Рауль Мир-Хайдаров. Из Касабланки морем

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Рауль Мир-Хайдаров
     WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm ? http://www.mraul.nm.ru/index1.htm
     Email: mraul61@hotmail.com
     Date: 15 Nov 2004
     Повесть представлена в авторской редакции
---------------------------------------------------------------

     Он  прилетел в  Касабланку  рано  утром  на  клепаном  и  переклепанном
"Боинге" частной  авиакомпании.  Страна, в  которой Мансур  Атаулин  работал
последние три года, своей авиакомпании пока еще не имела.
     В Касабланке он бывал не раз: получал грузы в местном порту, провожал и
встречал большие  группы  специалистов,  прибывающих на стройку. Из этого же
аэропорта не раз вылетал в Париж, а оттуда на родину, в Москву, на высокие и
зачастую неожиданные, совещания.
     Похоже,  таможенники --  народ  с цепкой памятью -- уж заприметили его,
поэтому в  документах  не  копались, а  сразу  проставили  штамп  и пожелали
счастливого пути.  Едва  он  выкатил хромированную  тележку  с  чемоданом  и
дорожной  сумкой из здания таможни, ему засигналили сразу несколько такси --
в  этот ранний час, пока  не приземлились большие самолеты из Европы, каждый
пассажир был желанен.
     Мансур  Алиевич, обходя новенькие  машины,  направился к старой, немало
побегавшей "Вольво", чем-то  напомнившей ему нашу  "Волгу",-- она и по цвету
была горчично-желтой, как наши такси.
     -- В  порт,--  сказал  Атаулин,  и машина резво взяла  с  места, вызвав
удивленную зависть у  двух  стоявших  рядом таксистов, на  новых,  последней
модели "Мерседесах".
     Таксисты  в  Касабланке  общительны, как  и везде,  и всю долгую дорогу
вдоль моря они говорили о футболе,-- впервые марокканские  футболисты удачно
выступали и отбороч-ных играх на первенство мира.
     За десять лет пребывания  в  Африке Атаулин  работал  и в англо-язычных
странах континента, и во франко-язычных: поэтому  знал хорошо и тот и другой
язык,  хотя  когда  впервые  ступил  на  африканскую  землю,  владел  только
немецким. Да  и тот немецкий, в общем-то  сгодившийся на первых порах, он не
учил специально.  Так  сложилось,  что  в маленьком захолустном райцентре на
западе Казахстана, где
     142
     он родился и вырос, жили двор ко двору русские,  немцы, татары, казахи.
Л  соседями  Атаулиных,  что слева, что  справа были  немцы  --  Вуккерты  и
Штраигеры.  Семьи  российских  немцев многодетны,  не  были исключением и их
соседи. И общаясь с соседскими Генрихами, Сигизмундами,  Вальтерами, Мартами
и Паулями, он выучил их язык, а может, у него и склонность к языкам была.
     Порт Касабланки старейший на континенте -- кого только не принимали его
гавани и причалы; вот  и  сейчас не только порт, но и вся обширная акватория
его были забиты судами, суденышками,  могучими  танкерами,  сухогрузами  под
разными  флагами  -- удивительно, как  только  лоцманы  управлялись в  такой
толчее.
     Лето  -- время морских  путешествий,  круизов.  И  на  дальних причалах
порта,  отстроенных  недавно,  стояли, покачиваясь на легкой утренней волне,
роскошные  яхты, парусники - частные суда, с самыми немыслимыми  названиями,
вместо  привычного  флага страны  на  корме  полоскались  на ветру  туманные
символы и геральдические знаки владельцев этих морских красавиц. Издали  эти
причалы напоминали знаменитые  акварели Марке. И подъезжая к  порту, Атаулин
подумал, что  в морских  портах расставания и встреч  гораздо острее, чем на
вокзалах  и  в  аэропортах.  Однако  Атаулин  решил  возвратиться  домой  из
Касабланки морем вовсе  не потому, что был сентиментальным или  восторженным
романтиком,--  все  объяснялось  гораздо проще.  Когда он заказывал билет на
самолет,  ему  вдруг  предложили:  а не хотел  бы он вернуться  домой морем:
трехпалубный теплоход "Лев Толстой" с советскими туристами на борту  как раз
совершает  круиз вокруг  Европы,  на него  можно  сесть в  порту Касабланки.
Лететь снова в Париж и больше полутора суток дожидаться рейса на Москву было
тоже не совсем удобно,  а маршрут теплохода  оказался  "северным"  --  через
Барселону, Марсель, Неаполь, Пирей, Стамбул, и Атаулин, почти не раздумывая,
согласился.  Была и  еще  одна причина, в  которой  Мансур Алиевич  не хотел
признаваться   даже   себе:  он  устал,  а  тут  комфортабельный   теплоход,
одноместная  каюта первого класса, бассейны, спортивные  залы,  танцевальные
холлы и целых  восемь дней праздник вокруг -- круиз у людей все-таки. Восемь
дней повсюду родная речь, от  которой, честно говоря, отвыкать стал. А какие
библиотеки на наших теплоходах! Это он знал хорошо. Для человека, прожившего
десять  лет за  рубежом, не считая  коротких  наездов  в  Москву  по  делам,
представлялся  редкий шанс адаптироваться перед возвращением  на родину  как
тут было не согласиться.
     Покидал чужой берег Атаулин без грусти  и сожаления, хотя  и  отдал ему
десять  лет,  а в  жизни  взрослого человека это  немалый срок,  и  на  море
смотрел, выискивая  силуэт "Льва Толстого",  тоже без  слез  на  глазах, без
комка  в горле. Атаулин,  сорока пятилетний мужчина,  которому по выправке и
энергии можно было дать на десять лет моложе, принадлежал к тому типу людей,
для  которых работа -- все, и  они в ней -- в  родной стихии. Чтобы выразить
себя,  им нужен  простор, масштабы,  самостоятельность,  и  во имя этого они
жертвуют порой всем: личной жизнью, свободным временем,  комфортом и прочими
благами, хотя,  если поразмыслить, на  самом  деле ничем  они не жертвуют --
работа, успех дела для них и есть все.
     На  Западе  таких работников называют технократами, они двигают  вперед
материальную сторону жизни,  и  с них  за это спрос крутой. И  если  они  не
кланяются в  пояс  каждому лютику-цветочку в поле,  не  льют слезы при  виде
опадающего по  осени  платана и  не числятся  большими поклонниками камерной
музыки,  то общество к ним особых претензий не предъявляет: быть гармоничной
личностью --  дело  частное,  но  знать  свое дело  до тонкости  --  изволь!
Конечно, и швец, и жнец, и на дуде игрец -- это  замечательно, да в жизни, к
сожалению, такие на все руки мастера редки.
     И здесь, в Африке, руководителей подобного  ранга именуют  менеджерами,
подразумевая  тех  же  самых  технократов,--  в  умении  и мастерстве им  не
откажешь, знают свое дело не хуже западных фирмачей. Не  один крупный  заказ
потеряли известные  строительные фирмы,  как  только наши начали  строить на
континенте. Потому что строить надо не только быстро, но  и с гарантией. А в
строительстве  крупных  гидроэлектростанций  и  металлургических  комбинатов
конкурентов у нас оказалось и того меньше. Оттого и уезжал Атаулин спокойно:
все, что он строил, сделано на совесть,  надолго, можно было срок гарантии и
вдвое  увеличить.  Уезжал, не преисполненный  особой  гордости за содеянное,
хотя построенным можно было гордиться: и качеством, и количеством.  Он делал
то, что мог  и должен был делать,-- в этом заключался смысл его жизни. Может
быть, где-то  в душе и теплилась гордость, но и  гордость  эта была  особого
свойства,  лично-профессиональная,  что ли,--  за  какие-то чисто инженерные
удачи в работе...
     ...Как ни  всматривался Атаулин,  ни на  причалах, ни на подходе  "Льва
Толстого" не было,  и таксист  высадил  его у  диспетчерской  порта, где ему
любезно  разъяснили,  что теплоход  пришвартуется через два часа на  восьмом
причале.
     О  том,  что стоянка  шестичасовая, Атаулин знал: лайнер брал на борт в
Касабланке  питьевую  воду,  продукты,  а  туристов  ожидала  четырехчасовая
экскурсия.
     Атаулин оставил  вещи в  автоматической  камере  хранения  и  вышел  на
портовую площадь. Солнце уже припекало, но здесь, у воды, еще  чувствовалась
утренняя  прохлада,-- к  тому  же садовники  поливали  из шлангов  клумбы  и
газоны, -- и неожиданно остро  пахло землей и  садом. Под яркими матерчатыми
тентами за пластиковыми столиками завтракал,  судя  по униформе, технический
персонал. В этот  ранний  час  запах крепкого  кофе витал над всей громадной
площадью  порта. Запах  этот дразнил,  притягивал.  Атаулин  за годы жизни в
Африке тоже пристрастился к кофе, хотя когда-то был уверен, что вряд ли есть
напиток более приятный, чем хороший чай. Присев под тент, взял  чашечку кофе
с бокалом  ледяной  воды и Атаулин. За чашкой кофе он подумал, что хотя и не
раз бывал в Касабланке, по-настоящему города так и не видел: все дела, дела,
и дни были расписаны по  минутам,  а тут  целых  восемь  часов  до  отплытия
теплохода!
     "Устрою-ка и я себе экскурсию",-- весело  решил Мансур Алиевич и махнул
рукой проходившему неподалеку такси. День пролетел быстро, Атаулин не только
осмотрел город, пообедал  в ресторане  на  открытом  воздухе,  но даже успел
часок поваляться на пляже. О том, что "Лев Толстой" прибыл вовремя, он знал:
видел  автобусы  с нашими туристами в  торговых  рядах  Касабланки. Туристы,
возбужденные  от  впечатлений  и  покупок, возвращались  шумные, веселые, не
замечая  жаркого  послеполуденного  солнца.  А Атаулин,  дожидаясь  посадки,
жалел,  что  не  купил  соломенную  или  мягкую  фетровую  шляпу,  на  манер
ковбойских,  сейчас она была бы кстати.  Посадки на теплоход "Лев Толстой" в
таможенном зале порта, кроме него, дожидались еще четверо испанцев, по  всей
вероятности коммерсанты. Из обрывков их шумного разговора Атаулин понял, что
плывут они  только до Барселоны.  Таможенный  досмотр занял минут десять,  и
задолго  до отплытия Атаулин  был уже на  теплоходе. Каюта на средней палубе
оказалась вполне комфортабельной. Атаулин, не  раскладывая  вещи,  расстелил
постель и, когда  "Лев Толстой" отчалил от африканского берега, тут же уснул
--  сказались  бессонная ночь,  перелет в Касабланку  на. разбитом "Боинге",
незапланированная  экскурсия  в  город.  Так что  и последнее "прощай" он не
сказал  африканской  земле, и  за него  махали руками жаркому берегу другие,
земляки-туристы.
     Проснулся он неожиданно, скорее всего  от качки -- теплоход был  уже  в
открытом море.  Наскоро умывшись и переодевшись, Мансур  Алиевич поспешил на
палубу. Из  проспекта,  полученного  вместе с  билетом,  Атаулин  знал,  что
теплоход,   -построенный  по  специальному  заказу  польскими  корабелами  в
Гданьске,  ходит  лишь  вторую  навигацию.  Лайнер,  соответствующий  лучшим
мировым  образцам  без натяжки, конечно, впечатлял: повсюду царил изысканный
комфорт, кругом все сверкало и блестело.
     Ужинать его определили во вторую смену, подсадив за столик к двум милым
девушкам из Кишинева,-- и неожиданный  для Атаулина круиз начался. Как понял
Атаулин  за  первым же  ужином  с  соотечественницами,  адаптация ему просто
необходима.  За  годы  работы  за   рубежом  Мансур  Алиевич  отвык  от  той
непосредственной  общительности,  которая  так присуща советскому  человеку.
Нигде  так  быстро,  наверное,  не сближаются  люди,  как  у  нас,  этим  мы
отличаемся в  первую очередь. Да, решил  Атаулин  после ужина, многому нужно
учиться заново, привыкать. Дома следовало жить как дома...
     После ужина, когда рано пала вязкая темная южная ночь с яркими крупными
звездами, корабль  как  бы вспыхнул  вдруг изнутри яркими  огнями,  и тут же
загремела музыка -- началась вечерняя жизнь на теплоходе,  может быть, самое
памятное время в любом морском круизе. Атаулин,  минуя  танцевальные залы  и
шумные бары, нашел на корме коктейль-холл,  где  была  потише,  и,  усевшись
напротив открытой двери, откуда несло свежим  ночным ветерком, собрался тихо
скоротать вечер. Но минут через сорок его нашли подружки из Кишинева.
     -- А  мы  весь теплоход  обыскали.  Думаем, куда это  запропастился наш
сосед?-- выпалили они разом, обрадовавшись, что нашли его.
     И Атаулин, отвыкший от участия и внимания к  собственной персоне, вдруг
тоже  обрадовался.  Вечер  они провели  лихо, обошли все  бары и  последними
покинули палубу.  Проснулся он среди  ночи и, одевшись, поднялся  на верхнюю
палубу. Был тот час, когда кромешная тьма вот-вот начнет светлеть, гася одну
за другой  крупные  южные  звезды.  Вдруг  он  увидел  вдали  яркие сполохи,
фейерверк  огней,-- казалось,  весь  огромный  бессонный  город  собрался на
берегу. Атаулин догадался:  они уже  шли у испанских берегов, и скорей всего
это были огни  респектабельного  курорта Аликанте, где  съехавшиеся со всего
света толстосумы гуляли до утра.
     Совсем рассвело, когда он продрог и вернулся к себе в каюту. Разделся и
блаженно нырнул под одеяло -- после завтрака теплоход прибывал  в Барселону,
и  девушки  просили его взять на  себя обязанности их гида, а следовательно,
нужно быть в форме.
     Осталась  позади  Испания, теплоход  повернул  к  французским  берегам.
Соседки его по столу жили ожиданием встречи с Францией. Доволен был  круизом
и Атаулин: удобная каюта, приятное общество, прекрасная, а главное привычная
кухня, родная речь вокруг, она-то более  всего  и радовала Мансура Алиевича.
Днем в жару  он пропадал со своими соседками в бассейне на верхней палубе, а
когда  те,  разомлев  от  солнца,  уходили  к  себе отдохнуть,  спускался  в
библиотеку теплохода. Взяв старую  годовую подшивку газет, внимательно читал
статью  за  статьей. Нельзя сказать,  что там, в Африке, он не читал  газет,
просто  читал  их  нерегулярно,-- в его  суматошной  работе,  когда суток не
хватало, не  всегда было до газет. А тут  вот они: одна за другой  следом --
жизнь страны, которая  шла без  него. Газеты возвращали его к событиям  того
прошедшего десятилетия. Никогда  он  особенно не  задумывался, не слишком ли
много времени отдал  он  Африке, да  и  само уходящее время не очень ощущал,
может, оттого, что постоянно был  до предела  занят? И только сейчас, листая
старые подшивки разных газет, он понял, как долго, очень долго жил вдали  от
дома. И впервые в читалке пришла мысль:  "Наверное,  эти десять лет были для
меня годами обретения, роста, но  что-то я  потерял невозвратно. Какая жизнь
прошла от меня стороной!"
     Газеты то  радовали, то огорчали, то вызывали улыбку,--  ни одна статья
не  оставляла  его  равнодушным.  Он  хотел во  все  вникнуть  сам:  понять,
например, что такое -- агропромышленный комплекс? Это началось уже без него.
Взволнованно  искал  материалы  по Нечерноземью:  когда он  уезжал, там  все
начиналось по большому счету, а теперь хотелось знать  о результатах; десять
лет -- все-таки срок. О БАМе ему было известно больше -- стройка эта не была
обделена  вниманием  прессы,  и газеты  вскоре обещали  укладку  последнего,
золотого звена. А вот множество статей о качестве  товаров настораживало, да
и  не  только товаров,  а  и  о  качестве работы  целых  отраслей  народного
хозяйства. И это было не совсем понятно, ведь он уезжал, когда провозгласили
пятилетку качества, и был убежден, что вопрос этот уже снят с повестки дня.
     Поймал себя  на мысли,  что  с  интересом читает статьи о Прибалтике. А
ведь когда-то, до отъезда, эти республики казались ему  такими далекими.  Не
понимал он их поэзию, литературу, страсть к хоровому пению, а  их живопись и
скульптура казались ему лишенными  изящества. Замкнутость, сосредоточенность
прибалтийцев принимал за высокомерие. Но теперь вся страна, от края до края,
воспринималась целостнее, роднее,  и все, что происходило в  ней, волновало,
трогало; пожалуй, это щемящее чувство Родины он в полной мере ощутил там, за
рубежом, и, возможно, это обретение -- немалая плата за то, что потерял.
     Атаулин порадовался,  что Узбекистан  уже собирает более пяти миллионов
тонн хлопка в год,-- а что такое хлопок, он знал, видел, как  выращивают его
в  Египте,  Судане,  Марокко.  Уезжая,  он видел первые модели "Жигулей",  а
теперь  промелькнуло сообщение,  что готова  к серийному выпуску спортивная,
двухдверная модель, а  марка "Нива"  в ежегодных  ралли  по Сахаре оставляет
позади машины многих признанных в мире автомобильных концернов.
     Конечно,  встречаясь с девушками у  бассейна или  вечером в баре, он не
говорил им о  часах,  проведенных в читальном зале.  Не  выказывал радости и
удивления  по  поводу   взволновавшего  его   сообщения,  как  и  не  просил
прокомментировать вычитанное из тех же газет событие, потому что  кратчайший
путь познания не считал самым верным. И разве он, умудренный жизнью мужчина,
мог  положиться  на  мировосприятие  этих  милых,  не  лишенных  воображения
девушек. К тому  же  они с гуманитарным  образованием, работают  в  каких-то
далеких от реальной жизни учреждениях, и сами-то видят жизнь из окна комнаты
с  кондиционером. А  он  -- прагматик, хозяйственник, человек аналитического
инженерного  ума --  даже  в статьях  без подтекста чувствовал второй  план,
видел картину порой яснее, чем сам автор, потому что автор  тоже гуманитарий
и  опирается больше  на то,  что  увидел,  что ему показали, чем на реальное
знание предмета. Зачастую  неубедительность  журналистики  Атаулин  видел  в
слабой  компетентности  ее представителей и как  технократ верил, что  не за
горами то время, когда в газете каждая статья будет писаться специалистами и
только  специалистами. Он  не понимал,  почему между  газетой  и темой нужен
посредник-журналист: излишество, анахронизм в век поголовной грамотности.
     "А  все-таки  как  прекрасно,  что  так вышло --  домой  теплоходом!"--
подумал Атаулин, нежась в  шезлонге  на палубе. Закрыв глаза, подставив лицо
ласковому  солнцу  и ветру,  Мансур Алиевич  невольно прислушивался,  о  чем
говорили рядом. И чаще всего эти  разговоры, невольным свидетелем которых он
становился, потому что тайны из этого говорящие не делали, были не о круизе,
не о романтических портах, в которые они заходили или зайдут, не о странах с
внешним изобилием -- разговоры были о земле, откуда люди родом и куда вскоре
вернутся,  о насущных делах, что ждут  их, когда закончится отпуск.  И  этим
неумением, нежеланием  отстраниться от  повседневных проблем, наверное, тоже
отличается  наш  человек. То,  о  чем говорили случайно  оказавшиеся  рядом,
волновало Мансура Алиевича, ибо все это завтра станет и его заботами.
     Прошли Сет, теплоход приближался к Марселю,--  у всех с уст не сходило:
Франция, Франция...
     Атаулин  как-то  задумался,  отчего  это  при  слове "Франция" человека
охватывает  особое волнение. Конечно,  известно, что  наша культура, история
связаны  с этой страной как ни с какой другой. Но  главное, наверное, в том,
что  вся  русская  классическая  литература,  на которой  мы  все воспитаны,
пронизана любовью к этой стране.
     Из Марселя "Лев Толстой" отбыл с задержкой на полтора часа. Дело в том,
что когда туристы вернулись с экскурсии по городу, на теплоход пришли гости:
активисты местного общества "СССР -- Франция". И такая встреча,  конечно, не
могла уложиться в запланированное время. Встреча вылилась  в шумный праздник
с  импровизированным  концертом,  где  и   Мансуру  Алиевичу  пришлось  быть
переводчиком. Теплоход отплывал из Марселя поздно вечером, когда на причалах
уже  горели  огни. И каждодневная  вечерняя жизнь теплохода на этот раз была
еще более шумной,  бурной  --  Франция словно оставила на борту часть своего
веселья, неиссякаемого юмора и жизнелюбия.
     Наутро, после завтрака,  кишиневские девушки пришли к бассейну  с кипой
французских  журналов и  газет.  Мансур  Алиевич и не  помнил, когда они  их
накупили, потому что в Марселе они, кажется, ни на шаг не отходили  от него.
Красочные  иллюстрированные журналы  были большей частью  о модах,  светской
жизни, спорте. Наугад отыскав  ту пли иную статью с любопытной  фотографией,
девушки просили  Мансура Алиевича  перевести ее. После журналов пришел черед
газет,  но  газеты,  на взгляд девушек,  оказались скучными, без светской  и
скандальной хроники.  Не  волновали эти  газеты и Атаулина, его мысли были о
тех газетных подшивках,  что ждали его в библиотеке на  нижней палубе. После
обеда  он  направился  в  читальный зал, к которому  уже привык, и куда  его
больше всего тянуло на корабле.
     В  читальном   зале   стояла   приятная  прохлада,  бесшумно   работали
кондиционеры, в зале  тишина.  Мансур  Алиевич  прошел вдоль стеллажей,  где
аккуратно лежали подшивки газет. Он не выбирал специально газету, не смотрел
на год, брал что под руку попадется,-- для него все представляло интерес.
     Он прошел  мимо стеллажа с "Правдой", "Известиями", "Комсомолкой"-- эти
газеты, хоть и нерегулярно, с большими перерывами, Атаулин читал. И вдруг на
глаза  ему попалась  подшивка "Литературной газеты".  Вот  эту газету Мансур
Алиевич  действительно  видел редко. Может,  в  посольство она  приходила  и
регулярно,  но  к  ним, в глубинку, на  объект,  не  попадала -- это  точно.
Случалось  читать Атаулину  ее три-четыре  раза  в  год,  не  больше,  когда
кто-нибудь приезжал  с  Родины,--  а  все  приезжающие знают  тягу к  родным
газетам  и  везут  их  кипами,  да  в  редкие  наезды  в  Москву.  Но  среди
коллег-строителей Атаулина эта  газета  была хорошо известна  и пользовалась
популярностью,   пожалуй,   больше,  чем   их   профессиональная.   Конечно,
большинство   привлекала   вторая  ее   часть,   где   широко   ставились  и
квалифицированно  обсуждались хозяйственные проблемы,  эксперименты, поиски.
Хотя  кое-кого  не оставляла  равнодушным  и  другая  половина  газеты,  где
обсуждались   чисто  литературные,  творческие  проблемы.   И  среди  коллег
Атаулина, безусловно, были люди, которые, несмотря на те  же условия, читали
"Литературку" гораздо чаще, чем он. Но тут уж каждому свое. Зато у  Атаулина
можно  было получить практически любую техническую  консультацию,  его так и
звали шутя: "ходячая энциклопедия", а  африканские коллеги, за глаза,  между
собой,   окрестили  его  "Мистер  ГОСТ",  потому   что  он  помнил  наизусть
практически все ГОСТы на изделия, материалы и строительные конструкции.
     И споры у них по поводу статей в "Литературной  газете" бывали горячие.
Издалека, из Африки, они  острее  ощущали проблемы страны.  Может,  дома  на
что-то  они  бы   и  внимания  не  обратили,  а  здесь,   на   чужбине,  все
воспринималось  глубже, острее. Сейчас, держа  в руках подшивку "Литгазеты",
Атаулин  вдруг  припомнил  давнюю  горячую  дискуссию  в  культурном  центре
Найроби.
     Тогда в Найроби он только прибыл, мало кого знал, поэтому по существу в
споре не участвовал. В культурном центре по  субботам устраивались вечера, а
главное, люди приходили обменять книги. Здесь прекрасная библиотека: книжные
новинки,  журналы,  газеты  --  все  в первую очередь  доставляется сюда.  В
небольшом  холле  при  библиотеке  спор  тогда  и  разгорелся  о книгах,  об
авторах...
     Из дискуссии, заинтересовавшей Атаулина,  он понял, что разговор шел об
ответственности   перед  читателем   не   только  автора,  но  издателей   и
рецензентов,  чтобы выходило меньше книг слабых,  серых. Поскольку  народ  в
холле  собрался деловой, хваткий,  тут же  были  выданы и кое-какие рецепты,
показавшиеся Атаулину вполне логичными.
     Кто-то,  например,  советовал  указывать  в  книге  не  только  фамилию
редактора, но  и  фамилии рецензентов, с  чьего одобрения пошла  к  читателю
слабая книга, а если у иного рецензента таких  книг наберется  многовато, то
такого и за версту не подпускать к книжному делу.
     Кто-то  сетовал,  что  иную  повесть,  а  то  и роман  бездарный  автор
умудряется и в журнале напечатать, и в роман-газете тиснуть, не говоря уж об
отдельных  книгах  то в одном, то  в  другом издательстве, а  через год-два,
глядишь,  уже  выходит   переиздание.  У   неискушенного  читателя,  повсюду
встречающего одну  и ту же книгу  и  фамилию, складывается  мнение, что  это
значительная книга,  а  писатель  большой.  Хотя  все объясняется  просто --
служебным положением автора. Тогда же в запальчивости  решили, что не мешало
бы  в  каждой  книге, каждой  журнальной публикации в  обязательном  порядке
давать небольшую справку об  авторе,  с непременным указанием должности -- в
справке такой ничего оскорбительного для автора нет, даже наоборот:  если он
профессиональный  писатель  --  укажи,  если  он  директор издательства  или
заведующий отделом в журнале --  укажи.  Читатель наш самый подготовленный в
мире, он  поймет, лучше и быстрее  любой ЭВМ подсчитает, кто  кого и за  что
печатает.  Итог  дискуссии  был  такой,  что  решили  об   этом  написать  в
"Литературку".
     Дальнейшей  судьбы  многочисленных  предложений  Атаулин  не  знал,  но
недавно  в  какой-то  книжке  он увидел  фамилию рецензента  и  порадовался.
Значит,  не зря тогда  шумели. Вот какая история припомнилась сейчас Мансуру
Алиевичу, связанная с "Литературной газетой".
     Атаулин  устроился   поудобнее,   разложил   подшивку  и  стал   подряд
просматривать газету за газетой. Часа  через два он вышел на палубу покурить
и, вновь вернувшись в  читалку, взял  следующую квартальную подшивку газеты.
На  палубе,  куда  он  выходил  покурить,  от  обилия  проблемных  статей  в
"Литературке" пришла ему вдруг такая мысль: "То ли проблемы, словно  лавина,
неожиданно навалились на  страну, то  ли они  всегда  были, а  мы не  хотели
обременять  себя,  отмахивались и откладывали в  долгий ящик долгие годы,  а
сегодня уже  откладывать  некуда, все  ящики полные, или,  может, настало то
самое  время,  о  котором мечтал Ленин -- "время творческой  зрелости масс".
Ведь  многие  проблемы,  и  нешуточные,  подняты   по  инициативе  и  силами
читателей.
     Поразила  и  обрадовала  его  рубрика:  "С разных точек  зрения"--  два
различных мнения  об одном произведении. И, конечно же,  мысль автоматически
перекинулась на хозяйство: "Жаль, что такой подход только к литературе... Не
мешало  бы  подходить  с  такой  же  меркой  ко   всем  народнохозяйственным
проблемам.  Выслушивая обе стороны, мы избежали  бы  многих скоропалительных
решений, когда  сиюминутная  выгода, затмевающая глаза, оборачивается  через
годы  такими невосполнимыми  потерями, что  только  диву  даешься". Какие-то
статья вызывали в нем неведомый доселе азарт, рождали шальную мысль: "Может,
и  мне поделиться своими соображениями  на  страницах  газеты,  ведь столько
нагорело, наболело за эти годы, да и опыт что-то значит".
     Построил  он  на своем  веку немало  -- и дома,  и  за  рубежом, хотя в
Африке, конечно, больше. И дело свое, наверное, знал, если не раз давали ему
на оценку, на сравнительный анализ проекты всемирно известных фирм, желающих
получить подряд  на  строительство  в  развивающихся  странах.  Да,  не  раз
международные  организации  привлекали Атаулина в  качестве эксперта.  А  по
истечении   срока  работы  в  Африке  ему  официально  предложили  должность
эксперта. Но Мансур Алиевич  не согласился --  это означало, что  еще годы и
годы мотаться по свету,-- контракт предлагался на десять лет. А ему хотелось
домой. Почему-то часто  вспоминалось письмо  матери, где она  писала: "Много
важных  дел на  земле,  сынок,  но главное, мне  кажется,-- сгодиться  земле
родной,  на  ней  оставить след.  Школа  наша, в которой ты  учился и где  я
проработала сорок  пять лет,  валится. Вот вернулся бы,  пожил дома, перевел
дух. А  заодно  и  школу  новую  построил.  При  твоем  опыте, наверное, это
нетрудно. Небось  не  откажут, если хлопотать за  школу  станешь, ведь вон у
тебя сколько наград".
     Это  письмо  старой  матери  что-то  задело  в  душе  Атаулина,  что-то
разладило в его четко отлаженном механизме жизни, где впереди и позади  были
только стройки, стройки,  работа,  работа.  Вспомнив  о письме, о  школе,  в
которой учился, Мансур Алиевич отложил газету и задумался об  Аксае, о своей
малой родине. Атаулин не был человеком сентиментальным и  редко  возвращался
мыслями  к  тому  периоду  жизни,  о котором большинство  любит  погрустить,
повздыхать, как  о  времени  невозвратном.  Ведь в  той  прекрасной юности у
каждого навсегда остается  своя река,свой лес,  свой  аул,  друзья, любимая.
Большинство вспоминают об  этом часто, даже если и отчий дом где-то рядом, в
двух-трех  часах  езды  поездом.  А  Атаулин вспоминал редко  даже  там,  за
рубежом, где ничто, ни один кустик, ни даже цвет земли и  неба не напоминали
об отчем крае...
     ...Мальчиком,   в   голодные  послевоенные  годы,  он  смотрел  однажды
трофейный, скорей всего, наверное,  голливудский фильм о каком-то знаменитом
архитекторе. Может, фильм был талантлив, а может,  в бедном, вросшем по окна
в землю  поселке, где и кино-то показывали в колхозной конюшне, все творения
архитектора казались  ему гениальными,  фантастическими. Тогда он не мог  ни
знать, ни даже представить, что существуют павильонные съемки и целые города
можно выстроить из папье-маше. Ему казалось,  и нарисовать  такое трудно, не
говоря уже о том, чтобы построить. Вот тогда  он и  вбил  себе в голову, что
непременно  будет  архитектором.  Тогда  он  не  отделял  одно  от  другого:
проектировать для него означало строить. Мечта его могла показаться дерзкой,
потому что из  их маленького поселка в те послевоенные  годы все ребята  шли
только по двум давно проторенным путям:  в Гурьевскую мореходку  и Алгинское
ремесленное  училище,   где   готовили  слесарей-аппаратчиков  для  местного
химического комбината. Два эти пути считались самыми верными, потому что и в
ремеслухе,  и в мореходке кормили, одевали  и давали  специальность. В Аксае
даже  объявления о  приеме вывешивать перестали,  потому что после окончания
семилетки  ребята дружно шли на станцию  и на  крышах вагонов добирались  до
Гурьева и Алги.  И так  из  года в  год  каждую осень, почти до шестидесятых
годов,  когда  жизнь  стала потихоньку  налаживаться и у них. Никто  из  тех
ребят,  ушедших в "море"  или на  "химию",  больше  не возвращались в родной
Аксай. Странная  судьба  --• сухопутный Аксай  дал несметное количество
моряков и,  наверное, посейчас на всех морях  и  океанах  плавает немало его
земляков:  штурманами,  механиками,  матросами.  Ну,  конечно, не  на  таких
роскошных  теплоходах, как  "Лев Толстой",  а на рабочих судах:  сухогрузах,
танкерах и рыбацких сейнерах. А он вдруг задумал стать архитектором! Правда,
мечтой своей  Мансур не делился ни с кем, даже с домашними -- был уверен: не
поймут, засмеют -- архитектор! Живя в землянках, нелегко воспарить в мечтах.
Наверное,  та  ранняя тайна,  зревшая  в нем, и  наложила отпечаток  на  его
характер: скрытный, не особенно общительный, самостоятельный  -- ни к кому в
душу не лез и к себе особенно не подпускал. Но был в его жизни момент, когда
он отступился от  своего правила, и  это едва не обернулось  бедой.  Об этом
этапе жизни  Атаулин не любил вспоминать, и, может быть,  это  было  главной
причиной,  что он никогда не  наведывался в  Аксай. Мать, как никто  другой,
знавшая, как переживал все случившееся сын, никогда  не настаивала, чтобы он
приезжал в отпуск домой. Вот только теперь, в последние годы,  когда  прошло
столько лет и сама крепко сдала, нет-нет да и просила приехать.
     Задумавшись об Аксае,  Мансур Алиевич отложил газету в сторону,  читать
уже не хотелось, интерес пропал. Он  поднялся на  палубу.  Небольшой ветерок
трепал матерчатые спинки пустых шезлонгов,-- туристы, после бурного прощания
с Францией,  отдыхали -- час сиесты, как стали говорить  на  теплоходе после
Испании. Странно, до сих пор  он почти не задумывался об  отчем доме; где не
был уже более двадцати лет. "Что ж, время и место самое подходящее,  спешить
некуда",-- усмехнулся Атаулин, прогуливаясь по безлюдной палубе.
     О  том, что произошло тогда в Аксае, на первой  в его жизни стройке, он
никогда никому не рассказывал. Никто  из коллег не  знал об  этом, но он всю
жизнь если и не  помнил, то и  не забывал. И  кто  знает, может, это и стало
самым необходимым уроком в начале жизни.
     Институт он закончил  в  Москве  и  в  числе  лучших  студентов выбирал
направление одним из первых. Выбрал Казахстан. И не потому, что родные края,
а потому, что тогда, в самом конце  пятидесятых,  эта республика, ставшая на
ноги с освоением целины, строилась из края в край -- стройки  на любой вкус,
хоть гражданские, хоть промышленные.
     В  Алма-Ате,   в   министерстве   строительства   республики,  конечно,
поинтересовались, откуда он родом,  из каких мест,  почему решил работать  в
Казахстане? И когда он назвал родной Аксай, велели прийти завтра: кажется, в
тех  краях, почти  дома,  найдется  подходящая  работа.  Работа --  и впрямь
интересная, а  главное --  самостоятельная -- нашлась не  где-то  рядом, а в
самом  Аксае. Шла  шестая целинная осень, и страна  в том далеком  пятьдесят
девятом году  ждала первый  казахстанский  миллиард  пудов хлеба. С  целиной
связывалось  решение  хлебной  проблемы, и  в степях  обживались  надолго  и
всерьез. Оттого и развернулась  большая стройка в  забытом  бурным  временем
степном Аксае.  Ровная,  неоглядная на сотни  верст кругом степь  с  редкими
овражками  и  чахлыми перелесками. Аксай стоял  вдали от  больших  дорог, до
железнодорожной станции и  райцентра Нагорное -- двадцать верст. По нынешним
меркам, кажется, всего  ничего, а по степному бездорожью, особенно  когда по
осени задождит, развезет  проселочные дороги, никакая машина без трактора до
райцентра  не доберется.  А  Аксай  и  сам хлеб растил, и  вокруг  совхоз на
совхозе, что появились опять же с освоением целины. Вот и оказалось, что его
район  стал в  области  самым  хлебным,  и  решено  было  возвести  там  два
элеватора. Один  в  райцентре, в  Нагорном, при железной дороге, чтобы сразу
отгружать вагоны с хлебом, другой в  Аксае, чтобы принимал хлеб из глубинки.
В   Нагорном,   доселе  тоже  не  знавшем  большого  строительства,  создали
строительно-монтажное управление, а в  Аксае хозрасчетный участок этого СМУ,
хотя возводили и там и тут два одинаковых, как  близнецы, элеватора.  В  это
недавно организованное  СМУ  и  получил направление молодой  инженер  Мансур
Атаулин.
     Управление уже с полгода как организовалось, а работы  толком еще и  не
разворачивались, едва-едва  разбивку по осям закончили да обноску территории
завершили,--  шел  нескончаемый  организационный  процесс.  Атаулину  в  СМУ
обрадовались и  прежде всего  потому, что  он местный: за  полгода  из Аксая
сбежал  уже  второй начальник  участка.  Да  и то  сказать:  ни гостиницы  в
поселке,  ни  приличной столовой, а одна-единственная чайная работала только
днем  --  приезжим  здесь было  несладко. Мансура сразу оформили начальником
участка.  Конечно,  сейчас, когда  дипломированных специалистов  пруд пруди,
вряд ли такое  может случиться, прорабом поставят -- уже удача,  а тут сразу
--  начальником участка. Наверное, учитывали и московский диплом, а главное,
тогда ни  у кого не возникало  вопроса: потянет  или не потянет.  Инженер --
значит инженер, обязан  работать и  тянуть. Да и у самого Атаулина страха не
было, даже радовался, что  будет сам себе хозяином. "Не каждому  может такая
удача выпасть",-- решил он тогда.
     Сейчас,  на палубе  теплохода, идущего  по Средиземному  морю,  Атаулин
словно воочью увидел ту свою первую в жизни  стройку. Начинал он практически
с нуля:  и кадры пришлось набирать, и здание прорабской спешно возводить,  и
склады, и подъездные пути к элеватору строить.
     Может, он всю жизнь идеализировал свою первую стройку, но таких рабочих
-- умелых, исполнительных  -- у  пего никогда  больше не было,  разве что  в
Африке, да и то их можно было сравнить лишь в безотказности, аккуратности, а
вот в мастерстве, инициативности, самостоятельности разве сравнишь!
     И ведь не было поначалу кадровых, строительных рабочих --  все местные,
и  каждый  пришел с  заявлением:  "Прошу  принять разнорабочим", иные писали
печатными  буквами  "чернорабочим".  Он  за  голову  схватился,  увидев гору
подобных  заявлений.  Ему  же   срочно  требовались  плотники,  арматурщики,
бетонщики, каменщики -- эти  профессии в  первую очередь,  позарез, без  них
элеватора не построишь. Он с надеждой подумал было об управлении в Нагорном,
но  молодым умом понял, что на  помощь оттуда  надеяться  напрасно  и  нужно
действовать самому.
     "Прекрасное,  требовательное время",-- думал иногда  Атаулин, вспоминая
начало трудового пути. Они сами искали выход из любого трудного положения, а
не ссылались на причины, даже самые объективные.
     Когда  Атаулин вступил в должность,  на  участке числилось  восемьдесят
рабочих, из них восемьдесят процентов разнорабочих, а остальные шестнадцать,
имевшие специальность, были прикомандированными, и очень рассчитывать на них
не приходилось. Свои должны быть кадры, свои -- это Мансур понял сразу.
     На  другой день,  к  концу  смены,  он  попросил  собраться  на  пустой
строительной  площадке, где только делали обноску, всех рабочих  до единого.
Прежде всего  он рассказал о  том, что они будут строить, показал общий  вид
элеватора в готовом виде,  выполненный  цветными  красками. Над этим  листом
ватмана  он просидел  накануне всю  ночь, старался,  чтобы впечатляло.  Люди
должны  ясно  представлять, что они  строят, во  что  вкладывают свой разум,
энергию,  силу.  Потом  объяснил: чтобы  построить  такую махину,  им  нужно
учиться, овладеть новыми профессиями. И  увидел, как его "гвардия" на глазах
сникла  --  средний  возраст  у  них  был  ближе  к пятидесяти,  большинство
фронтовики, с грамотой  у всех нешибко.  Куда уж нам учиться,  поздно -- так
можно было обобщить бурно высказанную в ответ мысль.
     На иную  реакцию Атаулин не рассчитывал, знал,  какой неодолимый  страх
вызывает  у  человека  неграмотного,   тем  более  пожилого,  напоминание  о
необходимости учиться. Но знал он и другое. Стройка для поселка, где не были
избалованы постоянной работой и твердыми заработками, расценивалась в каждой
семье как надежда на лучшую жизнь.
     Поэтому Мансур пошел на хитрость.
     --  Поймите  меня правильно,--  сказал  он веско.--  Стройке  не  нужно
столько разнорабочих, хватит человек  десять --  пятнадцать.  А если  вы  не
хотите получить специальность, я вынужден буду уволить вас или командировать
в Нагорное, где будете работать на станции грузчиками. Ну, а учиться... <i>Я</i> не
требую, чтобы вы вели конспекты, записи, не стану устраивать экзамены, чтобы
присвоить  вам разряд, достаточно будет того, что скажут ваши инструкторы --
получается  у  вас  работа  или  нет.  Я  и  сам  буду  заниматься  с  вами,
рассказывать  о  каждом  предстоящем  цикле  работ:  его  объемах,  цене,  о
нормативных сроках стройки и нормативном расходе материалов на этом цикле. К
тому же, если кто  запишется в плотники, а дела у него не пойдут -- не беда,
можно перейти  в бетонщики или каменщики. Но через месяц,  два, от силы три,
каждый из вас должен найти свое место на стройке.
     Он внимательно вгляделся  в  лица окружавших его людей и  увидел на них
уже не испуг, а интерес и надежду. И гораздо увереннее продолжал:
     --  А сейчас  тех, кто умеет держать в  руках топор и пилу -- попрошу в
одну сторону, тех, кто хоть однажды сложил себе сарай или печку,-- в другую.
Тем,  кто помоложе  и  у  кого  силенок  побольше,  ну и  кому  как  следует
заработать нужно,--  рекомендую  идти в  бетонщики. Самая тяжелая и почетная
работа, будете ударной силой.  Может, слышали: бетон -- хлеб стройки! Тут уж
учеба самая простая -- не разгибай спины.
     Заработать нужно было  каждому, и из подавшихся в  плотники и каменщики
кое-кто переметнулся к бетонщикам. Но Атаулин остановил это движение.
     -- Не спешите, везде  будет возможность  заработать, это  я вам обещаю.
Только  работать научитесь. Зарплата будет  зависеть  только от  вас --  что
заработаете, то и получите.
     Он почувствовал, что  молчание рабочих стало напряженным,  и понял, что
темы коснулся больной. Сказал уверенно:
     -- На  нашей стройке, если удастся организовать  дело  так, чтобы  одна
бригада не простаивала по вине другой, заработки будут хорошие. Вижу, пришли
вы не на один день, вкалывать будете до последнего, пока не въедут сюда, где
мы сейчас стоим,  машины с  зерном. Так что, считайте,  с этого месяца у вас
будет приличный заработок. Но главное, мне кажется, чтобы дома у каждого  из
вас почувствовали, что вы стоящим делом заняты.
     Он замолчал, и люди стали оживленно обсуждать услышанное.
     Мансур стоял, не менее взволнованный,  чем  окружавшие  его  рабочие, и
понимал, что никто не давал ему таких полномочий -- устраивать "ликбез", тем
более обещать заработки, пока дело не сдвинулось с мертвой точки. Но понимал
он и другое: он здесь в ответе и за элеватор, и за людей, которых должен был
и  направить,  и  окрылить.   Толпа  не  расходилась,   и  вдруг  из  группы
"бетонщиков" вышел его сосед по дому, дядя Саша Вуккерт, отец многочисленной
семьи.
     --  Ты,  Мансур,  уж больно напугал нас  ученьем.  Ученье ученью рознь.
Учиться работать  мы будем  -- такая  грамота  каждому из  нас  по плечу. Ты
говоришь, научат нас ремеслу приезжие, а я думаю, и среди своих, если хорошо
поискать,  найдутся люди, знающие толк  в  строительстве.  Я вот в  войну  в
Челябинске завод строил, сварочное и  арматурное дело знаю. Да и кладке могу
поучить, не забыл еще. А если и зарплата будет, как ты говоришь, подходящая,
мы в долгу не останемся. Правильно я  говорю, мужики?-- дядя Саша повернулся
к землякам.
     --  Да чего  уж  там,  не сомневайтесь,  не подведем, --  взволнованно,
вразнобой поддержали собравшиеся.
     ...Им навстречу,  и  слева, и справа, параллельным курсом,  шли  и  шли
величественные, как айсберги,  нарядные теплоходы  под  разными  флагами,  и
ветер доносил с некоторых палуб веселую музыку -- у каждого свое расписание,
свой порядок на корабле. "Тесно стало и на земле, и на воде, и в воздухе, да
и в космосе уже, наверное..."-- почему-то подумал вдруг  Атаулин. Но мысль о
вселенских проблемах не перебила  его  дум об Аксае, где  двадцать  три года
назад он строил элеватор...
     Когда через два года Атаулин  сдал государственной комиссии свой первый
в жизни объект  и, несмотря  на  молодость, круто  пошел вверх по  служебной
лестнице, к нему стали  обращаться  с просьбой поделиться  опытом -- как это
удалось раньше  нормативного  срока  построить  элеватор  в степи, вдали  от
железной дороги, да  еще и не привлекая командированных рабочих, что ложится
тяжелым  бременем  на  себестоимость  объекта;  как  ему  удалось не  только
уложиться в сметную стоимость, но и сократить ее, тогда как даже уложиться в
первоначальную стоимость -- явление для нашего строительства редчайшее. А на
его  типовом элеваторе, какие повсеместно строятся в  стране, был установлен
рекорд:   по   срокам,   стоимости   и   по   качеству.   Всесоюзный   трест
"Элеватормельстрой"   выпустил   тогда   сразу   специальный  информационный
бюллетень для республиканских  организаций, где были  запечатлены на снимках
не  только готовый элеватор, но и многие  этапы  работ,-- пригодились работы
фотографа  местной  газеты,  частенько наведывавшегося  на  ударные  стройки
района.  А   Атаулин   рассказал   о  технико-экономических,   экономических
показателях,   рационализаторских   предложениях,    внедренных    в    ходе
строительства,  описал  с  экономическими  выкладками  работу  самой большой
комплексной бригады Вуккерта, на долю которой приходилась  треть выполненных
работ.   Бригаде   же   принадлежала   и   половина   всех   изобретений   и
рационализаторских предложений. Да, работали тогда думая...
     В том же бюллетене были и  снимки известных  бригадиров,  ударников, не
было только  фотографии самого Атаулина. Наверное,  начальство полагало, что
не стоит афишировать, как  вчерашний выпускник  продемонстрировал  не только
инженерный талант, но  и  административную хватку.  Но Атаулин  не обиделся,
решив, что его время еще впереди, да и к бюллетеню отнесся скептически.
     Но  все это было потом, казалось на бумаге четким, убедительным, цифры,
показатели и темпы просто  ошеломляли, а в  жизни было все совсем непросто и
не так парадно. Ведь ему тогда было всего лишь двадцать два,  и элеватор был
в его жизни первой стройкой.
     Как только закончили с "нулевкой", то есть поднялись из фундаментов, он
ощутил, что  дело  пошло  и  идет  по какому-то  скоростному  графику,  если
сравнить со строительством в Нагорном.
     Атаулин в душе был уверен, что чужой  опыт нельзя внедрять повсеместно,
разве что  по мелочам и  что-нибудь  явное, очевидное, а в целом -- никогда.
Тогда молодым умом  он  понял для себя,  что нужно не чужой опыт внедрять, а
растить, поддерживать людей,  способных создать свой. Может,  оттого  у него
каждый бригадир относился к делу  с такой  ответственностью, какой иногда не
обнаружишь  у  человека, облеченного  властью.  У  него  и табельщица  Мария
Николаевна Яблуновская "владела" общей картиной строительства настолько, что
он мог  доверяться  ей, как "телевизору"--  все она  знала,  помнила,  могла
предсказать.  По  мышлению,  энергии, хватке  она  была  создана для  такого
живого, кипучего дела, как строительство. А что важнее, чем человек на своем
месте! Вот такие люди "на своем месте"  были  у него  на каждом мало-мальски
важном  участке,--  а  в  большом  деле  мелочей  нет.  Попадется  непутевый
сантехник -- а он один по штату  на участке--оставит вдруг по нерадивости на
один день стройку без  воды --  и простоят без дела почти  триста человек, и
полетят планы на неделю, на месяц. А слесарем-водопроводчиком был на участке
Геннадий  Александрович Кужелев, фронтовик.  И ни разу  за  два года  у  них
перебоев с водой не было, а там, где велись бетонные работы, она шла  рекой.
Начальство  в  Нагорном   заинтересовалось  Кужелевым,  и,  считай,  работал
Геннадий  Александрович на  два элеватора  за одну  зарплату, но  Атаулин не
обижал  его в деньгах, понимал,  что лучше  платить одному  специалисту, чем
трем никчемным работникам.
     О каждом из трехсот рабочих, которых Мансур знал не только по имени, но
и что он за  человек, потому что сам был крепко повязан корнями с  Аксаем, и
еще  потому, что более  половины --  были отцами  его  друзей,  сверстников,
знакомых, а другая  половина -- молодежь, которую он тоже  знал, или знал их
братьев и сестер,-- о каждом он имел собственное мнение.
     А женская бригада арматурщиц! Они вытеснили арматурщиков из мастерских,
решив, что не мужское это дело -- вязать арматуру. Как они работали!  Хотя и
арматура   порой  шла  дюймовая,  а  она  по  пять-шесть  метров   длиной,--
потаскай-ка ее целую  смену. Но не  жаловались,  поднимали,--  понимали, что
мужчины нужны в другом месте. Вот такая особая была у него первая стройка --
как  же  обобщить ее  опыт для передачи  другим? Любое дело  переплетается с
конкретными людьми, конкретными обстоятельствами и держится на начальнике --
как работает он  сам, так работают и подчиненные. Нельзя требовать от людей,
не  предъявляя требований к себе, делая себе  скидку.  Это  он,  несмотря на
молодость, усвоил сразу, как только принял участок.
     В том давнем сентиментальном фильме,-- как ни странно, определившем его
судьбу,--  строились  какие-то  сказочно-роскошные виллы,  дворцы, особняки,
концертные  залы, от которых невозможно было оторвать  взор -- так  они были
прекрасны.  Мечтал  построить  что-нибудь  подобное  и  Атаулин,  но   жизнь
распорядилась иначе -- он попал в промышленное строительство, где интересной
работы  для ищущего инженера хватит на долгий век. Почти через одну -- такая
стройка  или впервые в  стране, или  впервые в мире,  опыт,  накопленный  на
одной,  вряд ли пригодится на следующей. Каждая стройка -- как новая книга у
писателя: вроде и опыт есть и в то же время -- все заново. Этим и привлекало
Атаулина   промышленное  строительство:  нестандартностью,   поиском   новых
решений,  потому что новое неизбежно требует новых путей, новых  материалов,
новых конструкций.
     Сейчас, размышляя  о своей первой стройке, он вдруг вспомнил, как перед
самым отъездом наткнулся в  американском журнале "Архитектура" на любопытный
материал.
     Статья сразу бросилась ему в глаза, потому что целый разворот был отдан
красочным снимкам элеваторов. Зернохранилища это,  построенные  американцами
еще до  войны,  размерами превосходили  те,  что строились тогда  в  Аксае и
Нагорном,  и по конструкции, конечно, чем-то отличались, потому что двадцать
лет в строительстве -- целая эпоха. Хотя элеваторы, о которых рассказывалось
в журнале, могли  служить и по сей день,  но  время  распорядилось по-иному.
Районы,  некогда  бывшие  зерновыми,  стали  чисто промышленными, и  гектара
посевных не найти в некоторых штатах. И стояли огромные  сооружения,  словно
динозавры и мастодонты из прошлого, без дела: и рушить жалко -- ставились-то
на века, и под современную химию или  что другое вряд ли приспособишь. И вот
пришла идея какому-то пытливому  архитектору  переоборудовать  элеваторы под
жилье,  под  современные  квартиры.  И  какие  получились  квартиры,  просто
загляденье!
     Мансур  Алиевич  тогда  поразился, как  умело распорядились утратившими
свое назначение сооружениями американцы, а у них таких зернохранилищ,  как и
у нас, десятки тысяч.
     Его  первый элеватор и  впрямь был хорош, хотя вряд  ли  его можно было
переоборудовать под жилье, даже при самой большой фантазии. И место для него
выбрали  удачно -- рядом с поселковым парком. Мансур  предполагал тогда, что
еще  немало  лет  после сдачи в эксплуатацию элеватор  по-прежнему, как и во
время строительства, будет крупнейшим предприятием в Аксае. Потому частенько
на  собраниях напоминал рабочим, что  им не только  строить,  но  и работать
придется на этом элеваторе.
     Конечно,  с первым  объектом  ему  крупно  повезло,  он  получил  почти
неограниченную  свободу действий. Парадокс  заключался в том, что стройку  в
Нагорном, где находилось строительное управление, лихорадило и там трижды за
два года сменилось руководство. А это так или иначе  пошло ему  на пользу --
не до него  было, тем  более, что Атаулин помощи почти никогда не просил. На
участке у него было два мастера, из  практиков,  дело свое они знали, но  на
чертежи, теодолит, нивелир  грамоты не хватало,  да и  привыкли  они строить
больше  на  глазок,  чем  по  инструменту, поэтому  все инженерные  работы и
документация лежали на нем одном.
     Грех не  упомянуть и  Марию Николаевну Яблуновскую, табельщицу, которая
стала его правой рукой, помощником и  секретарем -- ей он доверял не меньше,
чем  своим  мастерам.  Вчетвером  они  начали стройку  и  в таком же составе
вручили секретарю райкома ключ от элеватора, и не символически,  а реальный,
которым включались все транспортеры внутри башен.
     Конечно,  порой  его  решения  отдавали авантюризмом,  но все  делалось
только в интересах дела и только дела, об ином -- корысти или о чем другом и
мысли не  было.  Никогда ни до, ни  после он  не слышал, чтобы где-нибудь  в
стране на промышленных  предприятиях или  стройках в летнее время работали с
четырехчасовым обеденным перерывом. Тогда в Аксае не говорили, как сейчас на
теплоходе после Испании -- сиеста, Атаулин тогда и слова такого не знал, как
не  знал,  что практика такая  где-то существует. Просто  он решил,  что так
лучше и людям и делу. Столовой на объекте не было, а если бы и была, вряд ли
кто пошел  туда: Аксай  поселок  небольшой, каждый шел  обедать  домой, даже
командировочные  столовались у хозяев. Летом в  Аксае жара не  меньше, чем в
Средней  Азии,  в  иные  дни  ртутный  столбик  термометра  за  цифру  сорок
перескакивал, особенно в полдень. А работа на стройке требует сил и немалых.
Выходило, что рабочие в обед и  дух  перевести  не успевают, бегом домой  да
обратно, вот и весь перерыв.  А учитывалось рабочее время  строго с  первого
дня  -- Мария  Николаевна спуску никому  не давала,  сама, считай, дневала и
ночевала на стройке. Да и не водилось тогда за трудящимся человеком этого --
урвать на личные нужды от рабочего времени. Вот и решил Мансур на свой страх
и  риск,--  конечно,  поговорив с  народом,-- сделать большой  перерыв, ведь
световой день летом велик. Рабочие приняли новшество с энтузиазмом: никто не
опаздывал, и возвращались люди отдохнувшие,  с новыми силами.  Больше  всего
такому перерыву были рады арматурщицы и отделочницы, они успевали и детей из
школы  встретить,  и  покормить, и скотине  домашней кое-что  подбросить. Во
второй  половине  дня производительность даже выше  была,-- проводил Атаулин
хронометраж для себя.
     Может быть, хронометражи и натолкнули его на эту мысль: обсчитывать все
по многу раз  -- и  объемы, и сроки, и зарплату,  и расход материалов. Жаль,
когда его учили, преподаватель предмета "Сметы и отчетность" не сказал  того
главного лозунга,  который, наверное, следовало  повесить на стенах  кафедры
вместо многочисленных стандартных транспарантов: "Если не научишься считать,
никогда не станешь настоящим инженером".
     Он  организовал  подобие строительных курсов для аксайских  мужиков  не
потому, что считал это единственным выходом. Если бы стройка стояла, рабочую
силу прислали  бы. Так в большинстве случаев и поступают --  кто же позволит
стоять государственной стройке? Но он, просидев вечер  с арифмометром,-- был
такой громоздкий  предмет,  вместо нынешних удобных  калькуляторов,-- понял:
командировочные "съедят" почти  весь фонд  заработной платы, и  о  приличных
заработках для всех тогда вообще думать нечего. У командированных -- опытных
рабочих  -- всегда  высокие разряды, которые  он не  вправе  ни отменить, ни
понизить, и они будут снимать пенки, работая в одной бригаде с местными, что
в конце концов  непременно вызовет недовольство большинства. И  справедливее
больше платить за выполненную работу, чем оплачивать командировочные расходы
рабочих из  той же  Алма-Аты. В таком случае разряд, который  надо получить,
стал бы в его руках мощным рычагом поощрения наиболее старательных рабочих.
     И если откровенно, то Мансуру  хотелось дать людям заработать, хотелось
помочь землякам встать на ноги. Это  потом, месяца через два-три, когда дела
пошли, охватил  его  строительный  азарт,  он почувствовал  себя  инженером,
хозяином  этой  громадной стройки. Радовался,  что предвидел работы на много
дней и  месяцев вперед,  текучка дел  не застила ему  глаза. Он начал  вдруг
видеть масштабно, как гроссмейстер, всю шахматную доску  сразу, а если надо,
представлял ее и вслепую.
     Он всегда  знал,  как  идут  у  него  дела в каждой из  восьми  бригад.
Наверное, он не  изобретал ничего нового,  просто  поступал  как рачительный
хозяин, если  в  конце смены говорил какому-нибудь бригадиру: оставь человек
пять после работы,  пусть  сделают то-то  и  то-то,  иначе завтра с утра все
бригады  будут  простаивать  или  работать вполсилы. Или вдруг  какая-нибудь
бригада  выходила на  объект и в  воскресенье,  чтобы  дать  фронт работы  в
понедельник другим. Все эти переработки  Мария  Николаевна строго учитывала,
оплачивались  они  дополнительно,  поэтому  желающие  подзаработать  даже  в
воскресенье всегда  находились. Выгоднее было  переплатить десятерым рабочим
за день, чем терять на простое сотни. Но был у Атаулина еще один и, пожалуй,
самый мощный рычаг воздействия  на энтузиазм рабочих, рычаг, о котором он, к
сожалению, не мог рассказать никому.
     Аксай, сплошь  состоящий из землянок, по окна вросших в  землю, большей
частью   даже  небеленых,  с  глиняными  или  крытыми   рубероидом  крышами,
производил на Атаулина после Москвы тягостное впечатление. В редком доме, не
считая  сельсовета  и  школы,  были  деревянные  полы. И  стройка,  конечно,
принесла надежду не только  заработать, но и отстроиться, пусть  не шикарно,
но вылезти из землянок хотелось всем.
     Но  как  строиться? Если деньги и можно  было  теперь заработать,  то с
материалами дело обстояло хуже некуда, в Аксае даже гвоздя не купишь, потому
что хозяйственный магазин был  только в райцентре.  Атаулин долго думал, как
же  изыскать лишние  материалы,  ведь  если рабочих  лишить  всякой  надежды
получить их легально  -- станут воровать,  а  значит,  непременно попадутся:
Аксай не город, здесь все на  виду. Но кто ж  разрешит раздавать  материалы,
предназначенные для  стройки, и  как оформить  такую продажу? Как  ни крути,
выхода, казалось, не было.
     Вспомнилась  ему преддипломная  практика на  большой стройке. Пропадали
там  из-за  бесхозяйственности,  халатности  тонны  цемента,  ржавели  мотки
проволоки  для  арматуры.  Пропадал  лес,  пиломатериалы,  кирпич  выгружали
самосвалами,  и  половина его  шла сразу в  бой.  Сжигались сотни кубометров
опалубки  --  впрочем, девать ее было некуда,  технология  на  ответственных
конструкциях требовала применять ее  одноразово.  Да и тащили нещадно,  все,
кому не лень, и никого не наказывали, и у  прорабов все-таки сходились концы
с концами  -- значит, был какой-то  выход.  Но  какой?  Ведь того, что  было
загублено  только на  одной его преддипломной стройке,  с лихвой хватило бы,
чтобы отстроить Аксай. Но как же сейчас-то быть, как людям помочь не в ущерб
делу?!
     Атаулин ощущал, как ему не хватает практического  опыта. Ничего путного
в голову  не приходило,  а заявления уже копились не столе в прорабской.  На
первых порах просили в основном помочь с цементом для строительства колодца.
Пришла тогда в Аксай такая  мода  -- строить собственные  колодцы  во дворе,
раньше-то  пользовались  общими, до которых было шагать  да шагать.  А когда
колодец далеко, и огород-то нелегко содержать, а  уж если надумаешь строить,
без  своей воды  не  обойтись. Цемент нужен был, чтобы лить бетонные кольца,
вместо недолговечного деревянного сруба, и цемента-то требовалось на колодец
килограммов  триста-четыреста,  но и этим он не  мог распорядиться по своему
усмотрению.
     Однако обстоятельства подсказали ему решение и этой проблемы,  а может,
вопрос решился  еще  и  потому,  что в  молодости риск  не  казался  риском,
молодость тем и сильна, что не умеет прятаться за чужие спины. На ноябрьские
праздники  пришли в Нагорное вагоны с цементом, арматурой и пиломатериалами,
двенадцать из них  предназначались для Аксая. Весь октябрь стояла прекрасная
погода, и работали на участке, не считаясь со временем. Люди по всем статьям
заслужили праздник, как же тут было объявить аврал шоферам и грузчикам из-за
прибывших вагонов?
     Атаулин  на всякий  случай  позвонил  на  станцию,  справился,  во  что
обходится час простоя вагона с грузом.  Цифра его ошеломила и напугала, надо
было что-то предпринимать... Он сидел  в пустой прорабской  один, даже Марии
Николаевны не  было рядом, и  от  волнения перебирал заявления  рабочих, тех
самых, о  помощи. И вдруг его осенило... Он  пододвинул  к себе арифмометр и
быстро подсчитал стоимость разгрузки каждого из двенадцати  вагонов и тут же
выписал  наряд на каждый в отдельности, не поскупился. Потом, схватив наряды
и заявления,  побежал  по домам, в первую очередь к тем, кому доверял больше
всего -- бригадирам. Объяснять положение не стал, только сказал, что,  кроме
оплаты,  каждый,  кто  выйдет на разгрузку,  получит  цемент на  колодец или
пилолес.  Через час, собрав  всех желающих,  которых  оказалось  немало,  он
выехал на станцию.
     На грузовом дворе станции Мансур отозвал  к пакгаузу дядю Сашу Вуккерта
и попросил:
     --   Александр   Вильгельмович,   я  уж   попрошу  вас  с   материалами
поаккуратнее: и грузить,  и складировать, и чтобы ничего не ушло на сторону.
Впервые к нам  поступило так много вагонов,  но, наверное,  это будет еще не
раз, по  моим  подсчетам,  нам  нужно для элеватора  только цемента  вагонов
двести, о лесе и пиломатериалах и говорить не приходится, целые составы. Как
пойдет дело  с  первого раза,  такой  порядок  и  укоренится  навсегда.--  И
закончил:--  Надеюсь, вы  понимаете, что  мне и  с тем,  что  наобещал  вам,
расхлебаться непросто...
     Дядя Саша выслушал не перебивая,  затем протянул самодельный портсигар,
где с немецкой аккуратностью четко в ряд лежали папиросы.
     --  Обижаешь, Мансур,  хотя, наверное, среди тех, кто пришел сегодня на
разгрузку  добровольно, есть  разные  люди.  Но  тех,  кому можно  доверять,
больше,  гораздо  больше, это  ты тоже  усвой с самого  начала. А принимать,
складировать  на месте  я оставил  своих  сыновей,  на  них,  своих  Друзей,
надеюсь, ты  полагаешься. А насчет того, что сегодня придется раздать мешков
триста цемента, не беспокойся, мы его беречь будем, чтобы и грамм не пропал.
Так и порешим: вы --  нам, мы  -- государству. Зато, погляди, как  повеселел
народ, у каждого, кто откликнулся, теперь будет свой колодец.
     И, легонько  обняв Мансура  своей  крепкой рукой,  бригадир  зашагал  к
вагонам -- народ безоговорочно принимал его лидерство. Да, пожалуй, он и был
самый бывалый из них, и слова у него не расходились с делом.
     Тогда, благодаря неожиданно пришедшим вагонам, Атаулин понял, как можно
рачительно  распорядиться   материалами,  как  помочь   отстроиться  родному
поселку. Выход был один  -- жесткая экономия, хотя слово это не совсем верно
отражало намерения  Атаулина. Верно было бы сказать:  не допускать привычных
потерь, с которыми мирятся на любой стройке, как с неизбежным злом. А теперь
он должен был  все замечать, не мириться ни с  какими потерями -- только так
он  мог создать  некое  подобие фонда  помощи стройматериалами для земляков.
Радуясь,   что   нашел   выход,   Атаулин   все  же   сознавал   юридическую
несостоятельность избранного пути. Но отступать было поздно.
     Сразу после праздника к Мансуру подошел дядя Саша.
     --   Давай,  Мансур,  собери-ка  вечерком   бригадиров,   поговорим   о
материалах,  как нам нужно с  ними обходиться, думаю, народ нас поддержит. В
Аксае  не привыкли добро  ногами топтать  да в  кострах  сжигать. И если  мы
убережем  наших  людей  от  такой  вредной  привычки,  значит,  мы  неплохие
хозяева.-- И  вдруг, лукаво  улыбнувшись обветренными  губами,  спросил:-- А
знаешь, как тебя народ называет на стройке?
     Атаулин пожал плечами.
     --  Хозяином.  А  это  ко многому  обязывает,  Мансур.  Думаю, из  тебя
получится хозяин, я  ведь  многих  прорабов  повидал  в  жизни. Да и на нас,
бригадиров,  можешь  положиться,  не  подведем,--  и  зашагал  к  котловану,
высокий, сильный, твердо стоящий на земле человек...
     ...На  теплоходе   сиеста,   видимо,  кончилась--на   палубе  появились
пассажиры. Сегодня разговоры, что велись  рядом, не волновали, они отвлекали
Атаулина от  воспоминаний о своей первой стройке, а ему хотелось  впервые за
много лет вернуться к ней, пройти ее в памяти от начала до конца. Оттого ли,
что он возвращался теперь туда, к своему первому детищу и отчему дому? Давно
уже он не мыслил дом  без  элеватора, а элеватор без дома  -- при упоминании
Аксая у него перед глазами оживало и то, и другое.
     А может, ему хотелось глянуть пристальнее на свои истоки, на родничок в
начале  пути?  Или  оттого,  что  все время  быстро  шел вперед, никогда  не
оглядываясь  назад, и вот вдруг представилась  возможность -- и он нырнул  в
прошлое. Он не мог объяснить себе этого, но ему было приятно вспомнить о том
далеком, полном забот времени...
     ...О многом он  умолчал в  том информационном  бюллетене,  хотя и так с
трудом уложился в объем брошюрки.
     Тогда  была эра монолитного бетона,  и все  конструкции  отливались  на
объекте.  Сложная, тяжелая, трудоемкая работа: в каждой бетонной колонне или
опоре сливался  труд трех  бригад:  арматурщиков, плотников, бетонщиков. Это
уже потом, через полгода, дядя Саша Вуккерт организует первую и единственную
комплексную  бригаду.  Создать другую такую,  как  ни  хотелось Мансуру,  не
удалось  -- и  бригадира такого  уровня найти оказалось невозможно, и  людей
подобрать подходящих  было негде. И как же работала эта комплексная бригада!
Попасть в нее было мечтой каждого на стройке.
     Разве  он мог рассказать  на  страницах бюллетеня,  как  старались  его
земляки сберечь каждую доску, каждый гвоздь...  На совете бригадиров  решено
было  использованную  опалубку  выделять  строившимся, и  в  первую  очередь
ударникам,   передовикам,  остро  нуждающимся.  Строительные  нормы  не  зря
предусматривают  одноразовое  ее  использование:  покореженная,  пропитанная
цементом,  с трещинами, а то и  вовсе  колотая  при  разборке, она  никуда в
серьезное  дело больше  не  годится. Может,  выборочно что-то  и  можно было
использовать, да кто же  этим станет заниматься, рабочих рук и так всегда не
хватает.
     Конечно, разве он  мог  рассказать,  что у  него  опалубку  на  объекте
ставили и дважды, а порой  и трижды, но не в ущерб качеству, об этом и  речи
быть не  могло; и даже потом она шла  не  в костер, а в дело. Рабочие каждый
день  что-то  придумывали, стараясь  сохранить материал,  потому  что прораб
пообещал:  все  сохраненное,  сбереженное -- ваше. Поначалу  смазывали доски
соляркой или  смачивали керосином или бензином, чтобы не прихватывался бетон
и не  приходилось ломать  опалубку.  Потом  привезли  из Нагорного огромную,
килограммов на  восемьсот,  бобину  тончайшей  вощеной  бумаги,  и стали  ею
выстилать  внутреннюю  часть опалубки.  Поверхность  бетона  в  этом  случае
получалась  ровной, гладкой,  и вполне можно было  обойтись  без штукатурки.
Придумали   всевозможные   зажимы,   струбцины   металлические,   чтобы   не
приколачивать доски кругом гвоздями. Быстрее пошла работа при  таком способе
на  сборке и разборке,  и материал сберегался.  Берегли опалубку, не  только
совершенствуя ее конструкцию,  но  и за счет  качества  бетона,--  в  других
обстоятельствах такая  мысль никому и  в голову не  пришла  бы. Качественный
бетон схватывается равномерно, одновременно и  отслаивается  от опалубки  по
всей длине сразу, и  не было надобности  ломать ее,--  а иная  опалубка и по
размерам, и по конструкции целое  сооружение.  Доброе  дело тянуло  за собой
цепь других добрых дел.
     Спустя  много лет,  уже в  Африке,  на соседней  стройке, где  работали
англичане и где Атаулин бывал часто, потому что пользовались одними каналами
водоснабжения,  одной  компрессорной  станцией  и  одной  и  той  же  линией
электропередачи,  показали  ему,  как  новинку,  любопытный  бетонный  фасад
здания.  Из  вежливости Мансур  Алиевич  внимательно выслушал  коллег и даже
поздравил с удачным эстетическим  решением. Он уже обратил  внимание, что  и
немцы и  англичане не любят гладких поверхностей бетона и поэтому пускают на
опалубку  древесину  с красивой  текстурой и  распиловку доски для  опалубки
делают  специальными редкими пилами и на малых оборотах,  почти как вручную,
чтобы рельефнее сохранить рисунок  дерева. Вот англичане  и  показывали  ему
фасад, отлитый необычным способом. Конечно, выглядело это замечательно, хотя
такая ювелирно сработанная опалубка из хороших пород дерева стоит немало.
     Поэтому Атаулин из вежливости выслушал коллег, без интереса, потому что
он уже давно это знал.
     Когда  они   сделали  разбивку   административно-технического   корпуса
элеватора, как  раз  пришло  вагонов двадцать досок из  Красноярского  края,
почти  все они были из розовой сосны, только изредка встречалась среди сосны
тяжелая  лиственница,  тоже  с красивой  текстурой,  и  распиловка оказалась
такой, какую сейчас специально делали англичане. Вот тогда дядя Саша Вуккерт
и  предложил  пустить  на  внешнюю сторону  здания  доски  с  необыкновенной
текстурой, он даже на планерку пришел с уже отлитым образцом. Двух мнений не
было, так понравилась  всем идея.  Конечно,  помучиться им  пришлось с такой
опалубкой будь здоров -- годилась она только ровненькая, стык в стык. О том,
чтобы пустить ее вторично, и речи  быть не  могло, хоть и  ставили ее лучшие
плотники -- ювелиры по дереву. Все вагоны перебрали, боялись,  что не хватит
подходящих досок и берегли их пуще глаза.
     Почему  Александр  Вильгельмович  предложил  такой  метод:  о   красоте
беспокоился  или  хотел, чтобы администрация  элеватора занимала красивейшее
здание  в  Аксае?  А  может,  сам  метил  восседать в  этом  корпусе --  как
заслуженному строителю нашлась бы  ему  работа и там... Но вряд  ли подобные
мысли возникали у него, все объяснялось гораздо проще...
     Аксай охватила строительная лихорадка... Отрыв во дворе колодец, каждый
начал потихоньку "суетиться"-- кто ремонт затеял, кто строиться надумал, кто
сарайчик  или баню  ладил...  Зарплата  шла  хорошая,  на  деньги кое-что из
строительных  материалов покупали  в райпотребсоюзе, а кое-что и  со стройки
перепадало. А  тут еще новое увлечение захлестнуло одновременно  и  Аксай, и
Нагорное.
     Десятки  лет, пока ходили  паровозы,-- а Оренбургская  дорога полностью
перешла  на  тепловозы  только  в  середине  пятидесятых,--  вокруг  станции
Нагорное  высились целые Монбланы  шлака,  многие даже  думали, что название
Нагорное  от этих  гор  и  происходит. И  вдруг кто-то в Нагорном  догадался
отлить дом из  этого шлака -- раньше в Нагорном  и Аксае дома ставили только
саманные. И какой  же дом получился! Легкий, теплый, нетрудоемкий, и  к тому
же  почти даром:  шлака  вокруг -- бери, не  хочу. И теперь этот шлак  стали
спешно растаскивать  по Нагорному, возили его и в Аксай. Железнодорожники на
эту  "эпидемию"  нарадоваться  не  могли. Но  шлак  шлаком,  им  каждый  мог
обзавестись,  а вот  с цементом стало туго, ни за какие наличные не достать.
Вот  и   догадался   бригадир,  увидев   необыкновенную  красоту   досок  из
лиственницы,  обойтись без штукатурки, как было по проекту, а  сделать бетон
сразу качественно и  художественно. Отлили  они здание и после еще  прошлись
аккуратно жидким цементом  кругом,  получилась  вроде  фигурная  штукатурка,
наподобие тисненых обоев. И заказчик, и государственная комиссия, и  коллеги
из Нагорного приняли это за особую штукатурку. А  цемент Атаулин тогда людям
за старание роздал. Но об этом не расскажешь, вряд ли начальство одобрило бы
такую заботу  о родном  поселке.  Как  не  мог  он  и  потом  гордо  сказать
англичанам, что давно знает про все  это, лет пятнадцать уже,--  Аксай-то не
на всякой карте отыщешь, могут и не поверить...
     В те  дни,  когда он  зачитывался газетами,  частенько  попадались  ему
статьи о досуге: это касалось и времяпрепровождения молодежи, и пенсионеров,
и даже подростков. Таких  статей было немало, рассматривалась эта проблема и
в  городском,  и в  сельском  масштабе. Проблемы  эти  удивляли Атаулина.  В
середине  восьмидесятых  годов,  когда,  считай, в  каждом  доме  телевизор,
приемник, магнитофон,  полно книг, пятидневка в  конце  концов -- чрезмерные
заботы  о  досуге  представлялись  Атаулину   надуманными.  Уделять  главное
внимание  свободному времени казалось Атаулину еще страшнее,  чем вещизм, за
вещи хоть работать  надо -- их так просто не  приобретешь. А  тут со страниц
почти каждый взывал, чтобы ему организовали его собственный досуг, да притом
бесплатный, постоянный, без перерывов. Он старался припомнить, как проводили
свободное время в Аксае, где он проработал ровно два  года: в августе принял
строительство, и в  конце же августа,  к началу хлебоуборки, сдал элеватор в
эксплуатацию.
     Уже, конечно, было  телевидение,  но  до Аксая разве  что слухи о таком
чуде --  домашнем  кино --  доходили. Правда, с  книгами было  тогда гораздо
легче,  но зато в библиотеках, ныне почти пустующих,  хорошую книгу ждали по
записи месяцами.  В кино крутили  фильмы,  менявшиеся  каждые  два  дня;  по
субботам и воскресеньям в парке, рядом со строящимся элеватором -- танцы под
оркестр. Зато  и оркестр был! Настоящий эстрадный оркестр, в  котором все до
одного  играли  рабочие,  а  руководил  им младший  сын дяди Саши --  Клайф,
трубач.  У  Вуккертов вся  семья  была  музыкальная, а сам  глава  играл  на
аккордеоне,  но, конечно,  не  в  оркестре. Выступала  в  первенстве  района
футбольная  команда  "Строитель"  из Аксая  -- в  команде  опять  же  играла
молодежь  с  элеватора,  включая  двух-трех школьников-старшеклассников.  Но
тогда и оркестр  выступал на  общественных началах, а в футбол играли только
по воскресеньям. Досуг был за счет  досуга. Читая теперь  статьи  о  досуге,
Атаулину так и хотелось  помянуть порядком подзабытую пословицу: "Делу время
-- потехе час". А по статьям выходило наоборот: "Потехе время  -- делу час",
хотя о деле в  них зачастую даже  и  не  упоминалось,  после каких это таких
трудов  праведных требовался  особый  отдых и  развлечение. И еще он обратил
внимание,  что  материалы эти  написаны страстно, эмоционально и,  наверное,
легко находили  сторонников. "Так  бы о  работе  живо и убедительно  писали,
наверное, дело лучше бы шло..."
     ...Слева  от  Нагорного  по  железной  дороге  лежал  казахский   город
Актюбинск, справа, почти на  таком  же расстоянии, уже российский, старинный
город Оренбург.
     Как-то так складывалась школьная,  да  и студенческая жизнь, что ему ни
разу   не  удалось   побывать  в  Оренбурге,  только  проезжал  мимо,  когда
возвращался из Москвы на каникулы, да и то  не часто, потому что студенты  в
те годы проводили лето на целине, в Казахстане.  Из Оренбурга были родом его
родители  --  и погибший в войну отец, и  мать. Когда  получал  назначение в
Алма-Ату, подумал, что при возможности будет выбираться в соседние города.
     Однажды в субботу,  как и задумал,  он  приехал, наконец,  в  Оренбург.
Ткнулся в одну гостиницу, в другую -- нигде мест, несмотря на субботу  и то,
он просился всего на одну ночь, не  было. Стояло лето, ночи  были теплые, он
молод,  и  за  трагедию  это  не  посчитал  --  проспал   ночь  на  скамейке
оренбургского парка, но уже больше никогда не ездил  ни в  город, что слева,
ни в  город, что справа.  Да и времени не  было --  элеватор  с каждым  днем
требовал все больше внимания.
     Возвращаясь из Оренбурга, из которого вышли многие татарские писатели и
известный всему  миру Муса Джалиль, Атаулин и не подозревал, что всего через
несколько лет  ря-<b>[айдут</b> крупное  месторождение газа и от  тихого городка, с
его  неспешной,  несуетной  жизнью  не  останется  и  следа.  Бурно растущий
индустриальный  гигант  подчистую  снесет  тихие  кварталы  красно-кирпичных
купеческих  особняков, с  названиями, хранящими  безвозвратно ушедшее время:
Форштадт, Аренда, Татарская Слобода...
     Ничего этого не предвидел Атаулин, и, возвращаясь на попутном грузовике
в свой поселок, думал о таких же,  как молодых  инженерах, врачах, учителях,
волею распределения попавших  в сотни тысяч  местечек, подобных Аксаю. И как
они, наверное, отыскивая на карте свой райцентр, аул, кишлак, станицу, село,
радовались, что рядом, в  часе езды х, находится город. Какие строили планы!
На  воскресенье --  непременно в  город:  в  музеи,  театры,  на выставки, в
городскую  библиотеку.  Может,   и  бегут  из  маленьких  местечек   молодые
специалисты,  что  городу  нет  до  них никакого  дела.  Может, у  некоторых
надобность в этих коротких ках постепенно бы и отпала, прошла бы со временем
тоска по городу, и нашли бы они прелесть жизни в  своих маленьких местечках.
А если и не нашли, то без особых тягот отработали бы положенное --  и  за то
спасибо. Если  бы помнили о них, молодых сельских специалистах, не только об
их работе заботились, но и  о  досуге. Вот  у кого досуг  -- самое  больное,
уязвимое  место.  Им,  в  большинстве своем  выросшим в больших городах, как
воздуха не  хватало этих городов  -- их шума, толчеи,  театра, музеев, кино,
чтобы не остановиться в своем профессиональном росте и развитии...
     Так с горечью  думал  он,  трясясь  в  кузове  попутного грузовика, под
высоким звездным небом Оренбуржья.
     Иногда  в  Аксае   после  кино  заходил  он  в  парк  на  танцы.  Тогда
танцплощадка  принадлежала  взрослым,  подростки избегали таких мест,  да их
попросту и не  пустили бы,  еще существовало  четкое правило: что можно, что
нельзя. На  танцплощадке  обычно  больше половины молодежи было  со стройки.
Клайф, завидев на площадке начальника, непременно играл "Тишину"--  модное в
те годы танго. Странно, как он догадался, что эта трошинская песня нравилась
ему. И  все же  он не чувствовал себя здесь в своей стихии, поэтому особенно
не задерживался, даже если и хотелось потанцевать.
     Каждый раз, уходя с танцев, он невольно сворачивал из парка не домой, а
на свою строительную площадку.
     Сторож, старый казах  Нургали-ага  с берданкой, всегда был на посту. Он
встречал Мансура приветливо и, зная  его  привычки,  включал в проходной все
прожектора стройки, наверное, далеко  в степи виден был  этот  яркий  костер
света. Прожекторов для  стройки  Атаулин не  пожалел  -- освещение  было под
стать  дневному.  Иногда большие конструкции  приходилось  бетонировать и по
ночам, без перерыва,  чтобы  шел однородный бетон, а  иногда,  когда  стояла
невероятная  жара,  бетонщики  просились   поработать  в  ночь--только  ночь
приносила прохладу и ветерок из степи. Он не спеша обходил огромную  стройку
из конца в конец, и  хотя, казалось, он все  знал о ней, вдруг в  эти ночные
обходы видел что-то более отчетливо,  чем  днем. За эти озарения  он и любил
ночные набеги на элеватор...
     ..."Всего  лишь  десять  лет прошло,  как я уехал из  Союза, и  уже мне
что-то  трудно понять и ясно представить,-- думал  Атаулин.-- Может, следует
спросить об  этом  у  девушек из Кишинева, уж о досуге-то они наверняка  все
знают".  Но так и не спросил. Все  те, кого он знал и уважал --  а среди них
были самые разные люди,-- никогда не  мучились вопросом, как убить свободное
время, всем  им не хватало этого времени, и они  считали, что это величайшее
счастье,  если выпадает редкая возможность  отдохнуть, а уж как  -- учить их
было  не надо.  Все-таки все эти бесконечные разговоры  о досуге  возникают,
наверное,  от безделья, от  нравственной пустоты, и тут никакими дискотеками
не поможешь, и ломать копья, то бишь перья, не стоит...
     ...Январь  в  первую зиму  на стройке  выдался суровым:  снега, метели,
температура, как и летом,-- за тридцать, только ниже нуля. Стройка встала, в
обычном режиме работали лишь арматурные цеха, хорошо оборудованные,  теплые.
В зимние  месяцы  у  женщин  даже  повышалась  производительность  труда,  и
заготовками были  обеспечены на месяц вперед. А вязать  ее впрок,  подвергая
коррозии, не было резона.
     "Что делать?" Этот вопрос  витал  на каждой планерке. И однажды Атаулин
предложил:
     -- Я вижу только один выход -- всем уйти в трудовой отпуск, а если надо
будет, прихватить  даже неделю-другую без содержания, но с условием, чтобы с
весны  сразу работать  весь световой день и наверстать упущенное,  иначе все
наши старания по  экономии и себестоимости яйца выеденного не  будут стоить.
Грея каждый кубометр бетона, паля костры, чтобы не смерзался раствор, сожжем
не только всю опалубку, но и весь строевой лес пустим на дрова.
     А  если  еще  по  какой-то  случайности бетон  окажется  из-за  холодов
некачественным  и конструкцию  придется ломать --  полетят  на  ветер  тонны
цемента, а мы здесь перетряхиваем каждый мешок, чтобы и грамма не пропадало,
я  уже не говорю  о трудозатратах.  Товарищи, я прошу вас: идите  к  людям и
постарайтесь   объяснить,  что  делается   это   в   интересах   не   только
строительства, но и в интересах каждого рабочего. Да и что можно заработать,
простаивая целый день у горящих костров?
     Бригадиры  поддержали  Атаулина.  Они  и  сами умели считать,  не  хуже
молодого  прораба, и между собой  уже  поговаривали о том же,  но  не  могли
подумать, что Мансур решится на такой шаг.
     Конечно,  не чувствуй  он  себя хозяином положения, не умей считать, не
доверяй  своему  коллективу,   бригадирам,  вряд   ли  пошел  бы  на   такое
самоуправство! Эта уверенность день ото дня крепла в нем,  потому что дела у
них  шли гораздо лучше, чем в Нагорном, где строили точно такой же элеватор.
Шестнадцать вагонов, прибывшие,  как и в Аксай , в праздник,  простояли пять
дней,  и банк  снял со  счета  строительства такой  штраф в пользу  железной
дороги,  что  пришлось  даже задержать  зарплату  рабочим. С рабочей силой в
Нагорном  дело обстояло  лучше,  но только  потому,  что девяносто процентов
командированных  оставалось в  райцентре.  В  Аксае  же  требовались  только
специалисты:   жестянщики,  верхолазы,  наладчики,  монтажники   --  рабочих
массовых  профессий  готовили они на  месте,  да  и  к  тем редким  залетным
командированным тут же  приставляли  своих  толковых  ребят,  чтобы учились.
Из-за  командированных  снижался  фонд  зарплаты,  и  заработков  хороших  в
Нагорном у рабочих не было.
     Управление держалось  на  плаву, как-то сводило концы с концами,  общий
перерасход  фонда заработной платы по управлению был  невелик, и  даже общая
производительность труда  выглядела приличной. Себестоимость  пока еще  была
терпимой,  а  освоение средств  по рационализации  и  по  подготовке  кадров
целиком шло за счет Аксая. Потому что часто менявшемуся руководству СМУ было
не до Атаулина, не лезло  оно в его дела, к тому же он и сам чувствовал свою
силу...
     Уже весной, в год  пуска, стало ясно, что в эксплуатацию к  хлебоуборке
войдет в строй только  элеватор  в Аксае. Летом, объезжая объекты в Западном
Казахстане,  заехал в  Нагорное управляющий трестом "Южэлеватормельстрой" из
Алма-Аты.
     Осмотрев стройку в Нагорном, собрал совещание, на котором присутствовал
и  Атаулин.   Правда,  назвать  это  совещанием  было  трудно,  потому   что
управляющий устроил  всем крупный разнос. Заканчивая выступление, он сказал,
я,  мол, представляю,  что  творится в Аксае,  если на  объекте под  боком у
управления такие жалкие темпы и такое низкое качество работ.
     И хотя  начальство  подмигивало Атаулину и под  столом ему наступали на
ноги -- сиди, мол, не  возникай,  пусть управляющий спокойно выговорится, он
все-таки  попросил  слова  и  вкратце  обрисовал  положение  дел  в   Аксае.
Управляющий, конечно, не поверил Атаулину и  прямо с совещания они поехали в
поселок. Осмотрев объекты и внимательно пролистав журналы работ, управляющий
потребовал акты на скрытые  работы, вроде оказался довольным, но  хвалить не
стал, только,  усаживаясь  в  машину,  приказал начальнику  СМУ: отныне  все
показатели  участков  выделять  отдельно, показывать каждый элеватор сам  по
себе. И на прощанье добавил, обернувшись к Атаулину:
     --  А  в  сентябре  я  жду  вас в  тресте, в Алма-Ате.  Почему  он  так
пристрастно  возвращался памятью  к  первому  своему  объекту, ведь  типовой
элеватор не уникальная стройка,  и во многом как инженер он  шел проторенным
путем,  и  построил потом еще  с десяток элеваторов и даже  целый комплекс в
Целинограде. Наверное,  он  помнит о ней всю жизнь  потому,  что его  первая
стройка чуть не  обернулась  для  него большой  бедой, и из-за него,  своего
первого элеватора,  он  на долгие годы забыл дорогу домой. Когда стало ясно,
что  из двух планируемых элеваторов сдан к осени будет только один, в Аксае,
Атаулина  стали поторапливать. Предлагали снять часть рабочих  с Нагорного и
передать ему на объект,  но Мансур с цифрами  и графиками  на руках доказал,
что к началу уборки они элеватор сдадут.
     Рос  элеватор -- и поднимались новые дома, целые  улицы в поселке. Дома
из шлака лили  быстро, опыта-то  на стройке  набрались,  а покрывать  крыши,
штукатурить  объединялись в  группы:  сначала  работали  у  одного,  потом у
другого.  У самых хозяйственных  мужиков,  да у тех,  у  кого  по  двое-трое
сыновей-помощников,  дома уже стояли, радуя  глаз  большими окнами, высокими
затейливыми  крышами.   Сельский  человек  бережлив,  поэтому  на   подворье
оставались и те  хибарки, из которых выбралась  семья. Наглядное  зрелище --
вчера и сегодня.
     Ничто не омрачало  настроения Атаулина: дела  шли успешно, до желанного
пуска первого  в жизни объекта оставалось  от силы  месяца полтора, и он уже
жил ожиданием  новой  стройки, как вдруг его  вызвали повесткой  в  милицию.
Поступила анонимка на одного из  его рабочих: дескать, тот время  от времени
привозит  с  работы то  мешок,  то  полмешка  цемента,  то  доску, то  моток
проволоки, то несколько кирпичей на багажнике велосипеда, то рулон бывшего в
употреблении рубероида, то карманы, мол, у него оттопыриваются от гвоздей. В
общем,  анонимка была написана со знанием  дела, и скорей  всего соседом, из
тех, что посиживали раньше на завалинке, а теперь у телевизора,  сами ничего
не делают, но и другим не дают, есть и на селе, и в городе такие.
     Пошли  из милиции с обыском  к тому рабочему, а у  него  уже  фундамент
нового  дома отлит  и, конечно,  нашли во дворе не только то, что в анонимке
было указано, но и готовые оконные переплеты, двери, косяки, подоконники  --
хозяин в зимний отпуск  старательно подготовил все это из бросовой опалубки.
Конечно,  никаких бумаг,  квитанций, счетов у  него не оказалось, да он и не
отпирался, сказал: прораб, мол, всем дает, кто строится.
     Начальствовал   в   аксайской   милиции   молодой   лейтенант,  недавно
закончивший в городе какие-то курсы, был он всего на год-два старше Атаулина
и даже приходился ему дальним родственником по отцу, и фамилию носил ту же.
     Не  чувствуя  за собой  никакой  вины,--  в нормы  расхода строительных
материалов он укладывался, ни с кого денег  не  брал,  да и что давать людям
определял  не сам, а  совет бригадиров, которые к тому же являлись и членами
постройкома, а  Мария  Николаевна на этот  счет  обязательно  вела протоколы
рабочих  и  профсоюзных  собраний,-- Мансур рассказал  родственнику  все как
есть.
     Выслушать-то начальник выслушал, но в ответ произнес неожиданное:
     -- Сказки,  гражданин Атаулин,  будешь  рассказывать другим.  За  так и
чирей  не  вскочит на пустом месте,--  и,  довольный  собственной  остротой,
рассмеялся.--&bull; Вот  мы  тряхнем тебя  как  следует  и узнаем,  какой ты
бессребреник,  лучше сразу признайся,  где  деньги хранишь!.. А  то куда  ни
пойдешь,  везде  только   и  слышно:  Атаулин,  Атаулин...  Ишь  благодетель
выискался...   Весь   Аксай,  понимаешь,   у  него  работает.  Что,  надумал
Атаулинград возвести?
     Мансур слушал, как насмехается над ним лейтенант, и молчал.
     --  А я вот докажу,  что  есть  в Аксае совсем другие  люди -- честные,
принципиальные, стоящие на страже государственной собственности,  хоть о них
и не трубят на каждом перекрестке...-- И еще долго в таком же духе.
     В общем,  разговор  начистоту не  получился,  говорили  они  на  разных
языках, и разный был у них интерес к нуждам земляков и своего поселка.
     Когда мать узнала, что Мансура вызывали в милицию, ударилась в слезы --
она и раньше не  раз предупреждала его: "Ох, сынок, что-то у тебя на стройке
неладно...  Кого  ни  увижу, тащат  и  тащат,  ни один  с пустыми руками  не
возвращается с элеватора, ни в обед, ни вечером".
     Атаулин  на  такие предостережения не  реагировал,  отшучивался: "Зато,
мама, у меня  территория чистая,  гвоздя  ржавого  не найдешь, даже бумажный
куль  из-под цемента отыскать трудно.  Говорят, вон  у японцев стройки очень
чистые,  ничего  не пропадает, но, я  уверен, они  с  колес  строят, ну,  им
ежедневно материал подвозят, а мы  получаем материалы  иногда раз в месяц, а
иногда сразу на  полгода, без всякой системы,  как придется, но  все равно у
меня на стройке порядок, как у наших соседей Вуккертов во дворе. И не тащат,
мама, а берут то,  что отслужило свой срок на стройке.  Не  сжигать  же  мне
добро, когда людям каждая доска пригодится. Пришло время вылезать на свет из
землянок".
     "Так-то оно так, да боюсь я",-- говорила мать, успокаиваясь на время, а
увидев чью-нибудь очередную скорую стройку, принималась опять за свое.
     Мать в тот же вечер побежала к  родственникам, надеясь  узнать,  в  чем
дело, и  по  возможности все  уладить,  уж в том,что  сын  действовал  не  в
корыстных целях, она была свято убеждена.
     Но вновь испеченный лейтенант и  разговаривать  не стал со своей бывшей
учительницей и родственницей. Только важно произнес:
     -- Закон  для  всех одинаков,  но  справедлив. Не воровал,  значит,  не
воровал, мы  как раз и  хотим это выяснить.  И завертелось колесо... Хорошо,
что штат милиции в Аксае был  незначителен и начальнику дел хватало. Тут как
раз вышел указ  об ответственности за мелкое  хулиганство,--  и  он принялся
рьяно  выискивать  хулиганов, чтобы первым рапортовать в районе о проведении
указа  в жизнь. Но  и  дело Атаулина не забывал.  Папка, надписанная красным
карандашом,  демонстративно  лежала на столе, когда он  вызывал  Мансура,  а
вызывал он его почти через день, требуя принести  с собой то одни, то другие
бумаги. Вызывал он не  только Атаулина,  пошли  косяком повестки  всем,  кто
строился. В иные дворы он жаловал лично, лихо подкатывая на мотоцикле. Молча
заглядывал в сараи, кладовки и скупо ронял: "Ждите, вызову".
     И  надо же,  в  эти  самые дни  начали  звонить Мансуру из Алма-Аты, из
треста, требовали  то одни, то другие данные и зачастую те же документы, что
и  лейтенант. Тут уж  заволновался Атаулин не  на  шутку...  Посылая в трест
отчет  о  стройке,  докладывая  о  приближающемся пуске, Атаулин раздумывал:
"Сказать или не сказать, что на меня завели в милиции дело", но сдерживался,
абы  кому  говорить  не  хотелось,  да никого  он  в  тресте и  не  знал,  а
управляющий  сам,  как назло, не  звонил. "Наверное, знают,  раз так дотошно
требуют информацию, чуть ли не с первого дня  моего назначения",-- огорченно
думал он и готовился к самому худшему.
     По   Аксаю   поползли   упорные    слухи,   что   элеватором    всерьез
заинтересовалась милиция и что прораба наверняка ждет тюрьма. Шли слухи, что
не минет кара и тех, кто отстроился или строится. Какой-то расторопный мужик
даже срочно уволился со стройки, продал отстроенный дом денежному  чабану из
степи  и  уехал  с семьей  в Фергану.  Сельский  человек  к закону  и власти
относится с почтением, поэтому и притихли на стройке,  никто не смел взять и
горсти  гвоздей  домой.  Обходя  стройку,  Атаулин  чувствовал,  что  многие
избегают его взгляда. Странно, но  мало кто из рабочих рассказывал,  что его
вызывали  в милицию, делали  вид,  что ничего  не  произошло. Но  в  милиции
Атаулину показывали  каждый  раз все новые и новые объяснения:  и подлые,  и
двусмысленные,--  чувствовалось,   что   лейтенант,   если  и  не  запугивал
допрашиваемых, то делал какие-то намеки, напускал туману.
     Поддержку Атаулин  ощущал  только  со стороны  бригадиров,  ни один  не
оставил его в беде. Понимая своим житейским чутьем,  что  сдача  элеватора в
срок  может  повлиять  на  ход  дела,  они давали  невероятную  выработку --
элеватор, словно корабль на парусах при попутном ветре, стремительно несся к
пуску.
     Готовя документы и  для милиции, и для треста, требовавшего все новых и
новых  данных,  Атаулин вдруг обнаружил, что  по  стройматериалам  у  него в
отчетах сплошь шла  "краснота", что на  языке прорабов означает -- экономия.
Пересчитал  несколько  раз  --  упорно и безошибочно  шла  "краснота".  Если
нагрянет ревизия, за экономию по головке не погладят: объясняйся, доказывай,
почему  да зачем экономия, в таких случаях лучше перерасход, который  всегда
понятен и объясним, а главное, принимается безоговорочно.
     Собрав  бригадиров,  Атаулин зачитал список сэкономленных  материалов и
сказал, что эти материалы они могут раздать строящимся.
     Совет молчал, и один из бригадиров сказал:
     -- Напуган народ, не возьмет...
     -- Тогда возьмите вы сами, если вдруг нагрянет  ревизия, а дело к этому
идет, "краснота" у меня очевидная, и выяснить это не составит труда.
     На миг в кабинете нависла тишина.  И вдруг дядя  Саша  протянул руку  к
списку и спокойно сказал:
     --  Что ж, если никому не нужно, я  заберу с  удовольствием  все сам, с
этим  запасом можно  начать  и  сыну  дом  строить,--  надумал,  наконец-то,
жениться. Кстати, приглашаю всех сразу после пуска, в первую же  субботу, на
свадьбу. Они хотели сыграть  ее сейчас, в августе, да я ж не враг стройке --
делу время, потехе час.
     За столом оживились, зашумели, и уже кто-то бодро сказал:
     --  Что ты, Вильгельмович,  все  сам да  сам!  Герой  какой! Давай дели
по-братски на восемь: семь бед, один ответ. Вместе и отвечать легче.
     От этих слов полегчало у Мансура на душе...
     -- ...И полы у тебя в доме деревянные, и забор новый. Где купил половую
доску, квитанция  об оплате есть или хотя бы свидетели,  что приобретено все
это законно, на лесной  базе в  райпотребсоюзе?--  спрашивал  один Атаулин у
другого  Атаулина, развалясь  в  милицейском кресле  и поигрывая носком ярко
начищенного хромового сапога.
     -- Я же не говорил, что купил эти полтора куба досок в Нагорном...
     -- Ну,  вот,  наконец-то  истина  начинает выплывать... Так  и запишем.
Какой бессребреник, хотел  под шумок и себе натаскать, да не  успел, вовремя
взяли  за руку. Вот сделаем ревизию,  найдем, что припрятал для себя. Небось
все лучшее приберег.  Нет, меня тебе не переубедить:  имел ты интерес, имел.
Это ясно, как  день,  и я докопаюсь до сути,  будь уверен. Вот послушай, что
пишет один из твоих рабочих, Ахметзянов.
     "В  прошлом году летом, в июле, число не  помню,  ездили мы на Илек, на
рыбалку, с  ночевкой, с субботы  на  воскресенье. Взяли со склада  элеватора
брезентовую палатку,  которой  обычно накрывали в дождливую  погоду  цемент,
купили  барана у  казахов в ауле,  вина  и закусок на  базаре  в  Нагорном и
поехали в район колхоза Жанатан. Там река и шире, и  глубже, и рыбы много, и
берег красивый, лесной, для ночевки лучшего места не найти. Зарезали барана,
делали  шашлыки,  варили  шурпу, ловили бреднем рыбу, поймали  на  закидушку
сома, купались, загорали, в общем повеселились, а в Аксай вернулись только в
воскресение,  к  вечеру. Деньги  на гулянку  собирал, по пятнадцать рублей с
каждого,  сварщик Камалетдинов. Ездил с нами и выпивал тоже  прораб Атаулин,
но  деньги с него не  брали, Камалетдинов сказал, что неудобно..." Разрешите
спросить, гражданин Атаулин, почему неудобно?
     -- А вы, товарищ Атаулин, спросите у них сами...
     -- И спросим, все спросим. Но мне нужен  ваш ответ. Меня вот на пикники
не приглашают,  барана в мою  честь  не  режут,  и в  Нагорное  на  базар за
закуской,  за  свежими огурчиками-помидорчиками  я  не  езжу...  Так  почему
неудобно с вас деньги было брать? За красивые глаза, что ли, угощали?
     -- Не  знаю.  Спросите у них. А вообще, я вспомнил, как тут  забыть, за
два  года  один  раз на  речке  побывал.  Выдали  в пятницу не  зарплату,  а
вознаграждение за  рационализаторские предложения.  Это особая статья, с нее
нет  никаких удержаний и выдается  она отдельно  от зарплаты и по  отдельной
ведомости. Получили многие, и неплохие деньги. Вот молодые и решили отметить
это событие, и заодно  хоть  раз  за  лето вырваться на речку с ночевкой.  В
самый последний момент решили и меня пригласить, я помню: они заехали ко мне
домой уже по пути. Понимаете, пригласили, я, что ж, должен был отказаться?
     -- Я выясню, я все выясню...
     Вот так  они  разговаривали каждую  встречу, и папка  с делом  Атаулина
пухла день  ото  дня.  Мансур,  думая о  злополучных полах в  своем  доме --
неопровержимом доказательстве его злоупотреблений, вспомнил, как противилась
этому мать,  уговаривала  не делать  их, проживут, мол,  и  так,  с земляным
полом. Как чуяло материнское сердце беду. Хотя и досок там, на две крошечные
комнатки,  от силы  наберется метров пятнадцать. И радовался теперь, что  не
затеял строиться, и мать  категорически  была против, да к тому же и времени
на все не хватало. А  ведь благодарные бригадиры  не раз намекали ему, бери,
мол, участок, несколько воскресников устроим, и переедешь в новый дом. Но он
на это не пошел, понимал, что руководителю так поступать не следует.
     "За полы и куцый забор зацепились, а уж за дом..."-- думал в смятении в
те дни Мансур.
     На стройке мало-помалу сворачивались дела:  не работали уже  арматурные
цеха,   и   арматурщицы   помогали   отделочникам,   приводили   в   порядок
административно-техническое здание элеватора, мыли окна, полы... Каждый день
высвобождалась то  одна, то другая бригада, словно выходили из боя на  отдых
солдаты. Не привыкшие сидеть без дела, одни красили  забор вокруг элеватора,
другие, дерновали  зону  отдыха  на  территории, разбивали клумбы,  делали в
общем-то не предусмотренные  проектом работы, наводили кругом красоту. И  на
лицах  людей  Атаулин  замечал  странное  сочетание  грусти  и радости.  Все
понимали, что сделали  большое дело --  построили такую  махину, а с  другой
стороны  -- кончилась работа,  хорошие заработки  -- участок  ликвидируется.
Молодым-то легче: они  за  эти  два  года  обзавелись  мотоциклами  и решили
поработать  на  элеваторе  в  Нагорном.  Уже  и  бригада   сколачивалась,  и
верховодил в ней Клайф Вуккерт -- он, как отец, набирал комплексную бригаду.
     Дней за десять до ввода в  строй приехал на объект, без предупреждения,
секретарь  райкома  из   Нагорного.  Осмотрел  стройку,   остался   доволен,
предупредил,  что,  возможно,  пуск  будет  торжественный, и, дав  кое-какие
советы,  уехал. За  три дня  до открытия  элеватора неожиданно  прилетел  из
Алма-Аты  управляющий   трестом.  В  Нагорное  заезжать  не  стал,  а  сразу
направился  в  Аксай.  Не теряя времени, осмотрел  весь  сдаточный комплекс.
Сделали пробный пуск,-- элеватор работал, правда, пока вхолостую.
     --   Силен,  брат,  молодец!--  сказал   управляющий  и   на  глазах  у
присутствующих расцеловал Мансура.
     Когда они возвращались в прорабскую, Атаулин вдруг спросил:
     --  Вы   что  же,  каждый  элеватор   лично  принимаете?   Управляющий,
пребывавший в добром настроении, от
     души рассмеялся.
     --  Нет, конечно.  Но  этот  элеватор особый. Во-первых, первый в вашей
жизни...--  А  во-вторых,  так  и  быть,  открою  секрет:  ваш  элеватор  --
рекордсмен.   Вы  побили  общесоюзные   нормы   по  срокам   возведения,  по
себестоимости и по выработке. Разве вы  сами  не догадывались об этом, когда
мы  терзали вас, требуя  то  один отчет, то другой. Признаться, и  цифрам не
поверил бы, если бы сам не видел этот элеватор. Приедем в Алма-Ату, придется
вам выступить лично, рассказать, как вам  это удалось и будьте  во всеоружии
цифр: трестовский народ недоверчивый, задаст вам  сотни каверзных  вопросов.
Но и это не все...
     Наш трест шестой  год  строит в Казахстане  мельницы и  зернохранилища,
есть  у  нас  и  кое-какие  успехи.  И  вот  к  началу  этой  хлебоуборочной
правительство республики решило наградить лучших из наших строителей. Наград
не  так много,  правда,  как  хотелось  бы, но... Такие  элеваторы, да еще к
сроку, что чрезвычайно важно в нашем деле, у нас  не  часто сдают.  Так  что
смело можете пробивать дырочку в пиджаке, Мансур, заранее поздравляю...
     Увидев, как неожиданно побледнел Атаулин, управляющий тревожно спросил:
     -- Вам плохо?
     -- Очень  плохо,  Шаяхмет Курбанович,-- и от перехватившей горло спазмы
Мансур чуть не заплакал.
     -- Не понимаю, человек от такого сообщения на  крыльях лететь должен, а
ты сник. В чем дело, Атаулин?
     --  Беда у  меня,  товарищ  управляющий,-- решился  Мансур,-- на меня в
милиции дело завели...
     --  Какое  дело?-- удивился  Шаяхмет Курбанович.--  Давай-ка  зайдем  в
прорабскую, и ты все подробно расскажешь.  Только успокойся и  не  волнуйся,
надеюсь, ты никого не убил?
     В прорабской Мансур долго рассказывал управляющему все как есть.
     Шаяхмет Курбанович, выслушав Мансура, похлопал его по плечу:
     -- Не переживай, утрясем твое дело...
     Он тут же позвонил в Нагорное, секретарю райкома, попросил принять его.
Получив добро, хитро улыбнулся Мансуру:
     -- Выше голову, джигит! Не горюй, все  уладится. За такие дела у нас не
сажают. Ведь умудрился  самый дешевый в стране элеватор возвести, и людей не
обидел... Нет, не зря мы тебя на орден выдвинули...
     Приехал он в Аксай на следующий день. Еще издали увидел Мансур у него в
руках знакомую папку.
     --  На, держи, джигит, можешь сохранить  на  память. Любопытные бумажки
тут есть, я все-таки посмотрел дело.
     --  Всего три  бумажки  подлых,-- сказал Атаулин, еще  не веря  в такой
поворот дела, и горько добавил:-- И неплохие ведь рабочие...
     Шаяхмет Курбанович  обнял его по-отечески за плечи  и,  мешая русские и
казахские слова, сказал:
     -- Не раскисай. Ты ведь  думающий инженер... Твое дело строить, строить
по  большому счету. Я  виделся  сегодня с  твоим родственничком, лейтенантом
Атаулиным.  Конечно, если бы  ты, как иные прорабы, воровал и  продавал, это
было бы ему  понятно,  а так...  А  так  и  в  самом деле, согласись, трудно
доказать свою правоту. Но ведь таких, как твой родственник, к сожалению, еще
много, так что намотай на ус, джигит, и впредь думай, что делаешь...
     ...После  отъезда  управляющего  Мансур  долго  сидел  в  оцепенении  в
прорабской один, не выпуская злополучной папки из рук, потом, увидев в окно,
что  неподалеку  жгут строительный  мусор,  вышел  и направился к костру. На
секунду,  раздумывая,  задержался  у  огня,  но  потом,  словно  боясь,  что
передумает,  решительно  снял держатель  скоросшивателя  и  швырнул  десятки
объяснений, протоколов допросов в самую середину огня -- пламя вмиг  слизало
разлетевшиеся  бумаги:  черные и  белые  слова горели  одинаково. "Свободен!
Свободен!"-- кричать хотелось ему, но не было ни радости, ни сил...
     После  митинга, на который собрался весь  Аксай, где вручали  ордена  и
медали  отличившимся  и  говорили  много  теплых  слов  о  строителях, гости
отправились на банкет, организованный по такому случаю в Нагорном -- в Аксае
просто  не было где его провести. Пригласили на банкет и  всех награжденных.
Возбужденные, счастливые, они вряд ли думали тогда о скорой разлуке со своим
молодым  прорабом,  как  и Атаулин  не  предполагал, что  не  увидит  их лет
двадцать...
     В разгар банкета, на котором энергичный Шаяхмет Курбанович был тамадой,
он нашел время перекинуться несколькими фразами с Атаулиным.
     -- Доволен?-- спросил управляющий.
     -- Спасибо,-- ответил Мансур.
     -- Это я  должен  сказать тебе  спасибо...  Потому что  помог по-новому
взглянуть  на мое  привычное  дело, доказал, какие  возможности открываются,
если работать от души, со знанием  дела. И в твоем  самоуправстве, я  имею в
виду поощрение рабочих стройматериалами, есть, видимо, свой резон. Наверное,
большие стройки и  в самом деле должны предоставлять селу такую возможность.
Поощрять, пусть даже по оптовой цене, стройматериалами лучших рабочих -- это
же  огромная  подмога  делу, я  уже  не говорю о  социальной стороне  такого
подхода. Но об этом мы еще потолкуем с тобой... А сейчас я хотел сказать вот
о чем...  Отдохнешь  дней десять,  не  больше, а потом  прилетай в Алма-Ату,
оттуда вместе  двинем в  Тургайскую  степь,  там есть  элеваторы-долгострои,
примешь строительство, надеюсь, добьешь...
     Подали бешбармак --  главное блюдо казахского застолья, и внимание всех
переключилось на голову <i