Рауль Мир-Хайдаров. Чти отца своего --------------------------------------------------------------- © Copyright Рауль Мир-Хайдаров WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm ? http://www.mraul.nm.ru/index1.htm Email: mraul61@hotmail.com Date: 28 Sep 2005 Повесть представлена в авторской редакции --------------------------------------------------------------- Резо Амашукели посвящается Часть I "Какая раньше была у них сирень!" - с сожалением думал Исламов, оглядывая темнеющий в сумерках сад. Крепкий высокий забор из отборной половой доски, стянутый по краям кованой металлической полосой, не вызывал желания подойти поближе. Того и гляди раздастся грозный окрик: "Чего надо?" или кинется на забор, гремя цепью, огромная собака. А в сад заглянуть ему очень хотелось. Когда-то давно хрупкая сероглазая девочка, жившая здесь, сказала с неожиданной для ее возраста тоской: "Как рано светает в мае"... И, виновато улыбаясь за понятное только ей одной, смахнула горячей ладонью набежавшую слезу. Наверное, что-то грустное привиделось ей сквозь время, она отвернула от него взволнованное лицо и вдруг добавила: "Я наломаю тебе букет, и пусть сирень напоминает обо мне. Сегодня воскресенье, мы не увидимся целый долгий-долгий день,- в мае так поздно темнеет..." Счастливый, он не понял ее неожиданной печали... Милая, славная Наталья, что напророчила, то напророчила. Сирень напоминает о тебе всегда, да жаль, в тех краях, где его носило, редкая она гостья, да и отцветают кусты - не успеешь оглянуться. И дом, и забор были отстроены заново, не только просторно и добротно, но и с некоторым шиком - в архитектуре сквозило что-то нездешнее, местные так не строили. Взять тот же забор... Кругом крашенные масляной краской, а этот после морилки крыт лаком,- красивее, да и подновлять ежегодно гораздо проще. "Растет ли по-прежнему сирень?.." - мучил его вопрос. Хаотично разросшаяся, заполонявшая при прежних хозяевах даже огороды сирень вряд ли могла понравиться новому, видимо, крепкой хватки хозяину. Постучать? Спросить? Но о чем? Что Наталья живет в иных краях, он знал. Ее родителям отгрохать такое и не по возрасту, и не по средствам. Ее отец, единственный по тем давним годам музыкант в поселке, казалось, жил лишь от свадьбы до свадьбы, от праздника до праздника. Уж на гулянках он был орел, молодел на глазах, и плакать, и смеяться заставлял его трофейный аккордеон,- не одно поколение Озерного выросло под его музыку. Да, поколения... Сменяют они друг друга... Кто сейчас помнит его, Гияза Исламова, в Озерном? Разлетелись по свету друзья-подруги, с неокрепшими крыльями кинулись кто куда. Одной газетной строчки было достаточно тогда, чтобы поманить в иные края,- а они все так спешили повзрослеть, успеть на большие стройки. Родное Озерное даже рядовой работой в те годы могло обеспечить не всех - ни завода тебе, ни фабрики, а главное, казалось им тогда, что там, куда они приедут, совсем иная, ничуть не похожая на их поселковую жизнь. А помнит ли он сам друзей, односельчан? Не многих. Как-то выпали, выветрились из памяти их имена и лица, да и развела, разбросала их жизнь далеко. Раньше, когда Гияз был много моложе, приезжая домой, ходил на речку, на танцы. В маленьких поселках на танцы в парк, особенно летом, ходят даже семейные, и к возрасту столь критически, как в городе, не относятся. А теперь, когда тебе уже за сорок,- и тебя признать сложно, и ты никого не узнаешь,- сколько ни ходи по центральной улице Озерного, мало кто тебе обрадуется, как прежде. Да что там обрадуется, в иной раз за день "здравствуй" не услышишь. Разве вдруг какая-нибудь грузная женщина с тяжелой авоськой окинет тебя долгим и внимательным взглядом, и ты потом весь вечер мучаешься: "Кто такая?" А если вдруг вспомнишь, то невольно ахнешь: что стало с ней, былой озорницей и певуньей?! И обязательно глянешь в старое домашнее зеркало, которое помнит тебя молодым, и сам себя постараешься приободрить успокаивающе: "Еще не вечер". Вроде особых причин для тревоги и не было, но вот тоска гложет его уже неделю, и мать замечала это, когда он возвращался домой. Наверное, и сегодня приметит - материнское сердце не обманешь. Но пока не спрашивала ни о чем, наверное, видела - светла его печаль, понимала, что не мешает иногда и погрустить сыну; там, в огромном городе, может, и дух перевести некогда, не то, чтобы дни юности своей в памяти перебирать дотошно. Мать, словно специально дожидалась, встретила его у калитки. - Мама, помнишь, какая была сирень у Козыревских? - спросил Гияз, мыслями находясь в том далеком майском дне. - Как не помнить, сынок, помню. Ведь и у нас во дворе растет сирень. Неужели не заметил? Наталья после смерти родителей приехала продать старый дом, тогда она и принесла нам несколько саженцев, сказала, если примутся, будет память о ней. - Все принялись? - спросил нетерпеливо Исламов. - На удивление. Теперь уже другие берут у меня саженцы, и когда спрашивают, как называется сорт, я говорю "Наталья". Сперва вроде бы в шутку сказала, а теперь рада, что так получилось. Да кроме "Натальи" другая сирень у нас Озерном и не приживается. - Значит, Наталья память о себе оставила,- не то сказал, не то спросил Гияз. Но мать ничего не ответила, только глянула в темноту, в сторону отцветших кустов сирени. После долгого, до звезд, ужина во дворе Гияз ушел к себе в комнату. Дом, как и у многих в Озерном, у Исламовых был отстроен заново. Последние лет двадцать в селе все годы выдались урожайными, чему немало завидовали соседние районы. А его отец, Нури-абы, слыл первым комбайнером не только в районе, но и в области. В самый урожайный год его портрет в жатву напечатали в центральной газете в рубрике "Передовики России". А осенью на ВДНХ премировали отца именной "Волгой". Но машина для их семьи была не в диковинку. С тех пор, как Гияз помнил себя, у них во дворе всегда стояла какая-нибудь полуразвалившаяся "Эмка" или "Победа", а то и трофейный "Мерседес". Отец в этих краях был и механиком известным, к нему даже из города приезжали за помощью и советом. На таких, как отец, можно сказать, держалась вся техника Озерного. Может, оттого здесь вовремя пахали и вовремя убирали и слыло их Озерное в округе удачливым на урожай. Поработал с отцом на комбайне и Гияз, да не одно лето,- считай с пятого класса стоял уже за штурвалом, ел свой заработанный хлеб. В студенческие годы, хоть и учился далеко, в Омске, когда на каникулах многие уезжали на хлебоуборку в Казахстан, на целину, Исламов отправлялся домой, потому что местный райком комсомола присылал в институт приглашение Исламову-младшему. Отец уговаривал его: возвращайся после окончания института домой или куда поближе, для строителя в Оренбурге работа найдется. Но Гияз под различными предлогами отказывался, потому что в годы его молодости рвались не под отцовское крыло, а, наоборот, уезжали подальше: и свет повидать, и себя показать. Отца он уважал. Да и как не уважать: войну прошел от и до и на рейхстаге за всех Исламовых четырежды расписался, потому что полегли на фронте трое младших братьев Нури-абы. Да и в мирное время не однажды отмечали орденами труд Исламова-старшего. И хоть был он беспартийным и не мог похвалиться высокой грамотой, однако много лет подряд избирался депутатом областного совета, чем гордился, пожалуй, больше всего. В доме Исламовых и к труду, и к орденам привыкли, и потому, наверное, давно, еще школьником, Гияз определил для себя по-мальчишески наивно некую точку отсчета своей взрослой жизни: заработать первый трудовой орден в тридцать лет. Надо же, напридумывал - орден в тридцать лет! - усмехнулся Гияз, вспомнив о былом. - Такое удалось из моих однокурсников только Силкину. Вошла мать, присела рядом на диван. - Я не помешала тебе, сынок? - Нет, конечно. Посиди со мной, мама. - Когда ты приезжал на похороны отца, мне и поговорить с тобой толком не удалось. Я и себя не помню в те дни, не знаю, как и пережила... Но сердце и за тебя болело, какой-то ты был неухоженный, озабоченный. Неважные, видно, были у тебя дела в Ташкенте в первые годы. Ты ведь и письма писать перестал, как бывало прежде, все звонками да поздравительными телеграммами отделываешься. Слава богу, теперь, кажется, все иначе. Сестры вон говорят, особенно младшая,- она ведь у нас первая модница в Озерном,- мол, наконец-то столица обтесала нашего братца: такой модник стал, костюмы, рубашки с иголочки... Фарида с Халияром, когда ты ушел, весь гардероб твой перемеряли. Охали да ахали: "Фирма! Настоящая фирма!" Спрашиваю, что за штука такая - фирма, а они смеются, говорят: тебе, мама, не понять, старая уже. Вот Гияз наш, мол, соображает по этой части, все по высшему разряду. Но мне-то все равно, есть эта фирма у тебя или нет, лишь бы здоров да весел был. Но приятно, что дети о тебе так хорошо говорят, ведь они вообще мало кого признают, какая-то иная цена людям пошла... Вот об этом хотела сказать тебе, сынок. Спасибо, обрадовал ты мое сердце своим приездом. Из тебя, как из отца твоего, не больно что вытянешь, не слишком вы разговорчивые. Ну да ладно, лезть в душу не стану. Захочешь - сам расскажешь, а то я совсем ничего не знаю о твоей жизни в Ташкенте. - И, поднявшись с дивана, показала на перевязанный шпагатом сверток: - Когда переезжали в этот дом, собрала твои старые бумаги, фотографии, письма. Тогда, на похоронах, было не до этого, а сейчас возьми, посмотри, может, что и сгодится... Когда мать ушла, Гияз оглядел просторную комнату. Дом строился продуманно, с размахом: и вода в доме, хоть холодная, хоть горячая, и собственное паровое отопление на солярке. Отопление было хитрое, не совсем понятное даже Гиязу, инженеру. Отец на такие штучки-дрючки, как он любил выражаться, был мастак. Дом был построен в двух уровнях, и чтобы поднять здание в полтора этажа, Нури-абы пришлось завезти немало земли под основание, чем подивил он не только соседей, но и все Озерное. Но Исламов-старший только усмехался в усы и говорил: потерпите, увидите, дом будет что надо. Прошагав пешком пол-Европы, как крестьянин и как хозяин не мог он не заметить много разумного и полезного в укладе чужой жизни. И как только появилась возможность, первый достаток, начал он строиться, ибо был убежден: хорошо и основательно в спешке не делается ни одно дело. Из отстроившихся по-соседству, пожалуй, лишь у Исламовых двор был просторным, ухоженным, не загроможденным постройками - баней, сараями, сараюшками, столь привычными для сельского уклада. Все подсобные помещения вместе с бетонированным подвалом, куда Нури-абы по старинке завозил по весне лед с реки,- целую машину хрустальных, просвечивавших насквозь, аккуратно напиленных кубов,- все находилось в цокольном этаже здания. В нынешний приезд Гияз заново знакомился с домом, потому что два года назад пробыл здесь всего три дня. Да и до того ли тогда было? Все мысли были - об отце. Отца он любил и, только потеряв его, с сожалением понял, как мало общался с ним в своей взрослой жизни. Да что там общался - все отдалялся и отдалялся. И сейчас, восхищаясь домом от души, Гияз вовсе не приценивался к нему в качестве наследника, как показалось одной из сестер. Нет, никаких мыслей о наследстве у него не было, и сердцем и умом понимал - для отчего дома он отрезанный ломоть, и ни на что здесь не имеет права. Разве только иногда приехать в этот дом, пожить отпускной месяц в комнате с окнами в сад, которая была задумана и построена отцом как комната для сына. Да и где было понять сестре, что, восхищаясь домом и не скрывая этого, он восхищается отцом, его сметкой, жизнестойкостью, золотыми руками и словно запоздало общается с ним. Сам находясь уже в том возрасте, когда думают не только о себе, но и о своем поколении, о том, что оно оставит после себя, он сравнивал себя с отцом, с его поколением. И каждый раз убежденно говорил: да, крепкое поколение. И нам, живущим рядом с этими уходящими на скромные пенсии людьми, надо бы почаще задумываться над этим и воздавать им должное, пока не поздно. Говорят, мужчина должен посадить дерево, построить дом и вырастить сына. Как это много и как мало: поколение отца не только прошло войну и подняло страну из разрухи. Оно воспитало и поставило на ноги детей, а годы были, не приведи господь... Нури-абы вырастил не только сына, но и трех дочерей, и всех поставил на ноги. Гиязу дал высшее образование, дочерей замуж выдал. Не удалось только Нури-абы на свадьбе сына погулять, о чем он, не скрывая, сожалел. И дом ставил отец не на зависть людям, и не потому, что хотел выделиться, а потому, что был убежден: вернется сын и заживут они все вместе. Первым в любом деле трудно,- и сколько же насмешек пришлось выслушать отцу, пока строил дом. А теперь вот, рассказывала мать, когда начинает кто-то строиться, идет к ним поглядеть, а иные и планчик набросают... Да и в колхозе после отца уже не один механик с дипломом сменился, а люди при случае все вспоминают: "А вот при Исламове..." И, конечно, поминают добром... Вот хотя бы и дерево... Сад у Исламовых был как сад, не хуже, чем у других. А в степном ветреном краю вырастить сад дело не простое. За всю жизнь Нури-абы три раза ездил на курорт, и всегда в Цхалтубо. Правда, и путевок Исламову-старшему на выбор никто не предлагал, да и не был Нури-абы привередой, вот и побывал в Цхалтубо трижды с интервалом в пять лет. И возвращаясь из дальних краев, обязательно привозил диковинные саженцы. Жаль, что мало прижилось в Озерном, краю суровом в сравнении с экзотическими субтропиками. Но голубая ель, за которой ухаживали всем домом, как за маленьким ребенком, прижилась. И по сей день росла во дворе Исламовых эта красавица-ель, которую наряжали на Новый год на радость всей соседской детворе. Сколько бы ни сопоставлял Гияз свою жизнь с отцовской, сравнение было не в его пользу. А ведь не за горами время, когда придется подводить итоги, и не поможет уже спасительная формула - все еще впереди, успеется. Часто стала тревожить другая мысль: не опоздал ли? В тесной Европе заросли, потерялись во времени и, наверное, давно распаханы могилы братьев из рода Исламовых, и нет уже отца, остался сейчас из Исламовых ты один! Где воздвигнутый тобой дом? Тобой посаженная ель? Будь отец жив, наверное, не вытерпел, спросил бы: как ты живешь, сынок? Почему нет в тебе гордости за свой род? Что оставишь после себя? Конечно, мы не графы, не князья и не дворяне, чьи родословные раньше изучались на протяжении веков, но ведь род наш дал тебе жизнь, нарек именем и наделил памятью. И жизнь человеку дана для поддержания жизни на земле, для продолжения рода своего. Да, отец бы спросил... А что ответить?.. Такие ранившие душу мысли одолевали в ту ночь Исламова, и, засыпая, он думал: "Успел отец и след на земле, и память в сердцах людских оставить. А я?" Проснулся он поздно, с непонятным беспокойством. Подошел к распахнутому в сад окну. Приятная утренняя свежесть улетучилась, хотя солнце поднялось не так уж высоко: видимо, день предстоял жаркий. Дома, в Ташкенте, он по утрам пробегал несколько кругов вместо зарядки. Но здесь, хоть было время и желание, как-то не решался. Взрослый человек, бегающий с утра в спортивном костюме по улице, мог вызвать в Озерном только одну мысль: "С жиру да от безделья человек бесится". Это и останавливало. В летней дощатой душевой, где с вечера предусмотрительно был залит полный бак воды, Гияз принял душ, и утреннее беспокойство, как легкое июльское облачко, пропало. Во дворе, дожидаясь его, стоял самовар, - видимо, уже давно, потому что труба лежала рядом, но самовар, заправленный углем, потихоньку кипел. Гияз вспомнил, как любил в детстве сваренные в этом старом медном самоваре яйца всмятку, казалось, у них был какой-то особенный вкус. - Доброе утро, сынок. У меня завтрак готов. Только давай передвинем стол под яблоню, больно уж солнце сегодня припекает. За завтраком он спросил у матери, кем работает Халияр. Мать, словно отмежевываясь от чего-то недостойного, махнула в сердцах рукой: - А, жакяй! Гиязу стало понятно, что подробнее расспрашивать не имеет смысла. Хотя он совершенно не понял, чем занимается муж младшей сестры. Что это такое - жакяй? По-русски сказала мать, по-татарски или на странной смеси этих двух языков, имевших равное право в доме, потому что два других зятя были русские? Он начал лихорадочно припоминать, что бы это могло означать на родном языке, который успел за эти годы изрядно подзабыть. Припомнилось похожее по звучанию слово "кажя", означавшее "козел", но он не мог с полной уверенностью утверждать, что именно это имела в виду мать. "А, козел!.." Ну что ж, в духе времени и весьма походило на Халияра. Но в устах матери? В татарском языке нет жаргона, тем более в языке народа простого, сельского. А может, это дань моде, с поправкой на время? Гияз искоса посмотрел на мать и вдруг от души, как не смеялся уже много лет, рассмеялся. "А, козел!.." Чуть позже, когда он доставал газеты из почтового ящика, пришла сестренка, и он тут же, у калитки, спросил ее: - Фарида, кем работает твой Халияр? - Его так разбирало любопытство, что он уже собирался идти разыскивать сестренку. - Он жокей! - ответила, гордясь, маленькая женщина, похожая на старшеклассницу, - только бантиков не хватало. - У вас что, ипподром открыли? - удивился Гияз. - Фу!..- как-то брезгливо скорчила свое красивое личико сестренка. Наверное, представила своего холеного Халияра на взмыленной лошади. - Да нет же. При чем здесь ипподром? Он диск-жокей. Понимаешь - диск-жокей! - И Фарида, просияв, лихо и вместе с тем очень изящно вскинула вверх руку и сделала шаг вперед, словно вступила в яркий свет юпитеров. Наверное, так начинал или заканчивал программу ее "жакяй". - О боже, дискотеки вам только в Озерном не хватало! И сюда это сумасшествие добралось... - в сердцах сказал Гияз. - Ишь жалельщик какой выискался! - накинулась на него сестра, вмиг став похожей на красивую хищную птицу,- наверное, из нее могла бы выйти неплохая актриса. - Живешь у себя в Ташкенте: рестораны, бары, театры, а нам, значит, ничего! Гияза снова начал разбирать смех, как за завтраком, и, чтобы не огорчать сестренку,- слишком уж серьезно она все воспринимала,- он шутливо ответил: - Ты права, прямо-таки изнемогаю от ночных клубов, не знаю, как без них жить... - И шагнул за калитку, хотя вроде никуда уходить не собирался. Он шел вдоль разогретых безлюдных палисадников и беззвучно смеялся: "А, козел, а, жакяй..." Ушел он, не замечая времени, довольно далеко: впереди, за окраиной, густела лесополоса, убегавшая к железной дороге. Эта лесополоса, высаженная на его памяти, когда он только пошел в школу, теперь превратилась в настоящий лес. Конечно, не такой буйный и неоглядный, как в глубине России или Белоруссии, но для степного края достаточно большой. Живое рождает живое. В пору его юности, когда деревья только-только поднялись, никаких там зверушек, птиц, кроме воронья и воробьев, да, пожалуй, кукушки не было. Помнится, кто-то говорил, кажется, уже в десятом классе, что видел там ежа, но даже этому тогда никто не поверил. А сейчас! Говорят, и зайцы, и лисицы, и волки, барсуки, бурундуки, даже кабаны и сохатые появились, а ведь никто лес ими не заселял. Появились и все - загадка, чудо природы. Лес, кажется, тоже изнывал от жары. Сухо шелестела листва деревьев, вставших стеной у дороги; зеленая эта стена сдерживала знойный суховей из неоглядных казахских степей. Не слышно было даже птичьего гомона - тишина, ожидание вечера, прохлады, жизни. Гияз углубился в лес, нашел чистую поляну, приглянувшуюся ему зеленой, нетоптаной травкой, и, сбросив спортивную куртку, присел. Далеко впереди, разъезда за два, послышался шум поезда. Нет, это был не грохот приближавшегося состава, а удивительно чистый, ритмичный звук, растворенный в необъятном просторе и тишине, какую можно услышать лишь там, где люди живут не скученно, где впереди у летящего состава десятки и десятки километров свободного пространства, не загроможденных громадами строений вдоль дороги. И звук этот, тревоживший сердце каждого жителя маленьких селений,- ибо с дорогой связаны явные и тайные мечты и надежды,- рождал в душе ожидание смутных, неясных, но радостных перемен. Звенящая тишина леса, ровный и чистый звук приближавшихся и удалявшихся поездов, словно отфильтрованный в огромном, многоствольном оргбне леса, настраивал Гияза на воспоминания: о бесшабашном детстве, о неуверенном и бедном студенчестве, когда таких, как он, ребят, выходцев из маленьких местечек, подобных Озерному, долго, почти до третьего курса, называли колхозниками. Иные вкладывали в это слово понятное только им пренебрежение, имевшее различные оттенки, вплоть до презрения, другие бросали просто так, по привычке, следуя плохой традиции, но и в том, и в другом случае было обидно. Помнится, после первого курса он как-то рассказал об этом отцу, но рассказал очень путанно, краснея и сбиваясь. Однако Нури-абы понял. Он внимательно посмотрел на сына и, поглаживая усы, что делал обычно, когда был сердит и недоволен, спокойно ответил: - Тут уж, сынок, никто вам не поможет. Джигиту, настоящему джигиту, оскорбительного никто и никогда не скажет. Просто вы еще никто... И, помолчав, заметил: ни место рождения - город ли, деревня ли, - ни национальная принадлежность не дают никакого особого мандата в жизни. Только делом утверждается человек на земле, а отсюда и отношение к нему. Так же убежденно говорил Нури-абы о силе знаний, образования, но этого Гияз, к сожалению, совсем не запомнил. А вот сейчас, с высоты своего возраста, захотел вдруг понять - почему отец так страстно мечтал, чтобы сын выучился, стал инженером. Ведь отцу, хоть он и работал не покладая рук, тащить одному большую семью,- а тогда с ними жили еще бабушка и дедушка,- было непросто. Ох как приходилось крутиться Нури-абы, тут не только автомобили ремонтировать научишься, любое ремесло одолеешь. Отправляя старшего сына, готового помощника, на целых пять лет в далекий Омск и снаряжая его не хуже других, он брал на свои плечи новый груз забот. И думал ли он, что, посылая сына учиться, навсегда теряет его? А может, ему этот "поход" за знаниями представлялся чем-то вроде паломничества в Мекку, откуда возвращаются "с особой печатью на челе", и печать эта "действительна" до конца дней твоих? Или, как многие из его поколения, не имевшие дипломов и систематического образования, был убежден, что только просвещение избавит народ от продолжающих жить пороков: пьянства, невежества, корысти, лени, карьеризма? А может быть, та ответственность перед страной и народом, с которой он связывал образование, привлекали отца? Мысли Гияза незаметно потекли по иному руслу. Ответственность? Чья? Тех, кто учится? Тех, кто учит? Тех, кто учитывает и распределяет специалистов ради нашего блага? Раздробилась мысль, и мелкие осколки ее были гораздо острее, больнее - это уже волновало самого Гияза. Вот он - диск-жокей Халияр, дипломированный агроном, и года не проработавший по специальности. За ним шла сестренка Фарида, юрист с высшим образованием, тоже и дня не служившая Фемиде. Кресло секретарши в райисполкоме показалось ей более заманчивым и удобным. Список этот, даже из ближайшей родни, не говоря о знакомых, товарищах, соседях, мог он продолжать до бесконечности. Дома, в Ташкенте, у него была знакомая, работавшая секретаршей у какого-то большого начальника в Госплане республики, и несколько раз так получалось, что он обедал с ней и ее подружками в прекрасной столовой Госплана. Обеды эти запомнились Гиязу не только из-за белизны скатертей и безупречно подобранных букетов живых цветов на столах, и даже не выбором и вкусом блюд,- запомнились исключительно из-за общения. Он, единственный мужчина, обедал в компании элегантных молодых женщин и девушек, подружек своей знакомой. Они мило шутили, говорили об умных и серьезных вещах, и суждения эти были тонки, не лишены юмора и изящества. Казалось, брось в костер беседы любую тему, огонь не погаснет, даже не дрогнет пламя, все было доступно пониманию и суждению очаровательных собеседниц. Как-то он высказал знакомой восхищение ее подружками: мол, простые секретарши, а такой интеллект, начитанность, широта кругозора, диапазон интересов и так далее и тому подобное. На что его знакомая ответила не без гордости и кокетства: - Обижаешь, Исламов. Все мои подружки с высшим образованием, кое у кого и по два диплома, а за некоторыми даже аспирантура числится и знание иностранных языков, между прочим. А Исламов то ли был не в духе, то ли нескрываемое самодовольство знакомой показалось обидным, вдруг завелся: - А мне кажется, непозволительно и расточительно иметь секретаршу с высшим образованием, тем более с двумя дипломами. Нисколько не умаляя и не принижая вашего труда, считаю, что для секретарши достаточно годичных курсов. А держать специалистов на должностях секретарш, машинисток в такой организации как Госплан, где должны знать, для чего готовятся кадры, я считаю не только безнравственным, но и преступным. На этом памятные для Исламова обеды кончились. И только какое-то время спустя он понял, почему девушки с дипломами охотно идут секретаршами к руководителям "с возможностями". Да, зарплата там не бог весть какая, но, кстати, и не намного меньше, чем у начинающего педагога или инженера, а возможностей у секретарш куда больше. Ну, хотя бы прекрасный кабинет, столовая по первому разряду, шанс получить квартиру, контакты с торговлей, да мало ли что еще... Ох как волновал этот вопрос Гияза, он даже встал и пробежался по поляне, как по тесной комнате. Словно передразнивая его, то же самое проделала рыжая белочка, давно наблюдавшая за Гиязом, но Исламов, занятый своими мыслями, не замечал ее. Собираясь в отпуск, Гияз хотел одного - отключиться. И уж во всяком случае не думал, что этот вопрос будет его здесь занимать. И надо же... Теперь он касался не только его, но и ближайших родственников, сестры, зятя. Нет, он не собирался, как старший брат, читать ни Халияру, ни Фариде нравоучения и приводить примеры благородного служения делу, потому что не поймут они его. Он уже успел заметить, что они говорят на разных языках. Гияз давно уже сделал вывод: образование сейчас многие стремятся получить вовсе не для того, чтобы выбрать специальность и определить свою жизненную цель, а просто оно стало престижным, тешащим самолюбие и тщеславие родителей, да и самих детей. Вот почему Халияр и Фарида скорее всего удивились бы, если б кто-то пожалел, посочувствовал, что не заняты они делом, которому отдано пять лет учебы в институте. Главное, на их взгляд,- диплом - у них есть. Учиться где угодно, на кого угодно, лишь бы получить диплом. Понятно, когда рвутся в медицинский, в консерваторию, в журналистику, размышлял Гияз, тут хоть какая-то внешняя привлекательность есть, призванием, хоть и ложным, объяснить можно. Но когда шестьдесят процентов на факультете "Водопровод и канализация" составляют девушки, внешне мало уступающие молодой Софи Лорен, трудно поверить, что мечтой их была, а делом жизни станет канализация. Иногда Гияз завидовал отцу: тот был депутатом, мог говорить с трибуны и пользовался этим при случае. Как хотелось ему иногда, после горьких размышлений, открыто, громко поставить проблемы, провозгласить их с трибуны. О чем бы он сказал тогда? О чем спросил бы? Наверное, спросил бы у того же Госплана, почему иные таксопарки на треть состоят из работников с высшим образованием? А торговля, сфера обслуживания, общепит - каков в ней процент таких людей? Кто-то ведь должен знать, куда девается ежегодно громадная армия высокообразованных людей, выпускников вузов, не работающих по специальности. А ведь девается, если их набирают в вузы вновь и вновь. Наверное, спросил бы, так ли нам нужны ежегодно тысячи филологов, журналистов, музыкантов, искусствоведов, театроведов. Задал бы несколько "почему" Комитету по профессионально-техническому образованию молодежи, который, делая в общем-то большое дело, - приглашая ребят в ГПТУ, - перво-наперво объявляет: от нас прямая дорога в институт. Хотя задачей ГПТУ, конечно, является не подготовка абитуриентов в институт. Не потому ли и смекнули вчерашние горе-троечники, что легче на годочек после школы "завернуть" в ГПТУ, получить у добрых дядей надлежащие аттестаты, а потом уже от имени рабочего класса можно смело штурмовать двери столь желанных вузов, где еще пять лет от сессии к сессии они, бия себя в грудь и называясь рабочими от станка или от мартена, будут получать бесконечные разрешения на переэкзаменовки - и так до самого выпуска, до получения диплома. Наверное, он напомнил бы и о том, что если образование у нас бесплатное, то это не совсем личное дело обучающегося, деньги-то идут из общей кассы государства, и обществу не все равно, во что они "вкладываются", на прихоть или на цель расходуются. Да разве только в них, деньгах, дело? Настало время подсчитать и другое: на пять лет изымается из трудовой сферы взрослый человек, пять лет общество кормит его в надежде, что он сторицей вернет затраченное. А если он сразу после института в диск-жокеи, секретарши, официантки, таксисты? Никто не спорит, прекрасные и нужные профессии, но при чем здесь высшее образование за счет народа и пять лет сидения на шее общества? И это тогда, когда каждый забор пестрит листками, взывающими: "требуются", "требуются", "требуются"... Наверное, он бы не только задавал вопросы с этой трибуны, но и рассказал бы, как теряется, принижается в последние годы инженерный труд. Личного опыта, собственной судьбы для примера было бы достаточно... Нет, не принес лес Исламову покоя: не удалось отдохнуть, перевести дух. И еще более взволнованный, вспугнув на прощание белку, зашагал он по шпалам обратно к Озерному. Приближаясь к поселку, Гияз вспомнил, что нечто подобное волновало в последние годы и отца, наставника многих комбайнеров района. Однажды в составе делегации передовиков сельского хозяйства Нури-абы был за границей. Показывали им там разные фермы, молочные комплексы, комбикормовые заводы и птицефермы. Непонятно зачем, но повезли и на стекольный завод. То ли завод оказался под рукой, то ли слишком известные изделия выпускало это ничем не примечательное на вид предприятие. Водили по цехам, чистым и светлым, полностью автоматизированным, водили по цехам, где кое-где мелькали люди, и в тех, и в других - ряды и ряды поточных линий, по которым, чуть позвякивая, уходила на склады готовая продукция. Наконец привели на территорию, где трудились стеклодувы,- работа, в которой мало что может изменить время и автоматика; здесь и рождалась продукция, прославившая завод на весь мир. Не было тут внешнего блеска, стерильной чистоты, да и не нужна была она здесь. Нури-абы, конечно, слышал о работе волшебников-стеклодувов, но видеть своими глазами... В мгновение ока выдуваются шары, вазы причудливой формы - успевай только смотреть за мастерами, жидкое текучее стекло вмиг застывает радугой - не зевай! Факиры, тысяча и одна ночь! При каждом мастере работали ученик и подмастерье, да без них и немыслима работа любого виртуоза. Подмастерьям этим, как объяснили делегатам, по четырнадцать-пятнадцать лет. Цех горячий, копоть, сажа, мальчишки в прожженных кое-где рубашках выглядели замурзанными. В делегации было несколько солидных женщин, мало похожих на передовиков сельского хозяйства и неизвестно как попавших в группу к колхозникам. Они-то и испортили Нури-абы настроение. Ни само стекло, ни виртуозное владение мастерством стеклодувов их нисколько не волновали, они были озабочены одним - как бы не испачкать здесь свои светлые пальто. А когда осмотр закончился, они, конечно же, не могли не высказать своего мнения. - Бедные дети, бледные дети. Посмотрите, какие они грязные, уставшие... - причитала одна. - А стекло-то горячее, обжечься можно,- вторила ей другая. - Слава богу, у нас такого нет и в помине. Труд охраняется законом, раньше восемнадцати в такие цеха и на порог не пустят,- гордо заключила первая. - А я не вижу здесь ничего страшного,- перебил Нури-абы. - Когда же учиться, как не в такие годы? В четырнадцать не грех и лишний раз нагнуться, и услужить старшему, и переспросить не зазорно, гордость еще позволяет. Такой школе цены нет, лет за пять-шесть, глядишь, и готовый мастер выйдет, который все знает, все умеет: и как уголек разжечь, и как готовую продукцию упаковать,- все им приходится одолеть, и не на словах, а на деле. Вы посмотрите, какие молодые у них мастера, большинству до тридцати далеко. А работа каждого - загляденье, хотя без ОТК работают. К труду чем раньше приучать, тем лучше. А мы своих до восемнадцати опекаем разными указами да инструкциями, а они уже в учениках ходить стесняются - через год-другой у него своя семья, глядишь, будет. Вот и отделываемся краткосрочными курсами, а потом до хрипоты спорим, почему продукция у нас некачественная. - Вы неправы, неправы! - накинулись на него женщины. - Вы в корне не понимаете нашей политики о всеобщем среднем образовании. Разве вы, человек с депутатским значком, не знаете: дети у нас единственный привилегированный класс! - Слова это все, слова,- ответил раздраженно Нури-абы. - К какому же классу, по-вашему, нужно отнести старость, если она, увы, и в детстве не успела попользоваться такой привилегией? А детство - пора долгая, и действительно оно должно быть радостным, только наша задача не затягивать его бесконечно и уметь видеть разницу между пионером и четырнадцатилетним комсомольцем. Спор этот продолжался у них еще в гостинице и испортил Нури-абы впечатление от интересной и полезной поездки. На другой день, в субботу, топили баню. Летом делают это нечасто: река под боком, казенная баня на соседней улице, во дворе теперь у каждого летний душ, да и хлопотное это дело. Баня была затеяна матерью в честь приезда Гияза, он-то в новой бане не парился ни разу, да и всех детей ей захотелось увидеть за столом. Две другие дочери - Гульфия и Альфия жили отдельно, в разных концах поселка. Еще отцом была заведена традиция в банный день собираться всем за родительским столом. В этот день загодя мать ставила тесто на мясной пирог с рисом - балиш, Нури-абы доставал из подвала, со льда, холодный кумыс. Топить баню пришел старший зять, Алексей, муж Гульфии, рослый молодой парень, работавший еще вместе с отцом в колхозной мастерской. Халияр был дома, но, как понял Гияз, толку от него было мало,- мать посылала его в магазин за покупками, заставляла убирать во дворе. Алексей, человек немногословный, видимо, баню с Нури-абы готовил не раз, и сейчас делал все не торопясь, основательно, в известной только ему последовательности. Гияз с удовольствием помогал ему, представляя отца за такими немудреными житейскими хлопотами. Баня, как пояснил Гиязу Алексей, сочетала в себе, казалось, несочетаемые системы: и русскую, и модную в последние годы финскую, даже какая-то глубокая и толстостенная бочка стояла в парилке, представляя, как с усмешкой пояснил Алексей, японскую систему... Он объяснил Гиязу и ритуал купания, заведенный тестем. Первыми в готовую баню идут женщины, потом мужчины и парятся до тех пор, пока не скажут им, что стол накрыт. Пельмени и пироги Нури-абы любил, что называется, с пылу, с жару. А затем самовар - до звезд, до полуночи. Когда сестры, шутя и озоруя, прихватив с собой детей, пошли в баню, мать почему-то отказалась, сказав, что пойдет перед сном одна,- баня Исламовых долго держала тепло. Зять Федор мечтательно сказал: "Эх, пивка бы..." И все почему-то разом глянули на Халияра. Достать - это по части Халияра,- тут же определил Гияз. - Далековато до пивзавода, на велосипеде не меньше часа потеряю, а мне тоже хочется попариться,- сказал Халияр, поглядывая на тещу. Мать ничего не ответила, но ушла в дом и вернулась с ключами от гаража и машины. Халияр прямо-таки кинулся к ней. Из подземного гаража медленно выехала на дорожку белая "Волга", та самая, которую отцу вручили на ВДНХ. Гияз видел ее впервые. - Красавица! - вдруг вырвалось у Федора. Он знал, что Гияз машины раньше не видел и, живя уже неделю, ни разу не спрашивал о ней, на речку ездил на велосипеде, по Озерному гулял пешком. - Батько, бывало, усадит нас, зятьев, на эту машину, и с ветерком куда-нибудь на речку, в лес. Теперь ты, Гияз, старшой, прокати-ка нас с шиком по Озерному, давно машина не показывалась на улицах, кое-кто уже поговаривает, мол, продали и пропили зятья исламовскую машину. Да и нам в машине, может, вспомнится доброе время, когда был жив батько Нури,- сказал вдруг Алексей, приглашая Федора и Гияза к машине. Халияр нехотя вылез из кабины и передал ключи. Федор с Алексеем сели вместе на заднее сидение, Халияр обошел машину и плюхнулся рядом с Гиязом, буркнув: - Я покажу, как ехать. - Нашел кому показывать,- сказал сзади сквозь смех Федор. Гияз включил зажигание, и машина плавно тронулась с места. Мать открыла ворота и улыбнулась Алексею, помахавшему ей из приоткрытого окна. "Наверное, Алексей был любимым зятем у отца",- почему-то подумал Гияз и, обернувшись, улыбнулся ему. Халияр пропадал на заводе долго, и Гияз уже засомневался, добудет ли тот пива. Все-таки суббота, лето... Но Алексей, улыбаясь в усы, которые отпустил на манер тестя, сказал: - Халияр у нас в Озерном знаменитость, диск-жокей, а большинство его танцоров работают на пивзаводе. Да к тому же Фарида через райисполком пробивает открытие пивбара, и Халияр, наверное, будет там заведующим, так что на пивзаводе он уже свой человек. - Ну и агроном... - успел только сказать Гияз, как в воротах показался улыбающийся Халияр с ящиком пива. Странно, но эта недолгая поездка за пивом в отцовской машине как-то сблизила Гияза с мужьями сестер. На другой день, вспоминая послебанное застолье, прошедшее шумно, весело,- и пирог, и пельмени удались на славу,- он все-таки чувствовал в разговорах какое-то напряжение, исходившее от сестер. Мать умело гасила готовую вот-вот вспыхнуть перепалку, переводя беседу в другое русло, а то превращая все в шутку, смех. Гияз давно уже откололся от своей семьи, и ее язык был не вполне понятен ему, но не все было так смешно, как казалось, - это он ощущал. Меньше всего он понимал сестер. Помнил их негромкое детство - для них он действительно был тогда старшим братом, и разница в возрасте, казалось, никогда не будет преодолена. В мусульманских семьях старшинство почитается, а семья Исламовых была с традициями, с культом мужчины-кормильца, продолжателя рода. Правда, сестры выросли без брата, разве что в каникулы он бывал дома на правах гостя, где сестры жили хозяйками. И хотя в доме постоянно упоминалось, особенно в студенческие годы, его имя, отсутствовавший брат превращался почти в миф, нечто бестелесное, а потому, на их взгляд, в существо бесправное. В какие-то минуты ему казалось, что они хотят спросить его без обиняков, в лоб: зачем приехал? Что тебе надо? Что есть в тебе от Исламова, кроме фамилии? А может, еще жестче звучали бы их вопросы? Но ему от таких размышлений становилось стыдно,- в чем же я подозреваю своих единокровных сестер? - и он гнал прочь эти мысли. "Я, усталый, издерганный горожанин, запутавшийся в жизни, приехал домой перевести дух и, может быть, здесь понять, что потерял, что приобрел, поразмыслить, как мне жить дальше, ведь мне уже сорок, и я не успел ни дерева посадить, ни дома своего построить, ни сына вырастить. Думал здесь понять себя и род свой, ведь я не какой-нибудь безродный обсевок, перекати-поле - корни-то мои не отсохли совсем. Пусть что капля в море - Озерное, не на всякой карте отыщешь, но и здесь живут люди и знают они - я сын Нури Исламова, и думают, наверное, что и я не зря топчу эту землю". Так примерно хотелось сказать Гиязу сестрам своим о себе, но ведь не спрашивали по-людски, а все какие-то каверзные, недобрые вопросы, намеки, укольчики... и все с подтекстом, понимай, как хочешь. А мать чует подвох в словах дочерей, которым она, увы, уже не указчик, мечется и разрывается между дочерьми, с которыми старость доживать, и сыном, которого случайно, а может, и неслучайно занесло в отчий дом. Вот если бы жив был отец! Как поздно мы произносим столь сакраментальную фразу! Лишь когда осознаем, что никому и никуда не убежать, а от себя тем более. Так, задумавшись, он долго стоял во дворе рядом с машиной, которую почему-то не поставили на ночь в гараж. И вдруг Фарида, наблюдавшая за ним с открытой террасы, сказала, обращаясь к нему, но так, что слышно было в доме: - Не можешь, дорогой братец, машиной налюбоваться? Прав Федя: красавица, милее родни любой. А для сердца мужского - магнит многотонный, не одного тебя притягивает, так что любуйся, не таись, долго сдерживался... Гияз стоял рядом с "Волгой", но машины не видел, мысли были о другом, о себе. И оттого он сначала не понял, о чем это сестра, но вдруг взгляд его уперся в сияющий никелем бампер, и он словно очнулся. Цепь вчерашних сестринских недомолвок замкнулась. Он понял их беспокойство и суету: решили, что он приехал делить отцовское наследство и что машина, конечно, достанется ему. Оттого и злобятся: им кажется, что "Волга" уже тю-тю, потому и не находят себе места, готовы родного брата обвинить в чем угодно... Вдруг мелькнула мысль: "Слава богу, не дожил отец до этих дней". Кощунственная мысль, но она отвлекла, дала силы не ответить на гадость сестры гадостью. Плевать на машину! Даже две "Волги" не могли бы принести ему счастья, ибо мучает его сейчас совсем другое, и этого другого сестры понять не смогут. Вот отец... Он бы понял... ""Волга"" вам, значит, не дает покоя..." - крутилась неотвязная мысль, но ничего путного, враз решающего эту проблему в голову не приходило. Оставаться во дворе или возвращаться в дом, где из комнаты в комнату, словно подглядывая за ним, сновали сестры, с которыми он сейчас должен сесть за один стол завтракать? Вновь выслушивать их недомолвки, скрытые упреки у него не было сил - боялся сорваться, нагрубить. И эта ссора, больше нужная сестрам в их каких-то неведомых и непостижимых для его ума планах, огорчила бы мать, которая после смерти отца и так сильно сдала. Нет, не мог он доставить сестрам такого удовольствия. И вдруг пришла идея, которая если не решала проблемы, так по крайней мере избавляла его от общества сестер на все воскресенье, а уходить сегодня, как он понял, они не собирались. Он быстро прошел к себе в комнату, торопливо побросал в дорожную сумку какие-то необходимые вещи и вернулся к машине. "Съезжу-ка я в Оренбург, погуляю, может, в дороге решу, что мне делать, как быть". И он, никого не предупредив, выехал со двора. "Пусть помаются, куда это я с машиной запропастился",- подумал он и впервые за тягостное утро улыбнулся... Дома, в Ташкенте, в одном подъезде с ним жил судья, человек общительный, справедливый, хлебосольный. Все свободное время он проводил во дворе, и благодаря его стараниям двор у них был зеленый, ухоженный, что в общем-то неудивительно для Ташкента. И все же был он особенный и совсем не походил на обычный жэковский двор. Под тенью виноградников стояли у них айваны, столы, за которыми время от времени шумели свадьбы и иные застолья. Была и печь на три казана, где каждый желающий мог приготовить на открытом огне плов или казан-кебаб, а это совсем не то, что готовить на газовой плите - и все это благодаря стараниям и энергии их домкома Закирджана-ака. Гияз переехал в этот дом, считай, на все готовое, двор уже имел свое лицо, и поначалу он стеснялся пользоваться благами ухоженного двора. Но Закирджан-ака, увидев его как-то вечером на балконе, пригласил на айван, на чайник кок-чая. С того дня он и сдружился с судьей. А когда Гияз в одно воскресенье, никого не предупредив, переложил печь-времянку на капитальную, увеличив число казанов до четырех, и облицевал ее разноцветным кафелем, стали его называть правой рукой, помощником Закирджана-ака, что весьма льстило Гиязу. Из-за общих интересов по двору,- а дел там было немало,- Гияз часто общался с судьей. Иногда Закирджан-ака приходил с работы расстроенный. Переодевшись в полосатую шелковую пижаму, сохранявшую до сих пор непонятную привлекательность для восточных людей, судья по привычке выходил во двор с лопатой или кетменем, а чаще всего со шлангом для полива двора и сада. Поначалу он копошился, что-то делал, но обычно в такие дни в конце концов усаживался где-нибудь на одной из многочисленных садовых скамеек или шел к любимому айвану. Не выпуская из рук кетменя или опершись на него, сидел долго, погрузившись в свои безрадостные думы. Если с балкона своего третьего этажа Гияз видел такую картину, он немедленно бросал все свои дела и бежал вниз. Он знал - у старика больное сердце. Отвлечь его от дурных мыслей Гиязу никогда не удавалось, но дать ему выговориться было необходимо, Исламов умел и любил слушать. Судью не волновали пустяки, мелкие неудачи, старик был по-восточному мудр и несуетлив, и боль его становилась болью Гияза. - Знаешь, дорогой Гияз,- говорил судья, поворачивая к нему взволнованное лицо, - я ведь родился и вырос в столице, здесь учился. Ташкент долгие годы не был таким громадным, многолюдным, как сейчас, и потому я знал многих, да и меня, пожалуй, знали. В свое время я был самым молодым судьей в городе. Занимался и я в жизни серьезными делами, это сейчас, последние десять лет, взялся вести дела гражданские. И удивительно, за эти годы резко подскочил процент дел о разделе имущества, ведутся нескончаемые тяжбы между наследниками, между родными братьями и сестрами, между единокровными детьми. Вы думаете, почему я сегодня такой расстроенный, хотя давно уже моя работа других чувств не вызывает? Скажу вам откровенно: потому, что я вел дело о разделе имущества человека, которого знал лично, общался с ним, уважал. Удивительный был человек,- и судья назвал фамилию, которая ничего не говорила Гиязу. И отвлекаясь, уходя в воспоминания, Закирджан-ака рассказывал о человеке, о времени и о себе, если судьбы их как-то переплетались. - Знаешь,- продолжал он, возвращаясь в день сегодняшний,- я ведь и детей его знал, некоторые на моих глазах выросли. Говорю им: как же вы дошли до жизни такой? С родной сестрой ковер поделить не можете, и отцовские золотые часы для вас не память, а предмет скандала! Даже по таким мелочам не могут разойтись по-человечески, а что уж делается, когда тяжба идет из-за дома, машины, дачи, крупных денежных вкладов? Враги ведут себя благороднее, чем родня в таких случаях. Думаете, до суда не пытались их мирить? Друзья, соседи, сослуживцы, родственники, махалля - никто им не указ, да и судья тоже. Сколько раз давали мне отвод, мотивируя это тем, что я веду дело на эмоциях, а не на фактах. А факты у них у каждого свои. Иногда я думаю: как хорошо, что ушедший не видит этой мышино-змеиной возни, недостойной людей, и что бы он сделал, если б предвидел подобное? Облил бы керосином да сжег бы эту машину, облигации, дачу? Растолок бы в порошок серьги и кольца, из-за которых дети его стали заклятыми врагами? Вот что занимает меня, дорогой мой сосед... Судья порою надолго замолкал, - наверное, у него перед глазами вставали процессы, так измучившие его больное сердце. Старик признался однажды с горечью, что после иного дела, точно спортсмен-марафонец, теряет в весе до пяти килограммов. В последний раз, незадолго до отъезда Гияза, весной, когда уже буйно распустился их сад и дел во дворе - обрезать и белить деревья, поднимать виноградник и красить забор - было предостаточно, вновь захандривший Закирджан-ака опять разговорился с Гиязом: - Ну ладно, еще можно понять скандалы в простых семьях, где люди не очень образованные, тонкие... Но ведь умирают люди знаменитые, известные не только в республике, иногда на весь Союз, и порой происходит то же самое. Поберегите имя отца, матери, рода своего, наконец, - кто только и на каком только уровне ни обращается к наследникам, и слушать никого не хотят в своей алчности, и обрастает доброе имя родителя, как снежный ком, сплетнями, домыслами, выдумками. Был большой человек и нет его, один анекдот остался - детки родные или родня постарались. Наверное, читали в "Известиях" - умерла известная балерина, удивлявшая весь мир своим талантом. Прославила народ свой, республику. И та же история, только тут матери родной и родне ее неймется, все хотят счеты с зятем свести. Не желают понять, что дочь их была женой этого человека, матерью его детей, а потом уже известной балериной. Город мирил, республика мирила, а теперь уже вся страна через уважаемую газету хочет если не помирить, так хоть прекратить склонять имя талантливого человека на всех перекрестках. Как думаешь, удастся? - спрашивал неуверенно умудренный жизнью судья Гияза, а тот только пожимал плечами в ответ. Нет, не зря припомнился Гиязу на проселочной дороге, пока он выбирался на шоссе Актюбинск-Оренбург, Закирджан-ака. Расстроенный судья чаще всего говорил об одном и том же, только менялась ситуация и иные люди были втянуты в тяжбу. Слушая Закирджана-ака, Гияз то ли по молодости лет, то ли из-за отсутствия подобного жизненного опыта почему-то всегда думал, что такое происходит только в больших городах, где люди живут отчужденно, каждый сам по себе. Выходцев из маленьких селений, как бы долго они ни прожили в городах, часто тянет на сравнения с родными местами, хотя там, в отчем краю, они не были уже по многу лет. Вот и Гияз почему-то в таких беседах мысленно тянулся к Озерному и, конечно, с полной уверенностью думал - там такого быть не может, у нас другие люди. Память из прошлого оставляет нам чаще всего доброе. Да и что могут делить люди в Озерном, думалось ему. И виделось село с покосившимися от времени хатами, осевшими, почерневшими от снежных зим и осенних ливней плетнями - Озерное его отрочества. Какие уж тут вклады, машины, дачи? А подумать, что нечто подобное может произойти с ним? Нет, такое никогда не приходило в голову, хотя наслушался он этих невеселых историй достаточно. А может, уверенность его в высокой нравственности людей из глубинки была не только его заблуждением? Вон сколько книг в последние годы написано о селениях, подобных Озерному,- и чаще всего в тех книгах самое светлое - о родных местах: и люди там лучше, и вода слаще, и что ни девушка - красавица, что ни парень - золотые руки. А душа у каждого - чище родниковой воды. Откуда же тогда в городах берутся подонки, если более половины жителей их - выходцы из подобных Озерных? Нельзя же всерьез утверждать, что их покалечил город... Наверное, жизнь так стремительно меняется, что даже писателям, инженерам человеческих душ, не удается что-то в ней уловить и предупредить род человеческий: "Люди, берегите друг друга!" Так думал Гияз на полупустынном шоссе в воскресное утро. Стрелка спидометра металась за отметкой "140", но скорости он не чувствовал. Мысли его перескакивали от Озерного к Ташкенту, от прошлого к будущему, и каждый раз, словно бумеранг, возвращались к дню сегодняшнему. Родимая земля, отчий дом - нет, не вызывали они у него разочарования, просто жестче стал взгляд. А все прошлое восприятие казалось киношным, книжным, надуманным. Жизнь-то во сто крат сложнее любой проблемной книги. Ну ладно, не получился отпуск, и родная земля не придала сил, на которые вообще-то рассчитывал, опять же по книжной аналогии. Но нет худа без добра. Ты, кажется, понял: твое место там, в Ташкенте, и никто тебе теперь не поможет, не подскажет - пути свои мы выбираем сами. Жизнь все-таки в этом предоставляет шанс - надо быть объективным. Разве, чтобы понять это, не стоило приезжать и даже в чем-то разочароваться? Впереди показался мост, весь в строительных лесах,- видимо, в половодье повредило фермы,- и Исламов сбавил скорость. В приоткрытое окно ударил свежий запах реки, и он напомнил Гиязу Илек, реку его детства. Он осторожно переехал мост и невольно притормозил. Впереди, насколько хватало глаз, змеилась в зеленых берегах тихая утренняя река. Медленно несла она свои воды, журча на перекатах, темнея в редких затонах, шелестя молодой осокой на заболоченном мелководье, и тонкий, едва заметный пар, словно туман, поднимался кое-где над водой, а с высокого берега тень столетних вязов темным зонтом перекрывала слабую в узких берегах жемчужную полосу воды. Низкий берег ее, покрытый густым тальником, переходил в луга,- видимо, широко по весне разливалась река. И пойма эта, повторяя изгибы реки, тоже уходила далеко, но конец ее Исламов все-таки видел. В лугах недавно прошел первый укос, потому что тут и там стояли небольшие копешки сена, а трава уже снова пошла в буйный рост - чувствовались близость и щедрость реки. Было тихо, безлюдно, лишь вдали, как и в Озерном, слышался шум далеких поездов, и звук этот над просыпавшейся рекой будил в душе отрадные, чистые воспоминания. Глядя на раскинувшиеся внизу луга, Гияз видел, как в детстве, ночное, костры, стреноженных коней, шаловливых жеребят, слышал храп породистых скакунов и нетерпеливое ржание кобылиц в ночи. Только не мог ясно представить мальчишек из соседних казачьих станиц и татарских аулов, для которых эти луга, наверное, были общими, слишком мала и слаба река, чтобы одарить людей еще одним лугом. Нет, не мог он представить мальчишек транзисторно-магнитофонного поколения в тихом ночном. Хотя знал точно: не перевелись в этих станицах и аулах лошади, и каждую весну и осень то в татарском ауле на сабантуе, то в станицах на празднике урожая устраиваются скачки и джигитовки, на которые съезжается народ отовсюду, даже из города... И джигитуют, конечно, парни, ох какие лихие парни, и школой для них становится ночное. Пока не исчезнут на земле кони, всегда будет ночное, одно из самых удивительных и волнующих моментов отрочества, а значит, не переведутся на земле лихие джигиты. Просто другое время - другое ночное, наверное. Он стоял долго, и одна картина перед глазами сменялась другой, он то заглядывал в прошлое, то видел будущее, и думалось здесь на просторе, у реки, легко. В поднявшейся траве он разглядел след конной косилки, а потом увидел съезд в луга. Ехать дальше ему расхотелось. Куда? Зачем? На высоком берегу, за вязами, угадывалась большая казачья станица. "Сегодня воскресенье, базарный день, наверное, еще успею",- подумал Гияз, почувствовав, как проголодался. Он развернул машину и поехал по проселочной дороге вдоль высокого берега: где-то дорога должна была свернуть к селу. В казачьей станице Гияз бывал не раз, отец брал его на базар, а однажды Нури-абы чинил английский двигатель на старой казачьей мельнице, и жили они вдвоем на постоялом дворе станицы целую неделю. Гияз тогда никак не мог взять в толк, почему местных называют казаками - ведь говорили они на русском языке, как и их соседи в Озерном, да и внешне ничем от них не отличались, разве только стар и млад носили фуражки с лаковым козырьком и красным околышем. Еще запомнилась станица сплошь белыми ухоженными хатами, ни одной развалюхи, как у них в Озерном, и вишневыми садочками. И почему-то запала в память фраза,- отец сказал ее кому-то, когда они вернулись после ремонта мельницы, наверное, спрашивали о казачьем житье-бытье: "У казаков порядок строгий: лес береги, реку береги, луга береги - потому и крепко живут". Тогда, мальчонкой, он не понимал, почему нужно беречь реку, лес, луга, пашню, - казалось, они сами по себе, всегда были и будут. При чем здесь человек? Станица, в которую он въехал минут через десять, ничем не напоминала казачье село, в котором он был тридцать лет назад,- ныне оно было похоже на Озерное,- время безжалостно нивелирует наш быт, стирая самобытное, индивидуальное. Судя по вывескам, станица ныне превратилась в районный центр. По пыльной разбитой главной улице райцентра, которую неведомо когда и невесть как заасфальтировали, Исламов, не расспрашивая никого, выбрался к базару. Лишь базар, уже мало-помалу начинавший расходиться, терявший напряжение и азарт, напомнил Гиязу казачью станицу его детства. У ограды стояли подводы, брички и даже пароконный крытый фургон, на манер ковбойских, с которого продавали визжавших поросят. Гияз поставил машину в разноцветный ряд "Жигулей" и поспешил к торговым лавкам. Но как ни спешил, не смог не замедлить шаг у старинной, изгрызенной степными аргамаками, коновязи. Где, в каком месте и когда еще увидишь стоянку для лошадей? Наверное, нынешние дети и не подозревают, что для них были раньше специально отведенные места, как сейчас для автомобилей и велосипедов. У коновязи на привязи стояли, испуганно кося глазами и нервно перебирая тонкими ногами, несколько лошадей. На двух из них были высокие казачьи седла, роскошные, старинной работы, и сбруя вся в черненом серебре, отчего казалась она невероятно тяжелой, и даже стремена были серебряные, высоко подтянутые. "Иметь таких лошадей и так содержать их могут лишь истинные казаки, каких уже мало осталось",- подумал Гияз. И словно подтверждая его мысль, к серому в яблоках коню подошел сухощавый и мускулистый старик. Конь, чувствуя хозяина, потянулся к нему губами, затанцевал. - Ну, милый, успокойся,- сказал тот, теплея глазами, и старческий голос выдал его преклонный возраст. В коротенькой, кое-где прожженной, а может, простреленной черкеске с пустыми газырями, сохранившейся со времен его молодости, в щегольских хромовых сапогах и круто заломленной новой казачьей фуражке старик выглядел лихо. Вдруг ястребиными глазами он выхватил у коновязи Гияза, и в этом взгляде, инстинктивном, цепком, был извечный страх хозяина за любимого коня, он словно почуял вблизи цыгана-конокрада, как, наверное, всегда безошибочно чувствовал их в молодые и удалые годы. Старик не ошибся, Гияз любовался именно его рысаком. - А, пеший татарин,- сказал он как бы разочарованно, сгоняя с лица тревогу, но словно дразня и укоряя, продолжил: - Смотри, любуйся, у вас таких красавцев уже нет, не тот пошел нынче татарин... - И после паузы грустно заключил: - Да и казак тоже... Конь, почуяв в голосе старика неподдельную печаль и будто желая прервать неожиданный разговор, шагнул к хозяину. Старик нежно обнял его красивую голову и, прижавшись к мягким ноздрям своего любимца, уже не замечая Гияза, приговаривал: "Терек... ну же, Терек". На тонкой старческой руке, поглаживавшей шею коня, болталась казачья нагайка. И единственный раз в жизни Исламов, пожалел, что не имеет фотоаппарата и не умеет фотографировать. На базаре в продовольственной лавке он выпросил пустую коробку из-под кубинского рома. Шум, толчея, смех, шутки, громкий разговор взбудоражили Гияза, заразили азартом, и он, балагуря, как и все вокруг, быстро накупил всякой всячины. В молочном ряду купил банку домашней простокваши и знаменитой казачьей брынзы, тут же рядом взял десяток яиц. Уже продавались первые помидоры и огурцы, но, видимо, цены кусались, покупателей в этих рядах не было, и потому торговки ему обрадовались. На выходе с базара он прихватил и хлеб - целый каравай, пышный, еще теплый. В сельские пекарни еще не пришла механизация-автоматизация, и хлеб мало чем отличался от домашней выпечки. Когда он вспомнил у моста про базар, у него затеплилась тайная надежда купить здесь икры и рыбы, настоящий белужий бок. Из той давней поездки, когда отец ремонтировал двигатель на казачьей мельнице, у него в памяти осталась сцена, про которую он часто рассказывал, но мало кто ему верил. Когда Нури-абы починил мельницу и сделал пробный помол, мельник здесь же на мельнице,- не последнее место в селе! - организовал угощение. По такому случаю зарезали барана, чтобы работала мельница долго и надежно на радость станичникам. Резал барана и свежевал тушу сам Нури-абы. На застолье, кроме мельника, были приглашены какие-то уважаемые старики и староста, хотя и негласный, неофициальный, но имевший реальную власть над казаками. Здесь на мельнице Гияз впервые и попробовал икру, которую ели большими деревянными ложками из глубоких липовых мисок, и рыбу - розовую, жирную, вкусную, которую мальчик поначалу принял за какое-то диковинное мясо, такими большими и толстыми были куски. Все хвалили работу отца, выпивали за здоровье мастера. Тут же за столом и рассчитались с ним. Во дворе мельницы стояла наготове запряженная пароконная подвода, на которой их привезли из Озерного и на которой должны были доставить домой. Когда отец с сыном вышли к подводе, мельник вынес связанного за ноги барана. - А это тебе, мастер, от меня лично,- и положил его в телегу, устланную свежескошенным сеном. Староста что-то шепнул вознице и, усевшись вместе с' ним, загадочно улыбаясь, велел трогать. Где-то на краю села телега остановилась, и староста пригласил Нури-абы с Гйязом в неприметный подвал. Длинный низкий подвал, крытый толстыми, в два наката бревнами, был темен, и возница со старостой зажгли сразу два больших керосиновых фонаря. Внутри стоял ледяной холод, хотя льда не было, видимо, где-то совсем рядом проходили подпочвенные воды,- раньше в том, где строить и как, знали толк, хотя вроде и не учились столько, как сейчас. Лампы медленно разгорались, отгоняя тьму шаг за шагом, и Гияз вдруг увидел десятки огромных рыб с него ростом и поболее, которые висели на железных крюках головами вниз. Староста обходил, трогая и как бы обнюхивая каждую. И вдруг, найдя достойную его внимания, остановился, вынул из-за голенища сапога длинный нож, быстрым, ловким движением вырезал из спины три длинных толстых куска и молча протянул отцу. Затем он направился к боковой стене и поставил фонарь на широкую деревянную полку. Полки в два ряда уходили в темноту, на них лежали большие черные шары, величиной с футбольный мяч. Возница подал не то небольшое ведро, не то бочоночек, и староста все тем же ножом как масло разрезал один шар пополам, рукой уложил в ведерко, заполнив его до краев, и передал все это ошеломленному Гиязу. - Это от общества, от мира казачьего, мастер,- и староста низко поклонился отцу. Но сколько Гияз ни выглядывал сейчас, ни открыто, ни тайком рыбой и икрой на базаре не торговали. А сколько ее было в этих краях, когда-то он видел сам. И теперь запоздало он понял отцовскую фразу: реку берегут... Зато, выискивая продаваемую тайком икру, он наткнулся на цыган,- нет, не конокрадов, последние казачьи кони вряд ли их интересовали. Цыгане бойко торговали самодельными свитерами и пуловерами с фальшивой эмблемой далекого штата "Монтана". Все купленные Гиязом продукты были аккуратно размещены в коробке, которую расторопная хозяйка хлебной лавки быстро и ловко перевязала шпагатом из-под бубликов. Не спеша, довольный покупками и живописным казачьим базаром, опять же мимо коновязи, у которой теперь одиноко стояла, опустив голову, старая пегая кобылица, направился он к стоянке. Издалека он увидел у своей машины плотное кольцо людей. "Наверное, выезжая, кто-то крепко зацепил меня". Но эта мысль не вызвала у Гияза ни злости, ни огорчения. "Вот если бы ее угнали, я бы обрадовался",- подумал он и рассмеялся. Станица положительно возвращала ему утерянное настроение. Он с трудом пробился к своей машине и, поставив коробку на капот, достал ключи. - Ты хозяин? - спросил какой-то возбужденный казак и, схватив его за руку, затараторил: - Я первый, я первый покупатель, я первый подошел... Его не перебивали, но двое крупных мужчин молча оттирали его от Исламова, пытаясь обратить внимание Гияза на себя. Но тот мертвой хваткой вцепился в локоть татарина. - Покупатель чего? - спросил растерянно Исламов, стараясь освободить локоть, в чем ему услужливо пытались помочь все те же двое крепких мужчин, по всей вероятности, не здешние. - Да ты, брат, шутник,- нервно рассмеялся, не выпуская локтя, взволнованный казак.- "Волги", дорогой, вот этой красавицы белой. - А кто вам сказал, что она продается? - наконец освободив, не без чужой помощи, локоть, спросил, приходя в себя, Исламов. - Ты что, псих? На самом видном месте базара поставил машину, надраил как на парад, а теперь - не продается? Хитер, брат. Цену хочешь нагнать? - сказал возмущенно казак, и толпа вокруг зашумела. Гияз понял, что поставил машину на автомобильном базаре, издали очень похожем на аккуратную автостоянку. "Конный базар, сенный базар, птичий базар,- мелькнула мысль,- а теперь вот и автобазар. У каждого времени не только свои песни, но и свои базары". - Извините, я приезжий, проездом. Не знал. Машина не продается,- ответил уже раздраженно Гияз. Толпа медленно стала редеть. Гияз открыл багажник, рядом с ним, слева и справа, склонились головы все тех же крепких мужиков. - Молодец, разогнал шушеру. Мы берем машину, очень понравилась, на экспорт, наверное, сделана. - Не на экспорт, а персонально,- перебил Гияз, закрывая багажник. - Тем лучше, за версту видно, особенная,- продолжали обрадованно крепыши. - Тридцать тысяч даем, мелочиться не будем, по душе нам машина. По рукам? - Не продается машина, я же сказал,- ответил устало Гияз и открыл переднюю дверцу. "Волга" медленно тронулась с места... В приоткрытое окошко всунулась голова одного из настырных покупателей. - Тридцать пять даю, дорогой, последняя, красная цена, - умолял он, цепляясь за руль. - Не продается, - ответил Гияз и рванул машину так, что все вокруг шарахнулись в стороны. Только выехав за околицу станицы, он сбросил скорость и повернул к мосту. Здесь на лугах, у реки, он и решил провести день. Не шел из головы базар: цыгане, вряд ли предполагавшие, в какой стране находится штат Монтана и занятые столь странным ремеслом; старый казак, хозяин красавца Терека, его долгая и, конечно, не простая жизнь, торги на автомобильном базаре... - Тридцать пять тысяч... Но цифра, произнесенная вслух, не будила в нем никаких чувств, хотя он и понимал, деньги охо-хо какие, иной человек за всю свою жизнь такие вряд ли заработает - библиотекарша, медсестра, например, да и рядовой инженер, пожалуй. Стоило ему только захотеть, и без особых угрызений совести он мог распоряжаться такой суммой. Но даже абсолютная реальность стать владельцем многих тысяч - стоило лишь повернуть назад - не вызывала в нем ни сожаления, ни сомнений, потому что он был убежден, что прав никаких на эту роскошную машину, вызывавшую зависть многих, не имеет, даже являясь единственным сыном и наследником Нури Исламова. Он съехал по следу косилки в луга и долго ехал вдоль берега, выбирая удобное место и для себя, и для машины; мест красивых было много, оттого и выбрать оказалось трудно. Вскоре он нашел поляну, которая по всей вероятности служила местом отдыха косарям в сенокос, а уж кто лучше местных краше место отыщет, потому он и остановился. Привлекла его и копанка - слабый родничок, с любовью обложенный битым кирпичом. Сколько поездил Гияз на своем веку, а копанки встречал только здесь, в родных местах. Невдалеке он увидел и старое кострище, которое явно использовалось не один раз, и это тоже обрадовало его. Осмотрев окрестные кусты, он нашел треногу, закопченный казанок и даже запас привезенных из станицы дров. Но дрова Гияз решил не трогать, времени у него было предостаточно, никуда он не спешил, нигде его ни ждали, и он намеревался поискать сушняк на берегу и в тальниках. С реки в сторону луга тянул слабенький, едва ощутимый ветерок, влажный, вязкий, с запахом воды, мокрого берега, а над цветущим лугом и молодыми стогами стоял густой запах трав, запах горячего лета, и казалось, здесь, у копанки, где расположился Гияз, эти запахи реки и луга соединялись, растворялись один в другом, рождая неповторимый аромат, круживший голову, пьянивший душу - и никуда уходить отсюда не хотелось. Солнце уже стояло высоко, время перевалило за полдень, но здесь на лугу у реки жара не чувствовалась - приятное, мягкое, покойное тепло, располагавшее к созерцанию, любованию, покою. Но вот с покоем как раз ничего и не выходило, хотя он всячески гнал мысли о сестрах, зятьях, отчем доме. Вдруг почему-то вспомнил слова Федора, сказанные им вчера в машине, когда они за пивом ездили: "деловая", "деловой"... Это он о Фариде с Халияром. Нет, Федор сказал без зависти, но и без осуждения, а может, сдержался при нем? Закружилась мысль вокруг двух в общем-то обычных слов... Деловая, деловой - как бы они поступили сейчас, на базаре, окажись в отцовской машине? Скорее всего, превратили одну "Волгу" в четверо "Жигулей" - всем сестрам по серьгам, как говорится. Тем более, что деловая Фарида в райисполкоме сидит, сама списки на получение машин печатает. Как-нибудь, если не в один заход, то в два, три наверняка вклинилась бы в очередь и вырвала бы машину сначала себе, потом сестрам... Халияру, например, как лучшему диск-жокею района - чем не подходящая формулировка при распределении, - а может, даже лучшему бармену, учитывая перспективу роста и открытие пивбара. Себе - как единственной женщине-юристу в районе - вполне убедительно. Ну а оформить машину на Федора с Алексеем и вовсе не составит труда, были бы деньги,- рабочий класс! Тут уж Фарида как юрист нашла бы что сказать: и его величество, и гегемон, и землепашец-кормилец - в глубинке очень реагируют на такие слова. Скорее всего, так бы оно и случилось. А затем бы наступил черед дома. Фарида уже вот-вот получит казенный коттедж на главной улице поселка, где живет все начальство и интеллигенция Озерного. Перевезет мать к себе или к сестрам - что делать старой женщине одной в огромном особняке? - а дом пойдет с молотка. От этих мыслей Гияз аж сплюнул и, крикнув на ветер: "Не выйдет!", показал кукиш в сторону Озерного. Удивительно, но этот всплеск ярости отогнал прочь тягостные мысли. Запалив небольшой костерок, он сварил в казанке яйца, часть всмятку, часть вкрутую. С аппетитом, от которого давно уже отвык, пообедал. Потом долго и с удовольствием купался в реке, название которой так и не удосужился узнать у кого-нибудь, загорал на песчаных дюнах, напоминавших ему Палангу. Солнце стало клониться к западу, и от стогов потянулись, все удлиняясь, лохматые, причудливые тени. Возвращаться было рано, да и не хотелось покидать этот райский уголок. И Гияз, чуть разворошив стог, расстелил старое одеяло из машины, служившее вместо чехла, и прилег. Запах стога напомнил ему сеновал в старом доме, куда зимой загоняла ребятню стужа или метель. Забившись в тепло сеновала, в кромешной тьме рассказывали они друг другу страшные истории о колдунах и колдуньях, нечистой силе, привидениях. Удивительно, как популярны были тогда подобные истории в маленьких местечках! Незаметно он заснул - сказалось вчерашнее послеобеденное застолье, да и сегодняшний непростой день. Проснулся Гияз глубокой ночью, прямо над ним в высоком летнем небе сияли звезды - такого высокого неба и столько звезд сразу он не видел давно. Он долго лежал, не ощущая прохлады, потому что ночь оказалась на редкость теплой. Ночное небо с падающими и угасающими звездами, яркими созвездиями, названий которых, кроме Большой Медведицы, он не знал, было таким же притягательным, как река, лес, луга, он не мог оторвать глаз от звезд, казалось, они струили на него покой и нежность. И тут неожиданно пришел ответ на мучившие его все эти дни вопросы. Гияз понял, что ему надо делать. От удивления он даже вскочил, ощутив в себе необыкновенную силу и бодрость, вроде и не ночь стояла кругом. Он снова разжег костер, поставил казанок и заварил мяту, так делали они в детстве в ночном или на рыбалке. Наверное, его яркий костер в ночи был виден с высокого казачьего берега, где еще гуляли влюбленные, а может, даже и в космосе. Ведь говорят, подними голову - тебя разглядят космонавты. И как бы посылая привет в космос, он поворошил угольки костра, и тысячи искр, земных звезд, взметнулись к небу. Если бы действительно его разглядели космонавты, наверное, они бы позавидовали Гиязу: ночь, тишина, даже не слышно цикад, только изредка в реке плеснет большая сонная рыба, да чуткая лягушка от страха, на всякий случай, плюхнется с широкого и удобного листа кувшинки в воду, и костер, от которого глаз не оторвать, и вечное таинство огня... Сушняк кончился, костер догорал, но уходить не хотелось, и он пошел к реке. Бесшумно, словно боясь вспугнуть сон всего живого в ней и вокруг нее, несла она свои воды к Уралу. Только бессонный озорной ветерок, неподвластный реке, вдруг шуршал береговым камышом, снимал дрему с усталых ракит, склонивших свои ветви к самой воде, словно ища и прося у реки заступничества. Остывший за ночь прибрежный песок ласкал, успокаивал босые ступни и словно приглашал пройтись, наглядеться - когда еще такое увидишь, разве что во сне. Он прошелся вдоль берега по мелководью - вода, вобравшая долгое летнее солнце, была теплее, чем днем. Он быстро разделся и поплыл - осторожно, бесшумно, - кощунственно было будить тишину... Машина, стоявшая под стогом сена, пропахла разнотравьем, лугом. Включив дальний свет фар, так что стали видны дремлющие, чуть поникшие к ночи цветы, одинокие и сиротливые стога, Гияз медленно выехал на дорогу. Проехав мост, включил приемник - разноголосый эфир ворвался в салон машины, но он легко нашел музыку, наверное, она передавалась для таких полуночников, как он. Быстрой езды, как он и предполагал, не получилось, хотя дорога была уже знакомой и ни одного огонька навстречу. Степь, травленная и перетравленная пестицидами-гербицидами, кстати и некстати паханная и перепаханная, перерезанная гулкими шоссе, автострадами, железной дорогой, пропахшая бензином и круглосуточным дымом с оренбургских нефтепромыслов, искореженная телегами, трейлерами, изрезанная многими нитками нефтепроводов и газопроводов, подземными кабелями телеграфных, телефонных иных коммуникаций,- не погибла и жила неожиданной для Гияза активной жизнью. Иногда дорогу переползали какие-то змеи, ужи, полчища лягушек. То вдруг в свете фонаря на дороге плясал ослепленный тушканчик, не зная, куда скакать. Дважды перебежали дорогу тощие, линялые лисы. Однажды ему пришлось даже остановиться: через дорогу, видимо, на водопой, трусило стадо сайгаков, и среди них неокрепший, молодой приплод. Бедным животным, к сожалению, был знаком луч автомобильной фары браконьера, и Гияз, чтобы не разогнать их, чтобы не растерялись в ночной степи, в опасной близости от дороги беззащитные сайгачата, долго стоял у обочины, погасив свет. Особенно много было зайцев - они, кажется, даже не боялись машины, видимо, придорожная жизнь приучила. Но если ослепительный луч фар прихватывал их, они, как и тушканчики, растерянно метались по шоссе. Вдоль железнодорожной лесополосы часто встречались ежи, - странно, что они делали по ночам у путей? Увидел он и барсука у норы возле переезда - тот не испугался, не юркнул под землю, а, виляя жирным задом, заковылял в темноту. У пшеничных полей было царство сусликов - вот кого не берет ни пестицид, ни гербицид, жиреет себе на здоровье и плодится несметно. Здесь же, на пшеничном поле, вблизи леса, повстречались ему совы - большие, ленивые, старые. Удивительно, еще утром ехал по этой же дороге, ничего не видел, не замечал, даже не предполагал, и вдруг ночь открыла для него затаившийся от людских глаз неожиданный мир. Поразительная ночь! Даже ради этого дня, ради случайного путешествия стоило возвращаться в отчий дом. Стало светать, начали меркнуть и гаснуть звезды. Незаметно очищались от ярких созвездий огромные полосы небосвода, еще минуту назад бархатно-черный подклад неба вмиг посерел, чтобы с первыми лучами зари ярко, по-летнему заголубеть. Въезжал он в Озерное со стороны старого кладбища, где был похоронен отец. Мусульманские кладбища просты и непритязательны. Нет там буйства зелени и роскошных памятников, зачастую нет и кладбищенского сторожа. Кладбище было обнесено глиняным дувалом, от времени дувал крепко осел, был частично размыт затяжными осенними ливнями и весенними паводками и местами рухнул. Мать говорила, что какой-то казах, чабан, завещал крупную сумму денег на новый забор для кладбища, но дети второй год опротестовывают в судах завещание, утверждая, что отец был невменяем, да только ни один свидетель, кроме родни, не хочет брать грех на душу и подтвердить это. Чти отца своего! Гияз оставил машину у входа. Уже рассвело, и легкие, дымчато-снежные рассветные облака, которые исчезают с первыми жаркими лучами солнца, заполонили вместо звезд по-утреннему свежий небосвод. Пала роса, и кусты чахлой серой полыни были влажны, выжженная солнцем трава не хрустела под ногами, и вытоптанные дорожки, разбежавшиеся веером от входа по громадному кладбищу, еще не пылили. Могила Нури-абы была скромной, как и прочие, только оградка, выкованная в колхозной кузнице, была шире, выше, затейливее и казалась надежнее, чем остальные. Оградка была выкрашена металлическим лаком - черным, блестящим. Что ж, Федор постарался, делал для учителя, тестя, мастерового, от сердца, что называется. Большой букет роз из домашнего сада, что принес сюда Гияз в день приезда, увял, спалило немилосердное степное солнце. Он открыл калитку, убрал высохшие цветы и тут у изголовья могилы увидел тонкие, неокрепшие, но дружно пошедшие в рост стебли татарника, целый куст. Самый тонкий, слабый стебелек кончался алым, распустившимся недавно, может, даже сегодня, цветком. Последний дар земли, нежнейший цветок невзрачного, но большой жизненной силы татарника, покачиваясь, словно шептал: спи спокойно, Нури Исламов, мастеровой, землепашец... ... Озерное медленно просыпалось, хлопали калитки, скрипели несмазанные ворота, гремели ведра в колодцах, проспавшие хозяйки спешили с подойниками к коровам, переулками уже выгоняли скот в стадо. Гияз аккуратно, не гремя, распахнул ворота и заехал во двор, заводить машину в гараж не стал - не хотел тревожить сладкий утренний сон домашних. С тех пор, как умер отец, корову не держали - кому добывать сено, ухаживать, доить? Мать часто болела, а Фарида отродясь не держала подойник в руках, да и зачем? С молоком проблем не было, в райисполкомовском буфете его всегда купить можно. Гияз осторожно прошел к себе в комнату. Окно спальни, как обычно перед сном, было распахнуто в сад, постель аккуратно расстелена, а на прикроватной тумбочке стоял графин с водой и опрокинутый вверх дном высокий стакан Гияз торопливо разделся и нырнул в постель, тишина дома манила ко сну. Проснулся он неожиданно, как и заснул, судя по солнечному зайчику, гулявшему в комнате, спал недолго. Из сада, где обычно в затишке стоял поутру самовар, потянуло дымком - так случалось каждый раз, когда вдруг среди деревьев пробегал, озоруя, какой-то шальной ветерок. Мать всерьез уверяла, что у них в саду гнездо молодых шаловливых ветров. У него в запасе было всего три-четыре часа, и он легко, не задумываясь и не нежась, встал. - А, сынок, доброе утро,- только и сказала мать, словно ничего не случилось и не отсутствовал он невесть где целые сутки. Жизнь с отцом научила ее не задавать вопросов мужчинам - сочтут нужным, скажут. Машины во дворе не было, видимо, Халияр загнал ее в гараж. Пока он не скрылся в душевой, мать успела спросить: - Тебе яичницу или оладьи, сынок? - И оладьи, и яичницу,- сказал он улыбаясь, и ответ его успокоил прятавшую тревогу мать. Мылся он долго, пока не кончилась в баке вода, вспоминая вчерашнюю безымянную речку, воды которой безжалостно разбирали на полив прибрежные колхозы. Жалко было ее, пропадет, наверное, если не поможет человек: почистит родники, перестанет без надобности и учета забирать воду. А если пропадет эта речушка и ей подобные - пропадет хилеющий год от года Урал-батюшка, некогда могучая река, кормилица казачьих станиц и татарских аулов. За завтраком торопливо, сбивчиво, мать сказала: - Гияз, сынок, дни отпуска бегут, а ты совсем нe интересуешься своими делами, сестер беспокоит твое... как сказать... даже не знаю... Они хотят спросить, что ты надумал? - О чем ты, мама? - Да о машине, о доме. Мы с тобой никогда не говорили на эту тему, не было ни повода, ни времени, да и ты не интересовался ни в письмах, ни сейчас. Наверное, догадываешься, что дом и машину отец завещал тебе. Отец говорил, ты единственный Исламов, продолжатель некогда большого рода, знаешь ведь, всегда это тревожило и беспокоило отца, он жалел, что ты один сын, хотя дочерям грех на него жаловаться, любил он их. Всех выдал замуж, помог отстроиться, встать на ноги. И все-таки наследником тебя считал. Но сестры твои решили, что машины для тебя вполне достаточно. Я уж и так, и эдак, говорю, мол, негоже против воли отца идти, а они словно чужие, все считают-пересчитывают, сколько может стоить дом. А воду-то мутит Фарида, любимица отцова. Когда она в Москве училась, ни в чем отказа не знала, вот и вышла своевольница. Вижу я, как Федор с Алексеем мучаются, стыдно им тебе в глаза смотреть. Сдерживают своих жен, говорят, мол, нехорошо все это, да Фарида с Халияром подкручивают Гульфию и Альфию, да так ловко, и где только научились, ведь молодые совсем. - Мать украдкой смахнула краешком платка набежавшую слезу. - Слава богу, что Нури всего этого не видит, ведь он о таком и подумать не мог,- тяжело вздохнула мать. - Дом, значит, хотят продать? - не то спросил, не то сказал для себя Гияз, и завтракать ему расхотелось. - Чтобы чужие люди жили, чужие внуки рождались в нем,- продолжал он, выходя из-за стола,- чтобы наш дом стал домом Иванова или Валиева, или кого там еще? Испокон веку дом носит имя хозяина! Ведь не для чужого дяди, не для больших барышей ставил дом отец. - Сказал бы ты, сынок, об этом не мне, а сестрам, может, и одумались бы, пожалели имя отца. На всех же углах будут склонять имя Исламовых, не хотелось бы мне на старости лет такого позора. - Не бывать этому,- Гияз обнял вздрагивающие плечи матери. - Дом, как ты сказала, принадлежит мне, и я его никогда не продам. Дом, это я сейчас только понял, главное дело отца, и он должен для всех нас, настоящих и будущих Исламовых, быть прибежищем в этом мире, мне кажется, таким мыслил свой дом отец. - И после долгой паузы, то ли обращаясь к матери, то ли к себе, сказал твердо, как будто принял решение, не подлежащее обсуждению: - Нельзя жить одним днем, сиюминутной выгодой, и кто-то должен брать на себя ответственность, даже если это и не всем по нутру. А насчет сестер... Бог с ней, с машиной, пусть распоряжаются как хотят. Машин у отца во дворе было немало, и не в машине душа его. Может, утихнут страсти, и поймут родные сестры мои, что не корысть привела меня сюда. - Ты решил вернуться домой, сынок? - с надеждой спросила мать. - Не знаю, мама. По крайней мере до сих пор я об этом не думал. - Зачем же тебе тогда дом, возьми машину. Ты молод и, наверное, в большом городе машина нужна, да и денег, говорят, она теперь стоит немалых. С ума все от этих машин посходили. - Мама, ты меня не поняла. Ни дом, ни машина мне не нужны. Но раз так случилось, что я должен распорядиться судьбой дома, я оставляю его за нашей семьей. Ведь для отца было неважно, буду в нем жить я или кто-нибудь из внуков. В этом доме должен продолжаться его род. Вернусь ли я? Не знаю. Но в нашем доме должны жить внуки Исламова. Если Фарида с Халияром уйдут, прошу тебя, не оставляй дом, возьми на постой квартиранток, девушек, учительницу или практиканток каких. Пока ты будешь в доме, я буду знать, что комната с окнами в сад всегда ждет меня. - Я теперь совсем запуталась, сынок, выходит, тебе от отца ничего не досталось и ничего не надо? Отказываешься от машины? Даже от доли после продажи? Как понять вас, детей моих - одним отдай хоть все, не откажутся, другому ничего не надо? Ох, сынок, чую сердцем, что-то в жизни у тебя не так, что-то гложет тебя, не в радость тебе ни машина, ни деньги. Если бы жив был твой отец! "Отец, наверное, хотел бы передать мне главное: ответственность за дом, за род, за тебя, мама, за сестер, за землю, за будущее - ту ответственность, которая, увы, пока оказалась мне не по плечу..." Но вслух он об этом не сказал, вслух он сказал другое: - Мама, я сегодня уезжаю. Мать чуть не выронила чайник. - Как сегодня, в понедельник? Не попрощавшись с сестрами? - засуетилась она, не зная, чем бы задержать сына. - Никто в понедельник не пускается в путь, говорят, удачи не будет, примета такая есть,- говорила она, не веря в силу и убедительность своих слов. Чем-то Гияз был похож на отца, скажет - не отступится. "Исламовы все такие",- любил повторять Нури-абы, и мать сейчас это почувствовала. - А я уеду по-английски,- попытался отшутиться, увести мать от грустных мыслей Гияз. - Как это по-английски? - переспросила удивленно мать. - Не попрощавшись. Взял да уехал незаметно. У них так принято... - У них, может, и принято, а по мне - не по-человечески так, тайком. Волк, что ли? - обиделась мать. - Знаешь, есть вещи, которые нужно делать не откладывая, по-мужски, ты должна понять меня, мама... Мать ничего не ответила и, смирившись с его решением, ушла в дом собирать сына в дорогу, как много раз, и зачастую неожиданно, приходилось ей собирать в путь мужа. Гияз тоже вернулся к себе в комнату и стал складывать вещи. Когда чемодан уже стоял у двери, в глаза ему бросился пакет на диване, что третьего дня назад принесла ему мать. Он совсем забыл про него. Перевязанный крест-накрест шпагатом пакет был объемистым и тяжелым. "Если в этом доме что и принадлежит мне, так, бесспорно, этот сверток,- подумал он и уложил его в дорожную сумку. - Почему мать отдала мне письма, фотографии, может, что-то хотела этим сказать, о чем-то напомнить?.. Будет над чем поразмыслить в долгой дороге",- мелькнула вдруг мысль. У него было еще достаточно времени, и он решил пройтись по Озерному, попрощаться. Когда еще он заглянет сюда? На этот вопрос Гияз не мог ответить даже самому себе. Гулял он долго: был на речке, обошел безлюдную, обветшавшую школу, прошел мимо дома Натальи, так и не рискнув заглянуть за высокий забор - росла ли там сирень? Когда он вернулся домой, стол во дворе был накрыт заново, вместо будничной клеенки белела туго накрахмаленная скатерть. Мать как раз несла к столу самовар. - Давай, сынок, выпьем чайку на дорожку,- сказала она с грустью, и Гиязу стало очень жалко ее. Разговор не получился, каждый думал, наверное, о своем. - Пора,- сказал Гияз, вставая из-за стола. - Нужно еще билет купить... - И пошел в дом за вещами. До самой станции он шел и останавливался: со стороны могло показаться, что у него тяжелые вещи, но это было не так. Каждый раз останавливаясь, он смотрел в сторону дома, и как бы далеко ни ушел, отовсюду была видна голубая ель - дерево отца... Часть II Сразу за Озерным на железной дороге велись ремонтные работы, и поезда шли с ограничением скорости. Гияз бросил вещи в пустое купе и долго стоял в коридоре у открытого окна. Поезд словно специально затягивал прощание, дожидаясь встречных у светофоров, и потом неспешно набирал ход. Перед Гиязом проносились поля, дороги, перелески, овраги, холмы... Здесь, в этих местах, с бескрайних полей он с отцом много лет убирал хлеб и помнил хлебную ниву до горизонта. И тут впервые за эти дни пришли к нему совершенно новые мысли. Как сложилась бы его жизнь, останься он в Озерном? Был бы он счастлив? Прожил бы дольше отец, стань Гияз ему надежной опорой и оправдай его надежды? А сестры? Любил бы он их, любили бы они его, как и определено природой? Что дал бы он Озерному, родной земле, какой бы след оставил? Сожалел бы о том, что не кинулся в мир сломя голову, как кидались и исчезали навсегда многие его сверстники? Наполнил бы свою фамилию новым звучанием, или так и остался бы навсегда лишь сыном Нури Исламова? Вот сколько вопросов вызвали в нем медленный ход поезда и родные места, проплывавшие за окном. И мелькнула в памяти тоже, наверное, кем-то выстраданная строка: Что принесли ему чужие дали? Что дали сердцу тысячи дорог? Гияз прошел к себе в купе, распахнул дорожную сумку, вынул спортивный костюм - современный вариант пижамы в дороге - и опять на глаза ему попался пакет, переданный матерью. Он некоторое время раздумывал, но потом достал его и положил на купейный столик. Вагон был новенький, с иголочки, наверное, вышел в первый рейс. Просторное двухместное купе с яркой, цвета сочной зелени обивкой диванов и удобного кресла у столика располагало к приятному путешествию, бесшумно работал кондиционер, из репродуктора лилась негромкая мелодия. "Полнейший комфорт,- усмехнулся Исламов,- вот еще бы и настроения чуток". И как ни было уютно в прохладном купе, его тянуло в коридор, к окну. Проехали Актюбинск, и потянулась выжженная, ровная казахская степь, скудные, однообразные пейзажи. Чтобы видеть и понимать степь, а значит, и любить ее, нужно на ней родиться, сказал когда-то Гиязу вот так же в дороге, в поезде, какой-то старик-казах, случайный попутчик. Он долго стоял в прохладном безлюдном коридоре вагона, вглядываясь в послеполуденную, знойную степь, в эти часы казавшуюся вымершей; все живое затаилось, замерло в ожидании спасительной ночи. Хотелось думать о Ташкенте, о своем преждевременном возвращении из отпуска, о том, как провести оставшиеся дни и какие неотложные дела ждут его там, дома. О Даше, которой не сказал ни слова о своем отъезде. Тут же у окна спохватился, что не везет подарка Закирджану-ака, и это расстроило его. Но мысли эти были вялые, разрозненные. И вдруг Гияз поймал себя на том, что все время возвращается мыслями к свертку, лежавшему на купейном столике. "Будет чем заняться в дороге",- решил он как бы вскользь, мимоходом, но равнодушие это было показное, мысли все настойчивее кружились вокруг свертка, и он вернулся в купе. Взяв пакет в руки и внимательно осмотрев, Гияз понял, что перевязан он очень давно и без расчета, что скоро попадет к адресату. Это несколько успокоило его. Ему почему-то казалось, что мать связывала пакет с его нынешним приездом и что-то хотела этим сказать или напомнить. Шпагат был старый, растрепанный, узлы от времени затянулись, и развязать их оказалось непросто. Пришлось прибегнуть к помощи ножа. От резкого движения тупого лезвия пакет вырвался из рук, и на яркую зеленую обивку дивана посыпались фотографии, открытки, записки, телеграммы, письма, много писем. Он стоял растерянно над разлетевшимися по всему дивану бумагами, фотографиями и не решался взять ни одну из них в руки. "Неужели я столько писал?" - мелькнула мысль. Среди писем попадались и адресованные ему, и даже несколько нераспечатанных. Конверты, цвет бумаги, печать, выцветшие чернила, любая деталь - все это носило отпечаток времени - времени его молодости, его надежд. "Да, вот она моя жизнь, зафиксированная такой, какой была, без желания покрасоваться, показаться лучше",- думал Гияз, не пытаясь привести в порядок, хоть как-то систематизировать, хотя бы хронологически, письма и фотографии. Если уж начал ворошить свою жизнь, не мешает поглубже копнуть те времена, когда казалось, что все еще впереди, и первый орден в тридцать лет - тоже. Одно письмо упало отдельно и лежало адресом вниз. Гияз взял его первым. "Здравствуйте, дорогие папа, мама и милые мои сестренки..." - начиналось письмо, старательно написанное на хорошей, как говорили тогда, лощеной бумаге. "О выпускном бале, вручении дипломов я уже подробно писал, и, надеюсь, письмо это, последнее из Омска, вы получили. А пишу вам с места моего назначения, из города, где мне предстоит работать. Работать инженером. Папа, ты слышишь: ин-же-не-ром! Ты ведь так хотел, чтобы Гияз Исламов стал инженером, хотя, честно говоря, отец, я всегда завидовал и завидую твоим знаниям, приобретенным опытом, и твоим умелым рукам. Должен признаться, что хоть я и закончил институт, все равно ощущаю громадный разрыв между знаниями и делом. Это я уловил еще на практике. То ли практика хочет обойтись без накопленных человечеством знаний, упрощая все до предела, то ли знания оторвались от жизни и живут сами по себе, но единства, союза науки и производства не чувствую. Боюсь, это может помешать мне, ведь я не собираюсь работать как-нибудь. Стоило ли тогда столько учиться, получать диплом с отличием? Кстати, мой красный диплом ни у кого, кроме вас, и еще, пожалуй, Натальи, не вызвал ни восторга, ни удивления. Скорее даже наоборот. В отделе кадров женщина, оформляя меня и моего однокурсника Юру Силкина, увидев мой диплом, не преминула поддеть: "Умный, значит". И главный инженер, беседуя с нами, тоже как-то странно посматривал на меня и, заканчивая беседу, сказал: "А у кого какие знания, мы еще посмотрим". И теперь я чувствую, мне по поводу и без повода будут устраивать всякие экзамены, и мои промашки незамеченными не останутся. Но вы не переживайте, здесь без работы не останется даже человек с моим дипломом, стройка на стройке, три треста, десятки СМУ - не пропаду. Дали жилье, отдельную комнату в итээровском общежитии - все новенькое: и само общежитие, и обстановка, даже приемник с проигрывателем есть в каждой комнате. Но больше повезло Силкину, моему однокурснику. Нас распределили в один трест. Так вот о Силкине: он-то уже женат и даже отец прекрасной двойни и потому переживал, как быть с семьей, где жить? А ему сразу квартиру и даже на выбор - двухкомнатную или трехкомнатную. Ну зачем ему трехкомнатная, в футбол, что ли, играть, взял двухкомнатную. Рад, ждет семью. Вообще трест "Заркентсвинецстрой" солидный: строит и комбинат и город одновременно, с квартирой, как я понял, в дальнейшем проблем не будет. Дали подъемные, сто сорок рублей, оклад прораба, оплатили проезд, суточные, так что я при деньгах. Говорят, прорабы, кроме оклада, получают разные премии, надбавки, так что буду зарабатывать - будь здоров! Куплю кое-какие зимние вещи и костюм, а потом начну высылать вам деньги, пригодятся на строительство дома. В следующем письме расскажу о самой работе, о городе. До свидания, обнимаю и целую всех, ваш сын и брат Гияз. Да, пишу за настоящим письменным столом. Удобный, красивый, медные ручки". "Прекрасное время, когда даже письменный стол был в радость и казенная полированная мебель вызывала восхищение",- подумал Гияз и улыбнулся. Однообразный пейзаж за окном, уютное купе, сумка с домашней снедью и гора писем на диване напротив, каждое из которых, как волшебная машина времени, может вернуть тебя в прошлое - только протяни руку... Вязкие степные сумерки сквозь толстые стекла пробились в купе, и в углах уже затаилась темнота. Гияз включил свет. Под грудой писем виднелся угол большой фотографии. Исламов подумал, что это снимок их школьного выпуска, и достал его. Кого ему хотелось увидеть в той дали - себя, Наталью, давно забытых одноклассников? Но он не угадал. Фотография, сделанная профессиональной рукой и в свое время обошедшая немало газет, запечатлела футбольную команду "Металлург", победителя пятой зоны чемпионата СССР по классу "Б". Была когда-то и такая классификация. Наискосок, в правом нижнем углу четким каллиграфическим почерком шла надпись жирным красным карандашом: "Гие Исламову - первому болельщику "Металлурга", нашему другу - на память о нашей победе, нашей молодости" - и размашистая подпись капитана команды Джумбера Джешкариани. Гияз перевернул фотографию, вся обратная сторона в разноцветных автографах футболистов. Фотография была сделана сразу же после игры, когда были добыты желанные два очка, делавшие "Металлург" недосягаемым для противника. Джумбер с аккуратным пробором, в тщательно заправленной футболке сидел, улыбаясь, в первом ряду на корточках, у ног его покоился кубок, который он слегка придерживал рукой, а вокруг него стояла счастливая команда. Как меняются иногда с годами наши вкусы, пристрастия, привычки! Того, кто предположил бы, что Гияз Исламов когда-нибудь разочаруется в игре, перестанет ходить на футбол, подняли бы на смех. А впрочем, такого человека просто не нашлось бы. Как детскую считалку, без запинки, - разбуди его даже среди ночи,- он мог назвать поименно дубль любой команды класса "А", не говоря уже об основном составе. Иногда зимой, когда ни о каком футболе не могло быть и речи, вдруг среди ночи чудился ему репортаж. Схватив с прикроватной тумбочки транзисторную "Спидолу",- они тогда только появились и были редкостью,- начинал крутить ручки настройки: ведь он ясно слышал шум трибун, тугой звук летящего мяча, трель судейского свистка. Гияз принадлежал к тем поклонникам игры, которые, однажды в послевоенном детстве услышав из картонных тарелок черных репродукторов рваную скороговорку Синявского, полюбили эту игру на всю жизнь. Синявского не слушали в одиночку. Гияз помнит, как в Озерном у ребят постарше в день большой игры с утра не сходило с уст: Бобров... Хомич... Пайчадзе... Они заранее сговаривались, где, у кого будут слушать репортаж. Черная тарелка выносилась на улицу, где на завалинке уже загодя дожидалась компания, обсуждавшая предстоявшую игру. Мальцы поначалу не подходили - знали, шугнут, надо дождаться начала репортажа, а еще надежнее - острой атаки, тогда не заметят, не отвлекутся. Что могли понимать семилетние пацаны в футболе, да еще на слух, но завороженные голосом, страстью комментатора, неподдельным вниманием старших, авторитетных ребят, выстаивали оба тайма, рискуя еще и подзатыльник заработать, если проигрывал любимый "Спартак". Он и Глорию заразил футболом. Она многое в жизни любила и делала страстно - и футбол, по сути своей тоже страсть, нашел в ней благодарную почитательницу. Как любила она их поездки вдвоем или вместе с "Металлургом" на игры "Пахтакора" в Ташкент, где играли в те годы знаменитые Красницкий, Стадник, Абдураимов... Как она умела болеть! Это надо было видеть, слышать! Нет, она не вскакивала, не кричала до хрипоты, не свистела, но минут через десять все вокруг нее наэлектризовывалось. Ее симпатии становились симпатиями окружающих, к ее репликам, хлестким, остроумным, прислушивались. И чутье у нее было поразительное, она чувствовала нерв игры и редко когда ошибалась в прогнозе. Как она радовалась победам или огорчалась поражениям "Металлурга" дома, в Заркенте, где играли их друзья. Джумбер, мокрый, злой, грязный, увидев в раздевалке Гияза, чуть теплел яростными глазами и говорил: "Гия (в команде его почему-то величали на гр