Сергей Кузнецов. Гроб хрустальный --------------------------------------------------------------- © Copyright Сергей Кузнецов Email: kuznet (а) russ.ru Автор будет рад увидеть впечатления о романе в своем LJ: http://www.livejournal.com/users/skuzn/ ? http://www.livejournal.com/users/skuzn/ Date: 07 Apr 2004 --------------------------------------------------------------- Copyright notice --------------------------------------------------------------- Date: 7 Apr 2004 09:07:36 Романы "Семь лепестков" и "Гроб хрустальный" представляют собой два первых тома трилогии "Девяностые: сказка". Они объединены общим героем и некоторыми общими мотивами. Их лучше читать по порядку, но те, кому 1996 год, русский Интернет и матшколы интересней чем 1994 год, рейв и легкие наркотики могут сразу перейти к "Гробу хрустальному". Фрагменты из моего романа "Семь лепестков" появились в Библиотеке Мошкова еще до бумажной публикации. Со временем я планировал опубликовать весь роман - также как и его продолжение "Гроб хрустальный". Более того, я собирался подготовиться Special Edition для Интернета - с элементами гипертекста, примечаниями и прочими вещами, затруднительными на бумаге. Я никак не мог выбраться сделать это - а потом потерял интерес к этим двум романам. Точнее, мне перестало нравится как они написаны, а герои стали казаться совсем уж плоскими. Теперь я лелеял мечту переписать обе книги и потому, опять-таки, не спешил выкладывать их в Сеть. Вот, думал я, опубликую третий роман, "Серенький волчок", перепишу первые два, и тогда уж положу всю трилогию. Все это время я не возражал против того, чтобы мои романы появились в Сети - но просто ничего не делал для этого сам. В конце концов, и без моих книг здесь есть чего почитать: мои романы подождут. Ждать, действительно, можно долго, однако перед лицом невиданного давления, с которым сегодня столкнулась Библиотека Мошкова, мне бы хотелось поддержать идею свободного распространения художественной литературы в Сети всем, чем могу. Потому я не откладывая дальше отдаю Библиотеке первые два романа трилогии "Девяностые: сказка" - с неизбежными извинениями за граматические ошибки и незначительные расхождения с опубликованным вариантом. Настоящим я разрешаю свободное некоммерческое распространение моих книг "Семь лепестков" и "Гроб хрустальный" в сети Интернет при условии сохранения целостности текста, включая заглавие, указание имени автора, благодарностей, даты написания и прочее. --------------------------------------------------------------- Посвящается Саше, Диме, Сереже и всем остальным моим одноклассникам Перед ним, во мгле печальной, Гроб качается хрустальный, И в хрустальном гробе том Спит царевна вечным сном. Описанные в романе события вымышлены, хоть я и воспользовался известными мне историями, в разное время происходившими со мной, а также с людьми знакомыми и незнакомыми. Тем не менее, сходство или совпадение имен, фамилий и фактов биографий случайно и не должно считаться указанием на того или иного реального человека. Я также несколько отошел от реальной хронологии и датировал летом 1996 года ряд событий, случившихся немного раньше или позже. Надеюсь, заинтересованные лица не будут в обиде за эти и некоторые другие мои вольности в обращении с реальными фактами. Пусть все эти люди не забывают, что я их очень люблю. Для удобства читателя я привожу всю переписку и он-лайновые разговоры в нормальном виде, а не латиницей, kak ono chasto byvalo v 1996 godu. В двадцать второй главе цитируется песня "Память котят и утят" группы "Соломенные еноты". Я считаю своим радостным долгом поблагодарить мою жену, Екатерину Кадиеву -- моего первого читателя и редактора. Без нее эта книга никогда не была бы написана. Также я рад выразить свою благодарность Настику Грызуновой за блестящую редактуру, которая сделала этот текст намного лучше. Я также благодарен Ирине Бирюковой, Мише Вербицкому, Александру Гаврилову, Линор Горалик, Кириллу Готовцеву, Кате Гофман, Елене Джагиновой, Дмитрию Коваленину, Юрию Кузнецову, Максиму Кузнецову, Свете Мартынчик, Георгию Мхеидзе, Антону Носику, Юре Сюганову, Борису Усову (Белокурову), Максиму Чайко, Ольге Чумичевой, Михаилу Якубову и всем тем, кто поддерживал меня в девяностые и другие годы. Глава первая На стене между третьим и четвертым этажом кто-то написал крупными печатными буквами: БУДУ ПАГИБАТЬ МАЛОДЫМ -- и поставил жирный восклицательный знак. "Хоть бы писать без ошибок научились", -- думала Ольга Васильевна, тяжело поднимаясь в квартиру по лестнице. Лифт не работал. Впрочем, грех жаловаться -- за последние месяцы это впервые. Вот у Маши в доме, каждую неделю поломка, а Маша ведь на три года старше, этой зимой юбилей отмечали, все восемьдесят. Кто бы мог подумать, когда они, молоденькие медсестры, познакомились осенью сорок первого, что обе доживут до таких лет. А ведь, почитай, больше полувека прошло, пятьдесят пять уже оттрубили. Впрочем, и осталось немного, что и говорить. Погибать молодым -- что за дурацкая идея! Молодой хорошо жить, а умирать лучше старой, когда все уже видела и ничего нового не ждешь. Точнее, ничего хорошего. Новое -- оно всегда случается. Взять хотя бы перестройку с гласностью. Кто б о таком мог подумать еще лет пятнадцать назад! А ведь когда-то мечтала, что в старости, если до нее доживешь, не будет ни бедных, ни богатых, сплошной коммунизм -- а получилось, что ни коммунизма, ни коммунистов, ни пенсии, зато богатых -- сколько угодно. Вот Илья, например. Три года назад всем жильцам коммуналки купил по двушке где-то в Митино, а сам въехал в 24-ую, прямо над Ольгой Васильевной. Что у него там творится -- уму непостижимо! Вечно люди шастают, музыка играет, а дверь и не заперта. В этом Ольга Васильевна сама убедилась как-то раз. Сил уже не было шум терпеть, поднялась, хотела позвонить, а звонка-то и нет, одни провода торчат. Она постучала, но никто не услышал -- не удивительно, при такой-то музыке. Ручку дернула, а дверь и открылась. Ольге Васильевне даже любопытно стало, что внутри -- как там все обставлено. Люди говорят, у этих новых русских золотые даже унитазы. Ничего золотого, правда, Ольга Васильевна не увидела. Обычная прихожая, на вешалке -- несколько дюжин курток и пальто. Обои вроде бы те, что были, когда она заходила к Марье Николаевне за солью, а пол, пожалуй, грязнее, чем раньше. В прихожую выходили три двери. Две закрыты, а из третьей бухала музыка, и доносились голоса. Ольга Васильевна замешкалась, не зная, как быть -- идти дальше не хотелось. Мало ли что там у них, дело молодое, а она уж, слава богу, навидалась по телевизору, как они развлекаются. Водка, наркотики и этот самый, который теперь вместо любви. И в комнату не войдешь, и в передней стоять глупо. По счастью, дверь открылась и на Ольгу Васильевну глянул из комнаты светловолосый парень. Он вынул изо рта беломорину, сунул ее в чью-то протянутую руку и, широко улыбнувшись, спросил: -- Вы к кому, бабушка? Ольге Васильевне он понравился -- говорил уважительно, папиросу убрал. Курил опять же не какое-нибудь "Мальборо", а свой, советский "Беломор", как и сама Ольга Васильевна, что бы врачи ей ни говорили. -- Я соседка ваша, из 20 квартиры, -- сказала она. -- Ночь уже, а вы шумите. -- А, -- протянул парень и повернувшись крикнул куда-то вглубь квартиры: -- Шаневич! Тут соседка пришла, иди разбирайся! Шаневич оказался огромным мужчиной с рыжей бородой, из-под расстегнутой на груди рубашки выбивались волосы. Он-то и был хозяином квартиры и, конечно, Ольга Васильевна не раз встречалась с ним в лифте. В жизни бы не подумала, что Шаневич -- тот самый новый русский. Больно уж простецки всегда выглядит -- обычный еврейский мальчик, на Розиного внука похож, только больно уж крупный. Впрочем, можно было догадаться: рожа разбойничья, взгляд пытливый, походка быстрая, энергия так и прет. Чего-чего, а этого евреям не занимать, всегда вперед лезут. Взять хотя бы Яшку Шварцмана -- тоже рыжий был, упокой господь его душу. В тот раз все хорошо вышло: Илья музыку велел выключить, перед Ольгой Васильевной извинился, пригласил заходить, если что, и даже до площадки проводил. С тех пор так и повелось: иногда сам звонил, предупреждал -- мол, завтра вечером будет шумно, день рождения или еще какой праздник. Но после одиннадцати звук приглушали, вели себя тише. Все равно слышно, но ведь важно внимание. Ольга Васильевна всегда так считала. Вот и сегодня -- Илья сам зашел, еще утром, извинился, предупредил, что вечером опять гости, мол, у девушки одной день рождения. Ольга Васильевна удивлялась сначала, почему у них столько дней рождения, но Шаневич объяснил, что квартиру купил не для себя, а для бизнеса, что у него там человек пятнадцать работают и живут, как в коммуналке буквально. -- В тесноте, -- сказал он, -- да не в обиде. И на работу, -- пошутил, -- ходить недалеко. Ольга Васильевна еще спросила, что за бизнес такой, и Илья начал рассказывать, но она поняла только, что про компьютеры, но не про торговлю, а про какую-то печать, вроде типографии. Ну, типография так типография, ей-то что? Но сегодня молодежь припозднилась, время уж к двенадцати, а музыка все бухает, и ноги по потолку стучат. Выключила телевизор, который весь вечер призывал голосовать за Ельцина (не пойдет она голосовать за Ельцина, и за Зюганова не пойдет), ткнула окурок в пепельницу, глянула на себя в зеркало и пошла в прихожую. Как в воду глядела -- не раздевалась, спать не ложилась, знала: допоздна гулять будут. Отперла дверь и услышала чьи-то быстрые шаги на лестнице: цок-цок, словно кто наверх побежал. Видать, парочку спугнула. В старых домах хорошо целоваться на лестнице -- места много, подоконники широкие. Еще до войны, когда только школу окончила, провожал ее домой Вадик Орлов, так, бывало, полчаса пройдет, пока до квартиры доберешься. А теперь даже где могила -- неизвестно. Сгинул под Сталинградом в 43-ем... Она открыла дверь и замерла. Потом мелкими шажками начала подниматься по лестнице, туда, где на площадке лежала в луже крови белокурая девушка. Алый ручеек сбегал по ступенькам к самой двери Ольги Васильевны. Девушка лежала лицом вниз, волосы уже намокли от крови, одна нога вытянута, другая согнута в колене, так что задралась юбка, и без того короткая, и видна резинка от чулка. Ольга Васильевна еще успела вспомнить, какие чулки -- фильдеперсовые, на подвязках -- носила когда-то сама, а потом нагнулась и перевернула тело. Опыта ей не занимать -- скольких в свое время вытянула. Чай, не все позабыла за полвека. Помнила она достаточно, чтобы понять: девушка мертва. Горло перерезано, кровь хлещет из раны. Вот так же умер Яшка Шварцман, когда его задело осколком в сорок втором. Как она плакала тогда, как убивалась. Кряхтя, Ольга Васильевна выпрямилась и начала спускаться. Немало убитых повидала в жизни, а вот, поди ж ты, не думала, что еще доведется. Чуть в стороне валялся нож, рукоятка обмотана изолентой. А на стене - какие-то странные знаки, словно убийца руки вытирал. Надо бы позвонить в милицию, но Ольга Васильевна милицию не любила. Ни ту, старую, советскую, ни эту, демократическую. Всегда им начхать на людей, те за план и отчетность волновались, эти только о своем кармане думают. Впрочем, не оставлять же тело на лестнице -- и, вымыв руки, она сняла телефонную трубку. -- Хрустальный проезд, дом 5, -- сказала Ольга Васильевна дежурному. -- Женский труп между четвертым и пятым этажом. И удовлетворенно заметила, что ее рука, набиравшая "02", дрожит не больше обычного. Глава вторая "Хрустальный пр., д. 5, кв. 24", -- прочитал Глеб на бумажке. Домофон на двери не работал, так что Глеб просто толкнул дверь. Скрип ржавых петель резанул по ушам, и Глеб подумал, что год назад он бы этого просто не услышал: все звуки доносились будто сквозь вату, воздух был плотным и мутным, точно вода на мелководье у общественного пляжа. И вдруг месяц назад Глеб посмотрел в окно и удивился солнцу. Оказалось, в мире есть и другие цвета, не только привычные оттенки серого и коричневого. Возможно, все дело в том, что деньги, оставшиеся после размена их с Таней квартиры, в конце концов кончились. Таня, как всегда, все устроила сама: купила Глебу однокомнатную на "Соколе", выдала две тысячи наличными и свалила в свою Францию. Глеб помнил, как впервые вошел в квартиру, куда Таня уже перевезла его пожитки. Книги на полках, вырезанный сто лет назад из "Литературки" портрет Кортасара -- под стеклом на столе. Единственное, что он в свое время оставил от богатой коллекции картинок и бумажек с выписками, засунутых под плексиглаз в десятом классе. Глеб помнил, что поперек всего стола на длинной бумажной полосе была зачем-то выписана цитата из Бодлера: "Сатана, помоги мне в безмерной беде!". Сейчас эта полоса вместе с другими фрагментами из Акутагавы и Кортасара лежала в ящике стола, как и все годы брака. Глеб не сомневался, что найдет в шкафу аккуратно сложенные майки и джинсы. Пара зимних ботинок в прихожей нежно прижались друг к другу. Почему-то при взгляде на них Глеб ощутил внутри сосущую пустоту. Он лег на диван и не вставал целый год. Сейчас не дожидаясь лифта, Глеб начал подниматься по лестнице. Чистые стены, еще не появилась надпись "Буду пагибать малодым!", квартира Ольги Васильевны, площадка перед пятым этажом, где через пару недель будет лежать труп белокурой девушки... Об этом Глеб еще не знал. Преодолевая усталость, он поднялся на пятый этаж. Надо было на лифте ехать, подумал он. Впрочем, вот она, вот она, дверь -- белой краской по старому дерматину цифры "24". Андрей так ему и сказал, что номер запомнить легко -- четыре факториал. Глеб познакомился с Андреем на дне рождения у Емели, Миши Емельянова. Это случилось как раз вечером того дня, когда Глеб впервые за год увидел солнце. Ни Миши, ни Вити Абрамова, ни других ребят Глеб не встречал уже много лет: сразу после выпускного вечера он перестал с ними общаться -- слишком неприятные остались воспоминания. К тому же летом поехал в Крым отмечать поступление в институт и познакомился с Таней: началась другая жизнь, где не было места ни старым матшкольным друзьям, ни факториалу четверки, ни даже воспоминаниям о том, как еще в третьем классе Глеб прочел, что в древнем Вавилоне была двенадцатиричная система счисления. Двенадцать -- красивое число, куда лучше десяти, принятого в качестве основания системы счисления у нас. Вроде бы потому, что древние люди считали на пальцах. Но идея основывать систему счисления на количестве пальцев в те времена казалась Глебу изменой чистоте математической абстракции, чтобы не сказать просто - глупостью. Последние десять лет, впрочем, ему казалось глупостью всерьез обо всем этом думать. Услышав про четыре факториал Глеб как-то сразу вспомнил то время, когда учился в пятой матшколе. В Москве было три пятых школы: обыкновенная и две "спец" -- языковая и математическая. Никогда не думал, сказал себе Глеб, что придется это вспоминать. Звонок у двери отсутствовал, как Андрей и предупреждал, так что Глеб толкнул дверь. В прихожей стояла невысокая шатенка в яркой полупрозрачной юбке и черной маечке. Девушка чем-то напоминала Таниных подруг, которых Глеб не видел со дня развода -- и только сейчас он понял, что немного по ним скучает. Еще он увидел невысокого парня в немного мятом темном костюме, с небольшой шапочкой, прикрывающей затылок. Глеб смутно помнил, что это какой-то ритуальный еврейский головной убор -- талес? Цимес? -- Привет, -- сказал парень Глебу и, протянув руку, представился: -- Арсен. -- Снежана, -- сказала девушка, и Глеб сразу подумал, что даже его собственное имя прозвучит теперь как-то заурядно. -- Глеб, -- представился он и тут же спросил, -- а где мне Андрея найти? -- Во второй боковой, -- сказал Арсен, -- как всегда. Снежана засмеялась и чуть толкнула Арсена в грудь: -- Он тут раньше не был, как же он найдет? Глеб кивнул. Арсен, направляясь к двери, сказал: -- Твоя очередь быть Ариадной, мать. -- Девушка на секунду замешкалась, а Арсен, чмокнув ее в щеку, добавил: -- Бывай. Он пожал Глебу руку, крикнул в приоткрытую дверь: "До встречи, Нюра Степановна", -- и тут же покинул квартиру. -- Пойдем, -- сказала Снежана. Глеб вошел за ней в большую комнату, где на столе стояли тарелки с остатками еды, были разбросаны компакт-диски и лежала стопка одинаковых книг. По привычке Глеб прочел название: "Семиотический подход к изучению наследия московско-тартусской школы", но легче не стало: лучше б какая-нибудь математика, там хоть слова знакомые. Аудиосистема в углу тихо пела песню на несуществующем языке -- гзи-гзи-гзэо, -- а на стене висел плакат международной конференции по объектно-ориентированному программированию. Глеб подумал, что там наверняка можно было бы встретить кого-нибудь из его уехавших одноклассников. Чувство дежа вю, возникшее, когда Андрей объяснял про 24, усилилось. Глеб простился с этим миром много лет назад и никогда не предполагал вернуться. Вслед за Снежаной он вышел в коридор. Высокий улыбающийся блондин сосредоточенно курил у окна, стряхивая пепел в консервную банку. На нем были клешеные джинсы и рубашка с большим воротником. Эта одежда напомнила Глебу школьные дискотеки в седьмом классе: так одевался главный пижон и стиляга их класса Феликс Ляхов. -- Бен, Андрей у себя? -- спросила Снежана. Блондин пожал плечами и, широко улыбнувшись, кивнул головой вглубь коридора: мол, проверь сама, я не знаю. Еще раз глянув на Бена, Глеб удивился, как такой реликт мог дожить до 96-го года. Впрочем, подумал он, может, просто мода возвращается? Коридор -- как в любой старой коммуналке, Глеб в таких бывал пару раз в жизни. На первой двери Глеб заметил стикер с пятипалым листком и надписью "Legalize it -- NOW!" На второй -- приклеенная скотчем распечатка: собака сидит перед экраном компьютера, а внизу стандартным Courier написано "В Интернете никто не узнает, что ты @". Что это значит, Глеб не понял. Комната оказалась крошечной, в углу стоял рюкзак, полный книг, -- кажется, разных; на стуле валялась скомканная рубашка, два непарных носка и несколько старых пятидюймовых дискет. На полу -- сумка с эмблемой MIT, россыпь трехдюймовок и матрас, рядом с матрасом -- недопитая бутылка пива. Поверх не застланной постели в джинсах и майке с книжкой в руках лежал Андрей. Глеб сразу вспомнил, как выглядела когда-то его собственная комната. Бардак в доме, объяснял он отцу, -- признак человека, для которого математические абстракции выше реальности материального мира. Вот Свидригайлов говорил, что бесконечность -- это банька с паутиной по углам. Не знаю, пижонил Глеб, счетную или континуальную бесконечность он имел в виду, но в любом случае именно бесконечность -- символ математического совершенства. Чем больше видимый хаос, тем ближе ты к совершенству. Отец считал Глебовы рассуждения демагогией, а Таня в самом начале их совместной жизни просто заявила: если дома будет твориться такое, она соберет вещи и уйдет, потому что ее как взрослую женщину бесконечность не интересует, а интересует лишь конечный срок собственной жизни, которую глупо тратить на... Когда она излагала это, Глеб довольно быстро перестал слушать -- как отец переставал слушать его самого, -- но слова про конечность жизни ему запомнились. Больше они об этом не спорили. Впрочем, через восемь лет Таня все равно ушла, но привычка поддерживать минимальный порядок осталась. При виде Снежаны и Глеба Андрей поднялся. -- Привет, -- буркнул он. -- Типа, извини, что я не того еще. Он надел носки, поискал глазами кроссовки -- те обнаружились в дальнем углу. Потом поднял сумку, и, порывшись, достал контейнер для контактных линз. -- Ну ладно, Андрей -- сказала Снежана. -- Я пошла. -- Угу, -- сказал Андрей, а Глеб с улыбкой кивнул: -- Было очень приятно познакомиться. Снежана на секунду задержалась в дверях и ответила: -- Мне тоже. Обернулась, еще раз взглянула через плечо с полуулыбкой, и ушла. В этот момент она чем-то напомнила ему Таню. -- Вот, -- сказал Андрей, выливая в рот остатки пива, -- теперь можно как бы жить. Привет, -- и он протянул Глебу руку, -- я хоть вижу, с кем типа говорю, а то без линз я слеп как крот. Глеб пожал руку и кивнул на матрас: -- А как же ты книжку читал? -- Я не читал, -- ответил Андрей, -- я вроде раздумывал, не почитать ли мне книжку. Видеть ее для этого ни к чему. Глеб наконец рассмотрел обложку: что-то на английском, судя по картинке -- фантастический роман. Названия он не понял. -- Я звонил вчера, -- сказал Глеб. -- Мы на дне рождения Емели познакомились. -- Да, я помню, -- кивнул Андрей. -- А Емеля -- это Миша Емельянов, который нам бухгалтерию помогает делать, да? -- Да, типа того, -- ответил Глеб. Ему и в голову никогда не приходило узнавать, чем заняты Абрамов и Емеля: бизнес -- он и есть бизнес. Сегодня бухучет, завтра -- ночной ларек. Во всяком случае, Глеб представлял это себе именно так. -- Я тебе свои работы принес, -- сказал он, доставая из рюкзака папку. -- Посмотришь? -- Да, и типа кофе заодно. Кухня была под стать квартире -- расшатанный стол, полная раковина грязной посуды и марш голодных тараканов по углам. Плита загажена так, что проще купить новую, чем отмыть эту. За столом сидели двое. Бена Глеб узнал по воротнику рубашки. Со своей отвратительной памятью на лица Глеб приучил себя запоминать одежду. Но беда в том, что он и одежду запоминал не визуально, а формульно: высокий воротник плюс блестящие пуговицы плюс клешеные джинсы. И при этом мог забыть, что надо бы запомнить еще и цвет рубашки. Таню это раздражало -- особенно когда выяснялось, что Глеб не замечает ни новой юбки, ни новых туфель. На собеседнике Бена была серая футболка, видневшаяся сквозь расстегнутый ворот клетчатой фланелевой рубашки. Возможно, из-за черной, неровно стриженной бороды он напоминал одновременно еврея-талмудиста и шестидесятника, который непонятно как сохранился молодым. (Несмотря на огромное количество знакомых евреев, живых талмудистов Глеб никогда не видел и представлял их по какой-то комедии с Луи де Фюнесом, популярной в годы первых, еще полуподпольных видеопросмотров). А может, шестидесятники и были тайными талмудистами, просто тридцать лет назад никто не мог понять, что борьба против длинных волос, о которой столько рассказывали Глебу родители, была формой религиозных войн. Давно я не видел столько евреев одновременно, подумал Глеб. Он чувствовал, что вроде отпустившая его апатия начинает возвращатся. Слишком много людей, хотелось вернуться домой, лечь на диван и смотреть по телевизору "Твин Пикс", "Санта-Барбару", или просто новости. Даже выключенный телевизор лучше необходимости общаться со всеми этими людьми. -- Ты зря тянешь, Ося. Локалка под энтями -- это рулез, -- сказал Бен, отрезая кусок сыра длинным ножом. Липкую от жира изоленту на рукоятке, похоже, не отмыть уже никогда. -- Это идеологический вопрос, -- ответил клетчатый. -- Тех, кто использует мастдай, я бы просто стерилизовал на месте. Андрей взял грязную тряпку и вытер стол. -- Я понимаю, -- сказал он, -- типа феминизм, но что девушки вообще не убирают -- это нормально, да? Бен, улыбнулся Глебу, как старому знакомому, и вернулся к разговору: -- Хорошо, -- сказал он, -- монополия, нечестная конкуренция, все круто. У меня самого Нетоскоп всюду стоит. Но ты, Ося, как сатанист, должен оценить Гейтса. Три шестерки, все дела. Ося отхлебнул из чашки и пояснил: -- Я анархо-сатанист. И к тому же, надо различать подлинную и мнимую конспирологию. Можно найти "число зверя" в словах "Уильям Гейтс третий" или в названии Мелкософта, но любому понятно, чем Кроули отличается от Гейтса. Бен сразу понравился Глебу. На него приятно было смотреть -- может, потому что Бен все время улыбался. Эту способность Глеб занес в ту же ячейку памяти, куда чуть раньше отправил Бенову манеру одеваться. Теперь он был уверен, что легко Бена узнает. Глеб спросил его, чтобы запомнить голос: -- А как найти 666 в имени Гейтса? -- Проще простого, -- сказал Бен и радостно улыбнулся Глебу. -- Каждой букве поставить в соответствие цифру и просуммировать. -- Какую цифру? -- Да любую, -- сказал Ося, -- не в этом дело. И при этом отмахнулся от Глеба, точно от мухи. Андрей залил кипятком две ложки "нескафе" и раскрыл Глебову папку. -- Не будем, типа, отвлекаться, -- сказал он Глебу, -- давай глянем, что у тебя тут. -- Ты прав, Ося. -- согласился Бен (улыбка не сходила с его лица). -- Тут дело в другом. Виндоуз -- рулит точно также, как рулит поп-музыка. Воплощение софтверной попсни. -- Вырубить нахуй, -- отрезал Ося -- А вот и нет, -- воскликнул Бен. -- Помнишь, ты мне объяснял: ЛаВей говорил, что настоящий сатанизм -- не среди блэк-металла или там сибирского панка... -- ЛаВей не знал про сибирский панк, -- возразил Ося. -- И это не случайно! Потому что сибирский панк -- это уже не круто. Это, собственно, вообще не круто. Потому что -- я продолжаю -- настоящий сатанизм -- среди наиболее бездарных записей попсни. А ты не будешь спорить, что Виндоуз -- прекрасный пример бездарной попсни. -- На хуй, -- сказал Ося, взмахом руки словно отсекая от себя собеседника. -- ЛаВей понимал сатанизм довольно примитивно. По большому счету, это несколько вульгаризированное, чтобы не сказать христианизированное, кроулианство. -- Неплохо, -- сказал Андрей. -- А с чем ты работаешь? -- Ну, как всегда. Когда-то Вентура, Пэйдж Мэйкер, а теперь Кварк, конечно. Плюс Фотошоп, если очень надо картинку почистить, Корел еще. -- сказал Глеб, соображая, что последний раз сидел за компьютером года полтора назад, и надеясь, что ничего нового с тех пор не придумали. -- Нормально, -- сказал Андрей, и в этот момент в кухню вошел крупный рыжебородый мужчина. -- Привет всем, -- буркнул он. -- Почему ни одна свинья не убрала после вчерашнего? У меня здесь что, притон? -- Я вообще только пришел, -- сказал Бен, продолжая улыбаться. -- И, по-моему, тут все круто. -- Понятно, -- сказал Шаневич. -- Опять придется Нюру Степановну просить. Он почесал заросшую рыжим волосом грудь и только тут заметил Глеба -- Привет, -- и посмотрел вопросительно -- Это Глеб Аникеев, будет верстать журнал, -- пояснил Андрей. -- Мне его Миша Емельянов рекомендовал. -- Емельянов -- незаменимый кладезь ценных кадров, -- сказал Шаневич. -- Жить он тоже тут будет? -- Нет, почему? -- удивился Глеб. -- У меня своя квартира есть. -- Тебе везет, -- зевнул Илья. -- Я вот не уверен, что могу про себя это сказать. -- А ты свежие "Русы" читал? -- спросил Шаневича Бен. -- А что, опять Тимофею досталось? -- А то как же! У них там, похоже, газават. На пороге появилась немолодая женщина с тусклым лицом. На голове - пучок, в углу рта дымится сигарета. Среди богемно-программистcкой тусовки она казалась эпизодической героиней фильмов Эльдара Рязанова, случайно попавшей в иное пространство и время. -- Илья, -- сказала она Шаневичу, -- к тебе Влад. -- Ага, -- сказал Шаневич, -- иду. Нюра Степановна, сделайте нам кофе, пожалуйста. Влад показался Глебу смутно знакомым -- плотный мужчина лет сорока. Его золотые очки и дорогой костюм резко контрастировали с окружающим интерьером. Влад с Ильей пожали друг другу руки и удалились в дверь слева от входа. -- Вот, -- сказал Андрей, -- теперь, небось, надо тебе экскурсию по Хрустальному устроить? -- По кому? -- По Хрустальному -- ну, по квартире. Потому что -- проезд. В прихожей появилась Нюра Степановна с облупившимся хохломским подносом, где стояли две разномастные чашки кофе, треснувшая сахарница и пепельница, в которой догорал окурок, чуть тронутый лиловатой помадой. -- Как видишь, -- продолжал Андрей, -- тут все как бы делится на жилую и офисную части. Конечно, условно, и все-таки. Вот мы сейчас уходим из жилой, а за прихожей начнется офисная. -- А кто живет в жилой? -- спросил Глеб -- Типа кто угодно. Сейчас -- я, Снежана, сам Шаневич, иногда -- Муфаса, иногда Ося, но редко -- он человек семейный. Ты тоже можешь тут ночевать, если захочешь. -- А почему вы тут живете, а не дома? -- Потому что у нас нет дома, -- ответил Андрей. -- Я из Екатеринбурга, Муфаса типа из Африки. Снежана как бы из Болгарии. -- Что значит -- как бы из Болгарии? -- Ну, типа, она болгарка. А приехала вроде из Калифорнии. -- А, -- кивнул Глеб. Происходящее требовало чересчур много сил и без выяснения деталей. -- Офисная часть, -- продолжал Андрей, -- состоит из, собственно, офиса и кабинета Шаневича. В предбаннике сидит Нюра Степановна. На ней деловая корреспонденция, звонки, факсы, ну и типа того. И еще она смотрит, кто входит, кто выходит -- дверь-то у нас не запирается. -- Может, проще замок вставить? Андрей махнул рукой. -- Кто его будет вставлять? К тому же у нас как бы политика открытых дверей. Шаневич говорит, это себя окупает. Вот, помню, Муфаса впервые тут появился, вошел, спросил Илью. Ему сказали, что Ильи нет, и он остался ждать. Посидели, покурили, через три часа пришел Шаневич, и выяснилось, что Муфаса ошибся адресом, и ему был нужен другой Илья. Зато он потом нас свел с "Мароккастами". Это такая московская команда негров-пидоров. -- В каком смысле -- пидоров? -- немного обиженно спросил Глеб, гордившийся отсутствием гомофобии. -- В смысле -- голубые, -- ответил Андрей. -- Черные голубые. Через неделю играют в "Пропаганде". Это такой клуб для продвинутой молодежи. А Шаневич, кстати, хочет "Мароккастам" и "АукцЫону" сделать совместный концерт. -- А Шаневич и концертами занимается? -- Мы тут типа всем занимаемся. Сейчас вот собираемся делать журнал про Интернет. Офис -- большая комната, на длинном столе вдоль окон -- четыре компьютера. На экране одного Глеб рассмотрел картинку: миловидная блондинка, невысокая, но полненькая, нерешительно улыбается на фоне башен Старой Праги. В отличие от всей квартиры в офисе царила почти стерильная чистота -- если не считать горы журналов у противоположной стены. -- Вот это будет твой, -- Андрей кивнул на один комп. -- Честно говоря, -- сознался Глеб, -- я с Интернетом не очень... на старой работе у меня только почта была. На самом деле, Глеб не работал уже полтора года, а почтой пользовался пять раз в жизни, когда приходил к Феликсу в институт послать е-мэйл Тане, когда она первый раз уехала во Францию. Глеб тогда еще не подозревал, чем все кончится -- но уже чувствовал приближение апатии. Глеб хорошо помнил первую ночь без Тани: он вдруг понял, что последние восемь лет не спал один ни разу. Ему было неуютно на большой пустой кровати, полночи он проворочался и уснул только под утро. -- Ничего, обучишься, -- сказал Андрей, -- дело типа нехитрое. Поверь мне, через пять лет каждая домохозяйка будет серфить. Все просто: для почты есть Пегаска, там все понятно, а про Нетскейп я сейчас все объясню. Вот сюда пишешь урел, вот на линк кликаешь мышкой и переходишь по ссылке на другую страницу. Гипертекст, знаешь? Глеб кивнул. -- А вот тут букмарки. Вносишь адреса, куда часто ходишь, чтоб руками не набирать. Я винды переустанавливал два дня назад, так что тут все чисто. А, нет. Смотри, уже кто-то типа попользовал, вот тебе и две закладки есть: "Марусины русы" и Snowball Home Page. Хоум пэйдж, хомяк по-нашему, -- это такая страница, которую каждый себе может сам завести. Нормально? -- А что такое Snowball? -- Это типа ник Снежаны. А "Марусины русы" -- это такие заметки о русском Интернете. А Марусина -- это как бы Маша Русина, хотя на самом деле она не Маша, и не Русина. -- А кто? Андрей пожал плечами. -- Не знаю. И типа никто не знает. Шварцер удавился бы, чтоб ее найти. Глава третья Удивительное все-таки дело эти старые песни. Вот раньше, когда слышал Визбора, всегда думал про Ирку, а недавно поймал себя на мысли, что воображает Марину. Хотя какое же она лесное солнышко, они же вдвоем и в лесу-то ни разу не были. Михаил Емельянов, Глебов одноклассник, убавил громкость стереосистемы и снова набрал телефон Виктора Абрамова. Сотовый его бывшего одноклассника и нынешнего босса молчал уже три дня. А именно сейчас Абрамов нужен позарез. Дело даже не в том, что сотрудники глухо роптали, намекая, что уже неделю назад пора было выплатить зарплату. Все знали, что бизнес есть бизнес, сегодня денег нет, завтра есть, да и задержки с выплатами обычно вполне переносимы: неделя, две -- не то, что у бюджетников. Вот и в газетах пишут: в провинции по полгода денег не платят. Как же там люди живут? Емеля готов был терпеливо разъяснять ситуацию всем вместе и каждому в отдельности, но раз от разу сам он злился все больше: Абрамов приноровился уезжать в срочные деловые поездки, едва наступало время платить. Всякий раз заверял Емелю, что деньги придут в банк буквально завтра, а потом проходила неделя, и Абрамов как бы случайно возвращался как раз в тот день, когда нужная сумма оказывалась на счету. Емеля был почти уверен: шеф с самого начала знает, когда можно вернуться, и просто перекладывает на Емелю малоприятную обязанность успокаивать недовольных сотрудников. Емеля открыл холодильник: повеяло ледяной пустотой. Зима, пустынная зима. Белое безмолвие. Все стремится к теплу от морозов и вьюг. Одинокий пакет молока стоял, как напоминание о Ирке. Емеля вспомнил звук льющейся жидкости, шуршание мюслей, белое море в глубокой тарелке, звяканье ложки, женский голос. И вдруг вспомнил ту пятницу, и это ударило, словно впервые. Все сидели и, как всегда, смотрели "Белое солнце пустыни". И вдруг Емеля перехватил взгляд карих Ириных глаз из-под длинных ресниц, не предназначенный ему взгляд через стол, туда, где сидел Абрамов. Оба сразу поднялись, точно уже давно умели двигаться синхронно, точно тела их так притерлись друг к другу, что несколько метров пространства не могли разрушить эту связь. Продолжая глядеть на экран, где Абдулла готовил первый штурм, они направились к двери и словно бы лишь тогда заметили друг друга. Абрамов открыл дверь, и Ирка вышла, пьяновато покачивая бедрами. Юбка колыхалась чуть ниже круглых коленок, цокот каблуков по кафельному полу заглушал треск суховского пулемета и шепот голосов, повторявших каждую реплику. Емеля механически поднес стакан к губам, продолжая смотреть на закрытую дверь. Водка обожгла пищевод, и Емеля почувствовал, что взгляд его будто отделился от тела, проник сквозь дверь и поднялся по лестнице к курилке возле единственного окна их полуподвального офиса. Абрамов и Ирка стояли рядом, и Емеля внезапно почувствовал на губах сухой, обжигающий поцелуй и, словно он был одновременно мужчиной и женщиной, ощутил как набухают соски под купленным в Вене бюстгальтером. Слышал прерывистое дыхание, Иркин шепот "Прекрати, не сейчас". Вот она отстраняется, и еще прерывающимся голосом говорит: "Зажигалка есть?". Щелчок Zippo, ментоловый вкус во рту, мужские пальцы сжимают грудь, рука скользит по бедру. Оставь, сумасшедший, что ты делаешь. Недокуренная сигарета падает на пол, тяжелый, глубокий вздох -- такой знакомый, столь громкий, что Емеля не понимает, почему его слышит он один. Не сейчас. Цокот каблуков, лязг двери. Ирка оборачивается, словно продолжает начатый разговор. Емеля уже не разбирает слов. О чем они могут теперь говорить? Оставь, сумасшедший. Не думай об этом. Не сейчас. "Федор, Петруха с тобой?", -- сказала Светка Лунева совсем рядом. Емеля механически повторил: "Убили Петруху, Павел Артемьевич, Абдулла зарезал", -- и поднялся. Длинная сигарета с чуть тронутым помадой фильтром еще дымилась на полу. Он раздавил ее ногой, а потом долго смотрел в окно, выходившее в маленький бетонный колодец с решеткой наверху. Сквозь решетку виднелся остов черного дерева, едва освещенный желтым фонарем. Звуки выстрелов сюда не доносились. Он вернулся в комнату, когда Луспекаев, побросав басмачей в воду, начал заводить мотор. В груди заныло, как в первый раз, когда он понял, что Верещагин вот-вот взорвется. Ирка сидела рядом со Светкой, но, словно почувствовав его взгляд, подняла голову и быстро глянула. Он так и не узнал, когда Ирка поняла, что он понимает, -- в этот момент или уже вечером, когда раздевалась в спальне, и ее руки на секунду задержались на застежке бюстгальтера. Ирка поймала его взгляд и ответила -- полувопросительно, полупризывно, а Емеля, не говоря ни слова, отвернулся к стене. Слова так и не были сказаны. Каждую пятницу Настасья брела в прибрежных волнах под девять граммов в сердце постой не зови, и кто-то пьяно ронял слезы, приговаривая: "Какой фильм, бля, какой фильм". Все шло по-прежнему, а через две недели Абрамов сказал, что едет на важный банковский семинар и хочет, чтобы Ирка, как главный бухгалтер, поехала с ним. Емеля только кивнул и пожал плечами, словно его это не касалось. Что поделать, разлуки, увы, суждены всем нашим встречам, подумал он. И только вечером, когда Ирка снова заговорила о командировке, Емеля сказал: "Пускай Костя эту неделю у моих родителей поживет", -- а Ирка сказала: "Ну, если хочешь...", -- хотя раньше всеми правдами и неправдами не подпускала Емелину маму к ребенку. Не гляди назад, не гляди. До поворота, а дальше -- как получится. Завтра будет новый день, чужой, как супермаркет, что открылся по соседству полгода назад. Он всегда казался Емеле неуместным, будто летающая тарелка приземлилась среди коммерческих ларьков и кооперативных палаток, где продавцы и среди ночи рады любому покупателю, бедному и богатому, пенсионеру и бизнесмену -- любому, кто берет свою бутылку сомнительного алкоголя. Двери супермаркета распахивались сами, словно заманивая ни о чем не подозревающих прохожих в подпольный храм неведомой секты. Новый магазин торговал не продуктами и напитками -- вакуумной нарезкой и водкой "Абсолют" он причащал новой жизни, где уже нет места всеобщему алкогольному братству, зато очень много денег, силы и славы. Двери бесшумно сомкнулись за Емелей, и он вошел в кондиционированную прохладу магазина. Одинокий холостяцкий ужин, подумал он. Вероятно, Ирка думала, что они не разводятся из-за Кости. Или -- потому что Емеля готов терпеть измену, чтобы его мать раз в два месяца могла воспитывать внука по своему усмотрению. Вероятно, Ирка Емелю немного презирала за это -- но, скорее всего, не знала, что без Марины их брак не продержался бы эти полгода. Интересно, помнит ли она Марину Цареву? Они не были подругами, но пяти девочкам в классе волей-неволей приходилось общаться. Узнала бы она Марину при встрече, спустя столько лет? Он -- не узнал, как чуть позже Глеб не узнал его самого. Ну, Глеб первого сентября ближайших друзей не узнавал -- но Емеля-то был уверен, что узнает Марину с первого взгляда. Он часто вспоминал ее все эти годы -- единственную из их компании, кто бесследно исчез после выпускного. Полгода не решался звонить, а позвонив, узнал, что ее родители переехали и не оставили нового телефона. Почему-то он думал, что она давно в Америке, заодно с Оксаной и многими другими, кто с ним учился в Керосинке, а может -- где-то в бизнесе, как Ирка, Абрамов и он сам. Меньше всего ожидал он увидеть ее в окошке банка, куда протянул карточку и паспорт. В ожидании авторизации в сотый раз рассматривал знакомый плакат про степени защиты долларовой купюры, и только услышав неуверенное "Емеля?" поднял глаза. Даже тогда он ее не узнал. Лицо, волосы, голос -- все изменилось, разве что глаза те же -- но раньше он никогда не видел ее так близко. -- Ты меня не помнишь? -- спросила она. -- Я -- Марина Царева. Конечно, он помнил. Ирка уехала с Абрамовым на очередной важный семинар в какой-то подмосковный пансионат. Емеля посадил Марину в свою "тойоту" и повез к супермаркету, что отбрасывал в этот поздний час разноцветные блики неоновой рекламы на фасады соседних домов. Они взяли "Бифитер" и две бутылки швепсовского тоника -- вся Москва пила джин-тоник, который еще не начали продавать в мерзких пластиковых бутылках. Открывая дверь, он почувствовал предательскую дрожь где-то в животе: впервые он приводит домой женщину, когда Ирки нет. Они сидели на кухне, он разлил джин по стаканам. Марина почти не пила, почти ничего о себе не рассказывала, и Михаилу приходилось трудиться за двоих, повествуя о том, что произошло за эти годы, об институте, о романе с Иркой, о бизнесе с Абрамовым. Он пил стакан за стаканом, почти не пьянея, пытаясь понять, что же случилось -- как могла Марина так измениться, куда делась та юная девушка, первая красавицей всех трех параллелей, та, из-за которой Лешка Чаковский и Валерка Вольфсон дрались у гаражей позади школы. Емеля всегда знал, что эта девушка -- не для него, и, странным образом, чувство это не исчезало даже теперь. Бутылка была почти пуста, когда Марина поднялась и сказала, что ей пора. Он помог ей поймать машину, но остаться не предложил -- побоялся, что откажет. Впрочем, ни Ирке, ни Абрамову он не рассказал ни об этой встрече, ни о тех, что последовали за ней. Лишь Оксане, на две недели приехавшей из Штатов, сказал, что встретил Марину, но Оксана даже не спросила, как у нее дела. Сейчас он стоял, разглядывая замороженные овощи, и думал, как тяжело ему после каждого возвращения Ирки заходить с ней вместе в супермаркет, который, казалось, должен еще помнить его с Мариной. Он кинул в сетку мексиканскую смесь и пошел к полкам с бутылками. Взял джин и тоник, словно еще надеялся, что дозвонится до Марины. В этот раз она будто сквозь землю провалилась. Емеля думал даже позвонить ей на работу, но когда набрал номер, в комнату вошла Светка с какой-то платежкой, и он трусливо повесил трубку. Вечером перезвонил из дома, но ему сказали, что Марина уже ушла. Все шло наперекосяк. Он отлично помнил, что за день до отъезда Виктора на счету было десять тысяч баксов -- хватило бы заплатить хотя бы части сотрудников. Но когда Светка поехала в банк, выяснилось, что Виктор прямо накануне отъезда все деньги снял. Это уже ни в какие ворота не лезло, и Емеля три дня названивал Абрамову на сотовый, желая объяснений. Рожа, мол, не треснет, Виктор Николаевич, развлекаться с моей женой на деньги фирмы, за которые мне же и отдуваться? Впрочем, злость мало-помалу проходила. Тем более, не сегодня-завтра должен прийти первый транш по одному хитрому договору, который Абрамов последние два месяца сочинял с Крутицким. Он поставил овощи размораживаться и тут заметил мигающий огонек автоответчика. Звонила Светка Лунева, и с первых ее слов Емеля понял: что-то не так. Было плохо слышно, и он с трудом разбирал слова. Ясно только, что с договором возникли какие-то проблемы, и надо срочно связаться с кем-то из партнеров. Сделать это мог только Абрамов, и Емеля еще раз набрал его сотовый и, в который раз выслушивая механический голос, сообщавший, что абонент временно недоступен, почувствовал, как в самой глубине его существа зарождается новое, почти незнакомое чувство. Глубоко спрятанное, оно с каждой минутой поднималось выше, как пузырь гнилого воздуха со дна темного подмосковного болота. Такое непривычное -- Емеля не сразу понял, что за судорога сводит его внутренности. Под раздражением, ревностью и злостью огромным шуршащим цветком распускался страх. Глава четвертая Они с трудом влезли в "мазду" Шаневича. Илья сел за руль, на переднее сидение -- Снежана, а Бен, Глеб, Андрей и Нюра вчетвером втиснулись назад. -- А менты не повяжут? -- спросил Глеб голосом человека, раз и навсегда напуганного властью - еще в школе. -- Разве что внутренние, -- ответила Снежана. "Зачем я с ними еду?" -- подумал Глеб. Впрочем, он знал ответ: иначе пришлось бы вернуться домой и лечь на диван. Последнее время Глеб избегал этого, как мог. Вероятно, объяснял он сам себе, належался за последний год на всю оставшуюся жизнь. -- А ты знаешь, -- сказал Бен, счастливо улыбаясь, -- охуенную историю, как Гоша Штейн едва не сел? -- Нет, -- сказала Снежана. -- Ехал в говно пьяный на своем "саабе", его тормознули, -- начал рассказывать Бен. -- Ну он, как обычно, сразу стольник баксов менту, почти не глядя. А это был спецотряд по борьбе с коррупцией в ГАИ. Его сразу вытаскивают из машины, руки на капот, наручники, потом в отделение, берут в коробочку, протокол, ну, и типа того... -- И он подписал? -- спросил Шаневич. -- Ну да. А куда бы он делся? Пять здоровых мужиков, руки заломали, собрались пиздить... Любой бы подписал. -- Я бы нет, -- уверенно сказал Шаневич. -- Но я бы и денег не давал кому не надо. Глеб почему-то вспомнил, как в школе они обсуждали с Абрамовым и Вольфсоном, сломаются ли, если КГБ будет пытать. "Главное, -- сказал тогда Вольфсон, -- не попадаться". Кажется, Чака с ними в тот раз не было. Точно -- не было. -- Потом все было очень круто. Пять кусков грина -- и все дела. Уж я не знаю, сколько адвокат взял себе, а сколько до судьи донес, но Штейн под его диктовку написал прекрасную объяснительную: "Подавая документы, я достал из паспорта какие-то бумажки, и, не обратив внимания, что среди них была купюра в сто долларов США, дал ее подержать стоящему рядом сотруднику милиции. Прежде чем я успел сообразить, что происходит, меня вытащили из машины и предъявили мне обвинение в даче взятки". Круто, правда? -- Ну, знаешь, -- сказала Снежана. -- Может, для Штейна пять штук -- не очень большие деньги. -- Кто его знает, -- сказал Шаневич. -- У него понтов типа больше, чем денег. -- Кто такой этот Штейн? -- спросил Глеб Нюру. -- Ну, человек такой, -- ответила она, -- к Илье ходит. Не то выборами занимается, не то -- риал эстейтом. Голос тихий и бесцветный голос, не то -- усталый, не то просто безразличный. -- А ты давно здесь? -- спросил Глеб. Он работал в издательстве "ШАН" уже вторую неделю, если можно было назвать работой его нынешний образ жизни. Работа перетекала в досуг, и, наверное, даже сам Илья не мог объяснить, чем они заняты: валяют дурака или делают важное дело. Например, сейчас, вшестером набившись в одну машину, они ехали в "Пропаганду" на концерт "Мароккастов". Не то, как выразилась Снежана, поколбаситься, не то -- еще раз посмотреть группу, которую Илья продюсировал, но никак не мог понять, насколько серьезно стоит ее раскручивать. В Хрустальном Глеб словно вернулся в мир, покинутый много лет назад, -- мир мальчиков и девочек, которых провода и цифры интересуют больше, чем живые люди. Поразительно, как этот мир изменился. Теперь здесь танцевали, пили и даже иногда курили траву. А может, сходство было обманчивым -- и в Хрустальном был новый, не известный Глебу мир: не матшкольный мир пятой или тридцать седьмой школы, и не богемный мир Тани и ее подруг, а именно мир Ильи Шаневича. Снежана сунула кассету в магнитолу, и теперь приходилось перекрикивать музыку. -- Ты давно здесь работаешь? -- повторил Глеб. -- Несколько месяцев, -- ответила Нюра. За эту неделю Глебу впервые удалось переброситься с ней парой слов, и он задал вопрос, давно не дававший ему покоя: -- А почему они называют тебя по имени-отчеству? -- Да в шутку. Как-то на пьянке все начали звать друг друга по имени-отчеству. Илья Генрихович, Андрей Сергеевич, Иосиф Абрамович -- а ко мне привязалось. -- Я все оставил на потом, я говорил себе, -- кричала Снежана. -- Кто такой Иосиф Абрамович? -- спросил Глеб. -- Ося, -- пояснила Нюра. Глеб все пытался понять: сколько же ей лет? Тридцать? Сорок? Лицо -- усталое и бесцветное, как и голос. Даже платье -- вроде бы нормальное, модное платье, -- выглядело так, словно она достала его из пыльного чемодана, где вещи хранились еще со времен советской власти. -- И крыши видели закат, и стены помнили войну, -- подпевала Снежана. -- Типа приехали, -- сказал Андрей. "Мазда" остановилась. Они вывалили на улицу и следом за Шаневичем пошли к зарешеченному входу, где толпились люди в разноцветных джинсах. Проходя через толпу Глеб заметил у нескольких девушек проколотые брови. -- Я Шаневич, со мной пять человек, -- сказал Илья, и охрана их пропустила. Лязгнула дверь, и Глеб вспомнил старую шутку: когда площадь лагерей и тюрем превысит пятьдесят процентов площади страны, можно будет считать, что лояльные граждане сидят за решеткой. А продвинутая молодежь, подумал он, сама за решетку лезет -- отгораживаясь от того, что творится на улице. Сам Глеб не ощущал себя на месте ни с той, ни с другой стороны. В переполненном зале -- два десятка столиков, справа и слева от барной стойки -- лестницы, уводившие на второй этаж. -- Я тут никогда не был, -- сказал Глеб Андрею. -- Это типа новое место, -- ответил тот. -- Его те же люди сделали, что держат "Кризис Жанра". Глеб кивнул -- как обычно, когда не понимал, о чем говорит собеседник. Вероятно, привычка осталась с ВМиК, где сильно помогала сдавать экзамены. -- Очень крутое место, -- пояснил Бен. Сцены толком не было. Столики сдвинули к стенам, трое здоровых негров встали рядом с микшерским пультом. Один с гитарой, двое на барабанах разнообразных форм и размеров? Во время первой песни к Андрею с Глебом подошел невысокий рыхлый парень в круглых, как у Джона Леннона, очках. -- А, Тим, привет, -- сказал Андрей, -- знакомься, это Глеб, типа наш новый верстальщик. А это Тимофей, ты о нем слышал, конечно. Скорее читал: редкий выпуск "Марусиных рус" обходился без упоминания знаменитого дизайнера Тима Шварцера, заклятого врага таинственной Маши Русиной. К удивлению Глеба, негры для начала спели старую песню про то, как двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили и объявили, что началася война. На знакомый с детства мотив были положены африканские барабаны, но пели негры, что называется, душевно, как и положено петь такие песни. Никакого, как Таня выражалась, "стеба" Глеб не услышал. Просто черные братья поют старые советские песни. Русские тоже иногда играют джаз. -- Ты скажи, когда будем журнал делать? -- спросил Тим. -- Может, сегодня? -- Сегодня Илья вроде еще собирается в "Экипаж" заскочить, так что вряд ли. Скорее завтра. -- Многие считают, -- заговорил в микрофон один из музыкантов, -- что раз мы негры, значит, должны играть регги. Надо сказать, в Марокко отродясь не играли регги, да и негров в Марокко не так уж много, но идя навстречу просьбам наших московских друзей, мы включили в свой репертуар одну песню Боба Марли. Вступили барабаны. Несколько секунд казалось, что это и в самом деле будет регги, но потом ритм стал жестче, и солист, перехватив поудобней стойку микрофона, быстрым речитативом заорал: -- Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев И двое других подхватили: Ай-энд-ай, ай-ай-ай Ай-энд-ай, ай-ай-ай Ай-энд-ай, ай-ай-ай Публика заржала. Барабаны смолкли, и музыканты выкрикнули "Айон -- Лайон -- Зайон". Каждый -- только одно слово, но все быстрее и быстрее: айон--лайон--зайон-айон-лайон-зайон-айонлайонзайон. Снова забили барабаны, и музыканты в три глотки завопили первую -- и единственную осмысленную -- строчку. Народ уже вовсю танцевал на импровизированном танцполе. Глеб не видел ни Тима, ни Андрея, зато откуда-то сбоку вдруг выскочила Снежана, зачем-то скинула туфли и, махнув Глебу, рванула в самую гущу танцующих. Решив, что так и надо, Глеб вылез из ботинок, задвинул их под стол и последовал за ней. Ритм все убыстрялся, и плясала уже вся "Пропаганда". Казалось, "Мароккасты" испытывали на прочность, повторяя строчку про железяку и сионисткого льва словно мантру, но все быстрее и быстрее. Глеб неожиданно увидел Нюру. Она не танцевала: потягивала коктейль у барной стойки. Рядом с ней облокотился на стойку высокий крепкий мужчина в неуместном дорогом костюме, по которому Глеб и узнал Влада. Снежана скакала вокруг Глеба, чуть придерживая короткую юбку, которая то и дело взлетала вверх. Лицо раскраснелось, волосы растрепались. Вместе с Муфасой и его друзьями Снежана орала: -- Я хочу быть железякой словно сионисткий лев!!! Внезапно барабаны смолкли, публика взорвалась восторженно завопила, а Снежана буквально рухнула на Глеба. -- Во-первых, пойдем искать мои туфли, -- сказала она, -- во-вторых, я хочу водки. Через час они выбрались наружу. Нюра и Влад как раз садились в роскошный "джип-чироки", дожидавшийся в арке напротив. Заметив Глеба со Снежаной, Нюра махнула рукой: мы поехали, пока. Глеб и Снежана пошли вниз по переулку. -- Ты где живешь? -- спросила она. -- На Соколе. -- Понятно. На углу Маросейки и Архипова они остановились. -- Вон там, -- сказал Глеб, -- находится синагога. Мои одноклассники туда ходили иногда, но в советское время за это можно было вполне огрести. -- Я знаю, -- кивнула Снежана, -- я же здесь в школе училась. У меня родители жили в Москве, по сэвовской линии. Так, разговаривая, они дошли до Покровских ворот, и Глеб решил, что пора ловить машину. На заднем сидении раздолбанной и воняющей бензином "волги" Снежана, переплетя длинные ноги в темных чулках, задумчиво рассматривала подол. Глеб нерешительно обнял ее за плечи. Она глянула с любопытством и зашептала на ухо: -- А ты знаешь, что у меня под юбкой? -- и тут же отстранилась, даже чуть оттолкнула его, чтобы насладиться произведенным эффектом. Потом, чуть раздвинув ноги, довольно громко сказала: -- Ни-че-го. И схлопнула колени. -- Как символ пустоты, понимаешь? Пелевина читал? У меня вообще, Глеб, не пизда, а совокупность пустотных по своей природе элементов восприятия. И взглянула победоносно. Глебу стало неуютно. Дело даже не в том, что немногие знакомые женщины использовали это слово не в качестве фигуры речи, а для описания собственного полового органа. Скорее, он был напуган тем, что этим вечером все происходит словно помимо его воли: хотел остаться в офисе и еще поработать -- и поехал на концерт, да еще оказался в такси с девушкой, которая, похоже, имела на него какие-то виды. -- Так что красивых трусов на мне ты не найдешь, -- как ни в чем не бывало продолжала Снежана, -- но иногда это еще и практично, понимаешь? К тому же у меня очень красивые чулки, -- и она приподняла подол, показывая кружевную резинку. Глеб потянулся было, но девушка довольно больно ударила его по пальцам: -- Я так не люблю. Я вообще не люблю, когда мне туда что-нибудь кроме хуя суют, -- внезапно она снова скрестила ноги и привалилась к Глебу. -- Знаешь, почему? У меня мачеха была лесбиянка, и она попыталась меня изнасиловать. Она говорила на удивление спокойно -- уже без вызова, без насмешки. Глеб слушал ее, в который раз за последние недели испытывая дежа вю. На этот раз он вспомнил Таню: она тоже прекрасно умела рассказывать самые страшные истории из своей жизни так спокойно, словно попытка изнасилования -- вполне светская тема для беседы. Когда они только познакомились, это его очаровывало. Теперь, спустя десять лет, казалось немного смешным и наигранным. -- Когда моя мать умерла, мне было пятнадцать, -- рассказывала Снежана. -- Это здесь случилось, в Москве. Мы вернулись в Болгарию, а через два года отец женился на американке, которая работала не то в "Сане", не то в "Хьюлетт-Паккарде". Ну, и мы втроем уехали в Силиконку, в Калифорнию то есть. Тетка вообще была милая, я даже не сразу поняла, в чем дело, пока она подкатывать не начала, когда отца отправили в командировку. -- Сколько тебе было лет? -- спросил Глеб. -- Двадцать один, -- ответила Снежана, -- но я, конечно, уже не была девушкой. Кстати, дефлорировал меня русский бойфренд, еще в 89-ом. Он был очень крутой, -- и мечтательно добавила: -- Представляешь, я первый раз трахалась под "Все идет по плану". При воспоминании об этом Снежана оживилась и нежно запела на какой-то собственный внутренний мотив: -- Границы ключ переломлен пополам А наш дедушка Ленин совсем усох "Волга" остановилась. Глеб расплатился и помог выйти Снежане. Стало заметно, что она сильно пьяна. В лифте она прислонилась к его плечу, продолжая напевать "... все идет по плану, все идет по плану". Почему-то в голове аукнулось: "... но немного наспех" -- и тут же пропало. В квартире Снежана с интересом огляделась: -- Ниче так, -- сказала она. -- Ты чай приготовишь? После чая Снежана взбодрилась. Положив ноги на колени Глебу, она попросила: -- Сделай мне массаж стоп? -- Да я не умею, -- сказал он, осторожно трогая ее щиколотки. Заполнявшая мир вата уплотнилась, когда они приехали к нему домой. Глеб понял, что последний год у него вообще ни разу не было гостей. -- Ага, Тони тоже не умел, -- кивнула Снежана. -- За это, видать, Марселус его и выкинул из окна. Глеб кивнул, но, подумав, все-таки спросил: -- Какой Тони? -- Рокки Хоррор, -- пояснила Снежана. -- Или ты только в плохом переводе смотрел? Глеб кивнул. -- Это пиздец, а не перевод, -- продолжала Снежана. -- Особенно мне нравится анекдот про помидоры. Помнишь? Глеб покачал головой, неуклюже разминая пальцы Снежаны. Сквозь паутинку чулка просвечивал черный лак ногтей. -- Ну, на самом деле, это шутка про семью помидоров и то, что catch up звучит как "кетчуп". Но первый переводчик не понял и перевел его совершенно гениально. Типа семья, мама, папа и дочка уже с коляской. А папа ей говорит: "Ну что, залетела?". И Ума Турман грустно так повторяет "залетела". Только тут Глеб понял, что речь идет о гангстерском фильме, который приносила посмотреть Таня, только приехав из Франции. Тогда ему еще казалось, что все у них пойдет как раньше: вечера перед телевизором, редкие ночи любви, разговоры и молчание вдвоем. -- Да, крутое кино, -- сказал он, радуясь, что слово "крутой" может означать что угодно -- от восторга до полного презрения. Честно говоря, он с трудом вспоминал, что происходило в фильме. Да и фильм запомнил лишь поскольку через несколько дней Таня сказала, что хочет развестись и выйти замуж за человека, которого встретила в Париже. Тогда Глеб понял, что боевик с Брюсом Уиллисом -- последний фильм, который они посмотрели вдвоем, и сейчас удивлялся, что это старое -- по московским меркам -- кино еще помнят. На секунду ему показалось, что полтора года, которые прошли после Таниной поездки в Париж, в спячку пребывал весь мир, -- и сегодня все смотрят те же фильмы и читают те же книги, что он смотрел и читал два года назад. -- Я сразу поняла, что ты от него прешься, когда ты обувь на танцполе снял. Снежана выдернула ноги из рук Глеба и встала. Раскачиваясь, она запела, подняв руки над головой: They had a hi-fi phono, boy, did they let it blast Seven hundred little records, all rock, rhythm and jazz But when the sun went down, the rapid tempo of the music fell "C'est la vie", say the old folks, it goes to show you never can tell -- А Тарантино считал, что мужчина не должен поднимать руки выше головы, когда танцует, -- я в Интернете читала. Это, мол, выглядит слишком женственно. И каждый раз смотрю, как Траволта с Умой танцуют, и представляю, как Тарантино кричит: "Джон, опусти руки! Ты похож на пидора!" Она засмеялась и пошла в комнату. -- Представляешь, в Америке в меня однажды влюбился пидор. Такой американский пидор, твердых пидорских правил, ни одной женщины у него не было никогда. И вдруг -- опа! На какой-то большой тусовке. Потом звонил, приезжал из Сан-Франциско, цветы дарил. Очень был трогательный. Когда узнал, что я хочу пупок проколоть, подарил мне колечко с камушком. Она приподняла тонкую вязаную кофточку и показала Глебу проколотый пуп -- на маленьком золотом колечке в самом деле сверкал крохотный алмаз. -- Помогает при минете, сечешь? Глеб кивнул. Расстегивая кофточку, Снежана продолжала ходить по комнате, рассматривая мебель и книжки на полках -- учебники по математике и некогда запретные книги, купленные Глебом в первые годы перестройки. Поселившись здесь, он ни одной даже не раскрыл. -- У нас в Болгарии тоже были диссиденты, -- сообщила она, рассматривая черно-белые корешки Солженицына, -- но я про них ничего не знаю. Маленькая страна, слабый пиар. Ни одной Нобелевской премии, не то что у вас. Она скинула кофточку и осталась в одном кружевном лифчике. -- Послушай, у тебя есть зеркало? Немного смущаясь, Глеб открыл шкаф. На пол вывалились рубашки и старые свитера. Хаос в моем багаже. Снежана некоторое время постояла, раскачиваясь, перед дверцей и, видимо, оставшись довольна, села на пол. -- Гантели, -- сказала она, заглядывая в шкаф. -- Ты спортом занимаешься? -- Ну, не так чтобы очень, -- ответил Глеб. Гантелями он пользовался еще реже, чем книгами: последний раз пытался делать зарядку лет пять назад. -- У меня был прекрасный проект инсталляции "ОМ и гири". Номер журнала ОМ, придавленный гирей. Посвящается Пелевину, понимаешь? Глеб кивнул и сел рядом со Снежаной. Чтобы не чувствовать себя полным идиотом, приобнял ее и поцеловал в шею. Впрочем, от этого ощущение, будто в происходящем он вовсе не участвует, лишь усилилось. -- А это обязательно? -- строго спросила Снежана. -- Нет, -- честно ответил Глеб. Тогда Снежана опрокинулась к нему на колени, подставив губы для поцелуя. Почти сразу засунула язык ему в рот, но и целовалась она так же отстраненно как рассказывала о своей мачехе. Она все равно была где-то далеко, может -- в своем Сан-Франциско, своей Софии или Москве десятилетней давности, где девушки теряли девственность под песни про Ленина. Внезапно он подумал, что, может быть, не только его, но и Снежану время от времени мучит чувство своей ненужности этому миру и все, что она делает -- лишь неуклюжая попытка это чувство побороть. Возможно, Снежана надеется, что пока они целуются, она существует. Кончив целоваться, она поднялась и расстегнула юбку. -- Можешь пододвинуть к зеркалу диван? -- спросила она. -- Наверное, -- пожал плечами Глеб и, не удержавшись, добавил: -- А это обязательно? Снежана повесила юбку и лифчик на спинку стула и, глядя на компьютер, спросила: -- А у тебя есть CD-ROM? -- Да, -- недоуменно ответил Глеб. -- А музыку на нем можно слушать? -- Вполне. Вот колонки. -- Тогда давай поставим,-- как была в одних чулках, она ушла в прихожую и вернулась с диском. -- А потом ты доставишь мне оральное удовольствие. Это тоже из Тарантино, догадался Глеб. Или из Пелевина. Занимаясь любовью со Снежаной Глеб все время думал, что Таня назвала бы этот секс "интересным". У нее имелось несколько градаций для секса -- и поскольку до Глеба у нее было пара десятков любовников, он выслушал пару десятков историй с выставленной оценкой. Секс мог быть "феерическим", "жестким", "скучным", "плохим" или "интересным". Так вот, секс со Снежаной был именно интересным: она все время придумывала что-то новое -- не столько в области акробатики или любовной топологии, сколько в том, что и как делала. В отличие от всех женщин, которых знал Глеб, -- их, впрочем, было не так уж много -- она все время болтала, какую-то ерунду, не то Глебу, не то себе самой. Он хорошо запомнил, как лежал на спине, а она подпрыгивала на нем, глядя в зеркало на свое отражение и повторяя в такт движениям колышащейся груди "Zed's dead, baby, Zed's dead". Когда он кончил первый раз, она прошептала ему на ухо все так же спокойно: "I love you, Honey Bunny", -- и он подумал, что несколько лет в Америке не прошли даром: английский навсегда остался для Снежаны языком секса. Он лежал на спине, а Снежана, лениво перебирала пальцами теребила его член. -- Ты знаешь, -- сказала она, -- Я думаю, глиняный пулемет -- это хуй. Потому что когда его направляешь... ну, все исчезает. Особенно когда он стреляет. Она засмеялась, а Глеб не стал спрашивать, что такое глиняный пулемет. -- Смешно, что по-болгарски "хуй" так и будет "хуй", -- сказала Снежана. -- А оргазм так и будет "оргазм". У меня в Калифорнии, -- добавила она, -- был приятель-вьетнамец. Так он говорил, что во вьетнамском нет слова для женского оргазма. Потому что это не тема для беседы. Впрочем, мужской оргазм, кажется, тоже. Внезапно Снежана вскочила и сделала музыку погромче: -- О! Вот оно, -- крикнула она. Став на четвереньки, лицом к зеркалу, она приказала Глебу: -- А теперь трахни меня в жопу. Он несколько смутился, не припоминая, чтобы его когда-нибудь просили об анальном сексе в такой форме. -- Давай быстрей, -- в нетерпении крикнула Снежана, -- а то трек кончится, а мы не успеем. Глеб пристроился сзади и начал медленно и сосредоточенно раскачиваться, стараясь попасть в такт музыке, совершенно не пригодной, с его точки зрения, для занятий любовью. -- По-моему, -- тяжело дыша говорила Снежана, -- сейчас вообще можно слушать только саундтреки. Вся остальная музыка просто сосет. -- Глеб задвигался сильней и, обернувшись через плечо, она спросила: -- А мог ли ты подумать, когда встретил меня в прихожей на Хрустальном, что через неделю будешь ебать в задницу, как Марселуса Уоллеса? -- Мне нравится твоя задница, -- ответил Глеб, и Снежана, удовлетворенно глядя в зеркало, кивнула: -- Мне тоже. Рассветало, когда Снежана его разбудила. Уже одета, даже накрашена -- точно так же, как накануне вечером. -- Вызови мне такси, -- сказала она. Глеб поплелся к телефону, пытаясь вспомнить, как вызывают такси, но Снежана, взяв ручку, написала ему номер на полях вчерашней газеты. А рядом -- несколько букв и цифр. -- Это пароль, -- пояснила она. -- Для чего? -- спросил Глеб. -- Хрусталь, -- сказала она, -- экс-пи-уай-си-ти-эй-эл. IRCшный канал. А пароль -- чтобы я тебя узнала, когда придешь. И рядом с паролем написала: #xpyctal. Глеб сонно кивнул, не задавая вопросов. Глядя в окно, сказал: -- Ночь же еще, ты куда? -- Сила ночи, сила дня -- одинакова хуйня, -- загадочно ответила Снежана и, не поцеловав его, ушла, сказав на прощанье: -- Я, может, еще зайду. Заперев дверь, Глеб подвинул кровать на привычное место и задумчиво уставился в зеркало. Что-то было не так этой ночью. Он, собственно, так и не понял, чем же они занимались. Что ни говори, это не было похоже ни на один сексуальный акт в его жизни. Может, он что-то сделал не так? Может, она просто не кончила или чем-то осталась недовольна? Да нет, прощалась вполне нормально, даже обещала снова зайти. Наверное, надо будет позвонить, узнать, как добралась. Он улегся и понюхал подушку, где лежала Снежанина голова. Глеб не ощутил никакого запаха, да и тепла простыни не сохранили, словно Снежаны здесь и не было. Глеб уже начал засыпать, когда зазвонил телефон. "Сама позвонила", -- подумал Глеб, снимая трубку. Но ошибся. -- Ты один? -- спросил хорошо знакомый голос, который Глеб никак не ожидал услышать в шесть утра. -- Тогда я к тебе сейчас приеду. Это был Абрамов. -- Конечно, -- ответил Глеб. -- А что случилось? Последний раз они виделись на дне рождения Емели, а до того -- вообще года два назад. -- У меня чудовищные неприятности, -- ответил Абрамов. -- Кто-то кинул меня на бабки и подставил на большие деньги. -- И после паузы прибавил: -- Прости, что вламываюсь. Но у тебя меня точно не будут искать. Глава пятая В офисе Глеб первым делом пробежался по любимым ссылкам. Это быстро вошло в привычку: оказалось, бродить по Интернету так же приятно, как лежать на диване. Если б домашний компьютер был подключен к Сети, эти полтора года Глеб провел бы перед экраном. Все лучше телевизора: хотя бы потому, что можно часами серфить, не находя ни единого упоминания о выборах и о том, что Ельцин -- наш президент. Но все равно на выходе -- впустую потраченное время, презрение к себе, желание не двигаться с места и никуда не выходить. Арсен еще не выложил новый выпуск "Вечерних нетей", зато неожиданно обновились "Марусины русы". Как обычно, речь шла о Тиме Шварцере: "Тим Шварцер, ныне великий русский веб-дизайнер, когда-то сделал себе карьеру на том, что совсем не походил на русского. Когда в пуловере с эмблемой Гарварда он приходил к своим первым заказчикам и с легким акцентом представлялся как "репрезентатив Tim Shwartzer Group", даже самые прожженные бизнесмены видели в нем экспата, нанятого на работу крутой западной студией. Надо отдать ему должное -- он никогда не врал прямо. Например, не говорил, что окончил Гарвард, а просто мельком упоминал, что "вернулся из Гарварда всего полгода назад и еще не очень освоился в Москве". Обычно не прибавляя, что в Гарварде пробыл всего месяц, да и то в гостях у одноклассника." Похоже, Глеб знал этого одноклассника -- по крайней мере, мог знать. Тим закончил девяносто седьмую школу и, несмотря на разницу в пять лет, Глеб неплохо представлял себе его класс. Кто же из них теперь в Гарварде? Похоже, сегодняшний выпуск посвящен одному Шварцеру. Маша Русина вспомнила и фальшивые портфолио с заказами от вымышленных фирм, и наполеоновские планы покорения офф-лайнового мира. Завершалась руса следующим пассажем: "И это будут те же яйца, только в профиль: липовое портфолио, обучение профессии на коммерческих заказах, понты и дилетантство в параллели. И надо вам сказать, дорогой читатель, практика показывает, что это напрочь правильный способ действий. Через 2-3 года студия будет делать вполне приличный книжный дизайн, зарабатывать на этом бабки. А что по ходу дела они кинут десяток клиентов, впарив им неведомо что, -- так об этом клиенты никогда и не догадаются. Такая эпоха. Рулит не качество, рулят понты. Конечно, за это мы нашу эпоху и любим. За то, что любой может стать крутым на 15 минут. Но тут имеются свои побочные эффекты. Например, я до сих пор сплю голая под льняным одеялом производства 1896 года. Почти без серьезных потертостей. Летом под ним прохладно, зимой -- тепло. Любой человек застрелился бы сейчас за такое качество ткани (ну, и за то, чтобы спать со мной, -- но об этом в другой раз). Однако такого качества уже не бывает. Качество падает, понты растут. И Тим Шварцер добьется успеха на рынке книжного дизайна, помяните мое слово. Пипл в последнее время не просто хавает -- жрет." -- Да, серьезный наезд, -- сказал Бен, прочитав финал из-за плеча Глеба, -- очень круто. -- За что она его так? -- Не знаю, -- улыбнулся Бен. -- Я, прежде всего, думаю, это не она, а он. Спит голая под льняным одеялом, и все мечтают под него залезть -- ясно же, что мужик писал, развлекался. Вообще, в Сети есть твердое правило: чем сексуальней девушка, тем больше шансов, что она -- мужик. -- По-моему, -- откликнулся от своего компьютера Андрей, -- это все неважно. Я бы ввел правило "презумпции виртуальности": мы должны верить тому, что виртуальный персонаж о себе говорит, до тех пор, пока не узнаем иного. Тогда Маша Русина -- типа девушка 25 лет, Май Иванович Мухин -- русский пенсионер, живущий в Эстонии, а Леня Делицын -- русский сейсмолог, работающий в Массачусетсе. -- В Висконсине, -- поправил Бен. -- Да, в Висконсине. И лишь когда к нам в офис заявится типа здоровый амбал с бородой до пупа и скажет, что Маруся -- это он, мы как бы сможем подвергнуть сомнению ее существование. В дверном проеме появилась бритая голова Шварцера. Судя по всему, он и побрился только для того, чтобы придать себе дизайнерскую завершенность. -- Ты мне скажи, -- обратился он к Андрею, -- мы будем сегодня работать или нет? У меня просто встреча в министерстве через два часа. Взгляд Тима упал на экран Глебова компьютера, и лицо его исказилось, словно по монитору прошла рябь, как от перепада напряжения. -- Ты посмотри, а, -- сказал он. -- Опять эта барышня. Видимо, я не заметил ее заигрываний. -- А она заигрывала? -- спросил Бен. -- Круто. -- Прикинь сам, -- ответил Шварцер, -- я думаю, это работа конкурентов. Подумай, кому еще такое может быть выгодно? Я, наверное, попрошу крышу какого-нибудь заказчика с ней разобраться. Мешает работать. Чтобы не смущать Шварцера, Глеб нажал Alt-Tab и вызвал окно Фотошопа с заготовкой для дизайна сайта. Брезгливое выражение не покинуло лица знаменитого дизайнера. Глянув на работу Глеба, он буркнул: -- Это еще что за говно? -- и вышел. -- Не бери в голову, -- сказал Бен, -- это он всегда так говорит. Присказка у него такая. Все перешли в большую комнату. В честь совещания стол освободили от бумажек и мусора. Шаневич сидел в большом кресле и разговаривал с Арсеном. Увидев Андрея, сказал: -- Ты нам чаю не принесешь? -- Сейчас, -- ответил Андрей, но Тим перебил: -- Ты чего? Смотри, ты же главный редактор. Ты не должен бегать за чаем. Попроси Нюру. -- Она приболела сегодня, -- ответил Андрей. -- И я типа не вижу ничего зазорного в том, чтобы самому сходить за чаем. -- Пойми, мы все -- свои ребята. Но едва мы начинаем это дело, ты должен построить между нами стену. Они все, -- Тим кивнул на Бена и Глеба, -- будут работать, только если почувствуют в тебе настоящую силу. Это как на выборах: победить может только настоящий харизматик. -- Короче, я схожу, -- сказал Глеб. На кухне он застал Осю, Муфасу и Снежану. Муфаса только забил косяк и как раз прикуривал. -- Наркотики, -- говорил Ося, по обыкновению размахивая руками, -- это не наш путь. У нас, русских, есть традиционные славянские психоделики. Например, брага и пиво. Наркотики же сегодня есть агент влияния Запада, диверсия общества спектакля в сакральное тело России. Сегодня его борода растрепалась больше обычного. Из расстегнутой фланелевую рубашки выглядывал портрет какого-то человека на футболке, бородатого и нечесаного, как сам Ося. -- А трава? -- спросил Глеб, затягиваясь. -- Даже трава, -- убежденно сказал Ося. -- Я верю, что где-нибудь на Ямайке или, не знаю, в Азии трава по-настоящему чистое, благое деяние. Но скажи -- ты ее сам вырастил? -- Нет, -- ответил Муфаса. -- У барыги взял. -- О том я и говорю, -- кивнул Ося. -- Первое поколение русской психоделической не понимало, какую вызовет волну коммерциализации наркотиков. Поэтому следует добиваться полной легализации, чтобы каждый мог сам себе вырастить траву, не опасаясь ментов. А пока идеологически вообще не следует их употреблять. -- С этими словами он взял у Глеба косяк и продолжал: -- Но, с другой стороны, поскольку я осознал механизм, я могу и потреблять. Скажем, как дзен-буддист может есть рыбу. Или как блицкриг финансировался еврейским золотом. И Ося с удовольствием затянулся. -- Я поняла, -- сказала Снежана. -- В "Палп фикшн" Траволта потому жахается герычем, что у него тоже осознание. -- Герыч, -- переводя дыхание сказал Ося, -- это же для дебилов. Тех, кто употребляет героин, надо лишить гражданских прав, как рабов и женщин в старой Америке. При этом герыч тоже надо легализовать -- чтобы вся мразь сама себя потравила. Евразийский вариант старой доброй нацистской евгеники. Они добили косяк, и Глеб попросил Осю помочь отнести чай в большую комнату. Взяв две чашки, Ося сказал "запретить надо только алкоголь и табак" и пошел в комнату, где обсуждение уже было в самом разгаре: -- Поймите, -- говорил Тим, -- для раскрутки есть прекрасный ход: премия. Надо выдумать премию, которую наш журнал будет вручать лучшим сайтам. На самом деле, это будет означать, что лучшие сайты бесплатно вешают наш логотип, который ведет прямо на нашу морду. Глеб поставил чашки на стол и увидел, что свободных стульев больше нет. Пришлось оседлать большой резиновый шар, неясно откуда взявшийся в комнате. Некоторое время рассматривал кавер от аукцыоновского "Как я стал предателем", но потом сосредоточился. -- Меня, -- говорил Андрей, -- больше волнуют идеологические моменты. Ведь что такое Интернет? Это, по своей сути, как бы новое сакральное пространство, в противовес обычному, профанному, офф-лайновому. Неслучайно умершие вечно живы в Интернете... или типа того. И, мне кажется, одна из задач журнала -- типа способствовать осознанию этого факта, факта сакральности. Нормально? -- Он прав, -- сказал Ося, почесывая бороду. -- Я на днях то же самое читал у Дугина. Сакрализация вообще должна быть нашей евразийской целью -- в данном случае сакрализация Интернета. -- Сакрализация -- это круто, -- сказал Бен, -- а вот если бы ты делал журнал про свиноводство, ты бы и свиноводство сакрализировал? -- Конечно, -- кивнул Ося, -- я бы вне сомнения сакрализировал свиноводство. Хомский писал по схожему поводу... -- Я бы, отец, тогда вышел из редколлегии, -- перебил его Арсен. -- По религиозным соображениям. -- Ты, кстати, скоро возвращаешься в Обетованную? -- спросил Шаневич. -- Недели через две, наверное, -- пожал плечами Арсен. -- Я вот, кстати, давно хотел спросить тебя, Илья, как мы это будем?.. -- И он сделал пальцами жест, словно пересчитывал купюры, отсутствие которых так волновало его сейчас. "Масонский знак", -- подумал Глеб, чувствуя, что трава зацепила. Он курил всего третий раз в жизни, и потому забытое ощущение снова напомнило ему о Тане. -- Реально, -- ответил Шаневич, -- у меня есть начальные деньги. -- А потом подключим Крутицкого, -- сказал Бен, -- он как раз сильно Интернетом увлекся. Илья говорил, Крутицкий собирается инвестировать полсотню штук примерно в Тимову студию. Часть денег можно перекинуть на журнал. И будет нам наш русский Wired. -- Ну, Wired мы уже типа переросли, -- сказал Андрей. -- Давай ты будешь поменьше трепать, -- сказал Тим Бену. -- Я понимаю, мы все вместе работаем, но... мы пока с Владом ничего не подписали, так что все еще может накрыться. Глеб понял, что потерял нить беседы. Больше всего его занимало, как бы не свалиться с шара. За спиной словно раскрывалась неприятная пропасть. "Из Африки он, что ли, эту траву привез?" подумал Глеб. -- Послушайте, -- сказал Андрей, -- мы типа должны решить еще один вопрос: как мы назовем наш журнал? -- Главное, чтоб не было слова "Интернет", -- сказал Шаневич, -- все эти "Мир Интернет", "Планета Интернет", "Галактика Интернет" надоели хуже горькой редьки. -- Давайте назовем просто "Интернет", -- предложил Глеб, решив, что надо хоть что-то сказать. На него посмотрели так, что он сразу понял: все догадались, что он обкурился. -- Я предлагаю "Хрусталь", -- сказал Бен, -- во-первых, потому что Хрустальный -- он и есть Хрустальный, во-вторых, потому что название вообще неважно, оно просто должно стать крутым брэндом. -- И в-третьих, -- подхватил Андрей, -- в этом есть как бы эзотерические коннотации: хрустальный шар, предсказания будущего, весь этот нью-эйдж. При слове "будущее" Глеб внезапно понял, отчего кружится голова. У него на глазах начиналась новая эпоха. Будто он слышал, как Галич пишет "Леночку" или Высоцкий - "Татуировку". Или, скажем, смотрит через плечо Галуа, когда тот набрасывает основы теории групп. Никто из собравшихся об этом не говорил, но все понимали: все, что случится в русском Интернете, будет теперь делиться на "до "Хрусталя"" и "после "Хрусталя"". -- А писать его, отец, надо вот так, -- сказал Арсен и написал: KHRUSTAL. -- Тут есть Ru, даже RUS есть, странное сочетание KH, и домен сразу ясен. -- И еще есть Сталин, -- сказал Ося. -- И это очень правильно для нас, евразийцев. -- А чтобы было ясно, о чем речь, -- сказал Шаневич, -- назвать его надо KHRUSTAL.Ru. Дальше Глеб помнил смутно: Андрей рисовал на бумажке схемы со стрелочками -- структуру будущего журнала. По обкурке понять это было просто невозможно, и Глеб прикидывал, как будет выглядеть логотип. Написал слово "хрусталь" по-русски и в английской транскрипции, а вспомнив, что сказала утром Снежана, приписал к словам khrustal и "хрусталь" их смесь -- xpyctal. -- Смотри, -- объяснял он после совещания Андрею, -- вот можно сделать буквы такими округлыми, будто из шаров. А еще можно использовать эффекты в CorelDraw и сделать их такими... ну, я сейчас покажу. Глеб уже пошел к компьютеру, но Андрей его удержал. -- Подожди, -- сказал он, -- ты мне скажи, а это что такое? Его палец указывал на последнее слово. -- А, это... -- протянул Глеб. -- Это просто так, я думал, как можно латиницей... Шаневич, который тихо беседовал с Арсеном, неожиданно хлопнул Глеба по плечу: -- Не стесняйся, парень, со всеми бывает! -- С тобой тоже? -- изумился Андрей. -- Ну уж нет. Мне как-то и без Снежаны есть чем себя развлечь. И вообще, должны же быть в Интернете места, куда я не хожу. Что я, в каждой бочке затычка? -- Ты сказал, отец, -- засмеялся Арсен. -- Ребята, вы объясните... -- начал было Глеб, но внезапно смех как по команде смолк. Глеб обернулся: в дверях стояла Снежана с телефонной трубкой в руке. Глядя на Арсена, Снежана сказала: -- Это тебя, Глеб. Глеб извинился и взял трубку. -- Алло. -- Привет, это Оксана, -- услышал он. -- Не узнаешь? -- Узнаю, конечно, -- ответил Глеб. Сегодня прямо какой-то день встречи выпускников. -- Ты что, в Москве? -- Я завтра улетаю. Извини, что в последний момент. -- А откуда у тебя номер? -- сообразил Глеб. -- Мне Емеля дал, -- сказала Оксана. -- Я с ним виделась неделю назад. Он процветает. Глава шестая Дела обстояли хуже некуда. Это Емеля понял уже на следующее утро, но два дня прошло в попытках убедить себя, что можно отыграть назад или хотя бы оттянуть неизбежное. Он пытался связаться с Крутицким или уговорить заказчика подождать еще пару дней -- тщетно. Надежды не было; не только Емеле, но и всем в офисе было ясно, что это конец. Деньги исчезли. В одном из звеньев хитроумной цепочки, выстроенной Абрамовым, случился сбой -- неважно, случайный или намеренный. И теперь, вместо комиссионных, на которые они рассчитывали, на фирме повисал долг в полмиллиона долларов -- сумма, для небольшой компании вроде "Лямбды плюс" невообразимая. Будь Абрамов в офисе, он бы добрался до Крутицкого и понял, что происходит на самом деле. Но сотовый Абрамова молчал, и липкий страх постепенно затоплял Емелин живот, точно фантастичееская капля из старого фильма, что росла и росла, пока не поглотила весь мир. К вечеру третьего дня пришло спокойствие. Емеля знал, что скрыть случившееся не удалось. Когда вернется Абрамов, надо будет разбираться с долгом -- а пока можно только радоваться, что ни Ирки, ни Кости с Емелей нет: он слишком хорошо помнил истории о людях, спешащих выбить долг быстро и бессмысленно, не давая должникам возможность его отработать. На всякий случай он вчера достал из сейфа пистолет, купленный ими с Абрамовым еще в кооперативные годы. Патроны валялись дома на антресолях, вечером он их достал и зарядил оружие, которым толком и пользоваться не умел. Когда рукоятка пистолета легла в ладонь, Емеля неожиданно обрадовался. По крайней мере, если они придут, он их встретит с оружием в руках. Смешная мальчишеская радость тридцатилетнего мужчины, в детстве посмотревшего все гэдээровские фильмы с Гойко Митичем и все французские -- с Аленом Делоном. Как они пели в школе, "и тяжелый АКМ наперевес". А еще: "я и верный мой друг карабин". Емеля взвел курок и прицелился в зеркало, сказав себе: "Еще не вечер, друг, еще не вечер". Вместе с патронами он нашел на антресолях альбом выпускного класса -- кожаный, с эмблемой пятой школы на обложке. Валерка Вольфсон тогда еще пошутил, что лучше бы золотом написали "КУРЯНЬ -- ДРЯНЬ", негласный девиз их школы, проклятие Курянникову, директору, которого прислали из РОНО после чудовищного погрома 1972 года. Ни Вольфсон, ни Емеля никогда не видели вышедшего на пенсию Куряня, но твердо знали: когда Высоцкий поет, что в общественном парижском туалете есть надписи на русском языке, он имеет в виду именно эту надпись. Во всяком случае, так говорили выпускники, побывавшие в Париже. Альма матер, альма матер. Вот они все, по алфавиту. В лыжных курточках щенята и всего одна смерть. Все 35, точнее 36 человек. Виктор Абрамов -- еще в очках, не в линзах, с лицом типичного умника, отличника-хулигана, классического персонажа матшкольного фольклора. Глеб Аникеев, уже полнеющий, с полуулыбкой, тогда казавшейся нагловатой, а сегодня -- скорее, нерешительной. Валера Вольфсон, напротив, улыбается широко, словно знает, что через десять лет окажется в Америке, где положено улыбаться. Феликс Ляхов, единственный из всей компании, кто уже тогда выглядел мужчиной, мужиком, с прищуром и вполне заметными усиками. Светка Лунева, еще не растолстевшая после двух детей, но с тем же видом -- не то погружена в себя, не то просто дурочка. Ирка -- довольная, улыбчивая, та, какой он ее и полюбил через три года, встретив первого сентября в школе. Оксана -- сосредоточенная, задумчивая брюнетка, в которую он был влюблен в седьмом классе, когда они все только собрались. Она казалась ему романтической героиней, но к десятому классу это прошло: Марина вытеснила из его сердца всех женщин -- и надолго. А вот и он сам, Миша Емельянов, простодушно радостный, явно не подозревающий, что через дюжину лет будет рассматривать этот альбом, чтобы не думать о долге в полмиллиона долларов. Да скажи кто тогда -- он бы только рассмеялся. Откуда полмиллиона, когда и 20 копеек на мороженое не найти. Марина Царева, первая красавица. Кто бы мог подумать, что все так обернется... через столько-то лет. В конце концов, они оказались в одной постели. Это был не второй раз и даже не пятый. Случилось как-то само: Емеля обнял ее в прихожей, она подставила губы, а через три минуты, когда его руки уже нащупывали у нее под кофточкой застежку лифчика, сказала: "Я только сначала в душ схожу". Эта деловитость его удивила, но он тут же подумал: наверняка она опытнее его: вышла замуж, развелась, десять лет сама воспитывала сына... вряд ли жила монашкой. Михаил вспомнил рассказы о том, на что приходится идти безработным девушкам. Надо надеяться, для должности операционистки ей не пришлось ложиться под линейного менеджера банка, тем более, она и проработала там всего ничего: отделение закрыли, и Емеле самому пришлось заново устраивать Марину на работу. Но все равно, сейчас он стоит в прихожей, с бьющимся сердцем и напрягшимся членом, и чувствует, как его потряхивает, словно это -- первый раз, словно он еще мальчик, а не мужчина, у которого сыну -- шесть лет. Марина вышла, закутанная в большое Костино полотенце, и сразу пошла в спальню, кивнув Емеле на ванную: мол, теперь твоя очередь. Емеле стало стыдно, что он даже постель не сменил. Как же они будут заниматься сексом на простынях, где всего два дня назад спала Ирка? Потом, снова и снова вспоминая эту ночь, он говорил себе, что это был не секс, это был -- впервые за много лет -- акт любви. Никого он не любил, как Марину той ночью -- потому что сквозь морщины на лице, сквозь жировые складки на теле, сквозь увядшую кожу пробивалась та девочка, которую он вдруг увидел на большой перемене в девятом классе и задохнулся, как ему казалось, раз и навсегда. В этом акте любви тринадцать лет аннигилировали, да и они двое исчезли, словно две элементарные частицы. Эта ночь оказалась для Емели самой важной в его жизни. Несколько дней спустя он в машине ткнул в магнитолу старую каэспэшную кассету, и покойный Визбор запел про тот ручей у янтарной сосны, и Емеля сразу все понял. Для него эта ночь стала тем самым кусочком огня, тем местом, где Марина, его лесное солнышко, всегда будет его ждать, что бы ни случилось. Местом, где они оба настоящие, и нет ни прожитых лет, ни прошлого, ни будущего. Зазвонил телефон. Это должна быть Марина, Емеля был уверен, потому что, глядя на ее фотографию, словно пытался ее вызвать. Все эти дни Маринин домашний телефон молчал, а вчера, когда он застал ее на работе, она сказала, что сейчас не может говорить и перезвонит позднее. Сегодня же Марины в офисе просто не было. Емеля снял трубку. Незнакомый мужской голос сказал: -- Михаил Емельянов? -- Да, -- ответил Михаил. Голос не предвещал ничего хорошего. -- Не надо держать нас за лохов. Думаешь, отправил сына к бабке и всех кинул? -- Я не понимаю... -- Все ты, блядь, понимаешь. Поллимона грина за тобой, понял? У тебя есть сутки. Подписался -- отвечай за базар. Короткие гудки. Емеля уронил трубку на рычаг. Только сейчас он понял: то, что он принял за спокойствие, на самом деле -- безразличие, холодное, гнилое отчаяние человека, который больше ни на что не надеется. Марина, почему ты мне не позвонила, подумал он. Надо бежать, спасать сына, что-то делать, но нет ни решимости, ни сил. Он взвел курок, положил пистолет на стол и перевернул две чистые страницы. Марина, как всегда, шла последней и лишь потом, отдельно ото всех, -- любительская фотография Леши Чаковского. В узорной тени деревьев он прикрывал ладонью глаза, словно хотел спрятаться от близкого и неизбежного будущего. Емеля вдруг понял, что делать. И не было судьбы у нас другой, почему-то вспомнил он и набрал номер ВэЭн. -- Владлен Николаевич, -- сказал он, -- это Михаил Емельянов из "Лямбды плюс". -- Я вас слушаю. -- Мне тут несколько минут назад звонили ваши люди. Они угрожали моему ребенку и моим родным... -- Я вас не понимаю, -- очень спокойно сказал ВэЭн. -- Я думаю, вы что-то путаете. -- Дослушайте меня! -- закричал Емеля. -- Дело даже не в том, что у меня нет таких денег, хотя их у меня действительно нет. Но я просто не позволю угрожать моим близким! -- Это, вероятно, какое-то недоразумение, Михаил. Я никому не угрожаю, -- сказал ВН. -- И вы, конечно, не должны позволять угрожать Вашим близким. И поэтому вы собираетесь отдать деньги, так? -- Я не могу отдать деньги, но я могу сделать кое-что другое, -- прошептал Емеля. -- И что же? -- В голосе ВэЭн звучала легкая усталость человека, который много раз вел подобные беседы и знал их бесплодность. -- А вот что, -- быстро, стараясь не думать, Емеля сунул дуло в рот и нажал на спуск. Сгустки крови полетели Чаку в черно-белое лицо. Глава седьмая -- Очень трогательно, что в Москве еще встречаются на кухнях, -- сказала Оксана, устраиваясь поудобней. Странно, подумал Глеб, полтора года никто не заходил, а вчера на этом же стуле сидела Снежана и просила о массаже стоп. -- А где встречаются в Нью-Йорке? -- спросил Глеб. За пять лет, что они не виделись, Оксана почти не изменилась. Разве что слегка повзрослела, движения менее порывисты, а между бровями пролегла вертикальная морщина. Последний месяц прошлое накатывало приливной волной, и Глеб уже готов был завтра получить мыло от Вольфсона. Или, хуже того, от Чака. -- В Нью-Йорке? -- переспросила Оксана. -- Там же, где в Берлине и вообще везде -- в городе. В кафе, в ресторанах, в клубах... кто как любит. Она уехала еще в девяностом, вместе с мужем Аликом Шапиро. В Израиле, к собственному удивлению, стремительно развелась, на одно лето вернулась в Москву, а потом перебралась в Германию. Там поступила в какую-то школу фотографии, получив в результате если не диплом, то знакомство со вторым мужем, американским фотографом Гэри Эфроном, который и увез ее к себе в Бруклин. -- Не жалеешь, что уехала? -- спросил Глеб. Оксана пожала плечами. -- Все спрашивают, -- сказала она. -- Можно подумать, вы остались. Глеб кивнул. Сам он уехал сразу после школы, встретив Таню. Студентка выпускного курса МАРХИ быстро заставила его забыть комфортный заповедник московских матшкол. Ее подруги прилюдно мерились, у кого больше грудь, радостно обсуждали, кто с кем спал, различали оттенки цветов, а не языки программирования. Ему тогда казалось -- это настоящая жизнь. Сейчас и она закончилась; оказалось, Танин мир и мир пятой школы -- равно ненастоящие: оба исчезли, словно их и не бывало никогда. Разве что Снежана немного напоминала Таниных подруг, но для Глеба она -- словно тень на стекле: смутная и прозрачная. -- Мы все изменились, -- сказал он. -- Да, -- согласилась Оксана. -- И, знаешь, я счастлива, что уехала. Познакомилась с Гэри, кучей других людей... ты знаешь, я поняла, что никогда не любила матшкольных мальчиков. -- Для меня всегда было загадкой, как ты к нам вообще попала, -- сказал Глеб. -- Ты ведь и математику никогда не любила. -- Родители считали, что это хорошая школа, -- пожала плечами Оксана. -- Ну, в общем, они оказались правы. Но в математике я, конечно, ничего не смыслила. Я, наверное, единственная выпускница пятой школы, которая с треском пролетела на мехмате не по пятой графе, а по причине полного невежества. Совпадение номера школы и графы "национальность" в советском паспорте всегда было темой шуток. Вспоминали, что одной из официальных причин погрома 1972 года называли "однородный национальный и классовый состав учителей и учащихся". Можно сказать, объект гордости пятишкольников: они свысока смотрели на выпускников 97-ой, называвших себя, кстати, "девяностосемитами". Говорили, что известный анекдот ("Как ваша фамилия?" -- "Рабинович." -- "Я вижу, что вы рабинович, я спрашиваю вашу фамилию."), -- реальный разговор одного учителя с новой ученицей. Впрочем, когда в пятой школе учился Глеб, это уже было скорее легендой: евреев в классе было, конечно, много, но никак не больше трети -- даже если учитывать дробные доли. Одноклассники любили считать -- и потому каждый из выпускников отлично помнил, сколько у каждого из них еврейской крови: в Вольфсона -- четверть, у Абрамова -- половина. Глеб всегда говорил, что у него -- четверть, но уже после школы выяснил, что в действительности -- ни капли, и его бабушка, Наталья Исааковна, на самом деле, была из староверов. -- Я только в Германии поняла, до чего устала от бесконечных программистов, -- продолжала Оксана. -- Знаешь историю, как Алик, еще когда за мной ухаживал, позвал меня в гости к Якимовичу? Глеб покачал головой. Алик учился вместе с Оксаной в Керосинке, куда поступали те, кто пролетал в МГУ. Узнав о переезде Оксаны в Нью-Йорк, Глеб сразу подумал о симметрии ее судьбы: из каждого института она выходила с новым мужем, и тот увозил ее на родину предков. Следуя этой логике, Оксана должна развестись со своим Гэри -- но, похоже, дальше Нью-Йорка двигаться уже некуда. -- Я сразу сказала, что не пойду, потому что они там будут только о компьютерах говорить. Алик поклялся, что возьмет со всех слово: при мне -- ни звука о программировании и обо всем таком прочем. И вот вхожу я в комнату -- и повисает тяжелая пауза. Видимо, они и впрямь Алику пообещали, а теперь всем неловко, потому что я посреди разговора вошла. И тут Якимович, чтобы спасти ситуацию, неуверенно начинает: "У нас тут в отделе новая лаборантка появилась. Молоденькая совсем. И как-то вечером, все уже ушли, достаю я бутылочку красненького, разливаю, мы с ней начинаем выпивать, а потом, когда она уже встает и собирается уходить, я так аккуратно прислоняю ее к стойке винчестера..." И тут вскакивает Гена: "Постой! Какая там у вас стойка?" Глеб рассмеялся. -- На самом деле, это тестовая история, -- пояснила Оксана. -- Настоящие программисты обычно оживляются и начинают мне объяснять, что это должна быть не стойка винчестера, а стойка процессора. Или наоборот, потому что я всегда путаю. -- Да я никакой не программист, -- вздохнул Глеб. -- Даже диплом по солитонам писал. Интересно, подумал он, помню я сейчас, что такое эти солитоны? Как там было у Бродского: чтобы забыть одну жизнь, нужна как минимум другая. Другая жизнь -- это с Таней, и ее он прожил. Вероятно, лишь когда закончится другая жизнь, можно вспомнить первую. Так теперь и случилось. -- А ты думаешь, Зюганов может победить на выборах? -- спросила Оксана -- Шутишь? -- ответил Глеб. -- Посмотри, что по телику творится. С этим покончено. Ты скажи лучше, кого из ребят видела? -- Да почти никого, -- ответила Оксана. -- Я все больше с ребенком на даче сидела. Вот Мишку, Ирку, Абрамова и Светку Луневу видела, благо, они вместе работают... Феликса еще -- а так почти никого. -- И как они? Оксана пожала плечами. -- Нормально. Мало изменились. Приятно, что они как-то нашли себе нишу в совке. Слово "совок" никто не говорил уже лет пять, и Глеб про себя отметил, что Оксана тоже мало изменилась. Живя в Москве Глеб, наверное, видел одноклассников реже, чем наезжавшая сюда Оксана. По большому счету, это неслучайно: он уже десять лет назад знал, что им не о чем говорить. Он слишком старался походить на Таниных друзей и не мог позволить себе возвращаться к тому, что осталось далеко позади. Впрочем, теперь следует признать, что силы потрачены зря: встречая старых приятелей или даже не знакомых раньше матшкольников, вроде Оси, Глеб чувствовал, будто вернулся домой. Немного грустное возвращение человека, который понял, что мало приспособлен для жизни в других местах. Нечто подобное, вероятно, испытала бы Оксана, репатриируйся она в Москву. -- Было приятно их повидать, -- продолжала она. -- Особенно Емелю. Он был какой-то очень светлый. Вспоминал, как мы вместе учились. -- Было дело, -- кивнул Глеб. Ему тоже было что вспомнить. -- Он, кстати, недавно Маринку Цареву встретил. Он тебе не рассказывал? -- Нет. Глеб напрягся. Суток не прошло, как Витя сказал: "Это все из-за Маринки Царевой", -- и снова это изрядно позабытое имя. Первая красавица класса, исчезнувшая, по словам Феликса, сразу после выпуска, -- почти как Глеб. -- У меня было ощущение, что между ними что-то есть... мне показалось, неслучайно он мне рассказал, когда все из комнаты вышли. -- Думаешь? Вот странно. Никогда бы не подумал, что одноклассники могут заводить любовниц и друг другу изменять. Почему-то всегда казалось, что для них секс до сих пор -- скорее тема для шуток, чем реальное действие. Глеб вспомнил, как много они шутили в школе о сексе... почти всегда о сексе. Так могут шутить только подростки, видевшие голых женщин лишь на репродукциях картин из Эрмитажа. -- Я не знаю. Вы же все в нее были тогда влюблены. -- Ну, только не я, -- покачал головой Глеб. -- Ну, Чак, Абрамов, Вольфсон... как, кстати, он поживает? -- Не знаю, -- как-то раздраженно ответила Оксана. -- Почему вы все думаете, что если мы оба живем в Америке, то общаемся друг с другом больше, чем вы с нами? Между нами четыре часа лета и три часа разницы. Впрочем, сейчас я специально взяла билет через Сан-Франциско, чтобы с ним повидаться. -- Привет ему передавай, -- сказал Глеб, и тут зазвонил телефон. Феликс, еще один их одноклассник, которого Глеб видел раз в год. --