ыше банковского, обещал вернуть через три месяца -- а потом как испарился. Я сестру попросил с ним связаться, так он полгода голову морочил -- все говорил "на той неделе". Но, врать не буду, все отдал, даже с процентами. Сестра написала, что последнюю сумму доносил просто совсем уж мелкими купюрами -- видимо, последнее отдавал. Я ему еще написал тогда, что он дурак, если последнее: мы ж друзья, сказал бы, я бы подождал и процента не взял. Мне эти пять тысяч все равно погоды не делают -- у нас в Силиконке такие цены, что закачаешься. Думал купить домик -- но, пожалуй, подожду пару лет: цены на недвижимость должны пойти вниз, потому что не может фанерная халупа стоить полмиллиона..." "Понты кидает", -- подумал Глеб, дочитывая письмо Вольфсона. Странно: в нескольких тысячах километров от Москвы человек с помощью опто-волоконного и медного кабеля пытался воссоздать то, что давным-давно умерло. Все эти прозвища могли существовать только в мире, где секс был фигурой речи, а Бродский и Солженицын -- запретными именами, в мире, что давно исчез по ту и по эту сторону океана. Может, впрочем, именно в виртуальной реальности подписного листа этот мир и мог воскреснуть: там тоже были одни слова и никаких тел. Ниже Вольфсоновской подписи Глеб обнаружил постскриптум: "Про Емелю уже знаю. Грустная история". Глеб нажал на Reply и ответил на лист, что Абрамова не видел уже несколько дней и, если кто увидит, пусть скажет, чтобы связался с Глебом, у него остались кое-какие Витькины вещи. Глеб имел в виду карточку Visa, но решил ее не упоминать -- мало ли что, все-таки деньги, пусть и виртуальные. Глава пятнадцатая Однако назавтра от Абрамова не было вестей -- как сквозь землю провалился. В метро, по дороге из Хрустального в "Птюч", Глеб думал о том, что Витю могли просто убить. Выследить, выкрасть из квартиры и убить. Впрочем, подумал он, надо бы Ирке позвонить: если Абрамов к кому и зашел попрощаться, то именно к ней. Глеб мысленно поставил галочку "позвонить Ирке" и вспомнил, как в школе Феликс размечал поля дневника разнокалиберными звездочками с неровными лучами, что свисали во все стороны, точно оплывшие часы на известной картине Дали. Лажа как-то подозвала Феликса к себе после уроков и зловеще сказала: "Чтобы я этого больше не видела", -- а на недоуменный вопрос: "А что не так, Зинаида Сергеевна?" -- молча потыкала кончиком шариковой ручки в лучи звездочки. Их было шесть, и Феликс уже открыл рот, чтобы сказать, мол, случайность, но Лажа перелистнула страницу и проделала ту же операцию еще с несколькими звездами. Хотя рисунки Феликса на магендовид походили не больше, чем звездное небо -- на американский флаг, он ушел пристыженный и потрясенный. -- Вот что значит -- гены, -- говорил он с гордостью. -- А был бы я узбеком -- небось, полумесяц рисовал бы. Эти невесть откуда выплывшие воспоминания показались Глебу неуместными. В настоящий момент его окружали молодые люди, которые, вероятно, поступали в школу, когда магендовид уже перестал быть криминалом. И сейчас эти люди равномерно раскачивались, иногда подпрыгивая на большом, слабо освещенном танцполе. От музыки Глеб тоже почувствовал себя старым: он живо вспоминал фельетоны школьных времен, в которых родители говорили, что ABBA или Boney M -- вовсе не музыка. Вот и сейчас так же: звуки, под которые танцевали в клубе "Птюч" подростки в обтягивающих майках и тяжелых ботинках, напоминали скорее писк модема, чем мелодию, под которую возможно танцевать. Кто-то тронул его за рукав: он обернулся. Перед ним стояла Настя. -- Ты тоже сюда ходишь?! -- она с трудом перекрикивала музыку -- Нет, -- ответил Глеб, -- я по делу. Она сказала что-то еще, но Глеб не расслышал. -- Что? -- переспросил он. -- Купи мне воды! -- крикнула она. Глеб попросил маленькую бутылку "Святого источника" (ну и цены у них здесь). Настя выпила бутылку залпом и направилась в сторону танцпола. Музыка неожиданно смолкла (раздались негодующие крики), и объявили, что сейчас в честь закрытия сезона пройдет фэшн-шоу. Фамилию модельера Глеб не расслышал -- в любом случае, она ничего бы ему не сказала. Недовольная Настя вернулась к стойке. -- А какое у тебя дело? -- спросила она. Она пританцовывала, дергая плечами и постукивая грубым ботинком по полу -- не иначе, в такт внутренней музыке. -- Я ищу Олега, -- сказал Глеб. Настя огляделась: -- Его сейчас нет, хотя я его недавно видела. А ты давно знал Снежану? -- Нет, -- сказал Глеб, -- пару недель. -- Классная была, -- ответила Настя. -- Мы с ней как-то на рейв ходили. Закинулись "экстази" и всю ночь колбасились. У тебя нет таблов, кстати? -- Нет, -- ответил Глеб, не очень понимая, про что его спрашивают. -- Сам-то пробовал? Очень круто. Понимаешь, такая вещь... рейв людей объединяет. Наши сознания образуют такую единую сеть, и мы все, как одно существо... во всяком случае, пока диджей винилы крутит. Слово "сеть" теперь вызывало у Глеба только одну ассоциацию, и на всякий случай он кивнул. -- Это лучшее, что есть в жизни, въезжаешь? -- продолжала Настя. -- Космические энергии -- прямо через тебя. Вот Луганский говорил, что рэйв... это... отменил разделение на того, кто создает искусство и того, кто его потребляет. Мы теперь едины -- диджеи, клубные люди, просто случайно зашедшие -- как ты. -- А Луганский, -- спросил Глеб, -- он тоже тут бывает? -- О, -- Настя все пританцовывала, -- о, Луганский всюду бывает. Он... это... everyman...нет, everywhereman. Вряд ли можно так сказать по-английски, решил Глеб, но только кивнул. -- А что вы делали тогда, на Снежанином дне рождения? -- продолжил он, радуясь, что Настя в таком приподнятом состоянии, что явно не сможет соврать, -- вы все время вместе были? -- Ну, -- Настя наморщила носик, -- ну, это такой вопрос... я, наверное, в ванну выходила... или в туалет. -- А вы не видели, чтобы кто-нибудь выходил из квартиры? -- Да все выходили. Как менты пришли -- так все и ломанулись на лестницу. -- Я имею в виду -- до того, как менты пришли, -- терпеливо разъяснил Глеб. -- До того... -- Настя задумалась, -- до того мы даже из комнаты не выходили. Ну, из компьютерной. -- А может... -- начал Глеб, но тут Настя показала пальчиком на человека, подошедшего к барной стойке: -- Вот Олег, который тебе нужен! И тут же заиграла музыка. На этот раз -- в самом деле музыка, даже слова были. Молодежь на танцполе радостно зашумела -- но это всего-навсего начался фэшн-показ. Глеб с Олегом пожали друг другу руки, и Глеб вынул из кармана листок с иероглифом. -- Не скажешь, что это такое? -- спросил он. -- Иероглиф "синобу", -- объяснил Олег. -- Зачем тебе? -- Ну, так... -- Глеб замялся. -- Интересно. -- Он значит "терпение", -- сказал Олег. -- Как видишь, он состоит из двух частей -- "китана" и "кокоро", то есть "меч" и "сердце". -- А мы можем понимать "меч" как просто некое лезвие? -- спросил Глеб, холодея. -- При некотором желании, -- сказал Олег. -- А "кокоро" означает не столько "сердце", сколько "суть". Собственно, есть эзотерическое объяснение: "терпение -- это сердце меча, ждущего в ножнах". Мне кажется, тут "терпение" имеет оттенок "готовности", но не поручусь. -- Красиво, -- сказал Глеб. -- Тут как в магии, -- продолжал Олег. -- Каждая черточка имеет значение. Вот если сделать так, -- и он ногтем зачеркнул часть иероглифа, -- то мы получим здесь составную часть "неизбежность". Когда терпение истощилось, меч неизбежно вырывается из ножен. -- А ты специалист по Японии? -- спросил Глеб. -- Я много по чему специалист, -- усмехнулся Олег. -- Японией немного занимался, когда интересовался японской эзотерикой, времен Второй мировой. Был один человек, объяснил. Глеб кивнул. -- Правда, я сейчас ко всем этим делам довольно сдержанно отношусь, -- продолжал Олег. -- Опасное дело, если без опыта. Навалять можно, и будет такой расколбас, что мало не покажется. -- Да я ничего такого не собираюсь, я просто узнать... у меня подруга погибла, ну, я и пытаюсь понять -- отчего. -- Понять -- гиблое дело, -- сказал Олег. -- Понять ничего нельзя. Но за этим тебе, конечно, надо к Юлику Горскому... если денег на билет хватит, ясное дело. -- У меня его мыло есть, -- сказал Глеб. -- Мыло -- это неплохо, -- кивнул Олег. -- Но я все-таки не уверен, что сработает. Даже если там волоски остались -- этого еще недостаточно. -- Я имею в виду -- электронная почта, -- пояснил Глеб. До него дошло, что за музыка играет сейчас в клубе. Измененная до неузнаваемости песня Битлз. Певец голосом, в котором не осталось ничего человеческого, повторял: "I Me Mine I Me Mine I Me Mine". -- Люблю "Лайбахов", -- сказал Олег, заметив, что Глеб прислушивается. -- Хотя они немного аутфэшн уже, но все равно люблю. Тоталитаризм как он есть. Настоящая нацистская музыка. Правильно Вероничка их зарядила. -- А кто такой этот Горский? -- спросил Глеб и подумал: в последнее время все почему-то употребляют слова "арийский" и "нацистский" как похвалу. -- Юлик? -- удивился Олег, -- такой человек. Гуру по жизни. Глеб кивнул. Глава шестнадцатая Всю неделю после смерти Снежаны Глеб был непривычно бодр. Ему было немного стыдно, но потребность разгадать загадку ее смерти словно выдернула его из апатии последних лет. Возможно, потому что Снежана чем-то напоминала ему Таню -- и смерть Снежаны словно помогла ему забыть уехавшую жену. Точнее -- освободила воспоминания о ней от привкуса горечи и тоски. Или, может, просто мозг снова заработал в полную силу. Глеб непрерывно анализировал и прикидывал: кто? зачем? как? Ответ на второй вопрос был очевиден: причина -- Маша Русина, та -- или, точнее, тот, -- кто был Машей Русиной. Именно он, чтобы скрыть свое настоящее лицо, убил Снежану. Похоже, кто-то из постоянных гостей Хрустального: человек, по уши увязший в интригах русского Интернета. Была, впрочем, еще одна версия: Снежана сама была Машей Русиной, а убил ее Шварцер -- вычислил и отомстил. Схема, по-своему убедительная, рушилась там же, где все остальные: трудно себе представить, как Шварцер рассекает горло Снежане и рисует кровью на стене иероглиф, обозначающий "терпение", -- если, конечно, это тот самый иероглиф. Мог ли убийца зачеркнуть знак, показывая, что терпение истощилось, и нож неминуемо поразит Снежану? Шутка в Осином стиле, но невозможно вообразить его убийцей -- как, впрочем, и любого из гостей Шаневича. Убийство, подумал Глеб, тем страшнее самоубийства, что выбивает минимум двух людей: убитого и убийцу. Самоубийство же уносит только одного. Помимо главного вопроса "кто?" имелось еще несколько, и без ответов расследование пробуксовывало. Например, зачем Снежана вышла из квартиры? Люди иногда выходят на лестницу покурить, но в Хрустальном все курили прямо в помещении -- за исключением офиса. И еще: зачем убийца нарисовал иероглиф на стене? Как этот иероглиф связан с убийством? И откуда убийце известно его значение? И еще Глеб хотел бы выяснить, кто на самом деле те пять гномов, которых Снежана успела собрать у себя на канале. Он хотел знать это даже независимо от версии про Марусину: он помнил слова Снежаны про сеть любовников и чувствовал, что как-то связан с этими людьми. Каждый день он исправно заходил на #xpyctal, надеясь кого-нибудь там найти. Однако целую неделю правое окошко, где должны столбиком выстроиться ники тех, кто пришел на канал, пустовало. Глеб уже решил, что программа глючит, или он делает что-то не так, но сегодня наконец увидел сразу двоих. Пришли BoneyM и het -- Глеб сразу впомнил, как Снежана написала в блокнотике их имена. "kadet: ты кто такой?" -- нелюбезно спросил BoneyM. "Меня зовут Глеб, -- напечатал Глеб, -- Снежана дала мне пароль незадолго до своей смерти". "Здесь не принято называть реальные имена", -- ответил BoneyM. "Теперь уже не важно, не так ли?" -- напечатал Глеб. Он впервые общался через IRC -- непривычно как-то. Впрочем, ясно, что освоить IRC будет легко: под большим окном -- что-то вроде командной строки, куда впечатываешь реплики, а после нажатия Enter'a они появляются в большом окне -- вместе с репликами остальных. Глеб уже знал, что всю беседу можно записать в отдельный файл, который назывался логом. Слова самого Глеба показывались после угловой скобки, у остальных перед репликами появлялся ник. Выглядело это так: <het> Vse ravno. Davajte sohranim tradiciju. <BoneyM> kadet: My vspominaem Snowball segodnja. Rasskazyvaem, kak my s nej made sex pervyj raz. Ja uzhe rasskazal. <het> Teper' moja ochered'. Esli kadet ne protiv. > Net <het> My byli oba molody togda. Pochti shkol'niki ili sovsem shkol'niki. Печатал het быстро, посылая на экран одну-две фразы, так что пауз почти не возникало. Вскоре Глеб освоился и просто читал -- будто книгу или статью в Сети. Тем более, het писал законченными книжными предложениями -- словно уже много раз эту историю рассказывал и сейчас только повторял. Даже транслит перестал Глеба раздражать. Мешало только, что het, как многие, пишущие транслитом, иногда вставлял английские слова -- когда они были явно короче или звучали, как русские. "Мы оказались в одной гостинице, в другом городе, не в том, где познакомились. Нас было несколько человек, но Snowball уговорила свою подругу пойти на вечерний сеанс в видеосалон. Даже, кажется, на два вечерних сеанса. Я улизнул из номера, где пили мои друзья, и пришел к ней. Оба мы понимали, для чего встретились, и немного волновались. Надо вам сказать, это был мой первый sex. Сначала мы поцеловались несколько раз. Потом она сняла кофточку и осталась в одном bra. Я долго возился с застежкой, и Snowball даже начала смеяться немного, хотя и не обидно. Потом она сама расстегнула мне ремень и запустила руку в ширинку". Глебу стало неловко. Точнее, он почувствовал возбуждение и одновременно -- неловкость, что чувствует возбуждение, читая о том, как занималась когда-то любовью девушка, умершая несколько дней назад. Было в этом что-то от вуайеризма и одновременно -- от некрофилии. "Мы разделись, -- продолжал het, -- и легли в постель. Несмотря на волнение, у меня стоял как никогда. По молодости, я обошелся без начальных ласк, сразу перевернул ее на спину и лег сверху. Помню, когда я входил, она kissed меня за шею, засос был еще несколько дней". Возбуждение нарастало. Он ясно представил Снежану, с улыбкой впивающуюся поцелуем в шею. Непроизвольно поправил член в штанах и порадовался, что в комнате никого нет. "Мы трахались недолго, я почти сразу кончил, от неопытности. Snowball рассмеялась и сказала, что можно повторить, через некоторое время. Я не слезал с нее, а она начала пощипывать мои соски -- я никогда не знал, что это так возбуждает. Я целовал ее грудь и постепенно my cock снова встал". Глеб не сводил глаз с монитора. Правая рука лежала на ширинке и слегка двигалась вверх-вниз. "Вот уж не предполагал, -- подумал Глеб, -- что придется стыдиться онанизма. Досчитать что ли до восьми и бросить?" "Когда я кончил второй раз, -- продолжал het, -- Snowball встала, и я увидел, что вся простыня в крови. Я сначала решил, что она была девственница, хотя все ребята в классе знали, что это не так. Весь член и pubic hairs у меня тоже были в крови. Я как-то нерешительно ее спросил, стесняясь слова "целка". Она рассмеялась и сказала, что у нее periods". Глеб оторвал руку от члена и быстро написал: "het: прости, а когда это было?" "kadet: очень давно, -- ответил het, -- а что?" "просто так", -- ответил Глеб и положил руку назад. В этот момент Глеб увидел, что последние несколько минут на канале находится еще один человек "Это что еще за XXXpyctal у нас тут образовался?" -- спросил SupeR. "SupeR: поминаем Snowball" -- ответил BoneyM. "???" -- ответил SupeR. "Она умерла", -- объяснил BoneyM. И тут дверь в офис открылась. -- Порнушку смотришь? -- раздался голос Нюры. Глеб смутился. Правая рука еще лежала на ширинке, хотя эрекция уже почти пропала. Он быстро убрал руку и, нажав Alt-Tab, спрятал окно mIRC'a. -- Нет, просто серфлю, -- ответил он. -- Да ладно, -- Нюра села на соседний стул лицом к Глебу. -- Любой человек должен провести сутки за скачиванием порнухи из юзнета, чтобы больше к этому не возвращаться. -- Я действительно не ... -- начал Глеб и, опустив глаза, увидел, что ширинка до половины расстегнута. "Проклятые джинсы", -- подумал он и быстро подтянул язычок молнии. Нюра засмеялась. -- Да не дергайся, -- сказала она, -- а то крайняя плоть застрянет. Ты ведь, наверное, не обрезанный? И она подвинулась еще ближе. -- Нет, не обрезанный, -- ответил Глеб, -- я как-то вообще мало религиозен... и уж скорее христианин, чем иудей. -- Врешь, небось, -- сказала Нюра и потянулась к застежке. Он смутился. Дело даже не в том, что второй раз за последние две недели он оказывался объектом пристального женского внимания. Снежана в самом деле ему нравилась -- но Нюру Степановну он как женщину не воспринимал. Точнее, воспринимал ее именно как женщину -- ну, тетю, двоюродную, сильно старшую сестру, но никак не девушку, с которой можно заниматься сексом. Глядя, как рука с уже проступающими синими венами расстегивает молнию, и вдыхая идущий от Нюры запах "кэмела", он поймал себя на том, что помимо воли в мозгу всплывает слово "геронтофилия". От этого и было стыдно: только что возбуждался, вспоминая о мертвой женщине, а теперь вряд ли возбудится от прикосновения живой. Он подозревал, что у него не встанет -- и ему заранее было неловко. Но у него встал. Они прошли в боковую комнату по соседству с кухней. Как выяснилось, это была не спальня, а склад: коробки с книгами и какая-то старая мебель. Через оконце из кухни лился тусклый свет, и Нюра не стала включать электричество. Не говоря ни слова, она начала раздеваться. У нее оказалось вовсе не такое старое тело: измочаленный живот, обвисшая грудь, но красивые бедра и довольно стройные ноги. Он стянул футболку, а Нюра, став на колени, вытащила его член из штанов. Глеб закрыл глаза и тут же услышал, как в метре от них по коридору идет Шаневич и громко зовет Нюру. Судя по движениям ее головы, отзываться она не собиралась. -- Вот коза, -- сказал Шаневич на кухне. -- Небось, в магазин вышла. Придется нам самим чай кипятить. -- Ничего страшного, -- ответил мужской голос, и Глеб узнал Влада Крутицкого. Узнала его и Нюра -- и тут же замерла. -- Так что у вас со Шварцером вышло? -- спросил Шаневич. Нюра поднялась с колен и нервно огляделась. Она явно раздумывала, не одеться ли. Глеб, осторожно переступая в спущенных джинсах, шагнул к ней и обнял. -- Глупость это все, -- говорил за стеной Крутицкий. -- Понимаешь, Илья, все эти игры в открытость, в демократизм -- все это несерьезно. Детский сад. -- Information wants to be free, -- ответил Шаневич. -- Не смеши меня. Мало ли, чего она wants. Мне не важно, правда ли, что у Шварцера липовое портфолио, но нельзя же допускать такого слива. Ну, что это такое? Фактически, анонимка -- но публичная. Вот если бы Шварцер надавил на владельцев сервера, чтобы они раскрыли, кто такая эта Маруся -- тогда бы я его зауважал. Некоторое время Нюра старалась освободиться от объятий Глеба, но он был сильнее, и к тому же она не хотела шуметь. Постепенно он прижал ее к стене, и ее губы уткнулись ему в ямку между ключицами. Глеб начал медленно гладить ей груди. -- У Сети такая идеология, -- ответил Шаневич. -- Уважение чужой прайвеси. К тому же сервер в Америке, как на них надавишь? -- То есть ты хочешь сказать, -- продолжал Крутицкий, -- что любой человек может завести в Сети страницу и печатать там все, что угодно? -- Конечно, -- даже по тону было слышно, как Шаневич недоуменно пожал плечами. "Да, смешного инвестора чуть было не получил Тим", -- подумал Глеб, осторожно разворачивая Нюру спиной к себе. Правую руку он старался не снимать с ее груди. -- И никто его не сможет взять за жопу, да? -- голос Крутицкого тоже изменился: он явно о чем-то задумался. В тусклом свете смутно белели нюрины ягодицы. Глеб нагнул ее, и почувствовал, что она сама направляет рукой его член. -- Это же и хорошо, Влад, -- сказал Шаневич, -- потому что... -- Да, с этим можно работать, -- голос Крутицкого зазвучал уверенней. -- То есть можно сделать такой сайт, и сливать туда компромат... жаль, к выборам уже не поспеем. Нюра глубоко выдохнула, и Глеб поспешно прикрыл ей рот ладонью. Раскачиваясь, он продолжал слушать как Крутицкий говорит на кухне: -- Я, пожалуй, создам свою структуру. Наберу молодых ребят, пусть с нуля всему учатся, никакого тебе wants to be free. Никакого сора из избы. Все серьезно, без бирюлек. -- Ну, не знаю, -- ответил Шаневич. -- Не уверен, что это в Сети будет работать. -- Будет, конечно будет, -- сказал Крутицкий, -- это только тебе кажется, что есть разница между Сетью и обычной жизнью. Люди-то всюду одинаковые, так что и разницы нет. Засвистел чайник. Глеб слышал, как Шаневич разлил воду по чашкам и сказал: -- Ладно, пойдем в офис, там и договорим. Когда шаги затихли в коридоре, Глеб опустил руку и тут же Нюра издала протяжный стон и, содрогнувшись, кончила. Одевшись, они некоторое время стояли молча. -- Как дети малые, честное слово, -- сказал Глеб. -- У меня с Владом серьезные отношения, -- ответила Нюра. -- Еще не хватало, чтобы он меня здесь нашел. -- У вас в самом деле роман? -- спросил Глеб. Он снова вспомнил как Снежана рассказывала про сеть людей, спавших друг с другом, и понял, что теперь Нюра и Влад Крутицкий тоже связаны со Снежаной -- уже после ее смерти. -- Да, -- Нюра была очень серьезна. -- И я бы хотела, чтобы все осталось между нами. -- Конечно, -- кивнул Глеб. -- Не думаю, чтобы это повторилось, так что можешь не беспокоиться, -- сказала она, открывая дверь. "А мне казалось, -- подумал Глеб, -- у меня нормально стоял." Глава семнадцатая Вернувшись в офис, Глеб некоторое время молча сидел перед монитором. Нюра Степановна отвлекла его от чего-то важного, от какой-то мысли, напугавшей его и удивившей. Он нажал Alt-Tab и обнаружил, что полчаса, пока он отсутствовал, общение на канале продолжалось без него. Het ушел, потом появился Undi, потом ушел и он, и SupeR остался один. Глеб пролистнул несколько экранов назад и вдруг увидел, что SupeR закинул туда лог какой-то старой сессии. Похоже, разговор происходит вечером того дня, когда погибла Снежана. В тот раз их было трое: Snowball, SupeR и het. Они поздравляли Снежану с днем рождения, она рассказывала, сколько пришло гостей (между делом упомянула, что скоро на канале появится новый человек), а потом сообщила, что хотела бы показать им одну штуку. Дальше шла ссылка, но Глеб не пошел -- и так понял, что увидит. "Иероглиф", -- сказал SupeR. "Могу объяснить, что такое, но лень писать", -- сказал het. "het: ну?" -- ответила Снежана "Snowball: Проще на бумаге. -- ответил het, -- Давай через полчаса на лестнице". "het: Забились", -- ответила Снежана. Это была ее последняя реплика. Глеб пролистнул страницу оживленного обсуждения и убедился, что не он один, но и двое других любовников Снежаны тоже поняли, что именно het выманил Снежану на лестницу. Выманил, чтобы убить. Глеб встал и вышел в большую комнату. Там сидели Муфаса, Андрей и Арсен. Муфаса смотрел телевизор, а Андрей с Арсеном обсуждали будущий журнал. -- На обложке надо изобразить ширинку, -- говорил Андрей. -- Просто взять и отсканировать. Будет очень оригинально и, как сказал бы Бен, круто. -- Лучше жопу, отец, -- предложил Арсен. -- На кооперативных пакетах обычно жопу изображали. -- Начать с того, что кооперативных пакетов давно нет, -- сказал Андрей. -- Простите, ребята, -- перебил их Глеб. -- Я тут только что узнал важную вещь. Про Снежану. Они прошли в офис, и Арсен углубился в лог. Андрей только раз взглянул и сказал: -- Я знаю уже. Это же я там был, -- и он ткнул пальцем в ник Undi. -- А я -- kadet, -- признался Глеб. -- А то я не догадался, -- ответил Арсен, показывая на колонку справа. Сейчас там оставался только "kadet", все остальные участники покинули канал. Через полчаса обескураженный Глеб сидел перед монитором. Его прозрение оставило всех обитателей Хрустального совершенно равнодушными. -- Какая тебе разница, кто вызвал ее на лестницу, -- сказал Шварцер. -- Известно ведь, что ее убили какие-то посторонние. Жалко девку, конечно, но давайте к делу вернемся. -- Дело, -- сказал Арсен, -- это где мы деньги возьмем. -- Крутицкий нам отказал окончательно, -- сказал Шаневич. -- Он будет свой бизнес делать. -- Ты скажи, -- начал Шварцер, -- может, удастся все-таки... -- но Арсен его прервал: -- Поздно пить воду, святой отец, когда печень отвалилась. Этим людям не было дела до жизни и смерти Снежаны. Для них она была лишь одной из жительниц Хрустального. Пришла -- и ушла, была -- и нет. Ничего не поделать, и Глеб понял, что остается одно -- написать Юлику Горскому. Выйдя на кухню заварить чай, он спросил Муфасу: -- Послушай, а вы со Шварцером до концерта доехали? -- Когда? -- Ну, после Снежаниного дня рождения. -- Да, конечно, -- сказал Муфаса. -- Сразу у дома поймали тачку. А что? -- Нет, ничего, -- ответил Глеб и вычеркнул Шварцера из числа подозреваемых. В Калифорнии было раннее утро, но Горский откликнулся почти мгновенно, и через четверть часа они уже беседовали на IRC. По счастью, у Горского были установлены русские шрифты, так что общение шло кириллицей. Глеб, передав приветы от Антона и Олега, коротко рассказал о смерти Снежаны и о логе, который прочитал сегодня. -- То есть это het попросил ее выйти? -- уточнил Горский. -- Да, -- ответил Глеб, -- но я не знаю, кто это такой. -- Формально то, что он попросил ее выйти, ничего не значит, -- написал Юлик. -- Попросить мог один, а убить другой. Но все равно, хорошо бы понять, кто это. -- В квартире было восемь мужиков, -- ответил Глеб. -- Антон, Шаневич и Арсен были на кухне; остаются Луганский, Ося, Бен и Андрей. И я, конечно. Четверо подозреваемых, одним словом. -- Я все равно не возьмусь, -- написал Горский. -- Я не особо люблю все эти детективные расследования. -- Я тебя понимаю, -- быстро печатал Глеб, -- но, знаешь, мне обидно: всем просто дела нет. Менты сказали -- какой-то пьяный или наркоман, все и поверили. С одной стороны, понятно: убийца же -- один из них. -- Дело не в этом, -- ответил Горский, -- просто эти ребята не особо подозрительны. Вот однажды мне уже пришлось столкнуться с убийством, и там участвовали с одной стороны новые русские, а с другой -- любители психоделии. Строчки вылезали на экран порциями и, прочитав реплику Горского, Глеб собрался уже было спросить, что из этого следует, как появился следующий кусок: -- У тех и других паранойя очень высокая -- одни все время с бандитами имеют дело, другие -- чуть что, на измену садятся. Ну, и в результате -- гора трупов, как в "Гамлете". -- Но у меня не паранойя, -- ответил Глеб. -- Это просто справедливость. Ведь не все равно -- кто убил. -- Не знаю. Мне кажется, справедливость обеспечивается законом кармы. И он не нуждается в моей помощи. И в твоей тоже. Да и какие мотивы могли быть у убийцы? -- Деньги, -- ответил Глеб, -- какие же еще? Как мог коротко, он рассказал историю несостоявшихся инвестиций Крутицкого в веб-студию Шварцера и журнал Шаневича. -- Снежана могла знать, кто такая эта Марусина. А тот, кто придумал Марусину, мог иметь свои виды на деньги Крутицкого. И не говори мне, что из-за пятидесяти тысяч нельзя убить. В России из-за бутылки убивают. -- Нет разницы, из-за чего убивать, -- ответил Горский, -- потому что убивают всегда не из-за материальных причин. Даже если сам преступник уверен в обратном. Глава восемнадцатая На следующий день не надо было идти в Хрустальный, и Глеб решил прибраться. Давно этого не делал -- под диванами скопились клочья пыли, и летние сквозняки выдували их на середину комнаты. Чтобы все, связанное со смертью Снежаны, выстроилось в голове, надо привести в порядок квартиру, решил Глеб. Странным образом поучения отца, ругавшегося на хаос в Глебовой комнате, через полтора десятилетия сработали. Даже после урока, который преподала ему Таня, убирать Глеб все равно не любил -- и чтобы хоть как-то развлечься, включил музыку. Открыв коробку с кассетами, запечатанную еще Таней, он некоторое время смотрел на аккуратно надписанные им Sony и BASF, и в конце концов выбрал составленный много лет назад сборник Высоцкого. Набрал воды в ведро, включил магнитофон и начал мыть пол, подпевая давно не слушанным, но не стершимся из памяти словам. Когда-то эти песни много для него значили. Высоцкий умер, когда Глеб перешел в седьмой класс -- и пик посмертной популярности "шансонье всея Руси" пришелся на три последних школьных года. Глеб елозил тряпкой и думал о том, что для него и его друзей Высоцкий был символом индивидуализма и свободы. Настоящей мужской дружбы, которая вдвоем против восьмерых. Кто бы раньше с нею ни был, и даже если расклад перед боем не наш. Высоцкий был сакральным автором, его даже под гитару петь было не принято, но сейчас Глеб не смущаясь подпевал: мы Бога попросим, впишите нас с другом в какой-нибудь ангельский полк. Ангельский полк, куда Высоцкий теперь зачислен вместе с Джимом Моррисоном и другими умершими гениями саморазрушения, летавшими под Богом, возле самого рая. Как ни крути, его смерть была первой смертью в истории Глебова поколения -- помнится, Емеля приносил в школу толстые тома любительских стихов о том, что на Ваганьково, что ни одного официального некролога, что почти в один день с Джо Дассеном. Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышки. Глеб перебрался на кухню, притащив с собой магнитофон. Вы лучше лес рубите на гробы -- в прорыв идут штрафные батальоны. Песня давно перестала быть крамольной, но драйв остался. Леса, вырубленные на гробы. А перед нами все цветет, за нами все горит. Хорошо. Абрамов в свое время даже написал сочинение о том, что военные песни Высоцкого -- лучшее, что было написано о Великой Отечественной. Мол, не страшно, что Высоцкий не воевал -- Лермонтов тоже не участвовал в Бородине. Лажа поставила Абрамову тройку: сказала, нельзя даже сравнивать песни Высоцкого с книгами Василя Быкова или Григория Бакланова. И Глеб не стал возмущаться самоуправством, потому что, казалось ему, не стоит протаскивать нашего неофициального Высоцкого в их официальный военный контекст. Он и предположить не мог, что через десять лет Высоцкий станет мелькать на телевидении не реже Олимпийского Мишки в год смерти полуопального барда. Но все равно Глеб смутно чувствовал, что у него самого есть какая-то своя собственная война, отличная и от Быкова, и от Высоцкого. Война эта жила в сердце и пережила перестройку с ее новым каноном (два людоеда, Гитлер и Сталин, делят Польшу и уничтожают свои народы). Подпевая и крики "ура" застревали во рту, когда мы пули глотали, Глеб думал о том, что его все еще коробит, когда Ося говорит "арийский" с интонацией, словно это -- медаль, которую он вешает на грудь. Сделав звук громче, Глеб пошел в ванную. Кассета перевернулась, и Высоцкий запел: Земной перрон, не унывай И не кричи, для наших воплей он оглох Один из нас уехал в рай Он встретит Бога, если есть какой-то Бог Это были песни из "Бегства мистера МакКинли". Погода славная, и это главное. Огромные, десятиминутные баллады про американский футбол, про насилие и оружие, про неназванных по имени хиппи. И финальный аккорд, почему-то записанный на этой кассете в самом начале: Вот и сбывается все, что пророчится, Уходит поезд в небеса, счастливый путь Ах, как нам хочется, как всем нам хочется Не умереть, а именно уснуть Будущее оказалось не похожим на рай, и напророченное не сбылось. В этом наставшем будущем Высоцкий был странным и неуместным -- динозавром, реликтом ушедшей эпохи. Пятнадцать лет назад думали, что он именно уснул; оказалось -- все-таки умер. Хотя Горский фактически отказался помогать в расследовании, беседа с ним все как-то упорядочила в Глебовой голове. Вылив грязную воду и выключив магнитофон, Глеб достал лист бумаги и написал на нем имена всех участников событий. Потом соединил стрелочками Снежану и Андрея, Нюру и Крутицкого. Себя соединил со Снежаной и Нюрой. В самом деле, получалась сеть, где Снежана и Крутицкий связаны через двух человек. Был еще таинственный het, который спал со Снежаной и, вероятно, имел виды на деньги Крутицкого. Была Марусина, которая тоже как-то в эту сеть включена. Воспользовавшись, как учили в школе, бритвой Оккама, Глеб предположил, что het и Марусина -- один человек. Стало легче, хоть и ненамного. Четыре кандидатуры, но Андрей не может одновременно быть Undi и het, а значит, исключается из списка подозреваемых. Оставались Луганский, Ося и Бен. Приятно, что Шаневич и Арсен исключаются по двум причинам сразу: они сидели на кухне и еще задолго до убийства говорили, что не ходят на #xpyctal. То же касается Антона -- Снежана встретила его всего за несколько дней до смерти и, даже если и переспала с ним, вряд ли успела ввести его в круг виртуальных поклонников. Нарисованная Глебом сеть до ARAPNETа все-таки не дотягивала: исчезновение Снежаны явно нарушало связность. Какая все-таки глупость эти ее идеи про IRC-канал, сеть любовников, виртуальные личности и Интернет, подумал Глеб. Какой-то детский сад. Точнее -- школа. Он вспомнил, что однажды уже рисовал похожую схему -- больше десяти лет назад, когда пытался разобраться в отношениях внутри класса. В центре была Марина, к ней тянулись стрелочки нежных привязанностей от Вольфсона, Абрамова и Чака. Линия между Мариной и Иркой была перечеркнута, как и линии между Чаком и Вольфсоном с Абрамовым, что означало -- конец дружбе. Самого себя Глеб тогда изобразил чуть в стороне, соединенного одинокой стрелкой с Оксаной. Тогда ему казалось, что он совсем не участвует в потрясших его класс событиях. А сейчас он в самом центре. Он снова посмотрел на схему. Луганский, Ося и Бен. Начать следует с Луганского -- хотя бы потому, что Глеб знает его хуже всех. Глава девятнадцатая Телефона Луганского никто не знал, но Андрей продиктовал е-мэйл. Борис ответил неожиданно быстро, словно, подобно Глебу, сутками сидел за компьютером. "Впрочем, почему нет? -- подумал Глеб, открывая письмо. -- Человек богатый, может себе позволить. Для него, небось, полтора доллара в час -- не такие уж большие деньги". Луганский пригласил Глеба к себе домой. Живет он в центре, минут пятнадцать ходу от Хрустального, во дворе большого дома на Тверской. Звонок не работает, надо дернуть за длинный шнур, который свешивается из окна третьего этажа. Задрав голову, Глеб долго смотрел, как волна идет по шнуру вверх. Потом слабый звон -- и снова тишина. Только Глеб собрался уйти, решив, что Луганского нет, окно открылось, Борис высунулся и махнул рукой: -- Обойди слева, -- крикнул он. Глеб обогнул дом и уперся в железные ворота, запертые на висячий замок. Через минуту в глубине двора появился Луганский с ключами. -- Рад видеть, -- сказал он. -- Проходи. Они поднялись на третий этаж, Луганский толкнул дверь и мощная звуковая волна чуть не сбила Глеба с ног. -- Извини, не сразу услышал, -- сказал Луганский. -- Видишь, какой расколбас. Квартира у Луганского была странная, чем-то похожая на Хрустальный -- не то квартира, не то офис. Там толклась куча народу: в коридоре оживленно беседовали две девушки, а в комнате, где громыхала музыка, сидели на полу трое молодых людей, едва различимые в клубах сигаретного дыма. -- Сделайте потише, говорить невозможно, -- крикнул в приоткрытую дверь Луганский. Звук чуть приглушили, и Луганский сказал: -- Пиздец, музыку через стены просто невозможно слушать. Все высокие частоты режет. Они прошли дальше, мимо кухни, в европейском стиле совмещенной с какой-то комнатой. Кухней, впрочем, ее можно было назвать только условно: холодильник, раковина и электроплитка с двумя комфорками. За небольшим столом сидел молодой парень с двуцветной головой: сложный узор из белых полос на черных волосах, подстриженных коротко, точно английский газон. Парень пил чай из большой чашки и смотрел в крошечный телевизор. Изображение на экране скакало. -- Привет, -- сказал парень. -- Это Глеб, -- представил Луганский, -- а это Денис. -- Мы на закрытии "Птюча" виделись, -- сказал Денис. Глеб его, конечно, совсем не помнил. -- Глеб в Хрустальном работает, -- пояснил Луганский, -- дизайнером. А Денис делает собственный психоделический сайт. Через месяц запустит. -- Ты, наверное, Антона знаешь? -- спросил Глеб, чтобы спросить хоть что-нибудь. -- Знаю, -- без энтузиазма ответил Денис. -- Тусовщик такой. Глеб подумал, что еще пять лет назад это слово звучало комплиментом, а сейчас звучит совсем пренебрежительно. -- Ладно, -- сказал Луганский. -- Пошли ко мне. Они прошли в следующую комнату, где на столе стоял компьютер и колонки. В углу, прямо на полу, матрас -- как у Андрея. -- Это твоя квартира? -- спросил Глеб. -- Наша, -- ответил Луганский, -- это же сквот. -- Как на это... на Трехпрудном? -- спросил Глеб. Таня когда-то рассказывала ему про коммуну художников. -- Ну, типа того, -- Луганский вздохнул, -- только теперь все цивилизованно. Раз в месяц приходят владельцы, мы платим им две сотни и живем дальше. А как надумают сделать в здании ремонт и устроить офис -- нас и выселят. Хорошо, за электричество платить не надо -- мы его у конторы этажом ниже воруем. -- А Интернет? -- спросил Глеб. -- Ну, кто же за сеть платит? -- удивился Луганский. -- Чернозатонский всем давно объяснил, как надо бесплатно "Америкой-он-лайн" пользоваться. Они месяц проверяют номер карточки, а ты все это время юзаешь на халяву. А потом генеришь новый номер -- и опять. -- Понятно. Внешность обманчива, подумал Глеб: после первой встречи он был уверен, что Луганский -- богатый телевизионный человек, а не артистическая богема, живущая по чужим углам и подворовывающая Интернет и электричество. Сегодня, как и при первой встрече, Луганский был одет в черное: черные джинсы и майка с чьим-то красно-белым портретом и надписью "Kill the Pigs!". Глеб знал, что московская богема вот уже пять лет ходит только в черном, и вспомнил историю какого-то Таниного приятеля, модного художника, встретившего на вечеринке женщину-психолога. Та посмотрела на него и сказала: "У вас, видимо, депрессия: вы всегда в черном", а он ответил: "Никакой депрессии. Я бы с радостью носил другие цвета, если бы их можно было хотя бы надеть". Рассказав эту историю, Таня заметила, что оба, очевидно, остались при своем мнении. -- Майку рассматриваешь? -- спросил Луганский -- Круто, правда? Мэнсон как он есть. Глеб кивнул. -- У нас был проект, -- продолжал Луганский, -- выдвинуть Мэнсона в Президенты РФ. Собрать голоса, все по серьезу. Но, кажется, надо, чтобы кандидат был гражданином России, иначе не канает. Так что придется за Ельцина голосовать. -- Когда выборы-то? -- спросил Глеб. -- Да ты что? -- поразился Луганский. -- Послезавтра. Прощай, халява. Столько бабок можно было заработать! Даже мне перепало: я варианты роликов для Лебедя писал. Ни один не приняли, правда, но каких-то денег все равно заплатили. -- Так ты за Лебедя голосовать будешь? -- спросил Глеб. Ближе к выборам всеобщая истерика, видимо, коснулась и его. -- А какая разница? -- сказал Луганский. -- Его потом с Ельциным сольют все равно. Это ж как два пальца обоссать. Глеб кивнул. -- Я вообще-то не особо политикой интересуюсь, -- пояснил Луганский. -- По-моему, после 1991 уже все равно, кто у власти. Все одно воровать будут. -- Но ворюга мне милей, чем кровопийца, -- улыбнулся Глеб. Луганский кивнул. -- Послушай, -- сказал Глеб, -- я хотел тебя спросить про Снежану. -- Какую? -- удивился Луганский. -- А, которая Death in June? -- Почему? -- не понял Глеб. -- Ну, смерть в июне, -- пояснил Луганский. -- Она же в июне умерла, так? -- Да, про это, -- сказал Глеб. -- Ты ее давно знаешь? -- Ну, как-то тусили вместе пару раз, -- пожал плечами Луганский. -- Я все трахнуть ее хотел, но не сложилось. Хотя вроде и она была не против. Зато вот Настю оприходовал на Снежанином дне рождения. -- Когда это ты успел? -- А, долго ли умеючи! Сам знаешь, слово за слово, хуем по столу. В комнате, где компьютеры у вас стоят. Сначала про Тарантино, потом про клаббинг, потом про MTV -- оглянуться не успела, как уже ноги раздвинула. Я люблю, чтобы все быстро. Хорошо, кстати, что поторопился -- только кончили, как все и началось. -- Что началось? -- Ну, менты, допросы, труп на лестнице. Еле застегнуться успел. -- То есть вы весь вечер так и не выходили из офиса? В смысле, пока Снежану не убили? -- Ну да. Ты же сам видел -- я сначала читал свою шутку. Ну, про братков. И Луганский ткнул в листочек, прикнопленный к доске на стене. Глеб подошел и автоматически прочитал финал: -- Ну, это звучит у меня похоже, а пишется по-разному. То Ха -- И -- Зэ, а то Ха -- Е -- эР. То есть "его" и "ее". -- "Хиз" и "Хер"? -- Ну да. -- То есть из-за того, что там все мужики -- пидоры, баб, что ли, никто в натуре не ебет? И у них на уме один хер? -- Постой, ты не понял. По-английски "her" не значит "хер", "хер" по-английски будет "фак". -- Надо же. "Фак", еб тыть. А как будет "пошел на хуй"? -- "Пошел на хуй" по-английски будет "фак офф". -- А как будет по-английски "пизда"? -- Не знаю, наверное так и будет -- "the pizda". -- Это такой намек для своих, -- пояснил Луганский. -- В Сети есть страничка, где приведены результаты поиска Альтавистой по маске "pizd*". Там, в частности, есть человек по имени Джонатан Пиздец. Реальный человек, не виртуал. Американец какой-то. -- Круто, -- сказал Глеб. Они вышли обратно на кухню. Дениса уже не было, изображение в телевизоре стабилизировалось, и Глеб на секунду замер -- картинка показалась знакомой. -- Выключи ты эту хуйню, -- сказал Луганский. -- Я ВГИК кончал, меня с тех пор от Тарковского тошнит. -- Что так? -- спросил Глеб. -- Профессора заебали, -- ответил Луганский, выключая телевизор. -- И вообще, людей, которые любят Тарковского, надо резать, как Шэрон Тейт. Глава двадцатая Дома Глеба ждало письмо от Вити Абрамова. "Привет, ребята, -- писал Абрамов транслитом на лист. -- Классно, что я нашел это место, а то я все равно ничьих мэйлов не помню. Вольфсон, как всегда, на высоте. Узнаю брата Васю. Пишу я, чтобы вы знали мой новый мэйл -- тот, который был в России, накрылся тем же, что и вся моя тамошняя жизнь. Говоря в двух словах, я влетел на приличные деньги, причем такие, что даже скинься вы все вместе, вряд ли меня выкупите. Но, к счастью, все образовалось: я вовремя подорвал и теперь на свободе. Прощай, как говорится, немытая Россия." Вместо подписи стояло ВА, а ниже постскриптум: "Только что нашел на странице все ваши адреса. Кое-кому скоро напишу лично. Ждите." Глеб вздохнул с облегчением. Нажав Reply, ответил: "Привет, Витька. Рад, что ты цел. А то свалил -- ни слуха, ни духа. У меня осталась твоя карточка Visa. И еще -- я хотел тебя спросить, но как-то забыл тогда: что ты имел в виду, когда говорил, что Чак хватает тебя за ноги? И где ты сейчас? Может, соберусь в отпуск за границу, повидаемся. Твой Гл." Вот уже несколько дней Глеб был подписан на лист. Разбросанные по всему миру одноклассники, лениво переругиваясь, обсуждали грядущие выборы ("Я коммуняк как не любил, так и не люблю" -- "При коммунистах хоть наука была"), калифорнийцы собирались встретиться на 4 июля и обсуждали "Mission: Impossible" и "Twister" с теми из москвичей, кто успел посмотреть пиратское видео ("Тупое кино, как вы только такое смотрите?" -- "Его просто надо видеть на большом экране"). Никто ни единым словом -- даже на девять дней -- не поминал Мишу Емельянова, словно его и не было никогда. Интересно, думал Глеб, когда Чак покончил с собой, все только об этом и говорили. Шутили, кто будет следующим, обсуждали, кто виноват. А тут -- словно отрезало. Или в молодости нам казалось, что смерть так далеко, что никогда с нами не случится. А сегодня мы все понимаем, что не так уж много осталось. Может, меньше половины жизни. Когда-то они с Таней придумали, что хорошо бы иметь встроенный предсказатель, чтоб подавал сигнал, как на пейджер: сегодня вы прожили полжизни. Или еще, подумал он, хорошо бы вести учет живых и мертвых знакомых, чтобы заметить, когда количество сравняется. Впрочем, еще не скоро. Сейчас, не считая старших родственников, едва ли наберется полдюжины. Конечно, если дальше будет прибывать такими темпами, как сейчас... Глеб снова подумал о Снежане. Обитатели Хрустального вели себя так же, как одноклассники: о мертвых не говорили. Может, он неправ: именно в молодости смерть кажется так близко, что о ней все время думаешь и говоришь, а с возрастом приучаешься загонять ее на кромку сознания, в тот первый круг персонального ада, где живут все твои мертвецы. Глеб снял трубку и набрал домашний номер Бена. -- Привет, -- сказал Бен, -- как дела? -- Нормально, -- ответил Глеб, -- а у тебя? -- Круто, только у меня мама умерла, -- сказал Бен -- радостно, как обычно. Глеб запнулся, испугавшись, что его мысли о смерти пугающе отзываются в окружающем мире. -- Боже мой. А что случилось? -- Боюсь, процессор сдох. Вентилятор последнее время плохо работал. -- Блядь, -- выдохнул Глеб. -- Я-то уж подумал... Неловко: старую шутку про чайника, который звонит программисту, когда у того перегорела материнская плата, и приносит соболезнования по поводу смерти мамы, Глеб знал лет пять, не меньше. Никогда не предполагал что сам попадется. Бен расхохотался. -- Нет, это ты меня извини, я как-то не сообразил, как оно звучит... -- Слушай, -- сказал Глеб, -- мне бы с тобой поговорить. Подъехать к тебе можно? -- Давай, конечно. Я раньше двух не ложусь. Я тебе картинку отмылю, как ехать. Через час Глеб уже поднимался по широкой лестнице. Старый дом в стиле модерн располагался в одном из посольских переулков Замоскворечья. Огромная металлическая дверь утопала в лепной нише, словно вход в бункер посреди гипсового сада. Открыл мальчик лет десяти. -- Вы к папе? -- спросил он. Вот уж не знал, что у Бена с Катей есть дети, подумал Глеб и кивнул, осматривая чистенькую прихожую. -- Проходите. Папы сейчас нет, но вы можете его подождать. -- Но я же с ним говорил час назад, -- удивился Глеб. -- Папа ушел еще утром, -- спокойно сказал мальчик и прибавил: -- Вы, наверное, с дядей Беном говорили. Из глубины квартиры доносились звуки, будто кто-то открыл крышку рояля и пустил туда побегать мышь. -- Я думал, Бен и есть твой папа. -- Дядя Бен -- муж тети Кати, -- внес ясность мальчик. -- Мой папа -- Саша Казанцев. Я -- Миша. -- Ааа, -- протянул Глеб, окончательно запутавшись. Кругом слишком много людей. Каждый новый знакомый обрастал таким количеством близких и соседей, что достижение точки равновесия между мертвыми и живыми, видимо, возможно только в случае глобальной катастрофы. -- Тогда вам в его офис, -- и малолетний Миша показал рукой в уходивший направо коридор. -- Там дверь открыта, увидите. Глеб пошел по коридору, дивясь необъятным размерам московских квартир. Похоже, никто из знакомых не живет как люди -- все делят дом с другими, зачастую чужими. Оно и понятно, решил Глеб, московская недвижимость дорога. Впрочем, после Хрустального и сквота Луганского квартира Бена поражала чистотой и строгостью. Однотонный палас приглушал шаги, двери, выходящие в коридор, закрыты, и в одну Глеб успел разглядеть большую гостиную и девочку лет шести -- она пыталась извлечь звуки из стоявшей на возвышении позолоченной арфы. Наконец, Глеб достиг офиса. Небольшая комната была до самого потолка уставлена самодельными фанерными шкафами, набитыми, как догадался Глеб, радиодеталями. Провода вываливались из раскрытых ящиков не то щупальцами, не то выпущенными кишками. В центре на большом столе -- несколько распотрошенных компьютеров, вдоль стен -- штуки четыре работающих. За одним сидела Катя Гусева и работала в Фотошопе. -- Привет, -- сказал Глеб. -- О, Глеб, -- ответила Катя, разворачиваясь. -- Рада тебя видеть. Над ее монитором Глеб увидел распечатанную на принтере фотографию Шварцера с крупной надписью внизу: "А это что за говно?" -- А где Бен? -- спросил Глеб. -- На кухне, -- ответила Катя, -- он сейчас занят. У него мама сгорела, и он страдает. -- Ни фига я не страдаю, -- ответил Бен, входя в комнату. -- Все круто. Маму завтра новую привезут. Просто, как два байта переслать. Я немного перебздел, когда все гикнулось. Потому что мой компьютер --мое второе я. Он плюхнулся на стул и, сияя, поведал: Андрей, еще в Екатеринбурге, заработался до глубокой ночи, и вдруг у него перед глазами прошла рябь, картинка на экране свернулась, оплыла, стекла куда-то вниз -- и исчезла. -- Я думаю, -- сказал Бен, -- такое ощущение и называют словом "психоделический". Когда реальность -- хоп! -- и исчезает, даром что виртуальная. -- Ну, -- сказал Глеб, -- по-моему, психоделия -- это про наркотики что-то. -- Нахуй, -- сказал Бен, -- наркотики -- не круто. Я их не юзаю, потому что виртуалка круче наркотиков. И креативней. -- А помнишь, Веня, -- сказала Катя, не переставая что-то двигать в Фотошопе, -- эту игрушку, которая изображение переворачивает? Как мы ее поставили Никитичу на пи-си? Шутку Глеб знал: простенькая програмка под DOS переворачивала картинку на мониторе. Если вставить программку в autoexec.bat, человек включал компьютер и получал перевернутое изображение. В те далекие времена, когда персоналки только появились в Москве, подобные шутки были очень популярны. -- Ага, -- заулыбался Бен. -- А Никитич пришел, посмотрел на монитор, матернулся и просто его перевернул. Я спрашиваю: "Ты что делаешь?", а он отвечает: "Да вирус завелся какой-то, потом разберусь, сейчас работа срочная". Вот выдержка у человека, да? Катя засмеялась. Глядя на них Глеб неожиданно для себя понял, что давно не видел такой слаженной пары. Ясно, что они прожили вместе много лет, но так и не потеряли способности смеяться шуткам друг друга -- пусть и слышали их множество раз. -- А что это за мальчик мне открыл? -- спросил Глеб. -- О, это сын Саши Казанского, -- сказала Катя. -- Они с Веней со школы дружили, да? -- Да, было круто, -- согласился Бен. -- Мы типа дружили всегда и лет пять назад расселили отсюда коммуналку и въехали -- он со своей семьей, я с Катькой. Правда, мы через год разосрались и теперь сами живем, как в коммуналке. И он радостно засмеялся, будто на свете нет ничего смешнее, чем расплеваться с лучшим другом. -- Я, -- сказал Глеб, -- вот о чем поговорить пришел. Ты не помнишь, как оно происходило, в тот вечер, когда Снежану убили? -- Конечно, помню, -- ответил Бен и улыбка почти сбежала с его лица. -- Мы все напились, потом танцевали, потом снова пили, а потом Снежану убили, и все кончилось. -- А ты не помнишь, выходил ли кто-нибудь из комнаты... ну, перед тем, как нашли труп. -- Нет, конечно, -- ответил Бен. -- Я же круто напился. А что? -- Ну, такое дело, -- Глеб запнулся. -- Я просто думаю, что это кто-то из наших. -- Ты гонишь! -- восхитился Бен. Глеб рассказал про нож, про иероглиф, написанный на стене и найденный в сканере, про канал #xpyctal, где таинственный het вызвал Снежану на лестницу. -- Круто, -- сказал Бен, -- это же детектив, да? Как "The Colonel's Bequest". -- Как что? -- не понял Глеб -- Как квест сьеровский старый, -- пояснил Бен. -- Там тоже убийство, расследование... такая Агата Кристи. Ты что, не играл? Из всех старых квестов Глеб играл только в четвертый "King Quest", и то даже до ночи не добрался. Зато хорошо помнил, как много лет назад на семейной вечеринке мамин двоюродный брат, впервые показавший Глебу персональный компьютер, рассказывал ему "и тут я захожу на кладбище, а там пусто, младенец только плачет. И я понимаю, что надо взять погремушку из могилы его матери. Я разрываю могилу..." -- и тут Глеб увидел окаменевшую от ужаса бабушку, которая тоже слушала. Тогда он впервые понял, какое впечатление производит на людей реального мира столкновение с миром виртуальным. -- У меня где-то на сидюке была копия, -- сказал Бен. -- Надо тебе обязательно поиграть. Лучше поймешь, как преступников ищут. Он развернулся к заваленному дисками и бумагами столу и начал рыться там, пока не обрушил на пол груду радужных кругляшей. Глеб поднял один: компакт Алены Апиной. -- Ты это слушаешь? -- поразился он. -- Я решил завязать со старой музыкой, -- разъяснил Бен. -- Я думаю, надо полюбить современную попсу. -- Современная попса -- это что, техно? -- Глеб подумал про Настю с Олегом. -- Нет, нет, техно -- это музыка для интеллектуалов. Настоящая попса -- это вот Апина, Салтыкова, Ветлицкая. В крайнем случае -- Алена Свиридова. -- Мне нравится "Бедная овечка", -- сказала Катя. -- Да, это очень круто, -- согласился Бен. -- Я решил, надо быть ближе к народу. Там, где он, к несчастью, есть. А то что это я -- застрял на семидесятых. Старье. Глеб с радостью узнавания понял, что Бену, на самом деле, все равно, что слушать и как одеваться. Как и Глебу, Бену требовался только свой угол, компьютер и, может, несколько книг. Но стремление не выглядеть хрестоматийным матшкольным мальчиком заставляло его придумывать себе увлечения одно необычней другого. Глеб вспомнил, как Таня воспитывала у него музыкальный вкус. За годы совместной жизни ей даже удалось привить Глебу любовь к Тому Уэйтсу, Нику Кейву и Леонарду Коэну -- хотя Глеб иногда думал, что прекрасно прожил бы на старых запасах Галича и Высоцкого. -- А кто у нас подозреваемые? -- спросил Бен. -- Нас с тобой исключаем, как инициаторов расследования. Это только в "Убийстве Роджера Экройда" рассказчик оказывается убийцей. В нормальном квесте так быть не может. Кто в остатке? -- Надо для начала понять, кто такой het, -- сказал Глеб. -- Ты не знаешь, с кем спала Снежана? -- Она, царство ей небесное, вообще была слаба на передок, -- сказала Катя. -- А при чем тут? -- Потому что на канале #xpyctal собирались ее любовники, -- пояснил Глеб и понял, что сказал лишнее. Катя повернулась на стуле и уставилась на Бена с Глебом. -- Веня, -- спросила она, -- это правда? Почему ты мне не говорил? -- Собственно, Глеб имел в виду виртуальных любовников, -- как-то неуверенно сказал Бен. -- Хули виртуальных, -- вдруг разозлилась Катя. -- Самых что ни на есть настоящих. Ебся бы себе потихоньку, зачем мне-то про этот канал сраный рассказывать! -- Бен, ты что, тоже на канале был? -- спросил Глеб. -- Разумеется, был! -- раздраженно сказала Катя. -- Под идиотским ником BoneyM. Очень гордился, даже мне хвастался. Пересказывал шутки, которые там отпускали, резвился! -- Прости, -- начал Бен, но Глеб перебил: -- Какие шутки? -- Да все. Вот эту, последнюю, из-за которой весь сыр-бор. Про Тима.ру. Глеб перевел глаза на фотографию Шварцера над монитором и медленно сказал: -- Так Марусина -- это ты? -- Так Марусина -- это я, -- с напором сказала Катя, -- а что? К сожалению, я не убивала Снежану, потому что все время была с этим мудаком. Мы, видишь ли, танцевали, а потом он почти трахнул меня в какой-то боковой комнате. -- Почему ты это делала? -- Потому что я люблю танцевать, вот почему! -- Я имею в виду -- Марусину? -- Ой, ты глупые вопросы задаешь, -- Катя встала. -- Потому что Тим всех заебал. Потому что он звезда русского Интернета, а дизайн его примитивен и бестолков. Потому что понтов у него в сотню раз больше, чем таланта. Потому что Вене, видишь ли, нравится то, что делает Тим, и не нравится то, что делаю я. Продолжать? -- Но ты не хотела, чтобы они с Шаневичем мимо денег пролетели? -- Мне на это было насрать, -- сказала Катя, -- Меня деньги не интересуют. У нас в семье деньгами Веня занимается. -- Послушай, -- оживился Бен, -- пока меня не было, эфэсбэшники не звонили? -- Нет, не звонили, -- Катя повернулась к ним спиной. -- А что у тебя с ФСБ? -- спросил Глеб. Десять лет назад при мысли о звонке из КГБ он покрылся бы холодным потом. А сейчас -- ничего, спокойно беседует. Демократия, одно слово. Теперь их можно не бояться. -- А, вроде был разговор, чтобы я им коды подобрал, чтоб сотовые переговоры ломать, -- сказал Бен. -- Я, правда, откажусь, скорее всего. Платят больно мало. -- А как с Марусиной теперь? -- спросил Глеб Катю. -- Не знаю, -- ответила Катя, -- надоела она мне. Убью ее, наверное. Подстрою ей виртуальную аварию. -- Пусть ее, например, машина собьет, -- предложил Бен. -- Да, -- кивнула Катя, -- поисковая. Альтависта или Ликос. Глава двадцать первая -- Я тебе говорил. Твоя версия с Марусиной не выдерживает критики, -- написал Горский. -- Видишь, у Кати и Бена есть алиби. -- К тому же, Бен технически не может быть одновременно BoneyM и этим het, -- сказал Глеб. -- Технически он как раз может, -- ответил Горский. -- Технически можно быть двумя людьми на IRC сразу, не проблема. Но Снежана-то должна была знать, кто есть кто. Хотя теоретически возможно, что в тот день Бен законнектился как het. -- Вне подозрений только SupeR, -- ответил Глеб. -- Но он и так в Америке. -- Да, -- согласился Горский, -- так что это мог быть и Бен, и Андрей. Андрей сидел за соседним столом, и Глебу стало неловко. Получалось, будто они с Горским сейчас обсуждают Андрея за его спиной -- но в прямой видимости. Андрей как раз обернулся, в пол-оборота посмотрел, и Глеб устыдился своих подозрений. -- Я тут думал на днях, -- продолжал Горский, -- почему все индифферентны к смерти Снежаны, как ты говоришь. Наверное, то, что кажется драмой, когда тебе 15 лет, к 30 больше не драма. Вот смерть -- сначала кажется, что это the issue, важная тема для общей беседы. А потом выясняется, что это очень личное дело, о котором и говорить как-то неловко. А чужая смерть -- чужое дело. Потому что использовать чужую смерть для размышлений о своей собственной как-то нескромно. Снежана ведь умерла не для того, чтобы преподать нам, скажем, урок нашей смертности. -- То есть она умерла напрасно? -- спросил Глеб. -- Не в этом дело. Просто однажды становится неловко, неудобно как-то вкладывать свои смыслы в чужие смерти. А если нельзя вложить смысл, проще забыть. Я не говорю, что этот способ лучше того, что в пятнадцать лет. -- А что в пятнадцать? -- спросил Глеб, вспомнив Чака. -- В пятнадцать кажется, что говорить о чужой смерти -- самое милое дело. Единственная стоящая тема для разговора. -- У меня одноклассник в 15 лет покончил с собой, -- написал Глеб и снова, уже не впервые за последние дни, у него возникло чувство, будто совсем недавно что-то напомнило ему о Чаке, что-то не связанное с классом -- но не мог вспомнить, что именно. В комнату сунулась Нюра Степановна -- сказала, что Шаневич хочет поговорить с Глебом. Быстрый секс, случившийся у них несколько дней назад, как она и обещала, не повлиял на их отношения. При встрече они столь же вежливо здоровались и смотрели друг сквозь друга. Нюра мышкой старалась проскочить мимо него, а Глеб пытался не вспоминать как твердели ее соски под его пальцами. Сейчас он быстро написал "/ME сейчас вернется" (Горский это увидел как "*Gleb сейчас вернется"), и вышел. По пути от Шаневича Глеб встретил Осю. Для завершения картины надо бы и с ним поговорить. Ося уже убегал, но предложил встретиться завтра вечером в городе, на каком-то сборном панк-концерте, куда он все равно собирался. Пообещал кинуть Глебу координаты клуба и сказал, что, посетив концерт, они морально поддержат лучшие силы сопротивления антинародному режиму. Глеб вернулся в комнату и спросил Андрея, давно ли тот знает Осю. -- Со времен scs/scr, -- ответил Андрей, не отрываясь от клавиатуры. -- Что это такое? -- спросил Глеб, и Андрей со вздохом бросил работу. -- Это то, чем был русский интернет до появления WWW, -- ответил он. -- Юзнет. Ньюсгруппы. -- Что это такое? -- повторил Глеб, решив на этот раз не кивать. Андрей снова вздохнул. -- Что-то вроде больших подписных листов, разбитые по темам. Но иногда все забывали про темы и просто общались. Короче, там заводились романы, писались стихи и проза, создавались и гибли репутации. Фактически все, кого ты видишь здесь, в Хрустальном, два-три года назад были там. Интернет больше таким не будет. Андрей, видимо, впал в элегическое настроение. -- В юзнете был мгновенный фидбэк. В Паутине я могу писать что угодно, а в юзнете нельзя соврать. Там тебя ценили по тому, что и как ты пишешь. Настоящий гамбургский счет. Те, кто через это прошли, типа приобрели такой опыт -- они как братья на всю жизнь. -- И кто там был? -- Все. Из тех, кого ты знаешь -- Ося, Бен, Арсен, Сережа Романов. -- Я не знаю Сережи Романова. -- Это который SupeR, -- пояснил Андрей. -- Где-то в Америке живет, Снежана через него к нам попала. -- А почему это кончилось? -- Потому что WWW удобней. То, что делается на Вебе, типа остается навсегда, и проще по IRC общаться, чем писать друг другу письма. Люди, знаешь, ленивы и нелюбопытны. Глеб на секунду представил: все, что он видит сегодня, исчезает, как юзнет. Через пять лет буквы WWW или IRC будут казаться бессмысленными аббревиатурами. Никому не нужными, как "Эрика" во времена персональных компьютеров и принтеров. -- А как туда попадали? -- спросил Глеб. -- Просто подписывались. Были разные конфы. Scs/scr означает soc.culture.soviet и soc.culture.russian. Были и всякие другие. На binaries порнуху сливали в основном. Да и сейчас сливают. -- И что, -- спросил Глеб, -- этим никто теперь не пользуется? -- Пользуется, конечно, -- сказал Андрей. -- Кто же даст порнухе простаивать. А русского юзнета больше нет, -- Андрей снова вздохнул. -- И, значит, что толку об этом говорить. Он снова повернулся к экрану. Людей, собравшихся здесь, связывает куда больше, чем можно предположить, подумал Глеб. Узы виртуального братства куда крепче той сети, что пыталась сплести Снежана. -- А подписные листы тогда были? -- спросил Глеб. -- Да, -- ответил Андрей. -- Я был подписан на полдюжины. Самый смешной назывался magic. Я на него подписался, потому что думал, что он как бы про магию. Правда, при регистрации меня спросили, были ли у меня публичные выступления. Я вроде решил, что это шутка и типа ответил да. А потом оказалось, что это лист не для магов, а для фокусников. Потому что типа слово по-английски одно и тоже. Горский уже исчез, но его последние реплики дожидались Глеба. "Прости, я ухожу спать, -- писал Горский, -- но не могу не сказать, что меня удивляет твой метод расследования. Ты приходишь к человеку и словно говоришь ему: "Докажи, что ты не убийца, предъяви свое алиби". И он говорит: "Я не убийца, потому что убийца -- это het". Ты говоришь: "Хорошо", -- и на этом все кончается. Между тем, ты знаешь, что het -- убийца. И надо не спрашивать этих людей, какие у них никнэймы, а попросить их рассказать про het, условно говоря, надеясь, что убийца себя выдаст. Если, конечно, убийца в самом деле het. Пойми: убийца реальной Снежаны -- виртуальный персонаж het. Возможно, и ловить его надо в Сети -- но для начала хорошо бы понять, что он из себя представляет". Дальше стояла звездочка и было написано: "Gorsky ушел спать". Глеб задумчиво посмотрел на экран. Что он знает о het? И вдруг вспомнил, что занозой сидело у него в мозгу последние дни: история, которую het рассказал при их единственной виртуальной встрече, слишком давно знакома. Неопытный мальчик, спутавший менструацию и лишение девственности. Липкий ужас, цитата из Бродского, гостиничный номер в Питере. Марина и Чак. Вероятно, это совпадение. Просто не может не быть совпадением. В почтовом ящике Глеб обнаружил письмо от Вити Абрамова. "Привет, Гл! -- писал транслитом Абрамов. -- Спасибо за помощь, извини, что я так быстро подорвал: времени терять было нельзя, и звонить тебе тоже было небезопасно. Карточка пусть побудет у тебя, все равно на счете долларов двести от силы. В моем положении это почти что ничего. Ты спросил, почему я вспомнил Чака, и я сейчас подумал -- почему бы и впрямь не рассказать, тем более, что сейчас уже неважно. Можно сказать, всех нас сгубила случайность. Будь это чей-то коварный план, было б не так обидно. Все началось с того, что я встретил Маринку Цареву. Я, как ты помнишь, был в нее влюблен в школе -- и потому очень обрадовался, когда она меня окликнула. Маринка сильно изменилась, я бы сказал -- постарела. Видимо, жизнь ее не щадила -- одной воспитывать ребенка, конечно, не легко, тем более -- в такое время. И еще она говорила, что мальчик болел, и все деньги, которые не съела инфляция, ушли на врачей. Мне странно все это писать -- и странно было, когда она рассказывала о своей жизни. Знаешь, словно попал в мексиканский сериал. Такой, где старые друзья встречаются через много лет, одинокие матери растят детей от погибших возлюбленных, а богатые тоже плачут. Плакать пришлось мне -- фигурально выражаясь, конечно. Мне было ее очень жаль -- и вдобавок, в этом сериале было одно вакантное место: раскаявшегося злодея. Оно отошло ко мне. Ты знаешь, у меня после школы все было хорошо. Но все эти годы я винил себя в том, что случилось с Чаком, то забывал эту вину, то снова вспоминал, но она всегда была со мной. Встретив Марину, я понял, что судьба дала мне шанс исправить содеянное. Ты веришь в судьбу, Гл? Я никогда не верил. То есть, став взрослым, -- никогда. Я старался все делать сам -- деньги, которые я зарабатывал, женщины, которых я добивался, все, что мне досталось, --я всем был обязан только себе. В мире, который я построил, не было места судьбе. И вот она о себе напомнила, появившись в облике Маринки Царевой. Вероятно, я бы не поверил ни в какую судьбу, если бы не это ощущение мексиканского сериала. В сериале должна быть судьба, как же без нее? Я сразу предложил Маринке денег. Она, конечно, отказалась, но я взял с нее слово, что если ей понадобятся деньги, она обязательно со мной свяжется. Она позвонила в начале июня, за несколько дней до выдачи зарплат в конторе. И сказала, что Алеше надо срочно ложиться на операцию, и послезавтра надо внести всю сумму. Что такой случай бывает раз в жизни, и если она его упустит, придется ждать еще год. Она, конечно, сказала, что если у меня нет денег, то ничего не попишешь. У меня в самом деле не было денег, зато они были на счету "Лямды плюс". Через неделю должна была пройти та самая проклятая сделка, и деньги, так или иначе, появились бы -- так что я не дергался, что ребята останутся без зарплаты. Всего-то навсего перетерпеть неделю. Я снял деньги со счета -- и отдал ей. И тут я смалодушничал и уехал с Иркой в дом отдыха. Мне уже было с Иркой неинтересно, но уезжать одному как-то глупо. Как я представил себе, что захочу потрахаться и пойду на дискотеку баб снимать -- самому смешно стало. Не тот возраст уже, сам понимаешь. Пора бы остепениться. А с Иркой у нас был брак в своем роде, без страстей, дружеский, как дружеский секс. Думаю, Емеля знал и не имел ничего против. Короче, я смалодушничал. Меня не было в Москве, когда все началось, и я профукал момент, когда пришел пиздец. Можно сказать, не услышал звонка (ты еще помнишь, в школе была загадка: "звенит звонок, настал...". Я в последнее время часто школу вспоминаю -- вероятно, свободного времени много). Ведь я ни в чем не виноват, правда? Я хотел помочь Маринке, но погубил Емелю. Когда мы учились в школе, Вольфсон как-то втравил меня в бесплодную дискуссию о том, могут ли благие помыслы породить катастрофические результаты. Вольфсон тогда говорил, что на некотором уровне -- он почему-то называл его уровнем магии -- в основе каждой катастрофы лежит какая-то червоточина. Нарушение запрета, сбой программы, что-то в этом роде. И сейчас я пытаюсь понять, где эта ошибка. Вероятно, в истории с Чаком. Потому что если бы я тогда не сделал того, что сделал, -- ничего бы не было. Чак был бы жив, Маринка вышла бы за него замуж, и все бы у нее было хорошо. А может, виной всему Вольфсон с его дурацкими книжками и идеями. Мне это все никогда не нравилось -- ты, небось, знаешь. Вижу, я что-то разошелся. Пора и честь знать. Пока. Твой ВА PS. Ты спрашивал, как меня найти. Очень просто: сначала надо доехать на автобусе от "Речного" до "Шереметьево-2", потом немного самолетом, а там еще немного на машине. Даст бог, так когда-нибудь и случится. Глеб перечитал письмо дважды, ругаясь на транслит. Ему было приятно, что Витя ответил так подробно, хотя, скорее всего, Абрамов писал для самого себя. Странно, подумал Глеб, почему он считает себя виноватым в смерти Чака? Глеб вспомнил тело Снежаны и иероглиф, и, нажав "Reply", написал ответ: Привет, Абрамов! Спасибо за письмо, просто не ожидал такого. Не казнись, мало ли что в жизни выходит не так. Думаю, никто не виноват -- кроме разве что тех сук, которые кинули вас на деньги. Боюсь, как раз они не испытывают никаких угрызений совести. Забавно, но как раз сегодня я вспоминал Марину и Чака по одному странному поводу. Я, кстати, так и не знаю, что там у вас случилось. Что за книги читал Вольфсон? Чем ты так виноват перед Чаком? Я, честно говоря, думал, это наша общая вина, или, на худой конец, вина одной Маринки. Впрочем, все это сейчас неважно. Важно, что ты в безопасности -- там, за автобусом, кордоном, самолетом. Пиши. Твой Гл. Перед тем, как отправить, Глеб перечитал свое письмо и порадовался последней фразе. За автобусом, кордоном, самолетом. Красиво, что ни говори, подумал он. 1984 год. Март Оксана первая ей сказала: -- А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона? Только она одна в классе называла его Лешей, для всех остальных он был Чак, и потому каждый раз, услышав прозвище, Марине приходилось про себя его переводить. Большая перемена. Ребята, ошалев, гоняли по коридору как маленькие, играя в футбол пластмассовой заглушкой от парты. С легкой руки химички их называли "штучками": она как-то сказала: "Перестаньте отбивать штучки от парт", -- так и повелось. Марина сбежала покурить на улицу -- и учителя, и ученики ходили курить к гаражам. Иногда Белуга или Лажа вдруг устраивали рейд, все прятали сигареты, словно вышли свежим воздухом подышать, да посмотреть на тающий весенний снег. Марина знала, что они в своем праве: что им скажут учителя? Что нельзя курить на территории школы? Так они уйдут за ворота, только хуже будет. Марина накинула куртку, взяла сумку и вышла. Уборщица недовольно крикнула вслед что-то про сменную обувь, но Марина ее окрик проигнорировала. Оксана и Света уже стояли на задворках школы у гаражей, прямо за яблонями, на которых осенью вырастали маленькие, с конфету, яблочки -- ребята их рвали на переменах. Белуга как-то увидела и разоралась: "Прекратите немедленно, что вы здесь делаете?", а Леша ответил: "Собираем плоды продовольственной программы", -- и яблочки с тех пор так и называли -- "плоды продовольственной программы". Обычно Леша тоже приходил курить к гаражам, но сегодня не пришел. Марина волновалась: в последнее время что-то явно было не так, он нервничал, злился, она даже думала -- не разлюбил ли? На днях они шли вчетвером после школы с Глебом и Феликсом, решили купить мороженого -- ягодное за 7 копеек, уникальный случай. А Леша, как всегда, решил выпендриться и купить ей "Бородино" за 23. Сказал в окошечко: -- Мне, пожалуйста, "Бородино", -- а Феликс тут же подхватил: -- И коньячку еще двести грамм! Леша почему-то рассердился, развернулся и на Феликса рявкнул: мол, это не шутки, так можно залететь по пустякам, надо понимать, где находишься. Марина не поняла, с чего сыр-бор, но Глеб тихим шепотом пояснил, что про коньячок -- цитата из какой-то запрещенной песни. Ребята вечно играли в эти дурацкие игры, притворялись подпольщиками, передавали друг другу машинопись и кассеты. Марина как-то пробовала слушать Галича, но запись была плохая, слова разбирались с трудом, и вообще странно, как можно относиться ко всему этому всерьез. Марина куда больше любила "Машину времени", а из всего Самиздата прочитала только "Лебединый стан" Цветаевой -- потому что вообще любила Цветаеву, особенно любовные стихи. Иногда она говорила, что ее назвали Мариной в честь Цветаевой, но это, конечно, неправда: ее назвали Марианной в честь матери отца, которую Марина в сознательном возрасте и не видела. Света по всегдашней своей глупости вышла без пальто и уже замерзла. Докурив, она бросила окурок в снег и побежала назад. Марина проводила ее взглядом, выдохнула голубоватый дым и вдохнула теплый весенний воздух. И тут Оксана сказала: -- А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона? Вольфсона арестовали месяц назад, на Феликсов день рождения. Арестовали, впрочем, -- громко сказано: к нему пришли, отвезли куда-то (он говорил "на Лубянку", но скорее всего -- в РОНО или в милицию), поговорили и выпустили. Несколько дней Вольфсон ходил напуганный и гордый, по секрету рассказывал, что его приехали брать на двух машинах: знали, что он когда-то занимался каратэ и может оказать сопротивление. За что забрали, не знал никто, но потом начались вызовы к директору прямо с уроков, шушуканье по углам, классный час об усилении идеологической бдительности. Даже Марина, думавшая в основном о Чаке, заметила, что творится неладное. Как-то раз спросила Лешу, не знает ли он, в чем дело, -- но Леша отвечать отказался, даже огрызнулся, что случалось теперь все чаще. -- Что значит -- заложил? -- спросила Марина. -- Все говорят, что когда его Белуга поймала, ну, за стихи, он, чтобы от него отстали, рассказал все про Вольфсона. -- Все -- это что? -- спросила Марина. -- Я не знаю, -- ответила Оксана. -- Все -- это все. Наверное, про Самиздат или еще что-нибудь. -- Ну, правильно, -- сказала Марина. -- Я всегда говорила Вольфсону, что он доиграется. Она докурила сигарету и спросила: -- А кто так говорит? -- Да все, -- ответила Оксана. Прозвенел звонок, и они побежали к школе. Следующим уроком была математика, а математичка не любила, когда опаздывают. Обычно они начинали целоваться еще в лифте, но сегодня что-то было не так. Леша нервничал, злился: казалось, тронь -- искры посыплются. Но когда они прошли к ней в комнату, сам стянул с Марины свитер. Никто уже давно не ходил в школу в форме: обычно ссылались на НВП, даже когда его не было. Она сняла джинсы, и Леша как-то оживился, быстро разделся, лег рядом. Они стали целоваться. Леша очень хорошо целовался. Еще в прошлом году Марина перецеловалась на днях рождения и школьных дискотеках со всеми влюбленными в нее мальчиками: с Вольфсоном, Абрамовым, перешедшим в другую школу Кудряшовым и Лешей, который тогда ей совсем не нравился. Честно говоря, с восьмого класса она смотрела на Глеба Аникеева -- он был не очень красивый, зато романтично-задумчивый. К сожалению, он не обращал на нее внимания: похоже, втюрился в Оксану. Впрочем, Марина легко его забыла, когда осенью выяснилось, что она, неожиданно для всех, стала первой красавицей в десятом классе. Чак и Вольфсон подрались из-за нее у гаражей, как раз там, где она сегодня курила; Абрамов каждый день провожал до дома. На вечеринках она по-прежнему целовалась то с одним, то с другим, не без удовольствия слушая, как на кухне возбужденно болтают те, кому на сей раз не повезло. Она не чувствовала себя счастливой -- хотелось настоящей любви, а не обжиманцев в полутемной комнате под Boney M и КСП из соседней комнаты. Перед поездкой в Питер Вольфсон признался ей в любви. Она сказала, что должна подумать, и в самом деле думала: может, да, именно Вольфсон, самый умный в классе, начитанный и серьезный. Впрочем, Леша нашел способ вернее: подошел к ней в поезде и спросил, с кем она живет в номере. Наверное, с Иркой, сказала она, и тогда он не терпящим возражений тоном потребовал: -- Ушли ее куда-нибудь, я к тебе вечером приду. И не дожидаясь ответа, зашагал по проходу в свое купе. Теперь Марина считала, что Леша понимает ее лучше других, чуть ли не волшебным образом проникая в ее мысли. Еще он был очень красив: ей нравилась его кожа, его запах. Она не сразу это поняла, потребовалось время, чтобы рассмотреть и привыкнуть. Поначалу Марину пугал его член; он казался большим, и непонятно было, как его совать внутрь. Но потом она привыкла, и теперь даже легонько гладила его перед началом и называла "моей эбонитовой палочкой". Это они придумали вместе, потому что было неясно, как его называть: все слова казались слишком грубыми. Подвернулся анекдот про эбонитовую палочку ("Профессор, а она не ээээбонет?" -- "Не э... должна"), и выражение "нефритовый жезл", вычитанное в Камасутре. Отксерокопированные листки машинописи принес Леша, но ей так и не удалось добраться до конца: бесконечные описания объятий и ударов утомили, и, кроме того, понятно, что надо лет десять заниматься спортивной гимнастикой, чтобы такое выделывать. Впрочем, какие-то позы они попробовали: Марина и сверху, и на боку, и даже со спины. Честно говоря, Марина гордилась, что ей попался такой опытный и готовый к экспериментам любовник. Интересно, думала она, то недолгое время, пока мама еще жила с папой, они занимались этим в каких-то особых позах -- или только женщина снизу, мужчина сверху? Впрочем, эта поза как раз была самой приятной. Вот и сейчас Марина лежала, обхватив Лешу ногами, и старалась не шуметь. Стенки тонкие и соседка-пенсионерка не откажет себе в удовольствии наябедничать Марининой маме. Говорили, что секс -- кайфовое заняние, но особого кайфа Марина не испытывала. Иногда в такие минуты ее переполняла любовь, ей казалось, что они одни на всем свете, обнялись, как два маленьких зверька, отгородились от враждебного мира взрослых и сверстников. Это важнее всего: ощущение, что рядом с тобой человек, которому полностью доверяешь -- он один тебя понимает, и нет нужды ему врать. Правда, однажды Марина соврала: самой первой ночью, когда лишилась девственности в номере ленинградской гостиницы, и Леша с ужасом смотрел на окровавленные простыни и собственные перепачканные волосы, она сказала, что это месячные. Ей было неловко, что она в десятом классе еще девственница. Пусть не слишком задается. Единственная ложь за весь их роман. Больше лгать не требовалось: они понимали друг друга без слов. Но в тот день что-то не задалось. Леша никак не мог найти верный ритм, а потом застонал и кончил. Марина рассердилась. Она не любила, когда Леша кончал внутрь: сперма вытекает на кровать, и неясно, как замывать пятна. Они пробовали подстилать Лешину майку, но она сбивалась, и все равно приходилось тайком относить постельное белье в сумку для отправки в химчистку. Страшно представить последствия, догадайся мама, что Марина уже занимается любовью. Обычно Леша вынимал свою палочку, и сперма выливалась Марине на живот или на грудь. Отмывать ее муторно и противно, зато не остается следов. Марина попыталась поднять ноги, чтобы Леша что-нибудь под нее подложил, но он даже не пошевелился. -- Леша, -- сказала Марина раздраженно, -- дай майку. Он вскочил, потянулся к майке, стал вытирать сперму, но было поздно: пятно уже растеклось по простыне. Марина разозлилась: -- Я же тебя просила! -- Отстань! -- огрызнулся Леша и начал одеваться. -- Что значит -- "отстань!". Ирке будешь так говорить! Ирка была влюблена в Лешу и даже рассорилась с Мариной, когда кто-то стукнул, что они в Ленинграде переспали. -- При чем тут Ирка? -- Потому что нечего со мной так говорить! -- Ты первая начала, -- сказал Леша. -- Надо было по-нормальному сказать. -- Я сказала. -- Что ты сказала? "Я же тебя просила!" -- передразнил он. -- Когда просила? Вчера? Неделю назад? -- Мы же говорили... -- начала оправдываться Марина. Она уже злилась: почему, почему он так с ней говорит? -- "Мы же говорили..." Много ты умеешь говорить! Только "Лешенька" да "Лешенька", больше ничего от тебя не услышишь! -- Лешенька! -- взмолилась Марина, -- зачем ты так! -- Затем, что мне это надоело! Так не делай, сяк не делай! Если бы ты меня по-настоящему любила, все было бы иначе! -- Я тебя люблю, -- прошептала Марина, и слезы навернулись ей на глаза. -- Ничего ты меня не любишь! Тебе просто нравится это дело! -- И он кивнул на кровать. Тогда Марина заплакала. Попыталась прислониться к Лешиному плечу, но он оттолкнул ее и выбежал из комнаты. Грохнула входная дверь, и Марина осталась одна. Почему так, подумала она, почему он предал нашу любовь? Это же лучшее, самое чистое в нашей жизни. "Это дело!" Как он мог такое сказать? Зазвенел звонок, и Марина бросилась к двери. Вернулся! обрадовалась она, все-таки вернулся! Леша стоял на пороге, с независимым видом раскачивая сумку на плече. -- Ну, извини, -- сказал он небрежно. Обида снова захлестнула Марину, высохшие было слезы полились из глаз. Ты предал нашу любовь, прошептала она одними губами, и уже во весь голос закричала: -- Убирайся! Предатель! Леша дернулся. Хотел что-то сказать, но Марина уже захлопнула дверь. -- Предатель! -- крикнула она снова и только услышав скрежет отъезжающего лифта, вспомнила слова Оксаны: -- А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона? Глава двадцать вторая Клуб прятался в полуподвале, как и все московские клубы. У входа толпилась орава молодых ребят в шинелях, пальто не по росту и майках с портретом бородача в обрамлении колючей проволоки и надписями "Гражданская оборона" и "Все идет по плану". Ни за что бы сюда не пошел, подумал Глеб, если б знал, что здесь такие уроды. Лучшие силы сопротивления антинародному режиму -- так, кажется, Ося сказал. Ну-ну. По мне -- так просто пэтэушники. К началу концерта он опоздал. Оси не видать, на сцене худой интеллигентного вида очкарик кричал, отбивая ритм правой ладонью и с трудом перекрывая грохот музыки. Глеб расслышал "все мы тепличные выродки из московского гетто" и вздрогнул. Он чувствовал это много лет. Пусть Таня говорила, что Глеб не похож на ее мархишных друзей -- он знал, что это не так. Они жили в своем особом мире, словно в теплице. Мир московских художников или мир математических символов, цифр и байтов в Интернете -- лишь разные облики одного и того же гетто. Глеб снова прислушался. Все листья станут зелеными Ресницы все станут пушистыми И все котята, и все утята Запомнят войну с фашистами Спокойной ночи, спокойной ночи, Спокойной ночи малыши! Слова приходилось разбирать сквозь барабанный перестук и невпопад играющую гитару. Интересно, подумал Глеб, а "Спокойной ночи, малыши" еще живы? Как там Филя и Степашка? Он понял, что не может представить персонажей детства в новой реальности. Филе и Степашке нет здесь места, как машинке "Эрика", продуктовым заказам, Самиздату и песням Высоцкого. Все эти вещи, такие далекие друг от друга, вместе ушли на дно. И нельзя сказать, чтобы Глеб о них жалел. Малыши уснули спокойно И ничего не хотят Ведь их охраняет память Память котят и утят Память грязного снега Память осенней листвы И память русских колоний Украины и Литвы Под рев набитого пьяными подростками зала Глеб понял, что именно сейчас его война обрела слова. Его война -- воспоминание детства, немного сентиментальное, в одном ряду с Филей и Степашкой, с котятами и утятами, с невозможностью помыслить Украину и Литву русскими колониями, а не братскими республиками. Детская трогательность котят и утят не исключала военной жестокости. В конце концов, котята и утята тоже не дожили до 1996 года. С Осей Глеб встретился только после концерта. Бешено жестикулируя, Ося восторгался "Красными звездами" и "Бандой четырех". Глеб, разумеется, их и не распознал. Он спросил о песне про котят и утят, но Ося опоздал еще больше и не знал, что была за группа. Они распили по бутылке пива, купленной в ближайшем ларьке. Становилось прохладно, и Ося предложил поехать к нему домой. Глеб с раздражением подумал, что можно было так сразу и договориться, не ходить на дурацкий концерт, где и слушать-то почти нечего. -- Кто это у тебя на майке? -- спросил он Осю. -- Летов, -- удивился Ося. -- Видишь: "Все идет по плану" Глеб подумал о Снежане, и ему стало грустно. Ни Таня, ни ее подруги Летова не слушали, но имя все-таки Глебу знакомо. -- Пожалуй, -- сознался он, -- я ни одной его песни не слышал. -- Ух ты! -- оживился Ося. -- Я тебе тогда даже завидую. Я помню, первый раз мне его дал послушать приятель из параллельного класса. Я тогда любил "Аквариум" и к "Обороне" заранее относился с предубеждением, но кассету взял. По дороге к метро вставил кассету в плейер -- и... сейчас я бы сказал, что тогда и стал евразийцем. Это была "Поганая молодежь", вторая версия, и меня ударило, как пиздец. Помню, я спускался на эскалаторе и вдруг подумал, что если бы мог сделать так, чтобы все эти люди услышали Летова прямо сейчас -- мир перестал бы существовать. Сразу бы разрушился, взорвался изнутри. Такая в этом была сила. Я, наверное, уже не могу объяснить, но у меня было такое чувство, словно я совершил прорыв к настоящей реальности. Глеб кивнул. -- Я что-то похожее чувствовал, когда Галича в школе слушал, -- сказал он. Несколько лет разницы сильно сказались на вкусах матшкольных мальчиков. На секунду Глеб вспомнил ту сопричастность тайне, то поднимающееся изнутри волнение, какого больше не будет никогда. Падение коммунизма лишило его мир тайн -- Глебу теперь нечего скрывать. Для внешнего мира он уже не бомба с тикающим в глубине ритмом чужих стихов, что открывают путь к настоящей, невиртуальной, реальности. Поднимаясь в исписанном граффити лифте в Осину квартиру на Рязанском проспекте, Глеб подумал, что за последнее время ни разу ни попадал в нормальное жилье: Хрустальный -- смесь офиса и коммуналки, Беновы роскошные хоромы в самом деле превратились в коммуналку, а у Луганского -- сквот. Глеб не удивился бы, если б выяснилось, что Ося живет в коммуне или еще в какой временной автономной зоне. Между тем Осина "двушка" оказалась самой обычной квартирой, похожей на ту, где прошло детство Глеба. Все стены большой комнаты занимали книжные полки, с книгами на английском и русском, и стелажи с кассетами. На полу, среди детских игрушек, сидел трехлетний малыш. Галя, жена Оси, что-то готовила на кухне. Разве что музыка сменилась, да картинки на стенах: вместо Хэмингуэя был Летов, вместо открыток с видами Парижа -- распечатанный на принтере плакат: "Большой Брат все еще видит тебя". -- Я тоже люблю Оруэлла, -- сказал Глеб. -- Культовый автор для хакеров, -- ответил Ося. -- Он был коммунист, ты в курсе? -- Хакеры -- это кто вирусы пишет? -- спросил Глеб. -- Хакеры -- это очень хорошие программисты, -- сказал Ося. -- Иногда ломают защиты чужих программ, потому что information wants to be free. А вот вирусы, -- махнул рукой Ося, -- пишут те же люди, что и антивирусные программы. Это как с наркотиками: менты их продают и сами же с ними борются. Собирают, так сказать, двойной урожай. Осина жена Галя оказалась невысокой худощавой женщиной, с подвижным, остроносым лицом. Слово "девушка" к ней как-то не подходило -- хотя она была одноклассницей Оси, от нее исходило какое-то чувство покоя, словно ей было уже за тридцать. Годовалая девочка не слезала у нее с рук и громко кричала, словно подпевая магнитофону. Глеб с трудом разобрал слова -- непрерывный суицид для меня -- и подумал, что не стал бы ставить своим детям таких песен. Во всяком случае -- в младенчестве. Снова мелькнула мысль о Чаке, но Глеб ее прогнал. На обоях черным фломастером нарисована большая буква А в круге, а рядом с ней прикреплены разные значки -- со свастикой, с такой же буквой А, с перевернутой пятиконечной звездой (тоже в круге), с тем же Летовым и еще куча других, которых Глеб не запомнил. -- Что это? -- спросил он, показывая на А. -- Анархия, -- ответил Ося. -- Мы хотели сделать такую композицию, по принципу дополнительности, со свастикой. Типа "все, что не анархия -- то фашизм". Никак не можем придумать, как изобразить. -- Послушай, -- спросил Глеб, пытаясь вспомнить, где он раньше слышал эту фразу, -- я все хотел спросить. Ты же еврей, а вот у тебя свастика, сам говоришь, фашизм... как это все сочетается? -- А что? -- сказал Ося. -- Нормально сочетается. Нужно просто подходить ко всему с точки зрения геополитики. Евразийские силы можно найти и внутри иудаизма, и внутри нацизма. Вот, скажем, Эвола. Его же нельзя путать с Геббельсом или даже с Хаусхоффером. Глеб рефлекторно кивнул, как делал всегда, слыша больше двух незнакомых имен подряд. Правда, имя Хаусхоффер показалось ему смутно знакомым, но он не мог вспомнить, где и когда оно ему встречалось. -- Как бы мы не относились к нацизму, -- продолжал Ося, почесывая взлохмаченную бороду, -- тоталитаризм остается сильной альтернативой всеобщей либерализации. А мы должны поддерживать все, что ей препятствует: нацизм, сатанизм, педофилию, анархизм. Скинов, левых экстремистов, исламских фундаменталистов, неоконсерваторов -- всех. Потому что иначе весь мир окажется одной сплошной Америкой. -- А чем плохо быть Америкой? -- Посмотри на него, -- сказала Галя. -- Похоже, он настоящий либерал. -- В каком смысле? -- спросил Глеб. -- Ну, права человека, -- сказал Ося, -- Сергей Ковалев, Алла Гербер. -- Ну да, -- смутился Глеб. -- Права человека, да. Пожалуй, последние пять лет он о правах человека не задумывался. Но когда-то -- да, это было серьезно. Сейчас он удивился, что Ося знает имя одного из участников "Хроники текущих событий" -- а Глебу казалось, о диссидентах все забыли. "Права человека" Галя произносила с той же интонацией, с какой приятель Луганского говорил "тусовщик". Даже сохраняя старый смысл, слова со временем меняли свой окрас, хорошее становилось плохим, а важное - не стоящим внимания. -- А разве либерализм -- это плохо? - спросил Глеб. -- Конечно, -- ответил Ося, -- в либерализме же нет вертикали, нет ни Бога, ни красоты. На его основе не построишь ни науку, ни искусство. А в мире должна быть иерархия. Потому что каждый отдельный человек ни на что не годен и только идея способна поднять его над самим собой. -- Ты понимаешь, -- пояснила Галя, -- что этот тезис не отменяет того, что every man and woman is a star. -- А при чем тут Америка? Там, судя по кино, все в порядке и с Богом, и с иерархией. -- Это фальшивая иерархия, -- сказала Галя. -- Если американцы -- самая передовая нация, то истории пора остановиться. -- Если Америка -- это будущее, то нам не надо будущего, -- отчеканил Ося. -- Лучше быть мертвым, чем американским. Потому что Америка -- это засасывающее болото комфорта. Вот Вербицкий мне рассказывал, что когда он там жил, даже машину покупать не стал: мол, будь у него машина, ему стало бы там слишком комфортно, и он бы не смог вернутся. -- А он вернулся? -- спросил Глеб, смутно помнивший, что Вербицкий -- один из заграничных членов редколлегии журнала. -- Обязательно вернется, -- сказал Ося. -- Настоящему евразийцу не выжить в сердце атлантической цивилизации. Глеб кивнул, решив не спрашивать, имеет ли атлантическая цивилизация отношение к Атлантиде или Атлантическому океану, но не выдержал и задал второй вопрос: -- А евразиец -- это житель Евразии? -- Нет, конечно, -- ответил Ося. -- Евразиец -- это человек, принимающий идеи и принципы евразийства. То есть примат идеи над экономической стимуляцией, отказ от либерал-демократической идеологии, ориентацию на некапиталистический путь развития, консервативную революцию, национал-большевизм. Собственно, антитеза атлантизму, который ориентируется на торговый строй и либерал-демократическую идеологию. Примитивно говоря, можно считать русских евразийцами, а американцев -- атлантистами, но это очень примитивный подход. Среди любой нации можно выделить здоровое евразийское ядро -- и больное атлантическое. И то, что я еврей, ничему не мешает. Вот, смотри, что у меня есть. И он показал еще один значок, с изображением шестиконечной звезды в круге. -- Наш, еврейский сатанизм, -- сказал он. -- Ты знаешь, что Антон ЛаВей многому научился у Бен Гуриона? Они дружили в юности. Учитывая, что Бен Гурион привел евреев в Израиль, то есть по определению мессия, нетрудно додумать остальное. Пока Ося говорил, Галя, прижимая младенца к себе, села на пол под изображением буквы А. Галя кивала головой в такт Осиным словам, и Глеб, заглядевшись на нее, почти перестал слушать Осю. На минуту Галя показалась ему какой-то анархистской мадонной. -- То есть сатанизм, сионизм и еврейское мессианство -- это одно и то же, -- досказал Ося, а Галя встала и пошла в соседнюю комнату укладывать младенца. Глеб, наконец, спросил то, ради чего пришел. -- Ты знаешь, я подозреваю, что Снежану убил кто-то из ее гостей. Ее же зарезали ножом из Хрустального, ты заметил? -- Да нет, -- с сомнением сказал Ося. -- Это было ритуальное убийство, понятно же. Иероглиф на стене видел? Что он означает, как ты думаешь? -- Я выяснил уже. -- И Глеб рассказал про терпение, сердце и меч. -- Меч в сердце, -- присвистнул Ося, -- нож в спину. Я в этом городе жил. Явно сатанисткие дела. -- Ты хочешь сказать, она сама взяла нож, вышла на лестницу, и там ее ритуально убили? -- спросил Глеб -- Да, это давно известно, -- кивнул Ося. -- Жертвы культов обычно идут на это добровольно. Опытный маг вводит их в транс -- можно, причем, делать это через стену даже, неважно, -- и этот зомби сам берет нож или там топор и идет к жертвеннику. Кроули что-то об этом писал, да и вообще -- довольно распространенная практика. -- Понимаешь, -- сказал Глеб, -- иероглиф я ей накануне написал на бумажке по другому поводу. -- И он рассказал про #xpyctal и человека по имени het. -- Убедительно, -- согласился Ося. -- Но кто тогда убийца? Глеб перечислил. -- Бен и Катя, но у них, вроде, алиби -- они были вместе. Луганский тоже говорит, что все время был с Настей. Шаневич и Арсен сидели на кухне. Остаются Андрей, ты и Нюра Степановна. -- Тут важно проработать все версии, -- сказал Ося. -- Кто и почему мог убить. Скажем, Андрей мог принести ее в жертву, чтобы журнал лучше пошел. А спланировал это Шаневич. Разумеется, позаботился об алиби. О том, что алиби Луганского и Бена не выдерживают критики, я вообще молчу. -- Ну да, -- кивнул Глеб. -- У тебя получается, что каждый мог убить. Странным образом, стоило Глебу это сказать, как он сразу понял: ни один из них убийцей не был. Логика, на которую он так уповал, не имела к этой уверенности никакого отношения. -- И не удивительно, -- подтвердил Ося. -- Знаешь, чего Дугин писал? Чем бессмысленнее на первый взгляд конспирологическая теория, тем больше шансов, что именно она и будет подтверждаться фактами. Отсюда, очевидно, следует, что несколько конспирологических теорий верны одновременно. Скажем, Кеннеди убили ЦРУ, КГБ и инопланетяне. Просто инопланетяне контролируют и КГБ, и ЦРУ. -- Понимаешь, -- сказал Глеб, -- я еще могу поверить, что ЦРУ и КГБ не заметили друг друга, убивая Кеннеди, но что все мы резали Снежану в восемь рук, держась за один нож -- это уволь. Лучше скажи, что ты делал полчаса до ее смерти. -- У меня идеальное алиби, -- сказал Ося. -- Знаешь, как в книжках: "я спал". Вот и у меня: "я пил и танцевал". Делал то же, что и все, и при этом, конечно, ничего не помню. Вернулась Галя, и все пошли на кухню. -- Мне кажется, у маленькой небольшая температура, -- сказала она. -- Если не пройдет, попробуем обтирание. -- Может, лучше анальгину дать? -- спросил Глеб -- Ты что? -- возмутился Ося, неистово замахав руками, -- это же медикаментозное лечение. Оно лечит симптом, а не болезнь. А обтирание мобилизует ресурсы организма. Галя кивнула и добавила: -- Мы наших с детства закаливаем. Потому они и здоровые. Глеб подумал, что странно называть здоровым ребенка, у которого как раз сейчас поднимается температура, но промолчал. Тем временем, Галя налила чай и поставила на стол банку варенья. -- Сами сварили, -- сказал Ося. -- Потому что когда сам растишь ягоды и варишь варенье, -- пояснила Галя, -- приучаешь себя не пользоваться плодами чужого труда. -- Выключаешь себя из экономики капитализма, -- прибавил Ося, хлопнув рукой по столу. При этом он задел чашку и разлил чай. Галя усадила мальчика в стульчик и вытерла стол. Вопреки, а может, благодаря идеологическому обоснованию, варенье оказалось превосходным. Глеб положил себе полную розетку и с удовольствием пил чай. Мальчик пил из блюдечка, а Ося беспокоился, как бы он не обжегся. Трудно было поверить, что этот человек меньше часа назад призывал поддержать педофилию и сатанизм как врагов тотальной американизации. -- Мне всегда было интересно, -- спросил Глеб Галю, -- как такие люди, как вы, воспитывают детей? Мои родители старались, чтобы я был советским мальчиком, -- тогда я думал, чтобы я их не выдал, а сейчас уже просто не знаю, зачем. А как теперь? -- Мы от них ничего не скрываем, -- ответила Галя. -- Мы вообще ничего ни от кого не скрываем. Ося каждый раз, когда пишет аппликацию или посылает резюме, честно указывает в графе "увлечения" и Телему, и Кроули, и коммунизм. -- Это кого-нибудь смущает? -- Иногда, -- ответил Ося. -- Но, значит, они не получают хорошего специалиста, вот и все. -- А насчет детей, -- продолжила Галя, -- мы их воспитываем на классических образцах "Неужто на Кроули?" -- подумал Глеб, но Галя пояснила: -- Вот я сегодня с Васюткой читала "Сказку о мертвой царевне и семи богатырях". -- Вполне арийская сказка, -- заметил Ося, не прекращая дуть на чай в блюдечке. -- Про то, что смерть -- это родина. -- На самом деле -- про другое, -- сказала Галя. -- Про общество тотального контроля. Вот "свет мой зеркальце" -- это же явный ис