Привет, Железный, -- сказал Глеб. -- У меня Оксана как раз сидит. -- Она уже знает? -- спросил Феликс мрачно. -- О чем? Что-то сразу навалилось, что-то было в голосе Феликса, отчего позабытое ощущение ваты в воздухе на секунду опять вернулось. Серой, вязкой ваты, заполнявшей кухню -- даже лица Оксаны не разглядеть. -- Что Мишка Емельянов вчера вечером застрелился. Сквозь вату Глеб вышел из кухни, волоча за собой длинный телефонный шнур. -- Ты что? -- Никто не знает, в чем дело, -- продолжал Феликс. -- Ирка в истерике, Абрамова никто не может найти. Похоже, у них там неприятности в конторе. -- Боже мой, боже мой, -- механически повторял Глеб. Перед глазами возникла женщина, что цеплялась руками за гроб и кричала: "Деточка мой, деточка!" -- а поверх этой картины, точно в авангардном фильме, -- утреннее лицо Абрамова, какое-то посеревшее от страха. -- Короче, похороны послезавтра, в два. -- Да, я приду. Он хотел спросить, звонил ли Феликс Маринке, но не успел: тот уже повесил трубку. Глеб вернулся на кухню. Лучше всего сейчас выгнать бы Оксану и лечь спать. -- Что случилось? -- спросила Оксана. -- Ты когда уезжаешь? -- спросил он. -- Завтра. Да, подумал Глеб, я тогда не скажу. Напишу утром Вольфсону, пускай он ей в Сан-Франциско скажет. Пусть Оксана улетит из России с легким сердцем. Может, это малодушие, но Глеб не мог сказать сейчас о Емелиной смерти. -- Жалко, что так ненадолго. -- Он вздохнул и сказал то, на что не мог решиться весь вечер: -- А помнишь, как мы танцевали после выпускного? -- Помню, -- Оксана улыбнулась. -- Хотя довольно смутно уже. Я была в тебя немножко влюблена. Глеб посмотрел в окно. В сгустившихся летних сумерках раздавались пьяные голоса подростков: они бухали на детской площадке. -- Я был в тебя очень влюблен, -- сказал он. -- Может, сильнее, чем в кого-либо. Кроме, наверное, моей жены. -- Ну, прости тогда, -- ответила Оксана. -- За что? -- Что все так вышло. Если б мне было не шестнадцать, а двадцать, я бы тебе хоть дала. Она посмотрела ему прямо в глаза, и Глеб вдруг понял, что сейчас этого не хочет. Дети, когда-то любившие друг друга, умерли так же бесповоротно, как Леша Чаковский или Миша Емельянов. Никакой сексуальный акт их не воскресит. -- Матшкольные мальчики и девочки, -- продолжила Оксана, -- в школе не трахаются. -- Почему? -- спросил Глеб. Грусть, почти непереносимая в своей материальности, сгустилась в кухне. -- Марина с Чаком трахались. -- Да ну? -- Он мне сам рассказывал. Они переспали, когда мы ездили в Питер. 1983 год. Ноябрь. На стрелке Васильевского Лешка Чаковский растопырил руки и проорал: -- Вот сюда я приду умирать! Вольфсон и Абрамов посмотрели на него осуждающе, а Емеля спросил: -- А почему сюда? Не знать таких очевидных вещей, возмутился про себя Глеб. Одно слово -- Емеля. Он обернулся на Оксану, слышала ли она. Похоже -- нет. Ежась на осеннем питерском ветру, в синей курточке из "Детского мира", она о чем-то говорила со Светой Луневой. Зинаида Сергеевна прокричала: "Все в автобус!" -- и школьники один за другим полезли в дверь туристического "Икаруса". Глеб сел рядом с Чаком: -- Чак, ты -- придурок. Засыплешься по мелочи, на хуй надо? -- Да ладно, -- ответил тот. -- Я, может, имел в виду, что, увидев Васильевский остров, и умереть не жалко. А стихов этих ваших я знать не знаю. Те четыре года, что Глеб знал Чака, тот всем своим видом показывал, что закон ему не писан. Родители в секретном ящике, дедушка -- член-корр, если что -- отмажут. У Чака всегда все было хорошо -- дружба, учеба, отметки. Даже по физкультуре "пятерка". Вдобавок за лето он вытянулся, стал крепче в кости и выглядел совсем плакатным красавцем. Монтажники-высотники. Шестидесятнические геологи. Джин Грин Неприкасаемый. Чак широко улыбнулся Глебу и сказал: -- Не бэ. Впереди сидели Мишка Емельянов с Витей Абрамовым. Сквозь шум мотора не было слышно, о чем они шепчутся, но когда Емеля перегнулся через проход к Оксане, Глеб напряг слух и расслышал: "...к нам в комнату, когда расселимся...". Оксана сосредоточенно кивнула. Проезжали Обводный. Глеб вспомнил "Караганду" и злобно скосился на Чака: мол, сдержись хоть на этот раз. Тот нагнулся к его уху и громко зашептал: -- А экскурсовода можно спросить про ленинградскую сельдь? Или опять антисоветчину шить будешь? Все-таки Глеб не любил этот выпендреж. История генеральской дочери, живущей в Караганде и вспоминающей Обводный канал и родной Ленинград, представлялась ему слишком трагичной, чтобы делать из нее фигу в кармане. И потому все время казалось, что для Чака эти песни и стихи, которые Глеб так любил, -- просто способ показать себе и другим, какой он классный. Мол, мы тоже не хуже Горация, "Эрика" берет четыре копии, и одна из них как раз у меня в сумке. Вспоминая эту знаменитую фразу Галича, Глеб представлял себе бесконечную геометрическую прогрессию, четверку -- а на самом деле шестерку, если брать тонкую бумагу и импортную копирку, -- возведенную в энную степень. Словно огромная сеть покрывала весь Союз и каждый раз, садясь за машинку, Глеб радовался, что он тоже часть сети. И еще ему казалось, что эти стихи и рассказы открывают какую-то сокровенную правду о мире, правду, никак не связанную с политикой или даже с литературой, правду о бесконечном одиночестве человека и его беззащитности перед лицом ужаса -- всепроникающего, как государство. Глеб часто думал, что будет, если вдруг -- обыск. Мысли эти становились особо навязчивы, когда он двумя пальцами выстукивал на "Москве" (не на "Эрике", увы) какое-нибудь "Шествие". Родителей, как правило, дома не было. Не то, чтобы они были против Самиздата -- у отца до сих пор лежали в столе три толстенные папки, даже Нобелевская речь Солженицына, завернутая в "Литературку" со статьей о литературном власовце. Просто родители считали, что Глебу еще рано, что надо учиться, окончить школу, а потом уже... Как с сексом -- о нем не говорят, оно только для взрослых. Иногда, глядя на прохожих, Глеб спрашивал себя: кто из них, подобно ему, вовлечен в эту сеть. Представить того или иного прохожего с ксероксом Оруэлла было и поверить в это было так же невозможно, как допустить, что мужчины и женщины, целующиеся на улице, раздеваются дома догола и делают то, что описано в "Камасутре". Но топот на лестнице... стук сердца... канонада клавиш. Не спрашивай, по ком звонит дверной звонок: он всегда звонит по тебе. На четверых было только два стакана, и пришлось пить вдвоем из одного. Глеб вспомнил старую примету и сказал Оксане: -- Теперь я буду знать все твои мысли. -- А она в ответ чуть наморщила лоб, будто припоминая, есть ли у нее мысли, которые хотелось бы скрыть. Они сидели в номере Абрамова и Емели. Миша извлек из сумки бутылку "Алигате", они разлили и, чокнувшись, выпили: Емеля с Абрамовым -- вырывая стакан друг у друга, а Глеб с Оксаной -- сдержанно, стараясь не касаться друг друга щеками. -- Послушайте, -- спросил Глеб, -- а что мы скажем остальным, куда делась бутылка? -- Скажем -- разбилась, -- предложил Миша. -- А кому надо что-то говорить? -- спросила Оксана, и Глеб объяснил, что выпивка была куплена в складчину для церемонии вручения МНП. -- Что такое МНП? -- Малая Нобелевская премия, -- объяснил Миша. -- Мы все входим в Малыую Нобелевскую Академию и сегодня как раз должны огласить вердикт. -- За это надо выпить! -- сказал Абрамов и снова налил. Бутылка опустела на две трети, и довольно улыбающийся Миша сказал: -- Вы знаете классный анекдот, почему евреев никто не любит? -- Почему никто не любит? -- удивилась Оксана. -- Я вот люблю, -- и тут же, смутившись, прибавила: -- Ну, в смысле, мне все равно, еврей, не еврей... Емеля уже рассказывал: -- ... и встает тут старый еврей и говорит: "А не любят нас, потому что мы мало пьем!" Все засмеялись, но анекдот, оказывается, не закончился. Пока Емеля рассказывал, как евреи решили напиться в складчину, а хитрая Сара посоветовала Абраму (Емеля говорил "Аб'гаму", нарочито картавя, что, при его дикции, в общем-то, не требовалось) взять бутылку воды и вылить в общий котел: все равно никто не заметит. "Можно ли считать это признанием в любви? -- думал Глеб. -- Ведь она в этот момент сидела рядом со мной и смотрела на меня. Или, раз я четвертинка, мне достается только четверть ее любви?" -- И вот, -- досказывал Емеля, -- самый старый раввин зачерпывает расписным узорным ковшом из чана, делает глоток и, словно прислушиваясь к себе, говорит "Вот за это нас и не любят!" Все засмеялись снова, и Абрамов разлил остатки вина по стаканам.. В самом деле, жаль, что примета не работала. Глядя на покрасневшее лицо Оксаны, Глеб думал, что никогда не узнает, о чем она думает. Разве что -- спросить напрямую: "Что ты имела в виду, когда..." Но нет, невозможно. -- Эврика! -- вдруг сказал Абрамов. -- Есть классная идея. Я знаю, что делать с бутылкой! Церемонию вручения МНП решили проводить в номере Глеба и Чака. Девочек, учитывая матерность церемонии, не звали, да и комната была маловата для шестерых. Четыре бутылки стояли между кроватями, а Глеб, как глава Академии, вышел на середину и зачитал длинный текст, им же и сочиненный в поезде накануне. Идея создать Малую Нобелевскую Академию пришла им в голову месяц назад и показалась очень удачной. Тем более, что в глубине души половина класса не сомневалась, что и большая Нобелевская премия их не минует. Вольфсон даже как-то пробовал занимать деньги "до премии" и успешно набрал двадцать копеек на мороженое. После перечисления имен членов Малой Нобелевской Академии и краткой декларации о целях и задачах премии, Глеб провозгласил: -- Малую Нобелевскую премию за литературу получает автор истинно народного произведения, великого стихотворного эпоса "Железяка хуева", Алексей Чаковский! Все заорали "Ура!" и открыли первую бутылку. Передавая из рук в руки, пили из горлышка -- негигиенично и неудобно, слюни попадали внутрь, и Глеб все время боялся поперхнуться. -- Ты не умеешь, дай покажу, -- сказал Феликс, отбирая у него бутылку. -- Надо вливать в себя, а не присасываться. Это не минет. -- О, наш Железный, оказывается, специалист по минетам! -- оживился Абрамов. -- Может, переименовать его в Голубого? Феликс поставил бутылку на тумбочку, и только потом, развернувшись, двинул Витю кулаком в грудь. Тот рухнул на кровать, радостно гогоча. -- А чего, -- сказал он, -- тебе пойдет. Голубые -- они же модники и мажоры. Феликс в самом деле одевался слишком хорошо для матшкольного мальчика. Родители, выездные физики, привозили ему шмотки из-за границы. Он был единственным в классе обладателем фирменных "ливайсов" и владельцем единственного в школе карманного магнитофона под названием "плейер". По мнению Глеба, все это искупалось только тем, что родители Феликса привозили из-за бугра Тамиздат, включая книгу стихов Бродского на вызывающе белой бумаге. Стихи, в отличие от давно знакомых, были красивые, но непонятные. -- Помнишь, -- медовым голосом говорил Чак Феликсу, -- в "Волшебнике Изумрудного Города" был Железный Дровосек. А у нас в классе будет Железный Гомосек. Феликс притворился, что не слышит. Оптимальная стратегия, но и она не спасала. Почти каждый в их компании в конце концов обзавелся даже не кличкой, а мифологией. Миша Емельянов был Емелей, который сидит на печи и онанирует. Кроме того, на физкультуре кто-то заметил, что у него очень волосатые подмышки, и он стал "Мишка -- пизда подмышкой". Валеру Вольфсона дразнили его младшей сестрой, которая училась на два класса младше, -- намекали, что он с ней спит или, напротив, безрезультатно домогается. Глеб был в половой связи с таинственным инопланетным Гл'ом, которого он, как следовало из имени, регулярно еб. Феликс был Железным и только к Вите Абрамову ничего не липло. Сейчас прямо на глазах Железный превращался в Железного Гомосека, и процесса уже не остановить. -- Голубая ржавчина железо разъедает, -- продекламировал первую строчку еще не сочиненного стихотворения Глеб и на всякий случай отскочил, опасаясь нокаута. Почти все они писали стихи -- короткие эпиграммы, переделки классики, самостоятельные поэмы, наполненные тонкими аллюзиями и шутками, непонятными тем, кто не знал почему строчки "засунул градусник подмышку, сначала раз, потом другой" чудовищно неприличны. Начал это, кажется, Витя, написав на пару с Глебом подражание "Завещанию" Франсуа Вийона, где один за другим были прописаны одноклассники и учителя, включая легендарного Кураня. Потом Феликс был воспет в поэме "Железный фарцует" -- о том, как внезапно оставшись без средств к существованию, Феликс пытается продать джинсы и плейер, но не может найти покупателя по причине их запредельной дороговизны, и в конце концов сдается в металлолом. Дальше про каждого из компании сочинили не одно и не два стихотворения, и дело медленно, но верно шло к изданию толстого тома, который предполагалось вручить всем в ночь выпуска. Один Чак не особо преуспел в рифмоплетстве, и даже немного из-за этого переживал -- насколько Чак мог переживать. Он писал довольно смешные прозаические диалоги -- но это не совсем то. И вот два месяца назад он напал на золотую жилу. Все началось с известной нескладушки "По реке плывет топор / железяка хуева / ну и пусть себе плывет / уши во все стороны", -- и вскоре Чак изъяснялся уже только такими стихами. Вот и сейчас, поднявшись, он сказал: -- Я хочу вам тост сказать, чтоб все было заебись, чтоб для всех была пизда, и не для кого -- пиздец! Все заорали "Ура!" и выпили в честь Чака. Тут же открыли вторую бутылку и продолжили, уже без тостов. Глеб, чувствуя, что в голове шумит, поднялся и объявил следующего победителя: -- Я рад объявить, что премию по лингвистике получает Михаил Емельянов, автор блестящего термина "математический онанизм". Емеля достал третью бутылку: он единственный знал правильный порядок -- Абрамов и Глеб наблюдали за открыванием каждой бутылки с замиранием сердца. Ошибись Емеля -- было бы им всем "вот за это нас и не любят!" На этот раз никто не читал стихов, благо они были давно написаны: когда Емеля описал какую-то особо сложную задачу этим термином, быстро сокращенным по аналогии с "матаном" до "матона", Глеб написал большой акростих, в котором зашифровал имя "Михаил Емельянов" (разумеется, без мягкого знака). Среди прочих Мишиных достижений фигурировал и матон -- "Я бы сказал ему "пардон" / навеки славен будь матон". Стихотворение получило особо скандальную славу, потому что его чуть не перехватила учительница истории по прозвищу Белуга, председательша школьного парткома и, по общему убеждению, скрытая сталинистка. В последний момент Абрамов успел запихнуть поэму в сумку, но все еще долго обсуждали, хватило бы у Белуги ума расшифровать акростих и вычислить Емелю. Символом математического онанизма была горизонтальная восьмерка, знак бесконечности и одновременно отсылка к анекдоту про онаниста, которому врач велел досчитать до восьми, а потом прекратить мастурбировать. Разумеется, сказав "шесть, семь, восемь" онанист остервенело повторял: "восемь, восемь, восемь", тем самым превращая восьмерку в бесконечность путем своеобразного поворота на пи на четыре. Эта восьмерка и значилась на Емелином дипломе -- остальным дипломов не досталось, потому что было неясно, что на них рисовать. Все были уже изрядно пьяны, когда Вольфсон вспомнил еще про одну бутылку. -- Хватит пить! -- крикнул, как и было условленно, Емеля, -- довольно! Мы -- не алкоголики, мы -- математики! Эту фразу ему еще долго поминали, как и последовавшую за ней чудовищную выходку: схватив последнюю бутылку, он мгновенно ее открыл и, к ужасу собравшихся, ринулся в ванную. -- Стой, -- закричал Абрамов, падая поперек прохода и тем самым преграждая путь Вольфсону и Феликсу. Из ванной донеслось буль-буль-буль жидкости в унитазе. Глеб вздохнул с облегчением -- пронесло. Теперь никто не догадается, что в бутылке была вода. И только тут он заметил, что в комнате нет Чака. Чака не было и через два часа, когда все разошлись по номерам, надеясь, что в коридоре гостиницы им не встретится Лажа -- классная руководительница Зинаида Сергеевна Лажечникова. В конце концов, устав ждать Чака, Глеб разделся и лег. Голова кружилась, и последнее, о чем Глеб подумал: алкоголь, похоже, меняет топологию пространства. Проснулся он оттого, что кто-то включил свет. С трудом открыв глаза, он увидел Чака: тот со счастливой улыбкой стоял между кроватями. -- Где ты был? -- сонно спросил Глеб. -- У Маринки Царевой, -- ответил Чак, продолжая улыбаться. -- И что ты там делал? -- А ты как думаешь? -- Улыбка стала совсем уж победоносной. Сон как рукой сняло. Глеб похолодел. -- Пиздишь! -- прошептал он. -- Ни хуя, -- ответил довольный Чак. -- А Ирку вы куда дели? -- Маринка ей что-то наплела, и она свалила к Светке с Оксанкой. У них там третья кровать свободная. -- Все равно -- не верю, -- Глеб сел на постели. У него колотилось сердце. Похожее чувство было, когда он слышал шаги на лестнице и думал, что идут с обыском. Отпускало, когда шаги затихали на верхнем или нижнем этаже. Но сейчас освобождения от накатившего ужаса не предвиделось. -- Сам смотри, -- Чак расстегнул ширинку и спустил джинсы. Трусов на нем не было, а сморщенный член и лобковые волосы были измазаны чем-то темным и липким. -- Что это? -- в недоумении спросил Глеб. -- Кровь. -- Ты ей... целку сломал? -- Ага, -- сказал Чак, -- теперь веришь? Глеб по-прежнему не верил, но все равно знал: да, это правда. Слово потянуло за собой маленькую книжку "Континента" с редкими для Бродского антисоветскими стихами про молодежь, знакомую с кровью понаслышке или по ломке целок. Вот и он теперь познакомился. Чак бухнулся на кровать. -- Я тоже так подумал. Но она не девочка, это же все знают. У нее сегодня просто месячные были. -- Месячные -- это что? -- спросил Глеб и, спросив, понял, насколько потрясен: обычно он делал вид, что давно знает, о чем речь, и лениво говорил "а, понятно" или кивал. -- Ну, это, -- сказал Чак, -- это как у собак течка, только наоборот. Когда женщина не беременная, у нее раз в месяц кровь из матки выливается. -- А, понятно, -- кивнул Глеб. Он уже немного пришел себя. -- Я спать хочу. -- Ну так спи, -- сказал Чак. -- А я в душ схожу. "С чего это я так разволновался?" -- думал Глеб. Ему не было дела до Маринки, он просто завидовал Чаку и страшился, что подобное может случиться с ним. Странно подумать, что его сверстники уже занимаются сексом. Накрыться одеялом, повернуться на бок, подтянуть колени к подбородку. Вырой ухом ямку в трухе матраса, заляг и слушай "уу" сирены. Пиздец. И это они называют жизнью? Рассаживались в автобус. Лажа была сонная и злая. Последний день в Ленинграде, вечером -- в поезд и в Москву. Возле автобуса нервно приплясывала, разгоняя утреннюю промерзь, Ирка. В дубленке и меховых сапожках -- дефицитные желанные вещи, которые делали желанной и ее саму. -- Привет, -- сказал Глеб, -- как спала? -- Нормально, -- ответила Ирка, и ему захотелось показать, что у них есть общий секрет. -- В следующий раз, когда тебя Маринка прогонит, приходи ко мне на освободившуюся кровать, -- подмигнул он, чувствуя, что причастность к тайне как-то поднимает его в собственных глазах. -- А кто тебе кровать освобождает? -- спросила Ирка и вся как-то напряглась. -- Как кто? Чак, конечно. Тут он увидел Оксану. В своей холодной куртке и битых ботинках она бежала к автобусу, на плечах -- холщовый рюкзак. Я бы предпочел, чтобы Маринка жила в комнате с ней, подумал Глеб. В автобусе было тепло, и он снова задремал. Проснувшись от голоса экскурсовода, Глеб сочинил стишок: "Чак с Маринкою поутру применяют камасутру", -- и утешился. Впервые в жизни Глеб понял: то, о чем он только читал в книгах, иногда случается в реальности. Глава восьмая Сначала долго ехали в автобусе на какое-то далекое новое кладбище, где Глеб никогда не бывал. Катафалк застрял в пробке, долго ждали у кладбищенской конторы, потом шли до восьмого квадрата, где будет захоронение. Глеб высматривал в толпе знакомых и никого не находил, кроме Ирки, Светки и Феликса. Это, впрочем, ничего не значит: Глеб понимал, что его поразительная способность никого не узнавать -- чересчур даже для матшкольного мальчика, которого формулы интересуют больше живых людей. Когда Глебу было шесть лет, он однажды играл во дворе и услышал, как его кто-то зовет. Маленький Глеб подошел к высокому седому мужчине и серьезно сказал: "Вы знаете, родители не велят мне разговаривать с незнакомыми", -- и пошел играть дальше. Мужчина оказался его дедом, он приходил в гости пару раз в месяц и не думал, что вне привычной обстановки мальчик его не узнает. Уверенный, что Глеба подучили родители, дед развернулся и ушел. Отцу стоило больших усилий его убедить, что тут не было ничьей злой воли. Дед умер, когда Глеб был в десятом классе. Его сожгли в том же крематории, где месяцем раньше сгорел Чак. Глеб помнил, как с гордостью кинулся отвечать на технический вопрос кого-то из взрослых --когда можно говорить речи, играет ли сейчас в крематории музыка, что-то такое. Вспоминая это, он понял, что просто гордился: у него есть свой собственный мертвый, не общий, семейный, а лично его. Это было признаком взросления, чем-то вроде выпускного экзамена или первого полового акта, до которого Глебу оставался еще год. Чак и тут всех опередил. Теперь, слушая, как комья земли падают на гроб Миши Емельнова, Глеб размышлял о том, что пережитые смерти не делают тебя ни взрослее, ни старше, потому что происходят не с тобой. Могила Емели -- в восьмом ряду восьмого участка, и Глеб подумал, что Емеля остался до конца верен любимому анекдоту. Череда восьмерок проводила его в бесконечность, словно еще раз прощальным приветом повернувшись вокруг своей оси. Хочется верить, ему бы это понравилось. Матшкольные мальчики любят цифры больше, чем живых и мертвых. По пути к автобусу кто-то тронул Глеба за плечо. Он обернулся: высокий мужчина в дорогом пальто. -- Вы тоже знали покойного? -- спросил он. -- Мы в одном классе учились, -- ответил Глеб, -- а Вы, простите?.. -- Извините, -- мужчина чуть заметно улыбнулся. -- Я вижу, вы меня не узнали. Я Влад Крутицкий, мы виделись в офисе у Шаневича и потом еще в "Пропаганде". -- Простите, -- сказал Глеб и соврал, как обычно в таких случаях: -- Я близорук и поэтому... -- Ничего страшного, -- кивнул Крутицкий. Он замолчал и, не желая быть невежливым, Глеб спросил: -- Вы, вроде, еще и с Тимом Шварцером работаете? -- Я думал об этом, -- сказал Крутицкий, -- но сейчас, видимо, сверну отношения. Какой-то детский сад. -- Детский сад? -- не понял Глеб. -- Ну да. Эти люди не умеют заниматься бизнесом. Вот взять хотя бы вашего одноклассника Витю Абрамова. Я ему полгода назад говорил, что как раз сейчас выясняется, может ли он заниматься бизнесом. Потому что время халявы прошло. По уму надо было Вите уволить половину сотрудников: всяких девочек из бухгалтерии, Мишу Емельянова, царство ему небесное. Вот тогда бы я в Витю поверил. -- Теперь это, наверное, уже неважно, -- сказал Глеб. -- Да, -- сказал Крутицкий, -- это надо было делать полгода назад. Теперь уже бессмысленно, да и невозможно. Просто я уже тогда понял, что контора до конца года не доживет. "Какой умный", -- с неприязнью подумал Глеб. -- И Емельянов, кстати, был бы жив, -- добавил Крутицкий. Кивнув на прощание, он сел в джип -- похоже, тот самый, что Глеб видел два дня назад у "Пропаганды". Посчитав про себя, Глеб сообразил: тот вечер, когда они со Снежаной ночевали у него дома, был в жизни Емели последним. Если думать о том, что когда ты кончаешь, кто-то из твоих друзей вышибает себе мозги, то и трахаться не захочется, решил он. В автобусе Глеб сел рядом с Феликсом. Феликс, похоже, как-то постарел. Прошедшие десять лет были такими необычными, подумал Глеб, что время должно было течь по-разному для разных людей -- и потому реальный и биологический возраст бывших одноклассников может различаться лет на десять. -- Ты как? -- спросил он Феликса, сам не зная, что имеет в виду. -- Нормально, -- ответил Феликс, -- работаю в ФизХимии, как всегда. -- А деньги? -- спросил Глеб. -- Мы кооператив сделали, -- сказал Феликс. -- Занимаемся там программизмом понемногу. Он порылся в кармане и протянул Глебу визитку. "ЗАО "Ветер-ОК", -- прочел Глеб, -- Феликс Ляхов, менеджер". Внизу -- телефон и мэйл. -- Запиши, кстати, мой мэйл, -- сказал Глеб. -- Glebanik@glas.apc.org. -- Можно просто glasnet.ru, -- заметил Феликс. -- А ты почему на лист не подписался? -- На какой лист? -- На наш. Вольфсон у себя на сервере год назад открыл. Давай я тебе запишу. Он достал из сумки ручку и вписал адрес сразу после слова "менеджер". -- Ты в самом деле менеджер? -- спросил Глеб. -- Не. Это чтобы на переговоры ходить, -- пояснил Феликс. -- Ты же понимаешь: назови хоть горшком, только в печку не ставь. Почему-то при этих словах Глеб снова подумал про крематорий, где сожгли Чака. -- Наверное, это такое проклятье над нами тяготеет, -- всхлипывала на кухне Светка Лунева, не переставая при этом быстро -- вжик-вжик -- резать поминальные салаты. -- Статистически неубедительно, -- стараясь казаться спокойным, сказал Феликс. -- Два самоубийства за столько лет -- не результат. Вот если бы мы все... Глеб вспомнил, как они ехали на метро с похорон Чака. На Ждановской ветке есть место, где поезд выскакивает наружу, смолкает шум, и можно говорить, а не кричать. -- Интересно, кто будет следующим? -- спросил тогда Емеля, и Глебу эта шутка показалась бестактной и глупой, особенно если учесть, что все они знали, почему покончил с собой Чак. Он отвернулся и увидел в окне возле путей большой прямоугольник плаката. На нем белым по красному было написано: "Партия -- ум, честь и совесть нашей эпохи". -- Надо жребий кинуть, -- предложил Абрамов, и грохот снова опустился на поезд, а за окнами покатилась черно-серая темень. Каждый раз, проезжая этим перегоном, Глеб видел все тот же плакат и вспоминал тот день. Но потом воспоминание поблекло, потеряло смысл, как слова лозунга -- и однажды, едучи с "Выхино", Глеб понял, что плаката давно нет, и даже рекламу какого-нибудь банка вместо него не выставили. Он вышел на балкон, где одиноко курила Ира. Весь день кто-то старался быть с ней рядом, а вот сейчас все увлеклись передвижением столов и стульев, расстановкой тарелок, подсчетом мест -- и она на минуту осталась одна. Сигарета с длинным фильтром дрожала в ее пальцах, слезы набухали за оградой искусственных ресниц. Обманчиво спокойным голосом она сказала Глебу: -- Ты знаешь, меня больше всего удивляет, что Витя не пришел. -- А где он? -- спросил после паузы Глеб: не потому, что не знал ответа, а чтобы хоть что-то спросить. -- Не знаю, -- устало пожала плечами Ира, -- мы вместе были в доме отдыха под Москвой. На семинаре. А потом он позвонил, утром, уже перед отъездом, и Светка сказала, что платежки не прошли, а Мишка застрелился, -- и Витя сразу сел в машину и уехал, со мной даже не попрощался. Ирка достала еще сигарету из белой пачки, Глеб щелкнул зажигалкой. -- У меня такое чувство, будто все рухнуло. Миша умер, Витя исчез, контора закрылась. Будто дернули за веревочку -- и раз... и все. -- Она посмотрела на неловко молчащего Глеба. -- Ты знаешь, что мы с Витей были любовниками? "Ни хуя себе", -- подумал Глеб. Он и впрямь не знал своих одноклассников и, похоже, не так уж сильно они отличались от Таниных друзей и подруг. Может, когда-то Светка и Ирка тоже сравнивали, у кого больше грудь, и обсуждали, коррелирует ли длина мужского носа с длиной члена. Он покачал головой. -- Уже год где-то, -- продолжила Ирка. -- Мишка знал, но ничего не говорил. Я думала сегодня ночью, что он из-за этого... хотя знаю, что из-за... из-за денег. Голос ее прервался, и впервые за день она заплакала. Глеб неловко положил руку ей на плечо, не зная, что сказать. Он удивился собственной черствости: даже в такой момент он обратил внимание: будто Ирка плачет не из-за смерти мужа, а потому, что он застрелился не из-за нее. Ирка вытащила из рукава бумажный платок, вытерла лицо, кинула почерневший клинекс на бетонный пол. -- И еще я думала, что Витя уехал не из-за денег, а потому что после Емелиной смерти ему уже нечего со мной делить. Ну, знаешь, любовники не могут без мужа или там без жены. Должен быть третий, как точка приложения сил. Она снова говорила спокойно, почти без выражения. Так Абрамов читал когда-то стихи Самойлова про "Сороковые, роковые" на школьном конкурсе чтецов. Никому тогда и в голову не приходило, что роковым может оказаться любое десятилетие. Для Чака -- восьмидесятые, для Емели -- девяностые. -- Мишка так жалел, что мы не собрались на десятилетие выпуска, -- сказала Ирка. -- Для него это все было очень важно. Ты знаешь, он перед смертью школьный альбом смотрел. Она погасила окурок о перила и бросила вниз. -- Я думаю, он был бы доволен, что вы пришли. -- А ты не знаешь, Маринке кто-нибудь звонил? -- спросил Глеб. Ира посмотрела на него. На секунду в потухших глазах мелькнуло изумление. -- А она еще жива? -- И тут же запнулась и добавила: -- Я имею в виду, кто-нибудь знает о ней хоть что-то? -- Оксана говорила, Мишка ее недавно видел. -- Странно, -- Ира пожала плечами. -- Я об этом ничего не слышала. Жалко, я бы с ней сейчас повидалась. Глупо, что я много лет ей Чака простить не могла. -- Чака? Почему? -- Я была в него влюблена в десятом классе. И когда мы ездили в Питер, Марина попросила меня переночевать в комнате у Светки и Оксаны. Сказала, к ней должен Вольфсон прийти. То есть она сказала, что Вольфсон. А на самом деле -- Чак. -- Я помню, -- сказал Глеб. И вспомнил, как дернулось тогда, у автобуса, Ирино лицо, вспомнил дубленку и импортные сапоги. -- Но ведь сейчас это уже не важно. -- Не важно, -- эхом отозвалась Ира. -- Чак умер. Мишка умер. Да и Марина все равно что умерла. Глава девятая Абрамов сидел на незастланной постели и смотрел на свои ноги. Надо бы ногти постричь, думал он, но хрен знает, где тут ножницы. Он вспомнил, как в начале их с Иркой романа он перед свиданиями старался заранее привести себя в порядок и даже -- смешно вспомнить! -- раздумывал, не сделать ли педикюр. Но со временем все становится проще. Последний раз он подумал, что их жизнь в подмосковных домах отдыха, отдающих пожулой роскошью времен застоя, все больше напоминает семейную. Еще немного -- и Ирка начала бы стирать его носки. Теперь, впрочем, все кончено. Он даже не знал, когда ее снова увидит. В первый момент, когда Светка сказала, что деньги не прошли, он еще надеялся, что все можно уладить. Но одного звонка с сотового хватило, чтобы понять: все, пиздец. Не отмыться, не исправить. В квартире, куда отвел его Глеб, Абрамов провел три дня: не выходя наружу, стараясь не приближаться к окну, зажигая свет только при плотно закрытых шторах. Абрамов знал, что это -- паранойя, что ни одна живая душа не будет его искать в квартире умершей бабушки одноклассника, с которым он и виделся-то раз в несколько лет. Никому и в голову не могло прийти, что позвонит он именно Глебу: Глебова нынешнего телефона даже в записной книжке не было. Правда, Абрамов помнил со школьных времен старый телефон -- по нему и позвонил. Незнакомый мужской голос два раза переспросил фамилию, потому сказал "Аааа! Сын Анны Михайловны!" и через пять минут продиктовал номер. Вот ведь, подумал Абрамов, сколько всего с тех пор случилось -- а телефонов новых я ни одного со школы не выучил. Он помнил номер Феликса, номер Глеба, да еще телефон уехавшего Вольфсона, ненужный, как телефон Чака, а теперь и Емели. Еще он помнил старый Маринкин номер, который давно сменился. Абрамов запомнил его на первом курсе, когда звонил ей почти каждую неделю: сначала никто не подходил, а после Нового года стали говорить, что такая здесь больше не живет. Впрочем, в глубине души Абрамов знал, что была еще одна причина, по которой он позвонил именно Глебу. Глеб, единственный в Москве, кроме Феликса Ляхова, знал о событиях, что привели к Емелиной смерти, а самого Абрамова в итоге заперли в однокомнатной квартире в Ясенево. Зарядное устройство от сотового он забыл в доме отдыха и включал телефон на несколько минут в день, чтобы сделать пару важных звонков. Понять, что творится, в таком режиме невозможно, и вчера Абрамов дал Глебу свою СБСовскую карточку Visa, попросил снять денег в банкомате и объяснил, где продаются зарядки к "мотороле". Понятно, что надо делать ноги. Оставаться в Москве, имея за спиной историю на полмиллиона долларов, -- по меньшей мере, неосмотрительно. Нельзя отсиживаться вечно: слава Богу, есть люди, которые помогут если не решить проблему, то, во всяком случае, беспрепятственно пересечь границу. Но связаться с ними не удавалось уже несколько дней.Абрамов, устав бессмысленно пялиться в одну точку и бесплодно размышлять о том, почему все вышло так, а не иначе, на второй день решил осмотреть квартиру. Почему-то он посчитал, что Глеб не обидится. В кухонных шкафах нашлось два старых сервиза, в прихожей висело пахнущее прошлым демисезонное пальто, в туалете скопились прошлогодние газеты. В ящиках большого стола, оставшегося от деда, который умер несколькими годами раньше, Абрамов обнаружил несколько папок с Самиздатом, напомнивших о его юности. Переснятый на фотобумагу "1984" и хорошо знакомые Абрамову стихи Бродского. Вероятно, в свое время их перепечатывал Глеб: Абрамов смутно вспомнил, что в его экземпляре были те же опечатки. Он умер в январе в начале гола -- и черной ручкой буква "л" превращена в "д". Бродский тоже умер в январе, полгода назад. Прочитав некролог в "Коммерсанте", Абрамов внезапно понял, что не читал стихов уже лет десять -- примерно с тех пор, как Бродский получил Нобеля и опубликовался в Союзе. Получилось, что со стихами покойного лауреата Абрамов знаком только в Глебовой машинописи. Он вспомнил, как в школе лазил в словарь, чтобы перевести эпиграф к "Остановке в пустыне": Men must endure. Как это оно получается -- "Люди должны терпеть" или "должны выдержать испытание временем"? А он свое испытание выдержал? И потом еще: Ripeness is all. "Готовность -- это все". Был ли он готов к тому, что случилось? Только сейчас, просматривая уже пожелтевшие страницы, Абрамов заметил, как много среди стихов посмертных посвящений. Гроб на лафете, лошади круп. Впервые прочитав это стихотворение, он еще удивился, что Бродский так неплохо относился к маршалу Жукову. Для самого Абрамова все, связанное с прошедшей войной, было пропагандой; особенно -- если исходило от русских. Однажды Вольфсон сказал, что Хаусхоффер, по его мнению, куда интереснее маршала Жукова. Абрамов склонен был согласиться, хотя ни тогда, ни сейчас не знал, кто такой Хаусхоффер. Видимо, какой-то нацистский генерал, не то благополучно сбежавший в Латинскую Америку, не то двинувший лыжи в сибирских снегах. Абрамов отложил машинопись. Сгусток пустоты, который он ощущал внутри последние дни, был непереносим. Трудно поверить, что Миши больше нет. Как же так получилось? Где он ошибся? Абрамов включил сотовый и набрал номер, который который месяц назад дала ему Марина. На этот раз она сняла трубку. Открыв дверь, Глеб услышал, как Абрамов говорит кому-то: -- Если б я знал, кто меня подставил, я бы мог еще отыграть назад... Абрамов стоял босиком на коврике у окна, прижимая к уху массивную трубку сотового телефона. -- Привет, -- махнул он Глебу и сказал в трубку: -- Вот Глеб Аникеев тебе привет передает. Да, хорошо, я ему тоже. -- И рассоединился. -- Ты это с кем? -- удивился Глеб. Абрамов на секунду замялся. -- Неважно. Глеб пожал плечами и прошел с сумками на кухню. -- Как поминки? -- спросил Абрамов. -- Тебя вспоминали, -- ответил Глеб и запнулся. -- То есть я хотел сказать... -- Нормально, нормально, -- Абрамов открыл принесенную Глебом водку. -- Кругом столько мертвых, я уже сам не уверен, что жив. -- В каком смысле -- много? -- Ну, -- Абрамов разлил водку по хрустальным рюмкам, -- бабушка твоя, Мишка, Чак опять-таки. -- Чак слишком давно умер. -- Глеб прикрыл куском черного хлеба третью рюмку. -- Ты еще дедушку моего вспомни. -- О нет, -- ответил Абрамов. -- Чак теперь живее всех живых. Просто за ноги хватает. -- В смысле? -- Неважно, -- Абрамов поднял рюмку. -- Лучше давай их всех помянем. Они выпили не чокаясь. Рюмка водки мягко легла на выпитое днем. Глеб выпивал не часто, но сегодня был как раз такой день: у Ирки его отпустило, наконец, после третьей рюмки и, когда Светка говорила тост, он понял, что слезы так и текут у него по лицу. -- Я тут поесть принес, -- сказал он. -- Хлеб, колбаса, "Виолу" вот купил. -- Это хорошо, -- Абрамов намазал хлеб "Виолой" и откусил большой кусок. -- Ностальгическая вещь, мажорская закуска моей молодости. Чак это все любил. Финский сервелат, сыр "Виола", что там еще было? Красная икра, балык, язык. -- Он налил еще и не дожидаясь Глеба выпил. -- Знаешь, как я себя чувствую? Как Банионис в "Солярисе", буквально. Они посмотрели "Солярис" едва ли ни на самом последнем московском сеансе. Было уже ясно, что Тарковский остался на Западе, и фильмы не сегодня-завтра исчезнут из проката. "Солярис" показывали в каком-то клубе на окраине, Вольфсон заранее ездил покупать билеты, и пошли всей компанией: Абрамов, Чак, Вольфсон, Глеб, Маринка и Оксана. Так получилось, что места им достались в разных концах зала: два и четыре. Глеб сел рядом с Оксаной и весь сеанс пытался набраться смелости и взять ее за руку. Возможно, от ее близости, от смутного профиля в полутьме у него осталось какое-то удивительно нежное воспоминание о фильме. Но сюжет он почти забыл, в память врезался только эпизод, когда Наталья Бондарчук корчится в судорогах, выпив жидкого кислорода, и ее грудь выступает под платьем. Он тогда почувствовал возбуждение и одновременно стыд, что испытывает возбуждение, сидя рядом с Оксаной. Отдернул руку с общего подлокотника и больше не отрывался от экрана. -- Знаешь, -- продолжал Абрамов, снова наполняя рюмки, -- почему я не подхожу к телефону? -- Он же не работает, -- сказал Глеб. -- К сотовому телефону, -- с интонацией "повторяю для дубовых" пояснил Абрамов. -- Я тебе, кстати, зарядку принес, -- сказал Глеб. Они снова выпили. -- Я не знал, что ты знаком с Крутицким, -- сказал Глеб. -- Ну! -- ответил Абрамов, -- а ты Влада откуда? -- В Хрустальном встречал. Он собирался, кажется, не то в студию Шварцера, не то в журнал Шаневича инвестировать, но, похоже, передумал. -- Экспансия, всегда экспансия, -- Абрамов посмотрел, много ли осталось в бутылке. -- Я бы с этой мелочью и возиться не стал. Смешные же деньги! Я бы их полгода назад просто купил на корню. -- Полгода назад их еще не было, -- заметил Глеб. -- А сейчас денег нет, -- пьяно засмеялся Абрамов, -- но это хуйня, что их нет. Думаешь, я из-за денег не подхожу к телефону? Боюсь, что меня люди ВэЭна будут искать? Хуй-то, пусть ищут. Я не поэтому. Я боюсь, что Ирка позвонит. Что я ей скажу? Что ее Мишка умер, потому что мне до зарезу понадобилось десять штук грина, а на личном счету было с гулькин хуй, пятьсот зеленых от силы? -- Там же не десятка, ты говорил -- поллимона? -- А, это потом поллимона, а началось -- с десятки. Точка бифуркации, знаешь? Малое возмущение, большой эффект. Я десятку выдернул как раз перед зарплатой, так получилось. Мне перед ребятами было неудобно, и я свинтил с Иркой в дом отдыха этот ебаный. Сотовый отключил, чтоб не дергали -- когда деньги, когда деньги. Ну, вот все и просрал. -- А был бы ты в Москве, что бы изменилось? -- Я бы просек. Ты не понимаешь, я бы просек, что дело нечисто. Светка мне все рассказала. Дура, конечно, набитая, сама же видела -- что-то не так. Я бы все остановил, а Емеля -- не решился. Я бы и сейчас, может, все переиграл, если бы только знал -- кто. Понимаешь, в чем дело? Мне теперь никто не поможет, потому что я всегда был не такой, как они, сечешь? Не был в их нетворке, понимаешь? -- В каком нетворке? -- Ну, в одной тусовке, в этой сети неформальной. Я же не из комсомольских активистов, не из этих юных ленинцев. Не ебал их комсомольских блядей по школам комсомольского актива, не ебал их платных блядей по баням. Я и сейчас денег на выборах не делаю -- в отличие от остальных. Впрочем, я сейчас уже вообще денег не делаю. Абрамов разлил последние капли водки. -- Но я тебе все равно скажу: я получил по заслугам. Расплатился сполна за свои грехи. Жалко, Мишку зацепило. -- За какие грехи? -- не понял Глеб. -- За старые грехи, Глебушка, за очень старые. И Абрамов посмотрел так, будто Глеб тоже знает, о чем речь, но по какому-то капризу притворяется, что не в курсе. Глава десятая -- Слушай, Андрей, -- спросил Глеб, -- а правда, что Крутицкий уже не хочет в Тимову студию инвестировать? -- А с чего ты... -- Андрей смотрел в экран, двигая мышкой и лениво тыча в клавиатуру. -- Он мне сам сказал. Я вчера его встретил -- ну, на похоронах общего знакомого, и он сказал, что это все детский сад. -- Детский сад, -- повторил Андрей. -- Тим еще доживет до собственного дома в Лондоне, поверь мне. И карлики начинали с малого. Глеб кивнул и вернулся к "Вечерним нетям". Арсен писал эти выпуски еженедельно, сначала из Израиля, где жил, теперь -- из Москвы, куда приехал на месяц. Чайникам вроде Глеба Арсен объяснял, что такое IRC или FTP, чем плохи Windows, и почему надо повесить на хомяк голубую ленточку в знак протеста против решения Клинтона принять закон, ограничивающий свободу слова в Интернете. Интернет -- это американская форма Самиздата, подумал Глеб, и совершенно непонятно, как можно в нем что-то ограничить. Без сомнения, будь у американцев наш опыт борьбы за свободу, они бы никаких ленточек не вешали, а просто придумывали технические решения. Скажем, чтобы не было серверов, а файлы друг другу пересылать напрямую. И не по почте, а по какому-нибудь специальному протоколу. Фиг бы тогда кого поймали. Когда Глеб оторвался от экрана, Андрея уже не было в офисе, зато появился Бен и миловидная невысокая блондинка. Глеб узнал ее по фотографии с Бенова десктопа: это была жена Бена Катя Гусева. Она была дизайнером, как и Глеб, и он недоумевал, почему на работу взяли его, а не Катю. Он быстро нажал Alt-Tab, вызвав на экран CorelDraw с эскизами логотипа журнала. -- Вот, глянь, -- сказал он Бену, надеясь, что Катя тоже посмотрит и, может быть, скажет что-нибудь ценное. -- Круто, -- оценил Бен и пошел к своему столу, а Катя начала расспрашивать, какими эффектами Глеб пользовался. Они еще обсуждали дизайнерские дела, и тут в комнату ворвался Шаневич, за ним, бормоча что-то утешительное, вбежал Андрей. Илья просто кипел от ярости. -- Ну, сознавайтесь! -- заревел он, -- Кто такая эта блядь Марусина? Разгневанный Шаневич походил на комического Зевса-громовержца; всклокоченная борода выглядела сполохами рыжего огня. Снежана хихикнула. Шаневич развернулся к ней: -- Ты, что ли? -- Нет, Илья, ты что? -- испугалась девушка. -- Я же ничего в этом не понимаю. Я... ты же знаешь, я по другой части. -- Да не баба это, -- сказал Бен. -- Я всегда говорил. Мужик как пить дать. -- Я из него бабу сделаю, если найду, -- рявкнул Шаневич и вышел. -- А что случилось-то? -- спросил Глеб. Шаневич позвонил Крутицкому, пояснил Андрей, и Влад подтвердил, что пока замораживает все отношения с Шварцером, да и с самим Шаневичем, потому что ни того, ни другого не считает серьезными партнерами. На вопрос, в чем дело, Влад ответил, что нашел в Интернете статьи какой-то девушки, которая писала, что Шварцер фальсифицировал свое портфолио. Совершенно неважно, правда ли это, сказал Крутицкий, но серьезные люди не позволяют таких сливов. -- То есть эта девочка кинула нас на пятьдесят штук грина? -- сказал Бен. -- Круто. Сила слова. -- Может, еще обойдется, -- сказала Катя, но Бен цыкнул на нее: "Хуй-то обойдется", -- и она обиженно замолчала. С горя все пошли пить кофе. Глеб задержался, чтобы просмотреть почту, и нашел письмо от Снежаны. Он удивился - к чему писать письма, сидя в двух метрах от адресата. Снежана спрашивала, свободен ли Глеб вечером. Он написал, что свободен, и пошел на кухню: ясное дело, пока Снежана пьет кофе, ответ не придет. На кухне обсуждали Крутицкого. -- Странный чувак, -- говорил Бен. -- Такой весь из себя новый русский, а запал на Нюру Степановну. -- Правда запал? -- спросил Глеб. Андрей сообщил, что несколько месяцев назад, когда Нюра только пришла в офис, была какая-то пьянка. Крутицкий зашел случайно, тоже выпил и потом весь вечер просидел с Нюрой в уголке. Ушли они вместе и с тех пор регулярно встречаются. -- Может, у него эдипов комплекс? -- предположила Катя. -- Какой эдипов комплекс? -- возмутился Бен. -- Выучила умных слов и туда же. -- Не, -- сказал Андрей, -- скорее, ему нравится, что она такая. Все бабы, которых он по работе знает, небось, отрастили себе клыки и когти, а тут что-то тихое, безопасное... -- Я бы с Крутицким не могла, -- сказала Снежана, -- он такой сладкий-сладкий... Я слышала, как он с Нюрой разговаривает. Называет ее "моя мышка". -- Мышка -- это круто, -- сказал Бен. -- Ужас, -- сказала Снежана. -- По-моему, настоящая женщина должна быть немного la famme fatale. Катя спросила, что это такое, и Снежана объяснила, а заодно сообщила всем, что завтра у нее день рожденья, и она собирается радикально изменить имидж, но, кстати, приглашает всех, часиков в семь, будет крутая тусовка, она уже позвала интересных ребят, всем очень понравится. Тут выяснилось, что все, включая Шаневича, впервые об этом слышат, Снежана заныла, что Илья обещал аж полгода назад, Шаневич, буркнул, чтоб они хотя бы сами за собой убирали, и все вернулись в офис. Через минуту Глеб получил от Снежаны письмо. Она предлагала поужинать в "Рози О'Грэдис", ирландском пабе неподалеку от редакции. Это, писала она, самое модное в Москве место. Там собирается вся богема и ирландские дальнобойщики. По пятницам не протолкнуться, но сегодня наверняка удастся найти столик. Глава одиннадцатая "Рози О'Грэдис" оказался небольшим людным баром. Блуждая в хитросплетении московских переулков, Глеб вдруг наткнулся на московскую матшколу, где училось множество его шапочных приятелей и несколько уехавших друзей. Примыкавшая к школьному двору стена была сплошь покрыта дифирамбами музыкальным группам и цитатами из песен. Некоторое время Глеб их рассматривал, но среди восхвалений "Гражданской Обороны" так и не нашел старого лозунга "Курянь -- дрянь", древнего символа солидарности с его собственной школой. В "Рози О'Грэдис" было душно и накурено; под плакатом с кружкой темного пива и надписью "Guinness as usual" двое седых мужчин говорили по-английски, прихлебывая из кружек тот самый "гиннес" с постера. Снежана ждала Глеба за маленьким столиком, где стояла бутылка "эвиана" и два стакана: один -- полный льда, другой пустой. -- Возьми мне белого вина, -- сказала Снежана вместо приветствия. Глеб долго проталкивался к стойке, пытаясь докричаться до бармена. С бокалом вина и маленькой кружкой "гиннеса" вернулся к Снежане. -- Зачем тебе лед? -- спросил он. -- Я в Америке привыкла пить воду со льдом. Знаешь, как смешно: когда приезжаешь, полгода просишь, чтобы дали just water, no ice, а потом возвращаешься в Европу и все время просишь со льдом. Ну, и вообще, я лед люблю. И снег. -- Поэтому и сюда приехала? -- спросил Глеб. -- Нет, я просто люблю здесь. -- Оглядев переполненную комнату, она добавила: -- Это самая анархистская страна в мире. Сегодня Снежана была совсем иной: тихая, спокойная, даже рассудительная какая-то. -- А ты любишь анархию? -- спросил он. -- Я не верю в анархию, -- ответила Снежана. -- Просто все, что не анархия -- то фашизм. И глянула заговорщицки. Глеб улыбнулся и кивнул. -- Я какая-то грустная сегодня, -- сказала Снежана. -- Старого приятеля встретила.... Днем, в метро. Рассказал, что мой парень -- ну, помнишь, про которого я рассказывала, совсем уже... -- она вздохнула. -- Ну, ты понимаешь... герыч, все такое. -- Грустно, -- сказал Глеб. -- Я люблю своих любовников, -- сказала Снежана. -- По-моему, они все были клевые. Я бы хотела, чтобы они все друг с другом познакомились и знали, что их связывает. Глеб накрыл ее руку своей. Она не отдернула ладони, но и не подала виду, что заметила его жест. -- Знаешь, есть такая игра, -- оживилась она. -- Посчитать, сколько рукопожатий отделяет тебя от какого-нибудь великого человека. Скажем, я знала парня, который однажды на парти познакомился с Ричардом Эйвори. Значит, от Тарантино меня отделяют три рукопожатия, ну, а от Умы Турман -- четыре. -- А меня -- пять, -- сказал Глеб. Он подумал, что эту игру наверняка можно описать математической моделью теории графов, но, по счастью, забыл все, что когда-то о теории графов знал: даже школьную задачу про кенигсбергские мосты вряд ли припомнит точно. -- Или меньше. Может, кто-то из твоих друзей сам знает Тарантино. Но я вот думаю, что можно играть в такую же игру про кто с кем спит. И тогда получится любовная сеть, которая весь мир окутывает, представляешь? Я думаю, наверняка были исследования. Ну, из-за СПИДа и всего прочего. -- Ага, -- сказал Глеб, отхлебывая "гиннес". -- Сложная такая структура. У любовников же могут быть общие любовницы. -- Более того, -- прибавила Снежана, -- любовницы тоже могут быть любовницами между собой. О бисексуалах почему-то всегда забывают. -- А ты спишь с девушками? -- спросил Глеб. Снежана надула губки. -- Мне кажется, -- сказала она, -- вопрос имеет смысл, если за ним стоит реальное предложение. -- В смысле? -- не понял Глеб. -- Ну, если бы ты был девушкой. А поскольку ты не девушка -- замнем. Важно другое: эта сеть любовников, она как арапнет. -- Что? -- Ну, эта фигня, которую военные сделали. С которой Интернет начался. Пиво было непривычным на вкус, но Глебу нравилось. Ему вообще здесь нравилось: люди больше не раздражали. Никому до него дела нет, но все доброжелательны и улыбаются. Так, вероятно, и должно быть в западном баре, подумал Глеб. -- У них была такая идея, -- объясняла Снежана. -- Сделать сеть так, что если бомба попадет в один узел, вся сеть не вырубится. Ну, типа компьютерная сеть без единого центра. А потом это рассекретили и сделали Интернет. И я задумала "хрусталь" как такую же сеть, понимаешь? Как место, где компьютерная сеть встречается с любовной. -- Я все хотел спросить, -- сказал Глеб. -- Что такое #xpyctal? -- Ну, я же говорю. Это канал на IRC, туда ходят только те, с кем я спала. Ну, и я сама. А остальные вроде как о нем не знают. То есть знают, но не ходят. Глеб улыбнулся. С некоторым запозданием он понял шутки Андрея и Шаневича. -- И много там народу? -- Пока не очень. Я хочу, чтоб хотя бы семь было. Тогда я буду Snowball, а вы -- seven dwarfs, как у Диснея. Она засмеялась. Вина в бокале становилось меньше, и она превращалась в прежнюю Снежану. Глеб пошел за следующим бокалом, на этот раз уже не смущаясь. Когда у них с Таней был роман, бары были такие, что заходить туда не хотелось. А может, он просто был на десять лет моложе. -- А ты почему на канал не приходишь? -- спросила Снежана, когда он вернулся. -- Ну, я как-то никогда не пользовался IRC. -- Все просто, -- начала объяснять Снежана, -- ставишь себе mIRC, просишь кого-нибудь помочь ввести данные -- EFnet, канал я сказала. Короче, разберешься -- и вперед. Главное, выбрать себе ник. -- А под своим именем нельзя? -- Нет, -- сказала Снежана, -- это у меня правило. Я хотела всех назвать, как гномов, но они отказались. Я и подумала -- а вдруг их больше семи будет? Так что теперь каждый сам себе выбирает. Я тебе сейчас расскажу, кто там есть. -- Она полезла в сумочку, порылась там, потом вывалила содержимое на стол. -- Смотри, сейчас узнаешь мою душу. Слыхал же? Душа женщины -- то, что у нее в сумочке? Глеб кивнул и отпил "гиннес". -- Смотри, -- сказала Снежана, -- вот теперь сумочка пуста. Это означает, что душа по сути есть совокупность пустотных элементов. Пелевин у китайцев вычитал, я знаю. -- Она засмеялась. -- А раньше моя душа была... Вот -- еженедельником с Golden Gate Bridge, еще брелком в виде статуи Свободы, тушью для ресниц, губной помадой, ароматическими шариками для ванны из "Артиколи" и безымянными презервативами, числом два. Важнее всего -- презервативы. Знаешь, почему? Потому что в душе девушки всегда есть место любви! А ручки, ручки в душе девушки как раз и нет. -- У меня есть. -- О, прекрасно. Тогда смотри, -- она раскрыла блокнот и написала в столбик пять имен: Snowball SupeR BoneyM het Undi -- Сноубол -- это ты, -- сказал Глеб. -- Точно, -- кивнула Снежана. -- А кто такие Суп-эР, Бони-эМ, Хет и Унди, тебе и не нужно знать. Просто выбираешь себе ник и начинаешь тусоваться он-лайн. -- Может, Gleb? -- Нет, это моветон. Надо что-то оригинальное. Как тебя в школе называли? -- У нас были не прозвища, а мифология, -- смутился Глеб. -- Я, например, трахался с маленьким зеленым человечком по имени Гл. Мой приятель Феликс был Железным, как Дзержинский, основатель КГБ, и еще гомосеком, потому что есть Железный Дровосек... ну, который Tin Man у Баума. -- Почему-то Глеб решил, что так Снежане будет понятнее. -- Вы, смотрю, были чудовищные похабники, -- хихикнула она. -- Не знаю, -- Глеб на секунду вспомнил Емелю и пизду под мышкой. -- Нет, мы просто были матшкольные мальчики из хороших семей. А тут подростковый возраст, гормональный всплеск. Но мы же только говорить об этом могли. Мы девочек наших даже поцеловать стеснялись. -- Глупые вы были. -- Да, -- убежденно сказал Глеб. -- Мы были глупые. -- Ну, раз школьного прозвища у тебя не было, придумай что-нибудь другое. -- Мне ничего в голову как-то не приходит, -- сказал Глеб. -- Я типа совсем пионер в этих делах. "Пионерами" в хипповской Системе называли неофитов. Таня, по молодости пару раз ездившая стопом, иногда любила щегольнуть системным словечком. -- Ну, мы тут все пионеры русского Интернета, -- сказала Снежана. -- Впрочем, хочешь -- будешь "pioneer". Или даже Старый Пионэр. -- Не, не хочу, -- сказал Глеб. -- Школу напоминает, до сих пор тошнит. -- Ну, как хочешь, -- Снежана на мгновение задумалась, а потом решительно написала на бумажке еще слово. -- Вот. Будешь kadet. Не пионер, но похоже. -- А я вообще знаю этих людей? -- спросил Глеб. -- Ну, процентов на 70. Кое-кого даже ближе, чем предполагаешь, -- и Снежана опять хихикнула. -- И чем вы там занимаетесь? -- спросил Глеб. -- Ничем, просто беседуем, -- ответила Снежана, -- шутим. Вот, вчера придумали, что если делать Азбуку Русского Интернета, то Шварцеру, как главному вруну, надо дать букву "в", чтобы его домен назывался "в.ру". Вино в ее бокале кончилось. Снежана встала: -- Пойду отолью. -- Глеб улыбнулся, а она прибавила: -- Ты должен был сказать: that's a little bit more information than I need. Глеб кивнул. Он вдруг как-то устал. Ирландский паб почему-то стал раздражать. По сути, такой же нереальный, как Снежанин айэрсишный канал: все здесь будто надели маски -- спрятались за ними, точно за никнеймами. За соседним столиком беседовали бородатый мужчина и печальноглазая девушка. Что их связывает? Они друзья? Коллеги? Любовники? Или -- все вместе и ничего, как он и Снежана. На листке из Снежаниного блокнота он машинально нарисовал японский иероглиф -- 0x01 graphic и понял, что снова думает о Тане. В то лето, когда они познакомились, Таня училась рисовать иероглифы. Она даже знала их значение и объясняла ему магический смысл. На самом деле, думал Глеб, Таня просто любит рисовать -- все равно, что: она же художница. Всех иероглифов он не запомнил, но этот ему понравился и, чтобы произвести на Таню впечатление, Глеб научился рисовать его машинально, без мыслей, почти единым росчерком. Сейчас Снежане, должно быть, столько лет, сколько было Тане, когда они познакомились. Таня старше его, а Снежана -- моложе. Разница в их возрасте почти равнялась числу лет, которые Глеб прожил в браке. При знакомстве Таня показалась ему взрослой, зрелой женщиной. Внезапно Глеб понял, что не хочет возвращаться домой один. -- Что ты нарисовал? -- Снежана заглянула ему через плечо. -- Неважно, -- Глеб закрыл блокнот. -- А это имеет ко мне отношение? -- Да, -- ответил Глеб, потому что ответить "нет" было бы невежливо. -- Самое непосредственное. Снежана сгребла вещи в сумку и щелкнула замочком. -- Поймаешь мне такси? -- сказала она. Машина остановилась почти сразу, Снежана села на переднее сидение, на прощание чмокнув Глеба в щеку. -- Мы разве не ко мне? -- опешил он. -- Нет, я у подруги ночую. Спасибо за прекрасный вечер. Машина уехала, а Глеб побрел к метро. Он чувствовал себя обманутым. Не сомневался, что они поедут к нему, и теперь даже растерялся. Вероятно, он что-то сделал не так. Может, она обиделась, что он не объяснил про иероглиф? Или вовремя не дал ей понять, что ее хочет? Или, может, Снежане просто не понравилось с ним в прошлый раз? Зачем же тогда весь вечер рассказывать о своих любовниках? Не хотелось сидеть дома в одиночестве, и Глеб поехал в Ясенево -- отдать Абрамову кредитку и перекинуться парой слов. Снежана оставалась для него загадкой -- и именно теперь, когда она укатила к подруге (никогда не слышал раньше о ее подругах), Глеб понял, что никак не может выбросить ее из головы. Глеб позвонил в дверь, но Абрамов, видимо, уже спал. Решив оставить карточку на столе, Глеб полез за ключом, долго искал в темноте скважину, и, когда попытался вставить ключ, дверь сама распахнулась. В квартире горел свет, и на секунду Глеб испугался. -- Абрамов! -- позвал он. Ответа не было. В комнате Глеб увидел разбросанные по полу машинописные листы и незастланную постель. Никого. Только к холодильнику магнитом пришпилена небрежная записка: "Спасибо за гостеприимство. Выйду на связь. Твой ВА." Абрамов исчез. Глава двенадцатая Снежана объявила на весь офис, что идет в парикмахерскую. Если опоздает, гостей пусть встречают без нее. Андрея с Глебом отправили в ближайший супермаркет -- круглосуточный, маленький, вполне домашний и не слишком дорогой. В любом случае, других магазинов поблизости не было. К подъезду гонцы вернулись, нагруженные едой и выпивкой. -- Что значит -- "наименее фальшивая водка"? -- недоумевал Глеб. Андрей уже полчаса разглагольствовал о том, какие водки надо было покупать год назад, зимой и теперь. -- Я исхожу из того, что нефальшивых водок не бывает. Различаются только градации подделки. Качество спирта, который разводят. Ну и так далее. Названий Глеб не запоминал, тем более, что этим летом пили один джин-тоник: непривередливые -- из зеленых банок, а кто побогаче -- Gordon's или Beefeater со "швепсом" из больших пластиковых бутылок. Пару лет назад, когда Глеб жил с Таней, в моде были цветные ликеры с запахом альдегида, поддельный спирт "Рояль" и "Амаретто" (его рекомендовалось добавлять в шампанское). Лифт не работал, и пришлось подниматься пешком. На стене между третим и четвертым этажом кто-то написал "Буду пагибать малодым", и Глеб вслух удивился безграмотности. -- Это же цитата, -- объяснил Андрей, -- "Мистер Малой", не слышал, разве? Типа концепт: если рэп в Америке поют негры, то у нас его надо петь с кавказским акцентом. Оттуда и "буду пагибать малодым, буду пагибать, буду пагибать". Нормально. -- Live fast, die young, -- переводя дыхание, сказал Глеб. -- Молодыми мы уже не успели, -- ответил Андрей, открывая дверь в квартиру. Продукты сгрузили на кухню, и в ожидании гостей Глеб сел за компьютер. Арсен обновится только на следующей неделе, на странице Мая Ивановича Мухина, виртуального пенсионера из Тарту, всего две новые ссылки: одна -- на какого-то московского кинокритика, сделавшего себе хомяк на израильском сервере, другая -- на очередной корпоративный проект Тима Шварцера. Вспомнив о Марусиной, Глеб заглянул на ее страницу на Geocities. Новый выпуск начинался так: "Я решила сегодня подумать о лучшем, что у нас есть: о наших детях. Во-первых, их приятно делать, во-вторых, мы любим их, когда они маленькие, и стараемся не потерять это чувство, когда они подрастут. И потому для всех малышей я предлагаю сегодня Азбуку русского Интернета. Пусть Андрей будет А, потому что с него начался и алфавит, и русский Интернет. Пусть Бен будет Б, потому что без его программ ничего бы не работало. Пусть Тим будет В, потому что он и так в каждой бочке затычка. И потому что тогда его домен будет называться не Тим.ру, а просто В.ру. На Г у нас слишком много претендентов, поэтому оставим на время нашу Азбуку." Глеб еще раз перечитал предпоследнюю строчку. Где-то он уже слышал шутку про домен в.ру. В глубокой задумчивости он встал и пошел искать Шаневича. Илья обнаружился на кухне, где уже начали распивать водку. В двух словах Глеб пересказал новую русу. -- И что? -- спросил Шаневич. -- Ты хочешь сказать, это смешно? -- Нет, -- ответил Глеб. -- Я хочу сказать, что эту шутку мне только вчера пересказала Снежана. У нее на канале кто-то так пошутил. -- Ну и что? -- спросил Андрей. -- Нет, я просто так, -- смешался Глеб. -- Понял, -- кивнул Шаневич. -- Так называемая Русина ебла нашу Снежаночку. Еще очко в твою пользу, Бен. Это и в самом деле мужик. А теперь -- где именинница? -- В парикмахерской, -- ответил Андрей, и Шаневич удалился, забрав полстакана водки и велев отправить к нему Снежану, как только появится.-- Ты в Америке никогда не жил? -- спросил Ося Глеба. -- Нет, а что? -- Ну, это американцы обычно стучат, -- сказал Ося. -- Русские как-то знают, что это не по-арийски. Глеб смутился. Слова "стучать" он не слышал уже лет десять. И признался себе, что после падения коммунизма слишком быстро позабыл все навыки: не упоминать по телефону запретных фамилий, никогда не называть тех, у кого брал Самиздат, и вообще -- никаких имен. -- Я как-то не подумал, -- пробормотал он и пошел назад, размышляя, что означает слово "арийский" в устах еврея. Из глубин квартиры доносился бас Шаневича: -- Я сейчас занят, но как только гости уйдут -- ты мне расскажешь, кто есть кто на твоем хрустале!Что отвечала Снежана, Глеб не разобрал. Глеб проскользнул к своему компьютеру и решил было дочитать русу, когда в комнату, рыдая, вбежала Снежана. -- Я не буду раскрывать никнеймы! -- всхлипывала она. Глеб обернулся. После парикмахерской Снежана чудесно преобразилась: волосы, еще недавно темные, почти черные, белокурыми прядями сбегали по плечам. Заметив его удивление, она улыбнулась сквозь слезы: -- Я решила сменить имидж. Фам фаталь должна быть блондинкой, ты как думаешь? Из прихожей уже доносились голоса -- пришли первые гости. Невысокая рыжая девушка лет двадцати в короткой юбке, черных колготках, грубых ботинках и короткой майке с психоделическим узором целовала в щеку Бена и Осю. -- Как я рада вас видеть, мальчики, -- сказала она и тут же кинулась к Снежане с криком: -- А вот кого я в самом деле рада видеть! С днем рождения! -- Девушки поцеловались. -- Меня зовут Настя, -- сообщила рыжая, сунула Глебу маленькую ладошку и прошла в большую комнату, где накрыли стол. Андрей уже разливал водку, Бен вызвался смешать джин с тоником. Снова открылась дверь, появился худощавый парень в футболке и джинсах. -- Антон, привет, -- Снежана кинулась к нему на шею. -- Как здорово, что ты пришел! Это Антон, -- пояснила она Глебу. -- Я его в метро встретила на днях, помнишь, я рассказывала? Глеб кивнул. Антон сдержанно улыбнулся и следом за Снежаной вошел в комнату. Там Настя втолковывала Бену: -- Понимаешь, вся эта музыка, которую вы здесь слушаете -- все это вчерашний день. Сегодня можно слушать только техно. -- О боже, -- буркнул себе под нос Антон и быстро налил водки. -- Вчерашний день, -- отвечал Бен, -- это лучшее, что у нас есть. Я вот за свои тридцать лет не слышал ничего лучше диско. -- Послушай, -- Настя взяла его за руку, -- ты сходи в "Птюч" на рэйв, поколбасься немного -- и тебя пропрет. Ты во все въедешь. -- Вы в вашем "Птюче" еще будете танцевать под диско, помяни мое слово, -- пообещал Бен. Только сейчас Глеб понял, почему одежда Бена показалась ему такой знакомой: все эти клешеные джинсы, широкие воротники, рубашки немыслимых расцветок. Так выглядели поп-идолы времен их общей юности. Видимо, когда-то, лет пятнадцать назад, Бен понял, как должны выглядеть модные люди -- и с тех пор не переменил своего мнения. Его жена стояла чуть в стороне и молча пила свой джин-тоник. Глеб спросил, как дела, и Катя рассказала, что дизайнерская контора, где она работала последний год, вот-вот закроется. -- А почему ты сюда не пойдешь работать? -- спросил Глеб. -- О, Вене это не понравится, -- с легкой обидой сказала она. -- Он невысокого мнения о моих дизайнерских талантах. Он Тимофея любит. Шварцер негромко беседовал с Арсеном, который то и дело теребил шапочку на затылке. Наверное, Тим уже знает о том, что Маша Русина -- это кто-то с канала #xpyctal, подумал Глеб. Злится, небось, чудовищно. Люди все прибывали. Глеб запомнил сероглазого блондина в черной рубашке и черных джинсах в обтяжку. Его звали Борис Луганский; он с порога начал рассказывать Шаневичу, как на телевидении готовят победу Ельцина: -- Тут самое главное -- правильно сделанный новостной ролик. -- Двадцать пятый кадр? -- спросил Ося, -- Не удивлюсь -- ельциноиды и на такое пойдут. -- Нет, все проще. Мне на "Видео-Интернэшнл" на днях объясняли, что надо, скажем, показать речь Зюганова -- а фоном тихо, но отчетливо, дать такой мерзкий звук, чтобы вызвать у зрителя раздражение. И дело в шляпе. -- А газетку "Не дай Бог" тоже с твой помощью изготавливают? -- Ося взмахнул рукой. -- А что за газета? -- вступил Шаневич, на лету поймав опрокинутый Осей стакан. -- О, прекрасный ход, прекрасный, -- откликнулся Луганский. -- Антикоммунистическая газета, которую делают журналисты "Коммерсанта". Очень, очень смешная. -- Там была подборка писем, -- сказал Ося, почесывая бороду. -- Якобы от тех, кто за коммунистов. Пишут, что после победы с дерьмократами сделают. Типа кишки вырежут, яйца оторвут, на улицах развесят, ну и так далее. Глеб поморщился. Как-то о возможной победе коммунистов он всерьез не задумывался. И уж тем более -- о возможных казнях. Даже при Брежневе этого не было, куда уж Зюганову. -- Понятно, -- продолжал Ося, -- что эта коммерсантовская шушера сама все придумала. Но я подумал: а ведь правда, когда победим, мы с авторами этой газеты так и поступим. -- Мы -- это кто? -- спросил Луганский. -- Мы -- это НБП, -- ответил Ося. -- Нацболы. -- Я знал Курехина, -- сказал Луганский, -- встречался с ним пару раз. Очень был клевый. Жалко, что умер. -- Курехин -- это который про грибы? -- спросила подошедшая Настя. -- Он самый, -- сказала Снежана. -- А, кстати, ты грибов не принесла? -- Нет, не достала, -- девушка виновато улыбнулась. -- В другой раз, ладно? -- Хуйня, -- Снежана царственно кивнула. -- И так всем по кайфу. Она явно наслаждалась положением королевы бала. Комната уже была полна людей -- большинство Глеб видел впервые -- по крайней мере, не мог вспомнить, видел ли раньше. -- Не знаю, -- Настя надула губы. -- Мне противно смотреть, как все пьют. Водка -- это так не позитивно. Только посмотри, -- и она кивнула на Антона, который, жестикулируя, что-то излагал Бену. Внезапно Снежана глянула на часы и рванула в офис с криком: -- Меня должны поздравить из Америки, скоро буду! Глеб вернулся к столу. Нюра Степановна молча рассматривала рюмку водки, словно впервые ее видела. Кто-то предложил включить музыку и потанцевать. Стол сдвинули к стене, начались танцы под "Жильца вершин" и Murder Ballads. Глеб некоторое время подпрыгивал, вспоминая свои первые дискотеки, но потом решил, что с него хватит, и направился в офис. В коридоре он встретил Бена. В офисе Луганский, сидя на столе, впаривал Снежане и Насте: -- Я решил, хватит заниматься рекламной мелочовкой. Хочу написать серьезный сценарий. Начинается с того, что двое братков, чечен и русский, едут на машине. Русский только что вернулся из Америки, и чечен его расспрашивает. Вот, слушайте. Откуда-то Луганский извлек сложенный вчетверо лист бумаги и начал читать: -- Правда ли, что там это дело совершенно законно? -- Да. Совершенно законно. То есть, конечно, нельзя подойти на улице к мальчику и трахнуть его в жопу, это да. Но если живешь с кем-то -- твое дело. Или если мужик одевает женское платье и идет в кабак -- его оттуда не выгоняют. -- Постой. Я не понял -- то есть если я сижу в кабаке, и входит пидор, я не могу его вырубить? -- Ага. Ты не можешь его вырубить. Потому что менты тогда вырубят тебя. Потому что мусор тоже может оказаться пидором. -- Круто, -- сказал Глебу Бен. -- Это пародия на "Палп Фикшн", я понял. Там в начале Сэмюэл Л. Джексон с Траволтой беседуют об Амстердаме. -- Мой любимый фильм, -- сообщила Настя. -- А вы знаете, что было в чемоданчике? Душа Марселуса Уоллеса, вот! -- А я думал, -- сказал Бен, -- бриллианты, украденные в "Бешеных псах". Луганский глянул на него возмущенно, Бен пожал плечами и вернулся в большую комнату. В офис зашли Андрей с Антоном и остановились на пороге. Не смущаясь, Луганский продолжал читать: -- А бабы? Как бабы это терпят? -- Бабы в Штатах совсем обнаглели. Вот если ты ущипнешь ее за жопу, она волокет тебя в суд, и судья отправляет тебя на зону. -- Блядь. -- Бабы в Америке даже говорят на другом языке. -- Что? Не по-американски? -- Ну, не совсем. Самое забавное -- это такие маааленькие отличия. Например, история будет по-английски history, а бабы говорят -- herstory, потому что... -- Я не понял, как? -- Ну, это звучит у меня похоже, а пишется по-разному. То Ха -- И -- Зэ, а то Ха -- Е -- эР. То есть "его" и "ее". -- У меня была подруга, -- сказал Антон, -- так она год прожила в Англии. Много мне про феминизм рассказывала. Про феминизм и этот... как его... джендер. -- Интернет, -- заметил Андрей, -- отменил гендер. Потому что в Сети никто не знает -- собака ты, мальчик или девочка. Они вернулись в большую комнату, оставив Настю дослушивать дурацкую пародию на самый модный фильм года. Пьянка достигла апогея. Кто-то, чьего имени Глеб не знал, лежал на трех стульях, протягивая длинные руки к танцующим и слабо взывал: -- Седьмой, седьмой, поговори со мной! Почему не отвечаешь, почему молчишь, а? В углу Муфаса раскуривал большой косяк и объяснял, что на самом деле у него другое имя, а Муфаса -- это прозвище, в честь Льва-отца. Глеб подумал, что, вероятно, двое других участников группы "Мароккасты" должны быть Львом-сыном и Львом-святым духом. Глядя на танцующих, Глеб тяжело вздохнул. Может, стоило уйти, но мысль о поездке через весь город была ему неприятна. Налив себе воды, он пошел на кухню. Осе стало жарко, и он снял рубашку, оставшись в майке с надписью "Punk is not dead". -- А ты панк? -- спросил Глеб. -- Я анархо-сатанист, -- холодно ответил Ося, и Глебу расхотелось уточнять, что это такое. -- А чего тогда майку надел? -- спросил Шаневич. -- Формально, -- ответил Ося, -- майка с надписью "Punk is not dead" не значит, что тот, кто в ней -- панк. Он просто доносит до всех информацию о том, что панк не мертв. -- А он не мертв? -- ехидно улыбнулся вошедший Арсен. -- Конечно, нет, -- ответил Шаневич. -- Скажем, Ельцин -- настоящий панк. Кстати, когда он уйдет -- тогда будет пиздец. И мы еще вспомним эти времена как самое свободное время нашей жизни. -- Самое свободное время нашей жизни было при Брежневе, -- сказал Ося. -- У нас был наш Галич и наш Самиздат. Лучшее время за всю историю России ХХ века. Вероятно, мы жили в разных Россиях, подумал Глеб, вспомнив Чака. Неприятное воспоминание: может, потому что вместе с Чаком он вспомнил Абрамова, который говорил, что Чак хватает его за ноги. Абрамов теперь тоже исчез, и Глеб нервничал. -- Да нет, -- сказал Андрей, -- Ельцин не панк. Или даже если он как бы панк, так выберут его не потому, что он типа устроил революцию пять лет назад, просто он сейчас обещает, что революций больше не будет. -- Я обещаю, что революция еще будет, -- продирижировал Ося, -- и когда мы победим, уничтожим всю эту мразь, которая осуществила геноцид русского народа. Глеба подмывало спросить Осю, верит ли он сам в то, что говорит, но он сдержался. -- Нет, будет не революция, а новый порядок, -- сказал Шаневич. -- Хаос в стране может быть снаружи и не заметен. Улицы даже можно убирать. Но в любом доме, куда ни зайдешь, творится полный разор, как у меня на кухне, и это никак не связано ни с деньгами, ни с политикой. Это -- хаос. И как только людям надоест, что у них в доме нет чистого стула, они проголосуют за сильную руку и новый порядок. -- Тогда по мне лучше пусть грязные стулья, -- неожиданно для себя сказал Глеб. -- Правильно, -- воскликнул Ося. -- Панки грязи не боятся. -- Но панки, отец, и не голосуют, -- заметил Арсен. -- А правда, что на выборах панки будут поддержать Зюганова? -- спросил Андрей. -- Я даже типа лозунг читал -- "Папа Зю, гаси козлов!" -- Я думаю, его в штабе Ельцина придумали, -- сказал Ося. Глеб внезапно понял, что на его глазах та Россия, которую любила Снежана, Россия анархии и безграничной свободы, перестает существовать. Что выборы, кто бы ни победил, будут каким-то рубежом, разделяющим десятилетие. Почему-то ему стало жалко Снежану. Он вышел в коридор, где Шварцер, собиравшийся с Муфасой на какой-то концерт, прощался с именинницей. Сквозь приоткрытую дверь кабинета Шаневича Глеб увидел Нюру Степановну, снова сидевшую за своим столом. Вскоре в большой комнате остались только Бен, Катя, Ося и Андрей. Катя лениво дотанцовывала под "Death Is Not the End", а Андрей убирал со стола грязные тарелки. Собрав рюмки, Глеб вернулся на кухню. Арсен как раз досказывал анекдот, знакомый Глебу с незапамятных времен: -- И вот он пробует ковшом водку и говорит: "За это нас и не любят!" -- Ну да, -- без улыбки сказал Шаневич. -- Он должен был прибавить: "но поэтому мы и выжили". Глеб вернулся в комнату и присоединился к Андрею. Ося курил в коридоре, Бен и Катя куда-то исчезли, Снежаны тоже не было. -- Хорошая вечеринка, -- сказал Глеб, хотя сам не был в этом уверен. -- Обычная, -- кивнул Андрей, -- у нас такие каждый месяц бывают. В несколько заходов они перетаскали посуду на кухню, где Шаневич c Арсеном обсуждали общих иерусалимских знакомых. По пути в комнату Глеб услышал из ванной сдавленный звук. Открыв дверь, он увидел Нюру: та блевала над раковиной. -- Плохо? -- спросил Глеб. Она кивнула. -- Сейчас лучше будет, ты еще попробуй, -- напутствовал Глеб, но тут появился Андрей и взял дело в свои руки. -- Открой рот пошире, -- командовал он, -- сейчас я тебе помогу. "Сразу видно -- опытный человек", -- с уважением подумал Глеб. Минут через десять они вывели ослабевшую Нюру в коридор. -- Как она домой-то поедет? -- спросил Глеб. -- Может, здесь ее оставить? -- предложил Андрей. Они вышли в прихожую и с удивлением наткнулись на двух милиционеров в форме, застывших у самой двери. -- Кто хозяин? -- спросил один. -- Илья, -- крикнул Андрей, -- к тебе пришли. Милиционеры неприязненно осматривали прихожую, заглянули в кабинет Шаневича и в большую комнату. Дверь офиса была закрыта, к тому же ее загородили Андрей, Глеб и Нюра. -- Все, уже закончили, -- добродушно сказал Шаневич, -- простите, не заметили, что уже одиннадцать, но вы видите, гости разошлись, так что, может, вы присядете... -- Присядем потом, -- сумрачно ответил один милиционер, -- а вас мы попросим на минутку выйти с нами. На секунду у Глеба мелькнула безумная мысль, что Шаневича арестовывают и, оставив Андрея поддерживать Нюру, он выскочил за Ильей на лестницу. На площадке между этажами, в луже крови, лежала Снежана. На стене, прямо над неподвижным телом, кто-то неумело и поспешно нарисовал кровью несколько черточек. Это был Танин иероглиф. Глава тринадцатая Все высыпали из квартиры и столпились на лестнице. Юбка Снежаны задралась выше резинки чулка. Глеб вспомнил, как Снежана говорила в такси, что никогда не носит трусов, и захотел поправить юбку, но понял, что менты не подпустят его к трупу. Нож -- рукоятка замотана изолентой, -- валялся в луже крови. Внутри все будто онемело. Глеб оперся на перила и посмотрел вниз, в лестничный проем. Отчетливо, до головокружения, он почувствовал, что Снежана умерла -- и почему-то снова подумал о Тане. Они не переписывались, даже ее е-мэйл он давно забыл, так что, может, она тоже мертва -- никого из общих знакомых он не видел, и вполне мог об этом и не узнать. Внизу один из ментов спрашивал женщину из нижней квартиры, зачем она перевернула труп. Сухонькая, седая старуха громко, на весь подъезд, отвечала милиционеру: -- Молодой человек! Если бы каждый раз, когда я видела раненого, я бы ждала появления милиции, вас бы тут вовсе не было! -- Что вы имеете в виду? -- чуть слышно спросил мент. -- В каком году родился? -- парировала старушка. -- Отец или дед на фронте были? -- Дед был, -- ответил мент и добавил: -- Под Сталинградом погиб. Тебя, видать, на него не нашлось. Где-то на периферии сознания Глеба пронеслась мысль о том, что его дед тоже погиб под Сталинградом и это странным образом связывает его, Глеба, с ментом. Возможно, их деды знали друг друга, а, может, их останки перемешались в одной братской могиле. Глеб вернулся в квартиру. В прихожей стояли Настя и Луганский. Бледная Нюра Степановна, держась за косяк, замерла в дверном проеме кабинета Шаневича. Следом за Глебом с лестницы вернулись Ося и Бен с Катей. -- Какой кошмар, какой кошмар, -- повторял Бен, на время утратив свою улыбку и бодрый голос. Катя держала его за руку и чуть заметно гладила по плечу. Ося неприязненно покосился на Луганского и отвернулся, а вошедший в прихожую Антон спросил: -- Водка еще осталась? -- и, пройдя в комнату, быстро налил себе рюмку. Все остальные последовали за Антоном. Двое ментов замыкали шествие: разложив на столе бумаги, они проверили документы и переписали собравшихся. Остальные молчали и лишь когда за милиционерами закрылась дверь, заговорили все сразу, перебивая друг друга: зачем она выходила?.. кто же это сделал?.. в собственный день рождения... какой ужас... видимо, время ей пришло... какая глупая смерть... Слова казались Глебу лишенными смысла, стертыми: он столько раз слышал их в кино или читал в книгах. Снова навалилась черная тоска, захотелось немедленно уйти, но остаться одному будет невыносимо. -- Да, отец, -- тихо сказал Арсен Шаневичу, -- хуй ты теперь узнаешь, кто такая Марусина. Глеб вздрогнул. И тут же вспомнил валявшийся на ступенях нож -- изолента на рукоятке, Глеб его столько раз видел на кухне у Шаневича. Этим ножом убили Снежану. Но раз было убийство -- значит, был и убийца. Человек, который взял нож здесь, в квартире, вышел следом за Снежаной и ее убил. Железные законы логики подсказывали, что сделал это кто-то из людей, еще несколько часов назад поздравлявших Снежану с днем рождения. Еще раз Глеб осмотрел собравшихся в комнате. Настя плакала, прижимаясь к Луганскому, а тот опирался на стол, словно пытаясь от нее отстраниться. Теперь его черный наряд казался траурным. Луганский встревоженно переводил взгляд с лица на лицо. Антон стоял рядом, в руке -- недопитая рюмка водки. Нюра Степановна сидела в кресле -- лицо бледное, почти зеленое. Чуть в стороне ото всех беседовали Шаневич и Арсен. Возле стола Катя, Бен, Ося и Андрей говорили все вместе. Все выглядели потрясенными и потерянными. Но Глеб с математической ясностью осознал, что один из них полчаса назад убил Снежану. -- Она так и не набрала своих семи гномов, -- сказал Андрей, и Антон тут же повернулся и спросил: -- Каких гномов? -- Ну, -- сказал Бен, -- у нее игра была. Она же была Сноубол, Белоснежка. -- Я всегда говорил, что Дисней убивает, -- заметил Ося. -- Как табак. -- Очень смешно, -- буркнул Андрей. Один из них -- убийца, думал Глеб. Когда я видел Снежану в последний раз живой, все остальные уже ушли. Последними -- Шварцер с Муфасой. Мог ли кто-то спрятаться на лестнице? Нет, исключено -- лифт не работает, его бы заметили. Да и уходили толпой, трудно отстать. Значит -- один из нас. В школе Глеб любил разгадывать в "Науке и жизни" детективные истории: приводятся показания всех подозреваемых и говорится, например, что каждый из них дважды говорит правду, а один раз врет. Путем нехитрых логических операций выяснялось, что возможен только один ответ. Вспомнив об этом, Глеб с удивлением почувствовал, что его апатия куда-то пропала. Он неожиданно взбодрился. Так он когда-то собирался на экзамен, каждой клеткой мозга ощущая свою готовность. Итак, Арсен и Шаневич все время были на кухне. Антон, кажется, тоже ушел на кухню вместе со мной. В квартире оставались Ося, Андрей, Бен, Катя, Настя, Луганский и Нюра. Или Нюра уже блевала в ванной? Не помню. Так или иначе -- от шести до десяти человек. Думай, Глеб, думай. И чем больше он думал об окружающих, как о возможных убийцах, тем слабее становился образ Снежаны, лежащей вниз головой в луже крови, с задранной юбкой, с иероглифом, написанным кровью на грязной стене подъезда. Глеб прошел на кухню и стал рыться в мойке, пытаясь проверить, не мог ли он перепутать нож. Ножа нигде не было. Значит, и сомнений не оставалось. -- Чего ты ищешь? -- спросил за его спиной Антон. -- Так, -- уклончиво ответил Глеб. -- Ищу нож. -- А это был ваш нож? -- спросил Антон -- Вроде, да, -- ответил Глеб, хотя минутой раньше вовсе не собирался об этом рассказывать. -- И ты думаешь, -- сказал Антон, закуривая, -- что ее убил кто-то из здешних? Глеб кивнул. -- А ты так не думай, -- сказал Антон. -- Я понимаю, ты меня о совете не просишь, но тем не менее. У меня просто был на эту тему довольно неприятный опыт. -- В смысле? -- не понял Глеб. -- Когда-то я тоже оказался свидетелем убийства и зачем-то полез его расследовать. -- И что? -- В результате еще три трупа. При том, что я до сих пор не уверен, что все угадал правильно. -- Трупы-то откуда? -- Поубивали они там все друг друга... года два назад дело было, как раз самый разгар всего этого дурного галлюциноза. Глеб кивнул, на этот раз -- привычно. -- Ну, -- сказал он, -- раз есть убийство, значит, есть убийца. Было бы несправедливо, если бы Снежана так и осталась... -- Она так и останется, -- ответил Антон. -- Поверь мне, она не оживет. -- Я не это имел в виду... -- Я понимаю. Ты имел в виду воздаяние. По мне, лучше на карму положиться. -- Понимаешь, -- вдруг горячо заговорил Глеб, -- есть еще одна вещь. Этот иероглиф на стене. Я накануне его нарисовал, когда мы со Снежаной были в "Рози О'Грэдис" -- и теперь чувствую, будто накликал. Ты не знаешь, кстати, что он означает? -- Глеб быстро чиркнул испачканной в салате вилкой по грязной поверхности стола, -- примерно вот такой: -- Неа, -- протянул Антон, -- но у меня есть приятель, который в таких делах спец. Я тебе дам телефон, скажешь, что от меня. -- Спасибо, -- растерялся Глеб. -- Ты только с ним поосторожней... он иногда -- того... странноват бывает, -- пояснил Антон и после недолгого колебания добавил: -- И вот еще. Раз уж ты решил лезть в это дело, я тебе дам один мэйл. Моего друга. Он сейчас в Америке, но, наверное, все равно сможет помочь. Его зовут Юлик Горский. 1984 год. Февраль Чак настроил гитару и запел на мотив "Птицы счастья завтрашнего дня". Где-то где-то где-то вдалеке Едет Ленин на броневике На броневике, на броневике Едет Ленин на броневике Сбросим, сбросим буржуазный гнет В руки власть пускай народ возьмет Пусть народ возьмет, в рот народ возьмет То-то жизнь тогда у нас пойдет Как всегда, не удержался, хотя на словах "в рот народ возьмет" ударил по струнам сильнее, чтобы не смущать девушек. Глеб, впрочем, подозревал, что девушки запросто могли и не понять: неслучайно весь класс рассказывал историю о том, как Светка Лунева сказала по какому-то поводу: "зубов бояться -- в рот не ходить", явно не понимая, о чем идет речь. Они пришли к Феликсу на день рождения: две девушки -- Ирка и Марина -- и пять ребят: Абрамов, Чак, Емеля, Глеб и сам Феликс. Должны были еще подойти Оксана и Вольфсон. Вероятно, вместе, потому что они -- уникальный для их класса случай! -- жили в соседних домах, а их родители дружили много лет. Три к шести -- удачный расклад для матшкол, потому что обычно в классе девочек в три-четыре раза меньше, чем мальчиков. Неудивительно, что любовные треугольники мутировали в куда более сложные фигуры: весь класс знал, что Чак, Абрамов и Вольфсон влюблены в Маринку, а Глеб подозревал, что и Емеля с ними заодно. Впрочем, после поездки в Питер конкуренты Чака были посрамлены -- Чак демонстративно провожал Маринку до дома, неся на плече ее тяжелую школьную сумку. Если кто-то увязывался за компанию, Маринка невозмутимо предлагала Чаку подняться и попить чай, прощаясь с остальными у дверей. Первый раз, услышав это, Глеб почувствовал, что краснеет, -- и с его легкой руки у них в классе выражение "попить чай" стало означать совсем не то, что обычно. Вольфсон даже начал писать поэму "Безумное чаепитие" -- порнографию с аллюзиями на Кэрролла и теорию относительности -- но пока не закончил. Сегодня, впрочем, пили не чай, а "каберне". Родители Феликса обещали не возвращаться до одиннадцати, так что времени полно: в программе, помимо вина и песен, значились танцы, а возможно -- поцелуи в полутемной комнате. Отец Феликса даже сказал, что свалившие предки -- лучший подарок на день рождения. Родителей уже никто не называл "предками", это жаргон предыдущего поколения, вместе с бесконечными "чуваками", "чувихами" и Бродом в смысле улицы Горького, но представления о том, как должна выглядеть молодежная вечеринка, за четверть века не изменились: разве что квартиры стали больше, да магнитофоны лучше. На отцовском письменном столе громоздились феликсовы подарки: плакат "На страже мира" с ракетами, напоминающими затянутые в презервативы члены (от Чака); распечатка Бродского (от Глеба), масленка, подаренная с намеком на вечно ржавеющего Железного Дровосека (от Емели); чистая гэдээровская кассета ORWO (от Ирки) и книжка математических задач (от Абрамова). Последний подарок был самым заковыристым: одним из составителей книжки был бывший учитель их школы, лет пять назад уехавший в Израиль. Разумеется, в библиотеке книжки уже не было -- но Витя как-то высмотрел сборник в "Букинисте" на Ленинском и купил Феликсу в подарок. Уехавшие писатели или музыканты были излюбленной темой разговоров. Поскольку их книги -- даже самые невинные -- изымались из библиотек и магазинов, иметь дома вполне верноподданные издания Аксенова или Гладилина из серии "Пламенные революционеры" было почти так же круто, как настоящий Самиздат. Глеб немного гордился тем, что знал почти всех крупных отъезжантов по именам -- даже если никогда не читал их книг. Их имена были столь же волнующи и неприличны, как матерные слова или термины из медицинской энциклопедии. Вот и теперь Чак запел: Ветерок с востока, ветерок красивый Перешел в пассаты Вся интеллигенция матушки-России Драпает на Запад Едет Рабинович, следом Ростропович После Шостакович Только поприжали, сразу побежали Галич и Войнович Уехавшие казались умершими: тем более, что зачастую и переписываться с ними было нельзя. Когда Лажа на уроке рассказывала о том, что, написав "Иных уж нет, а те далече / Как Саади некогда сказал", Пушкин имел в виду казненных и сосланных в Сибирь декабристов, Чак прошептал "сосланных в Париж диссидентов" так громко, что класс заржал, а Лажа предпочла сделать вид, что не расслышала. Прямо из столицы выслан Солженицын И в местах неблизких Счас живет Коржавин, да и Бродский пишет Нынче по-английски Разбрелись по свету, Эткинда уж нету Нет и Белинкова Лишь там очутились, подданства лишились Копелев с Орловой. -- Кончал бы ты про политику, -- сказал Емеля и потянулся за гитарой. Чак вскочил, и бросился бежать в соседнюю комнату, прижимая к себе гитару. -- Ату его, -- закричал Абрамов, и Емеля припустил за Чаком. Они сцепились в коридоре и вскоре к ним с криком "гитару пожалейте!" присоединился Феликс. Кто-то схватил за ногу возвращавшуюся из ванной Ирку, она чуть не рухнула и завизжала "пустите!". Абрамов кинулся ее спасать, но свалился вместе с ней на пол. Глеб уже собрался присоединиться к куче-мале, когда внезапно поймал взгляд Марины. Она оставалась там же, где сидела, когда пел Чак. Она по-прежнему улыбалась, но сейчас эта улыбка показалась Глебу не восторженной улыбкой влюбленной дурочки, которой он, честно говоря, считал Марину, а грустной улыбкой матери, наблюдающей детские игры. Внезапно он понял, что Марина, единственная здесь, действительно взрослая -- и тут же смутился, как смутился бы, если бы за этой возней его застали учителя или чьи-то родители. Победителем вышел Емеля. Он опустился на стул и заголосил: "О, Марианна, сладко спишь ты, Марианна, мне жаль будить тебя, я стану ждать!" -- и все засмеялись, потому что полное имя Марины -- Марианна. Глеб с Феликсом вышли на балкон покурить. Дымок уплывал в холодное зимнее небо, и Феликс сказал: -- Представляешь, шестнадцать лет -- это же настоящая жизнь должна начаться. -- Классно, -- сказал Глеб и вспомнил, как мальчишкой мечтал, что ему будет шестнадцать, и он сможет ходить на любые фильмы. Уже год контролеры пропускали его без вопросов, -- а Феликса так все три, -- но ощущение, что настоящая жизнь начинается после шестнадцати, не проходило. Возможно, потому что 16 -- уникальное число: 24 и одновременно 42, единственные решения в целых числах симметричного уравнения XY=YX -- Послушай, я вот хотел спросить: если бы мы жили до революции и ты был бы из богатой семьи, ты бы пошел в публичный дом, чтобы... ну, впервые переспать с женщиной? Глеб задумался. -- Наверное, нет, -- ответил он. -- Почему? -- спросил Феликс. Глеб не ответил: внезапно его охватил чудовищный страх. Он и подумать не мог о том, что можно переспать с женщиной за деньги. Более того: ужасна была мысль, что существуют женщины, которые ежедневно за деньги спят с разными мужчинами -- и не один раз. Этот ужас его потряс: он ведь прекрасно знал, что не где-то вдалеке, там, до революции, а тут, в Москве, в "Интуристе", есть девушки, которые отдаются иностранцам за валюту. Глеб замялся, но тут приоткрылась дверь, и Чак сказал, что пора выпить и хватит курить. Они вернулись в комнату и после первого тоста -- за прекрасных дам, гусары пьют стоя! -- Чак стал долго и детально рассказывать, как на прошлой неделе его таскали к директору за отобранные на уроке истории стихи. Рассказывали про Сталинградскую битву, и Чак расписал отработанным до автоматизма размером, как "фрицам всем пришел капут / съел их триппер на яйце". Кажется, это были единственные строчки без мата, но даже они выглядели не слишком прилично. Похоже, на этот раз Чаку так легко не отделаться: налицо кощунство, издевательство над самым святым, и шить ему станут не матерщину, а именно антисоветчину. Чак, однако, не сомневался: родители что-нибудь придумают и его отмажут, как делали уже не раз. -- В крайнем случае, получу выговор с занесением, -- объяснял он, -- который все равно через полгода снимут. Мне же главное к поступлению чистую анкету иметь. Когда допили бутылку, Феликс поставил кассету с песнями "Битлз". Начали танцевать и чуть опьяневший Глеб радовался, что понимает хоть припев: Джордж Харрисон бесконечно повторял I Me Mine I Me Mine I Me Mine, и Глеб кружился по комнате, радуясь, что современные танцы не требуют партнерши, и одновременно огорчаясь, что Оксана, видимо, не придет. На середине песни раздался звонок в дверь: полдесятого, родителям возвращаться рано, и Феликс рванул в прихожую с радостным кличем: -- Вольфсон, ты сестру привел с собой или как? Глеб бросился за ним следом и увидел за дверью Оксану. У нее было какое-то совсем незнакомое лицо, таких лиц Глеб никогда раньше не видел. Остановившиеся глаза, дрожащие губы, рука судорожно сжимает ремешок сумки. -- Вольфсона арестовали, -- сказала она. Глава четырнадцатая На следующий день в Хрустальном все вели себя так, будто ничего не случилось. Было видно, что все подавлены, но как ни в чем ни бывало обсуждали концепцию первого номера и решали, надо ли организовать распределенную виртуальную редакцию -- Шаневич, Андрей и Шварцер в Москве, Фарбер в Германии, Арсен в Израиле, Манин и Делицын в Америке и так далее -- или можно ограничиться обычной. Милиция выдвинула версию, что в подъезде на Снежану напал какой-то наркоман, который искал денег на дозу, пьяный подросток или просто маньяк-убийца. Никто, похоже, не обратил внимания ни на исчезновение кухонного ножа, ни на странный иероглиф над трупом. Глеб делал вид, что работает, а на самом деле читал присланную в редакцию статью, объяснявшую читателям -- а заодно и Глебу -- что такое "сетература", и почему будущее принадлежит именно ей. Глебу нравились эти новые русские слова -- "сетяне" вместо "netizens", "мыло" вместо "e-mail", "гляделка" вместо "browser" и Повсеместно Протянутая Паутина вместо World Wide Web, -- и в другой раз он оценил бы этот неологизм, но сегодня его мысли были далеко. Связано ли убийство Снежаны с историей Маши Русиной? Погибла ли Снежана только потому, что могла выдать человека, который лишил Шварцера денег Крутицкого? -- Мы решили некролог в Сети повесить, -- В комнату вошел Андрей. -- Давай я текст напишу, а ты прикинешь, как это должно на экране выглядеть. Вот, даже фотография есть. Он протянул Глебу глянцевый прямоугольник: живая Снежана улыбалась и поднимала к объективу бокал вина, красного, как ее глаза, высвеченные вспышкой. -- Хорошая фотка, -- сказал Глеб. -- Да, -- кивнул Андрей, -- глаза только убрать. А так нормально. Глеб пошел к сканеру в дальнем углу. Под крышкой оказался листок бумаги -- видимо, кто-то забыл. Глеб положил листок на стол, пристроил фотографию Снежаны, закрыл крышку и нажал кнопку. Взгляд скользнул к листку. На этот раз он его узнал: страничка из блокнотика Снежаны с тем самым иероглифом, который, наверно, уже смыли со стены подъезда. Глеб вертел листок в руках и вспоминал, как Снежана спросила: "Это имеет ко мне отношение?" -- и он ответил: "Самое непосредственное", -- не подозревая, что эти слова окажутся пророческими. Что он тогда имел в виду? Что рисуя иероглиф, вспоминал Таню, о которой напоминала ему Снежана? Но как же так вышло, что иероглиф оказался на стене? Глебом овладевало странное, неразумное и неодолимое чувство вины? Может, не нарисуй он тогда иероглиф на бумажке, Снежана была бы жива? Он снял трубку и набрал номер, который дал ему вчера Антон. -- Олег слушает, -- ответил бодрый голос. Глебу он сразу не понравился -- как раз потому что бодрый. Поначалу Олег никак не мог вспомнить Антона, но в конце концов вспомнил, и назначил Глебу встречу завтра на закрытии сезона в "Птюче". Решив, что у него еще есть время узнать, где находится "Птюч", Глеб повесил трубку и вернулся к компьютеру. Выставил свет на фотографии Снежаны, подчистил фон. Знакомые, привычные действия, и они успокаивали. Словно фотография - не портрет умершей девушки, а обычный фотоимидж, требующий доработки. -- Посмотри, нормально? -- спросил он Андрея, и тот кивнул, почти не глядя. Глеб вернулся в Сеть и подумал, что надо бы написать этому Юлику Горскому, но вместо этого зашел на страницу, про которую несколько дней назад говорил Феликс. Крошечный сайт, посвященный их выпуску пятой школы. В качестве заставки -- граффити "Курянь -- дрянь" и несколько слов на французском. И мелким шрифтом примечание: снимок сделан в парижском туалете. Древняя матшкольная легенда все-таки оказалась правдой, и Глеб удивился, что еще способен этому радоваться. Еще несколько фотографий, неполный список с адресами и е-мэйлами, форма для подписки на лист рассылки. Глеб вбил свой гласнетовский адрес и нажал кнопку "Add". Через минуту в new mail folder его Pegasus'а свалилось сообщение: Глеб включен в число подписчиков листа 5-84. Он написал несколько приветственных слов и кинул письмо на лист. Писать длинно не хотелось: не было настроения, да и транслит он не любил. Андрей же объяснил ему, что за границу лучше не писать в КОИ8, не говоря уже про виндовую кодировку: тамошние университетские компьютеры могут не поддерживать русских шрифтов. -- Я тебе текст послал, -- сказал Андрей, и Глеб прочитал три абзаца обычных поминальных слов, за которыми -- как Андрей ни старался, -- не чувствовалось ни живой, ни мертвой Снежаны. Слова, подумал неожиданно Глеб, еще хуже цифр, потому что притворяются, будто могут передавать эмоции. -- Отлично, -- сказал он Андрею и принялся мастерить поминальную страничку. Когда он закончил, в его ящике уже лежало письмо от Вольфсона. "Привет Гл, -- писал Вольфсон транслитом, -- уже собирался спать, а тут твое письмо. Классно. Как там у вас в Москве? Голубой aka Железный писал тут на днях, что Абрамов куда-то испарился -- ты не видал его часом? Я с ним последний раз говорил два года назад, когда он у меня пять тысяч занимал. Глупая получилась история: занял под большой процент, сильно в