толь бурных событий в родной Алма-Ате. Мало кто, если честно, кроме армян и азербайджанцев, знал о существовании Карабаха; кто мог предвидеть обострение национальных проблем в республиках Прибалтики. Пулат Муминович вспомнил К. по другому поводу. Работал тот в аппарате ЦК долго и собирался там просидеть до глубокой старости. Надежно, выгодно, удобно - даже лучше, чем в сберкассе,- так шутил сам К. За годы работы в аппарате, сменив несколько параллельных отделов, К., как никто другой, знал закулисную жизнь партийной элиты, высших эшелонов власти в республике. В том, что он умен, наблюдателен, ему нельзя было отказать. Темой он владел - по выражению самого К. Конечно, постоянно общаясь, они не могли не обсуждать положение дел у себя в республиках, не говорить о своих лидерах, известных в стране, между которыми шло негласное соревнование во всем. Один из них остро переживал свое затянувшееся не по сроку кандидатство в члены Политбюро,- оба отдыхающих это хорошо знали. Пулат Муминович, находящийся с прошлого года в щекотливом положении и человек куда более осторожный, чем К., больше слушал, мотал на ус, отдавая инициативу разговора товарищу из Алма-Аты. Всякий раз, если вопрос заострялся, он раздумчиво говорил: - Уважаемый К., что я могу знать из своего районного захолустья? Мое дело - привесы, надои, центнеры, посевная, уборочная, тепло, газ, жалобы низов. Большая политика идет мимо нас, она творится в столицах - людьми не нам чета... Аппаратчик из Казахстана, конечно, догадывался, что коллега уходит от разговора, но у каждого в жизни свои резоны, а время тогда еще не располагало к откровениям. Впрочем, не исключено, что К. знал об Узбекистане гораздо больше, чем Махмудов, родом он был из Чимкента, а это всего в полутора часах езды от Ташкента. Как бы там ни было, разговоры К. постоянно крутились вокруг острых и опасных тем, что не раз настораживало секретаря райкома с урезанными правами, но, видимо, что-то жгло того изнутри, и он не мог уже носить все это в себе. Да, рискованные они вели тогда беседы... Однажды по какому-то поводу у Пулата Муминовича вырвалось: - А у нас все дела, особенно кадровые, решает только Первый, секретарей ЦК меняет по своему усмотрению... К. задумчиво произнес: - Это же прекрасно - сам решает проблемы. Махмудов вспылил: - Не пойму, все это похоже на беспринципность! То вы за коллегиальность, за партийную демократию, то за ханское единовластие, что же тут хорошего? К. не растерялся, видимо, он был готов к подобной реакции. - Дело в том, мой дорогой курортный друг, что у нас республикой руководит не только первый, а и его помощник, вот что ужасно. Секретарями ЦК, депутатами помыкает, по существу, авантюрист, казахский Гришка Распутин. Беспринципный и алчный человек, он даже личную почту Первого из Москвы вскрывает. Какие тут могут быть государственные тайны... - Как - помощник? - Махмудов едва не поперхнулся. Он не верил своим ушам; скажи это другой, он бы поднял того на смех. Но К. знал, что говорил, и не верить ему было нельзя. - Да, да, помощник, самый простой! Для полной объективности надо добавить еще одного человека, имеющего на Первого тоже огромное влияние. Некий полковник, начальник особого патрульного дивизиона ГАИ, сопровождающий главу республики повсюду. Вот они вдвоем, опираясь на свои джузы, по существу, и правят Казахстаном. В тот вечер в Форосе Махмудов долго анализировал услышанное от К.; тот даже не взял слова, что разговор останется между ними, как заведено в подобных случаях. Но сомнения разрешились неожиданным образом: он вспомнил, что однажды в "Правде", осенью 1964 года,- он и сейчас ясно видел этот разворот, третью страницу, такое она произвела на него впечатление - читал большую уничтожающую статью о главе Казахстана, о методах его руководства, вовсе не изощренных: он просто во всех областях посадил родственников, друзей, людей из своего джуза - и они назывались в газете пофамильно, хотя длинный список включал лишь секретарей обкомов, горкомов и должности на правительственном уровне. И вот, почти через двадцать лет узнав от К. о новом витке правления старого лидера соседней республики, он не удивился,- все сходилось, так оно и должно было закончиться... Сейчас, глубокой ночью, во дворе своего дома Пулат Муминович вспомнил о Форосе, уже зная о декабрьских событиях в Алма-Ате, когда всплыло все и подтвердилось сказанное пять лет назад К. о Первом и о помощнике, и о полковнике, и даже такое, о чем вряд ли догадывался и сам К. На деле и соперничество с Верховным из Ташкента оказалось показным, на публику,- они вполне ладили между собой. Известно, что Первый из Казахстана отправил в Ташкент на воспитание своего племянника, совсем в традициях ханского Востока. И племянник получил пост одного из начальников общепита столицы. Непосвященный может усмехнуться - тоже, мол, пост. Однако не следует торопиться с выводами,- владыка знал, чем одаривал. Только один из подчиненных этого племянника, некий Насыр-ака, возглавлявший районный общепит в Старом городе, на свои личные деньги построил под Ташкентом свинокомплекс стоимостью полмиллиона рублей. С размахом был человек! Удвоил, утроил бы свой капитал, да времена изменились,- пришлось государству взять на баланс нигде не зарегистрированный объект. И соревновались-то оба руководителя, кто больше государственных денег растранжирит, кто больше пыли пустит в глаза. Построил, например, Верховный в Ташкенте баню в восточном стиле, причудливой архитектуры, так Первый тут же отгрохал в Алма-Ате более современный и комфортабельный комплекс с банями, саунами, бассейнами, "Арасаном" назвал. Надо отдать должное, ташкентский хан почти всегда опережал алма-атинского, но зато казахский строил роскошнее. Правда, по двум объектам Верховный перещеголял своего алма-атинского приятеля: такого сказочного Дворца дружбы народов и роскошного филиала музея В.И.Ленина не только в Алма-Ате, во всей стране, пожалуй, не сыскать. Попытался ташкентский хан затмить и славу горного спорткомплекса "Медео", бросил силы и мощь на Чимган, да не успел... Но Пулат Муминович все-таки вспомнил Форос по другому случаю - потому что там еще раз решалась его судьба, его жизнь. Нельзя утверждать, что после памятной ночи в доме секретаря обкома жизнь его круто изменилась, перемен никто не заметил, даже Миассар, разве что чаще стал наведываться в дом Халтаев, но это отнесли за счет соседства. Его положение даже укрепилось,- секретарь обкома не раз в официальных выступлениях ставил его район в пример, называл его хозяйства "маяками" в области, а в застольях открыто провозглашал Махмудова другом, примерным коммунистом. За год Наполеон пять раз посетил его район и всякий раз приходил домой в гости, при этом ни разу не заглянув к Халтаеву, хотя знал прекрасно, что тот живет через дувал; ему было ведомо, что в районах не только каждый шаг первого оценивается, а даже жест. "Я должен поддерживать ваш авторитет",- самодовольно говорил Коротышка секретарю райкома, похлопывая его по плечу. Не ощущал Махмудов и назойливого опекунства Халтаева; может, выжидал, присматривался полковник, а может, за его спиной, от его имени что и делал,- ведь слух, что теперь он в друзьях с секретарем райкома, тоже пронесся в округе. Серьезных стычек с соседом не было, но под нажимом полковника пришлось все же отдать общепит района Яздону-ака. Через полгода объявился еще один товарищ Яздона-ака, Салим Хасанович, из тех, что обедал тогда в чайхане махалли Сары-Таш,- ему пришлось уступить райпотребсоюз. Хотя вроде и не выпускал бразды правления секретарь райкома, но с каждым днем все больше и больше ощущал себя марионеткой в чужих руках. Это сознание мешало жить, чувствовать себя мужчиной, человеком, иногда, в особо черные минуты посещали даже мысли о самоубийстве... Пятый визит Коротышки в район и послужил причиной очередной депрессии. Случилось это за месяц до отъезда в Форос. Прибыл он в район неожиданно, без предупреждения, и не один, хотя обычно помощник ставил в известность о поездке своего шефа, давал указания насчет обеда, выпивки, советовал, кого пригласить за стол, а кого, наоборот, не допускать. Впрочем, секретарь обкома появился в тот недоброй памяти день даже без помощника; потом-то стало ясно, чем был вызван поспешный наезд гостей. Прибыли они в "Волге" аксайского хана, тогда Пулат Муминович впервые и увидел того, хотя слышал о нем много, слишком много. Белую "Волгу" эскортировала юркая машина защитного цвета, на манер военных "джипов", и держался "джип" чуть в отдалении, старался не лезть в глаза. И возле райкома пятеро человек из машины сопровождения стояли особняком, но не спускали глаз со своего хозяина. Все рослые, крепкие, как на подбор, мужчины, у одного на боку висела японская переговорная система, а если внимательно вглядеться, можно было заметить, что они вооружены, впрочем, две автоматические винтовки лежали на заднем сиденье автомобиля, и чувствовалось, что их не таили. Нукеры - постоянная свита хана Акмаля, на этот раз необычно малочисленная. У Пулата Муминовича, увидевшего несколько смущенного Наполеона и державшихся в тени платана людей Арипова, сложилось впечатление, что аксайский хан заскочил на минутку в Заркентский обком, вырвал хозяина из кресла и, не слушая его возражения, заставил ехать к нему в район. Вот только зачем? Впрочем, догадка его оказалась абсолютно верной, так оно и было на самом деле. - Ну, Пулат Муминович, с тебя причитается. Какого гостя к тебе привез, знакомься. - Коротышка пытался скрыть растерянность и оттого бодрился, желал выглядеть в глазах Арипова могущественным на территории своей области. Плотный, коренастый человек, очень просто одетый, не пряча усмешки, явно относящейся к хозяину области, подал Махмудову руку и с достоинством сказал: - Арипов Акмаль. Много слышал о вас и о вашем преуспевающем районе. Еду в Назарбек по делам, по пути решил заглянуть к вам, а мой старый друг, Анварджан вызвался меня сопровождать. Уж не обессудьте, что без приглашения, без предупреждения нагрянули. - Добро пожаловать! - Махмудов широко распахнул двери для незваных гостей, чувствуя, что визит ничего хорошего не сулит. В кабинете, то ли по рассеянности, то ли намеренно, Коротышка занял кресло хозяина кабинета, и секретарь райкома приткнулся сбоку стола, рядом с телефоном. Маневр не остался не замеченным Ариповым, и он снова усмехнулся. Очень выразительная усмешка, она порою говорила больше слов; эта означала: ну что ты передо мной пыжишься, хозяина области корчишь, коротышка пузатый. Восточные люди сразу не приступают к делам, и никакой спешке тут нет оправдания, традиции превыше всего, но Анвар Абидович и тут, желая взять разговор под контроль, не справился ни о здоровье, ни о детях, заговорил о племенном конезаводе, которому только полгода назад дал обкомовское "добро". Столь стремительное начало обескуражило даже Арипова, и он невольно переглянулся с хозяином кабинета, и опять усмешка скривила его губы, на этот раз она означала - ну что с него взять, хам есть хам, если он даже о здоровье друга не справился. Представляя Махмудова, Коротышка отрекомендовал его хану Акмалю как одного из своих близких друзей. - Акмаль-ака,- начал он с места в карьер,- интересуется твоим конезаводом. Мог бы помочь, подсказать что-то дельное, наверное, слышал, что у него в Аксае есть несколько сотен прекрасных лошадей, а полусотне из них, как говорят знатоки, цены нет. Повезло, что сосед решил взять над нами шефство... "Чего это его вдруг на шефство потянуло?" - мелькнула у Махмудова тревожная мысль. На филантропа Арипов мало походил, из того, что он слышал о нем, следовало вообще избегать контактов с подобным человеком и радоваться, что находишься не в орбите его интересов. И нукеры, сопровождающие хозяина, на специалистов по коневодству не походили, за версту чувствовалось - лихие люди, днем, не таясь, с винтовками разъезжают, хотя и в штатском. - Ну, какой у нас конезавод? - поскромничал Махмудов. Мы же только начинаем - и десятой доли того, что в Аксае в табунах пасется, нет. Вот года через три, я думаю, нам будет чем похвалиться, надеемся выйти на мировой рынок. А за то, что решили нам помочь, спасибо. Я готов послать к вам своих специалистов и, прежде всего, взять на учет всех ваших элитных лошадей, ведь, сами знаете, в племенном деле селекция главное,- ответил он, давая понять, что на конезаводе гостям делать нечего. Видя, что разговор принимает не тот оборот, хан Акмаль строго глянул на Коротышку и вновь презрительно усмехнулся - мол, к чему эти реверансы, шефство, чушь собачья, скажи честно, зачем приехали. Напряжение, на миг возникшее в кабинете, разрядила секретарша, пригласив к чаю. Во внутреннем дворике райкома, в саду, накрыли стол. И за столом важный гость делал намеки секретарю обкома, что пора переходить в атаку, а не ходить словесными кругами вокруг да около. Непонятно почему, но тот не решался сказать открытым текстом о цели приезда аксайского хана. Только уже вставая из-за стола, оправдывая свое малодушие, обронил нехотя: - И все-таки, дорогой друг, покажите нам, с чего начинаете, тайн от секретаря обкома у вас не должно быть. На конезавод, расположенный в колхозе "Москва", прибыли через полчаса. Когда входили на территорию, Пулат Муминович заметил, что вслед за высокими гостями двинулись люди из "джипа", до сих пор они держались в отдалении. Неожиданных визитеров встретил директор Фархад Ибрагимов, известный в прошлом не только в стране, но и за рубежом наездник. Увидев Арипова, он побледнел и укоризненно посмотрел на своего шефа, мол, что же ты меня не предупредил. Фархад поздоровался со всеми за руку, но Арипову руки не подал, вроде как не заметил. Пулат Муминович заметил, как от гнева пятнами покрылось лицо аксайского хана, но он сдержался, затаив обиду. Махмудов знал, что пять лет назад хан Акмаль пригласил Фархада к себе на работу, но, пробыв две недели в Аксае, несмотря ни на уговоры и щедрые посулы, ни на угрозы, он ушел, сказал, я холуем не могу служить и за полторы тысячи рублей,- такую щедрую ставку определил ему аксайский хан. Крепко они повздорили тогда в конюшне, где стояли любимые лошади хозяина. Хан Акмаль по привычке замахнулся плетью, как делал много раз на дню, хотел ударить строптивого Ибрагимова, да не вышло: тот перехватил плетку, сломал ее и бросил в денник к необъезженной лошади. Поздновато вбежали телохранители, успел испортить настроение хану бывший наездник, прокричал в лицо все, что о нем думает. Фархаду крепко тогда намяли бока,- с месяц валялся в больнице. И вот теперь им пришлось встретиться здесь... "Не в больницу его надо было отправить, а в мою подземную тюрьму и приковать цепью к решетке",- зло подумал хан Акмаль, не ожидавший увидеть здесь своего бывшего конюшенного. Процессия медленно двинулась вдоль денников. Молодняк шарахался, косил глазом, испуганно ржал - такого количества людей в конюшне еще не видели. Фархад особенно оберегал эту ферму, боялся любой инфекции, не любил, когда подкармливали доверчивых скакунов; здесь стояли лучшие лошади, его гордость и надежда. Коротышка на конезавод приехал впервые и теперь вроде сожалел, что не может сам представить высокому гостю хозяйство, но по привычке шел впереди и отделывался восторженными словами: - Смотри, Акмаль, какой красавец! Или: - Вот это жеребец, настоящий Буцефал! Но хан Акмаль не слышал никого, забыл даже про Фархада, взгляд его тянулся вперед. Как только прошли в глубь конюшни, он чуть ли не бегом кинулся вдоль свежевыкрашенных денников. - Вот он, Абрек! - закричал вдруг он радостно и, не дожидаясь торопившегося следом секретаря обкома, вошел в стойло к знаменитому жеребцу. Фархад не ожидал от гостя такой прыти. И невольно крикнул: - Выйдите немедленно из клети! Абрек в карантине!! Но хан Акмаль уже ничего не слышал, он гладил шею гнедого красавца и шептал, как одурманенный: - Абрек, милый! Конь мой золотой, я нашел тебя... И странно, строптивый Абрек, мало кого подпускавший к себе, склонил к нему изящную шею и терся нежной губой о лицо Арипова. - Признал, признал меня сразу! - ошалело завопил Арипов. Меж тем все собрались у денника и с удивлением глядели на эту сцену. Фархад попытался войти в клеть, но Пулат Муминович, почувствовав недоброе, ухватил Ибрагимова за руку и удивился, как трясло от волнения бывшего жокея. Прошло пять минут, десять,- хан Акмаль, словно забыв про людей, продолжал разговаривать с Абреком. Коротышка обратился к хану раз, другой, но тот его не слышал, а войти в стойло к Абреку секретарь обкома не решился, слышал, что Абрек неуправляемый жеребец, его боялись даже конюхи. Пока все с удивлением наблюдали, как гордый Абрек ластится к незнакомому человеку, люди из "джипа" подошли вплотную к деннику, и Арипов, неожиданно повернувшись, властно приказал: - Уздечку мне! Кто-то из сопровождавших услужливо подал необыкновенной красоты уздечку, тяжелую от серебряных шишаков и ярко-красных полудрагоценных камней. - Нравится? - спросил Арипов, все еще продолжая играть с Абреком, и конь как бы согласно кивнул головой и легко дал взнуздать себя. Люди в проходе конюшни аж ахнули - Абрек не был так покорен с конюхами, выхаживавшими его с рождения. Удивительную власть и понимание лошади демонстрировал хан Акмаль, наверное, он ладил с ними лучше, чем с людьми. Фархад заворожено, как и все, наблюдал сцену в деннике и удивлялся поведению непокорного Абрека,- он-то знал знаменитого ахалтекинца совсем другим. Но когда хозяин Аксая стал выводить лошадь под уздцы из стойла, Фархад словно скинул пелену наваждения и кинулся навстречу с криком: - Не дам! Не смейте! Раскинув руки, он прикрыл собой проход из денника, не давая хану Акмалю возможности выйти с конем. Все случилось так неожиданно, всех так размагнитила сцена игры с Абреком, что телохранители аксайского хана замешкались. Опомнились они только тогда, когда Арипов сам с силой толкнул Фархада в грудь и приказал: - С дороги, собака! Но тот и не думал выпускать незваного гостя с конем. Хан Акмаль увидел те же пылающие гневом глаза, что и пять лет назад, когда избивали в Аксае бывшего чемпиона. - Чего стоите? Уберите этого сумасшедшего! - распорядился он, и нукеры втроем навалились на Фархада сзади. Не успел Арипов сделать с Абреком и десяти шагов к выходу из конюшни, как Фархад, разбросав державших его людей, вырвался и, догнав, вцепился в уздечку. - Нет, Абрека ты для своей прихоти не получишь! Конь принадлежит государству! - Какому государству? - издевательски переспросил хан Акмаль. И вдруг он в мгновение ока налился злобой. Лицо вновь пошло красными пятнами, видимо, вспомнил свое унижение, когда этот конюх, лошадник, полчаса назад не подал ему руки, и неожиданно для всех окружающих он ударил плетью, которую никогда не выпускал из рук, Фархада прямо по лицу. Страшной силы удар рассек бровь и задел левый глаз. Фархад невольно прикрыл глаза ладонью, а обезумевший от злобы аксайский хан продолжал стегать его плетью. Первым кинулся спасать директора конезавода Коротышка, он ближе всех находился к высокому гостю, но хан Акмаль резко оттолкнул его, мол, не вмешивайся не в свои дела. Секретарь обкома знал, что в гневе тот может забить человека до смерти, и вновь попытался остановить разошедшегося любителя чистопородных скакунов. - Ах, и ты, оказывается, заодно с ним! - вдруг взъярился гость и стеганул плетью Коротышку, да так сильно, что пиджак на его плечах с треском лопнул. Тут уже распоясавшегося хана сгреб в охапку Махмудов, подоспели и другие на помощь. Страшная, жуткая до неправдоподобия сцена, но ни прибавить, ни убавить. Махмудову и сегодня неприятно вспоминать об этом... Откровения К., из которых следовало, что даже такой большой человек, член Политбюро, Первый секретарь ЦК огромной республики, марионетка в руках помощника-авантюриста и полковника из ГАИ, представляющих родовые кланы, сняли напряжение с души, мысль о самоубийстве как-то пропала сама собой. "Что я хочу изменить, чего добиться,- рассуждал он в ту бессонную ночь под шум штормящего моря,- если люди надо мной, проповедуя одно, живут и думают совсем иначе?" Конечно, он, как и всякий другой человек, живущий в республике и мало-мальски соприкасающийся с рычагами власти, был наслышан об Арипове. Но все казалось таким бредом, нелепицей, что не хотелось верить, да и мало походило на правду. Говорили, что однажды в Аксай не пустили нового секретаря обкома партии. Такие же парни из "джипа" спросили у шлагбаума, которыми была обставлена вся территория Арипова: - Кто такой, зачем, с какой целью? И хотя обкомовская машина с тремя гордыми нулями говорила сама за себя, секретарю обкома, как мальчишке, пришлось объяснять, кто он такой и по какому поводу едет в Аксай. Но ни доклад, ни предъявление документов не помогли. - Отправляйся, дядя, домой и запомни: к нам ездят только по приглашению. А сегодня Акмаль-ака занят, велел не беспокоить. Так и отбыл хозяин области, член ЦК, депутат Верховного Совета СССР, не солоно хлебавши. Через несколько дней произошла еще одна стычка с владыкой Аксая, и секретарь обкома собрал экстренное бюро, пригласив строптивого директора скромного агропромышленного объединения поговорить как коммунист с коммунистом. Прождали члены бюро обкома час, другой - нет Акмаля Арипова; послали начальника областной милиции, генерала, и тот вернулся ни с чем, и генерал хану не указ. Тогда секретарь обкома написал собственноручную грозную записку и отправил нового гонца. Через час записка вернулась назад, на обратной стороне малограмотный орденоносец последними матюками отматерил партийного лидера области, обозвал щенком и дал срок угомониться,- мол, в противном случае он за его жизнь не ручается. Мог ли поверить в подобные истории нормальный человек? Не верил и Пулат Муминович. Сейчас, когда наступило время возмездия за развал, за растление партии и народа, выясняется, что ничего не придумано, ни одной детали, все, к сожалению, так и было. Так и еще куда страшнее... Многое теперь выясняется, становится достоянием гласности, но даже доказанное, появившееся в прессе кажется диким, абсурдным, ирреальным. Как старались перещеголять друг друга Тилляходжаев и Арипов, в какие только тяжкие не пускались! Например, о хане Акмале только еще писалась повесть, а о Тилляходжаеве успел выйти роман и на узбекском и на русском языках в республике, да еще и в двух журналах. И в Москве в одном уважаемом издательстве торопились угодить, спешили, да не успели на какой-то месяц,- арестовали героя, и тираж пошел под нож. Очерки в газетах, журналах, пожалуй, в счет не шли, разве только в крупных изданиях в Москве - за эти материалы платили щедро. Одной бойкой журналистке за дифирамбы аксайский хан подарил бриллиантовое кольцо. Хотя и щедрым казался Акмаль-ака борзописцам, бухгалтерию на всякий случай он вел четко: где куплено, что куплено, когда и кому подарено, за какие услуги, и счет из магазина подклеивался. Сохранился товарный чек и на кольцо с бриллиантом для персональной журналистки. Зато фильм о себе Арипов снял раньше, чем заркентский секретарь обкома. Постарались узбекские кинематографисты на славу, чего стоит одна крутая сцена, когда в пургу прямо в пропасть несется отара, а аксайский хан, якобы спасая народное добро ценой своей жизни, стоит на краю обрыва и успевает ухватить одну обезумевшую овцу. Сцена впечатляла! Правда, документалисты не показали отару, специально загнанную в пропасть для выразительности кадра,- снимали четыре дубля. Акмаль-ака никак не мог эффектно ухватить бедное животное. Но в конце концов, когда от отары остались рожки да ножки, нужный кадр получился, сам Феллини позавидовал бы! Долго не мог успокоиться Анвар Абидович, узнав, что хан Акмаль запечатлел себя на экране, и срочно стал искать подходы к кинодеятелям в Ташкенте. Но не тут-то было - вежливо, но отказывали. Возможно, Акмаль-ака постарался, чтобы не рекламировали конкурентов. Но не зря Наполеон три года учился в Москве, помогли друзья - вывели на студию Министерства обороны. Это тебе не местная ариповская самодеятельность,- похвалялся Тилляходжаев в кругу приятелей. И фильм заказал о себе более интеллектуальный, не стал загонять баранов в пропасть, хотя кто-то подал идею: в пику Арипову гнать в ущелье табун лошадей. Но кони не овцы, могли и затоптать, потому и пришлось отказаться, хотя Анвар Абидович и очень сожалел. Сценарий написала Шарофат, и весь фильм был озвучен ее стихами,- дал заработать и своей пассии. Если узбекские кинематографисты, не уложившись в смету, получили щедрое финансирование от аксайского хана, то Анвар Абидович себе этого позволить не мог. Он просто-напросто снял 287 тысяч, отпущенных области на культуру для сельских жителей, и финансировал фильм о себе, дав ему скромное название - "Звезда Заркента". Хлопкоробы, у которых украли почти триста тысяч, не успели увидеть киношедевра Шарофат,- единственными его зрителями оказались следователи из Прокуратуры СССР, дотошно изучавшие биографию секретаря обкома. Не отставал от "соревнующихся" лидеров местного масштаба и их покровитель, сам Верховный, но тут уж уровень и масштабы были иные, иными были и расходы... Поднаторев на приписках хлопка, он не гнушался втирать очки на чем угодно. Нужно было к очередной дате рапортовать о пуске обогатительной фабрики в Ангрене, где запланирована линия по добыче золота,- он и рапортовал. Правда, карьеры для комбината только закладывались - не беда, привезли тайком из Маржанбулака два состава руды и отлили к юбилею килограммов десять золота. Красивая пирамида высилась на столе президиума в день открытия, многие глаз не могли оторвать, бдили и люди из Гохрана. После пышных речей вручили им опечатанный "дипломат", загруженный кирпичами, а золото подарили "Отцу" на память. Из того золота Верховный заказал искуснейшему ювелиру по особым чертежам две театральные сумочки. Специалисты оценили работу кудесника по сто тысяч каждую. Одну сумочку "Отец" подарил жене Леонида Ильича, а другую собственной супруге - дарить так дарить! Эксперты утверждают, что ни у Екатерины II, ни у королевы Англии подобного ридикюля не было - знай наших! Слышал Пулат Муминович кое-что и пострашнее о художествах хана Акмаля и Наполеона и опять же не принимал всерьез, уж слишком смахивало это на байки о Диком Западе или об итальянской мафии, правда с местным колоритом. Рассказывали, что некий Абрам Ильич, преподаватель одного из вузов республики, частенько попадал в вытрезвитель,- имел он слабость к спиртным напиткам. Человек тихий, интеллигентный, он исправно платил за милицейский сервис, не дебоширил. Иногда обходилось и без штрафа: звонили из высоких инстанций, и загулявшего доцента, на той же милицейской машине, с почетом доставляли домой. Но с годами у доцента стал портиться характер. - Знаете, кто я такой?! Узнаете - ахнете! - начал он стращать своих старых знакомых - работников медвытрезвителя, знавших преподавателя как родного: и какое белье он носит, и какие носки предпочитает, и чем похмеляется по утрам. Однажды пожилой майор, начальник этого спецучреждения, устав уговаривать расшумевшегося Абрама Ильича, махнул рукой, ну ладно, мол, расскажи нам, кто ты такой. Абрам Ильич, поддерживая одной рукой спадавшие штаны,- ремень на всякий случай там отбирают,- ткнув в потолок указательным пальцем с массивным перстнем, гордо заявил: - Я двадцать четыре раза доктор наук и сорок восемь раз кандидат! Двадцатичетырехкратному доктору наук майор самолично налил рюмочку из личных запасов и уложил спать. В следующий раз Абрам Ильич вновь стал объяснять, кто он, и снова майор терпеливо слушал распетушившегося клиента,- выговорившись, доцент мирно отправлялся спать. Так случалось несколько раз подряд, но каждый раз доцент набавлял себе число докторских степеней. Однажды, не выдержав хвастовства, майор пренебрежительно махнул рукой и сказал: - Меньше надо пить, уважаемый. Прошлый раз вы говорили, что двадцать шесть раз доктор наук, а сегодня уже двадцать восемь! Как взорвался тут обычно спокойный доцент! - Да,- сказал он,- за эти три месяца по моим докторским диссертациям защитились двое, оттого и двадцать восемь! - И в гневе назвал темы диссертаций и кто по ним защитился. Диссертации у Абрама Ильича оказались самые разные, но в основном по обществоведению, превалировала тема дружбы народов, варьировалась она в семидесяти вариантах. Имелись и труды по литературоведению: положительный герой современной прозы, поэзии, драматургии или - тема труда в прозе, поэзии, драматургии, или - национальный характер в прозе, поэзии, драматургии. Отдельную полку занимали докторские и кандидатские диссертации по произведениям "Отца", но эти труды он давал не всякому, стоили они дороже всего. В огромной, довоенной постройки квартире доцента две комнаты до потолка были уставлены диссертациями на все случаи жизни, все строго по темам, одних каталогов насчитывалось двадцать четыре. Надежный, не знающий перебоя и простоев научный конвейер! Если необходимая диссертация отсутствовала, он тут же связывался с коллегами по научному бизнесу в Москве, Ленинграде, Киеве, Тбилиси, Новосибирске, и научный труд через неделю приходил авиабандеролью,- фирма работала четко, оперативно. Разглагольствования Абрама Ильича продолжались, и осторожный майор вынужден был предупредить людей, о чьих научных трудах ведутся любопытные дискуссии в вытрезвителе. Абраму Ильичу жестко посоветовали держать язык за зубами, и доцент не только замолчал, а и с год не попадал в гости к майору. Но потом случился какой-то сбой - и все повторилось снова; на этот раз доцент распинался перед друзьями-собутыльниками в палате вытрезвителя насчет докторской, написанной за секретаря обкома; похвастался, что от него же поступил заказ на докторскую ко дню рождения для жены начальника ОБХСС области. Через день после того, как к тому времени уже тридцатикратный доктор наук упомянул о диссертации Анвара Абидовича, его сбил тяжело груженный самосвал. Машину с щебнем оставили на месте преступления. Махмудов знал подробности этой трагедии, потому что грузовик оказался угнанным из гаража автобазы его района. То, что машину угнали специально для убийства, у следователя не вызывало сомнения, настораживало другое - почему не нашли транспорт поближе или в самом Заркенте. Очень деятельное, личное участие в расследовании преступления принимал полковник Халтаев, но угонщика-убийцу так и не нашли. В конце концов, как водится, списали смерть на дорожно-транспортное происшествие и на то, что погибший, как обычно, был пьян, хотя вдова уверяла, что он уже три дня не брал в рот спиртного, страдая болями в желудке. Боли болями, но экспертиза установила наличие алкоголя в крови и желудке погибшего,- могли и влить бутылку водки, типичный прием, когда совершают преднамеренный наезд... Махмудов знает, что сегодня ему уже не уснуть, не пытается он даже прилечь, решил встретить своего шофера Усмана бодрствуя. Мысли переключаются на завтрашние дела в колхозе "Коммунизм": решили на горных склонах у Карасу, неподалеку от его любимого моста, разбить тридцать гектаров виноградника. Семья Ахмаджановых предложила отдать им эту землю в аренду на десять лет, а руководство хозяйства противится: заранее подсчитало, какие большие деньги заработают арендаторы, если дело пойдет у них на лад. А оно наверняка пойдет, потому что жив еще дед Ахмаджановых, Бозор-ака, крепкий восьмидесятилетний старик, он чудом сохранил у себя во дворе какой-то редкий урожайный сорт лозы, а отец и дед самого Бозора-ака испокон веку славились в крае богатыми виноградниками. Пулат Муминович считал долгом поддержать многодетную семью арендаторов - и лозу возродить в районе, и людям дать почувствовать утраченное чувство хозяев земли. Но туго внедряется семейный подряд в районе, не верит народ после бесконечных шараханий, что затея всерьез и надолго. Однако сегодня мысли секретаря райкома на семье Ахмаджановых не задерживаются. ...Коротышка хотя и не переводил в Заркент Халтаева, но услугами полковника пользовался регулярно, ему он доверял больше, чем кому-либо из работников органов, ценил его даже выше, чем свояка, начальника ОБХСС Нурматова. Может, он специально не забирал Халтаева в центр, потому что район был под рукой, каких-нибудь пятьдесят километров от Заркента, и полковник, считай, через день бывал у своего патрона - в крае все знали, что рядовой полковник из района наделен особыми полномочиями. Только Халтаеву доверял Наполеон обхаживать московских гостей, понимая, как по-глупому недальновидно упустил дружбу с влиятельным зятем самого Леонида Ильича. Теперь-то он строго следил за прибывающими из Москвы гостями. Даже принял по-царски министра рыбной промышленности, хотя, казалось бы, зачем ему, сухопутному владыке, хозяин морских просторов? А так, на всякий случай, сегодня тот рыбой командует, а завтра, глядишь, в народном или партийном контроле будет кресло занимать, тогда дружбу заводить будет поздно. Принять одно, главное - дать крупную взятку, замаскировав ее под народный обычай, традиции. И тут полковник оказался непревзойденным мастером на все руки. Он придумал простой и безотказный ход, который вроде не ставил в неловкое положение и тех, кто давал, и тех, кто брал, тем более что оставлял лазейку для отказа в получении денег. В золотошвейных мастерских Бухары полковник заказывал десятками роскошные парчовые и бархатные халаты, шитые золотом, непременно с глубокими карманами. В халат, по традиции, обряжали открыто, принародно - вроде отказаться неудобно, а в кармане лежала банковская упаковка купюр разного достоинства - давали по рангу. Союзному министру полагалась самая крупная, из сторублевок. Несколько лет спустя, когда рыбный министр в Москве будет держать ответ за свои прегрешения, он признается во многих взятках, исключая подношения из Заркента; он был уверен, что ход полковника Халтаева гениален и недоказуем, но и люди, ведшие дознание, не были глупее начальника милиции. Очень удивился бывший министр, когда ему предложили вернуть в казну еще десять тысяч. Он клялся, что ни разу не надевал роскошный халат, повода, мол, не было, оттого и не проверял карманы. Вернувшись домой, министр позвонил следователю: оказывается, действительно вдруг обнаружилась пачка сторублевок, и завтра он ее сдаст в банк и принесет квитанцию... Давал Коротышка полковнику и более деликатные поручения, связанные с просьбой "Отца". Тому частенько нужно было проследить за своими противниками в Москве или на отдыхе; на курортах собирали в основном компромат. Обращался Верховный в таких случаях не только к нему, но и к хану Акмалю - у того было настоящее сыскное бюро, и компромат на людей, представляющих интерес, он копил и без просьбы "Отца". К двойнику китайского императора Первый обращался обычно в тех случаях, когда не хотел, чтобы аксайский хан знал о его интересах. Да и если дело касалось Москвы, "Отец" больше доверял Анвару Абидовичу, знал, что у того есть друг Артур Шубарин, хозяин "теневой экономики" в крае, человек, для которого не было невыполнимых задач ни в республике, ни в столице нашей Родины. Просьбы "Отца" секретарь обкома адресовал лично Шубарину, его люди по уровню были намного выше халтаевских, да и в Москве Японец, как называли в деловом мире Шубарина, имел много друзей, и просьбы Первого выполнялись особо тщательно, к отчету всегда прилагались снимки, магнитофонные записи. Пусть и редко, но приходилось Коротышке в интересах дела стыковать Шубарина с Халтаевым, хотя догадывался, что они не любили друг друга, и полковник с удовольствием попотрошил бы Артура Александровича, да знал, что Шубарин ему не во зубам, тот и сам мог кого хочешь пустить по миру... ...Махмудов тряхнул головой, пытаясь отогнать мрачные думы обо всех этих малосимпатичных ему людях. Но сделать это было непросто. Сегодня его судный день,- вернее - ночь,- он проводит ревизию своей жизни, чувствует сердце, что пришло время держать ответ: как жил, как работал, чиста ли совесть? Нынче то со скамьи подсудимых, то со страниц печати звучат робкие и запоздалые раскаяния, скорее похожие на оправдание, мол, я не знал, меня заставили. Конечно, заставляли, и еще как,- некоторых бедных председателей колхозов в собственных кабинетах секретари райкомов держали в углу словно нашкодивших учеников: унижением, угрозами и побоями выколачивали согласие на приписки. Все так, против этого не поспоришь. Но и собственного самодурства, не санкционированного "Отцом", на которого нынче все ссылаются - а какой с мертвого спрос? - хватало с избытком. Он вспомнил один из рассказов Миассар. Однажды она улетала прямым рейсом из Каратепа в Москву. Был полдень, жара на солнцепеке за пятьдесят. Самолет подали вовремя, провели посадку, а взлета все нет и нет, как нет и никакого объяснения, что стало традицией Аэрофлота: то полное молчание, то сплошной обман. Духота, невыносимая жара, люди обливаются потом, некоторые уже в предобморочном состоянии, другие сосут сердечные таблетки - в общем, ужас! И только через полтора часа в салоне появился мужчина лет сорока, с элегантным "дипломатом", по внешности - явно житель большой столицы. Он не торопясь уселся на свое место в первом салоне - и самолет тут же пошел на взлет, взмыл в небо. И всем без объяснений Аэрофлота стало ясно, почему их томили столь долго,- важная птица, значит. Сосед Миассар по полету, оказывается, знал запоздалого пассажира и, видя ее возмущение, обронил, что тот - научный руководитель сына-аспиранта каратепинского секретаря обкома. В Москве, пока дожидались багажа, Миассар не выдержала, подошла к молодому профессору, и без обиняков спросила: "Вам не стыдно, что из-за вас мучились триста с лишним человек?" Москвич извинился перед Миассар и, прежде чем объяснить свое опоздание, неожиданно поклялся, что больше никогда не приедет в Среднюю Азию. Оказывается, в день отъезда хозяин области пригласил научного руководителя своего сына домой, в гости. Стол накрыт, гость в доме, а секретарь обкома задержался на работе, не явился к назначенному часу. И все же за три часа до отлета сели за богатый дастархан, гость успел и выпить, и закусить, и в подходящий момент напомнил, что ему пора и честь знать, еще и пошутил, мол, Аэрофлот ждать не будет. Возможно, хозяину дома не понравилась мысль о самостоятельности, суверенности Аэрофлота, а может, еще какие резоны имелись, но он заявил - пока не отведаете плов в моем доме, не отпущу, а самолет, хоть и не арба, все же подождет. И тут же позвонил начальнику аэропорта, наказав не отправлять московский рейс без его уважаемого гостя... Другой случай самодурства тоже был связан с Аэрофлотом, и свидетелем тому стал уже сам Пулат Муминович. Однажды в обкоме проходило какое-то совещание хозяйственников, куда на всякий случай пригласили всех нужных и ненужных. Когда в алфавитном порядке зачитывали список руководителей предприятий, на месте не оказалось одного начальника небольшого строительного управления. Надо было видеть, как взъярился Коротышка, мол, что такое, зазнался, и обком ему не указ, хотя ему объяснили, что хозяйственник вылетел в Ташкент на совещание к своему непосредственному руководству в трест. Узнав, что самолет давно поднялся в воздух, он, как и каратепинский хан, позвонил в аэропорт и приказал завернуть его рейс обратно, хотя уже подлетали к Ташкенту. Мало что завернул лайнер обратно, так выслал в аэропорт начальника областной милиции, чтобы тот лично доставил в обком ослушавшегося инженера. Правда, привели неудачливого авиапассажира на совещание без наручников, но, когда полковник милиции отрапортовал о выполнении задания, Тилляходжаев, указывая пальцем на бедного начальника управления, объявил притихшему залу: - Так будет доставляться каждый, кто станет отлынивать от совещаний в обкоме. Из-под земли достану! - пригрозил он всем. Тешились властью и вседозволенностью всласть, никто им эти дикости "сверху" не навязывал, сами старались, изощрялись, как могли и хотели... Купыр-Пулата, всю жизнь проработавшего в глубинке и обремененного хозяйственными заботами, более всего поражал невероятный взлет хана Акмаля, его неограниченная власть в республике. Однажды в Ташкенте, в доме сына, ему довелось случайно увидеть фильм Копполы "Крестный отец". Фильм он посмотрел с любопытством, но следа в душе он не оставил, и секретарь райкома никак не думал, что когда-то вспомнит о нем. А вот пришлось же вспомнить... Когда и у нас опубликовали известный роман, он достал два номера журнала "Знамя" и прочитал уже внимательно. Прочитал, чтобы уяснить для себя кое-что,- теперь он знал многое из деяний хана Акмаля и по прессе, и со слов следователей, немало поведал ему и Халтаев. Наверное, и Марио Пьюзо, и Коппола, создавая своего героя, опирались на факты, материалы судебной хроники, но даже безудержная фантазия, прославившая их на весь мир, меркла в сравнении с художествами аксайского хана Акмаля, построившего после шестидесяти лет Советской власти собственное ханство, ничем ее отличавшееся от феодального. Чего только стоит общеизвестный ныне факт, что аксайский хан из своего захолустного кишлака, о котором никто почти и слыхом не слыхивал, свалил Председателя Верховного суда республики - такое и дону Корлеоне, наверное, было не под силу. И поводом поначалу послужил тривиальный факт. У одного высокого должностного лица председатель Верховного суда соблазнил жену, частный, казалось бы, случай. Но не тут-то было! Уязвленный рогоносец решил отомстить, и лучшей местью посчитал лишить коварного искусителя кресла. Ибо так сложилось в последнее десятилетие в стране, что достоинство мужчин оценивалось только по их должности. Без кресла они сразу как бы вяли, теряли ореол значимости. Кто знает Восток, Кавказ, тот поймет - страшнее мести и придумать нельзя - без чина человек тут не человек, живой труп. Людей без портфеля, даже если и смотрят в упор, не видят, а какая же женщина польстится на невидимку? Оскорбленный муж в негласной табели о рангах занимал положение куда выше, чем должностной донжуан, оттого и задумал такую страшную казнь. Но не тут-то было,- влиятельные силы оказались и за судьей. Нашла коса на камень! Испробовав все средства, истратив кучу денег и ни на шаг не продвинувшись к цели, видный чин вынужден был поехать на поклон в Аксай к Арипову, иного выхода он не видел... Сценарий в жизни повторял один к одному литературный сюжет "Крестного отца". Хан Акмаль знал о неожиданном визите высокого гостя, догадывался и о причинах, заставивших того искать справедливости в Аксае, но тем не менее неделю томил искателя в коридорах резиденции, прежде чем удостоил своего внимания. Приняв, перво-наперво выговорил, что в лучшие свои дни тот не спешил нанести визит уважения, а когда, мол, приперло, пришел, приполз. Заставил и плакать, и унижаться, и присягать на верность, как это любят делать на Востоке. Ни справедливость, ни честь гостя хозяина не волновали, но в отношении Председателя Верховного суда у него давно созрели свои планы,- мечтал он посадить туда своего человека. А тут и случай подвернулся. Выходило, одним выстрелом убивал трех зайцев сразу: и пост существенный в республике прибирал к рукам, и вербовал в вассалы влиятельного человека, чьими руками и собирался скинуть судью, и в глазах окружения поднимал свой авторитет - выглядел ревнителем справедливости, добра, чести. Досье на судью, как и на многих известных людей, которых он не успел прибрать к рукам, имелось. Грехов у вершителя людских судеб хватало и кроме донжуанства. Снабдив просителя наиболее компрометирующими материалами, хан Акмаль посоветовал неудачливому супругу устроить скандал в здании Верховного суда. Фарс разыграли как по нотам, хотя все выглядело вполне натурально. Судья, чувствуя, что ускользает кресло, без которого он себя не мыслил и без которого, он знал, потеряет к себе интерес не только женщин, бросился к "Отцу" : мол, помогите. А тот только развел руками, объяснив, что подобные инциденты, получившие широкую огласку, не в силах погасить даже он. В общем, спровадили-свалили судью общими усилиями. Накануне Арипов разговаривал с Верховным по правительственному телефону, что случалось почти каждый день, и подсказал, кто должен занять вакантное место, что и было претворено в жизнь. Всем мало-мальски заметным деятелям в республике аксайский хан любил давать клички, некоторые из них становились широко известными. Секретаря по идеологии своей области он окрестил за долговязость - Жирафом, и человека за глаза иначе и не называли. Но кличка известного человека, как правило, повторялась и в табуне, своим любимым лошадям Арипов давал прижившиеся имена. Не обошел и самого "Отца" - назвал того Шуриком; имелся, разумеется, Шурик с повадками Первого и в конюшне. Своего многолетнего ставленника Бекходжаева, принявшего эстафету у Верховного, за благообразный облик нарек Фариштой - Святым, хотя тот со святостью ничего общего не имел. Другого своего ставленника - Пиргашева, которого успел посадить министром внутренних дел республики, сместив самого грозного Яллаева, называл ласково - Карликом. Не делал он исключения и для себя, хотя даже и его настоящее имя вслух произносилось редко, чаще всего его уважительно величали - Хозяин. Однако цвел, когда называли его "наш Сталин", на манер каратепинского секретаря обкома, которому больше нравилось "наш Ленин". И уж самым невероятным оказалась его тяга и любовь к фамилии... Гречко, бывшего министра обороны страны. Любил, когда кто-нибудь к месту говорил - "вы как Гречко", но об этой тайне мало кто знал. Видимо, крепко чтил хан Акмаль силу и мечтал иметь армию под рукой, как всесоюзный маршал. Чем только не тешились, причем стандарты что наверху, что внизу оказались одинаковые. Захотелось Верховному стать ровесником Октября, день в день, он им и стал и вел отсчет времени своей жизни вровень с державой, и не меньше. Выходило, что в честь него и парады проводились и салюты палили. Кстати, любимая и часто употребляемая фраза Коротышки - "коммунист должен жить скромно" - принадлежала "Отцу", верный "ученик" просто-напросто ее украл, как крал все, что плохо лежало. Решил не отставать от "Отца" и его дружок, аксайский хан, утвердивший себе день рождения 1 мая - Всемирный праздник трудящихся; наверное, ему тоже в этот день казалось, что все демонстрации и гулянья - в его честь. Ублажил он и свою жену, обозначив ей день ангела 8 марта, чтобы легальнее принимать подношения, а может быть, и обкладывать двойной данью, раз выпало человеку, по счастью, два праздника сразу. Но любопытно не тщеславное примазывание своих ничтожных жизней к великим датам страны, а другое: до сих пор не удается найти подлинных документов о рождении ни "Отца", ни его приятеля из Аксая. В страсти Коротышки к сестре своей жены было нечто патологическое. Патологической страстью отличался и Арипов: его тянуло к животным, общение с лошадьми он частенько предпочитал общению с людьми. Где-то когда-то аксайский хан услышал, что тот, кто окружен лошадьми, проживет долго, оттого он постоянно множил свой табун, строил дворцы-конюшни, и кони у него содержались куда лучше, чем люди. Имел он также и льва, и павлинов, и пруды с диковинными рыбами, держал и злобного пса Карахана, перекусавшего в округе не один десяток человек. Пес Карахан и иноходец Саман волновали его больше всего на свете. Притом все живое вокруг, включая и людей, он обожал стравливать. А еще бывший учетчик тракторной бригады любил бои: петушиные, перепелиные, собачьи. Устраивал редкие но нынешним временам развлечения: грызню между жеребцами. Любимый Карахан слыл известным бойцом, загрыз в схватках несколько десятков соперников. Хозяин настолько уверился в силе своего волкодава, что объявил приз в двадцать пять тысяч тому, чья собака одолеет Карахана. Нашелся человек, принявший вызов, и состоялось грандиозное шоу на переполненном стадионе, куда согнали народ радоваться мощи пса великого хозяина. Но Карахан потерпел поражение, и спас его от смерти только пистолетный выстрел. Обещанный приз хозяину, лишившемуся редкой бойцовской собаки, хан Акмаль так и не выдал,- не имел привычки расставаться с награбленным. В хорошем настроении он часто любил повторять: "Я жадный, я очень жадный человек!" - и при этом громко смеялся. Маниакальная идея о жизни в сто - сто пятьдесят лет никогда не покидала его, оттого он долгие часы проводил во дворцах-конюшнях с мраморными колоннами, резными дверями по ганчу. Там же, в конюшнях, устраивал совещания, приемы, и повсюду под рукой у него были телефоны. Завернувшись в дорогой долгополый тулуп-пустон, на редких, ручной работы текинских коврах он проводил порою целые ночи вместе со своим любимцем Саманом и псом Караханом. С лошадьми он ладил, и даже с самыми дикими, своенравными, злыми; был только один случай, когда его укусил молодой жеребец донской породы. Хан Акмаль тут же вынул пистолет и пристрелил его. Оружием он пользовался часто и, будучи в настроении, долгие часы сам чистил его, никому не доверял. Лошадей держал много, оттого что любил стравливать жеребцов. Такую прихоть мог позволить себе не всякий хан. Страшное до жути зрелище, когда, хрипя, бьются грудью, копытами озверевшие животные, словно львы, выгрызают друг у друга куски живого мяса. И кровь хлещет по молодым, сильным крупам, и ржание поверженных похоже на стон раненых. Побежденного жеребца тут же режут, и к вечеру готовится традиционный бешбармак. Хан Акмаль вообще обожал конину, из самых лакомых кусков готовили ему специальную колбасу - казы. В застолье, расправляясь с остатками бойцовского коня, он любил рассказывать о нем: какой породы, откуда доставлен, какие у него прежде были победы. Что-то каннибальское чудилось внимательному человеку в этих пиршествах, переходящих в оргию. Признайся Пулат Муминович кому, что с конца семидесятых, кроме двух последних лет, когда арестовали и осудили Наполеона, он не всегда самостоятельно принимал решения, ему бы никто не поверил. Да-да, не поверил. Если судья в футболе захочет подыграть какой-то команде, это не означает, что жульничество увидит и поймет весь стадион или сразу догадается проигравшая команда. Тут способов много, уследить трудно - как карманника поймать за руку... Можно чего-то не заметить или, наоборот, разглядеть то, чего не было, в пылу игры трудно доказать, что не нарушил правила, да и правила толковать можно по-всякому... Разве Тилляходжаев когда-нибудь требовал противоправных действий или, скажем, денег? Никогда. Кто, кроме него самого, секретаря райкома, докажет, что кругом, на всех ключевых, денежных постах в районе, сидят люди Халтаева - Тилляходжаева? Люди Яздона-ака и дружки Халтаева оседлали не только доходные места, но и стали депутатами разного ранга, от районного до республиканского. - Хорошая штука,- не раз пьяно объяснял за пловом начальник милиции,- депутатская неприкосновенность. - И всячески старался обезопасить своих людей депутатским мандатом. "Чем больше общественных званий и наград, тем меньше шансов сесть",- этот мрачный афоризм тоже принадлежал полковнику, а любимой и часто употребляемой его фразой было короткое: "Посажу!" В его исполнении она имела десятки оттенков, от нее покатывались со смеху и от нее бледнели. Он так сжился с нею, что и расшалившейся внучке грозил по привычке: "Посажу!" Со времени ареста Коротышки прошло два года. Махмудов не раз задумывался, почему из прежних секретарей райкомов он один уцелел на своем посту. Много думал, анализировал и пришел к бесспорному выводу: его район оказался единственным непотопляемым кораблем, потому что так замыслил Тилляходжаев, ему нельзя было отказать ни в уме, ни в предусмотрительности - нужен был свой маяк, и он его берег. Сегодня Махмудову запоздало становилось ясно, что еще во времена своего крутого взлета Тилляходжаев думал о тылах, чувствовал, что годы вседозволенности когда-нибудь кончатся; вот тогда-то он и присмотрелся к его району, благополучному из благополучных, да и к нему самому, кого меньше всего можно было обвинить в алчности. Все правильно рассчитал: и район не стал отбирать ради своих прихлебателей или родственников, и на сто тысяч от Раимбаева не позарился, ибо знал - разворуют, растащат новые хозяева все хозяйство за год-два, а ему требовалась курочка, долго несущая золотые яйца. Секретарь обкома нуждался в яркой, богатой витрине, благополучном, без приписок, районе и человеке во главе его - широко мыслящем, образованном, самостоятельном, но в чем-то обязанном ему лично или, грубее - чтоб был у него на крючке. И удалось же! Если не ползал, как другие, по красному ковру, на поводке все равно оказался. Самостоятельность? Да, он, пожалуй, больше других ею пользовался. Всех задушили хлопком, а ему позволили взамен убыточного хозяйства завести конезавод, ориентирующийся на элитных скакунов. Он вообще тихо-тихо почти вывел хлопок в районе, взяв на себя обязанность обеспечивать Заркент овощами и фруктами. И Тилляходжаев разрешил, словно предчувствовал, что за хлопок, за приписки и полетят в будущем головы. Разве хоть с одной своей затеей, с которой пришел в обком, он нарвался на отказ? Не помнил такого случая. Может, оттого и выслушивали его внимательно, что приходил не с прожектами - тут хозяин области и сам был мастак,- а с расчетами. Инженерная подготовка мостостроителя приучила его постоянно иметь несколько вариантов проекта, проводить сравнительный анализ, и это очень нравилось секретарю обкома, он ставил его в пример другим. Что-что, а варианты первый сравнивал быстро и безошибочно. Кто бы его понял, если бы он вдруг надумал снять с работы председателя райпотребсоюза или главу общепита - никто. Хозяйства и того и другого - лучшие в области, не раз отмечались на республиканском уровне. Повара Яздона-ака дважды представляли узбекскую кухню в Москве, на ВДНХ в дни декады, а план, рентабельность, себестоимость, выработка у них - поистине на высоте, передовики из передовиков, все углы знаменами заставлены, да и жалоб ни из коллективов, ни на коллективы в райком не поступало. Кто же поймет? Да, не простые люди обложили его со всех сторон, ловкие, умные, голыми руками и без крепкой поддержки их не взять... За эти годы он понял, что Яздон-ака и есть доверенный человек Коротышки, оттого он в тот день их знакомства в чайхане махалли Сары-Таш пикировался с Халтаевым, стараясь сразу поставить того на место, ибо знал, что деньги будет ковать все-таки он. Вот его хватке, энергии, коммерческому нюху, такту, умению властвовать, не бросаясь в глаза окружающим, следовало поучиться. Года четыре назад, когда хлопковый Наполеон еще был на коне, Халтаев однажды за столом сказал завистливо: - Яздон-ака? Он, конечно, миллионер, и сколько их у него, никто не знает - три, пять? Он на своих деньгах и дал подняться Коротышке. Все три года, пока первый учился в академии, мы вдвоем с Яздоном-ака регулярно навещали его, и не с пустыми руками, конечно. Жизнь в Москве очень дорогая, а шеф человек с замашками, и друзей, как мы поняли, он заводил на будущее. На тридцать персон и на пятьдесят накрывали мы столы в "Пекине" или напротив, через дорогу, в "Софии",- любил он эти два ресторана... Да, было время... Яздон-ака в райком без повода не приходил и близости с Махмудовым не афишировал, дела решал через Халтаева, соблюдая негласно принятую субординацию. "Люди, имеющие реальную власть, не должны ее выпячивать",- это кредо Яздона-ака Махмудов узнал поздно. С его появлением в райцентре за полгода вырос шикарный ресторан, он украсил бы любой столичный город, и подрядчик тут же нашелся, и проект появился. Заведение с момента открытия сразу стало популярным, сюда приезжали кутить даже из ближайших городков,- видимо, так и задумывал Яздон-ака. Что-что, а индустрию развлечений и человеческие слабости он изучил хорошо. Повсюду понастроили легкие, со вкусом оформленные шашлычные, чебуречные, лагманные, пирожковые, кондитерские, цехи восточных сладостей. Пекли самсу, манты, жарили тандыр-кебаб, коптили цыплят, благо в районе имелась птицеферма. На многолюдных перекрестках уже к полудню дымились огромные казаны плова и кипели трехведерные самовары. Если кто думает, что торговля живет за счет недовеса, обмера, обмана, за счет того, что недодают сдачи, тот глубоко ошибается, это уже пройденный этап, младенчество. Нынче такие доходы не устраивают, да подобных мелких воришек Яздон-ака и на версту не подпустил бы к делу. "Клиента надо любить и уважать, кормить красиво, вкусно - вот наша задача",- постоянно твердил он своим подчиненным и в идеале мечтал, чтобы каждая семья, рано или поздно, стала его постоянным потребителем. У него уже работало несколько точек, где принимали заказы на лепешки, самсу, нарын, хасып, и доставляли готовое, с пылу с жару, на дом на мотороллерах. Какова реальная мощь общепита, вряд ли кто, кроме самого хозяина, знал, потому что две трети заведений принадлежало ему, он их построил и содержал на свои капиталы, в бумагах они не фигурировали. Это несложно, если контролирующие органы сидят у тебя на довольствии. Яздон-ака настойчиво требовал качества: если он куда-нибудь приходил обедать или ужинать или брал домой что-нибудь из печеного или сладостей - это означало одно: контроль по всем параметрам. Он не любил и не допускал, чтобы его обманывали. От качества зависела реализация, от реализации прибыли, впрочем, обмануть его было непросто, он знал с точностью до рубля, сколько стоит казан плова или лагмана или сколько выйдет шашлыков из туши барана,- действовал жесточайший хозрасчет, списаний на порчу, за нереализованные обеды он не принимал. "Грех продукты скармливать скоту",- говорил он; впрочем, скоту ничего и не перепадало, хотя у него имелись и откормочная база, и подсобные хозяйства. В подсобных хозяйствах тоже таилась крупная статья дохода. Каждое воскресенье Яздон-ака с помощниками скупал на базаре у частника молодняк. Выпасы откормочного хозяйства находились рядом с колхозными стадами и отарами, а поскольку у государства подсчет скота по головам, то вместо годовалой телушки и тщедушного барашка в загоне Яздона-ака оказывался огромный бык или жирная курдючная гиссарская овца килограммов на сто двадцать. Не за красивые глаза, конечно, происходил обмен, но Яздон-ака выигрывал, и крепко, бесперебойно снабжая свои точки свежим мясом. Хитроумно выстроенный и разрекламированный конвейер: подсобные хозяйства, откормочная база - все это магически действовало на многих, думали, что Яздон-ака нашел рецепт выполнения продовольственной программы. Огромные наличные суммы, что вкладывались в дело, удваивались ежемесячно, только так понимал рентабельность, самоокупаемость Яздон-ака, оттого старались хорошо оплачиваемые искусные повара, потому вдруг сразу полюбили люди в округе общественное питание. Но тот, кто думал, что сфера интересов Яздона-ака - только общепит, грубо ошибался: он крепко держал руку на пульсе жизни района, начиная от нефтебазы и кончая междугородным автобусным движением. Число маршрутов и автобусов на автопредприятии, где работал главным инженером сын Яздона-ака, Шавкат, увеличилось ровно в десять раз! Председателем райпотребсоюза, как выяснилось позже, стал двоюродный брат Яздона-ака, Салим, он тоже тогда присутствовал на встрече в махалле Сары-Таш, организованной Халтаевым. Салим Хасанович и сам, конечно, был не промах, но без Яздона-ака ему вряд ли удалось бы поднять обычный средний райпотребсоюз на такую высоту. Половина дефицитных товаров, получаемых областью за прямые поставки партнерам за рубеж меда, арахиса, лекарственных трав, кураги, кишмиша, кожи, каракуля, костей и прекрасного белого вина "Ок мусалас", теперь попадала на склады Салима Хасановича. Если бы хозяйственники имели реальную власть на уровне партийных работников, то не происходила бы утечка умов из народного хозяйства в партийный аппарат и Тилляходжаев наверняка оказался бы выдающимся предпринимателем, деньги он мог "ковать", что называется, на пустом месте. Однажды он попросил Пулата Муминовича срочно построить склады для гражданской обороны, сказал, что сверху поступило экстренное задание. В целях обороны - значит, быстро, качественно и в срок, и такие помещения, оборудованные по последнему слову складской техники, возвели быстрее даже, чем Яздон-ака ресторан. Через неделю после сдачи объектов Пулата Муминовича вызвали в обком по поводу ввода школ к новому учебному году. На совещании с грозным докладом выступил начальник пожарной службы города, среди прочего он заявил, что ставит обком в известность - с завтрашнего дня опломбирует помещения торговой базы области в Заркенте, как не обеспечивающие сохранность социалистической собственности. Сообщение свалилось как снег на голову, выдвигали всякие предложения, но ни одно не решало проблемы. Просили дать отсрочку на полгода, но пожарник твердо стоял на своем или говорил: только под личную ответственность первого секретаря обкома. Тогда Коротышка и обратился с просьбой к Махмудову - передать временно торговой базе новые помещения гражданской обороны. Так самые современные богатые складские помещения были переданы тому, кого назвал Наполеон. Но Махмудов и додуматься не мог, что это всего лишь ловкий ход, умело рассчитанный Яздоном-ака. Догадался он лишь тогда, когда стал получать секретные письма о предстоящих удорожаниях: хрусталя, мебели, ковров, паласов, серебряных изделий, золота, кожи, парфюмерии, спиртных напитков, одежды, обуви, трикотажа. Что ни год, дорожало то одно, то другое, иные товары сразу вдвое, втрое за один заход, а через год вновь попадали под повышение. Председатель Госкомцен страны так старался, что рвение его не осталось незамеченным и он получил звезду Героя Социалистического Труда. Пулат Муминович знал, что на повышении цен, как на валютной бирже, можно сказочно разбогатеть, если, конечно, заранее знать и побольше попридержать товаров. А знал он потому, что в начале шестидесятых годов, когда ни о каких предкризисных явлениях, о грядущем постоянном повышении цен, инфляции не могло быть и речи, - ибо, судя по газетам, страна семимильными шагами спешила догнать и перегнать Америку, и партия торжественно провозгласила, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме,- произошло единственное, особо не замеченное населением, двойное увеличение стоимости коньяка. Пулат Муминович, получив секретное письмо из области, вызвал тогда председателя райпотребсоюза и попросил опечатать склады с остатками коньяка. Хозяин торговли района удивленно развел руками и сказал: - Помилуйте, какой коньяк? Мы его весь продали. Было у нас четыре вагона, отставали от плана, и весь выбросили в продажу. Жалко, себе пару ящиков на свадьбу не оставил,- сокрушался тот искренне, и тут же из кабинета вызвал главного бухгалтера. Из бумаг явствовало, что как раз вчера перевели в банк огромную сумму за реализацию спиртных напитков. История на том и закончилась бы, если б ночью его не поднял звонок тестя, Ахрора Иноятовича. Он сказал, что располагает достоверными сведениями о том, что торговые дельцы каким-то образом пронюхали о предстоящем повышении цен, припрятали три десятка вагонов с коньяком на базе его райпотребсоюза, подальше от Заркента, и ждут не дождутся дня, чтобы сорвать огромный куш. Предупредил, что с утра к нему приедет комиссия с чрезвычайными полномочиями и чтобы он сам принял в ней участие. Факты подтвердились, и большая шайка торговых работников тогда оказалась на скамье подсудимых. Конечно, по тем годам никто и помыслить не мог, чтобы железный Иноятов общался с торгашами, такое и врагам на ум бы не пришло. В чем бы высшие партийные власти ни обвиняли, но только не в воровстве и коррупции - это уже позже, при Леониде Ильиче, все расцвело махровым цветом. А если уж хозяин области надумал нажить миллионы, тут ему и карты в руки, кто посмеет чинить препятствия. Обо всем этом он догадался задним числом, когда арестовали и самого Коротышку. Только у начальника областного потребсоюза Ягофарова, шефа Салима Хасановича, взяли на дому одних денег и ценностей на пять миллионов рублей, не говоря о стоимости недвижимого имущества и собственного парка личных автомобилей. Если уж у подчиненных брали по пять миллионов, то у самого хлопкового Наполеона, в могиле его отца, откопали сто шестьдесят семь килограммов золота и ювелирных изделий, представляющих огромную антикварную ценность; прав, значит, оказался Халтаев, когда уверял, что хозяин берет нынче только золотом. Собрать за пять-шесть лет десять пудов золота непросто, этим надо заниматься день и ночь, а ведь находил еще время руководить областью, по площади равной Франции. Не дремал и свояк Коротышки, полковник Нурматов, - его взяли в области первым, с поличным, при получении ежедневной дани. За пять лет он успел наносить домой взяток в портфелях и "дипломатах" свыше двух миллионов. Читая судебную хронику, Пулат Муминович понял, почему склады базы ювелирторга оказались у него в районе и почему здесь открыли самый большой в области ювелирный магазин "Гранат", директором которого стал Махкам Юлдашев, третий человек, обедавший тогда с ними и внесший недрогнувшей рукой двадцать пять тысяч, чтобы Халтаев откупил у Наполеона район, на который позарился Раимбаев. И только тогда, опять же запоздало, он уяснил, почему четвертый из компании Яздона-ака, Сибгат Хакимович Сафиуллин, занял вроде никчемную должность - директора районного банка, где через год почти полностью сменился коллектив. В районе его так и прозвали - татарский банк, и еще потешались, что же это татары на сторублевые зарплаты польстились? Оказывается, действительно, смеется тот, кто смеется последним. Сегодня Пулат Муминович с горечью понимал, что Яздон-ака не всегда доставал из тайников свои миллионы, чтобы выкупить перед очередным повышением золото, хрусталь, ковры, мебель, кожу, водку - имея в банке хитроумного Сафиуллина, они играючи колпачили государство, не вкладывая в свои аферы ни рубля. Теперь, когда прошло время, никакая комиссия не установит хищений,- да что вы, их просто не было, все кругом сойдется до копейки, на все найдутся правильные документы. Мозговой трест клана: Яздон-ака и Сафиуллин следов не оставляли, работали чисто, так чисто, что Пулат Муминович под боком у них ходил в дураках. Как, наверное, они измывались над ним, смеялись над его простотой. После ареста Наполеона Халтаев и его дружки несколько приуныли, но заметного страха не испытывали, знали, что у них все шито-крыто, за руку не схватишь, поздно. Халтаев много раз по ночам, в форме, уезжал в Заркент,- видимо, помогал семье, родственникам Анвара Абидовича, а может, спасал уцелевшие от конфискации остатки; не так был прост Наполеон, чтобы отдать все сразу: ошеломил с ходу десятью пудами золота и отвел подозрение, а резервная доля, может, как раз у них в районе и хранится? Из окружения Яздона-ака пропал лишь Сафиуллин. Через год после ряда крупных арестов в области он не спеша, без суеты оформил пенсию и отбыл в неизвестном направлении. Полномочия свои он сдавал по строгим нормам перестроечного времени, и тем не менее к работе банка не предъявили ни одного замечания, а проверяла комиссия из области. Наоборот, отметили высокопрофессиональный уровень, не характерный для районных масштабов. Не исключено, что, состоя в одной корпорации с Халтаевым, Сафиуллин теперь проживал где-нибудь в пригороде крупной столицы в скромном, но со вкусом отстроенном особняке, только под другой фамилией, очень он был предусмотрительный, дальновидный человек. Пулат Муминович с ним больше никогда не встречался после того памятного обеда, когда он попал в двойной капкан Яздона-ака и Тилляходжаева, и смутно представлял его облик. Сибгат Хакимович даже семью свою не переселил в район из Заркента, каждое утро привозил его в банк зять на собственной "Волге",- ни одного опоздания за все время службы. Три года как рухнула империя, созданная хлопковым Наполеоном, и, судя по всему, навсегда. "Теперь-то кто тебя держит за горло, кто мешает жить, сообразуясь с совестью? - задает себе вопрос секретарь райкома. - Что ты сделал, чтобы восстановить доброе имя, почему не разгонишь Халтаевых, Юлдашевых, Юсуповых, обложивших тебя со всех сторон?" Да что там разогнать, грустно признался он себе, испугался поехать в печально-знаменитый Аксай, прогремевший на всю страну, когда арестовали хана Акмаля, любителя чистопородных лошадей. Скакунов своих, кровных, выросших на глазах, как дети, не пошел выручать, опять опутал душу страх, боялся - спросят, а сколько он вам отвалил за государственных лошадей? "Доколе будешь жить в страхе?" - спрашивал он себя и ответа не находил. Вспомнил он и председателя каракулеводческого колхоза Сарвара-ака, человека преклонных лет, своего друга, умершего в прошлом году. Приехал однажды к нему в колхоз, а того на месте нет, говорят - болен, дома лежит. И он отправился навестить старого товарища... Старик действительно оказался болен - избит, весь в синяках. Увидев секретаря райкома, аксакал заплакал, не от боли - от обиды; говорил, какой позор, унижение, избили на старости лет, как собаку, седин моих не пожалели. Оказывается, Сарвар-ака, уставший от набегов людей Коротышки, изымавших каракуль, предназначенный для экспорта, припрятал большую партию дивных шкурок,- стыдился аксакал поставлять на аукцион второсортный товар. Кто-то продал его - и старика жестоко избили, чтобы впредь неповадно было; видимо, они намеревались грабить народ вечно. Хоть с этим разберись в память о своем друге, лучшем председателе, с кем создавали мощь района, ведь Сарвар-ака сказал, кто избивал, кто видел и кто донес на него так подло. Чем больше Пулат Муминович задает себе вопросов, тем ниже клонится его седая голова. Не ищет сегодня он оправданий, ибо их нет, но всегда есть шанс остаться человеком. Для этого надо иметь волю, совесть, мужество, убеждения, принципы. Не утверждает он сегодня: человек слаб, бес попутал, не ищет удобных формулировок и отговорок. "Помнишь,- говорит он себе мысленно,- однажды тебя даже рвало от общения с ними, а теперь? Если и не пустил в душу, не погряз в воровстве и взятках, все же делишь с ними дастархан, терпишь их рядом, твоя позиция "ничего не вижу, ничего не знаю" дала им возможность без зазрения совести грабить район, наживать миллионы". А сколько страна потеряла валюты на каракуле, который направо и налево раздавали женам, дочерям, любовницам нужных людей и всяким дамам сомнительной репутации... А твоих элитных скакунов Наполеон дарил ведь не только Арипову, не один любитель скаковых лошадей оказался в стране, много их завелось - партийных боссов с графскими замашками. С одного конезавода, с таким трудом созданного, считай, миллионы долларов украли. И неожиданно ему вспомнился Закир-рваный из далекого Оренбурга. Ведь не польстился парень на то, что Осман-турок хотел сделать его своим преемником на Форштадте, потому что не желал есть и пить за счет жуликоватых буфетчиков и рестораторов. И на приисках ни Закир-рваный, ни его друзья-моряки не стали грабить мужиков-золотодобытчиков - а ведь брали их в долю рэкетиры,- потому что нормальному человеку незаработанный кусок хлеба поперек горла стоит. Не страшнее же был Наполеон Османа-турка, а не устоял, испугался, хотя у обоих, надо признаться, суд короткий, на справедливость и милосердие рассчитывать не приходится. Нелепо наивничать, искать человеческое хоть в том, хоть в другом. Махмудов смотрит на высокий дувал, красиво оплетенный мелкими чайными розами и цветущей лоницерой, взгляд скользит дальше, в глубь хорошо спланированного и ухоженного сада. Какая красота, оказывается, открывается глубокой ночью при яркой луне, высокое небо шлет покой на усталую землю, но нет покоя у него в душе. Смута и тоска точит его... И он вдруг понимает, что если сейчас, сию минуту что-нибудь не предпримет, не решится разорвать эту липкую паутину, то так трусливо и гадко, ощущая себя предателем, проживет всю оставшуюся жизнь. Словно какая-то сила срывает его с айвана, и он решительно направляется к хорошо освещенной калитке, ведущей во двор Халтаева. На просторной веранде горит вполнакала слабая лампочка, и Махмудов стучит в первое же окошко. Сон у полковника, видимо, чуток,- тотчас распахивается дальнее окно и показывается лохматая голова хозяина особняка. Он сразу узнает соседа и молча исчезает в темноте комнаты, а через несколько минут выходит уже одетый, причесанный, собранный. - Что случилось? - спрашивает тревожно начальник милиции, вглядываясь в бледное лицо соседа. Не станет же секретарь райкома зря поднимать из постели среди ночи. Две недели назад Халтаев провернул одну операцию, дерзости которой и сам удивлялся. Пришли к нему родственники Раимбаева и предложили сто тысяч, если он выкрадет того из тюрьмы и снабдит подложными паспортами семью. Не все, значит, вытрясли из подпольного миллионера бандиты и государство. Братья и сестры Раимбаева не сидели сложа руки, успели купить дом в глубинке соседнего Таджикистана. Многое продумали, учли, но вырвать Раимбаева из тюрьмы сами не могли, потому и заявились к полковнику. За паспорта полковник попросил отдельно - двадцать пять тысяч и деньги потребовал вперед, знал: получится - не получится, назад не вернет. Имел он крепкие связи в Верховном суде республики, туда и направился, захватив с собой пятьдесят тысяч. Быстро вышел на нужного человека и предложил тому вставить фамилию Раимбаева в список помилованных по разным причинам людей. Такие гуманные постановления по ходатайству прокуратуры Верховный суд готовил ежемесячно, многих виноватых, но раскаявшихся вернули семьям. Но так легко добиться помилования не удалось - бумага проходила через несколько рук; второй раз испытывать судьбу казалось рискованным. Тогда решили пойти на откровенный подлог и подкупили женщину, имевшую доступ к бланкам и печатям. Заполучив фальшивое постановление об освобождении, полковник с братом заключенного лично отправился вызволять бывшего миллионера из неволи. Прибыли в исправительно-трудовую колонию в воскресенье поутру, когда меньше начальства. Поначалу все шло как по маслу, даже побежали в зону за Раимбаевым, но в последний момент случайно заявился какой-то молоденький лейтенант караульной службы и, ознакомившись с бумагой, решил съездить домой к начальству, получить визу. Как-никак Раимбаева осудили на пятнадцать лет, а на таких помилования приходили редко. Как только офицер отбыл с постановлением, рванули с места и Халтаев с подельником. Помощника полковник довез только до ближайшей остановки, а сам прямиком махнул в Ташкент, выжимая из "Волги" невозможное,- знал, что завтра же могут выйти на него. Приятель из Верховного суда оказался дома, полковник объяснил, что к чему, и вдвоем они поспешили к молодой женщине, снабдившей их бланками и печатями. Повод для визита имелся: обмыть удачную операцию и вручить оставшуюся часть оговоренной суммы - пять тысяч. Чтобы усыпить бдительность соучастницы, банковскую упаковку пятидесятирублевок вручили сразу и поехали пировать за город. Там, на природе, после выпивки женщину и убили, а труп сожгли. Не оставили никаких следов; что и говорить, опыта полковнику не занимать, да и человек из Верховного суда раньше преподавал криминалистику будущим следователям. "Может, по поводу Раимбаева и исчезнувшей молодой женщины из Верховного суда так рано заявился?" - пробежала лихорадочная мысль у Халтаева. Махмудов наконец-то освободился от страха и сомнений и поэтому заговорил спокойно, как обычно: - Я думаю, полковник, вам известно: кто добровольно и искренне вернет неправедным путем нажитые деньги, будет избавлен от уголовного преследования. - Значит, и до нас добираются,- глухо обронил тот и мысленно порадовался, что не с Раимбаевым связан ночной визит. Секретарь райкома, занятый своими мыслями, пропустил слова Халтаева мимо ушей. Начальник милиции, не в состоянии выносить долгое и тягостное молчание собеседника, вдруг спросил: - Что, вас старые друзья из прокуратуры предупредили? Наверное, следовало промолчать или ответить неопределенно, слукавить, но сегодня Пулат Муминович не хочет ни врать, ни юлить и поэтому отвечает прямо: - Нет, никто не предупреждал. Мои друзья, к сожалению, не знают, что я живу двойной жизнью, иначе бы давно перестали подавать мне руку. Просто я сам решил, что жить так дальше нельзя. Я виноват, что потворствовал вам, я и даю шанс избавиться от позора и тюрьмы. Рано или поздно все равно правда выплывет наружу. Халтаев вмиг преобразился, куда сонливость и страх подевались! - Пулат-ака, возьмите себя в руки,- не губите ни себя, ни друзей. Мы ведь тоже, считайте, вас из петли вытащили. Не будь нас, наверное, валили бы сейчас где-нибудь лес в Коми АССР или еще какой Тьмутаракани. У вас расшатались нервы, давайте выпьем, посидим часа два-три до рассвета за бутылкой, а утром поговорим о чем угодно, и о покаянии тоже. Не так уж плохи наши дела, мы ведь не безмозглые люди, два года прошло, все следы замели. А если боитесь, что сам Тилляходжаев дрогнет, выкиньте из головы,- на интересе его язык завязан, не скажет больше того, что надо. Помните, он часто говорил: ваш район - заповедная зона! Нет, сюда он прокуратуру не наведет. Прокуратуре без нас дел хватает, мы что - мелкота. Они с верхним эшелоном разобраться никак не могут. Что там говорили на партконференции в Москве насчет четырех, а? Да и борьба идет в Ташкенте и Москве не на жизнь, а на смерть. Прокуратуре республиканской самой впору о помощи просить, у многих ретивых там жизнь на волоске висит, у других от бессилия и руки уже опустились, как ни крути, суды все-таки в наших руках. Я ведь знаю, что и сам прокурор республики, и его заместитель чудом остались живы, когда после отравления попали в больницу. Одного успели вирусным гепатитом наградить зараженными шприцами, хотя кололи и того и другого. Главные уколы были впереди, да почувствовал неладное их товарищ, милицейский генерал, привез своих врачей, лекарства, шприцы, стерилизаторы, охрану поставил у палаты и переговорил как следует со всем персоналом больницы, вплоть до кухни. Тоже, видимо, смотрят фильмы про мафию, разгадали наш замысел. Так что не бойтесь, не до нас им сейчас. - Я не этого боюсь,- устало возразил Махмудов. - Боюсь жене, детям, людям в глаза глядеть. Впрочем, я не обсуждать пришел к вам, что мне делать. Я решил твердо и вас предупредил, после обеда поеду в обком, покаюсь, будь что будет. Чувствуя непреклонность секретаря райкома, Халтаев вдруг пошел на попятную. - Я ведь тоже не железный человек, весь извелся, ночей не сплю, боюсь - то ли прокуратура подъедет, то ли бандиты нагрянут, у них со мной счеты особые. Не успели вы на веранду подняться, как я с пистолетом к окну. Но если уж вы решили покаяться, и я с вами в компанию, небось пронесет, помилуют, людей не убивал... Впрочем, я знаю одну тайну, за которую мне наверняка снисхождение выйдет... Гость не проявил к сказанному ни интереса, ни страха, подумав, что опять его собираются шантажировать происхождением. Полковник, вновь теряя самообладание, заторопился: - Уже три года на Лубянке хан Акмаль не выдает тайны, где у него деньги спрятаны. А я знаю, случайно догадался, когда доставлял Цыганку из ваших племенных конюшен в Аксай. Лошадь сутки по прохладе гнали с одним доверенным Акмаля-ака, он по пьянке мне и проболтался... - Да, пожалуй, за такое сообщение действительно многое могут простить,- несколько оживился ночной гость, он ведь знает, о какой астрономической сумме идет речь. - У меня от вашего решения, Пулат-ака, сначала все похолодело внутри, а теперь огнем горит. Нешуточное дело вы затеяли, вот будет шум на всю республику,- давайте выпьем, нам сейчас не помешает. У меня в холодильнике как раз бутылка "Золотого кольца" есть, Салим Хасанович из личных запасов поделился. - Наверное, вы правы, выпить нам не мешает, непростая мне ночь выпала, и день предстоит не легче... Мужчина должен быть верен слову и хотя бы к старости понять, что выше чести ничего нет - даже свобода, даже жизнь... - Да, да, верно,- поддакнул рассеянно Халтаев. - Так я пойду, вынесу бутылочку, а вы на огороде нарвите помидор, огурцов, болгарского перца, лучку, райхона, быстренько салат аччик-чичук организуем, к водке лучшей закуски не бывает... Полковник исчез в темном провале распахнутой настежь двери, а Махмудов направился на зады, в огород. Он знает причуды Халтаева, тот ест зелень, овощи, только сорванные с грядки; впрочем, за годы общения с ним и Махмудов привык к этому,- Миассар тоже направляется сразу на огород, когда сосед ужинает у них. Хозяйство у полковника крепкое, ухоженное, помидорные грядки аккуратные, каждый кустик подвязан к колышку, как на селекционной станции, только без номерка. И сорт у него необычный, юсуповский, по полкило тянет каждый помидор, есть и рекордные - по килограмму и больше, но для аччик-чичука нужны помидоры помельче. Пулат-Купыр по-женски завернул полу шелковой пижамы, куда складывает, переходя от делянки к делянке, помидоры, огурцы, болгарский перец. Осталось надергать лишь лучок да непременно травы райхон,- без нее салат не салат. В это время появляется хозяин огорода, в одной руке он держит бутылку водки, действительно "Золотое кольцо", а в другой глубокую миску для зелени и овощей. Гость перекладывает овощи в протянутую Халтаевым миску и спрашивает, где растет райхон. Хозяин показывает на делянку у глухого дувала, где в тени деревьев и забора темнее, чем во дворе; вдвоем они идут к делянке с райхоном. Райхон растет низко. Махмудов наклоняется над грядкой, чтобы нарвать молодые сочные побеги, и в этот момент мощная пятерня с какой-то вонючей тряпкой закрывает ему рот, нос, пол-лица и с силой опрокидывает его на спину. Он пытается вырваться, но железные руки полковника не оставляют ему никаких шансов, и от удушающего запаха, исходящего от тряпки, он медленно начинает терять сознание, но он еще видит склоненное над собой злобное лицо начальника милиции. Тот, брызгая слюной, шипит: - Перестроиться захотел, жить по-новому решил? Не выйдет! Мы не остановимся ни перед чем. Назад хода нет. Обрадовался: ариповский миллиард отыскался - и знал бы, не сказал! Зря тебя, гниду, Тилляходжаев тогда в тюрьме не сгноил, и я, дурак, на свою голову идею подал... - Халтаев еще долго бормочет что-то в ярости, но Пулат-Купыр уже не слышит его. Теряя сознание, он понимал, что уходит из жизни, и как ни странно, последним видением осталось не детство, не дом, не Миассар, не дети от первого и второго браков, а вспомнился Осман-турок, которого он никогда в глаза не видел, но ясно представлял по рассказам Закира-рваного. Он увидел глухую осеннюю ночь, громаду ювелирного магазина в незнакомом городе, оцепление из нервничающих милиционеров... Видит он в профиль и бледного Османа-турка, стоящего с пистолетом у зарешеченного окна. - Вычищайте все до дна,- велит он своим подельщикам, сгрудившимся у развороченного сейфа. - Все равно кто-нибудь прорвется, я останусь и прикрою отход. Банда уговаривает атамана уходить со всеми, а прикрыть соглашаются Федька-жердь и Фимка Беренштейн. Но двадцатисемилетний Осман неумолим: - Уходите, вы молодые, а я свое пожил... Они быстро обнимаются и уходят через крышу - и сразу же начинается пальба. "Почему вдруг Осман-турок? - мелькает в угасающем сознании. Он пытается отыскать ответ на мучающий вопрос даже на краю жизни и находит: - Нет, Халтаев бы не остался, не прикрыл..." Полковник ловким жестом достает из-за пояса длинное шило, некогда проходившее вещественным доказательством в деле об убийстве, и, расстегнув пижаму, прикладывает ухо к груди секретаря райкома, выискивая сердце... Затем точным движением всаживает шило под ребро. Ни вскрика, ни крови, и на волосатой груди, под соском, не отыскать следов специального орудия убийства. Миассар проснулась раньше, чем обычно, спала беспокойно, сердце ныло, но под утро не слышала, как подъехала машина Усмана. Она не спеша умылась во дворе, причесалась и, только когда направилась к летней кухне, увидела на айване спящего мужа. Проспал, передумал ехать в "Коммунизм", решила Миассар и поднялась на айван будить его, обрадовалась, что успеют еще не торопясь вдвоем позавтракать. Едва коснулась губами его щеки, поняла, что случилась беда, и дико закричала. - Что произошло? - раздался из-за дувала голос Халтаева, но Миассар уже билась в истерике. Полковник, голый по пояс, с полотенцем на шее, вбежал во двор первым. Крик разнесся, наверное, по всей махалле, и к Махмудовым сбежались даже соседи через дорогу. Халтаев опять, как и три часа назад, приложил ухо к груди секретаря райкома и горестно произнес: - Наверное, инфаркт. Не выдержал мотор... Жестом хозяина он попросил кого-то из соседей вызвать "скорую", а женщинам увести Миассар. Голый по пояс, с полотенцем на шее, он еще долго отдавал распоряжения - кому звонить в обком, кому заняться могилой, кому организовать оркестр, все требовало спешки, у мусульман покойника обязаны похоронить до захода солнца. Как только подъехала "скорая", Халтаев, которому наконец-то подали рубашку, сам бережно перенес хозяина дома в машину и уехал в больницу с врачами, чтобы быстрее закончить формальности и получить свидетельство о смерти. Он уже успел встретиться и с судмедэкспертами, и с прокурором, договорился твердо, что не осквернят тело вскрытием и лишними осмотрами, а поехал на всякий случай, чтобы не прикасались к трупу любопытные. Вынос тела назначили на пять часов, должна была подъехать делегация из области, ждали и взрослых сыновей из Ташкента. Несмотря на ограниченность времени, все делалось без спешки, суеты, даже торжественно. Скорбность момента чувствовал каждый входящий во двор, и немудрено - командовал всем твердой рукой полковник, облачившийся после обеда в летний парадный мундир. Каждые полчаса то исчезали, то появлялись в доме Яздон-ака и Салим Хасанович. С ними всякий раз входили во двор ловкие молчаливые люди, бравшие на себя хлопоты, выпавшие на долю Миассар. Подъезжали машины за машинами, груженные всем необходимым - от столовой утвари до силовых установок для тех, кто будет держать речь перед выносом тела из дома. На задворках, возле осыпавшегося малинника, резали черных гиссарских баранов, кучкаров, и уже разводили огонь под огромными котлами, повара Яздона-ака собирались еще раз продемонстрировать свое мастерство. За час до начала официальной траурной церемонии через калитку Халтаева в дом вошел местный мулла, Хамракул-ака, тот самый, что много лет работал садовником в усадьбе Махмудова. Его ждали в большой зале, где на специальной похоронной доске лежал обряженный секретарь райкома. Вокруг, на ковре, поджав ноги, как в мечети, сидело человек десять-двенадцать наиболее приближенных людей полковника. Войдя, мулла степенно поздоровался с каждым в отдельности и, получив от полковника знак, начал читать молитвы. Ритуал этот у христиан называется отпеванием. Хамракул-ака имел высокий, хорошо поставленный голос, набиравший от аята к аяту силу и мощь. И вдруг, когда отпевание, казалось, достигло кульминационного момента, случилось непредвиденное... В коридоре послышались шум, возня, и на пороге, резко распахнув дверь, появилась заплаканная Миассар; не успела она сказать и нескольких слов, как на ней повисли какие-то тетки и стали выпихивать ее из залы. - Прекратите этот балаган, прогоните муллу. Он был настоящий коммунист, не то что вы, двурушники. Слышите! - кричала Миассар, вырываясь и захлебываясь от слез. - Он был Купыр-Пулат... Купыр-Пулат... Мулла на секунду сбился, но под взглядом полковника продолжил еще энергичнее. - Уберите ее! Вы же видите, она от горя потеряла разум,- прошипел полковник сидевшему с краю детине, и тот, ловко поднявшись, вытолкал женщин из комнаты. Не успел мужчина вернуться на место, как Халтаев отдал новый приказ: - Пусть включат похоронную музыку, кажется, начал народ стекаться. Потом стань за дверью и не пускай сюда никого, пока мулла не закончит обряд. Я теперь ответчик за его душу на земле, и я похороню своего лучшего друга и соседа, как настоящего мусульманина. Мужчина молча выскользнул из залы, и через две минуты над махаллей поплыл усиленный мощными динамиками реквием Верди,- и об этом позаботился начальник милиции. А в доме Хамракул-ака, склонившись над раскрытым Кораном, продолжал свое дело. Еще через два часа, после панихиды, в доме, где было произнесено много всяких скорбных речей и приезжими, и местными руководителями, товарищами, соратниками по партии, тело Махмудова вынесли на той же доске и поместили на украшенную машину. Траурная процессия медленно двинулась к кладбищу. Впереди всех нес красную бархатную подушечку с орденами и медалями скоропостижно скончавшегося секретаря райкома полковник Халтаев. Время от времени он утирал мощной ладонью слезящиеся глаза, и всякому становилось ясно, в каком безутешном горе этот сильный и волевой человек. Чуть поодаль, за руководителями из области, соблюдая субординацию, скорбно шла халтаевская рать. Из обрывков разговоров важных товарищей из Заркента они поняли, что лучшей замены Купыр-Пулату, чем полковник Халтаев, не найти. 1988г. декабрь, Ташкент, Малеевка