кусственный
интеллект с базой данных. Что  оно  умеет?  Оно  собирает информацию о  всех
красавицах,  систематизирует и по запросу  выдает параметр,  соответствующий
максимальному значению -- "кто на свете всех милее, всех румяней и белее". С
другой  стороны,  можно описать  его  как  псевдодивайс,  цель  которого  --
манипулирование. Вроде телевизора --  нам  внушают, что  необходимо покупать
западные прокладки с крылышками, а  зеркальце внушает Царице, что ее красота
недостаточна. И Пушкин  верно показывает, что люди, идущие на  поводу у  ТВ,
становятся преступниками и нарушают традиционные законы. В  данном случае --
законы родства.
     -- Для меня, -- сказал Ося, -- важнее история про смерть и воскрешение.
Царевна  умирает, лежит в хрустальном  гробу  на шести столбах, на  чугунных
цепях, как-то так -- и потом восстает из гроба. Как Лазарь -- и это, кстати,
вводит еврейскую тему.
     --  Мне  другое  интересно, --  неожиданно  сказал  Глеб. --  Когда она
воскреснет, она будет прежней? Или в чудовище превратится?
     -- Она и есть  чудовище, -- мило улыбнулась Галя. -- Священное чудовище
нашей культуры. Сказка Пушкина. И, что характерно, охраняют ее семь братков.
     -- Почему братков? -- удивился Глеб.
     -- Там же четко сказано,  что  занимались они "молодецким разбоем". Ну,
как братки.
     --  И  это верно,  -- сказал Ося, снимая мальчика с высокого  стула, --
потому   что   братки   --   выражение   пассионарности   русского   народа.
Положительное,  по   сути   своей,  явление.   Нерыночный   механизм  внутри
капитализма. К  тому  же они  явно борются  против  атлантического геноцида:
"сарацина в поле спешить, иль башку  с  широких плеч у татарина отсечь". Ну,
то же самое, что теперь с чеченами.
     --  Столкновение двух цивилизаций, -- подхватила Галя,  беря ребенка на
руки. -- Пойдем, умоемся.
     --  Читал  Гейдара Джамаля? --  спросил  Ося. -- Там  все  очень  четко
сказано. Они же с Дугиным были друзьями когда-то, знаешь?
     Глеб машинально кивнул и вдруг подумал, что сказка про Белоснежку и про
Мертвую Царевну -- это  одна  и та же сказка.  Компьютерный монитор похож на
хрустальный  гроб,  цепи  --  на переплетения проводов.  Снежана  -- Мертвая
Царевна   --  лежала  в   этом  гробу,  на   канале  #xpyctal,  на   сервере
www.khrustal.ru, на  залитой кровью лестнице  в Хрустальном переулке. Сейчас
Глеб всего лишь  пытался, найдя убийц Снежаны, дотянуться до нее, поцеловать
прощальным поцелуем и оживить, хотя бы на миг.


        Глава двадцать третья

     Чем больше  Глеб погружался в  расследование,  тем  больше запутывался.
Пока  подозреваемые  --  кружочки  на бумаге  или  виртуальные  персонажи  в
компьютере, легко  поверить, что каждый способен на убийство. Легко обвинить
в убийстве три латинских  буквы  на экране: все участники виртуальной беседы
кажутся не совсем настоящими, как Снежана -- Snowball --  кажется  не  столь
безнадежно  мертвой. Можно вообразить,  что  она  просто в  отъезде и в один
прекрасный день снова законнектится и появится в Сети.
     Но едва  подозреваемые превращались в  людей из  плоти  и  крови, сразу
становилось безумно жалко Снежану. Глеб старался  гнать от себя  ее образ --
нелепое колечко  в пупке,  глупые чулки на резинке, пустое лицо и кокетливая
улыбка.   Стоило   увидеть  кандидатов  в   убийцы  живьем,  как  подозрения
рассеивались сами собой. Бен  улыбается,  как не может улыбаться преступник;
Ося  слишком любит жену и детей; Луганский -- трепло, неспособное не то, что
на  убийство  --  вообще на  любое  решительное действие. Хорошо  бы убийцей
оказался Шварцер  -- но он ушел вместе с Муфасой, и тот подтвердил,  что они
оба  сразу уехали. Вообще,  чем  больше  Глеб  размышлял, тем более  зыбкими
казались  возможные  причины:  Катя  слишком  легко  созналась, что  она  --
Марусина, и не стала бы кого-то убивать ради сохранения этого факта в тайне.
     Логический тупик: Снежана убита -- неизвестно кем, неизвестно зачем.
     Радовало  одно: все эти  дни мир вокруг  был четким как никогда, словно
вернулись школьные  годы, когда казалось,  будто вселенная распахнута  перед
тобой книгой, что ждет своего читателя.

     С утра законнектиться с  Гласнетом не удалось, и придя на работу,  Глеб
сразу бросился к компьютеру: проверить почту.
     -- Ты  знаешь, -- сказал он Андрею, -- я  понемногу начинаю верить, что
Интернет -- как наркотик.
     -- Не верь, -- ответил Андрей.  -- Это один из  двух главных  мифов про
Сеть.
     -- А какой второй?
     -- Что в Сети -- одна порнография. Вот ты часто смотришь порно?
     -- Честно -- ни разу. Как-то люди вокруг, неудобно.
     --  Это сейчас неудобно, -- сказал Андрей, не отрываясь от монитора. --
А когда все начиналось, все стояли толпой вокруг  единственного компьютера и
качали порнуху из юзнета. И нормально...
     Глеб  вспомнил Нюру:  иногда реальная  жизнь  смыкается  с  виртуальной
самыми причудливыми способами.
     Сегодня  почтовый  ящик  буквально забит  новыми  сообщениями.  Все  со
школьного листа: проглядывая последнее, Глеб не понял, о чем речь ("если это
шутка, то неумная и неуместная"), и открутил к началу. Тред начался с письма
Вольфсона с сабджектом "a bad taste joke". Вольфсон писал:
     "Несколько  дней назад я  просматривал  список  подписавшихся.  Вы  уже
знаете, что Глеб и  Абрамов опять с нами,  но я обнаружил,  что среди  новых
подписчиков        есть        человек,       зарегистрировавший       адрес
chuck_is_not_dead@pobox.com. Я  написал  ему  письмо и спросил, что  это  за
дурацкие шутки. Вот какой ответ я получил сегодня утром:
     > Привет, Вольфсон
     > Рад, что ты меня заметил. Много лет я ждал возможности
     > проявиться. Как вы живете, ребята? Говорят, теперь
     > все то, за что ты получил по пизде мешалкой, стало очень
     > модно? Жалко, что так получилось тогда, в самом деле.
     > Хорошо бы как-нибудь увидеться, да вряд ли возможно.
     > Разве что с тобой чего случится :)). Но это я не советую.
     > Хорошо, что есть Интернет, и мы можем хотя бы поговорить.
     > Привет ребятам.
     > Твой Чак
     Я  написал,  что, мне кажется, шутка несколько дурного  тона, и в ответ
получил довольно длинное рассуждение о том, что "как сакральное пространство
Интернет является моим естественным местом обитания -- и  не ясно, по какому
праву ты ссылаешься на законы реального мира". Я страшно разозлился  и хотел
было  его просто отписать, но потом вспомнил про демократию и решил спросить
вас всех. По-моему, надо гнать такого поганой метлой. Есть возражения?"
     Первым на это письмо откликнулся "Чак". Он писал:
     "Не понимаю, с чего такая истерика. Конечно, вы можете меня отписать --
хотя мне странно  слышать про демократические институты от Вольфсона. Черт с
ними,  с институтами: важно то,  что если сегодня отпишут меня, то завтра за
мной последует любой из вас. Я утверждаю, что я -- Алексей Чаковский, хотя и
не могу это никак доказать. Но за последние дни тут появились Абрамов и Глеб
-- как они  докажут, что  они -- это они?  Есть известное правило презумпции
виртуальности,  которое  гласит,  что каждый  из нас должен  считать другого
виртуальным персонажем, пока  не доказано обратное. Это лист  не  для  живых
людей, это лист для виртуалов. Живые люди не оказываются в Интернете; они, в
лучшем случае, сидят у компьютеров. Вы говорите, что меня на самом деле нет;
я вам отвечу: ВCEX HAC HET.  Я понимаю, что эта мысль непереносима, как секс
с человеком, которого любил полжизни назад, но придется ее принять."
     Глеб  подумал, что для него секс  вообще мало связан с любовью. Смешно,
но секс с  полузнакомой  Нюрой показался  ему  куда более увлекательным, чем
ночь  со Снежаной,  в  которую Глеб  был немного влюблен.  Он  понимал,  что
мертвый Чак  не  может  в самом  деле появиться в  Интернете, но  на секунду
показалось, что это неважно. Было бы так  приятно,  если бы  он в самом деле
мог  с ними говорить,  --  как  если  бы  в  один прекрасный день на  канале
#xpyctal снова появилась Снежана.
     Глеб бегло просмотрел остальные  письма (его одноклассники, как всегда,
не могли договориться) и вернулся к письму "Чака". Что-то в нем было не так,
и Глеб даже  знал, что: живой или  мертвый, Чак писал так, словно  последний
месяц пил водку  в Хрустальном и беседовал с Осей и Андреем о  независимости
киберпространства. Самой  подходящей кандидатурой  на  роль "Чака"  был  сам
Глеб.

     Глеб  ткнулся  в  IRC,  нашел там  Горского  и  рассказал  о  вчерашнем
посещении Оси:
     --  Он совсем  не похож на радикала.  Такой  тихий семейный человек. То
есть он говорит все эти слова, про сатанизм или там про геополитику,  но это
все существует как-то отдельно от его жизни.
     --  Слова всегда существуют отдельно от жизни,  -- ответил  Горский, --
просто некоторые об этом забывают и стараются их объединить.
     -- Впрочем, не знаю, какими вырастут его дети, если  их детство пройдет
под портретом Егора Летова, -- напечатал Глеб, а Горский ответил:
     -- Слушать Летова  в 1996 году  так же глупо, как БГ -- в 1990-м.  Но в
одном он прав: ни у кого нет алиби. То есть нет виртуального алиби.
     -- Почему?
     -- Потому что любой из тех, кто ходил  на канал, мог  прийти и объявить
себя het.
     -- Любой, кроме SupeR.
     -- Технически даже SupeR  мог, но он, похоже, все-таки  в Америке и  не
мог прийти к вам в Хрустальный. А Undi или BoneyM мы не можем исключить.
     -- Знаешь, может  быть, -- быстро набивал  Глеб. --  Я спрашивал у Бена
про  этого   het,  и  Бен  ответил,  что  про  него  нельзя  сказать  ничего
вразумительного.  Het  все  больше  молчал.  А  в  этот   раз  был  довольно
разговорчив.
     -- Человек без свойств, -- ответил  Горский и добавил смайлик ":-)"  --
мол, шучу.
     Глеб повернулся к Андрею.
     --  Послушай,  -- спросил  он,  --  я  вот все думаю про  этого  самого
het'а... который  на  #xpyctal.  Ты с  ним  часто разговаривал  раньше...  в
смысле, когда Снежана была жива?
     -- Не, -- ответил Андрей,  -- он типа не особо разговорчивый был. Вроде
как присутствовал и в то же время -- нет.
     --  Понятно, --  ответил Глеб  и  уже  собрался  вернуться к прерванной
беседе с Горским, когда Андрей прибавил:
     -- Потому, наверное, он себе такой никнэйм и выбрал.
     -- А что значит het?
     --  Ничего.  Просто  русское "нет", записанное латинскими буквами. Если
типа в верхнем регистре написать "het", то как раз "НЕТ" и получится.
     Глеб невольно  вспомнил сегодняшнее письмо Чака: транслит, и только три
слова  выглядели  по-русски: BCEX  HAC  HET.  bcex  hac het,  если в  нижнем
регистре.
     "Если он  человек без свойств,  -- подумал Глеб, --  то  почему был так
разговорчив в тот  единственный  раз, когда я встретил его на канале? Может,
потому что Снежана уже умерла. Или была другая причина?"
     На секунду  Глеб  замер.  Нет,  невозможно.  Бессмыслица.  Het  не  мог
рассказать эту историю специально, чтобы напомнить  Глебу  о Маринке и Чаке.
Het вообще не мог ее знать: ее знали только трое - Глеб, Маринка  и Чак. Это
давняя история, никак не связанная с сегодняшним днем. Просто совпадение.
     Но опыт  человека,  много  лет  занимавшегося  решением  математических
задач, подсказывал Глебу, что случайных совпадений не бывает. Что  в хорошей
задаче  все  данные  подобраны  преднамеренно. И вдохновение  -- это  момент
интуитивного прозрения, когда понимаешь, что все -- неслучайно.
     --  Горский,  --  написал Глеб, -- я должен тебе рассказать одну  вещь.
Есть полчаса?


        Глава двадцать четвертая

     Времени у  Горского было полно, только уже хотелось  спать.  Он  встал,
прошел на  кухоньку, включил кофе-машин, мерзко плюющуюся американским кофе,
и вернулся к  компьютеру. Поверх крышки ноутбука посмотрел  на догорающее  в
камине синтетическое полено,  смесь воска и прессованных опилок. На упаковке
была указана продолжительность горения -- хватит  еще на  полчаса,  прикинул
Горский.
     Зачем я встреваю в  эту историю? Незнакомый  человек, шапочный приятель
Антона и, кажется, Олега, которые еще с московских  времен считают меня если
не Шерлоком  Холмсом, то Ниро Вульфом точно. Что мне за  дело  до  умершей в
Москве болгарской девушки,  до очередного  матшкольного мальчика,  логически
вычисляющего,  кто  и  зачем  убил   его  подругу?  Нет,  надо   отказаться.
Достаточно, поиграл уже по молодости.
     Впрочем, без особого удовольствия  вспоминая давнюю  московскую историю
семи  лепестков, Горский не мог не признать: не случись она, он  остался  бы
полупарализованным инвалидом. И даже disabled person его бы никто не назвал.
     Он перевел глаза с камина  на экран и начал читать  историю о  том, как
двенадцать   лет  назад   шестнадцатилетние  мальчики  играли  в  прятки   с
государством,  которое  изо  всех  сил пыталось быть серьезным и не  прощало
таких игр. Горский открыл "Ворд" и быстро записал:
     "<i>Вольфсон -- жертва  доноса;  Чак --  доносчик и самоубийца; Марина  --
возлюбленная  Чака,  объект страсти  Вольфсона и Абрамова.  Абрамов  -- друг
Глеба,  разорившийся и исчезнувший в июне 1996  года, после того,  как снова
встретил Марину.</i>"
     Он снова вернулся к mIRC'у. Глеб уже досказал, как het воспроизвел  ему
историю дефлорации  Чака,  и  перешел  к  утреннему  появлению  виртуального
Чаковского на листе выпускников пятой школы.
     -- То есть этот виртуал утверждает, что он -- Чак? -- спросил Горский.
     -- Да, -- ответил Глеб. -- И я подозреваю, что он и het -- одно и то же
лицо.
     Похоже  на  то,  подумал  Горский. Потому что  если  где  и  появляться
призракам  матшкольных  мальчиков  --  то  именно в  Сети.  Скольких  таких,
счастливо  выживших  и  сваливших с  родины  за  океан,  Горский  повидал за
последний год! Плохо стриженые, в мятых рубашках, с отсутствующим выражением
лица  --  они  и  впрямь  казались только  приложением  к  своим виртуальным
ипостасям.  Трудно поверить, что  у большинства -- вполне сложившаяся личная
жизнь, семьи, дети,  досуг и прочие интересы -- впрочем, достаточно  скучные
для Горского, предпочитавшего трансовую  сцену Сан-Франциско концертам КСП в
Джуике.
     -- Мы как будто жили в Интернете,  -- писал  тем временем Глеб, -- наши
прозвища были как никнэймы  и потому мне теперь кажется, что Интернет -- это
и  есть царство мертвых.  Чак уже  появился, еще немного -- и появится  Миша
Емельянов, или выяснится, что Витю Абрамова  еще в Москве убили. Я понял.  В
Интернете никто не знает, собака ты или умер.
     Горский рассмеялся. Переводится ли этот каламбур обратно на английский?
Nobody knows you are  a  dog or  a dead? Что-то вроде. Он отправил Глебу еще
один смайлик и написал:
     -- У вас слишком много метафор для загробного мира.
     Да, подумал он,  для  всех нас в свое время Америка была как  загробный
мир.  Оттуда  не  возвращались.  Теперь загробный мир --  это  Интернет... А
Горский еще помнил,  как несколько  лет назад вся  Москва была  уверена, что
можно умереть понарошку, если жахнутся калипсолом. Боюсь, когда придет время
умирать, подумал  Горский,  мы и не  поймем,  что  происходит. Слишком часто
заигрываем с мыслью о смерти и загробном существовании.
     Горскому  это было неприятно.  Какой-то противный привкус  в  истории с
виртуальным  Чаком,  с  человеком,  который  спустя   дюжину  лет  явился  к
одноклассникам, напоминая им о старых грехах, всеми уже позабытых.
     -- Так почему ты так уверен, что  het  и этот  виртуальный Чак  -- одно
лицо? -- спросил Горский
     -- Я думаю, het специально рассказал мне историю  Чака и Маринки, чтобы
меня подразнить. И зашифровал свое имя во фразе ВСЕХ НАС НЕТ.
     Странное дело эти имена, подумал Горский. Почему никто не задумывается,
как много  имя говорит о  том, кто  его  выбрал.  У  Горского был  знакомый,
которые называл себя "долбоебом", был другой, называвший  себя "эмигрантом",
была  девушка, которая звалась "марамойкой", и еще одна -- "мурена". Почему,
например, Снежана назвала себя Snowball? Потому что и там, и там -- снег? Но
ведь был  и  другой выбор, она могла стать Снежной  Королевой или, напротив,
Жанной. Что-то, значит, нравилось ей в сказке  про девочку, бежавшую от злой
мачехи к семи гномам.
     Горский снова посмотрел на экран. Глеб продолжал:
     -- Виртуальный Чак явно знаком с  жизнью Хрустального -- посмотри,  как
он рассуждает про кибернезависимость и прочие дела.
     --  Только  ленивый  сейчас  не рассуждает  про кибернезависимость,  --
ответил  Горский. - Доступа в Интернет  хватит, чтоб стать докой примерно за
двое суток.
     -- Ну, и кроме того, -- бритва Оккама, -- не сдавался Глеб.
     Может и так,  подумал Горский, а  может, разум снова играет с нами свои
шутки. Не всегда верное  решение --  отсекать лишние сущности, как советовал
Оккам. Горский  вспомнил историю семи лепестков и семи королей  и улыбнулся.
Так или иначе, подумал он, этот псевдо-Чак действительно неприятный тип.
     --  В бритве Оккама  я не особо уверен,  --  ответил он Глебу. --  Но я
помогу тебе поймать твоего Чака. Не люблю, когда шутят с покойниками.
     --  Здорово!  --  ответил  Глеб. --  Ты можешь,  например, повидаться с
Вольфсоном  или с этим Сергеем Романовым, SupeR'ом. Они живут где-то в ваших
краях.
     --  Я  бы предпочел избегать личных встреч,  --  напечатал Горский.  --
Пусть мое участие будет чисто виртуальным.
     Полено догорало, и в комнате почти совсем стемнело. Дверь на улицу была
открыта, сквозь  проволочную  сетку  приятно тянуло  вечерней  прохладой.  С
заднего двора доносился приглушенный шум -- то ли белки, то ли еноты.
     -- Знаешь, -- написал  Горский, -- я подумал, теперь  вся ваша школьная
история кажется дурацкой. Как можно было себя убить из-за такого?
     -- Тогда все было иначе, -- ответил Глеб.
     Я  знаю,  подумал Горский, но  кто поручится,  что через десять лет все
наши сегодняшние дела не покажутся мышиной возней?

     Дома  Глеб достал листок, где недавно рисовал обитателей  Хрустального.
Сбоку пририсовал  одноклассников, живых и  мертвых. Получилось  две сети, до
сегодняшнего   дня  не  связанных.   Сейчас  появилось  звено,   соединившее
Хрустальный  и класс:  странная связь  Марины, Чака и  het'a. Скорее  всего,
подумал Глеб, этот het  --  ее  любовник  или просто конфидент, которому она
рассказала  про  Чака.  Конфигурация  прояснилась,  но  вопросов  все  равно
оставалось слишком много.
     Глеб записал их на втором листке:
     <i>Кто  убил Снежану? И зачем? Как смерть Снежаны связана  с Чаком  и моим
классом?</i>
     <i>Кто  подставил  Абрамова? Как  связана  с  этим Марина  Ц.?  Где сейчас
Марина?</i>
     <i>Кто такой het? Связан ли он с моим классом -- и как?</i>
     Подумав, Глеб добавил еще одну строку:
     <i>Почему  был арестован  Вольфсон? Что он  делал?  Почему Абрамов считает
себя виновным в смерти Чака?</i>
     Отдельно  Глеб  выписал  два   предположения,  которые   принял,  чтобы
облегчить себе  решение задачи. Конечно, они  могли оказаться ложными -- как
предположение о связи Марусиной и смерти Снежаны. Глеб надеялся, что будущее
покажет:
     <i>Убийца Снежаны -- это het</i>
     <i>Het на листе нашего класса выдает себя за Чака.</i>
     Глеб  еще раз  посмотрел  на  рисунок. Марина  была  воротами,  гейтом,
соединявшим две сети. Он  еще  раз обвел ее имя в кружок. Ключевая фигура во
всей истории.
     Сбоку Глеб написал рабочую гипотезу:
     <i>Снежана  что-то  знала  о  связи  Марины  и  het.  Возможно --  что-то,
связанное с моим классом, мной или Витей Абрамовым. Поэтому het ее и убил, а
убив, явился теперь на лист класса -- выяснить, что мы знаем на самом деле.</i>
     Гипотеза  была хороша, но имела один  недостаток  --  не объясняла, кто
такой het, и где его искать.
     Зазвонил телефон. Глеб снял трубку. Это мог быть кто угодно  -- Таня из
Франции, Вольфсон из Америки, Витя Абрамов из ниоткуда, Снежана с того света
или Чак  из Сети. Но  звонила всего лишь  Глебова мама -- из Стокгольма, где
она жила последние три года.
     -- Привет, мам, -- сказал Глеб.
     -- Я тебя поздравляю, -- выпалила она.
     -- Спасибо, -- растерялся Глеб. -- С чем?
     -- Ельцин победил, уже известны предварительные итоги! Он набрал больше
всех,  затем идет Зюганов, а потом Лебедь. Это  значит  -- Ельцин победит во
втором туре. Коммунизм не пройдет!
     Боже мой, подумал Глеб, какое ей-то в  ее Швеции дело до коммунизма. Но
спросил про другое:
     -- Слушай, ты помнишь Маринку Цареву из нашего класса?
     -- Такую смазливую и кокетливую?  Еще  Витя Абрамов был  в нее влюблен.
Помню, конечно.
     --  Ты  не помнишь, где  работали  ее родители? Может,  каких-то  общих
знакомых?
     -- Нет, вроде... А что?
     Удивительно как хорошо слышно, подумал Глеб. А когда-то мы думали,  что
заграница -- это как другая планета. Жалко, что в  Интернете нельзя услышать
голосов. Интересно, насколько переменился голос Чака.
     -- Так просто. Решил разыскать.
     -- Это правильно, -- сказала мама. -- Школьная дружба -- самая крепкая.
Ты знаешь, Глебушка, что я тебе посоветую? Есть  такая штука  -- твой Феликс
наверняка знает, -- Интернет. Через него все можно найти.
     Даже больше, чем потерял когда-то, подумал Глеб, но сказал только:
     -- Спасибо.


        Глава двадцать пятая

     Максим,  Светин  муж,  ушел  на работу, детей тоже  дома не  было.  Она
приготовила  кофе,  включила  телевизор  и  тут же  выключила: все только  и
говорили, что  о вчерашних выборах. Она взяла Хмелевскую и стала в сотый раз
перечитывать "Что сказал покойник". До прихода Глеба еще полчаса.
     После того, как "Лямбда плюс" закрылась, и Света  оказалась без работы,
Максим старался быть с ней нежней, но по вечерам допоздна пропадал на службе
--  вероятно, боялся  тоже потерять  место. Володя  и  Ксюша, наверное, даже
радовались, что мама постоянно дома,  только Света немного отвыкла все время
сидеть с детьми. Сейчас, правда,  Володя  ушел в  школу на практику, сказав,
что потом зайдет к приятелю поиграть на компьютере, а Ксюша была у свекрови.
     Света пила кофе,  листала книжку и думала, где  сейчас может  быть шеф.
Например, в Южной Америке, или еще в каких экзотических местах -- о них  так
приятно читать по утрам в книжке, но перебраться туда насовсем совершенно не
тянет.
     После смерти Миши Емельянова  и исчезновения шефа она чувствовала  себя
какой-то потерянной.  Словно это не Абрамов,  а она сама куда-то подевалась.
Деньги ни  при чем: Максим всегда зарабатывал в  три-четыре раза больше нее,
проживут и сейчас. Дело в чем-то другом. Сплошная линия ее жизни прервалась,
будто из  знакомой книги вырвали  страницу или на кассету с  любимым фильмом
вдруг записали телепередачу.
     Накануне  позвонил Глеб,  сказал, что  хочет встретиться. Договорились,
что зайдет утром, и Светка терялась  в догадках -- что ему нужно? Она видела
его  мельком на похоронах, почти не обратила внимания. Все суетились  вокруг
Ирки -- еще бы, в один день потерять  мужа, любовника и работу!  Хорошо еще,
бандиты, наехавшие на  Емелю, после его смерти  к ней не приставали: поняли,
видно, что с вдовы нечего взять или же -- кто знает? -- шеф как-то решил эту
ситуацию за кадром.
     Позвонили в дверь.
     -- Рад тебя видеть, -- сказал Глеб и поцеловал ее в щеку.
     Светка предложила ему кофе и рассматривала, пока Глеб размешивал сахар.
За последние три года он как-то изменился: то ли потолстел, то ли, наоборот,
осунулся.  Емеля  говорил,  что  после  ухода  жены  Глеб,  похоже,  впал  в
депрессию. От такого и вправду постареешь.  Впрочем, сегодня непохоже, что у
него депрессия.
     -- Как у Ирки дела? -- спросил Глеб.
     -- Ну, как у нее могут быть дела? Нормально.
     Как же звали его жену? Галя? Тася? Впрочем, какая разница.
     -- Она держится молодцом.
     Глеб кивнул и потянулся через весь стол за печеньем,  попутно роняя все
вокруг. А Глеб  тоже  держится  молодцом, подумала Светка, мы  все стараемся
держаться.
     -- Говорят, ты развелся?
     -- Да, --  ответил  Глеб,  помешивая  сахар.  -- Два года назад. Таня в
Европу уехала жить.
     Таня! Точно, ее звали Таня!
     -- А дети? -- спросила Светка.
     -- К счастью, не было, -- ответил Глеб. -- Таня не хотела.
     К  счастью!  Как  странно.  Что бы ни случилось, она бы  не  могла  так
сказать про Ксюшу с Володей.
     --  Из  наших  почти  никто  не  разводился,  --   сказала   Света.  --
Удивительно, правда?
     Что  ж  удивительного,  подумал Глеб. Все  переженились на своих  -- на
одноклассницах,  на  девочках  из  других  матшкол,  в худшем случае  --  на
однокурсницах,  с  того  же ВМиК,  из  Керосинки или физтеха. Он один выбрал
другую жизнь, выбрал Таню.
     -- Она  что,  получила там  работу? --  спросила  Света.  --  Прости, я
забыла: она у тебя программист или физик?
     -- Художница, -- ответил Глеб и в который раз за последние дни подумал,
что много лет себе врал:  Танин мир не так уж отличался от матшкольного. Как
там было  в этой песне? Тепличные выродки  из московского  гетто. Из  одного
большого  гетто. Никакого выбора. Он, Глеб, и не  мог ничего получить, кроме
того,  что  ему  досталось: интеллигентная  девочка  из хорошей  семьи.  Без
разницы --  художница  или  программистка.  Впрочем,  вряд  ли  имеет  смысл
жаловаться.
     -- Художница -- это здорово, -- без энтузиазма сказала Света.
     Глеб  подумал, что он  и сидит здесь, потому что все еще думает о Тане:
даже Снежану он представлял  себе ее  новым воплощением, Таней,  любимой  им
когда-то   и  чудесным  образом  возвращенной  в   тот  возраст,  когда  они
встретились.
     Но ведь Снежана -- не Таня. Она отдельный человек -- и пока я  этого не
пойму, все расследование останется безнадежной затеей.
     -- Что-то  я  еще хотел  тебя спросить... -- Глеб  замолчал на секунду,
чтобы  главный вопрос не прозвучал слишком в лоб. -- Ах, вот что: ты Маринку
Цареву давно видела?
     --  Да  с выпускного, считай, не  встречались... Точно:  я  ей  звонить
пробовала,  когда  на пятилетие  выпуска собирались  у меня,  --  так у  нее
телефон изменился, и я ее не нашла. А что?
     -- Да так... вспомнил  просто. Помнишь, история была  в десятом классе?
Тогда еще Вольфсона забрали, и Маринка порвала с Чаком?
     -- Да, было дело, -- Света  вздохнула. -- Ты знаешь, я все чаще  думаю,
что наша пятая школа -- лучшее, что у меня было в жизни. А у тебя?
     Глеб невольно  передернул плечами.  На мгновение он отчетливо  вспомнил
Оксану,  их  бесконечные   телефонные  разговоры,   холодный,   липкий  пот,
неприятный  страх.  Тогда ему  казалось,  что это любовь. Слишком много  лет
прошло:  теперь  Глеб  понимал, что Оксану не любил -- в том смысле, в каком
любил потом  Таню или готов  был полюбить  Снежану.  Оксана была воротами  в
большой мир, в настоящую жизнь,  что  пугала его до  дрожи. Как в  известной
притче, ворота эти были открыты только ему  одному -- и в тот раз он  ими не
воспользовался.  Если бы не Таня, так и остался  бы в  уютном  мирке цифр  и
абстрактных понятий и считал бы лучшим временем своей жизни пятую школу.
     -- Да, хорошее было время, -- сказал он.
     Когда Глеб  сказал "было",  Света вдруг  поняла,  что  с ней  творилось
последние  недели.  Пятая  школа  всегда  казалась  ей  настоящим  временем,
бесконечными  годами  дружбы и взаимной  поддержки, компанией хороших ребят,
совместно  строящих свой  дом  внутри злого хаотического мира. Смерть Емели,
бегство  шефа, Иркина депрессия  -- все это  вдруг доказало, что пятой школы
больше нет. Что их школьные годы -- были да спыли, за двенадцать лет утекли,
будто песок в часах.
     Они допили кофе и пошли в  комнату. Света достала альбом с фотографиями
детей, Глеб кивал, но думал о своем.
     -- Послушай, -- сказал он, --  а  ты не знала тогда, за что  арестовали
Вольфсона?
     --  Нет, -- покачала головой Светка,  -- мне кто-то из девочек говорил,
что за порнуху. Смешно сейчас вспомнить, правда?
     Глеб кивнул. Он вдруг  ясно понял, что Света не просто не  знала ничего
об этой истории -- те четыре года, что они учились вместе, она жила в совсем
другом мире. Там не было Галича и Оруэлла, Самиздата и политзаключенных -- и
вряд ли Глеб сейчас узнает, что же в этом мире было. Может, подумал  он, она
и права: то были лучшие годы ее жизни.
     -- Вольфсона посадили за политику, -- сказал он. --  Говорили,  Чак  на
него стукнул.
     --  Да, было  что-то такое,  -- ответила Светка. -- Я так  и не поняла,
чего все на него тогда взъелись. Ну, пошла его  мама к директрисе, так  ведь
-- родной сын. Ты бы разве не пошел?
     -- У меня нет детей, -- напомнил Глеб.
     -- А, -- протянула Светка, -- тогда другое дело.
     И  она  пожалела Глеба  -- она всегда жалела  людей,  доживших почти до
тридцати лет и еще бездетных. На что они жизнь потратили?
     Глеб взял у нее из рук фотоальбом и стал рассматривать обложку, где два
котенка играли  с клубком, а трое утят шли  к  пруду следом  за мамой-уткой.
Спокойной ночи,  спокойной  ночи  малыши. Глеб  подумал  о  трупе Снежаны на
лестнице и вспомнил доносившийся откуда-то снизу голос старухи, напоминавшей
менту про фронт, и резкий ответ мента.
     Значит,  есть свидетель. Что бы ни  говорил Горский о поисках убийцы  в
Сети, надо поговорить с этой женщиной, которая живет этажом ниже Шаневича.
     -- Хочешь посмотреть? -- Света открыла альбом. Альбом,  куда вперемежку
были сложены фотографии детей, друзей дома и многочисленных пьянок в подвале
у Абрамова.  Глеб  механически  перелистывал  страницы.  Изредка  попадались
знакомые лица -- Ирка, Емеля, Абрамов.
     На одной  фотографии Глеб  узнал  Влада Крутицкого.  Крутицкий стоял  с
модельного вида  блондинкой, нежно  обнимая  ее  за талию. Во всей  его позе
читалась забота и нежность.
     -- Кто это с ним? -- удивился Глеб.
     -- Машка, его  жена, -- ответила Света. -- У них какая-то романтическая
история... типа она была в конкурсе  красоты, а он был  спонсором.  Что-то в
этом духе.
     Глеб долистал альбом. Знакомых почти не попалось.
     --  Похоже,  --  сказал  он, -- наш класс  почти  весь разъехался.  Как
говорится, иных уж нет, а те далече.
     -- Как Саади некогда сказал, -- кивнула Светка.
     Она всегда была  отличницей и все  цитаты  знала  с точностью до знаков
препинания. Жаль,  подумала она, что от этого никакого  толку в жизни  после
школы.  Впрочем,  пушкинская  цитата  напомнила ей, что о  судьбе  друзей ее
предупредили заранее. Все сбылось -- даже то, что порой трудно отличить, кто
далеко, а кто и вовсе умер.


     <i>1984 год. Апрель</i>

     Стоя у доски, Света Лунева читала с выражением:

     Из тучки месяц вылез
     Молоденький такой
     Маруська отравилась
     Везут в прием-покой

     Шел очередной урок по  Маяковскому  --  Лажа его любила, и  поэтому они
проходили  агитатора, горлана, главаря чуть  ли не  полгода. Каждый в классе
получил по стихотворению, про которое надо было сделать доклад. Вольфсон, на
правах любимчика и  лучшего ученика, выбрал себе  "Нате!" -- отчасти потому,
что оно  ему  действительно нравилось, а  отчасти --  чтобы сказать на уроке
вслух  слово  "блядям".  Он  тогда  еще  не  знал,  что  Лажа  сама  устроит
двадцатиминутную дискуссию о словах "дерьмо" и "говно" в первых строчках "Во
весь голос" -- какое слово более приличное. После  такого "блядями"  ее явно
не удивить.
     Луневой   досталось   ничем   не   примечательное   стихотворение   про
отравившуюся от несчастной любви  Маруську. Два года  назад Оля Кунина из  9
"В"  наглоталась  снотворного и месяц провалялась в  больнице. Почему-то  об
этом  знала  вся  школа, и,  опасаясь рецидивов, учителя при каждом  удобном
случае капали всем на мозги о ценности собственной жизни.

     На туфли денег надо
     А денег нет и так
     И вот Маруся яду
     Купила на пятак

     Вольфсон   считал,   что   человеческая  жизнь   особой   ценности   не
представляет.  Его  Учитель  объяснял,  что  это  всего   лишь   новомодная,
гуманистическая идея,  возникшая, когда закончились  Средние Века  и  вера в
магию. С математической неопровержимостью это означало, что если ты все-таки
веришь  в магию,  в вертикальную иерархию,  в Высшие  Силы,  то человеческая
жизнь  для тебя больше не ценна -- как не была  она  ценна для викингов, для
воинов Валгаллы, для гитлеровцев.
     Обычное,  профанное  мышление не объясняло, чем был фашизм для  Европы.
Школьная программа и советские книги ничего толком не говорили о том, почему
эмблемой  СС  была мертвая голова,  почему эсэсовцы ходили в черном, и зачем
вообще вызвали к жизни это тайное общество. Вольфсону повезло:  он  встретил
Учителя,  и  тот  рассказал,  что  Черный Орден был  создан  Гитлером,  дабы
вырастить  племя  людей-богов.  В  тайных Бургах  ковались  воины внутренней
партии,  проходившие  через ритуалы  "густого воздуха".  Конечно,  создатели
"Семнадцати  мгновений  весны"  ничего  об  этом  не  знали: пройди  Штирлиц
подобные ритуалы, вряд ли он остался бы советским разведчиком.
     Иногда пятая  школа казалась Вольфсону таким Бургом. Точнее, отборочным
семинаром  Напола, где отбраковываются недостойные и выбираются  лучшие, кто
станет заниматься магической и научной  деятельностью в институтах Аненербе.
Те,  кто прошли через  пятую  школу, Университет или физтех, в  конце концов
попадали в секретные ящики, где занимались наукой. Сравнение матшкольников с
эсэсовцами  парадоксально  лишь  на  первый  взгляд: и те, и другие  намного
превосходят обычных  людей -- быдло, гуляющее по улицам и увлеченное мелкими
делишками. Все эти люди ни на что  не годны. Только идея способна поднять их
над самими собой.
     Удивительно, что Советский Союз все-таки победил в той  войне. Хотелось
бы  верить,  что у Сталина была  своя, красная  магия.  Однако  единственное
столкновение  Вольфсона с КГБ показало, что  нынешнее ЧК -- очень  заурядная
бюрократическая  организация.  Ему  скучным  тоном  задавали  вопросы, потом
записывали ответы. Ни  пытать, ни бить никто  не собирался. Правда,  и он не
выпендривался: отвечал как есть, тем более,  что следователь и так все знал.
Где, когда и с кем Вольфсон встречался, какие книги брал читать и так далее.
Единственное,  в чем Вольфсон  не сознался -- в том, что читал "Майн Кампф".
Можно было сказать, что это он изучал идеологию врага, но было ясно,  что за
такое по  головке не  погладят.  А так  --  что можно  было  ему предъявить?
Ксерокс  частично переведенной в "Вопросах философии"  книжки? Скандинавские
саги?   "Преступник  номер  один",   выменянный   на  макулатурного  Дюма  в
"Букинисте" на Ленинском?
     Следователь дал понять, что Вольфсона заложил Чаковский  -- и Вольфсон,
конечно,  растрепал об этом на всю школу. Это было классно  -- стать жертвой
политического доноса. Потом кто-то сказал Чаку "стукач" -- и понеслось! "Чак
--  стукач"  стало  таким же мифом  класса, как легенда о пизде  подмышкой у
Емели, или что Феликс -- гомосек.
     Две недели назад Чак пришел к Вольфсону домой и рассказал, как все было
на  самом деле. Когда Белуга  взяла  его за  шкирку и повела  к директрисе с
матерными  антисоветскими  стихами,  он  даже  не  испугался.  Дома родители
ругались, а он в какой-то момент  потерял терпение и брякнул,  что  это  все
ерунда, вот Вольфсон ходит куда-то читать фашистские книги -- и ничего!
     -- Я  же не знал, -- оправдывался  Чак,  -- что мама на  следующий день
побежит к директрисе и буквально моими словами  ей скажет: не трогайте, мол,
моего сына, его одноклассники и не такое выделывают!
     --  То  есть ты настучал, но только маме,  -- сказал  Вольфсон и  начал
тихонько постукивать по столу.
     -- Я не стучал, я проболтался, -- сказал Чак.
     Он был какой-то пришибленный -- особенно после того, как они поругались
с Маринкой. Теперь  Вольфсон  провожал  ее до дома и даже заходил  пить чай.
Весь класс был уверен, что они занимаются там этим самым, но дальше поцелуев
дело  не  шло. Может, Чак все врал, и  Маринка была  еще девочкой,  а может,
Вольфсон был недостаточно настойчив. Так или иначе, он был  вполне  счастлив
--  на уроках Маринка сидела через проход, и он часто смотрел на ее красивый
профиль, сам не  веря, что  теперь она -- его девушка.  Его  любовь не  была
плотской страстью  Чака  -- это было настоящее космическое  чувство. Иногда,
мечтая о том дне, когда они с Маринкой, наконец, займутся любовью,  Вольфсон
думал,  что  это  будет   настоящий  момент  магии,  алхимическая   свадьба,
инициация, которую они пройдут вместе.
     Вот и  сейчас,  не  слушая  Лажу,  он  разглядывал  завитки  волос  над
Марининым левым ухом и вдруг понял: что-то случилось. Смысл слов до него еще
не  дошел,  но  он  услышал, как  изменилась интонация Лажи,  и увидел,  как
дернулась Марина. Потом включили звук:
     --  Ребята!  Вчера трагически  погиб  наш товарищ, Алеша Чаковский.  Он
выпал  из  окна  своей квартиры и умер, не приходя в  сознание.  Сейчас идет
следствие, выясняются причины этой трагедии...
     И  Глеб  вспомнил, как  на  прошлой  неделе Чак  вошел  в  класс  после
перемены, а они все начали стучать карандашами по партам  -- типа, <i>ты стучи,
стучи, тебе  Бог  простит, а начальнички, Лех, тебе срок скостят</i>,  <i>--</i>  и Чак
выбежал из класса, хлопнув дверью.
     Марина  думала, что должна  бы сейчас заплакать, но не может, и  только
чувствовала,  что  кружится  голова,  и  сейчас  она  грохнется  в  обморок.
Вцепившись изо всех сил в парту, она думала, что  до скончания времен больше
никто не назовет член эбонитовой палочкой.
     Вольфсон старался вытряхнуть из  головы стихи  Маяковского и  почему-то
думал лишь о том, как же оно так случайно совпало, когда стихи раздавали две
недели назад, да и Чак ничего не  знал, кто когда  какое стихотворение будет
анализировать, и значит, это тоже -- магия.
     Витя Абрамов сидел, не поднимая глаз. В голове только  одна мысль: знай
одноклассники правду, они бы назвали его убийцей.


        Глава двадцать шестая

     С порога Глеб услышал как Арсен говорит:
     -- Мой народ в очередной раз сделал свой выбор. Он отверг коммунизм.
     -- То  есть ты тоже  голосовал за Елкина и геноцид русских? --  спросил
Ося.
     -- Я вообще не  голосовал, --  ответил Арсен. -- У  меня же израильское
гражданство.
     Сегодня все собрались, чтобы  сделать групповую  фотографию для первого
номера. Пожалуй, со дня смерти Снежаны Глеб не видел всех вместе: пришли Бен
с Катей, Шварцер, самодовольный как никогда,  Ося в парадной  майке с Егором
Летовым,   Муфаса  и  еще  полдюжины  постоянных   участников  посиделок   в
Хрустальном.
     -- Что, второго тура не будет? -- спросил Глеб  Бена, и тот углубился в
детали выборной  системы и  закончил  тираду историей о  том,  как собирался
голосовать против всех, но в последний момент пожалел Явлинского, потому что
он стоял последним по алфавиту.
     -- Вроде, человек неплохой, образование  высшее, в КПСС не состоял. Ну,
я и проголосовал за него, тем более, что ему и не светило.
     -- Явлинский  -- это отдельное говно, -- сказал Арсен. -- Помню, в 1993
году,  когда  макашовцы  стволы  собирали,  чтобы  идти  мэрию  и  Останкино
штурмовать,  Явлинский писал  в  "Независьке", что  Ельцын,  сука,  попирает
демократию.
     -- На  самом деле, демократия так и выглядит: отключение воды и света в
осажденном  Белом Доме, -- вставил  Ося. -- И потому  я -- за тоталитаризм и
консервативную революцию.
     -- Противно было  читать, --  продолжал Арсен. -- К тому же  он взял  к
себе проходимца Паульмана копирайтером.
     -- Круто, --  сказал Бен, -- но ты  погоди. Вчера вечером мы к  Катиным
родителям  ходили,  и  ее  мама спрашивает,  за  кого  я  голосовал.  Ну,  я
рассказываю,  как  сейчас: хотел  против  всех, но голосовал за  Явлинского,
потому что он стоял  последним. Рассказал  и  вышел в  туалет, а Катина мама
говорит:  "Какой он у тебя все  же аполитичный! Ведь во втором туре  Зюганов
будет на последнем месте, так он за него и проголосует!". Круто, правда?
     В ответ  Арсен начал длинно рассказывать, как ему противно, что выбирая
Елкина сегодня, мы обрекаем себя на то, чтобы выбрать Лебедя в 2000 году, но
за  Зюганова он  голосовать тоже не пошел  бы, ибо  не  хочет  быть рядом  с
Витюшей Анпиловым, и будет слишком противно, если <i>они</i> победят.
     --  А  если  <i>мы</i>  победим,  --  сказал  Андрей,  --  будет  стыдно,  что
голосовали, потому что и без нас бы обошлись.
     Глеб подумал, что ему, пожалуй, решительно все  равно,  кто победит,  и
вышел в большую  комнату.  Там играл Ник Кэйв, а Катя танцевала в компании с
Шаневичем и Муфасой. И довольно громко подпевала:

     On the last day I took her where the wild roses grow
     And she lay on the bank, the wind light as a thief
     As I kissed her goodbye, I said, 'All beauty must die'
     And lent down and planted a rose between her teeth

     Почему-то  на предпоследней  строчке  Глеб  опять  вспомнил  Снежану  и
подумал,  что ее призрак мог бы  присоединиться к  этому  танцу и еле слышно
подпеть голосом Кайли Миноуг.
     Он  налил себе водки  и выпил. Интересно, подумал он, сопьюсь я, если и
дальше  буду здесь работать?  Глядя  на танцующую Катю -- Машу  Русину -- он
ощутил  приближение  знакомой  апатии.  Чем  он занят последние дни? Пробует
вычислить убийцу Снежаны, узнать, кто выдал себя за покойного Чака или найти
Маринку Цареву, надеясь, что в конце концов, как в плохом детективе, все три
линии сойдутся:  псевдоЧак окажется Маринкиным любовником и убийцей Снежаны.
Эта  версия нравилась Глебу прежде всего потому,  что  позволяла не думать о
собравшихся  здесь как  о  потенциальных убийцах.  Теперь он  лучше  понимал
Горского, который призывал искать убийцу только в виртуальном мире.
     Глеб пошел на кухню и  в коридоре у окна увидел Бена и Осю. С политикой
они, слава богу, разделались.
     --  Взять  хотя  бы  Визбора,  --  говорил  Ося.  --  Это  же настоящий
евразийский поэт, его тексты наполнены эзотерикой.
     -- Где? -- возмутился Бен,  -- где у него эзотерика? Только не надо про
его  одноклассника, погибшего за единую Евразию  под  городом Герат. Возьмем
что-нибудь классическое -- скажем, про солнышко лесное.
     -- Пожалуйста, -- ответил Ося, -- будет  тебе солнышко лесное. Я раньше
никак не мог  понять: кто  ж ему мешает вернуться к этой,  с  которой  он  у
янтарной сосны? Жена, что ли? Алла, если не ошибаюсь, Якушева?
     --  Ада, -- сказал  Глеб.  Емеля  любил  петь старое КСП, бывшее еще до
Мирзаяна и Лореса.
     -- Вот  оно!  --  порадовался  Ося. --  Жена из ада. Такое случайно  не
бывает!
     -- Так почему он  вернуться не мог? -- спросил Глеб. Сейчас, больше чем
когда-либо, он был уверен, что вернуться нельзя никуда и никогда.
     -- Потому что это  песня  про  солярную магию! Она  же солнышко лесное,
потому  что он ее вызывает  солярным  ритуалом!  Она  типа  суккуба  и может
появляться только в одном месте. И мы знаем, в каком: <i>ручей у янтарной сосны</i>
плюс <i>кусочек огня</i>. И, вероятно, только в какой-нибудь правильный день.
     -- В какой? -- машинально спросил Глеб.
     -- Мы знаем, в какой, -- радостно провозгласил Ося -- ответ явно пришел
ему в голову только что: --  В  летнее солнцестояние. Двадцать  второго июня
ровно в четыре часа.
     -- Круто, --  потрясенно  сказал  Бен, а Глеб  пошел  дальше  на кухню,
недослушав  до   Осину  речь:  вот  именно  поэтому  его,  Осю,  и  огорчает
переориентация Бена на современную попсу.
     На кухне никого не было, и Глеб вернулся в комнату. Диск кончался, Катя
и Бен обнявшись топтались под "Death is Not the End", и Глеб вспомнил письмо
Чака с того света. Потом все, в ожидании опаздывающего фотографа, пили водку
и обсуждали, где  взять денег  на журнал. Насколько  понял Глеб,  идей  было
несколько:   размещать   в  журнале  рекламу,  делать  новости  для  внешних
заказчиков, наподобие  новостного агентства,  и  продавать статьи  в  другие
журналы.
     --   А   еще,  --  сказал   Андрей,   --   можно   устраивать   он-лайн
пресс-конференции.
     -- Это будет круто, -- кивнул Бен. -- Алену Апину позовем или даже Аллу
Пугачеву.
     --  Проще все-таки начать  с Пригова,  --  сказал Шаневич, --  а потом,
скажем, "АукцЫон".
     -- Или Пелевина, --  добавил Андрей,  и  Глеб  остро  почувствовал, что
некому добавить: "и Тарантино".


        Глава двадцать седьмая

     Ему стало грустно, и он вернулся в офис. В ящике лежал ответ Вольфсона:
Валерка проснулся и писал, что может сейчас встретиться на IRC. Глеб  быстро
создал канал и отмылил название Вольфсону.
     -- Ты ничего не слышал про Маринку Цареву? -- спросил Глеб.
     -- Нет. А что, она в наших краях?
     -- Да нет, судя по всему -- в Москве.
     -- А ее что,  кто-то видел после школы? Я думаю, она давно уже свинтила
куда-нибудь, как все нормальные люди.
     Глеб подумал,  что  Вольфсон никогда  не  считал  нужным  скрывать, как
относится к собеседникам.
     --  Оксана говорила,  что  Емеля встретил ее  незадолго  до смерти,  --
ответил он.
     -- Это не довод. Мало ли, где он ее видел. Может,  она ему  приснилась.
Теперь же не спросишь.
     -- Ты прав, -- ответил Глеб и подумал, что список вопросов, которые уже
некому  задать,  все  растет.  Впрочем,  кое  в  чем  Вольфсон   мог  помочь
разобраться.
     --  Я  тут вспоминал наш десятый класс, -- написал Глеб. -- И вот решил
тебя спросить.  Что это  за история была, когда тебя  забрали? Вы тогда  так
конспирировались, что я ни хуя не понял, о чем речь.
     -- Да так, хуйня какая-то детская, -- ответил Вольфсон. --  Мамаша Чака
наябедничала директрисе, а та с перепугу позвонила в гебуху. Я уж  не помню,
чего мне шили.
     Глеб разозлился и выстучал на клавиатуре:
     -- Кончай выебываться. Теперь об этом можно рассказать.
     Последняя фраза -- название книжки, написанной  американскими физиками,
которые  конструировали,  кажется,  атомную бомбу  или  что-то в  этом духе.
Вышедшая еще в советское время,  она  все время  вспоминалась Глебу во время
гласности. Название почему-то казалось грустным: как правило, если о  чем-то
можно рассказывать, уже не имеет смысла это делать.
     -- Ну,  если  тебе так надо, -- ответил Вольфсон, -- пожалуйста. Хотя я
уже плохо помню. Одним словом, я изучал  нацисткую мифологию. Был человек, я
называл его Учителем, и у него дома было что-то вроде кружка. Началось все с
какого-то ксерокса из "Вопросов философии", с  фрагментом из книжки каких-то
французов... что-то вроде "Заря магии", не помню уже сейчас. А потом Учитель
принес полный Самиздатовский перевод.
     Глеб  быстро перешел в Нетскейп  и в Рамблере набрал в поисковой строке
"заря магии". Вылезло девять ссылок --  все в меру бессмысленные. По крайней
мере, к нацистской мифологии отношения не имели.
     --  Короче,  мы  изучали  тайную  историю  нацизма.  Секретные  ордера,
настоящий смысл СС и так далее. Оказалось, что фашисты во многом были правы.
Взять  хотя  бы  евгенику:  если   не  заботиться  об  улучшении  генофонда,
человечество  вымрет.  Я,  конечно, не имею в виду их  методы, только  общую
идею.  Короче,  для  меня,  как для еврея  было очень важно, что не  все так
линейно, как мне в школе говорили.
     -- Вероятно, -- пошутил Глеб, -- это были наши, евразийские, фашисты.
     -- В  каком  смысле  --  евразийские? --  удивился Вольфсон. -- А разве
африканские бывают? Не считая, конечно, черных пантер.
     Глеб изобразил из скобки  и двоеточия  смайлик -- мол, я  пошутил, -- а
Вольфсон продолжал:
     -- Честно говоря,  я все забыл  уже. Были какие-то штуки,  которые  мне
очень нравились. Скажем, что война  началась  22 июня: не  потому, что самая
короткая ночь, и удобнее напасть, как нас учили. Наоборот: это самый длинный
день в году,  и астрологи предсказали Гитлеру удачу. Мол, немцы -- солнечная
нация, а славяне -- холодная, потому в этот день и надо начать.
     Глеб вспомнил,  что сегодня уже был разговор про 22 июня, и хмыкнул про
себя. Было бы забавно познакомить Осю с Вольфсоном.
     -- Вот они обломались, когда зима 1941-го оказалась такой холодной. Они
ж думали, что это война солнца против снега. Ну, и просрали в конце концов.
     Глеб  ответил еще  одним  смайликом. Теперь ясно,  чем занимался  тогда
Вольфсон. Как писал Чак_из_нот_дэд -- нынче это стало модно.  Глеба охватила
тоска.  Еврейские мальчики,  увлекающиеся  нацизмом, казались  ему  каким-то
оксюмороном.
     --  Я вот сообразил, что работаю  сейчас  в  фирме Sun.  Двенадцать лет
назад  я  бы точно  решил,  что  ее  основали  сбежавшие в  Америку нацисты.
Впрочем, если так рассуждать, то "Белоснежку и семь гномов" Дисней сделал по
заказу Сталина.
     Глеб  замер.  Все  сложилось. Солярная магия, жертвоприношение, близкое
равноденствие... <i>У меня идеальное  алиби: я пил и танцевал.</i> Ося в самом деле
мог  знать  Марину  и,  конечно  же,  вполне  способен изображать  мертвеца:
пошутить,  как минимум.  Chuck_is_not_dead не  случайно выглядело парафразом
надписи на майке: Ося так уверен  в своей  безнаказности, что даже ключ дал.
Что  до убийства -- почему  бы нет? К  тому же,  Ося  мог знать иероглиф  --
недаром он так  оживился, когда Глеб стал его толковать.  И вообще, человек,
открыто  называющий  себя сатанистом,  очевидно,  нездоров. С него  станется
принести ни в чем не повинную девушку в жертву.
     На экране появилась очередная Вольфсоновская реплика:
     -- Я  думал тут на днях про  нашу  школу.  Мы  же были дико  умные. Мы,
выпускники  оруэлловского года, были  первым  поколением, которое  вышло  из
советской школы абсолютно  без иллюзий.  Более  того: мы  были единственноым
поколением,  которое считало,  что живет  при тоталитаризме  -- при том, что
тоталитаризма как раз уже  не  было. Думаю, у меня все так хорошо сложилось,
потому что я был заранее ко всему готов.
     Честно  говоря,  подумал Глеб, наш  тоталитаризм  был просто  еще одной
иллюзией.
     За спиной Глеба открылась дверь:
     -- Эй, -- позвал Андрей, -- пошли типа фотографироваться!
     Напечатав "/me уходит"  Глеб вышел в большую комнату, где расположилась
вся редакция. Он встал  сбоку, прямо перед Муфасой,  и рядом с ним, с самого
края, встала Нюра Степановна. Глеб почувствовал запах "кэмела" и вспомнил их
торопливый секс.
     Все улыбнулись  и посмотрели в  объектив,  и тут  за  спиной  фотографа
запищал факс. Нюра крикнула:
     --  Ой,  бумага  кончилась!  --  и  собралась  бежать,  но  Шаневич  ее
остановил:
     -- Ну и черт с ней, с бумагой!
     Вспышка, еще и еще. Как маленькое солнце, подумал Глеб. Позади него Ося
втолковывал Шварцеру, что никаких хакеров не существует:
     --  Просто  те же люди, что должны охранять большие системы, их ломают,
чтобы поднять  зарплату.  А  банки  списывают  на  хакеров  те  деньги,  что
разворовали сами.  Левин  вот клялся, что взял всего тысяч сто,  а  помнишь,
сколько на него повесили?
     -- Тихо! -- прикрикнул Шаневич. Еще раз клацнул затвор.
     -- Готово, -- сказал фотограф.
     -- Круто, -- сказал Бен. -- Теперь навсегда так останемся.
     Все  заговорили  одновременно,  словно  были пьяны  или  просто  сильно
возбуждены. Они по  правде думают, что сейчас работают для вечности, подумал
Глеб. А может и нет, может,  их прет, потому что это новое дело, и они здесь
первые. И они чувствуют такой драйв, что воспоминания о нем  хватит  если не
на вечность, то на всю их жизнь.
     Ему стало грустно.  На этом празднике он был случайным гостем.  Он  был
зван, но  не  мог  принять приглашения. В квартиру  на Хрустальном,  которая
наверняка останется в истории  русского Интернета, он зашел  лишь  для того,
чтобы  сверстать несколько десятков страниц. По большому счету,  Повсеместно
Протянутая  Паутина  и  глобальная  сеть оставляли  его равнодушным.  Может,
потому что у  Оксаны и у Тани не было мэйлов.  Да и Снежане теперь мэйл ни к
чему.


        Глава двадцать восьмая

     Феликс работал  в ФизХимии на Ленинском,  неподалеку от пятой  школы. К
1996  году  институт опустел,  библиотека открывалась  через день, и научная
работа  почти  прекратилась. Говорили,  что  в других  корпусах  не работали
туалеты и лифты, здесь же поддерживалось какая-то видимость цивилизации. Тем
не менее,  каждый спасался  в одиночку. Последние три месяца Феликс писал на
заказ  модуль для бухгалтерской программы и  сегодня вот  уже два часа искал
ошибку. Краем глаза он посматривал на часы, отдельным окошком висящие в углу
доисторического  EGA-монитора,   закупленного  лабораторией   еще   в  конце
восьмидесятых:  полпервого  должен  прийти  Глеб.  Вот  странно:  толком  не
виделись уже много лет, а тут встретились на Емелиных похоронах, и месяца не
прошло, как  Глеб перезвонил, сказал, что  хочет повидаться. Собирался зайти
вечером, но  Никита  что-то  приболел, и  Нинка  вряд ли  гостю  обрадуется.
Договорились встретиться прямо в институте.
     Глеб позвонил  с  проходной,  Феликс взял  бланк  пропуска, подписанный
вечно отсутствующим завлабом, вписал "Глеб Аникеев" и пошел вниз. Столовая в
Институте давно не работала и  потому они пили чай  прямо у Феликса, где все
равно больше не было ни души. Воду кипятили на газовой горелке под тягой  --
только остатки оборудования и напоминали теперь о химии.
     -- Ты все эти годы так здесь и проработал? -- спросил Глеб.
     -- Числюсь, -- ответил Феликс и подумал,  что,  наверное, кажется Глебу
неудачником: такое,  мол, было  интересное время, а он его просидел здесь, в
лаборатории.
     --  Так это странно,  -- сказал  Глеб. -- Я помню, в  школе  ты был для
меня...  ну,  чем-то особенным. Мы тебя, конечно, дразнили  то Железным,  то
Голубым, но я тебе завидовал. Помнишь, мы с тобой как-то весной гуляли?
     Феликс попытался вспомнить.  Что-то такое  было: всем классом  ходили в
Музей Маяковского  на экскурсию,  потом вместе  с  Глебом пошли  бродить  по
городу. Феликс  помнил  прогулку смутно, потому  что  тогда  думал  только о
Карине  Гилеевой --  студентке, с  которой  познакомился на каникулах, когда
родители взяли его с собой в Карпаты кататься на горных лыжах. На лыжах он с
тех пор  не стоял ни разу, но накануне возвращения  в Москву Карина пришла к
нему  в комнату и сама расстегнула молнию на его спортивной куртке. Первый в
жизни половой  акт  продлился  меньше  сорока  минут  -- как  раз столько  и
понадобилось его родителям, чтобы пообедать в местном гостиничном  ресторане
и вернуться  в номер, где Феликс и Карина сидели в разных углах и беседовали
о кино  и литературе,  как  и  положено  детям из приличных семей.  В Москве
Феликс  вспоминал об  этом  с гордостью, но  повторять Карина не  рвалась, и
приходилось  долго  ей звонить, встречаться  урывками, водить по ресторанам,
поить дорогим вермутом и ворованным у родителей коньяком.
     -- Для меня это был такой урок  свободы, -- продолжал Глеб. -- Помнишь,
я  спросил: "А куда мы идем?", -- а ты ответил: "А какая  разница? Идем -- и
все. Просто гуляем. Разве надо всегда знать, куда идешь?"
     -- Я так говорил? -- изумился Феликс.
     -- Ну, или почти так, -- смутился Глеб. -- Я так запомнил.
     Теперь Феликс вспомнил: тем вечером он уверенно вел  Глеба  московскими
переулками прямо к Карининому дому. Они постояли во дворе, Феликс  посмотрел
на темные окна и,  ничего  не объяснив, грустно пошел к метро. Через полгода
Карина  заявила,  что больше  не  желает  его видеть, оставив  в  наследство
неплохие технические навыки в сексе и чудовищную  неуверенность в себе -- во
всем остальном. Навыков,  впрочем, хватало, чтобы на физфаке слыть донжуаном
и грозой слабого пола -- по крайней  мере, до  третьего курса,  когда Феликс
женился на  малознакомой девице  с биофака, которую  как-то  снял  на пьяной
вечеринке.
     --  Это был  для меня урок свободы,  -- повторил  Глеб. --  Я потом это
часто вспоминал, когда уже с Таней жил. Неважно куда идти. Просто гуляем.
     -- Про Таню слышно чего? -- спросил Феликс.
     Глеб познакомил его с женой, и Феликс нашел ее совсем не похожей на тот
образ,  что создался  у  него по  рассказам  Глеба. Она  была сильно старше,
слишком много пила и  смотрела сквозь собеседника. Честно говоря, тут Феликс
никогда Глеба не понимал.
     -- Нет, -- ответил Глеб. -- А что мне до нее? Она в Европе где-то.
     В прошлом  году Феликс  тоже побывал  в Европе, и в  Германии  случайно
встретил  Карину. Она уехала  вместе с родителями  в  конце  восьмидесятых и
сейчас  работала  официанткой  в  какой-то   берлинской  забегаловке.  Узнав
Феликса, первая его окликнула.
     -- Скажи, -- спросил Глеб, -- ты про Маринку Цареву ничего не знаешь? А
то мне Абрамов что-то рассказывал. Ну, до того, как исчез окончательно.
     -- Про Маринку? -- переспросил Феликс. -- Я встречал ее недавно, месяца
два назад. Постарела сильно, с трудом узнал, осунулась вся как-то.
     -- И где она?
     -- В какой-то компьютерной конторе, кажется. Я ее на  Комтеке видел,  в
апреле.
     -- Телефон не взял?
     -- Да нет, -- Феликс  пожал плечами. -- Она как-то не рвалась общаться.
Она  с  каким-то  мужиком  была.  Да и  я  к ней, честно говоря, всегда  был
равнодушен. И история эта...  как-то  после смерти Чака  совсем  уж противно
стало.
     -- А при чем тут Чак? -- спросил Глеб.
     Феликс на секунду замялся. Столько лет прошло, а  все боится рассказать
то, что  сказал  ему  когда-то  Абрамов.  Впрочем,  по  справедливости,  для
школьных грехов должен быть  срок давности  -- и для  этой истории  он давно
прошел.
     --  Абрамов  мне рассказывал,  что  это  он  подбил  Чака  стукнуть  на
Вольфсона, -- сказал Феликс, -- чтобы Маринка ему досталась.
     --  Постой, --  сказал  Глеб. -- Вольфсон говорил, что это реально мама
Чака бегала к директрисе.
     --  Ну  да,  --  кивнул  Феликс.  --  Но  ведь  это Чак  ее,  наверное,
подговорил, так ведь?
     -- Может быть ... -- протянул Глеб. -- Теперь я понял, что Абрамов имел
в виду...
     Феликс  подошел к окну, откуда был виден  кусок Ленинского проспекта, и
задумчиво сказал:
     --  Я  тут  на  днях  решил  мимо  школы  проехать.  Так  там  на  углу
Университетского,  где всю жизнь стоял  плакат "Вся влась в СССР принадлежит
народу",  теперь  реклама какого-то банка.  И  я подумал:  нет разницы,  что
написано, важно место. То есть реклама -- она как лозунг.
     Он хотел объяснить, что за прошедшие годы все изменилось не так сильно,
как  когда-то  казалось,  и в целом система  работает по-прежнему:  на месте
лозунга -- реклама банка,  на месте КГБ -- бандиты,  а все остальное  -- без
изменений: предательство  на месте предательства, дружба  на месте дружбы. С
той  лишь   разницей,   что,  судя  по   рассказам  его  ушедших   в  бизнес
однокурсников,   с  каждым  годом   места  для  дружбы  все  меньше,  а  для
предательства -- все больше.
     -- Да, -- кивнул Глеб, -- реклама такая же  ложь. Но я вот думаю: а что
было бы, если бы мы проснулись -- и там снова лозунг? Причем тот же.
     -- Заснули бы обратно, -- пошутил Феликс.
     -- Нет, я серьезно,  --  не унимался Глеб. --  Если бы мы  проснулись в
1984 году, такие, как мы есть, со всем знанием о том, что будет в 1987-м или
там в 1991-м. Что бы мы делали?
     Я  бы  не стал так  переживать  из-за Карины,  подумал Феликс.  Учил бы
английский в универе и вообще пошел бы на ВМиК. И надел бы гондон, перед тем
как десять лет назад трахнуть Нинку по пьяни. Но вслух сказал совсем другое:
     -- Когда у меня бабушка умерла в 1989-м, я бы  не стал на оставшиеся от
нее деньги покупать себе "икстишку",  уговорил бы  родителей продать видак и
телевизор и купил бы на все деньги квартиру в центре.
     Если бы я тогда не был так  пьян, продолжал Феликс про себя, не было бы
Оленьки, а был бы  только Никита. Нет,  что  я? Никиты тоже не было бы, да и
меня бы здесь  не  было, а был бы  я где-нибудь в Силиконовой Долине или, на
худой конец, в каком-нибудь "1С". Странно подумать, надетый десять лет назад
гондон лишил бы меня двух детей сразу. Словно  одним актом зачатия  я сделал
сразу двух, с разницей в восемь лет.
     -- А я  бы купил акций МММ, -- сказал Глеб, -- и продал бы их за неделю
до краха. Если бы точную дату не забыл.
     Внезапно Феликс вспомнил, как Никита бесконечно долго повторял с утра в
прихожей: "Пока папа! Пока папа! Пока папа!" --  до тех пор, пока Нинка  ему
не наподдала. Он отошел от окна и сказал:
     -- На самом деле, я бы оставил все как было.
     -- Ты не понял, -- сказал Глеб,  -- я  имею в виду, что ты в 1984  году
был бы сегодняшний ты. Это  не о том,  как  прожить жизнь заново, это о том,
как прожить  последние  12 лет другим человеком. Другого возраста, с другими
знаниями.
     -- Я бы пришел к себе и дал пару советов, -- ответил Феликс.
     Я  бы пошел и познакомился  с Таней,  подумал  Глеб,  но я был бы тогда
старше ее на  восемь лет, и все было бы по-другому.  И две недели назад я не
пустил бы Снежану на лестницу.


        Глава двадцать девятая

     -- Я вот  на днях типа задумался, --  сказал Андрей, наливая водку.  --
Чем  бы  я хотел заниматься  всю жизнь? Если как  бы  выбрать  какое-то одно
занятие.
     -- Может, секс? -- задумался Бен. -- Нет, все-таки я бы предпочел еду.
     -- Я бы читал и слушал музыку, -- сказал Ося. -- А если что-то одно, то
все-таки секс. В стиле какой-нибудь евразийской тантры, еще не открытой.
     -- Ты бы и открыл, -- вставил Бен. -- А ты, Глеб?
     -- Я бы спал, -- мрачно ответил Глеб. -- Или просто лежал бы на диване.
     -- А я бы типа  разговаривал, -- сознался Андрей, -- что, собственно, я
и так делаю.
     -- Как и все мы, -- сказал Бен.
     -- Собственно, мы делаем то, что выбрали бы, -- поправил Ося.
     Все засмеялись, а молчавший до того Шаневич вдруг сказал:
     -- Пять лет назад я бы ответил -- смотреть.
     Глеб встал  из-за стола.  На этой  неделе решили, что  проще приглашать
специальную  женщину готовить,  чем  ходить в ближайшую  шашлычную, и теперь
обед длился полтора часа, сопровождался питьем водки и обсуждением планов на
будущее.
     Глеб направился в прихожую.  Теперь он был почти уверен, что  убийца --
Ося, но хотел  напоследок поговорить с соседкой  снизу. Перед тем, как выйти
на лестницу, он заглянул к Нюре Степановне. При виде  Глеба она улыбнулась и
быстро убрала фирменный  кодаковский пакет с  фотографиями. И словно сжалась
-- Глеб подумал, что она и впрямь похожа на мышку. Кивнул ей  и открыл дверь
на лестницу. Забавно, подумал он, что мы с Нюрой оба тут немножко на отшибе.
Она -- потому что  старше всех, а я -- потому что появился позже. Или просто
не хочу оказаться внутри.
     Глеб  спустился этажом ниже и остановился перед дверью. Разговаривать с
соседкой не хотелось. Он представил себе полоумную бабку, для которой лишено
смысла  все,  что важно  для  него. Женщину,  застрявшую в  давно  прошедшем
времени. Вздохнув, он  позвонил. Раздались шаркающие шаги, и  знакомый голос
сказал из-за двери:
     -- Кто там?
     -- Я от Ильи Шаневича, вашего соседа сверху, -- представился Глеб.
     Дверь открылась, и на него подозрительно уставилась сухонькая женщина.
     -- Меня зовут Глеб, -- сказал он. -- Простите, я не знаю как вас зовут.
     -- Ольга Васильевна. Что вас интересует, молодой человек?
     -- Извините, Ольга Васильевна, я могу войти? -- спросил Глеб, опасаясь,
что их услышат сверху.
     -- Пожалуйста.
     Они  прошли  на  кухню.  Когда-то  это была  опрятная кухня,  но  следы
старения заметил  даже Глеб.  Плита в разводах,  по углам  --  остатки плохо
сметенной паутины. Стол аккуратно  покрыт  застиранными салфетками,  пятна с
которых, видимо, не смогла бы вывести даже тетя Ася.
     -- Я хотел вас спросить про ту девушку... -- начал Глеб, -- ну, которую
вы нашли на лестнице.
     --  Да, убитую, -- сказала Ольга Васильевна. -- Я никогда раньше ее  не
встречала, так что мне нечего о ней сказать.
     -- Я  понимаю,  что вас  уже  спрашивала  милиция,  --  продолжал Глеб,
понимая,  что  впустую  тратит  время,  --  но,  может  быть,  вы  вспомните
какую-нибудь деталь...
     -- Милиция! --  фыркнула женщина. -- Они ни о чем толком не спрашивали.
Им бы лишь дело закрыть,  я знаю. Наркоманы с улицы! Ерунда! При драке никто
не режет горло  так, как  это  сделал  убийца.  Ножом ударяют в живот или  в
грудь. Чтобы так ударить, надо подойти сзади и ударить из-за спины.
     -- Значит, это был кто-то знакомый? -- спросил Глеб.
     --   Почему?  --   удивилась  Ольга  Васильевна.  --  Это  просто  была
профессионалка. Женщина, знающая, как снимать часовых.
     Боже  мой,  подумал  Глеб,  она слишком  много  смотрит  телевизор. Как
назывался тот фильм, который так нравился Тане -- про девушку, завербованную
спецслужбами?
     -- Почему вы решили, что это именно женщина? -- спросил он.
     Ольга Васильевна посмотрела на него удивленными, ясными глазами:
     -- Потому что я слышала, как она убегала. Я, слава богу, еще не оглохла
и вполне способна узнать стук каблуков.
     Когда Глеб вернулся в квартиру, Нюры в предбаннике не было. Не в  силах
противиться  искушению,  Глеб  достал  из-под  стопки факсов пакет и  быстро
просмотрел снимки. На всех фотографиях  Влад Крутицкий обнимал Нюру с тем же
заботливым и  нежным  выражением  лица,  что Глеб заметил  на  фотографии  в
Светином альбоме. "Наш пострел везде поспел", -- наприязненно подумал Глеб и
вернул снимки на место.

     -- Значит,  я  был неправ, --  писал Глеб Горскому вечером,  -- это  не
может быть Ося.
     -- Значит, ты был неправ с самого начала, -- ответил Горский. -- Это не
het. Это  либо  Катя,  либо  Настя,  либо Н.С. Ни одна из них не может  быть
любовником твоей Марины и, значит, все  совпадения, про которые  ты говорил,
случайны. Что я и подозревал. Твоя бритва Оккама затупилась.
     -- Это не может быть ни одна из девушек, у всех алиби. Н.С. была пьяна,
Настя трахалась, а Катя была с мужем.
     --  Ты  мало читал  детективов,  -- ответил Горский. --  Все  это -- не
алиби.  Бен никогда не  выдаст жену, Луганский мог наврать,  что  трахался с
Настей, а Н.С. могла притвориться, будто напилась.
     Есть  вещи,  которые  не  сымитируешь,  подумал Глеб.  Например, нельзя
притвориться,  будто  блюешь.  Он  собирался  так  и написать, но  выскочили
следующие реплики Горского.
     --  Это просто логическое  рассуждение. Я не  собираюсь  помогать  тебе
искать убийцу Снежаны. Зато я знаю, как поймать псевдоЧака.
     Глеб раздраженно стукнул по вопросительному знаку.  Какого хуя, подумал
он, что он мне голову морочит. Очень нужны его логические умозаключения.
     -- Мне, видимо, придется все-таки связаться с твоим Вольфсоном. Дай мне
его  адрес -- и  если  он  согласится, мы отловим  Чака.  Я сейчас тебе  все
объясню.
     План Горского был прост. Вольфсон должен послать Чаку письмо: вроде  бы
письмо на лист,  но получит  его один Чак. В  этом письме  надо дать ссылку,
которая Чака заинтересует -- и когда он пойдет по ссылке, сервер зафиксирует
его  IP-адрес: уникальную последовательность цифр, позволяющую понять, через
какого провайдера человек заходит в Сеть.
     -- Иными  словами, -- объяснял Горский, -- мы  будем  хотя бы знать,  в
Москве он или нет, и, таким образом, сузим круг подозреваемых.
     -- А почему нельзя просто написать ему письмо с этой ссылкой?
     --  Потому  что  если он параноик, то  пойдет  через  анонимайзер, и мы
ничего  не  узнаем.  А так  он  ничего  не  заподозрит.  И  к  тому же, если
понадобится,  мы  можем  похожим  образом   определить  IP-адреса  остальных
подписчиков  и  узнать, не  повторится ли этот адрес еще один раз. Скажем, у
Абрамова или у тебя.
     -- У меня не повторится, -- ответил Глеб.
     -- Помнишь,  ты  объяснял принцип  виртуальности? Если добавить  к нему
обычный принцип детективного жанра, то становится ясно, что подозревать надо
всех. Даже меня можно подозревать в том, что я не существую. Например, давно
умер. У Гибсона есть герой, который умер, а мозг его в компьютере, -- может,
это про меня как раз?
     -- Кто такой Гибсон? -- спросил Глеб.
     -- Писатель. Киберпанк.
     Что  такое киберпанк, подумал Глеб. Панк за  компьютером? Программист в
майке с Егором Летовым? Гибрид Оси и Бена?
     --  В  привычном  смысле слова  тебя и  не  существует, -- ответил  он,
почему-то вспомнив Оруэлла. -- Есть какой-то человек, с которым я говорю. Он
и  есть  "ты".  Больше мне  про тебя ничего не известно. Если тебя зовут  не
Горский, а, скажем, Речной -- что от этого изменится?
     -- Если Речной  -- ничего.  А если Абрамов  или  Вольфсон -- многое. --
Горский отправил Глебу очередной  смайлик и  спросил: -- Знаешь  ведь старую
шутку про то, что трудно поймать черную кошку в темной комнате?
     -- Да, -- ответил Глеб. -- Особенно если ее там нет.
     -- Вот это в виртуальных делах самое интересное.  Мы можем поймать Чака
--  человека, которого давно  нет,  --  только  потому,  что ловим  в  мире,
которого нет. Ловим виртуала на виртуальную наживку в виртуальном мире.
     Глеб ответил смайликом, а Горский написал:
     --  В этом есть своя логика. Преступление было совершено в Интернете --
там и надо ловить преступника.
     -- Какое преступление? -- не понял Глеб.
     --  Кто-то  выдал себя  за  мертвого, --  объяснил Горский.  --  Смерть
требует более серьезного отношения.


     <i>1984 год. Июнь</i>

     В  ночь после выпускного  всем  классом  завалились к  Емеле,  которому
родители до утра освободили большую квартиру. Все были уже немножко  пьяные,
взбудораженные после  дискотеки. Для большинства из них это была первая ночь
свободы, первая ночь, когда можно не спать до рассвета.
     Все пришли разодетые; многие мальчики -- впервые в костюмах и пиджаках,
немногочисленные девочки -- в  специально  сшитых по такому  случаю платьях.
Еще до начала официальной церемонии Вольфсон и Феликс запалили возле гаражей
костер  из учебника литературы  и сборника задач  Сканави. Прибежала Белуга,
поорала,  но  убралась,  не придумав,  как  это  прекратить.  Они  уже  были
выпускники --ходили, правда, слухи, что дипломы им выдадут только наутро, но
все понимали, что подписанный диплом фактически невозможно не выдать.
     На  самом деле, дипломы выдали  на торжественной церемонии --  и тут же
отобрали:  якобы для  того,  чтобы  все вели  себя  прилично,  но  Феликсовы
родители сказали, что  просто бывали случаи,  когда  выпускники,  напившись,
теряли дипломы.
     Сам Феликс  последний  год провел большей частью вне школы -- даже если
приходил  на урок,  думал  про Карину и  вообще чувствовал себя взрослым, по
ошибке  попавшим   в  детский   сад.  У  него  была  уже  взрослая  девушка,
девятнадцатилетняя студентка -- он не очень понимал, о чем говорить с Емелей
или  Глебом,  все еще занятых своими играми в прозвища  и писанием  дурацких
стихов.
     Вот и  сейчас на  кухне Емеля  и Вольфсон вдохновенно заливают водку  в
сифон, чтоб ее газировать. Кто-то сказал, что так она лучше  действует  -- и
хотя у них  всего одна бутылка, хватит на всех. В комнате  Глеб пересказывал
Абрамову статью из "Комсомолки" про питерский "эфир": такой номер, туда люди
звонят и  говорят все вместе. Обычно звонили и  выкрикивали  свой телефон --
мол, позвони мне. Почему-то именно это нравилось Глебу больше всего: в эфире
от  людей  остаются одни цифры, говорил он. Красуясь перед Оксаной, делающей
вид,  что  не  обращает  на  него  внимания,  многозначительно  прочитал  из
Бродского:

     В будущем цифры развеют мрак
     Цифры не умира.
     Только меняют порядок как
     Телефонные номера

     Появился Вольфсон  с  сифоном,  всем  налили газированной  водки,  даже
девочкам.
     -- За нашу школу!
     -- Намбер файв форевер! -- откликнулся нестройный хор.
     Света подумала,  что  весь  десятый класс  мечтала, чтобы  все поскорей
закончилось, а вот сегодня, надо же, стало жаль что четыре года, которые она
провела в пятой школе, уже прошли.
     -- Форевер! -- крикнула она.
     На вкус газированная водка  оказалась легкой и  совсем не  жгучей,  как
обычно.  Правда, и  эффекта  никто  сразу  не  почувствовал,  только  Марину
затошнило, как  последнее время часто  бывало. Она сидела  в углу бледная  и
молчаливая. После смерти Чака она почти ни с кем не разговаривала, Вольфсону
дала отставку на следующий день после похорон.  Экзамены сдала кое-как, хотя
учителя, жалея ее, вытягивали, как могли.
     Сегодня утром она думала одеться в черное  платье, вдовье, как  в песне
"Битлз" про <i>бэби ин  блэк</i>. <i>Tell me,  oh, what can I do?</i>  По-русски похоже на
"водки найду", хотя означает  "скажи мне, что я могу сделать?" В самом деле,
ничего  не  поделаешь.  Никто, кроме нее, не  виноват  в том, что  она сидит
теперь  в углу одна, а Леша давно сгорел в огне крематория.  Если бы я тогда
его не выгнала, думала  она, все  было бы хорошо. Зачем я сказала, что он --
предатель?
     Вольфсон взял  гитару  и  запел <i>и вот по  тундре,  по железной  дороге.</i>
Сегодня  уже можно  было ничего  не бояться,  школа окончена,  и вдруг стало
ясно,  что все одноклассники -- отличные ребята,  никто не побежит стучать в
КГБ и можно петь даже такие, в  общем-то, небезопасные песни. Водка все-таки
давала о себе знать, и Вольфсон изо всех сил кричал:

     Дождик капал на рыло и на дуло нагана
     Нас менты окружили, РУКИ ВВЕРХ нам кричат
     Но они просчитались ГАДЫ! мы порвали их цепи
     И теперь нам не страшен пистолета заряд

     Старая   лагерная   песня  пелась  интеллигентными  мальчиками  столько
поколений,  что слова изменились до неузнаваемости.  Никогда  больше Ирка не
слышала, чтобы кто-то исполнял ее так, как пели у них в классе:

     Долго плакал Гаврила, что убили Степана
     Долго плакал Гаврила, что убили его
     Дождик капал и капал, а Гаврила все плакал
     А Гаврила все плакал, что убили его

     Вдруг она увидела мелкий дождик, круг вохровцев, два трупа  в луже воды
-- и плачущий дух Гаврилы носится  над этой водой. Мертвый, навсегда мертвый
Гаврила оплакивал собственную смерть. Она  поняла, про  что это песня -- про
нескончаемый траур, вечную скорбь души, покинувшей тело.
     Она подумала о Чаке,  с которым даже не поцеловалась ни разу, вспомнила
его плачущую мать, цепляющуюся за гроб и кричащую:  "Деточка мой, деточка!",
-- слезы на  щеках Лажи, растерянную Светку  у  доски. <i>А Гаврила все плакал,
что  убили  его.</i>  Ирке  тоже  захотелось зарыдать, и, чтобы  сдержаться, она
повернулась к Емеле и спросила, не споет ли он что-нибудь более лирическое.
     -- Если Вольфсон гитару отдаст, -- сказал Емеля. -- И тогда я тебе спою
чего-нибудь из Визбора.
     На кухне Абрамов и Феликс пили шампанское из чайных чашек.
     -- Блядь, -- сказал  Феликс, -- я даже  не верю, что это все кончилось.
Больше -- никакой школы.
     -- Ну, -- сказал Абрамов, -- ты за этот год не перетрудился.
     -- Ты  думаешь, это было легко?  -- ответил  Феликс. -- Встаешь с утра,
собираешься,  выходишь  из дома и едешь  в центр смотреть кино. Или  идешь в
соседний подъезд и ждешь, пока родители уйдут.
     -- Страдалец ты наш, -- рассмеялся Абрамов. -- Ходил бы тогда в школу.
     -- Я, честно говоря, даже звонок не мог слышать.
     -- Ну, самым  приятным  был  последний, -- ответил  Абрамов. --  Звенит
звонок, настал конец.
     Это  была старая  шутка, тестовый  вопрос. Надо было продолжить  фразу:
"Звенит  звонок,  настал...".  Все  девочки  говорили  "урок",  а  мальчики,
разумеется,   "пиздец".  Одна  Светка   почему-то  ответила  "шнурок",   чем
подтвердила свою репутацию непроходимой дуры.
     Спустя  много  лет,  вспоминая  выпускную  ночь,  Глеб   с   изумлением
обнаружил, что  помнит, какие пели песни -- но не  может вспомнить  ни одной
реплики. Слова живых людей отпечатались в  мозгу хуже, чем стихи под гитару.
Он  не помнил,  о  чем говорили  сидевшие  рядом  Светка с Иркой,  но хорошо
запомнил, как Вольфсон перешел на Галича и запел "Левый марш":

     И не пуля, не штык, не камень
     Нас терзала иная боль
     Мы бессрочными штрафниками
     Начинали свой малый бой
     По детдомам как по штрафбатам
     Что не сделаешь -- все вина
     Под запрятанным шла штандартом
     Необъявленная война

     Опьяневший Глеб слушал и понимал, что это песня про  них.  Малая война,
которую они все вели против Советской власти, под запрятанным штандартом, на
котором была нарисована эмблема  их  школы и написано "Курянь --  дрянь",  с
машинкой "Эрика" вместо ящика  патронов, с  листами папиросной бумаги вместо
перевязочного материала.

     Левою, левою, левою
     Левою, шагом арш!

     Чака  можно считать  первой жертвой  этой необъявленной войны. Сволочи,
пьяно думал Глеб, чекисткие выродки, доконали  человека! Я вам этого никогда
не  прощу. Он был готов к  пятидесяти годам необъявленных  войн,  потому что
знал, что эта власть -- навсегда. На дворе был  1984 год, казавшийся Оруэллу
столь  далеким  и  оказавшийся  таким  близким   для   них  всех.  Амальрик,
предсказывавший, что Советский Союз до него не доживет, не дожил сам, убитый
КГБ в  Италии. Впереди была  жизнь, полная безнадежной  борьбы,  --  и  сама
безнадежность предавала особый смысл и борьбе, и жизни.

     И ничто нам не мило, кроме, -- пошел Вольфсон на последний куплет, --
     Поля боя при лунном свете
     Говорили -- до первой тройки
     А казалось -- до самой смерти.

     Глеб  как-то  спросил  Вольфсона,  что  значат  эти  слова, и  Вольфсон
объяснил, что  в  сталинские  времена за  двойки по общественно-политическим
можно было  загреметь в исправительную спецшколу.  И  там держали  до первой
тройки, а если только двойки  получал -- то прямиком в лагерь,  а потом -- в
штрафбат и на фронт. В эту версию Глеб, честно говоря, мало  верил, но образ
школы,  которая  длится до первой тройки так долго, что кажется --  до самой
смерти, часто приходил на ум в десятом классе.
     Вольфсон отложил гитару и попробовал почитать Галича стихами -- в<i>се шло
по  плану, но немножко  наспех, а впрочем, все герои  были в яслях --</i> но его
быстро заткнули. Ирка, которая давно хотела танцевать, затребовала музыку и,
взяв Емелю  за руку, пошла с ним в полутемный угол, где уже топталась Светка
со своим кавалером. Глеб поднялся и пригласил Оксану.
     Они танцевали  обнявшись  и,  осмелев  от  выпитого,  Глеб  нагнулся  и
тихонько поцеловал Оксану в  шею. Оксана засмеялась и покачала головой. Глеб
чуть отстранился, и они продолжили неторопливый танец.
     Марина встала  и, тяжело  вздохнув, вышла  в  коридор. Ей  не  хотелось
танцевать --  да, собственно,  и не с  кем.  Тошнило все  сильнее -- видимо,
сказалась водка. Марина вошла в туалет, заперлась и нагнулась  над унитазом.
Через тонкую стенку слышались пьяные голоса Феликса и Абрамова.
     -- Я чувствую себя полным говном,  -- говорил Абрамов. -- И, главное, я
думаю, что все должны знать, а все делают вид, будто ничего не случилось.
     --  Почему ты  говно?  -- спросил Феликс.  --  Если из-за  той  бутылки
"Алигате",  которую вы  в Питере заначили  с  Глебом и Емелей, то  мы как-то
простили тебе уже.
     -- Хуй с ней, с бутылкой,  -- послышались звуки наливаемой жидкости, --
хотя и там я повел себя как говно.
     -- Крысятничать не  хорошо,  --  сказал  Феликс.  Было слышно, как  они
выпили, а потом Абрамов сказал:
     -- Дело не в том, что крысятничать. Я же тогда Емелю подговорил на этот
трюк с винищем. И всех собак на Емелю навешали.
     Боже  мой,  подумала  Марина,  какие дети.  Полчаса  обсуждать  бутылку
"Алигате".  Тошнота чуть  отступила,  она вытерла  рот  туалетной бумагой  и
поднялась с колен. И тут Абрамов сказал:
     -- С Чаком ведь получилась та же история. Он пришел ко мне -- ну, когда
Белуга его поймала, спрашивает: "Что делать?". А я подумал -- надо уговорить
его  заложить Вольфсона.  Потому что  тогда Вольфсона посадят, Чак  окажется
весь в говне, а Царева мне достанется.
     --  Дааа,  --  протянул  Феликс.  --  Хуеватенько  выглядит, ничего  не
скажешь.
     --  Я же не  думал, что так  все будет! -- почти закричал  Абрамов.  По
голосу было  слышно, как сильно он пьян. --  Кто  же  знал, что Чак  из окна
прыгнет! Я же думал -- все как-нибудь обойдется!
     -- Ты бы хоть потом сказал, когда все Чака травить стали.
     Марина стояла, прижавшись лбом к холодной стене, и слезы текли у нее по
щекам.  Она вспомнила,  как стучали карандаши  по партам, как  она  крикнула
Леше: "Предатель!", как он лежал потом в  гробу,  совсем чужой, непохожий на
себя.
     -- Я  боялся! Мне было стыдно! -- кричал за  стеной Абрамов. -- Ты ведь
теперь тоже будешь  считать меня говном? Я же всего-навсего дал совет! Он же
мог его не слушать!
     --  Я,  пожалуй,  пойду, -- сказал  Феликс,  и Марина услышала,  как он
прошел мимо  по  коридору.  Следом  за  ним бежал  Абрамов,  крича: "Постой,
постой, выслушай  меня!".  Их голоса вскоре  стихли. Марина вытерла  слезы и
почувствовала, как скорбь сменяется холодной, как кафель, ненавистью. Теперь
она знала, кто виновен в смерти Леши. Это не она. Это Абрамов.
     Ее  снова затошнило, и  она  нагнулась над  унитазом. На  этот  раз  ее
вырвало  по-настоящему,  словно  тело хотело  извергнуть  из себя все  следы
прошлого. Льющаяся вода подхватила желто-красные сгустки. Марина чувствовала
себя очищенной и опустошенной.
     Но  глубоко  внутри оставалось что-то. Какая-то искра  прошлого, слабый
зародыш будущего.


        Глава тридцатая

     Вольфсон  послал  письмо на  следующий день. В Калифорнии  было утро, в
Москве --  вечер. Глеб ушел из Хрустального за полчаса до назначенного часа,
попрощавшись  с Нюрой  Степановной и  Шаневичем,  которые остались  готовить
какой-то договор, сетевых дел не касающийся. Вместе с Андреем Глеб дошел  до
метро,  они выпили пива и  разошлись. Пока Глеб добирался  до дома, Вольфсон
уже   отправил  на   вид  невинно  письмо,  которое   должно  было  раскрыть
местоположение того, кто выдавал себя за реинкарнацию Чака.
     Наживкой стали фотографии выпускного вечера. Вольфсон привез их с собой
в Америку  и, потратив  полчаса, разыскал  в  одной из  коробок в  пустующем
гараже.  Пять  лучших  отсканировал: Вольфсон и Феликс жгут  Сканави, Феликс
демонстрирует новые  джинсы,  Вольфсон поет  под  гитару,  Вольфсон и Феликс
наутро  после выпуска пишут  краской на стене школы "1984 г", где  "г" -- не
сокращение от слова "год", а буква их класса. И, наконец, привет из будущего
-- танцуют Ирка и Емеля. Кем бы ни был псевдоЧак, он должен клюнуть.
     Он клюнул. Когда Глеб законнектился из дома, его ждало письмо Вольфсона
(копия --  Горскому).  Лаконично:  четыре  числа, разделенные  точками.  Они
ничего  не говорили  Глебу,  но, глядя  на них,  он подумал, что матшкольные
мальчики  любят цифры  больше,  чем мертвых  и  живых, потому  что  цифры не
умирают и способны лишь менять порядок.
     Он написал письмо  Горскому, но едва  отправил, в ящик  свалилось новое
письмо: Горский уже определил IP-адрес. Это была Москва.
     -- Всего каких-то одиннадцать миллионов жителей, -- написал Глеб в IRC.
     -- Меньше, -- ответил Горский. -- Более того, я определил точно, откуда
Чак заходил на Вольфсоновский сервер. Помнишь, вчера ночью -- вашим утром --
я тестировал  счетчик и попросил тебя зайти ко мне на тестовую страницу. Так
вот, у Чака IP такой же, как у тебя.
     -- Это не мог быть я, -- ответил Глеб. -- Я был в метро.
     --  Это не  ты, -- ответил Горский. -- Это человек, зашедший с  того же
компьютера. Ты ведь из офиса на тестовую страницу заходил?
     -- Да.
     --  Значит, Чак  сейчас  в  Хрустальном. Или,  по крайней мере, был там
десять минут назад.
     Значит, я прав, подумал Глеб. Значит,  Чак -- тот,  кто выдает  себя за
Чака, -- в самом деле был все время где-то рядом. Я не ошибся, бритва Оккама
не подвела. Het, Чак и убийца Снежаны -- одно лицо.
     -- Подожди пять минут, я сейчас туда позвоню, --  написал Глеб Горскому
и расконнектился.
     К телефону подошел Шаневич.
     -- Привет, Илья, -- сказал Глеб, -- ты не посмотришь,  у компьютера моя
книжка Кортасара не  лежит? А то не могу понять, я ее  в метро потерял или в
офисе забыл.
     -- Нет, ничего нет вроде, -- сказал через минуту Шаневич.
     -- А никто ее взять не мог?
     -- Разве что Нюра Степановна,  --  сказал Шаневич. -- Но она только что
ушла.
     -- А после моего ухода больше никто не появлялся?
     -- Нет, только мы вдвоем и были, -- ответил Шаневич.
     -- Значит, в метро посеял, -- притворно вздохнул  Глеб и, попрощавшись,
повесил трубку.
     Гласнет был занят минут пять, но когда Глеб снова вышел в Сеть, Горский
еще был он-лайн.
     -- Значит, две кандидатуры, -- подытожил он. -- Шаневич и Н.С.
     -- Но зачем Шаневичу изображать Чака? -- спросил Глеб. --  Это  же бред
какой-то.
     -- Ну, у Н.С. совсем нет резона.
     -- Постой, -- ответил Глеб, -- дай подумать.
     Неожиданно   мозг  заработал   четко,   будто  при   решении   школьных
математических  задач.  Он  потянулся  к  ящику,  достал  листок   бумаги  и
перечитал:
     <i>Убийца Снежаны -- это het</i>
     <i>Het выдает себя за Чака на листе нашего класса.</i>
     Старушка из квартиры внизу сказала, что убийца -- девушка. Значит, если
по-прежнему иметь в виду обе гипотезы,  убийцей оказывается Нюра Степановна.
По  крайней мере,  алиби у нее слабее, чем у Шаневича.  Эта версия выглядела
непротиворечивой:  все  предположения  сходились  к  одной  фигуре,  решение
существовало и притом -- единственное.
     Глеб почувствовал  гордость.  Задача  решилась -- и не только благодаря
ловушке, поставленной в нематериальном мире Интернета,  но и потому, что он,
Глеб,  все-таки  поговорил  с  единственным  реальным  свидетелем.  Реальный
свидетель, понял он, был нужен так же, как  самой красивой физической теории
требуется экспериментальная проверка.
     Реальное  и  виртуальное  наконец  встретились:  и  в  точке их встречи
оказались две девушки, с которыми  Глеб спал. Одна уже мертва; другая выдает
себя за мертвого.
     Задача решена. Не хватает мелочи: мотива.  В задачах из "Науки и жизни"
мотивов никогда не было. Были подозреваемые,  были показания, говорилось про
ложь и  правду --  и  логические  выкладки приводили к виновному.  Зачем  он
убивал -- не было сказано. Составители задач, вероятно, полагали, что был бы
человек -- мотив найдется.
     --  Ничего удивительного, что  мы  не  знаем причину  преступления,  --
написал  ему Горский. --  Мы решали эту  ситуацию  как логическую задачу. Но
логика не может раскрыть подлинный мотив, потому что сбой в логике как раз и
приводит к преступлению.

     Утром  Глеб проснулся  поразительно бодрым. Казалось,  мир чисто вымыт,
краски приобрели яркость,  а звуки  - четкость  и  простоту: шум чайника  на
плите, булькающая музыка по радио, крик одинокой птицы за окном. Вчера они с
Горским  вычислили убийцу Снежаны. Нюра  Степановна, неприметная  секретарша
Шаневича. Ай да Аникеев,  ай да  сукин  сын! думал  Глеб победоносно. Он был
счастлив.
     Уже  часов  в  одиннадцать  он  был в  офисе.  Никто  еще не  пришел, и
заспанный Шаневич один пил кофе на кухне.
     -- Что так рано? -- зевнул он.
     -- Не спалось,  --  ответил Глеб.  -- Все про книжку  переживал. А Нюра
сегодня когда прийдет?
     -- Вообще  не  придет,  --  сказал  Шаневич.  --  На  неделю  в  отпуск
отпросилась.
     -- Ой, блядь, -- выдохнул Глеб. -- А телефон ее домашний у тебя есть?
     -- Думаю, она уехала уже, -- ответил Шаневич, -- но посмотреть можно.
     Отставив  пустую  чашку  он,  почесывая  заросшую  рыжим  мехом  грудь,
направился в кабинет и вернулся с большим коричневым гросбухом.
     -- Отдел кадров, -- сказал он, похлопывая рукой по корешку. -- Все вы у
меня здесь.
     Он зашуршал страницами.
     -- А куда она собиралась в отпуск? -- спросил Глеб.
     -- За  границу куда-то, --  ответил Шаневич. -- Я  ей  печать ставил на
анкету для загранпаспорта. А что?
     -- Нет, просто так.
     Илья  вдруг пристально посмотрел  на Глеба, и  в его  глазах  мелькнуло
что-то вроде уважения.
     -- А может, она  и не вернется, -- сказал он. -- Может,  ей и  не нужно
уже возвращаться. Так что лучше купи себе новую книжку.
     Он снова посмотрел  на  него  и  Глебу показалось,  что  Шаневич  хочет
сказать еще что-то.
     -- А почему ты думаешь, Илья, что она не вернется? -- спросил он
     Шаневич промолчал, будто и  не  слышал  вопроса.  Наконец  нашел нужную
страницу и перевернул книгу так, чтобы Глеб мог читать.
     -- Вот, -- сказал он, -- записывай.
     На  разграфленном  клетчатом  листе  крупными  округлыми  буквами  были
сведены  в таблицу имена, фамилии, адреса и  прочие данные сотрудников. Глеб
не  сразу  понял,  куда  смотреть, но Шаневич  ткнул пальцем в третью строку
снизу. Не веря своим глазам, Глеб прочитал:
     "Царева, Марианна Степановна, секретарь-референт, д/р 5 июля 1967"
     -- Почему -- Марианна? -- только и смог спросить он.
     --  Мама  с папой, видать, так назвали, -- сказал  Шаневич. --  Но  она
просила  звать  ее Аней,  ну,  а  Нюра потом  как-то прижилось.  Теперь  уже
неважно.
     Я все-таки был неправ, потрясенно подумал Глеб. Мир матшкольников и мир
Таниных друзей  действительно различаются. Для них важны  образы и лица, для
нас  --  цифры и слова.  Если бы я учился в МАРХИ, а не  на  ВМиК, узнал  бы
Марину Цареву и через двадцать лет.

     Горского удалось застать только поздно ночью.
     -- Судя по тому, что ты рассказываешь, Шаневич тоже обо всем догадался,
-- сказал Горский.  -- Я уже думал,  было бы  странно,  если б  он не провел
собственное расследование. Человек, занимающийся бизнесом в России, не может
быть так беспечен.
     -- Но почему она это сделала?
     -- Я не  знаю  деталей,  но  сдается  мне, что  Н.С.  и  Влад Крутицкий
подставили  твоего друга Абрамова. Не знаю как, но  Снежана  про это знала и
хотела сказать тебе -- за это Марина ее и зарезала.
     -- Это невозможно, -- ответил Глеб, -- я до сих пор  не  могу поверить,
что  Нюра --  это  Марина. Как я мог ее  не узнать?  Да,  все  говорили, что
постарела,  изменилась, но все-таки...  мы  же  месяц  работали  в  соседних
комнатах. Я даже спал с ней один раз.
     -- Вы,  молодые,  --  ответил  Горский,  --  слишком  большое  значение
придаете сексу. На самом деле, это очень поверхностная вещь. Только кажется,
что она помогает узнать  человека лучше. Беседа по IRC в этом смысле -- и то
полезней.
     -- С женщинами вообще ничего не поймешь, -- ответил Глеб. -- Ты знаешь,
я  любил в своей жизни  трех женщин  и все они куда-то  исчезли. Таня уехала
навсегда, я даже адреса не знаю, Снежана умерла.
     -- А третья кто?
     --  Она была первая.  Моя одноклассница, Оксана. Я  тебе  писал про нее
как-то раз. Впрочем, мы были такие молодые, что ее, можно сказать, и не было
никогда. Я же ее не видел,  только профиль  в  полутьме кинозала, только то,
что сам придумал.
     -- Почему ты думаешь, -- ответил Горский, --  что видел Снежану? Потому
что спал с ней?
     Глеб вспомнил вечер, что они провели, цитаты из Тарантино и Пелевина, и
потом почему-то представил, как Снежана стоит на лестнице  и ждет чего-то, а
Нюра  --  Марина  --  подходит  к  ней  сзади  с  ножом в руке. Убийца  была
одновременно  Мариной -- девочкой-подростком, первой красавицей  класса -- и
Нюрой,  тихой  мышкой  Нюрой Степановной  и  обнаженной  Нюрой, занимающейся
любовью в сумеречной комнате.
     --  Я должен написать  Марине,  --  сказал он.  --  Ну,  например,  она
встретится с нами на IRC, и мы сможем поговорить. Просто понять.
     -- ОК, -- ответил Горский.
     "Дорогая Марина,  -- написал Глеб на  адрес Чака, --  прости,  что я не
узнал тебя сразу  при встрече. Я немного близорук  и  плохо запоминаю людей.
Жалко, что ты не захотела сказать, кто ты, ни мне, ни ребятам. Этот маскарад
с Чаком -- и правда, шутка немного  дурного тона.  На самом деле он мертв, и
мы  все  это знаем. Впрочем,  неважно. Я догадываюсь, что ты теперь далеко и
вряд ли  вернешься  -- но  если у  тебя будет время  и желание,  я  бы хотел
поговорить  с  тобой,  на  IRC,  как  когда-то  мы общались  все  вместе  на
Снежанином канале. У нас с тобой очень  много общего прошлого -- и,  похоже,
нам есть что друг другу рассказать. Неизменно помнящий -- хотя и не узнавший
тебя -- Глеб".
     Он отправил  письмо уже глубокой  ночью.  Часы  показывали  3-55  утра.
Двадцать  второе июня 1996  года. Глеб подумал, что пятьдесят пять лет назад
началась война  -- и погибшим тогда было совсем не важно, выбрали этот  день
за самую короткую ночь или потому, что солнце должно было победить снег.


        Глава тридцать первая

     Марина появилась только через  две недели. Это был первый рабочий  день
после  выборов, и все обсуждали историю с  коробкой из-под ксерокса, которую
кто-то хотел  откуда-то вынести. Около полудня  Глеб увидел у  себя в  ящике
письмо,  одна строчка:  "Я на #xpyctal.  М." -- и тут же  на  всякий  случай
форварднул его  Горскому.  Решил, что  тот имеет  право  присутствовать  при
развязке.
     -- Как ты меня вычислил? -- спросила Марина.
     Посреди  Глебова  рассказа  появился  Горский,  которого  Глеб  тут  же
представил.
     -- Я буду тебя звать "мистер Холмс", -- напечатала Марина.
     -- На  правах  Холмса я  спрошу  Вас --  как  оно все  было? -- написал
Горский. --  Что такого знала  Снежана про Вашу с Крутицким  аферу,  что  ее
понадобилось убивать?
     -- Если бы для  этого был специальный смайлик, я  бы поаплодировала, --
пошутила Марина. -- Ты очень умный,  Холмс. Как положено, я все расскажу, --
тем более, это уже  не поможет тебе меня  поймать.  Я имею в  виду -- в real
life.
     -- Мы не собираемся, -- заверил Глеб.
     -- Зимой  я встретила  Емелю, и он рассказал, что работает с Абрамовым.
Честно  говоря, у меня  вначале не было никаких идей.  Он просто рассказывал
про свою работу, и тут я поняла, что он не знает, как я ненавижу Абрамова.
     -- Почему ты его ненавидишь? -- спросил Глеб.
     --  На выпускном  я  слышала, как он рассказал Феликсу,  что специально
подговорил Лешу заложить Вольфсона. Если бы  он этого не сделал --  или хоть
сознался бы раньше -- Леша был бы жив, и все было бы по-другому.
     --  Я тогда  об этом  не знал,  --  сказал Глеб.  -- Мне Феликс  только
недавно рассказал.
     --  Емеля  сам устроил  меня работать в Хрустальный, и  там я встретила
Влада, --  продолжала Марина. --  Он был  не чета Емеле, сразу чувствовалось
что-то  такое... Я  думаю, если бы Чак не  погиб, он бы сейчас таким и  был:
жестким и вместе с тем очень ранимым.
     "Это Крутицкий-то ранимый?" -- подумал Глеб. Видимо, никогда мне ничего
не понять  в людях. По-моему, Крутицкий  из  тех граждан, из которых,  как в
школе учили, получаются прекрасные гвозди.
     --  Я случайно проговорилась, что в свое время из-за Абрамова погиб мой
первый муж, -- писала Марина. -- Может, из-за этого он  намекнул: мол, можно
сделать  так, чтобы  деньги, которые  переводил  для него Абрамов,  ушли  на
сторону. Впрочем, сказал он, Абрамов просечет, так что это просто шутка. При
следующей  встрече  я  сказала,  что  знаю, как на несколько дней  устранить
Абрамова -- и тогда мы начали всерьез готовиться.
     Интересно,  подумал Глеб, Крутицкий, заводя  с ней роман, знал, что она
может быть полезна, или действовал по  наитию? Впрочем, судя по фотографиям,
Влад просто все равно, кого обнимать: главное изобразить заботу и нежность.
     -- Я встретила Абрамова  как бы случайно, наврала про болезнь ребенка и
заняла денег как раз накануне выдачи зарплаты. Деньги могли оказаться у него
самого, но, на мое счастье, он снял  их со счета фирмы  -- и  потому три дня
отсиживался  под  Москвой с этой дурой  Иркой.  Влад спокойно его подставил,
воспользовался  тем, что  Светка  не знала некоторых деталей, и  уговорил ее
чуть изменить схему. В итоге полмиллиона ушли Владу на латвийский счет, и он
успел их снять, прежде чем банк обанкротился.
     -- Красиво, -- сказал Горский. -- И сколько досталось тебе?
     -- Он обещал, что мы поделим деньги. То есть, это будут наши деньги  --
он уйдет от жены, и мы заживем втроем с Алешей где-нибудь на Кипре.
     -- С каким Алешей? -- спросил Горский.
     -- С моим сыном, -- ответила Марина. -- Я его в честь отца назвала.
     -- Это что, сын Чака? -- напечатал Глеб.
     -- Да. Я родила в ноябре 1984-го.
     Глеб  потрясенно смотрел  на экран.  Понятно,  куда  она исчезла  после
школы. На  мгновение он представил долгую череду лет, Марину с  ребенком  на
руках,  беспросветность жизни,  километровые  очереди  конца  восьмидесятых,
заоблачные  цены постреформенной России, нищету и одиночество. И понял,  как
Марина превратилась в Нюру Степановну, немолодую женщину с угасшим лицом.
     -- Мама уговорила меня оставить  ребенка и ничего не  говорить  Лешиным
родителям. Я его матери так и не простила, что она пошла тогда к директрисе.
     Двенадцать лет, подумал Глеб, двенадцать  лет она ждала, словно  спящая
царевна в хрустальном гробу стыда и ненависти, спала, ожидая момента,  чтобы
проснуться и  отомстить.  Терпеливо, как меч в  ножнах. Каждый год  из такой
дюжины засчитывается за три, как в штрафном  батальоне. Вряд ли полумиллиона
долларов хватит, чтобы их забыть.
     --  Все  получилось  бы отлично,  --  продолжала Марина.  -- Абрамов бы
разорился,  мы  бы забрали  деньги, Леша  мог бы радоваться --  там, где  он
сейчас. Нас подвел Емеля. Никто не ждал, что он  так поступит. Мне вообще не
везет на мужчин, с которыми я сплю: они либо кончают с собой, либо сбегают.
     -- А ты спала с Емелей? -- спросил Глеб.
     --  Да.  Если тебя  интересует,  была  ли  у него пизда подмышкой, могу
сказать, что не было.
     -- Пизда подмышкой? -- переспросил Горский.
     -- Школьная шутка, -- пояснил Глеб. -- А ты разве ее знала?
     -- Все все знали, -- ответила Марина. -- Даже как Светка сказала "зубов
бояться -- в рот не ходить", хотя в восьмом классе сама  объясняла девочкам,
что такое  минет. Все все  знали, кроме того,  что Леша  не  был стукачом, а
заложил всех Абрамов.
     Удивительныые вещи творит время,  подумал Глеб. Искажает перспективу до
неузнаваемости.   Маринка   же  прекрасно  знает,   что  Абрамов  никого  не
закладывал. Он всего-навсего дал глупый совет.
     -- Когда  Емеля умер, мне стало противно. Нет. Мне стало тоскливо. Куда
тоскливее, чем когда умер  Леша. Тогда мне было страшно, я  чувствовала себя
покинутой,  не знала, оставлять ли  ребенка,  потом ненавидела Абрамова -- а
сейчас только тоска. Это  было так неприятно, что я делала одну глупость  за
другой,  просто чтобы развлечься. От лица  het  рассказала  историю,  как мы
первый  раз спали  с  Лешей, и тут  же пришла в комнату и трахнула тебя. Это
было на редкость противно,  ты  уж  прости. В девятом  классе я  была в тебя
немножко влюблена -- но сейчас это было чудовищно мерзко.
     Глеб попытался вспомнить,  как оно было -- но буквы, бегущие по экрану,
не могли вызвать в памяти напряженные Нюрины соски  и ее долго  сдерживаемый
стон. Сейчас он говорил с Мариной Царевой, своей одноклассницей. Он не видел
ее много лет, и даже лица не помнил.
     --  И поэтому ты убила  Снежану? --  спросил  Горский. -- Чтобы сделать
что-нибудь еще более мерзкое?
     -- Нет, -- ответила Марина. -- Потому, что Снежана все время знала, что
я -- одноклассница Глеба. То есть  реально это  знали почти все, потому  что
Емеля  сказал,  что я -- его одноклассница,  а ты сам  говорил,  что  ты  --
одноклассник Емели. Но только Снежана обратила на это внимание. Она  же была
одержима идеей, что все со всем  связано, и ее прикалывало, что ее любовница
и ее любовник вместе учились. Она бы порадовалась, если б узнала, что я тебя
трахнула.
     -- А ты была ее любовницей? -- спросил Глеб.
     -- Всего один раз, -- ответила Марина. -- Все напились где-то в городе,
и мы вместе поймали  такси. Она стала  ко мне приставать,  показывать, что у
нее  нет  трусов, рассказывать  про свою  мачеху-лесбиянку  и говорить,  что
никогда  не спала с женщиной.  В Хрустальном никого не было, и мы трахнулись
прямо в прихожей. На рабочем месте, как она выразилась.  А больше ничего  не
было,  если не считать, что  накануне своей смерти она приехала ко мне домой
-- про тебя посплетничать. Я тогда окончательно решилась.
     -- Что  было бы  страшного,  если  бы  Глеб узнал, что ты -- это ты? --
спросил Горский.
     --  Абрамов в последний  наш разговор  передал мне от него  привет,  --
сказала Марина. --  Я знала, что они на связи. А если  бы Абрамов сообразил,
что  у  меня  роман  с Владом,  он бы  просек. И мог  бы  сорвать все дело в
последний момент.
     -- Да, он мне говорил, --  подтвердил Глеб, -- что если б знал, кто его
кинул, то, может, смог бы все спасти.
     --  Теперь уже не сможет, -- сказала Марина. -- Влад  перевел сто тысяч
на  Алешин  счет. Правда, я бы  предпочла, чтобы он остался  со  мной, а  не
возвращался к жене.
     -- А он вернулся?
     --  Да. Сказал, что говорил  с батюшкой, и тот ему объяснил, какой грех
прелюбодеяние, и  теперь Влад видит во мне воплощение  Вавилонской блудницы,
которая ввела его в соблазн воровства и убийства. И потому  больше не желает
меня видеть.
     -- I'm sorry, -- почему-то по-английски написал Горский.
     -- Fuck you, -- ответила Марина, -- any questions?
     -- Ты собираешься жить на эти деньги в Америке?
     -- Нет,  конечно, -- ответила Марина. --  Это Алеше  на колледж. Себе я
заранее работу подыскала.
     Глеб  смотрел в  монитор,  словно  не видя букв. Охота  окончена. Цифры
текли по медным проводам и оптоволокну, превращались в буквы и слова.  И все
это было Мариной Царевой, самой красивой девочкой их класса.
     -- А что твоя мама? -- спросил Горский.
     -- Она умерла  в 88-ом, -- ответила Марина. --  У меня в России  никого
нет.
     -- Почему ты назвалась Чаком на листе?
     -- А  кем мне было назваться? Мне же надо было знать, что там творится:
а называться собой я не  хотела. Для вас  всех Марина Царева умерла давно --
это Chuck is not dead.
     --  Почему ты написала этот иероглиф на  стене, когда убила Снежану? --
спросил Глеб.
     -- Она  спросила нас с  SupeR,  что это  значит. Я понятия не имела, но
попросила  ее выйти  на лестницу  через  полчаса, взяла в  ванной  резиновые
перчатки и нож на кухне. Потом вышла за ней, велела стать ко мне спиной и не
шевелиться. Эта  дура решила, что будет какая-то очередная сексуальная игра.
Тогда я закрыла ей рот рукой и перерезала горло. Я не ожидала, что будет так
страшно: полилась  кровь,  Снежана повалилась вниз лицом и  чудом  не залила
меня.  По  счастью,  я  успела  отскочить, и испачкала  только  руку. Начала
вытирать  о стену и вспомнила что-то из Шерлока Холмса, где убийца полицию с
толку  сбивает, что-то  написав  на  стене.  Тогда  я  попыталась нарисовать
иероглиф, который видела полчаса назад. Кажется, похоже вышло.
     Если бы даже и непохоже,  подумал Глеб,  все  равно его заметил один я.
Терпение  истощилось,  меч  вынут  из ножен.  Ненависть,  жившая  в  глубине
Марининого существа, вышла наружу и стала ме