узинский манер), пожалуйста, уведи Глорию, стыдно в глаза ей смотреть за такую позорную игру". А уж как счастливо, гордо несла команда с поля победу: каждый игрок, проходя мимо их трибуны, мимо их постоянных мест, словно гладиатор, клал победу, как драгоценный трофей, к ее ногам, и она, принимая, одаривала их не менее щедро - улыбкой, искренней радостью. Когда команда возвращалась с выездных игр с поражением, Джумбер, выслушав упреки Глории, отвечал шутя: - Глория, талисман наш, там некому было дарить победу. Зачем мужчине победа, если некому ее дарить... Гияз прекрасно помнил тот далекий осенний день, поразительно ясный, светлый, скорее похожий на весенний, хотя с гор уже несло предзимней свежестью. Его с Глорией буквально тащили сняться с командой, но Глория была неумолима. - Это ваша победа, ребята,- говорила она, сдерживая волнение и слезы, целуя их мокрые, грязные лица, не замечая, что ее белое платье становится похожим на футболку Джумбера, отдавшего для победы все. Познакомил его с Глорией футбол, а если точнее - Джумбер, но это одно и то же. Странная вещь человеческая память: иное мы вспоминаем в цвете, в красках, с шумами, звуками, запахами и, что удивительно, вглядываясь в прошлое через время, иногда замечаем то, чего не было дано видеть тогда. Заркент... В названии города для Гияза была понятная, слышная только ему музыка. У каждого есть город, при упоминании о котором вдруг вздрогнешь, и что-то внутри оборвется, и на миг сладко закружится голова. Город может быть любой: большой и маленький, старый или молодой, известный, знаменитый и тихий, с негромким названием, но не в этом дело - он должен стать твоим, частью твоего сердца. И, наверное, в таком городе должны закончиться твои последние дни, чтобы не разрывалось сердце от воспоминаний. Это единственное место, где хоть одна живая душа да останется свидетелем твоей молодости и удач, где хоть однажды предстоит услышать: "О, ты был орел, а какая у тебя была девушка, теперь таких уже нет..." Наверное, кое-кто скептически улыбнется - Заркент? Ну и вкусы! Да, в справочниках по обмену жилплощади он котируется невысоко, а впрочем, зачем объяснять, оправдываться? Просто это не твой город, даже если ты и живешь в нем. Жаль человека, у которого нет своего города, это все равно что быть обреченным на бездомность. Тогда Заркент, ощетинившийся в жаркое азиатское небо стрелами башенных кранов, строился денно и нощно, и то, чего не было вчера, могло появиться завтра. К приезду Гияза в городе уже обозначились кое-какие контуры. В центре, на небольшом естественном возвышении, чуть в стороне от главной улицы уже высился красавец-кинотеатр "Космос" с небольшим уютным сквериком и фонтаном. Место это пользовалось у горожан большой популярностью и долгие годы, пока город не разросся и не появились другие, не менее примечательные ориентиры, служило местом свиданий. Но, пожалуй, особой гордостью Заркента в те годы был стадион. Недалеко от центра, в огромной парковой зоне ему было отведено удобное место. Хорошо спроектированный и умело построенный, изящный стадион на десять тысяч мест, с зимними спортивными залами, дворцом водного спорта привлекал горожан, средний возраст которых тогда едва-едва превышал двадцать четыре года. Но этот небольшой стадион в молодом узбекском городе металлургов, городе, которому еще предстояло строиться и строиться, часто упоминался центральной прессой, особенно спортивной. Дело в том, что это был третий в стране стадион, имевший гаревые дорожки, и ранней весной самые именитые гонщики, большей частью из Уфы, съезжались в Заркент на сборы. И каждое воскресенье соревнование: что ни имя, то многократный чемпион мира, многократный чемпион Европы, многократный чемпион СССР, и перед каждой фамилией заветные для каждого спортсмена три буквы: з.м.с. - заслуженный мастер спорта. Такими афишами нечасто балуют болельщиков и большие столичные города. И красный шарфик Габдурахмана Кадырова, известный на весь мир, не одну весну развевался на заркентском ветру. Что творилось на стадионе, когда в последнем, решающем заезде встречались Игорь Плеханов, Борис Самородов, Габдурахман Кадыров и кто-то четвертый - прорывавшийся в финал с лидерами соревнования. Асы были в силе, более одной дорожки не уступали, иной расклад был похож на сенсацию. Да и четвертым чаще других оказывался уже не раз уходивший и возвращавшийся на трек, не менее именитый, стареющий Фарид Шайнуров, или совсем молодой, невиданной отчаянности, словно коня поднимавший на дыбы мотоцикл, Юрий Чекранов - Чика, как ласково называли его в Заркенте. Побеждал чаще всего Борис Самородов. По-девичьи изящный и по-девчоночьи стеснительный Габдурахман Кадыров, виновато улыбаясь в толпе своих поклонников, разматывая свой знаменитый шарфик, оправдывался - не вышло. Хотя ниже второго места опускаться себе не позволял, да и это второе зачастую определялось фотофинишем. "Потерпите, я зимой возьму свое, не подведу вас",- обнадеживал кумир и отвергал платочки девушек. Гарь надушенными платочками не снимешь. И пока "гонялся", не было ему равных в спидвее, гонках на льду, так и ушел непобежденным, семикратным чемпионом мира и двенадцатикратным чемпионом СССР, и красный шарфик короля спидвея долго вспоминали на ледяных аренах многих европейских столиц. Позже Глория как-то сказала Гиязу: ей хотелось, чтобы в новом Доме молодежи большую стену фойе украшало мозаичное панно "Мотогонщики", и не абстрактные лица гонщиков, а именно как было в жизни: Самородов - Кадыров - Плеханов, летящие к виражу, к первой дорожке, посередине - обязательно Габдурахман с легендарным развевающимся шарфом. И стоило ли удивляться, что кумирами молодого города были спортсмены? Что гонщики! Они, как мираж, покрасовались в своих кожаных комбинезонах и немыслимых расцветок ярких шлемах известных фирм, вихрем пронеслись - и лица не разглядеть - и в один день, загрузив свои бесценные машины, которым уделяли больше времени, чем поклонницам, уезжали, оставив лишь сладкий запах особой заправки и гари на стадионе. Истинными кумирами были футболисты... Глория... Он хотел найти ее фотографию, но тут же передумал. Зачем, стоит ему захотеть, и она встанет перед глазами. И вдруг с мыслью о Глории Исламову почудился в купе запах весеннего заркентского ветерка, там он особенный, потому что с трех сторон Заркент окружен горами и только к Ахангарану и Ташкенту выходит широкой, вольной степью. А в горах розово цвели миндаль и орех, и словно усыпанные большим снегопадом, стояли старые яблоневые сады - много гектаров, - и запах цветущего миндаля и яблонь, запах буйно зазеленевших гор тогда заполонял низину, дурманя и без того горячие молодые головы. Да, познакомились они весной. Гияз уже работал старшим прорабом. Он отчетливо помнит и то, что день был субботний, рабочий, тогда о пятидневке только поговаривали. Начальник управления, строитель со стажем, по субботам разносы не устраивал, для этого хватало каждодневных и обязательных планерок. В конце совещания, глядя на своих мастеров и прорабов, поглядывавших в распахнутые настежь окна, сказал с притворным недовольством: "Вижу, вижу, что у вас весной на уме: футбол да этот, как его, спидвей. Весь город с ума посходил. Ладно, все. Бегите и вы". И отпустил минут на сорок раньше обычного. Линейщики, как мальчишки, рванулись к двери, вмиг устроив затор, кто-то из нетерпеливых даже выпрыгнул в окно. Они, молодые, и не догадывались, что идея стадиона, как наиглавнейшего объекта для молодого города, принадлежала их суровому начальнику. И футбол он любил не менее своих горячих подчиненных, да только времени, как ни крути, на все не хватало. Строительство такого важного государственного объекта, как свинцово-цинковый комбинат, абы кому не поручат. Начальник стоял у распахнутого окна, глядя, как его ребята, не дожидаясь маршрутных автобусов, дружно штурмуют идущие в город машины. "Пока у них есть такой азарт, интерес, комбинат мы обязательно построим",- думал хозяин опустевшего кабинета. А строить за первой очередью - вторую, за второй - третью, это на годы и годы. Не всякий выдержит двенацатичасовой рабочий день и каждодневную отетственность за объект, за людей. Да и молодость должна остаться в памяти не одной стройплощадкой, уж это он знал. Гияз помнил, как добирался на машине чужого СМУ до общежития, как спрыгнул почти на ходу, как летел на свой третий этаж, одолевая в три прыжка лестничный пролет, словно предчувствовал, что сегодня в его жизни должно произойти что-то важное, исключительное. Как просто было в молодости: принял душ, надел свежую сорочку, отутюженный костюм, глянул в зеркало - и куда усталость непростого дня девалась, куда только отодвинулись заботы, немалые для их лет и должностей. У каждого времени - свой стиль, манеры, жаргон, кумиры, своя мода, и если кто попросил бы Гияза назвать самую характерную черту молодежи его юности, он, не задумываясь, ответил бы - аккуратность и, пожалуй, постоянное стремление стать лучше, чем ты есть. Законодателями мод в молодом городе слыли футболисты, ребята из Тбилиси, Москвы, Ташкента... А команда ориентировалась на своего капитана, беззаветно преданного футболу, классного игрока, человека предельно аккуратного, с врожденной грузинской элегантностью и вкусом. Небритый, со спущенными гетрами, мятой рубашкой футболист - картина привычная ныне даже для международных матчей, а у Джумбера на рядовой матч в грязных бутсах, бывало, никто не выйдет. Включив проигрыватель, Гияз одевался под музыку и вспоминал девушек-отделочниц, штукатуривших сегодня потолки главного корпуса. Казалось, после такой тяжелой работы не могло остаться никаких желаний, только бы добраться до общежития, отдохнуть. Ан нет, молодость брала свое: в конце дня девушки работали, пританцовывая и напевая веселую песенку собственного сочинения, где припев кончался озорным: "О, суббота! О, суббота!" А за окном субботний вечер уже вступал в свои права, из парка доносилась музыка, медленно пустело общежитие, зажигались уличные фонари. Поспешил и Гияз, у него уже были свои любимые места отдыха, к тому же он знал - приехали мотогонщики, на завтра афиши обещали большие гонки, и он догадывался, где сможет увидеть знаменитых гостей. В начале шестидесятых досугу молодежи стало уделяться больше внимания, тем более поветрие это не могло не коснуться жизни такого города молодых, как Заркент. Дома молодежи, молодежные клубы, дворцы спорта, дворцы счастья, театры-студии, молодежные театры, вокально-инструментальные ансамбли, молодежные кафе - многое из привычного и обыденного ныне зародилось тогда. И Заркент, имевший своих молодых архитекторов и молодых строителей, на средства от комсомольских воскресников построил на общественных началах летнее молодежное кафе, удивлявшее всех приезжих архитектурой, смелым строительным решением и интерьером. Приближаясь к "Жемчужине", Гияз услышал звуки настраиваемых инструментов. Уже издали гигантская приоткрытая раковина, освещавшаяся яркими прожекторами, сулила праздник и веселье. Краски и свет являлись одним из многих компонентов в архитектурном решении "Жемчужины". Кафе поначалу, было задумано архитектором как массовое, ведь город - общежитие на общежитии, и летним, потому что девять месяцев в году в Заркенте прекрасная погода. Зачем же людей загонять в железобетонные клетушки и стеклянные аквариумы, пусть отдыхают на воздухе, дышат, танцуют. Гигантская раковина "Жемчужины" не покрывала собой и трети посадочной площади кафе, отлитой из мраморно-гранитной крошки и отполированной до зеркального блеска. Площадь эта разделялась на сектора медными пластинами различной толщины, утопленными в еще не застывшей массе и после шлифовки оставившими на поверхности четкую золотую линию. Каждый сектор заполнялся крошкой определенного цвета и имел в середине своей экзотический цветок из тех же золотистых линий. И чтобы в ненастье, в редкий дождь или неожиданный весенний ливень не попавшие под козырек жемчужной раковины отдыхающие не считали себя обойденными, в каждом секторе в определенной точке "росло" по диковинному, точно из каких-то неведомых стран, стилизованному дереву с причудливыми громадными листьями, "защищавшими" и остальные столы. Гияз остановился на слабом световом пятачке у входа и оглядывал столы. Сегодня здесь собрались многие его знакомые: и ребята из СМУ, и отделочницы с его участка, и даже Силкин обещал прийти с женой, если удастся к кому-нибудь пристроить близнецов на пару часов. И вдруг его окликнули: - Гия, иди к нам. - От столика под экзотическим деревом ему приветливо махали Джумбер, Тамаз Антидзе и Роберт Гогелия, крайние нападающие "Металлурга". Гияз улыбнулся, поднял руку, приветствуя друзей. Приближаясь, он заметил за столом девушку, сидевшую напротив Тамаза и спиной к нему. Высокая шея ее казалась хрупкой, незащищенной, потому что тяжелые, жгуче-черные волосы были собраны в тугой узел на затылке. - Вы незнакомы? - спросил Джумбер, перехватив заинтересованный взгляд Гияза. - Глория, познакомься, пожалуйста. Гия - наш друг и начальник в одном лице, что случается в жизни крайне редко. - Глория. - Девушка, привстав, кокетливо протянула ему через узкий стол руку, а Гияз, наклонившись, поцеловал ее у тонкого запястья. Наверное, давно, тоже по весне, в Озерном Наталье привиделся сквозь время этот вечер, а может, и эта девушка в черном, когда она смахнула украдкой слезу и подарила Гиязу букет сирени. - Так, значит, вы тренер, зашли посмотреть, как ваши подопечные проводят досуг? Доложу: у Тамаза уже пятая сигарета, вот они все в пепельнице лежат. - Такая красивая, говорят, умная, а оказывается, обыкновенная ябеда,- перебил ее, улыбаясь, Тамаз и достал из пачки еще одну сигарету. - Я не тренер, Глория. - Джумбер, опять твои штучки? Ты ведь сказал, что Гия - ваш начальник. - Он и есть, дорогая, наш главный начальник. Кормилец наш... - и Джумбер с Тамазом, не сговариваясь, разом обняли Гияза. Видя растерянность девушки, которой показалось, что ее разыгрывают уже втроем, Гияз поспешил все объяснить, чтобы она не обиделась: - В каком-то смысле я и есть их начальник. Хоть и вижу их нечасто: вот здесь в "Жемчужине" по вечерам или у "Космоса", и, конечно, на поле в игре. Но наряды на зарплату нападающим ежемесячно закрываю я, эти трое орлов числятся рабочими на моем участке. Джумбер в этом месяце - плотник шестого разряда, он капитан, лидер. Тамаз с Робертом проходят по пятому, рангом ниже, потому что забивают маловато. - И, продолжая шутить, подлаживаясь под общее настроение, сказал, обращаясь только к Глории: - Если они сегодня ведут себя недостойно и не оказывают должного внимания единственной девушке за столом, я их непременно понижу в разряде. Удар по карману - самый эффективный удар, так считает мой начальник. - Глория, я вижу у вас на глазах слезы... Не бойтесь, Гия добрый и слишком любит футбол, чтобы пойти на такой шаг... За столом дружно рассмеялись шутке Джумбера. Неразговорчивый Роберт за спиной Джумбера подавал официантке какие-то знаки, и вскоре она явилась с большим блюдом темно-бордовой черешни. - Так вы строитель? - спросила почему-то обрадованно девушка. - Да, старший прораб. - А мы с вами отчасти коллеги, я ведь архитектор. Но я всегда воюю со строителями - миром ничего не выходит. Они говорят, меня в тридцать хватит инфаркт... Она вдруг попросила Тамаза поменяться местами и, сев рядом с Гиязом, мечтательно продолжала: - Как было бы здорово, если бы я создала что-то необычное, выдающееся для нашего города, а вы бы построили. Мне кажется, вы бы не стали доводить меня до инфаркта, вы бы понимали меня,- закончила она вдруг совершенно на другой ноте. В глазах ее Гияз уловил грусть. "Странная девушка",- мелькнула мысль у Исламова. - Глория, нечестно при нас, твоих старых поклонниках, говорить такое. А вдруг Гия зазнается? За столом опять воцарилось непринужденное веселье. Недалеко от них, в соседнем секторе, за несколькими столами сидели гонщики и, вероятно, технический персонал, сопровождавший именитых спортсменов. - Покажите мне Кадырова,- попросила вдруг Глория - Вон, смотри, киты сидят отдельно, за столом рядом с оркестром,- подсказал молчавший до сих пор Роберт За большим столом сидели человек семь. Те, что постарше, были в костюмах, при галстуках, а те, что помоложе, - в джинсах, пуловерах с яркими эмблемами и однотонных рубашках - лет на пятнадцать опережая нашу нерасторопную моду. Чувствовалось, что мир они повидали. Держались тихо, с достоинством. Заиграл оркестр. Тамаз, извинившись, пошел приглашать девушку, сидевшую за соседним столом. - Я бы так хотела потанцевать с Кадыровым. Говорят, общение со знаменитостью приносит удачу. А я суеверна. И тоже хочу быть знаменитой! - закончила Глория серьезно, глядя куда-то вдаль. Видимо, мысли ее были не здесь. - Если хочешь потанцевать, пригласи,- спокойно сказал Джумбер, не обратив внимания на тон, каким были произнесены ее слова. - А вдруг откажет? - с неподдельным испугом сказала Глория, и это еще больше удивило Гияза. - Тебе? - с удивлением спросил Джумбер и заулыбался. - Хотел бы я видеть того парня, который тебе откажет! - А, была не была! - сказала она озорно, и немыслимо было поверить, что минуту назад она робела и сомневалась. - Посмотри, Гия, как они танцуют, беседуют, словно старые друзья. Разве скажешь, что Глория ростом выше Габдурахмана? Удивительное умение держаться. Смотри Гия, не влюбись, такая девушка - и счастье, и погибель для нашего брата... Закончили они вечер вместе с гонщиками, и Глория до конца оставалась единственной девушкой за столом. Провожали гостей до гостиницы всей компанией, и гонщики всю дорогу допытывались у Глории, за кого же она завтра будет болеть. Она, не задумываясь, отвечала, что, как и все в Заркенте,- за Габдурахмана, ответом своим смущая и без того стеснительного Кадырова. У гостиницы нехотя распрощались,- гонщиков ждал трудный день. Джумбер, обращаясь к Гиязу, попросил: - Гия, пожалуйста, проводи Глорию, я сегодня за тренера, негоже самому опаздывать на отбой, да и завтра у нас ранняя тренировка. И ты, если не проспишь, приходи. Гияз при случае проводил время на тренировках, принимал участие в двусторонней игре. Они шли по обезлюдевшим, тихим улицам, и Глория вдруг спросила: - Гия, тебе нравится "Жемчужина"? Я имею в виду архитектуру, интерьер? - Замечательное кафе. Я мало где бывал, Глория, если признаться, но в Омске, например, где я учился, такого заведения, роскошного и доступного молодым, нет. - Почему же ты не поздравил меня? - спросила она вдруг, словно обидевшись. - С чем? - спросил растерянно Гияз. - Разве месяц назад ты не был на открытии "Жемчужины"? - Мне не удалось, хотя я и знал об этом событии. Работал во вторую смену. - Ах, вот оно что,- сказала она неопределенно. - А кто архитектор, слышал? - Только краем уха, какая-то армянская фамилия. - Караян? - Да, да, солидная фамилия, звучная, наверное, известный архитектор. - Тогда разрешите представиться - Глория Караян. - Девушка остановилась и, шутливо раскланиваясь, протянула руку. - Ты дочь этого архитектора? Пожалуйста, поздравь отца - достойная восхищения работа. - Гия, еще одно оскорбление, и я уйду... Гияз даже сбился с шагу, ошарашенный... - Ты... ты архитектор "Жемчужины"? Такая... - Продолжай, продолжай... Какая же? Хотел сказать- сопливая. Ох уж эти строители... - но в ее голосе не было осуждения, напротив, она не скрывала радости, что смогла ошеломить Гияза. - Добавлю к сведению: Караян, может, и напоминает армянскую фамилию, но во мне нет армянской крови... Мои далекие предки - известные в Европе зодчие, в Россию были приглашены полтора века назад, и вот через несколько поколений во мне проявились их гены. Гияз все еще не мог прийти в себя. - Как же тебе это удалось, Глория? - Тебе правда интересно? - Глория взяла его под руку. - Тогда слушай... Я была здесь полгода на преддипломной практике. Город понравился мне как архитектору, потому что практически все здесь начиналось с нуля и был редкий шанс проявить себя. Мне глянулся город, я - "Градострою", где проходила практику, и мне предложили по окончании института вернуться в Заркент. Молодой город, молодые жители. И вот тогда-то мне и пришла в голову эта идея. Она должна была отражать запросы молодых. Передо мной стояла задача создать нечто среднее между привычной танцплощадкой, фактически уже выродившейся или деградирующей, и салоном, хотя в салоне меня привлекали только атмосфера праздника и столы, за которыми можно отдыхать, беседовать между танцами. Но главную идею мне подарил сам город: жаркий климат, обилие фруктов и жажда, постоянная потребность в газированной и минеральной воде, мороженом... Ты, наверное, обратил внимание на то, что в "Жемчужине" нет традиционных стоек с дорогостоящими аппаратами для кофе "Экспрессо", как и вообще нет кофе, напитка нетрадиционного для Узбекистана. Зато я предусмотрела цех мороженого и газированной воды, и "Жемчужина" не зависит от завоза. Тут я взяла на себя функции не только архитектора. Я ведь, как и все, потребитель, и еще молодой, и попыталась защитить интересы молодых. Оттого и предусмотрела этот цех, ведь торговля, заполучив точку, рано или поздно не захочет иметь дело с завозом копеечной воды и мороженого, а загрузится дорогим коньяком. А тут у цехов определенная мощность, хочешь не хочешь, приходится торговать. Все это я знала, еще не представляя себе самого кафе, но это оказало мне огромную помощь. Азарт охватил меня по-настоящему, когда я наткнулась на место, словно специально для меня приготовленное. Каждый вечер я приходила на пустырь и мысленно представляла свое кафе, но все было не то... Если что мне и нравилось, оно оказывалось громоздким, дорогостоящим. Я знала, что конструкция должна иметь минимальную стоимость и быть отстроенной максимум за полгода. Я не наскучила тебе, Гияз? Но, видя, что он слушает внимательно, воодушевленно продолжала: - Я ходила на пустырь ежедневно, на заре, на закате, в полдень и в сумерках. И там мне пришла другая, не менее важная идея. Если сам город подарил мне функциональное решение, то место одарило уверенностью, что мечта моя сбудется. И вот почему... Я подумала - кто я такая? Не улыбайся, Гия, меня часто одолевают сомнения. Кто будет рассматривать мой проект? Кто его одобрит? Кто включит его в список строительства и на какой год? Однозначно и уверенно я не могла ответить ни на один свой вопрос. Но знала, что на пробивание проекта в лучшем случае ушли бы годы. А мне хотелось проявить себя сейчас, немедленно, был у меня такой творческий зуд. И я решила сделать проект на общественных началах как личный дар городу, а затем вынести свою работу на суд горкома комсомола, на суд молодежи, а в том, что я сделаю что-то стоящее, я уже не сомневалась. Перед неожиданным в ночи красным светофором на перекрестке Глория вдруг сказала, сбиваясь на шутку: - Такая вот я тщеславная... - Но тщеславие - это не всегда дурно,- поспешил успокоить ее Гияз, не понимавший в данный момент, чего ему больше хочется - слушать девушку или смотреть на нее. - Проект на общественных началах предполагал и общественную стройку. За финансирование я не боялась: молодежь заработает деньги на воскресниках, если будет знать, на что пойдут деньги. Мне оставалось месяца два до окончания практики, когда я уже знала, какой должна быть "Жемчужина". Своей идеей я поделилась со своим руководителем, который меня понял и поддержал. Он и предложил мне вернуться в Заркент после окончания института. Мне выделили отдельную комнату, где я запиралась с самого утра и иногда просиживала до глубокой ночи. Опять же меня выручила моя рациональность. Я поняла, что сделать проект меньше, чем за шесть месяцев, мне не под силу, а в горком я хотела сходить до отъезда. Я сделала эскизный проект, макет, много рисунков: общий вид на огромном листе, отдельно саму раковину, в общем, подготовила выигрышные детали, все в цвете. - Да ведь это одержимость какая-то! - с восхищением воскликнул Гияз. И она улыбнулась ему с благодарностью за понимание. - Так оно и было... За неделю до моего отъезда главный архитектор организовал мне встречу с секретарем горкома комсомола. Тот оказался строителем, и я сумела заразить его своей идеей. Секретарь горкома только спросил, смогу ли я так же убедительно, как у него, выступить перед городским активом комсомола. Я ответила, что готова отстаивать свою идею на любом уровне. Молодые коллеги из "Градостроя" помогли мне организовать стенды, по этой части у них был опыт. Но я знала, что показать мало, надо убедить. Я написала для себя речь, десять страниц машинописного текста, где старалась пояснить, что каждая деталь моего кафе существует не сама по себе, а придумана мною именно для Заркента, для среднеазиатской зоны. Например, полы. Почему наливные из мраморно-гранитной крошки? Потому что с этим материалом в Узбекистане нет проблем, потому что полированные полы гигиеничны, а главное - они держат прохладу. Если за полчаса до открытия обдать их водой из шланга, они обретают цвет, свежесть и весь остаются прохладными, что немаловажно, если даже вечером в Заркенте далеко за тридцать. В общем, я взяла зал не столько проектом, сколько своей уверенностью... Мне задавали много вопросов - в зале сидели строители,- и я на все отвечала, смелея от вопроса к вопросу, ведь себе я на них ответила уже давно. Я даже знала, сколько нужно организовать воскресников, чтобы профинансировать стройку. Конечно, понравились активу и эскизы, и макет. На этой встрече были футболисты, там я и познакомилась с Джумбером. Реальность и близость сроков взволновали зал. Тут же на активе избрали штаб стройки. Молодые архитекторы и проектировщики вызвались довести дело до конца, ведь предстояло, как говорится, начинать с нуля: рабочие чертежи, сметы, расчеты. Домой я улетела счастливая, окрыленная. Весь год ко мне в Ленинград звонили из штаба стройки: деловые разговоры, консультации. На зимние каникулы горком за свой счет вызвал меня в Заркент, и я визировала чертежи, привязывала план на местности. А по окончании института даже вела авторский надзор за отделкой. Вот такая была работа! Не проще твоей, правда? Гияз ошеломленно молчал. Вот так девушка! Какая хватка! И он как бы заново увидел Глорию: красивая, элегантная и удивительно женственная. Гиязу не хотелось расставаться с девушкой, хотелось слушать ее, ведь, говоря о делах, она говорила о себе. - "Жемчужина" стала твоей дипломной работой? - Самое смешное, что нет. Я о ней даже не упомянула в Ленинграде. Вот обещал приехать на днях специалист по цветной фотографии из Ташкента, он заснимет "Жемчужину", и я отправлю снимки в институт. Обязательно сделаю это. Там есть залы, где демонстрируются работы выпускников. А дипломная работа моя признана неактуальной, ненужной, еле-еле зачли защиту. - Что же ты такое сотворила? - с интересом спросил Исламов. - Ну, эта история покороче. Учти, я никому об этом не рассказывала. Знаешь, как я впервые попала в Узбекистан? С институтской сборной по волейболу поехала на студенческие игры в Ташкент. Ну, конечно, нам показали и Бухару, и Самарканд. Тогда я влюбилась в Узбекистан, потому и напросилась на практику в Заркент. А думаешь, что меня больше всего поразило, как будущего архитектора, в Узбекистане? Гур-Эмир, Бибиханум, медресе Кукельдаш или старый базар в Ташкенте? А вот и нет. Более всего я была поражена... местной лепешкой. Да, да, обыкновенной лепешкой. Ничего вкуснее в жизни не ела. Горячая, румяная, и словно веснушки на ней - кунжутные семена. Белая, пышная, а пахнет - дух захватывает! Ты знаешь, какой самый стойкий запах на восточном базаре? Запах специй и приправ, зелени, фруктов? Нет, не угадал, я проверяла - запах лепешечных рядов. На любом базаре я найду лепешки, не спрашивая, где ими торгуют. Я была так поражена, что не могла не поинтересоваться, как они пекутся. Изумление мое было, видно, столь неподдельным, что меня пригласили в гости. И там я впервые увидела тандыр. Лепешка, тандыр, Ташкент натолкнули меня за два года до окончания института на тему моей дипломной работы. Тогда у меня была бездна времени, и я продумала не один вариант, но даже лучший, на мой взгляд, забраковали, назвали фантазией. Заключение по проекту было почти комичным: "Не отвечает растущим жизненным потребностям советского человека". Как будто я для французов старалась. Видимо, воспоминание о дипломной работе сильно взволновало Глорию. Гияз чувствовал, что обида не оставила ее до сих пор. - Знаешь, Гия, в чем моя слабая сторона как архитектора? Ни за что не догадаешься. Мне всегда хочется, чтобы создаваемый мною объект был доступным для многих. Вот "Жемчужина" - массовое заведение. Никогда не думала, что во мне так сильно развито социальное отношение к своему труду. Я бы никогда не смогла вложить душу, например, в органный зал, хотя знаю и люблю органную музыку. Отдыхая с родителями на Рижском взморье, не пропускала в Домском соборе ни одного концерта. Знаю и то, какая это выигрышная тема. Публика, посещающая органные концерты, оценила бы по достоинству работу архитектора, и имя мое могло бы стать известным. Да, я тщеславна. Я хочу стать известной, знаменитой, но самовыражение, которое оценит лишь избранная публика, - это не для меня. Знаешь, когда уже заканчивали отделывать "Жемчужину", я вдруг поняла, что, вероятнее всего, никто из посетителей никогда не спросит, чья это работа. И это открытие нисколько не огорчило меня. Мне хотелось другого - чтобы здесь отдыхала душа, радовался глаз, чтобы человек здесь чувствовал себя раскованно. - Глория, - нетерпеливо перебил ее Гияз, - но ты добилась этого. Разве это не награда? Она кивнула, соглашаясь, и замолчала, думая о прошлом. Гияз коснулся ее локтя, как бы приглашая к продолжению разговора. Глория вновь оживилась. - Тогда в Ташкенте меня поразила лепешка. Стоимость ее - десять копеек, а за чайник чая в любой узбекской чайхане берут три копейки. Пятнадцати копеек достаточно человеку в Узбекистане, чтобы перекусить, если рядом есть чайхана. Из подобных функциональных задач и родилась моя идея маленькой автономной пекарни-магазина. Такие пекарни я мысленно видела в студенческих общежитиях, на стадионах, в крупных кинотеатрах, на вокзалах, в аэропортах и даже в жилых массивах, где к определенному часу были бы свежие лепешки, лаваши, хачапури, чуреки, - неважно, как это называется. И непременно чай для тех, кто решил отведать здесь же, прямо из печи, горячий хлеб, и опять же все обошлось бы копеек в пятнадцать-двадцать. Тогда сама по себе отмерла бы необходимость пропаганды беречь хлеб. Эти пятнадцать копеек и сгубили меня... Меня чуть ли не в крохоборстве обвинили, в непонимании растущих потребностей нашего человека, наших возможностей. Особенно вывело из себя дипломную комиссию сделанное мною в конце замечание, что я согласна добавить к чаю вологодское масла и черную икру, хотя это было бы уже из другой оперы. Я же не игнорировала нашу мощную хлебопекарную промышленность, хоть меня и обвиняли в этом оппоненты, я только хотела, чтобы люди могли без лишних хлопот купить горячий хлеб. И быть может, мои маленькие, не обезличенные пекарни-магазины с тетей Дашей или дядей Кудратом заставили бы хлебопекарную промышленность по-новому посмотреть на себя и понять, что наше отношение к хлебу зависит и от нее. Вот такое фиаско я потерпела на защите. Но, думаю, мои предки за меня не очень бы краснели, я держалась молодцом и ни на минуту не усомнилась в своей идее, просто, наверное, мое время еще не пришло. Гияз и не заметил, что они давно уже стоят у какого-то подъезда. - А вообще-то мы уже шесть раз обошли мой квартал, - рассмеялась Глория. - Вот здесь я живу, на втором этаже, - она показала на ближайший дом. - К себе не приглашаю, поздно уже. До свидания. Рада знакомству с тобой, Гия. И она, торопливо попрощавшись, скрылась в темном подъезде, а Гияз стоял у ее дома, пока не загорелось и не погасло окно на втором этаже. Он шагал по сонным, безлюдным улицам Заркента, снова и снова вспоминая сегодняшний удивительный вечер и неожиданное знакомство. Так, в раздумье, он не заметил, как вновь очутился у "Жемчужины". Горели редкие фонари, освещая тускло блестевшие полы, на миг Гиязу почудилась музыка, смех, как несколько часов назад. Он прошел внутрь, теперь уже иными глазами рассматривая "Жемчужину". Вдруг он скорее почувствовал, чем заметил, что в красном круге для танцев орнамент из золотых линий, напоминавший экзотический цветок, был несколько странным, с секретом, что ли. Обнаружил Гияз и то, что, при общей похожести, в каждом из четырех кругов для танцев цветы были разные. Вглядевшись в них повнимательнее, как в криптограмму, Гияз увидел искусно зашифрованные в линиях цветов четыре варианта монограммы из букв "Г" и "К". Глория ему ничего об этом не говорила, но он ясно читал ее автограф: "Глория Караян"... ...А поезд мчался в ночи, прорезая степную тьму мощным прожектором тепловоза. Мелькали огнями полустанки, разъезды, маленькие станции, мимо которых экспресс проносился без остановок. И людям на этих разъездах казалось, наверное: вот она, другая жизнь, промелькнула, просияв яркими огнями, обдав запахом нездешних благодатных мест. И думалось им, возможно, что едут в прохладных вагонах, беседуя о чем-то высоком, счастливые люди, и там, в конце пути их ждут верные друзья, любимые, дела исключительной важности, в общем, жизнь, похожая на красивые цветные фильмы. Лица же дежурных, дающих "добро" на сквозной проход по главному пути, размывались скоростью, как смазанная в фокусе фотография, и невозможно было что-либо разглядеть на этих лицах, выдубленных жарким солнцем и степными ветрами. Вот уж дежурные-то никому и ничему не завидовали, привыкли и к поездам, и к самым разным пассажирам; скорее всего - не завидовали, потому что даже свой ежегодный бесплатный билет, гарантирующий им право проезда в любой конец огромной страны, они использовали редко. Их одолевали свои заботы: захромала кобылица, злой коршун утащил цыпленка, опять не завезли муку на разъезд, протекает крыша, третью зиму дымит печь, и давно уже нет писем от сына, который, вкусив городской жизни, вряд ли вернется сюда, на глухой полустанок... Вот так, пытаясь переключиться на чужую жизнь, Гияз одиноко стоял в коридоре... Среди хаоса разбросанных по дивану бумаг выделялась пачка писем, по-девичьи аккуратно перевязанная алой лентой. Он догадался - его письма к Наталье. Сейчас уже он не помнил, возвратила ли она их ему, или переслала в Озерное на дом, зная, что они рано или поздно все равно попадут к нему. Судя по количеству, письма были только из Заркента. Из Омска или не сохранились, или, наоборот, хранились у нее. Те письма были частью ее жизни, их любви, в каждой строке сквозила обнаженность чувств. Нет, сейчас никакая сила не заставила бы его перечитать хоть одно письмо из той пачки с алой тесемкой. И не потому, что он знал, помнил, о чем писал. Как-то Глория, в пору их счастливых отношений, рассказала ему о Жане Кокто... Без повода и причин, просто читала в те дни о нем. Оказывается, после смерти поэта биографы разыскали - или они отыскались сами, не в том суть - четыре удивительно нежных любовных письма, написанных в один день... четырем женщинам. Ни одна из этих женщин не отказалась от письма, более того, каждая считала, что письмо адресовано только ей и полностью отражает суть их отношений и любви большого поэта, хотя текст писем был идентичным, словно под копирку написанным. Но ведь он не Жан Кокто, и он любил Глорию. Даже сейчас Гияз не мог объяснить себе, почему тогда, постоянно думая о Глории, он продолжал почти с полгода еще писать нежные письма Наталье. Может, слова адресовались ей, а чувства - Глории? Сейчас он запоздало стыдился своего малодушия, очень похожего на предательство. И не спасало, и совсем не оправдывало его то единственное письмо, наверняка лежащее в этой же пачке, где он неожиданно сообщил Наталье, что влюбился и женится. Хотя тогда об этом у них с Глорией и речи быть не могло: никаких перспектив, сплошная неопределенность, но девушка уже прочно вошла в его жизнь, ему казалось - навсегда. На миг мелькнула мысль о том, что в пачке должно быть и ответное письмо Натальи, но он тут же погасил в себе любопытство. О чем оно - легко было догадаться, какие она избрала слова - теперь это уже не имело значения. Гневные обвинения, презрение, мольба, унижение? Любой вариант означал горе, крушение девичьих надежд, и стоило ли любопытствовать, унижая ее еще раз. Он вернулся в купе и взял в руки пачку. Действительно, верхнее, нераспечатанное письмо было от Натальи. Он постоял в нерешительности, раздумывая, как поступить, и вдруг, одним движением опустив створку вагонного окна, резко швырнул письма под откос, в густые заросли придорожного джингиля. Пусть долгие осенние дожди выбелят слова обмана, пусть ветры разорвут ложь в клочья и разнесут по молчаливой степи, пусть немилосердное азиатское солнце сожжет слова невыполненных клятв и обещаний. А если случится, что пожелтевшие письма почти двадцатилетней давности, написанные уже потерявшими цвет чернилами, и попадут кому-то в руки, так пусть тот в искреннем негодовании помянет недобрым словом некоего Гияза Исламова... ...Сон не шел, мысли не давали покоя... Гияз вроде бы уже и сожалел, что забрал пакет из дома, но, с другой стороны, бумаги эти волновали, притягивали. Словно в них, кроме жизни его самого, друзей, Глории, таилось еще что-то такое, чего он не понял тогда в своей судьбе. Пробежал мимо, проглядел, что ли. Следующее письмо, написанное торопливо, несколько неряшливо, начиналось так: "Здравствуйте, мои дорогие! Теперь я начальник участка. За полтора года это, конечно, рост, но в условиях нашей стройки, нашего города - вполне закономерный. Вы просите подробнее написать о моей работе? Подробно не получается - все нет времени, но чтобы понять ее суть, скажу, что прорабы уходят на пенсию в пятьдесят пять, а стажа прорабского достаточно пятнадцати лет. Льготы как в шахте или у мартена, одним словом - вредный цех. Мои товарищи частенько в шутку пугают друг друга инфарктом. Оказывается, самый высокий процент смертности от сердечных заболеваний среди прорабов, и чаще всего они умирают от сердечного приступа... Умирают, правда, и артисты на сцене, но мои коллеги уверяют, что гораздо реже. Простите за мрачный юмор. Все мои друзья молоды, энергичны, так что думать нам об инфарктах рано, да и некогда, вот если бы выспаться дня три подряд! Да, вот, отец, еще одно сравнение, и тебе станет понятной моя работа. Это очень похоже на хлебоуборку, когда на счету каждый день, каждый час. Такое же напряжение, такие же требования, такая же тьма начальства, все наперебой требуют: давай, давай, жми. Но есть и существенное отличие... Хорошая уборка две-три недели длится, самая плохая - от силы четыре-пять, и все, баста! Впереди праздник урожая, сабантуй и долгая зима... А стройка - такая, как наша, особо важная - сплошная хлебоуборка. Сдадим одно - давай другое, дашь другое - налегай на третье. И так будет всю жизнь, как уверяют меня мои старшие, рано полысевшие коллеги. А попробуй я, прораб, заговорить с рабочими таким тоном и на таком языке, как разговаривает со мной мое управленческое или трестовское начальство, они, рабочие, чего доброго, подали бы на меня в суд. А все потому, что наш главный начальник - матерщинник, каких свет не видел, как говорят, ас в этом деле,- отсюда, как эпидемия, расходятся круги; одни изощряются в охотку, другие подражая, третьи из подхалимажа, но и то, и другое, и третье отвратительно". Гияз отложил письмо и не то с горечью, не то с сожалением улыбнулся. Он помнил, прекрасно помнил свое назначение начальником участка, помнил и то, что хотел написать отцу, но не написал. А не написал он о том, что открыл для себя новый социальный тип. Нет, конечно, такой точной формулировки у него в ту пору еще не было. Она пришла позднее - социальный тип. А тогда это был просто тип - Юра Силкин. Гияз искренне радовался своему назначению - это открывало возможность для роста, но в ту радостную минуту он перехватил взгляд Юры Силкина и прочел в нем иронию и... сочувствие. Силкина профессиональный рост занимал менее всего. Более того, он сделал совершенно неожиданный для Гияза ход. "Представляю, как он смеялся надо мной в душе! Теперь-то я уверен, что он поступил сознательно, просчитав все варианты",- подумал сейчас Исламов. В прорабах Силкин проходил ровно полтора месяца, то есть успел сдать один материальный отчет (а он на двадцати страницах, тысяча наименований), закрыл наряды рабочим своего объекта, подписал форму два (выполненные работы) у заказчика (большого искусства, дипломатии требует этот этап прорабской работы) и, видимо, сразу просчитал прорабскую жизнь на много лет вперед. Тогда он пришел к начальству и начал плакаться: у меня, мол, двое детей, жена не работает, пустая квартира, и на сто сорок прорабских рублей никак не свести концы с концами. А потому разрешите с годик бригадиром поработать, то есть рабочим. Стройка большая, толковых бригадиров днем с огнем не сыщешь, да и парня вроде жалко, разрешили Силкину бригаду организовать - как раз новый объект начинали. И вскоре Силкин преобразился: раздобрел, приосанился, ходил в белых рубашках. Работа-то четко нормированная - с девяти до шести, меньше шестисот не получает. В больших коллективах положен освобожденный бригадир, а работа его почти дублирует работу мастера, прораба, только юридической и материальной ответственности - никакой. Бригадир из него получился выдающийся, начальство не могло нарадоваться; чтобы к нему в бригаду попасть, конкурс надо было выдержать, прямо как в институт,- всякого Силкин к себе не брал. Пользуясь случаем, ободрал всю стройку, всех умельцев вокруг себя собрал. Люди знали: у Силкина зашибить деньгу можно. Что-то кондовое, кулацкое поперло из молодых мужиков и производило странное впечатление: вроде хорошо работают, но готовы соседу горло перегрызть. Видно, кулак не совсем отжившее понятие и совсем не деревенское. Напрашивался Силкин поработать и на участке Гияза, но тот отказался, знал уже, как большая-то деньга делается - Силкин всю выгодную работу приберет к рукам. Инженер все-таки, не ленится наперед в чертежи и сметы заглянуть. И самое удивительное - стал Силкин уж очень активным, и что ни собрание, то он с речью, и через слово у него: "мы, рабочие...", "трудовой люд..." Вскоре ему и в президиумах место отыскалось, где восседал он важно, со значением. На объекте в белой сорочке он мало походил на бригадира, но в президиумах - ни дать, ни взять - рабочий-передовик. И как только ему это удавалось? Да, то было время открытий для Гияза. Он вновь перевел взгляд на пожелтевшие страницы недочитанного письма. "Мама, теперь отвечу на твои вопросы. Я здорово загорел, вылитый узбек. Большинство рабочих у меня из местных, и я с ними быстро нашел общий язык, даже выучился говорить по-узбекски. Ем хорошо, на столовые здесь грех жаловаться, много овощей, фруктов. Предпочтение отдаю узбекской кухне: плов, шурпа, шашлык, манты. А какие здесь лепешки, мама! У меня, как и у всех, на участке работает много женщин, и всегда две-три легкотрудницы додекретных. Жара стоит неимоверная, и я жалею их, держу у прорабского вагончика - командного пункта, как говорят рабочие. Так вот, они раздобыли где-то старый двухведерный самовар, и теперь он целый день там пыхтит. Пока я только этим самоваром и знаменит на всю стройку. Ко мне частенько братья-прорабы на чайник чая забегают, и благодаря самовару я знаком чуть ли не со всеми. Пью я только зеленый чай, поначалу казалось невкусно, а потом втянулся, понравилось, и, главное, он утоляет жажду. Частенько хожу на танцы в кафе". Тут его взгляд опять словно споткнулся. Эти слова - "танцы в кафе" - наполнили душу чем-то теплым, нежным. Работа у них была двухсменная, а в особых случаях - трехсменная. С рабочими понятно - у них восьмичасовой рабочий день, любая переработка только с разрешения профсоюза и с двойной оплатой каждого часа. Но сколько бы ни было смен у него на участке, за все несли ответственность он и два его прораба. Произойдет ли авария, случится ли брак в работе или несчастный случай, в любое время - в полночь, на рассвете, не имеет значения, - спрашивали с них. Вот они и крутились как могли. В прорабском вагончике одну половину оборудовали под спальню, там у них постоянно стояла заправленная раскладушка; белье им общежитский комендант менял, как положено, раз в неделю. И не у него одного так было. Работа сложнейшая, глаз да глаз нужен... Напряжение, нервы... С работы в общежитие Гияз возвращался к восьми вечера, переодевался - и в "Жемчужину", до которой ему было минут десять ходу пешком. Около девяти он был уже там, ужинал с друзьями, танцевал, а ровно в половине двенадцатого за ним заезжала дежурная машина и - с корабля на бал - на объект. Иногда так не хотелось уходить, хотелось посидеть с друзьями, но... труба зовет, раскладушка ждет. Эта раскладушка была неисчерпаемой темой их разговоров. Одна девушка грозилась как-нибудь нагрянуть ночью на объект, проверить, почему это он, словно Золушка, ровно в полночь исчезает с бала. Танцы, общение с друзьями и давали тогда силы тянуть рабочий воз. И сколько же молодой радости было в заключительных строчках письма! "Мои отделочницы придумали шуточную песенку "О, суббота!" и начинают петь ее с пятницы, я тоже ее тайком напеваю, подозреваю, что это делают и все мои коллеги, включая начальника,- в субботу нет вторых смен. До свидания. Целую, ваш сын и брат Гияз". ...В эту ночь он заснул на рассвете, и приснилась ему, впервые за долгие годы, собственная свадьба. Как в цветные слайды, вглядывался он в свою жизнь. Только сон, самый волшебный, бесценный дар природы, дает нам такую возможность - увидеть себя, свои поступки со стороны, но, к сожалению, это только взгляд в прошлое, в котором ничего изменить нельзя. Глория только вернулась из Дубровника, морского курорта на Адриатике, где проводился международный конкурс молодых архитекторов. Ее проект отеля на морском берегу для молодоженов, совершающих свадебное путешествие, получил в Югославии Гран-при, а организаторы конкурса вручили ей еще и специальный приз как самой очаровательной участнице конкурса. Одна итальянская фирма тут же подписала с Глорией контракт о покупке ее проекта. Когда бойкие итальянцы спросили, что навело ее на мысль о таком необычном отеле, она ответила: - Никакой тайны, синьоры, мне хотелось, чтобы мое свадебное путешествие закончилось у моря, в таком отеле. - Как вас зовут? - спросил вдруг представитель фирмы. - Глория. - Глория? - переспросил итальянец и вдруг радостно воскликнул: - Глория! Прекрасное имя для отеля, лучше не придумать. Смею вас заверить, синьорина, мы построим с десяток таких отелей в Италии и на Лазурном берегу во Франции, и ни одной линии не изменим в проекте, фирма гарантирует. Щелкали фотоаппараты, и итальянцы тут же протягивали моментальные цветные фотографии, прося автограф. Когда представитель фирмы протянул ей фотографию, Глория вдруг сказала: - Я очень признательна вам за то, что отель будет носить мое имя, но можно, чтобы хоть где-нибудь была моя монограмма? - И тут же на обратной стороне фотографии, не отрывая фломастера, вывела одну из тех монограмм, что были зашифрованы в "Жемчужине". Деловой итальянец тут же спросил: может быть, синьора и вывеску подскажет, и кто-то услужливо протянул ей альбом и фломастеры. Глория, не раздумывая, необычайной для латыни вязью написала свое имя, а слева проставила свою монограмму. - Фон? - нетерпеливо спросил итальянец. Шел профессиональный разговор... - По темному бордо золотом, монограмма - белое с черным, символы добра и зла, ожидающие молодых, любая буква на выбор. Все было сделано за минуту, экспансивный итальянец аж присвистнул от удивления и радости. В ту же ночь Гиязу доставили в общежитие международную телеграмму, наверное, не столь частую в Заркенте. Было в ней всего несколько слов: "Гия, любимый, я победила!" Никогда за три года их знакомства она к нему так не обращалась. Встречал Гияз Глорию в аэропорту в Ташкенте, и такой счастливой он уже больше никогда ее не видел. Успех отмечали с друзьями в "Жемчужине". Провожая ее по опустевшим улицам, Гияз решился сказать то, на что долго не мог собраться с духом. - Глория, выходи за меня замуж. Она остановилась, словно это было для нее неожиданностью, растерялась, как когда-то давно, в "Жемчужине", приглашая на танец Габдурахмана Кадырова. Долго не отвечала, то ли взвешивая предложение, то ли, как обычно, погрузившаяся вдруг в свои прожекты. Но нет, ничего она не взвешивала, и не архитектура занимала сейчас ее мысли. Она действительно растерялась. Поглощенная работой, отнимавшей у нее все время и силы, Глория как-то мало думала, что она может стать женой, матерью, хозяйкой. - Гия, милый,- вдруг сказала она грустно, и в глазах ее он увидел слезы. - Я ли тебе нужна? Ну посмотри на меня хорошенько, какая я хозяйка? Сумасбродная, неуравновешенная особа, помешавшаяся на архитектуре. Ты же намучаешься со мной, хотя я всем сердцем желала бы сделать тебя счастливым. Очень сомневаюсь, что наша семья будет счастливой. Но что бы я ни говорила, я счастлива сейчас, мне еще никто не делал предложения, другие оказались умнее тебя... - Растерянность у нее прошла, она вновь уходила в тень спасительной иронии. Гияз почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Это что - отказ? - Ты мне ничего не ответила,- сказал он дрогнувшим голосом. - Ах, была не была! - Она вмиг преобразилась, повеселела. - Раз уж сам напрашиваешься на погибель, вот мое условие: если через неделю ты не передумаешь и повторишь свое предложение, я выйду за тебя замуж. Должна же я, Гия, дать тебе шанс на спасение. И неожиданно поцеловав его, Глория убежала. Гияз не стал догонять девушку, ему тоже хотелось побыть одному. Неделя выдалась сложной: сдавали градирню, приходилось работать в три смены. В прорабской прибавилась еще одна раскладушка. Нелегкой оказалась и суббота. После приезда Глории они не виделись ни разу. В субботу, предчувствуя, что планерка может затянуться, Гияз позвонил Джумберу. Ничего о своих намерениях капитану не сказал, только попросил заказать в "Жемчужине" большой стол. В "Жемчужину" Гияз немного опоздал, но не из-за планерки, а из-за цветов: белых роз на вечернем базаре не нашлось, пришлось ехать к знакомому цветоводу на дом, и розы срезали прямо с кустов, на длинных ветках с тугими нежными бутонами. Когда он появился в кафе, вечер уже начался. В их привычном секторе, за большим банкетным столом, накрытым белоснежной скатертью, что обычно было не принято в "Жемчужине", уже веселились его друзья. Окинув взглядом стол, Гияз благодарно улыбнулся Джумберу. Они часто отмечали компанией свои маленькие радости и удачи, и это застолье никого не удивило, разве что стол сегодня был богаче, праздничнее. Глория сидела рядом с Джумбером, и только ее прекрасное белое платье делало незаметной нервную бледность ее лица, но Гияз увидел это сразу. Он подошел к девушке и вручил ей цветы. Принимая их, она ответила ему незаметным благодарным пожатием и шепнула среди шума: "Спасибо, милый". - Глория, что, еще один проект? - спросил Тамаз. - Ты бы так часто голы забивал,- ответил ему Джумбер, и все за столом засмеялись. - Хотел бы я знать, по какому поводу так красиво сидим? Гия, ты стал начальником управления? Или тебе удалось зачислить нас в бригаду Силкина, рекордсмена по зарплате в Заркенте? - спросил Джумбер, желая знать, ради чего он сегодня так старался. - Стареешь, капитан, не ты ли говорил: главное - выдержка, терпение. Просто пробить по воротам и дурак сможет, а пробить, когда надо и куда надо - только мастер. Не дал ты мне пробить, когда надо, а вообще-то мне самому не терпится сказать. - Гияз встал и, окинув взглядом собравшихся, уже серьезно продолжил: - Друзья мои, я сделал предложение Глории, и сегодня мы хотели оповестить вас, что мы женимся! Какой гвалт поднялся за столом, даже оркестр на миг сделал паузу! Роберт молниеносно, как и на поле, метнулся из-за стола и пока кто-то кричал: "Шампанского!" - уже возвращался к столу с бутылками. От стола к столу покатилось: "Гия женится, Глория выходит замуж..." Глория сидела по другую сторону стола, рядом с Джумбером и Тамазом, и когда их с Гиязом хотели посадить рядом, Тамаз заартачился: - Ни за что не отпущу ее от себя. Знаем мы хана Гию, больше никогда не разрешит посидеть рядом с прекрасной девушкой. А вообще пусть он нам выкуп или калым платит, это ведь мы с Джумбером познакомили его с нашим лучшим архитектором. Глория, скажи! Глория тут же нашлась: - Только поэтому мы с Гиязом и решили, что вы будете нашими свидетелями в загсе и шаферами на свадьбе. - Ну, если так, сдаюсь, даже уступлю свое место Гие,- и друзья обменялись местами. Подходили знакомые и малознакомые люди, поздравляли Гияза и Глорию, интересовались, когда свадьба. Тамаз, перехвативший этот вопрос, отвечал: - Следите за вечерними газетами, возможен экстренный выпуск... Когда волна поздравляющих схлынула и за столом воцарилось относительное спокойствие, Джумбер, обращаясь к Гиязу, спросил: - И все-таки - когда? Гияз неопределенно пожал плечами. И тут обыкновенно молчаливый Роберт заявил: - Думаю, в следующую субботу - в самый раз. Во-первых, откладывать нет никаких причин, во-вторых, в среду последняя игра первого круга, и у нас двухнедельный перерыв. Значит, мы, твои друзья, располагаем временем и можем гулять на свадьбе, не оглядываясь на тренера. Себя назначаю главным распорядителем,- хоть раз в жизни похожу в высокой должности,- и только потому, что осенью я выдавал замуж сестренку, у меня по этой части есть опыт. Джумбер, Тамаз, подтвердите. Друзья согласно кивали головами. - Где проводить, надеюсь, вопроса не возникает - конечно, в "Жемчужине",- продолжал Роберт. - Злые языки будут утверждать, что Глория ее специально для себя построила,- перебил Тамаз. Но Глория отпарировала: - Нет, Тамаз, "Жемчужину" я создала для того, чтобы встретиться здесь с Гиязом. - К вам, молодожены,- продолжал Роберт,- просьба одна: чтоб ко вторнику был полный список гостей... - Роберт, дорогой, прошу тебя только об одном, не женись раньше меня, хочу, чтобы ты и на моей свадьбе был распорядителем,- Тамаз обнял друга. Такой суматошной недели у Глории с Гиязом никогда в жизни больше не было. Во вторник Глории на работу позвонил секретарь горкома комсомола, тот самый, что поддержал идею "Жемчужины". Слегка пожурив ее за то, что скрыла от комсомола предстоящий факт изменения биографии, он объявил, как нечто решенное и не подлежащее обсуждению, что свадьба будет комсомольско-молодежной. Глория пыталась отговориться, мол, у горкома и без свадеб дел невпроворот. Но секретарь был неумолим: доказывал, что она - член горкома комсомола, знаменитость их молодого города, да и жених, судя по отзывам, хороший прораб, возглавляет передовой участок,- короче, для комсомольской свадьбы лучшей пары не сыскать. В среду, после игры, Роберт за столом в "Жемчужине" сказал Глории с Гиязом: - Для начала примите первый свадебный подарок - нашу сегодняшнюю победу. Теперь мы с легким сердцем можем гулять на свадьбе, промежуточный финиш за нами, по итогам первого круга мы лидеры в зоне. А сейчас я передам слово директору "Жемчужины", моему заму, нашему другу Бахтияру,- и под шутливые аплодисменты Роберт сел на свое место. - Друзья мои, на Востоке говорят: сколько о халве ни говори, во рту слаще не станет. Поэтому я много говорить не буду, только заверю вас, что все будет на высоте. Это и для нас, коллектива "Жемчужины",- экзамен, первая свадьба в кафе. Если архитектор Глория сделала нашему городу такой подарок, разве город останется неблагодарным, это не в обычаях нашего края. ... Свадьба во сне то и дело перебивалась их прекрасными днями на море. Два дня спустя после свадьбы собрались компанией у Глории дома, куда переехал Гияз. Слушали музыку, вспоминали веселую, шумную свадьбу. И тут Джумбер предложил: - А не поехать ли вам в свадебное путешествие, чтобы заодно убежать от жары? Тамаз не преминул вмешаться: - Думаю, итальянцы не успели отстроить отель. Глория ведь не предупредила, что по возвращении осчастливит Гию. - Не в пример тебе, Тамаз, я даю только мудрые советы, и потому у меня шестой разряд плотника-штукатура, а у тебя только пятый. Верно я говорю, Гия?.. Так вот... У нас две недели перерыва между играми, и я собирался дней на десять слетать в Гагры, на море. Там у меня родной дядя живет в двухэтажном особняке, прямо на берегу моря. Не махнуть ли нам туда вместе? Так они с Глорией оказались на море, и провели там отпуск за два года. Это были самые счастливые дни их совместной жизни. Джумбер, в студенческие годы проводивший отпуск в Гаграх, прекрасно знал не только сам город, но и все маленькие городки-курорты в округе, и пока был с ними, успел показать многое и познакомить со своими гагринскими друзьями. Пицунду они открыли для себя случайно, уже после отъезда Джумбера. В те годы на мысе Пицунда, что рядом с Гагрой, крупное строительство только разворачивалось, и знаменитый ныне мировой курорт только поднимался из фундаментов. Глория сразу оценила размах предстоявшего строительства, правда, сами запроектированные шестнадцатиэтажные корпуса ее не очень радовали,- слишком обычно и однотипно, на ее взгляд, не на чем глазу задержаться,- зато пространственное решение она находила замечательным. Вся зона продувалась насквозь морскими ветрами, реликтовый сосновый лес вплотную подступал к корпусам. Прогулочные дорожки, аллеи, скульптурные композиции на развилках дорог, площадях, летние рестораны и кафе очаровали ее. Она быстро сошлась с архитекторами, большинство из которых приехали из Тбилиси, и они часто проводили с ними вечера в Гаграх. Уже создавались необычные гипсокерамические, покрытые яркой цветной глазурью, сказочные драконы, спруты, осьминоги, задиристые петухи, важные павлины, сонные совы, волшебные терема, горницы, сакли - автобусные остановки от Гагр до Пицунды - работа уже знаменитого тогда Зураба Каргаретели, с которым у Глории с первого дня знакомства установились дружеские отношения. Бывало, что Каргаретели вдруг загорался какой-нибудь идеей, и не было сил удержать его за столом, не говоря уже о том, чтобы убедить его дождаться утра. Тут же находилась машина, и она в ночь несла к Пицунде творца, которому необходимо было тут же проверить свою мысль. "Одержимый",- говорила Глория о Каргаретели и, конечно, подразумевала, что только таким и должен быть созидатель. Возвращались они в Заркент через Тбилиси. В Грузии, в Тбилиси они оба оказались впервые и, уезжая, увозили в своих сердцах нежную любовь к этому удивительному краю и его людям... ...Проснулся он рано, хотя и спал всего два-три часа,- привычка, выработанная в молодости в Заркенте, срабатывала до сих пор. Двери соседних купе еще не открывались, и проводник обрадовался Гиязу,- теперь ему было с кем словом перекинуться. Но Гияз, обменявшись с ним двумя-тремя ничего не значившими фразами о погоде, расписании, ближайшей стоянке, попросил чайник чая и вновь скрылся в купе. Поутру кондиционер был отключен, и он опустил створку окна. Близость пустыни уже ощущалась, свежести той, что в Озерном, не чувствовалось, хотя день только начинался. Взгляд его то и дело задерживался на диване,- наверное, надо было собрать письма и фотографии, сложить их, но каждый раз какая-то новая мысль отвлекала его. Неизвестно почему вдруг вспомнилась сейчас телеграмма: "Гия, задержусь в Ташкенте еще на три дня. Проект завалили, буду бороться". Такие телеграммы от Глории он получал не раз, и не только из Ташкента: он знал о каждом ее проекте, взлелеянном в муках бессонными ночами, точно дитя. На этот раз речь шла о Доме молодежи, который Глория сдавала три года спустя после свадьбы. Дом молодежи давался ей трудно, браковался вариант за вариантом, каждый из которых забирал уйму сил и бездну времени. Дважды она летала в Тбилиси, показывала работу Каргаретели и его друзьям-архитекторам. Возвращалась из Грузии окрыленная, с блокнотами, полными записей, советов, рекомендаций. Говорила, вот, кажется, все - нашла. Но через неделю уже почти законченная работа браковалась, советы казались ей банальными, ненужными, запоздалыми, блокноты летели в мусорное ведро... Глория вдруг почувствовала, что Заркент, предоставляя ей шанс выразить себя, в то же время лишал ее профессиональной среды, той атмосферы, которая нужна каждому творческому работнику. Живя вдали от признанных центров архитектурной мысли страны, она тем не менее стала ощущать, что в их "цехе" происходят какие-то серьезные перемены. Она уловила это по проектам, которые неожиданно получали широкую огласку, тем самым становясь неким эталоном. И это новое веяние в архитектуре, быстро набиравшее силу и мощь, как весенний горный ливень, застало Глорию врасплох. Она не находила иных слов, кроме возмущенных: бездарность, безликость, коробки, стандарт... С работы она возвращалась так же поздно, как и Гияз, часто с охрипшим голосом,- без боя архитекторы все же не сдавались. - Гия, милый,- говорила она, волнуясь,- ну как я могу утверждать проект нового жилого массива, если потолки требуют занизить до двух с половиной метров! И это у нас, в Заркенте, где и так дышать нечем, жара сорокаградусная все лето. Люстру можно использовать вместо супницы на столе. А совмещать санузел с ванной у нас, в Средней Азии, где много детей, большие семьи, где ванна служит семье и прачечной,- это же полный абсурд! Глория горячилась, забывала об ужине. - А что скажете вы, строители? Архитекторы с ума посходили? В здравом ли мы уме, спросите? В здравом, да что толку, не завизирую проект я, это с удовольствием сделает другой. Гияз запомнил из той поры термин, многое изменивший в судьбе Глории,- "архитектурные излишества". Жена его выработала для себя несколько главных принципов, которые считала обязательными для своих работ в Средней Азии. Она не представляла ни одного проекта без зеленой зоны - не тех формальных клумб и посадок "Зеленстроя", которые в общем-то имеются в каждом проекте, а той солидной парковой архитектуры, которая со временем убережет строение от пыли и зноя, главных разрушителей в Азии, и создаст вокруг него необходимый микроклимат. Не мыслила она свою архитектуру и без воды: фонтанов, арыков, каналов, всяких лягушатников, питьевых фонтанчиков,- здесь она опиралась на традиционное восточное зодчество, всегда чтившее воду, и как элемент архитектуры - тоже. Чтобы раз и навсегда решить для себя вопрос с водой,- а собиралась она работать в Узбекистане всю жизнь,- Глория копалась в архивах, объездила не только прославленные Хиву, Самарканд и Бухару, но и малоизвестные города Китаб, Коканд, говорила со старцами. И создавала затем оригинальной формы хаузы, нечто вроде нынешних бассейнов, но имевших еще и эстетическое назначение. Ее парковая зона с фонтанами и хаузами предусматривала места отдыха: для уставших, любопытных, гуляющих и, конечно, для влюбленных. Скамейки, лавки, айваны, для одного человека, для двоих, для компании, которые Глория создавала с неиссякаемой фантазией и смелостью, поражали не только формой, материалом, но и тем, как она умудрялась их расположить. Они у нее словно вырастали из земли, как грибы, естественно, будто только тут им и место. Зная любовь народов Востока к фонтанам, и видя, что по вечерам возле них собираются люди, она придумала вокруг фонтана, в зоне, куда не долетают брызги, разрезанное кольцо-скамейку, где можно было, никому не мешая, отдыхать у воды. Удивляла она и своими шатрами-беседками для влюбленных. Легкие, ажурные, по весне оплетенные виноградником, вьющейся зеленью, чайными розами, они словно сошли на землю со страниц восточных сказок. Глория сетовала, что у нас, к сожалению, мало архитекторов по парковой культуре, и получи она когда-нибудь солидный заказ, где понадобится возле сооружения разбить настоящий сквер, сад, парк, она и знать не будет, к кому обратиться, кого пригласить для совместной работы. Очень об этом жалела и часто говорила: пока строится город, заложить бы где-нибудь загородный парк, чтобы он спокойно поднялся, пока город подступит к нему. И для себя, уверенная, что это непременно пригодится когда-нибудь, изучала и парковую культуру. Часто ездила в Ташкент, в Ботанический сад, в институт Шредера и многое узнала о деревьях, кустарниках, цветах Средней Азии. По крайней мере она точно знала, сколько нужно лет, чтобы выбранные ею деревья создали вокруг здания достойный ландшафт. Но и деревья, и вода, которым Глория придавала такое большое значение, все же служили, так сказать, антуражем для главного - самого здания. В Глории, несмотря на молодость, на женский романтизм, кое-где проскальзывавший в работах, чувствовались прежде всего мужская рациональность, мужской расчет. Гияз помнит, как однажды за столом в Гаграх Зураб Каргаретели сказал: "Стоит мне взглянуть на безымянный проект, я всегда безошибочно скажу - мужская это или женская работа". Друзья Зураба, тоже архитекторы, тогда рассмеялись и сказали, что такое чутье дано не ему одному. Сколько раз Глория, отправлявшая на архитектурные конкурсы свои работы, получала ответы, начинавшиеся словами: "Уважаемый товарищ Караян..." А ведь в жюри этих конкурсов наверняка тоже сидели люди, уверенные, что без труда отличат мужскую работу от женской. Эту мужскую хватку в Глории Гияз уловил сразу, в первый же вечер их знакомства, когда она рассказывала ему о "Жемчужине", и позже не раз убеждался в этом, когда они поженились и он уже жил интересами жены, зная об архитектуре больше, чем иной дипломированный специалист, потому что у Глории был еще и талант педагога, умеющего раскрыть самую суть проблемы. Но Глория, несмотря ни на что, оставалась настоящей женщиной. И Гияз понял, что в ее архитектуре обязательно будет присутствовать что-то такое, что неподвластно ни одному талантливому мужчине - должно же было как-то выразиться ее неповторимое сочетание женственности, обаяния, вкуса и характера. Ведь она работала неистово, отдаваясь делу целиком, забывая порой о муже, о семье, о доме. Эта рациональность, чувство ответственности перед грядущими поколениями, полнейшее отсутствие конъюнктурных соображений, погони за сиюминутной выгодой позволили ей выработать главные принципы, которым она следовала в любых обстоятельствах. По ее убеждению, в Средней Азии для зданий, строившихся по индивидуальному проекту, для сооружений, определявших лицо города, годились только материалы, менее всего подверженные действию солнца и пыли: высококачественный светлый кирпич, камень, желательно полированный, и металл... тонкие листы красной меди, цинка, свинца, алюминия и их сплавов. Каждый из этих материалов годился сам по себе, но Глория считала, что лучше их сочетать. Работая, она не витала в облаках, не закладывала в проект того, чего днем с огнем не сыщешь, - все это имелось в достатке в Средней Азии, кроме хорошего кирпича. А цветной металл, непривычный для нашей архитектуры, за которым Глория видела будущее, она решилась использовать только потому, что жила в Заркенте, где он производился. Она иногда говорила с грустью, что опоздала в архитектуру лет на десять. Проектируя Дом молодежи, Глория, конечно, знала, что наступило время блочного строительства, бетона, подвижной опалубки, новых облицовочных материалов, время стекла. Время серийного строительства, эра домостроительных комбинатов. Знала и часто с карандашом в руках убеждала, что дешевые, на первый взгляд, материалы, дают только сиюминутную выгоду, с годами на ремонт во много раз больше уйдет, чем на материалы, рассчитанные на десятилетия. "Скупой платит дважды - это сказано об архитектуре",- уверяла она. О стекле в одной из своих статей Глория высказалась резко и определенно: для Средней Азии с ее жарой и солнцем оно противопоказано. Да и в других климатических зонах... Пройдут первые восторги, и во весь рост встанет проблема отопления: на ее взгляд, обогревать стеклянные здания - все равно что отапливать улицу. А человек в аквариуме, по ее мнению, подвергается насилию архитектора. С этой статьей у нее тоже были неприятности: Союз архитекторов обвинил ее в непонимании современных задач градостроительства, недооценке новых материалов, за которыми будущее архитектуры. Гияз помнит, как Глория написала тогда ответ, состоявший из одной фразы: "Во все времена перед архитектором стояла и будет стоять одна задача: строить красиво, добротно, на века". Но Гияз, вызвавшийся отнести письмо на почту, ответ не отправил, ибо уже знал: молодым дерзости не прощают. Сейчас в коридоре, у окна вагона, спустя много лет, вспоминая борьбу Глории за свой взгляд на архитектуру, Гияз понимал, что во многом она была права, хотя и тогда нисколько не сомневался в правильности ее взглядов и идей. Ему припомнились многие здания Ташкента, отстроенные после землетрясения. За какой-то десяток лет бетон и облицовка выгорели, постарели - и тут ничем помочь уже нельзя. С многих высотных зданий падают изразцы облицовки, казавшиеся тогда такими заманчиво дешевыми, а теперь замена одной плитки на недосягаемой высоте оборачивается сотнями рублей, кажется неразрешимой технологической задачей. Гияз хорошо помнил работу Глории над Домом молодежи, ведь она приступила к ней сразу после свадьбы. Все три года, что жена трудилась над этим проектом, ни одна встреча у них в доме не заканчивалась без разговоров о нем. Тамаз шутил, что если Глория будет так интересно рассказывать об архитектуре, то она отобьет у футбола всех болельщиков. А Глория не без грусти отвечала: мне бы как вам, футболистам, стадион заполучить, вырваться к народу, я бы отстояла каждое свое детище. Иногда кто-нибудь намекал ей: вот если бы у тебя был покровитель, учитель... На это Глория всегда говорила: я желала бы, чтобы моим покровителем стали массы. И она всегда терзалась оттого, что у нее нет массовой аудитории. Может, она не могла забыть свой первый проект, когда напрямую вышла на молодежь города и убедила ее в состоятельности своей работы? В Дом молодежи она "заложила" рваный и шлифованный камень, высокосортный светлый кирпич и почти все цветные металлы Заркента, но больше всего красной меди, потому что считала: медь - металл Востока. Глория к тому времени объездила весь Узбекистан и уверяла, что почти не встречала современных зданий, где летом не обливались бы потом - тогда бытовых кондиционеров и в помине не было. Вопрос о том, как обеспечить зданию прохладу, волновал ее больше всего. Шутила, что, например, в концертных залах, больших и малых, принимая здание, комиссия обращает внимание на полы, потолки, лестницы, на что угодно, кроме главного - слышимости. Оттого "звонкие" залы можно по пальцам пересчитать, спросите у певцов. Обращала внимание и на то, что в современной архитектуре исчез целый элемент - крыша. Это и натолкнуло Глорию на идею. Поначалу она хотела сделать обыкновенную крышу из оцинкованного железа, как зеркало отражающего солнечные лучи. Но Дом молодежи она представляла себе романтическим зданием, хотела, чтобы уже внешним видом он притягивал молодежь, потому и от традиционной крыши отказалась. А идею, считай, подал Гияз: почему бы ей на крыше не сделать кафе? "А действительно - почему бы и нет?" - подумала она, ибо рациональность используемой площади была одним из главных ее принципов. Кафе она набросала быстро, но главное - придумала крышу-шатер над ним, а значит, и над всем строением. Кафе она сделала на восточный манер: крыша-шатер из легкого хромированного цинка опиралась на множество столбов, украшенных затейливой национальной узбекской резьбой - ганчем. Глория честно признавалась, что этот элемент она позаимствовала из полюбившейся ей самаркандской мечети. Крыша по ее задумке решала сразу две проблемы: отражала самые жаркие, прямые лучи солнца и способствовала возникновению постоянного аэродинамического потока воздуха, охлаждающего здание. Оттого и родилось название кафе "Ветерок" - в жарком краю это ох как важно. На этом Глория не успокоилась и, опять же по предложению Гияза, увеличила толщину стен против сложившегося современного норматива, а в стенах положила трубы, по которым летом циркулировала бы холодная вода, охлаждая здание. Интерьеры, лестницы, освещение Глории давались легко: фантазия ее была щедра. Гияз, слушая ее неожиданные решения, потихоньку их записывал, и записи эти не однажды оказывались кстати. Тогда Гияз понял, что архитектурная мысль похожа на поэтическую строку: не запиши вовремя - не вернется. Большую стену холла должно было украшать мозаичное панно "Мотогонщики". Глория все-таки не забыла страсти на гаревой дорожке. Панно обещал выполнить сам Зураб Каргаретели, человек неравнодушный к скорости. Гиязу нравился весь проект: и кафе, и крыша, и концертный зал, но больше всего холл, где со второго этажа на рваные камни заструится водопад, у края бирюзового хауза зажурчит фонтан, а в прозрачных шахтах сквозь здание будут бесшумно двигаться лифты, поднимающие из холла гостей в "Ветерок". Раньше Гияз, слыша выражение "родиться вовремя", не придавал ему никакого значения, - может, потому, что чаще всего оно упоминалось всуе и касалось времен романтических, когда хотелось быть мушкетером или скакать рядом с Чапаевым, а девушки мечтали о балах во дворцах и чтобы из-за них дрались на дуэлях, а поутру воздыхатели присылали им корзины роз... А ведь это выражение, скорее всего, родилось вдогонку чьей-то трагической судьбе. Гияз понимал, что людей, отстающих от своего времени, тьма, и они нисколько не страдают от этого, потому что их большинство, а людей, опережающих время, единицы, и судьбы их - великие или трагичные, если некому их понять, поддержать, ведь даже время не всегда подтверждает их правоту. Хотя он закончил институт и жил в Омске, некогда признанном культурном центре Сибири, целых пять лет, особым культурным багажом похвастаться не мог. Да и многие ли его товарищи, сокурсники, положа руку на сердце, могли назвать себя культурными людьми? Так, внешние приметы: кое-что читали, кое-что видели, научились завязывать галстуки, а вся культура в основном черпалась из затрепанной книжки "Правила хорошего тона", большей частью пропагандировавшей манеры салонов, канувших в Лету, с которыми легче попасть впросак, чем прослыть человеком воспитанным. А ведь они были людьми с высшим образованием! Конечно, у его поколения было много причин недополучить чего-то по части культуры: и объективных и субъективных - две трети студентов жили только на стипендию, и мысли чаще всего были о том, как не бросить институт, хотя оправданием это, конечно, теперь служить не может. А может, они прятались за модной тогда формулой "физики-лирики"? Технари - зачем, мол, нам, поэзия, живопись, музыка, скульптура? Жаль, что не разглядели тогда, в этой, казалось бы, безобидной формулировке, большого вреда. Главным, как теперь понимал Гияз, было отсутствие духовности в стенах самого института и общежития. Конечно, учились там и другие студенты, как они сами себя называли - элита, именно они-то и нарекли ребят, подобных Гиязу, "колхозниками". Но эти подвижничеством себя не утруждали, а жили сами по себе, общаясь с себе подобными. Среда - носитель культуры, она весомее любых мудрых трактатов. Это он понял там, в Заркенте, случайно попав в компанию Джумбера. Кроме ребят из Тбилиси, имевших высшее образование,- а за Джумбером и Робертом и музыкальная школа числилась,- были здесь врачи, музыканты, педагоги - молодая интеллигенция молодого города. Но больше всего он почерпнул от Глории,- сама жизнь с нею ежедневно обогащала его как личность. В их библиотеке были книги о людях, родившихся не вовремя... Родиться не вовремя... Это вовсе не значит, что надо оперировать лишь веками и эпохами,- для человека может хватить и одного десятилетия, того самого, к которому его талант набрал силу, к которому он подошел с программными работами, идеями. Бороться и ждать десятилетия дано далеко не каждому, человек может и не отступить, а надломиться. Проект Дома молодежи Глории утвержден не был: как корабль на айсберг, он наскочил на только что вышедшее постановление "об излишествах в архитектуре". И, как часто бывает, в этом в общем-то справедливом и своевременном деле начались перегибы, вплоть до упрощенчества, примитивизма. Выбор, павший на нее, как понимала Глория, оказался случайным, чьих-то козней она тут не усматривала - просто судьба. Конечно же, в ее проекте, с позиций нового постановления, излишеств хватало с избытком. Смелое, изящное, красивое? Все это коммиссии казалось непозволительной роскошью. А затея с охлаждением здания? Иначе как барство и не воспринималась. Лифты, водопады, внутренние хаузы, фонтаны? В Доме молодежи? В Заркенте, который и не на всякой карте обозначен? Все было отвергнуто практически с ходу, без обсуждения. Как ни странно, дольше всего споры шли о "Мотогонщиках"... Гонщики в Доме молодежи города металлургов? Глория пыталась объяснить, что скорость, гонки - символы молодости, времени, века. Один из руководителей комиссии великодушно сказал, что панно - это не главное, изменить, мол, нетрудно и подал бесценную, на его взгляд, идею - дать во всю высоту стены улыбающегося металлурга с кочергой в руке на фоне огненной меди,- и сам засветился от восторга и выдумки своей, как заркентская медь. На что Глория, не сдержавшись, резко ответила: это все равно, что изобразить вас рядом с ванной и с мухобойкой в руках, потому что медь добывают в Заркенте химическим способом, в гальванических ваннах, очень похожих на домашние, только размером побольше, и выложены они винипластом, против агрессивной среды, так что никакой героики в добыче меди нет, правда, раствор красивого изумрудного цвета ядовит. Этот выпад задел председателя комиссии, маститого скульптора, автора многих композиций мужчин с кайлом или молотом, женщин с веслом или подойником - с чем только пожелает заказчик, лишь бы "отражало" сегодняшнюю жизнь. Веди себя Глория иначе, может, и не был бы тогда провал проекта столь драматичным для нее. В душе она прекрасно понимала цели и задачи нового постановления, осознавала, на что в первую очередь должны быть направлены усилия архитекторов на данном отрезке времени. Многие, очень многие еще жили в коммунальных общежитиях, а в Средней Азии и в саманных, глинобитных домах. Понимала, соглашаясь с необходимостью срочно решить эту проблему, но никак не могла взять в толк, почему надо отказываться от проектов, в которые изначально заложены такие элементарные, можно сказать, определяющие элементы, как добротность, прочность, красота, удобство. Об этом своем убеждении говорила она и при защите проекта, но, видимо, потрясенная тем, что ее идея терпит крах, Глория перешла в своей прямолинейности и запальчивости все дозволенные границы. Перешла на личности, обвинив председателя комиссии чуть ли не в бездарности, и закончила зло и непримиримо, что абсолютно уверена - время ее проекта обязательно придет. Речь эта дорого обошлась Глории: ее обвинили во всех смертных грехах архитектуры, по всем пунктам руководящего постановления. Тот год для них, четвертый после свадьбы, вообще выдался неудачным. Ранней весной, когда только начался футбольный сезон, получил серьезную травму Тамаз, весельчак и балагур, светлая и щедрая душа их компании. Три месяца он пролежал с переломом в институте травматологии в Ташкенте и выписался инвалидом. Страшно было видеть осунувшегося Тамаза, с палкой в руке, которая, как уверяли врачи, нужна будет ему всю жизнь. На проводах в "Жемчужине", похожих скорее на поминки, хотя каждый и пытался казаться веселее, чем был, неодолимая, как плотный смог, грусть зависла над столом. Провожая Тамаза, они чувствовали, как распадается их некогда дружная компания, уходит их молодость. Они вступали в новый этап жизни, где меньше ожиданий и куда как меньше надежд, где пропадают куда-то лучшие друзья; где не обрадуешься шальному полуночному звонку и уже начинаешь оглядываться назад, чего еще вчера не случалось, а если и случалось, то не вызывало грусти и боли. Тамаз, охваченный таким же настроением, понимавший, что со многими из тех, с кем прошла его молодость в этом городе, он видится в последний раз, тем не менее пытался шутить. - Нет худа без добра, ребята. Вот обрадуются дома, что я наконец-то оставил футбол и отдам свои силы Фемиде, я ведь юрист... Для начала собственную пенсию у бюрократов отсудить придется, я же не по пьянке, а на глазах у десятков тысяч людей покалечился: считай, практикой минимум на полгода обеспечен. И прошу вас, друзья, согнать печаль со своих лиц, если со мной и случилась не совсем приятная штука, я ничуть не жалею о том, что отдал футболу лучшие свои молодые годы. О, футбол - великая страсть! Футбол для меня - это все равно что для тебя, Глория, архитектура... Рано поутру Тамаз уехал, и больше уже никогда в полном, прежнем составе их компания не собиралась. Медленно, по одному и парами выбывали они из-за стола встреч, и странно исчезали, словно проваливались в омут, и это в небольшом-то городке. В том же году сдавали последнюю, третью очередь гигантского комбината, и, как всегда перед пуском, работали день и ночь. Гияз по-прежнему руководил участком, но теперь уже вдвое большим, хозрасчетным, по объему работ превосходившим иные строительно-монтажные управления Заркента. При его стаже и опыте вполне можно было бы и самому возглавлять какое-нибудь из многочисленных СМУ, но руководству было виднее: начальник участка на таком ответственном объекте был куда важнее и нужнее, чем иной работник рангом повыше. Жди,- говорили ему,- твое от тебя никуда не денется. А он никуда и не спешил, чувствовал себя на своем месте, понимал, что занимается настоящим мужским делом. Сдача комбината в эксплуатацию - событие государственной важности, и к этой дате готовились не только строители, но и весь город. Монтажники постарались, завершив строительство на год раньше срока, и потому ожидались крупные денежные премии. Хотя Гиязу такая премия тоже не помешала бы - собирались с женой после сдачи проекта Дома молодежи вновь взять отпуск за два года и уехать в Гагры, куда их приглашали грузинские архитекторы, друзья Глории,- думал он о другом. Ходили упорные слухи о том, что многих строителей будут награждать орденами и медалями, а может, кого-то и к званию Героя Труда представят. Чем ближе подходил срок, тем чаще назывались фамилии тех, кому могут достаться награды. Упоминался в этом устном списке и Исламов. Однажды в управлении инженер по кадрам - новая, не та, что когда-то, увидев его диплом, спросила: "Умный, значит?" - шепнула ему тайком, что на него готовят документы. Ни об этом разговоре с инженером по кадрам, ни о том, что он очень хотел бы получить награду, Глории он не говорил. Хотя юношеская мечта, родившаяся в Озерном - заработать первый свой трудовой орден к тридцати,- никогда не выходила у него из головы. Орден казался Гиязу самым весомым отчетом перед отцом. Когда документы передали в горком, из этого тайны не делалось, все знали, что к наградам из их управления представлены Зульфия Батырова, бригадир отделочниц, показавшая дорогу на стройку десяткам девушек из своего родного кишлака, и Исламов. Оба начинали стройку еще с первой очереди комбината. Однако документы Исламова вернули обратно. Нет, не потому, что сочли его недостойным или не заслуживавшим ордена, просто сказали - нужно рабочего. Видимо, по другим управлениям и трестам с руководителями, представленными к правительственным наградам, вышел перебор, вот и разыграли лишнего. А может быть, просто дело случая. В оставшиеся дни спешно готовили документы на Силкина - известного бригадира, депутата горсовета. Вот так странно через столько лет вновь переплелись судьбы бывших однокурсников. Орден, высокий орден Трудового Красного Знамени достался Юрию Силкину. И обида Гияза оттого была долгой. Силкин процветал, переехал в двухэтажный коттедж с садом, года два уже ездил на личной "Волге" и в составе рабочих делегаций республики уже не раз бывал за границей. Его неудача, как считал Исламов, потянула за собой неудачи жены. Глория, знавшая из рассказов Гияза о его отце и погибших братьях, о взгляде мужа на себя как на единственного продолжателя рода и фамилии, понимала, что означает для него ребенок, сын, Исламов-младший. Но как бы она не разделяла мечты мужа о ребенке, работа заслоняла собой все. Она все обещала: подожди, вот закончу Дом молодежи и стану примерной женой, хозяйкой, стану матерью, сделаю перерыв в работе. Уезжая защищать проект, она призналась мужу, что беременна. Вот почему, получив ту телеграмму, Гияз забеспокоился о ее здоровье и помчался в Ташкент. Глорию тронуло его внимание, и она, улыбаясь сквозь слезы, сказала: "Глупый, у меня только второй месяц, и волнения мои ничуть не повредят Исламову-младшему. В том, что у них будет сын, они не сомневались. Из Ташкента они вернулись ни с чем. Казалось, жена смирилась с поражением. Гияз успокаивал ее: "Вот недельки через две, как только пройдет пуск, уедем надолго в Гагры, отдохнем, а там видно будет". Но через два дня после возвращения Глория неожиданно оформила отпуск и объявила, что едет в Москву, пообещав непременно вернуться к празднику пуска. Как ни уговаривал Гияз, удержать ее от поездки не удалось,- она сказала, что хочет бороться до конца. Пуск, ожидая высоких гостей, откладывали дважды. Глория не возвращалась, звонила редко, вести были неутешительные. Гияз сдавал объект государственной комиссии и вырваться к жене, как ни хотел, не мог. В Заркент Глория вернулась через полтора месяца, худая, нервная, прилетела без телеграммы. Весь ее вид говорил о том, что дела неважные, с порога она бросилась ему на шею и горько, навзрыд, расплакалась. Плакала она долго - гордая, не позволившая себе расслабиться в Москве, здесь дала волю чувствам. Гияз подхватил ее на руки, отнес на диван и там, на его руках, обессилевшая, она задремала. Среди ночи вдруг очнулась, словно и не спала, и сказала опустошенно: - Гия, я убила в Москве твоего сына... Гияз, уже чувствовавший, что случилось что-то непоправимое, едва сдержал в себе дикий крик и, задыхаясь от горечи, нашел в себе силы успокоить забившуюся вновь в рыданиях больную жену. Всю жизнь потом он благодарил судьбу за то, что в тот час не бросил ей, отчаявшейся, усталой, ни одного горького упрека. Три дня она не поднималась с постели, не выходила из дому. Гияз оформил отпуск и был постоянно рядом. Как только Глория немного пришла в себя, решили уехать к морю. В Гаграх они сняли квартиру на другом конце города, подальше от гостеприимного дома Дато Джешкариани, дяди Джумбера,- с таким настроением лучше не огорчать людей, хорошо относившихся к ним, решили они. Избегали они и людных мест. Днями они пропадали на пляже, не вспоминая, как некогда были веселы и счастливы в этих краях, никуда не выезжали, хотя знали окрестности не хуже местных, даже о Пицунде не заговаривали. По вечерам ходили в один и тот же ресторан, где хозяйка их квартиры работала официанткой, а у них на террасе в углу был столик, на который вечерняя смена всегда ставила табличку: "Заказано". Странно, раньше казалось, что только веселье помогает убить время, а теперь вечера убывали незаметно, хотя за столом не плескался смех, и музыка, звучавшая на другой террасе, не срывала их с мест. В обоих словно что-то оборвалось, и они, как немощные старики, старались поддержать друг друга. Удивительно, что и темы для разговоров они выбирали нейтральные, плавно обходя свою жизнь. В то лето, любуясь каждый вечер с террасы морским закатом, они много говорили о литературе, впрочем, рассказывала Глория, а Гияз слушал, не смея оторвать глаз, как тогда, в первый раз, в "Жемчужине", от прекрасной женщины, начинавшей возвращаться к жизни. Домой они вернулись в сентябре, когда в Заркенте спала изнурительная жара и установилась долгая теплая осень - удивительно красивое время в Узбекистане. Вернулись тихо, никого не предупреждая, не оповещая, и гостей по случаю возвращения, как прежде, собирать дома или в "Жемчужине" не стали. Футбольная команда играла на выезде, и они об этом знали. Как-то ночью раздался телефонный звонок, звонил из Павлодара Джумбер. Как они обрадовались этому - проговорили, наверное, целый час. И ведь звонок ничего радостного не принес, скорее наоборот. Джумбер сообщал, что Роберта срочно забирают в "Пахтакор",- у них получил травму правый крайний, и тренерский совет остановил выбор на нападающем "Металлурга". Команда прилетала из Павлодара после обеда, и у Роберта оставался единственный вечер в Заркенте, на другой день он с "Пахтакором" должен был улететь на игру с тбилисским "Динамо". Джумбер просил организовать прощальный вечер. Компания теряла еще одного лидера. Хотя Роберт шел на повышение, застолье радостным не получилось. Понимали все и в первую очередь Роберт, что приглашение сильно запоздало, единственной отрадой было то, что через три дня он выйдет на поле в родном Тбилиси. Игра Роберта дома, в родном городе, стала лучшей его игрой. Джумбер, смотревший матч по телевизору y Исламовых, не скрывал слез. Впервые играя за "Пахтакор", в незнакомой команде, Роберт творил невозможное, невероятное, ему удавалось все. И опытные партнеры, почувствовав, что у новичка пошла игра, все пасы адресовали ему, забившему два мяча. Каждый раз, когда показывали на миг трибуны стадиона, им казалось, что мелькало лицо их друга Тамаза, которого и предупредить не успели, что Роберт будет играть против тбилисцев. Гияз прекрасно понимал, каково сейчас их другу: с одной стороны, он доказал, что может играть по-настоящему, но с другой - играть-то пришлось против своих. И еще Исламов подумал о том, что не только Роберту, но и многим, очень многим грузинским парням не нашлось места в родной команде - уж слишком богата эта республика футбольными талантами. Вот и приходится им искать счастья в других клубах. Игру друга Джумбер прокомментировал коротко: - Каждый из нас, кому не посчастливилось играть дома, в Грузии, должен был сыграть только так, на пределе своих сил... или умереть на поле. - И прощаясь с ними в тот вечер, рано седеющий капитан сказал:- Вокруг столько людей, а мне кажется, что нас в городе осталось трое... Беды как-то сплотили Глорию и Гияза, их совместная жизнь стала обретать семейные черты - странно, наверное, звучат эти слова на пятом году брака, но что было, то было. Те пролетевшие стремительно годы у каждого из них были до предела заполнены одним - работой. Глория и по ночам вдруг вскакивала к кульману, если приходила какая идея, а у Гияза на объекте раскладушка так и стояла наготове, только уже третья или четвертая по счету - слишком уж хрупкими они выпускались или не были рассчитаны на издерганных прорабов, которые и спать-то спокойно не могли. Работа, работа, работа... А если когда выпадало свободное время, старались общаться с друзьями, принимать гостей и не упускали случая посетить Ташкент. Гияз оставался по-студенчески неприхотлив, на домашних обедах и уюте не настаивал, он понимал Глорию, гордился ею, работа ее вызывала у него огромное уважение, и он тайком думал, что сын его непременно станет, как и мать, архитектором. Нельзя сказать, что Глория охладела к архитектуре, нет, просто стала вовремя, как и все, возвращаться с работы. Из квартиры исчезли кульман и десятки листов ватмана с эскизами, и комната стала похожа на комнату, а не на мастерскую проектного института. А однажды в доме появились даже диковинные цветы в горшках. Возвращаясь с работы, Глория заходила на базар, и к приходу мужа из кухни доносились аппетитные запахи. Гияз был приятно удивлен, что жена его так замечательно готовит. На дом работу она теперь не брала. Изменилось кое-что и в работе Гияза. Хотя официально комбинат и сдали, не все строители ушли с объекта, еще с полгода сидели на недоделках,- странный, узаконенный норматив, непонятный даже самому Гиязу, инженеру. Не совсем было ясно и то, куда перекинут его хозрасчетный участок, сложившийся ударный коллектив: то ли на строительство завода бытовой химии, то ли сернокислотных цехов на базе отстроенного комбината. И по тому, и по другому объекту не была готова проектная документация, строители все объекты сдавали досрочно. Опять же непонятная для Исламова ситуация: бумага задерживала дело. И Гияз тоже стал вовремя возвращаться с работы и тоже занялся домом: наконец-то поставил рамы на балконе и настелил там же деревянные полы. Работа, откладывавшаяся годами, была сделана за неделю, и они оба были поражены этим. Тогда-то они и решили своими силами сделать в квартире ремонт, и у Глории вновь засветились огоньки в глазах. Хотя Гиязу только исполнилось тридцать, он чувствовал, что так, на износ, как вкалывал на строительстве комбината, работать у него уже нет сил и подумывал взять объект поспокойнее, как поступали многие его коллеги, но ничего об этом Глории пока не говорил. Они чаще стали бывать в Ташкенте, даже наконец-то нашли старушку, у которой могли останавливаться. В ту весну они приохотились ездить в новый органный зал и, конечно, не пропускали ни одной игры "Пахтакора", болели за Роберта. - Зная, что вы на трибунах, я увереннее чувствую себя на поле,- говорил им тот после игры. В то лето их компания распалась окончательно. "Металлург" сильно обновился, шла смена поколений, из прежнего чемпионского состава доигрывали двое - бессменный капитан и вратарь. Сменился и тренер, и с ним пришло полкоманды. У Джумбера не сложились отношения ни с тренером, ни с новичками,- у них было разное отношение к футболу. В Заркенте впервые появились на поле патлатые, нечесаные футболисты, игравшие в спущенных гетрах, в рубахах навыпуск, на шее у каждого болталась какая-нибудь чепуха, называвшаяся талисманом. По игре Джумберу трудно было предъявлять претензии, хотя он уже потерял в скорости. Но пришла футбольная мудрость, обострилось тактическое чутье, а главное - он забивал по-прежнему много, хотя и потерял свои крылья - Тамаза и Роберта, а новые нападающие не очень-то баловали его пасами, и за этим он чувствовал козни не только молодых, но и тренера. Видимо, так оно и было, Гияз с Глорией в футболе все-таки разбирались. На очередной игре дома, в разгар второго тайма, когда команда вела в счете, Джумбер забил гол, тренер подошел к полю и знакам показал, что собирается заменить Джешкариани. Джумбер поначалу не понял - менять его? Глория с Гиязом увидели, как смертельно побледнел капитан,- это было рядом с их сектором. В ту же секунду он подбежал к кромке поля и, схватив тренера за грудки, прохрипел: - Только попробуй, только попробуй!.. - и, не оборачиваясь, побежал к центру круга. Пожалуй, кроме Исламовых и скамейки запасных, никто и не понял, что произошло. - Вот, друзья, настал и мой черед проститься с футболом,- сказал им после игры капитан. Джумбер, устраивавший другим пышные проводы и встречи, от прощального вечера в "Жемчужине" отказался. Его отъезд они отмечали дома, втроем, в только что отремонтированной квартире, и просидели до утра. После отъезда Джумбера Исламовым долго казалось, что Заркент несколько померк. Джумбер словно предчувствовал кончину футбола в Заркенте. Осенью класс "Б" упразднили, и уже больше никогда настоящий футбол сюда не заглядывал. Перестали по весне приезжать и гонщики, но здесь все объяснялось проще: гаревых дорожек понастроили повсюду, и не было резона тащиться через всю страну в заштатный городок... Шли месяцы, в их упорядоченной семейной жизни время катилось стремительно... Гияз, радуясь, что Глория как будто обрела покой, постоянно думал: вот еще бы сына для полного счастья. Но никогда Глории об этом не говорил, хотя догадывался, что и она думает о том же. Он знал, что она зачастила к врачам. Шло время, но радостного стыдливого признания он так и не услышал... Однажды среди ночи он проснулся, почувствовав, как Глория, прижавшаяся к его плечу, беззвучно плачет. Он не подал вида, что проснулся, подумал, может, приснилось что. Но когда это случилось во второй раз и он попытался ее успокоить, с ней случилась истерика. Не владея собой, обезумевшая от точившего ее горя, она кричала: - Я убила нашего ребенка, почему же ты не прогонишь меня прочь? Я сломала тебе жизнь! У тебя никогда не будет сына, Исламов! Я знаю, знаю, ведь ты мечтаешь о нем день и ночь. Прогони меня! Прогони! Гияз, целуя безумные глаза жены, успокаивал ее как мог, и в эти минуты искренне сожалел, что когда-то так настойчиво внушал ей мысли о сыне, о роде Исламовых, перед которым он якобы в долгу. Сейчас он отказался бы от десяти своих будущих сыновей, чтобы только в душе Глории вновь поселился покой, он чувствовал, что она погибает, и не знал, как ей помочь. После этого случая Гияз стал еще внимательнее к жене, наотрез отказался от ночных смен, боялся оставлять ее одну, наедине с гнетущими мыслями. Как он хотел тогда, чтобы Глория поняла, что дороже нее для него нет никого на свете! Иногда это ему удавалось, и она преображалась на месяц-другой, ходила веселая, возбужденная, покупала наряды, и они чуть ли не каждую субботу выезжали в Ташкент. В отпуск туристами съездили в Болгарию, где Глория восхищалась отелями на берегу моря. Здесь она опять стала много рисовать, у нее рождались новые идеи. Гияз радовался вновь проснувшемуся у Глории интересу к архитектуре, он готов был пожертвовать сложившимся семейным уютом, вновь превратить квартиру в проектную мастерскую, лишь бы она по ночам не плакала, не мучилась своей виной. Тогда в Болгарии появились первые дискотеки, а в ресторанах играли первоклассные оркестры, и Глория, как когда-то в "Жемчужине", каждый вечер с удовольствием танцевала. А когда они возвращались обратно из Варны в Одессу пароходом, в танцевальном зале на верхней палубе кто-то из отдых