне старушка тонкими
бесцветными губами, -  молитесь,  не обращая ни на кого внимания.  Пречистая
Дева Мария  внемлет вам, верьте! Верьте, и ваша  вера  подскажет вам дорогу.
Только вера помогала людям пережить страшные  беды и остаться  людьми, я это
знаю, потому  что сама  выжила только  лишь  потому,  что  верила  искренне.
Простите, что помешала  вам, но  вы так  трогательны  и одиноки, потому я  и
позволила себе отвлечь вас. А  теперь молитесь, молитесь, и Господь сохранит
вас.

     Старушка  близко   наклоняется  и  торопливо   крестит  меня  маленькой
сухонькой ручкой,  затянутой в истертую лайковую перчатку. От нее неожиданно
долетает  до меня  знакомый  с  детства  и давно  уж позабытый запах духов "
Красная Москва", ими когда-то душилась и моя бабушка.
     И  шляпки  она носила такие же маленькие, изящные, с темными паутинками
вуалеток, и перчатки.
     Я хочу поблагодарить старушку, и сказать ей, что  она вовсе не помешала
мне молиться, но толпа уже оттеснила ее от меня.
     Служба кончилась, и людской поток хлынул к выходу, унося с собой чудную
старую женщину, вдруг напомнившую мне давно покойную мою бабушку.
     Я еще  некоторое время остаюсь в храме, упрямо вцепившись обеими руками
в металлические перильца, тянущиеся  вдоль  стен,  словно кто-то  собирается
силой оттаскивать меня от иконы " Взыскание погибших".
     Я еще что-то  говорю Божьей Матери, с прежним состраданием взирающей на
меня  своими бездонными глазами, но  слова мои  все  чаще  повторяются,  и я
понимаю,  что  сказано все, и не стоит более злоупотреблять вниманием Святой
Девы.
     К тому  же,  свет  в  храме  постепенно  гаснет,  и церковные  старушки
приступают к своему нехитрому делу - уборке храма.
     Я говорю еще последние слова, обращаясь к чудному образу. Поднявшись на
цыпочки, целую прохладное стекло, ограждающее  икону. И аккуратно,  чтобы не
рассердить церковных старушек, направляюсь к выходу.
     Однако,  не  удержавшись,  еще  раз   останавливаюсь  на  пол-  пути  и
оглядываюсь назад.
     Матерь Божья пристально смотрит мне вслед своими небесными глазами, и в
них - бесконечная жалость и великая любовь.




     День,  который определен кем - то  грозным  и неведомым, как дата  моей
смерти, близится к завершению.
     В сумке моей  надежно  упрятана  упаковка таблеток, и половины которой,
судя  по строгим предупреждениям инструкции, хватит для того, что бы сон,  в
который погружусь я через несколько часов, стал вечным.
     Под  густыми кронами  столетних деревьев, на старом московском кладбище
ждет  меня предусмотрительно  вырытая  кем-то  могила.  И  массивный  крест,
готовый устремиться в небо, извещая всех, включая и самого Господа Бога, как
звали  в  земной  жизни  новопреставленную рабу  его,  и  сколько  дней,  из
отмеренных ей судьбою, провела она в этом подлунном мире.
     Где-то в  туманные мирах, пока  неведомых мне, таинственных и пугающих,
носится неприкаянная и одинокая  душа, обладатель которой в земной жизни был
любим  мною  более  всех н