>варана -- символ уважения к гостям, ее и подавали-то отдельно, на самом красивом блюде. И когда Шаяхмет Курбанович, знавший все тонкости этого ритуала, стал обделять каждого кусками мяса, сопровождая каждое подношение веселыми комментариями, Атаулин потихоньку, незамеченным, вышел из-за шумного стола... Все произошло так неожиданно, и вдруг радость уступила место такой тяжелой усталости, что единственным желанием сейчас было забраться на сеновал и проспать беспробудно часов двадцать подряд, не меньше. Мать, радовавшаяся награждению сына большим орденом (во всем Аксае в те годы ни у кого не было такой высокой награды), а больше всего тому, что в милиции дело прекратили, и предположить не могла, что уже вскоре попрощается с сыном. Но когда Мансур сообщил ей об этом она, вопреки его опасениям, не огорчилась, скорее даже обрадовалась -- так велик был ее страх за сына. Она до сих пор не верила, что так благополучно закончилась та неприятная история. Молва -- страшная вещь, уже и в школе стали коситься на нее некоторые учителя, считая, что дыма без огня не бывает. И на улицу хоть не выходи, все вроде с жалостью, с пониманием -- все-таки единственный, в таких трудах поднятый сын,-- а все же неприятно. Разве о такой славе мечтала она для сына? Пока Мансур рассказывал матери о банкете, стемнело. Со стороны парка донеслась музыка: Аксай сегодня гулял. И оркестр Клайфа Вуккерта наигрывал бодрые, жизнерадостные мелодии. Во всех домах, как в праздники, ярко горели огни, кругом царило веселье -- редкий дом в поселке не был связан с элеватором. Кроме орденов и медалей, вручили немало грамот и премий -- так что сегодня обиженных не было. Мансур не спеша шел вдоль новостроек, угадывая каждого хозяина за светящимся окном. Пройдя из конца в конец поселка, Мансур невольно свернул к элеватору. На проходной, к удивлению Мансура, дежурил знакомый Нургали-ara все с той же берданкой, и хотя сторож знал, что Атаулин теперь здесь не хозяин, пропустил его на территорию и включил прожектора, которые решили не демонтировать, пригодятся на элеваторе при ночной разгрузке. Элеватор при ночном освещении казался внушительным и даже красивым; башни отбрасывали темную, сливавшуюся с ночным парком тень, и сейчас элеватор казался Мансуру старинным волшебным замком, таким, какой хотелось построить в детстве, когда увидел фильм, определивший его судьбу. "Что ж, сбылась мечта?"-- неожиданно с тоской подумал Атаулин и поспешил со двора,-- и разом, неожиданно погасли огни прожекторов сзади. Мансур невольно обернулся,-- в кромешной тьме беззвездной ночи не было ни замка, ни элеватора... Судьбы городов и селений сродни человеческой судьбе -- взлеты чередуются с падениями, одни стремительно идут вверх и только вверх, другие не менее стремительно, катастрофически катятся вниз. Вот и города, некогда шумные, известные, в наши дни живут тихой провинциальной жизнью, не претендуя на славу. Другие же, дотоле безвестные, становятся вдруг центрами алмазного, угольного или газового края, а то вдруг на пустом месте вырастает город, затмевая своим положением и значимостью расположенные неподалеку со столетней историей города. Время лишь мимоходом заглянуло в Аксай, стоящий обочь больших дорог, и элеватор, казавшийся символом начинающихся больших перемен, так и остался единственным крупным предприятием в поселке, поэтому события тех лет, связанные со строительством, надолго остались в памяти односельчан Атаулина... И подтверждением этому | для нового поколения служили грамоты, висевшие в рамках под стеклом во многих домах, ордена и медали, которые надевались не только по праздникам, но и в кино, а в гости уж непременно. Лейтенанта Атаулина года через два повысили, и след его потерялся в большом городе, а с его отъездом даже самые злые языки никогда больше не вспоминали о "Деле прораба Атаулина". А потом как-то незаметно элеватор стали называть атаулинским: "Атаулинский элеватор виден",-- кричала ребятня, возвращавшаяся с речки, едва завидев с косогора башни зернохранилища. "Иду в магазин на атаулинском элеваторе",-- говорили хозяйки. Привыкли так называть ак-сайский элеватор и в районе, и редко кто задумывался: почему атаулинский? Атаулинский и все -- как народ окрестил, так и пошло... Правда, в Аксае было еще одно заведение, носившее имя собственное, и тоже земляка, но известность эта не шагнула за пределы поселка. Да и разве могла тягаться скособочившаяся лавка с гигантским элеватором? Но как бы там ни было, их магазинчик прозывали мардановским. Почти сорок лет проработал в нем бессменно Рашид-абы Марданов, и за сорок лет, как уверяют старожилы, магазин и сорок раз не закрывался: работал и в выходные, и В праздники, казалось, Рашид-абы и жил в своем магазине. А еще помнят старики, что в трудное время здесь всегда можно было взять в долг, никому не отказывал Марданов, отец большого семейства, сам не понаслышке знавший, что такое нужда. Было бы несправедливо не вспомнить еще одну стройку, тоже всколыхнувшую на время Аксай, конечно, не как элеватор -- не те объемы, не те масштабы, и к которой Мансур не имел отношения. Лет через семь после сдачи хранилище в Нагорном вышло из строя, и элеватор Аксая стал главным в районе, и в первую же осень встал вопрос о дороге -- о тех злополучных двадцати верстах между Нагорным и Аксаем. Вот уж действительно, "не было бы счастья, да несчастье помогло". Вопрос о строительстве дороги был решен в какую-то неделю -- с хлебом не шутят. Организовали спешно в Аксае дорожно-строительное управление, и вновь люди дружно повалили на стройку, вновь оживился, застучал молотками поселок, ладя новенькие крыши, и на два года задержалась дома молодежь, разлетавшаяся до того по всей стране. И в эти два года частенько поминали Мансура, словно в укор дорожному начальству. Люди помнили первую большую стройку и частенько говорили: "Мансур эту дорогу за лето бы сделал", или "у Атаулина материал так не хранили". Народ-то поминал добрым словом, а задерганные прорабы кляли на чем свет стоит неведомого Атаулина и, честно говоря, мало верили, что такой прораб существовал: фольклор, мечта народная, Робин Гуд с теодолитом. Мать, выйдя на пенсию, стала писать длинные-длинные письма, в которых сообщала, хоть и с запозданием, и об элеваторе, и о дороге, давно связавшей поселок с райцентром, рассказывала об Аксае, о его старой гвардии, с каждым годом тихо, незаметно убывающей... ...Вглядываясь в появившиеся на горизонте силуэты Пирея, аванпорта Афин, Атаулин мысленно видел не греческий берег, а шоссе, которое через много-много лет вскоре приведет его снова в отчий дом. Воспоминания о доме, о своей юности, как ни странно, не настроили его на грустный лад, скорее наоборот. Здесь на палубе теплохода он почувствовал, что освободился от чего-то, что всегда мешало ему в полную силу гордиться своей первой стройкой. Вспомнив, что на том давнем банкете в Нагорном, в честь пуска элеватора, он не пригубил даже рюмки, настолько был ошеломлен событиями последних дней, он весело подумал: "А почему бы сегодня вечером не отметить с девушками юбилей моей первой стройки, которой, кстати, недавно исполнилось двадцать лет. Судя по письмам матери, элеватор простоит еще лет сто". Мысль показалась ему занятной, и он пошел заказать столик в ресторане. В этот вечер Мансур Алиевич был непривычно весел, и девушки не могли понять причины столь резкой перемены настроения своего сдержанного, если не сказать замкнутого соседа по столу. Предложение отметить двадцатилетие какого-то сельского элеватора в Казахстане они приняли как розыгрыш, но как бы там ни было -- согласились. Настроение, наверное, как инфекция: чем сильнее, тем быстрее передается другим, и вечером у них за столом царило необычайное веселье. Мансур Алиевич рассказывал о своей первой в жизни стройке, вспоминал всякие курьезы, случавшиеся и с ним, и с теми, с кем он работал,-- а народ подобрался тогда колоритный, с хитрецой, сельский человек не так прост, как кажется на первый взгляд. Глядя на веселящегося от души соседа, девушки и помыслить не могли, что его приподнятое настроение все-таки связано с каким-то элеватором, вернее даже не с самим элеватором, а с воспоминаниями о том давнем времени. Им казалось -- да что казалось, они были уверены, что придуманный им юбилей -- просто неуклюжий повод, чтобы пригласить их в ресторан, побыть в обществе хорошеньких женщин. И наспех выдуманный повод выдавал в нем человека, не поднаторевшего в светских ухаживаниях за женщинами; на самом деле, считали они -- каждая мысленно про себя -- что ему глянулась одна из них, а осталось не так уж много вечеров, чтобы приударить за кем-то -- Одесса уже не за семью морями, где на причале его никто не ждет с цветами и где их пути разойдутся навсегда. Конечно, Мансуру Алиевичу было приятно в обществе милых, хорошо воспитанных подруг. Как губка, впитывал он любую информацию о жизни дома, которую девушки подавали весело, с юмором, даже с озорством и изяществом, но всегда с четко выраженным женским отношением к любому предмету, о чем бы ни шла речь. Такой подход, чисто женская логика, исключающая напрочь иную трактовку, несколько удивляли Атаулина. "Далеко шагнули наши женщины в самостоятельности, словно поменялись характерами с мужчинами",-- подумал Мансур Алиевич, не зная еще, как оценить эти метаморфозы с прекрасной половиной: то ли радоваться, то ли огорчаться. Но стоило взглянуть на возбужденные легким вином и едва заметным соперничеством между собой прекрасные молодые лица, как любая серьезная мысль об эмансипации, эволюции и прочем пропадала без следа. Столик находился у стены, отделанной зеркалами, и девушки, чувствуя на себе внимательные взгляды, изящными движениями поправляли тщательно продуманные и аккуратно исполненные прически. "Молодость прекрасна уже тем, что любой пустяк может обрадовать, поднять настроение, и хорошо, что я устроил сегодня и себе и им праздник",-- думал Атаулин, глядя на подруг. Когда он пригласил девушек в ресторан, одна из них шутя сказала: -- Такой серьезный юбилей, двадцатилетие, тем более элеватора, стоит, мне кажется, отметить в валютном ресторане и нигде больше. На теплоходе совершали круиз вокруг Европы не только соотечественники, но и многие иностранцы, и на верхней палубе располагался ресторан, где расплачивались валютой. Атаулин согласился без раздумий и колебаний. И сейчас девушки, давно закончившие институт и работавшие в каких-то учреждениях, радовались и веселились, как старшекласницы, впервые попавшие в молодежное кафе Они танцевали с ним то поочередно, а то все вместе, втроем, благо современные танцы позволяют это. Но он чувствовал, что каждой из них гораздо приятнее, когда они танцевали вдвоем. Он уловил их тщательно скрываемый интерес, любопытство к нему, и ловко гасил возникающее между ними соперничество за столом, был внимателен к обеим. И эта давно забытая игра, неожиданный пристальный интерес к нему, Волновали его, но не больше. Он ехал домой, и все его мысли были там, далеко, на родном берегу, и какой-то теплоходный роман, даже случись он, казался Атаулину пошлостью. Не с этого, совсем не с этого хотелось начинать ему жизнь дома, а теплоход казался ему частью родной земли, хотя он и не знал, с чего начнет новую жизнь, планов никаких у него не было -- он просто возвращался домой, как солдат после демобилизации. Солдат после демобилизации -- сравнение это понравилось Атаулину, все сходилось: все сначала, все с нуля. Правда, был жизненный опыт, а он многого стоил. Оркестранты, одетые в костюмы в стиле "ретро", играли одно танго за другим -- в Европу вернулась мода на танго, а в этом зале моды придерживались. И вдруг Атаулину вспомнился оркестр Клайфа Вуккерта, ровесника и земляка. Интересно, где он, что с ним? Играет где-нибудь в одном из несчетных ресторанов, или стал, как отец, настоящим строителем? Но думать девушки ему не дали, предложили тост за этот вечер... -- Отныне буду ходить на все юбилеи элеваторов, никогда не предполагала, что это так замечательно!-- закончила тост, кокетливо озоруя, Наталья, та, что была чуть старше. Теплоход, сияя огнями, гремя музыкой, шел слегка штормящим морем. С каждой милей приближался родной берег, и кто торопил ход корабля, а кто хотел, чтобы праздник продлился дольше. И словно прочитав его мысли, Ксана грустно сказала: -- Не кажется ли вам, что в последние дни наш ковчег слишком бойко пошел, родные ветра почувствовал, что ли? -- Вам не хочется домой?-- удивленно спросил Атаулин. -- И да, и нет. Но сегодня мне хорошо на корабле, в этом зале, где звучит такая музыка.-- Она взяла его за руку.-- Давайте потанцуем, Мансур,-- хотя Атаулин помнил, что сейчас не ее черед. Ресторан потихоньку пустел, одни уходили погулять перед сном на палубе, подышать морским воздухом, другие, записные гуляки, переходили в ночной бар, продолжать веселье. Атаулин с Ксаной и Натальей покинули ресторан последними. Проводив девушек на нижнюю палубу, где была их каюта, Мансур Алиевич поднялся к себе. Настроение у него было замечательное, неожиданные воспоминания приблизили его к родному Аксаю, порядком уже позабытому, и впервые за много лет в нем запоздало шевельнулась гордость за свой элеватор, за зеленокрышие дома поселка, к которым он был причастен. С этими приятными мыслями он и уснул, и снился ему Аксай его молодости, парк под высоким звездным небом, и молодой Клайф Вуккерт, который почему-то наигрывал на трубе звучавшее сегодня в ресторане, берущее за душу танго. Утром, после завтрака, он с девушками на палубе смотрел, как "Лев Толстой", сбавив ход, медленно входил в Дарданеллы. Проход Дарданеллы относительно широкий, если сравнить с впереди лежащим Босфором, местами достигает шести-семи километров, но встречаются частые мели, и "Лев Толстой" осторожно шел вслед за военным турецким кораблем с развевавшимся на ветру зеленым флагом, где блестел шитый золотом полумесяц со звездой. Теплоход шел без лоцмана. Правда, когда на входе из турецкой крепости Чакаккале вышел навстречу юркий катерок, Мансур решил, что лоцман спешит на борт, а оказалось, что катер санитарный и требовали с него карантинный паспорт. Утро было ясное, солнечное, с кормы обдувало легким, попутным бризом, и почти все пассажиры теплохода высыпали на палубы. Левый, холмистый берег, словно искусно задернованный, горел изумрудной зеленью, трава была ровной, гладкой и казалась подстриженной, как поле для гольфа, и только на самом верху холмов виделся редкий подлесок с резко выделявшимися ореховыми деревьями. Мансур знал, что там, внизу, за холмами, всего в двадцати восьми километрах от пролива, находится древняя легендарная Троя, так гениально высчитанная Шлиманом. Жаль, теплоходы не делали остановок в этих местах. Они еще долго говорили на палубе о Трое и Спарте, о лежащем впереди шумном Стамбуле, вспоминали вчерашний вечер в ресторане, попутно девушки попытались выяснить, не предвидится ли в ближайшие дни еще какой-нибудь юбилей у Атаулина. Узнав, что нет, дружно выказали неподдельное разочарование и отказались идти в бассейн, сославшись на то, что всю ночь плохо спали. Простившись, пошли к себе, пожелав Атаулину все-таки покопаться в памяти. Купаться ему не хотелось -- по утрам он долго принимал холодный душ -- загорать тоже, да и загорать уже было некуда, и так одни зубы блестели, как у эфиопа,-- загар у него накопленный годами, африканский,-- и он, вспомнив про читальный зал, отправился в библиотеку. Еще с порога кивнул хозяйке зала, уже приметившей его и ответившей на приветствие улыбкой. Тишина зала, уют, соседство мудрых книг располагали к неспешным размышлениям, и он долго сидел в облюбованном с первого раза кресле, не притрагиваясь к подшивке "Литературной газеты", взятой с самого дальнего стеллажа. Впервые за много лет думалось о доме с непривычной для него грустью и даже нежностью. Вспоминались письма матери. Выйдя на пенсию, старики вольно или невольно начинают чаще общаться со своими сверстниками. Есть у татар давняя традиция -- и по горестным событиям и по радостным собирать в доме старых людей; такие гости не обременительны и, приглашая их, хозяева словно исполняют долг уважения перед старшими. А если уж в доме есть свои старики, так это двойной праздник и для своих родителей и для их ровесников и друзей. Мать, упоминая в письмах о таких визитах, несколько раз повторялась, что порой чувствует себя неловко в гостях, потому что речь заходит и о нем, Мансуре. Люди вспоминали о нем, жалели, что он и порадоваться не успел ни своему элеватору, ни новым домам, что поднялись не без его участия, а главное -- что он ни на одном новоселье не побывал, ни в одном доме чашки чая не выпил. Мол, закрутила, завертела парня жизнь и занесла аж в Африку. Но в этих сетованиях сквозила не жалость к его судьбе, а скорее гордость, потому что эта тема всегда заканчивалась мыслью, неизвестно где вычитанной или услышанной этими малограмотными стариками: "Большому кораблю большое плавание". "Вот приедет,-- говорили за самоваром старики матери,-- большой той сделаем, быка вскладчину зарежем и не отпустим из Аксая, пока в каждом доме не побывает". Расшитые газеты лежали на столике, но он к ним еще не притронулся; несколько раз он ловил на себе удивленный взгляд заведующей, который словно спрашивал: "Что-нибудь случилось?" Эти взгляды отвлекали его, мешали Атаулину думать, и он принялся за "Литературку". Парадоксально, но, просматривая "Литературную газету", он яснее видел состояние той или иной отрасли, чем читая профессиональную газету. Наверное, в "Лите-ратурке" материал вызревал на сотнях и тысячах читательс- ' ких писем, а главное -- такой материал подавался зачастую без посредников, самими специалистами, для которых проблема действительно была проблемой, а может, даже болью. И боль эта чувствовалась, еще как чувствовалась. Интересы газеты были поистине безграничны: от дошкольных учреждений до подробной оценки работы слесаря-водопроводчика -- извечной темы нашей печати. Иные материалы представляли готовую программу для коллегии того или иного министерства -- бери, твори, внедряй в жизнь, и выдумывать не надо. Неравнодушные люди уже продумали все до мелочей. Но материалы о коллегиях по выступлениям газеты встречались пока нечасто, хотя и были. Это напоминало Атаулину часто встречающиеся в газетах статьи о вреде алкоголизма. Кому они адресованы? Алкоголики в большинстве своем газет не читают, и взыванием к совести их не проймешь, поскольку совесть давно пропита, а трезвым такие статьи ни к чему. Получалась стрельба из пушки по воробьям, вместо того чтобы власть употребить... По внутренней радиосети теплохода прозвучало приглашение на обед первой смены. Пора было и Атаулину покидать читальный зал, не мешало перед обедом пройтись по палубе, глотнуть морского воздуха. Однако его внимание привлекла статья под броским названием "Потоп". "Опять про водопроводчика?"-- мелькнула мысль. Но статья по объему была слишком велика для квартирного потопа, да и' название знакомой реки заставило Атаулина отбросить мысль о прогулке перед обедом. Статья потрясла его. В оцепенении он просидел неизвестно сколько, и опять привел его в чувство взгляд хозяйки зала. Журналист описывал трагедию, произошедшую по вине безответственных людей, где пострадавшей стороной оказалась река и земли двух районов. Материальный ущерб был настолько громаден, что с трудом поддавался подсчету. Да и кто даст гарантию, что в реке появится жизнь хотя бы через тридцать лет, и только ли во флоре и фауне дело? Как подсчитать урон от соседства мертвой реки, где теперь ни искупаться, ни напиться, от которой нужно оберегать и старого и малого. А кто убережет от воды скот, птицу, зверье всякое, которым самой природой предназначено жить у большой реки? Сколько малых рек и речушек, озер, водоемов, прудов, нерестилищ, связанных с ней кровно и многолетне, загубит по пути отравленная река? И эти беды, исходящие от загубленной реки, в сознании Атаулина множились почти в арифметической прогрессии: одна беда вела за собой другую... Что уготовит через годы своим неблагодарным детям мать-природа, никому не известно; может, и уцелеет какая рыба, приспособится к отраве, будет жить ею, выделяя и множа ее, а через много лет на стол человека попадет яд-рыба. Может, уцелеет что-нибудь из флоры: кустик, трава какая подводная, мягко шелестящая в величавом речном течении, но какая произойдет с ней эволюция? Где та лаборатория, которая даст гарантию, что не станет она отравой-травой, смерть-кустом, яд-цветком? Какие дожди, какие снега будут идти вдоль большой реки, испаряющей с тысяч квадратных метров отравленного водного пространства яд в атмосферу? Какая беда ждет людей, живущих за сотни, тысячи верст от места злодейства, на поймах реки, и пользующихся заливными лугами отравленной реки? Может, беда эта будет и не смертельной, приспособятся люди, не сгинет и скот, но какой скрытой, непонятной хворью заплатит все живое и живущее вдоль могучей реки? Атаулин часто встречал статьи о загрязнении рек и водоемов в газетах. "Загрязнение" -- какое мягкое, обтекаемое, удобное слово придумали журналисты. Хотя речь в статьях шла об откровенных сбросах промышленных отходов в реки и водоемы. Упоминались и случаи, чем-то напоминавшие подобную, беду, но в гораздо меньших масштабах, хотя журналисты и описывали, как сутками шла вниз по реке брюхом вверх отравленная рыба и билась на берегах в предсмертных судорогах птица. В тех статьях, Атаулин это чувствовал, местные власти крепко постарались, чтобы факты эти не получали широкой огласки, оттого и отделывались газеты любимым этим словечком -- загрязнение. Вроде и есть зло, но не смертельное, переживем. Если бы на реки и водоемы завели такую же "Красную книгу", в какую заносят исчезающие растения и животных, люди с ужасом увидели бы, какого множества рек, известных по песням, книгам, легендам, по географии, наконец,-- уже не существует в природе, и какое великое множество их стоит на грани исчезновения. Но случай с этой рекой оказался, видимо, беспрецедентным и скрыть этот факт, при всем желании, местным властям не удалось, все вещи в статье назывались своими именами. "А как откликнулись на эту трагедию другие газеты?"-- подумал Атаулин и кинулся к полке, отыскивая номера тех лет. Забыв про обед, он потратил более часа, пролистав подшивки шести или семи газет, которые, на его взгляд, не могли остаться равнодушными к судьбе упомянутой реки и загубленной на десятилетия земли, но ни в одной из них даже не упоминалось об этой беде. "Потоп" -- что-то библейское чудилось в броском и метком заголовке. Ведь гибли вечные стихии: земля и вода,дающие человеку жизнь. Для человека земля и вода всегда были бессмертны, ибо олицетворяли собою жизнь. В статье не упоминалось о человеке и его беде,-- человек остался за кадром, его беда подразумевалась сама собой, ибо была понятна без слов. Конечно, людей переселят, помогут отстроиться, и, может, дома их будут краше прежних, но что с того? Миллионы людей выросли вдоль великой Волги, но каждый из них помнит свою Волгу, знает одну, от силы две-три версты ее: свой затон, свою отмель, свою кручу, свои перекаты, свой поворот, свой изгиб, свою переправу, свои купальни, свои луга, свою рощу или лес на берегу -- ничто другое, даже похожее, на этой же реке, не дает ему полноты ощущения родного края, что впитал он с детства, босоногим отмеряя шаги на своей реке. Есть вещи ничем не заменяемые. Что заменит людям свой берег, свой дом, свою улицу, свою околицу, где впервые назначил свидание любимой, матери своих детей? А земля? О земле, опять же чтобы не сгущать краски, было написано скупо, а может, это привычное журналистское целомудрие, зачем, мол, описывать корчащуюся в муках землю-кормилицу, любой эпитет, любое меткое и удачное сравнение в этом случае оказались бы кощунственными. Но Мансур Алиевич видел все это, будто воочию: пашни и луга, по которым огненной лавой прошла, сжигая все живое на пути, кислота с огромных, как индейские озера, очистных сооружений местного комбината химических волокон... После обеда Атаулин расположился в шезлонге, на теневой стороне палубы -- идти к бассейну, где наверняка были соседки по столу, не хотелось. Первый эмоциональный всплеск вскоре прошел, и в нем, как обычно, заговорил инженер-прагматик: отчего это случилось, кто виноват? Статья была прочитана им взахлеб, масштаб трагедии захлестнул причины, смазал детали и фамилии, хотя, помнится, излагалось все довольно подробно и толково. Теперь же он захотел досконально проследить ход трагедии, разобраться как инженер, почему так, а не иначе, развивались события. Он пошел к себе в каюту, достал из чемодана калькулятор, с которым редко расставался, блокнот, и вновь направился в читальный зал. Ему и раньше приходилось участвовать в расследовании причин разрушений, обвалов туннелей и мостов, но с кислотным потопом он встречался впервые. Перечитав статью вновь, он расчертил лист бумаги по понятной одному ему схеме и против каждой фамилии должностного лица или организации ставил какие-то знаки, плюсы-минусы, цифры, даты, означавшие сроки и суммы во многих тысячах рублей, а то и миллионах. На схеме появлялись названия тех или иных организаций, ведомств, служб контроля, не упомянутых в статье, хотя чувствовалось, что автор знал о их существовании, знал, что они прямо или косвенно имели отношение к потопу, однако, видимо, не стал распыляться, стремясь выделить главное. Статья возмущала Атаулина, заставляла докапываться до сути, потому что комбинат не заслуживал ни единого доброго слова -- дармоед, захребетник, сидевший на шее государства со дня пуска, самые еще мягкие определения. Конечно, нанеси вред реке даже знаменитая "Азовсталь" или какое другое именитое объединение, было бы ничуть не легче, и никого бы случившееся не оправдало, но хоть понятно бы было: работали все же люди, есть результаты. Комбинат химического волокна был пущен в эксплуатацию, судя по статье, пятнадцать лет назад, в расчете, что будет он производить искусственные материалы: велюр, вельвет, замшу, меха, дакрон, кожу для плащей и пальто, эластик -- ткань для спортивных костюмов, в общем то, что в последнее время прочно вошло в моду. Наверное, за стройкой этой внимательно следили фабрики и пошивочные ателье в ожидании модных тканей. Но не тут-то было. За долгих пятнадцать лет работы ни разу -- журналист дотошно докопался до всего -- комбинат не выполнил план и выше двадцати пяти процентов планируемого месячного объема не выпускал. Можно было предположить, что уж эту продукцию потребители рвали друг у друга из рук. Но в том-то и беда, что и этот рожденный в великих трудах дефицит никто не брал, так и пропадало все на складах. Спрашивается, почему? Да кто же себе враг, кто станет связываться с таким горе-поставщиком. Всеми правдами и неправдами старались откреститься от неритмичных поставок, иначе пропадешь, завалишь свой план по всем статьям, и фабрики станут -- из ничего, к сожалению, шить еще не научились. Причин неритмичной работы комбината называлось несколько. Изначально проект оказался, мягко говоря, с грубыми ошибками. Проектный институт до минимума упростил сложнейшее инженерное сооружение, добившись снижения сметной стоимости объекта -- главного показателя работы проектных институтов,-- не зря же за сбереженную государственную копейку их хвалят, оделяют премиями, ставят в пример другим. На деле же экономия в несколько десятков тысяч обернулась уроном, не поддающимся подсчету. Вторая ошибка стала следствием первой и длилась долго, до самой развязки. После шумного пуска, с фанфарами и литаврами, пышными речами и заверениями, сразу стало ясно, что комбинат не в силах производить нежный бархат и ласкающий взгляд велюр, разве что какое-то подобие искусственной ваты грязных расцветок или обрывков, похожих на обтирочные концы, годных для изоляции канализационных труб и утепления крыш на фермах. Но такая перспектива никого не устраивала. Решено было довести комбинат до ума. Единственно верное решение. Но принять решение -- одно, а претворить в жизнь -- совсем другое. Атаулину как инженеру было ясно, что следовало тут же остановить комбинат, чтобы не переводить дорогостоящее сырье, распустить почти девяносто процентов эксплуатационников и вновь вернуть на комбинат строителей, вызвать специалистов горе-проекта и не отпускать их до тех пор, пока комбинат не выдаст запроектированную в их трудах долгожданную продукцию. Конечно, так, наверное, думали и на месте. Но на какие средства делать реконструкцию? Комбинат и так в ходе строительства почти вдвое превысил первоначальную сметную стоимость, за которую проектировщики получили премию, и для пуска уже правдами и неправдами изыскивали дополнительные средства. Кроме средств, и немалых, нужно ведь и материальное обеспечение, и специальные людские резервы. А при плановом хозяйстве, где все рассчитано вперед на много лет, решить такой вопрос чрезвычайно сложно. К тому же комбинат уже на всю страну объявлен действующим, и еще невыпущенная им продукция уже на годы вперед занаряжена в широком ассортименте получателям. И комбинат решили доводить на ходу -- перед героизмом, мол, никакие расчеты не устоят. И стали предприятию выделять в год когда два миллиона, когда три, когда ничего, а иногда сразу четыре, если удавалось урвать от чего-нибудь планового. Деньги распылялись, строители, у которых хватает плановых и пусковых объектов, смотрели на дефективное дитя сквозь пальцы, уж они-то лучше других знали, что этот объект -- вечен. Конечно, по ходу работ удавалось освоить ту или иную продукцию, но о качестве ее и количестве оставалось только мечтать, и так все пятнадцать лет. Автор статьи подсчитал, что за эти годы, на реконструкцию, доводку нового комбината, кстати, сданного с оценкой "отлично", ушло почти столько же, сколько он стоил первоначально. Химические, металлургические отрасли, да и многие другие, по своей технологии не могут работать без очистных сооружений. Были запланированы они и на комбинате химического волокна. Опять же в целях экономии здесь спроектировали такие очистные, которые могли эксплуатироваться только со многими примечаниями. И примечания эти, отпечатанные мелким шрифтом, занимали целые страницы. Атаулин сразу уловил, что очистные комбината должны были быть вдвое больше. Но институт, опять же опасаясь удорожания проекта, на это не пошел, решив, что руководство комбината лет через десять само догадается расширить очистные. При нормальной работе комбината и при хороших хозяевах, наверное, очистные не остались бы без внимания. А при сложившихся обстоятельствах, когда руководство комбината менялось едва ли не через год, до того ли было, до создания ли специальных бригад, обслуживающих очистные сооружения, согласно одному из многих пунктов примечаний, когда фонд зарплаты трещал по всем швам и лихорадило основное производство. Все бесповоротно шло к трагедии. К тому же из-за неотработанной технологии хранилище заполнялось вдвое быстрее, чем предполагалось по расчетам, что выяснилось только в ходе расследования аварии. А авторский надзор проектным институтом не осуществлялся ни в ходе строительства, ни в ходе эксплуатации. Последние же события, предшествовавшие трагедии, иначе как крайней безответственностью, равнодушием, профессиональной несостоятельностью или преступной халатностью не объяснишь. За три дня до потопа дежурный слесарь, по каким-то делам оказавшийся на очистных сооружениях, увидел, что хранилище наполнено до критической отметки и быть беде, если не принять экстренных мер. И слесарь письменно, именно письменно, уведомил не только свое непосредственное начальство, но и руководство комбината. За день до трагедии уже группа рабочих также поставила в известность руководство комбината о назревающей катастрофе, но мер так никто и не принял. Директор отбыл на свадьбу -- беда случилась в субботу,-- а главный инженер уехал на рыбалку. И вот такой паршивый комбинат, сожравший сотни миллионов, и не окупивший и одного вложенного рубля, нанес стране убытки, не поддающиеся подсчету. Уж лучше бы все пятнадцать лет строители и эксплуатационники комбината, да и проектировщики тоже, сидели на берегу живой реки с удочкой, в свое удовольствие, за ту же зарплату, что они получали, чем строили и 196 эксплуатировали такое горе-предприятие, в таком случае даже экономия вышла бы, и тоже в миллионах. Все было ясно как день: медленно, как раковая опухоль, зрела трагедия, во всей истории не было ни одного ЧП, все спокойно, мирно, обыденно, на глазах многих. Для Атаулина, привыкшего мыслить другими категориями, прочитанное не укладывалось в голове. "Отнять диплом, без права на всякую инженерную работу,-- больше того, что государство уже потеряло по их вине, не потеряет, зато другим была бы наука. Глядишь, поменьше стало бы соискателей постов, ведь пост -- это работа, а не блага, вытекающие из нее",--с горечью думал он. Думал он так потому, что финал трагедии, закончившийся судом, смахивал на шутку. Директор вообще отделался легким испугом, потому что принял комбинат недавно и был не в курсе дел (Принял и не в курсе? Не в курсе -- так не принимай!). А четверо других специалистов комбината, которые вины своей не признали, были приговорены судом к денежным штрафам от четырехсот тысяч рублей до двухсот семидесяти тысяч. Только суд не указал, откуда же скромным советским служащим, работающим на предприятии, не выполняющем план, взять эти деньги, и реально ли вообще погашение такой суммы, ибо кому-кому, а уж юристам известно, что более одной трети зарплаты удерживать нельзя и что долги у нас, даже государству, по наследству не передаются. Непонятно было Атаулину и то, что не только не привлекались к суду авторы проекта, специалисты, утвердившие этот проект к производству, но даже частного определения в адрес проектного института не было сделано. Было непонятно, по каким соображениям не упоминалось в статье, какой конкретно институт выполнил горе-проект, по крайней мере другие заказчики поостереглись бы впредь обращаться в этот институт, не доверялись бы слепо бракоделам. Не упоминался и город, где произошла трагедия, один ориентир -- река, а она тянется на тысячи километров. Оставалось только догадываться -- фамилии бездарных инженеров, приговоренных к пожизненному штрафу, ни о чем Атаулину не говорили... Вечером за ужином девушки поинтересовались, отчего он такой хмурый... И он подробно стал рассказывать о прочитанной статье в газете... -- И из-за этого вы расстроились?-- удивились подружки, выслушав его, однако, не без внимания. Ксана тут же поведала, что нечто подобное нынешним летом случилось по вине какого-то сахарного заводика с Днестром. У девушек, как и вчера, было отличное настроение, и рассказ Атаулина их нисколько не тронул, гораздо, больше их интересовал надвигающийся вечер, и Наталья, как обычно, в своей шутливо-властной манере сказала: -- Весь день проторчать в библиотеке, чтобы нарваться на статью, которая испортит настроение? Ну и милое занятие вы нашли себе, Мансур. Уж лучше бы покопались в памяти, как мы советовали вам днем, и вспомнили еще про какой-нибудь юбилей, подобный вчерашнему. Не один же элеватор вы построили в жизни, я готова даже отметить авансом юбилей следующего... А статью эту выбросьте из головы -- неизбежная расплата за технический прогресс... -- Весь день с калькулятором в руках подсчитывать убытки какого-то гадкого завода, губящего все живое вокруг, когда мы с утра выбираем наряды к сегодняшнему вечеру, высиживаем в очереди к лучшему парикмахеру, а вы даже не заметили этого, Мансур. Нехорошо...-- улыбнулась Ксана, но видно было, что она несколько разочарована им. "Какие милые девушки, что я порчу им настроение, у них все-таки отпуск, праздник,-- спохватился Атаулин, действительно только теперь заметив, какие они сегодня необыкновенно нарядные.-- Когда мне еще удастся побыть в таком милом обществе?"-- мелькнула мысль, и он, подлаживаясь под их шутливо-иронический тон, сказал: -- Такой я уж, девушки, джентльмен. Дела заслоняют от меня прекрасное. Ну что ж, юбилеев больше не предвидится, могу пригласить только на панихиду по реке. Я когда-то вдоль нее, на севере Казахстана, ставил мельницу и элеватор. Но так был занят, поверьте, что ни разу не удалось побывать на реке, увидеть ее, хотя протекала она в нескольких километрах. А теперь вот долго придется ждать... -- Пессимист!-- в один голос воскликнули девушки. -- Не панихиде, а возрождению реки посвятим вечер,-- добавила Ксана,-- и не только за нее, но и за многие другие реки, что загубил ваш брат, инженер, поднимем бокалы, идет? Атаулин пригласил их в облюбованный ресторан на верхней палубе, и вновь они танцевали, веселились до самого закрытия, и, как заправские кутилы, ушли последними, прихватив с собой бутылку шампанского. Эту бутылку распили тут же на палубе, возле бассейна, за Принцевы острова, что обозначились справа по борту сияющими огнями, хотя и не такими яркими, как испанский Аликанте. Но как бы ни было весело, приятно с девушками, относившимися к нему с трогательным вниманием, временами он вдруг словно проваливался памятью куда-то далеко-далеко -- к неведомой реке, петляющей среди казахских аулов, русских сел и казачьих станиц, и, странно, испытывал какую-то вину. Но перед кем и за что? Девушки тормошили его, говорили что-то ласковое, веселое... Расходиться никак не хотелось, наверху девушкам в открытых вечерних платьях становилось прохладно, и они напросились к нему в гости. В каюте Атаулина обе тут же принялись хлопотать, благо в холодильнике было что выпить и чем закусить, а главное, можно было приготовить кофе. Пока девушки накрывали на стол, Атаулин распаковал чемодан, достал магнитофон и кассеты. Музыке девушки обрадовались больше всего. -- Ночь отменяется, потому что на рассвете Босфор и Стамбул! Гуляем до зари!-- в восторге крикнула Ксана, глядя влюбленными глазами на Атаулина. Стихийная вечеринка получилась не хуже, чем в ресторане; стараясь особенно не шуметь, танцевали, пели вполголоса, выходили на палубу помахать сонным Принцевым островам. А едва занялась заря, они первыми поднялись на палубу. Теплоход медленно входил в Босфор, и сразу открывалась величественная бухта Золотой Рог, разделяющая Стамбул на старый и новый город, на деловую и жилую часть. У входа в Босфор высился трагический маяк, с которым у греков и турок связано немало легенд. По турецким легендам, султан замуровал в башне свою любимую дочь, и поэтому называется она Девичьей башней, а греки называют ее Лиандровой, опять же согласно легенде о несчастной любви. Босфор узок, местами не более семисот метров, и потому теплоход шел с предписанной скоростью десять миль в час и вели его опытные турецкие лоцманы. Удивительное зрелище восход! В утренней дымке то исчезают, то появляются сотни минаретов Стамбула, и среди них особенно величава четырехминаретная мечеть Айе-София и шестиминаретная Голубая мечеть Султана Ахмета -- чудо восточной архитектуры. Берега Босфора, набережные в любое время суток многолюдны -- толпы праздного, пестрого, туристического люда. Атаулина поразил прежде всего полуторакилометровый висячий канатный мост, соединяющий Азию и Европу, гениальное и величественное творение американских, японских и немецких инженеров, архитекторов и строителей. Гигантский ажурный мост с восьмирядным автомобильным движением, словно легкая паутина, покоился на берегах, привязанный стальными канатами к четырем могучим бетонным быкам. Трехсотмиллионное сооружение, окупившее себя за два с половиной года, казалось простым и надежным, как и все гениальное. Иные дома подступали вплотную к Босфору, и с открытых балконов, лоджий, веранд, зависающих прямо над водой, в этот ранний час молодые хозяйки встряхивали простыни. Удивительное зрелище, волнующее сердце моряка,-- никогда так остро не вспоминается дом, как здесь, ранним утром, на Босфоре: утро... красивая женщина, таинственно появляющаяся и исчезающая на балконе с белой простыней. Светало... На палубах было еще малолюдно, большинство спали спокойно, зная, что Стамбул никуда не денется, здесь у теплохода планировалась самая большая стоянка за весь круиз. Девушки, кутаясь в шерстяные ажурные шали, восторженно вглядывались в диковинный город. -- Как в сказке!-- выдохнула радостно Ксана и, поежившись от утренней прохлады, прижалась к Атаулину и тихо сказала:-- Правда, Мансур, я молодец, что предложила встретить рассвет на Босфоре? -- Ну, конечно,-- ответил Атаулин и неожиданно для себя, склонившись, поцеловал ее в шею,-- высоко подобранные волосы делали ее такой беззащитной... Потом он гулял с девушками по шумному Стамбулу, где сгодился и его немецкий, и французский, и английский, а более всего родной татарский. Девушки, возбужденные ярким, красочным Стамбулом, где у них глаза разбегались от множества магазинов, магазинчиков, лавок, ярмарок, предлагавших что душе угодно, то и дело обращались к нему с вопросом, просили прочитать ту или иную вывеску, рекламный плакат, и мысли, угнетавшие его накануне, забылись на время. Стамбул -- последняя остановка на пути домой, уже все позади: Пирей и Тулон, Неаполь и Генуя, Барселона и Лиссабон, Роттердам и Гамбург, Плимут и Гавр, и близкий конец путешествия вызывал у девушек легкую грусть. Гораздо приятнее, наверное, ощущать, когда все у тебя впереди, тем более, если это Европа с ее романтическими портами, но все осталось позади, за семью морями и океаном, и отпускные дни сгорели, как новогодняя свеча,-- впереди дом, будни, заботы, проблемы. От праздника оставался огарок свечи. И Ксана, выражая общее настроение, продекламировала: -- Мы и запомнить не успели того, что будем вспоминать... Грусть у девушек прорвалась неожиданно, здесь в Стамбуле, где провели они пять удивительных часов на турецком берегу. И теперь уже Атаулин, понимая их настроение, был предельно внимателен, исполнял маленькие капризы девушек, да ему и самому хотелось их побаловать. Побывали они в турецкой кофейне, пили замечательный турецкий кофе, чуть ли не из наперстков, запивая ледяной водой. Попробовали дымные кебабы, шашлыки на метровых шампурах, пили шераб на открытой веранде ресторана на Босфоре. Здесь, на веранде ресторана, в ожидании посадки на теплоход, Ксана, вздохнув, сказала: -- Как здорово, что вы, Мансур, объявились в середине пути в Касабланке. Нам так не хватало вас в Плимуте и Гавре, Гамбурге и Антверпене. С вами так легко и приятно, благодаря вам мы ждем каждый вечер как карнавал, где шумно, весело и все полно ожидания...-- И закончила вдруг, как всегда озорно:-- Вы джентльмен, даже если иногда и забываете нас ради какого-то элеватора... Но и в этом что-то есть... мужское, настоящее... За вас, Мансур.-- И Ксана подняла за тонкий стебелек бокал с красным, как феска, турецким вином. В Стамбуле туристы садились на теплоход усталые и как будто разочарованные: меньше слышалось обычных шуток, может, и остальных вдруг охватила грусть -- круиз подходил к концу, отпуск заканчивался, истрачены последние динары, не у каждого осталась монетка бросить на счастье в Босфор, чтобы еще раз вернуться, согласно примете, в город, расположенный в Европе и Азии одновременно, и впитавший культуру двух великих континентов. Впереди Одесса, впереди будни... Девушки, уставшие от долгой ходьбы, жары, обилия впечатлений, распрощались с Мансуром Алиевичем сразу, как только поднялись на борт, уговорившись, что встретятся за ужином. Атаулин, привыкший и к жаре, и к гораздо большим нагрузкам, зашел в каюту лишь принять душ и переодеться, и к отплытию уже снова был на верхней палубе. Стамбул заслуживал того, чтобы с ним попрощаться. Лоцман, получив сигнал из порта, повел грянувший бравурной музыкой теплоход к Черному морю, и враз сбежались к причалу зеваки, туристы, детвора,-- отплытие большого корабля всегда волнующее зрелище. И вновь с десятимильной скоростью "Лев Толстой" шел мимо густонаселенных набережных Босфора, и с открытых террас кафе, ресторанов, баров дружелюбно махали им, желая счастливого пути. С берега, утопающего в зелени и цветах, веяло свежестью. На самом выходе в Черное море, обозначая Босфор, высились два маяка, на азиатском -- маяк Ана-доллу, а на европейском, в живописном рыбацком поселке -- маяк Румели. Атаулин стоял на палубе долго, пока теплоход не вышел на большую воду и пока лоцманский катерок, развернувшись, не ушел обратно в Босфор. Прощай, Турция! Теплоход словно вымер, затихли шаги в коридорах, опустели палубы -- сиеста после Стамбула была как нельзя кстати. Вокруг стояла тишина, и только тяжелые волны родного моря мерно бились о белый борт теплохода, торопя его домой. Вернувшись в каюту, Атаулин хотел часа два отдохнуть, но не мог ни лежать, ни сидеть без дела, хотя накануне провел бессонную ночь,-- сказывался напряженный ритм всей предыдущей жизни -- он не мог, не умел проводить время бесцельно. Что-то тяготило его, не давало покоя... В памяти всплыла статья... Здесь, в каюте, ничто не мешало думать, не отвлекало. И он не удивился, когда сам собой выплыл резонный вопрос, который ни вчера, ни позавчера не приходил в голову. Что же предприняли, чтобы спасти реку? И где гарантия, что больше это не случится? На это должен быть ответ официальных органов, от такой статьи не так просто отмахнуться, не отмолчаться, редакция, конечно же, тысячи писем получила от возмущенных читателей, где наверняка ставились эти же вопросы. И, наверное, официальный ответ уже был напечатан, потому что газета держала под контролем судьбу своих полемичных статей, а нерадивым даже порой напоминала со своих страниц, что пора ответить прессе и народу. Он опять пошел в читальный зал. Тщательно, газету за газетой, просматривал официальные ответы на всякие выступления, запросы, но нужного не находил. Просмотрев подшивку месяца за три, вышел даже покурить на палубу и вернулся с твердым намерением, если надо, одолеть газеты хоть за год, но ответ найти, какие меры приняли местные власти. Он не мог отступиться,-- таков уж был его характер -- докопаться до корня, до сути. Но просматривать всю годовую подшивку не пришлось -- ответили "Литературке" через полгода. Конечно, такой лаконичный ответ он вполне мог и пропустить -- среди ничего не значащих общих слов нашлась одна-единственная конкретная строка: "...В связи с аварией комбинату химического волокна выделено три миллиона рублей на реконструкцию очистных сооружений", а дальше пошли заверения в любви к природе и что-то о героическом труде работников комбината, короче, словеса и крокодильи слезы... Неожиданно для себя Атаулин так разозлился, что едва не зашвырнул подшивку на полку. Остановил его только удивленный взгляд библиотекаря. Поблагодарив учтивую женщину, он вышел на палубу. У него было ощущение, что его, лично его, в чем-то обманули, причем бездарно, глупо. Ответ газете был настолько неуважителен к людям, ожидавшим его, что смахивал на тонкое издевательство. Редакция никак не прокомментировала ответ, по у Атаулина уже пропало желание рыться в газетах, к тому же он понял, что ничего утешительного не найдет. "Три миллиона на очистные сооружения!-- удивляясь все нараставшему в нем возмущению, повторял Атаулин.-- Три миллиона! Еще три! В очистных ли дело? Опять: лыко да мочало, начинай сначала? Комбинат пятнадцать лет переводил народные деньги на ветер, теперь уже его очистные сооружения принялись выкачивать государственную казну. И ни слова о том, нужен ли этот комбинат в нынешнем состоянии вообще? Войдет ли когда-нибудь в строй действующих и кто конкретно поручится за это? Почему пятнадцать лет комбинат работал не просто вхолостую, а стоял на многомиллионной ежегодной дотации государства, плодя и наращивая ущерб? Кто ответил или ответит за это? Этот ущерб по масштабности ни с каким воровством не сравнится, ни за год, ни за пятилетку. К тому же говорят в народе: что украдено, хоть в дело пущено, а тут на ветер пущено, ни себе, ни людям. Кто заказчик такого "гениального" проекта и кто его исполнитель, не враги же сотворили? Кто поручится, что не штампуются и сегодня такие же горе-проекты, от которых государству ущерб вместо выгоды? Почему только один ответ, хоть и на отписку сильно смахивает? Почему промолчали министерства легкой и химической промышленности, одно, наверное, заказывало, другое проектировало и строило? Какие санкции предъявляли заказчики исполнителям, ведь брак налицо, в карман не спрячешь? Есть же солидная организация -- Государственный Арбитраж, он, наверное, рассудил бы. Почему выгодно молчать правому и виноватому?" Такие вопросы, один сложнее другого, задавал он себе и, конечно, не мог ответить ни на один,-- он давно уже строил и мыслил по-другому. А река? Пострадавшая река, о ней и словом не упомянули в отписке. Донесла ли она заразу до Иртыша или уберегла великую реку, приняв на себя весь удар? Кто проверит по весне заливные луга на сотнях и сотнях километрах и даст квалифицированный ответ, что луга не ядовиты и не пойдет насмарку труд сотен колхозов, не потравят они и без того скудеющие стада? А люди? Кто возместит им ущерб и не с тех ли мифических сотен тысяч штрафа виновных им причитается по счету? И что стало с землей? Как ее-то вернуть к жизни? Есть ли какие надежды, или решено оставить все страшным заповедником, как урок людям на будущее, как назидание? Лавина нахлынувших вопросов не давали Атаулину покоя, и он продолжал взволнованно расхаживать по палубе. Хотелось сосредоточиться на себе, своей жизни, подумать об Аксае, о людях, которых он скоро увидит, о матери, наконец, ведь берег родной уже близок, до Одессы осталось чуть больше суток,-- но ничего не выходило. Мысли то и дело упрямо сворачивали к реке, трагедия которой что-то поколебала в его представлениях о своей работе, работе его коллег. Сейчас, размышляя о загубленной реке, он, как и в детстве, не отделял проектирование от воплощения, а под словом "коллеги" подразумевал и архитекторов, и строителей. Ведь рядовому человеку все равно, на каком этапе допущен брак, виновный для него крайний -- строитель. Судя по газетам, в стране во всех почти отраслях идет экономическая реформа, главной сутью которой станет оплата по итогу, по конечной продукции. Назрела, наверное, необходимость и в капитальном строительстве ввести реформы: чтобы и проектировщик и строитель были одинаково заинтересованы в итоге, чтобы стоимость проекта оценивалась, не когда он на бумаге и в макетах, а только по окончательной, реальной стоимости объекта, сдаваемого под ключ, а может, даже -- и по выходе на проектную мощность. Тогда не будет ложной экономии у тех, кто проектирует, как и громадных двойных, тройных перерасходов у тех, кто строит. И народное хозяйство будет уже в плане иметь реальную стоимость объектов, и не придется из года в год изыскивать средства для достройки дважды оплаченных сооружений. Пора понять, что плановое хозяйство может держаться только на реальных, твердых, обоснованных цифрах. И может, реальная цена объектов, пока они еще на бумаге, заставила бы нас задуматься, а стоит ли овчинка выделки? Пока же многие проекты завлекают неискушенных плановиков дешевизной и быстрой самоокупаемостью, а на деле выходит-то совсем иначе: сотни предприятий годами не могут выйти на проектную мощность, а это значит, о самоокупаемости и речи быть не может. И эта чужая вина, как правило, ложится на плечи эксплуатационников, хозяйственников, потому что они не могут наладить производство, а бедные директора чередуют инфаркты с выговорами, когда все зло в другом -- низком качестве проекта, несовершенной технологии. Поистине без вины виноватые! А те, кто дал народному хозяйству никудышный проект, остаются в стороне. Где кто читал или слышал, что предприятие не выполняет план потому, что завод подвели проектировщики, в худшем случае могут еще сослаться на строителей: низкое качество, недоделки, хотя суть совсем в другом. Даже если сдать такой завод на пять с плюсом и облицевать мрамором, он никогда не выйдет на проектную мощность, потому что мощность эта только на бумаге получилась, и вполне устраивала создателей, чтобы спихнуть свое детище в мир. Впервые за двадцать лет работы он задумался над тем, а что он сам лично сделал, чтобы хоть что-то изменилось в порочной практике, известной ему и раньше. И тут кстати и некстати вспомнился ему случай с цементом. Когда он уже работал в Африке, на строительстве одного объекта, вдруг пошел цемент, мягко говоря, не соответствующий стандартам -- каждый день лаборатория давала анализы, отличающиеся от заданных. Может, в деле эти незначительные отклонения и не имели практического значения, но не зря все кругом называли его "Мистер ГОСТ". Стандарт должен быть ни лучше, ни хуже, он должен строго выдерживаться, на то он и стандарт. Атаулин проверил всю партию цемента на складах и забраковал его весь, что вызвало большой переполох. Пришлось срочно вылетать на заводы-поставщики. На месте выяснилось, что цементные заводы выпускают более пятидесяти марок цемента, тогда как в развитых странах, отличающихся интенсивным и качественным строительством, производится не более пяти марок. Широкий этот спектр и вносил путаницу: попробуй выдержать пятьдесят марок цемента строго по стандарту. Необоснованное множество только на руку недобросовестным производителям. Да и как уследишь за качеством, за стандартом, если цемент -- всегда дефицит, готовы взять любой, и каждая ли стройка может следить за его качеством? Каждая ли стройка имеет лабораторию? Атаулин же обязал своих инженеров делать анализы и обнаружил, что почти во все марки неоправданно включаются органические добавки, только для того, чтобы дать объем, дутую цифру, создать иллюзию благополучного выхода цемента. Но стройке нужен цемент, а не органические наполнители и дутые цифры. По его докладной, конечно, приняли меры. Один цементный комбинат целиком перевели на нужды особо важных строек, оставив, по его же рекомендации, пять международно принятых марок, исключающих какие-либо органические наполнители -- такое добро, если потребуется, можно и на местах найти. И сейчас Мансуру Алиевичу стало мучительно стыдно за тот свой термин "особо важные", которым он обосновал тогда требование перевести завод на производство высококачественного цемента -- нет, даже не высококачественного, а просто цемента, строго соответствующего государственным стандартам. Особо важное строительство?! Сейчас он подумал, а разве может строительство быть другим, не важным? Разве можно плохо строить дома, школы, мосты, заводы, фабрики, детские сады, общежития -- вряд ли эти жизненно важные объекты попадают под определение "особо важные". Да, пять лет назад, когда он выбивал для своей стройки настоящий цемент, был убежден, что существуют особо важные стройки. Такой подход к собственной профессии сегодня казался ему постыдным... А что, если так думали и те, кто проектировал, и те, кто строил комбинат химического волокна. Если изначально эта стройка была не из особо важных? "Какой-то строительный расизм, ей-богу",-- подумал Мансур Алиевич в растерянности. Разделяя одно и то же по сути дело на важное и второстепенное, никогда не добьешься благополучия ни в том, ни в другом случае, это только развращает, порождает цинизм... И вдруг он подумал об иронии времени, подчас смещающем представление о важном и второстепенном, опять же о деле и потехе. На каждый календарный футбольный матч, будь он в Красноярске или Владивостоке, Хабаровске или Ташкенте, вылетает бригада судей из Львова или Ленинграда, Тбилиси или Еревана, а контролировать работу этой бригады судей -- из Москвы, из Федерации футбола вылетает еще и судья-инспектор матча! Какое внимание к футболу, у которого и результатов нет, одни огорчения! Вот таких бы судей-инспекторов, экспертов для нашего широкомасштабного капитального строительства! В Госстрое всегда была бы ясная картина дел, и фундаменты не выдавали где-нибудь за сдаточные объекты, и поменьше "долгостроев" значилось бы в списках... Так стоял он на палубе, стараясь вызвать какое-нибудь приятное воспоминание, чтобы отогнать неотвязные мысли о своей работе, как вдруг кто-то, подойдя сзади, закрыл ему глаза. Он сразу узнал запах духов... Ему было приятно ощущать нежные ладони, вдыхать тонкий запах духов, слышать взволнованное дыхание за спиной, и он долго молчал, потом, отняв руки, поцеловал жаркие ладони. -- Ты опять чем-то озабочен, я наблюдала за тобой,-- сказала Ксана. В ее вопросе было столько неподдельной тревоги и заботы, что разом схлынули мысли, мучившие его, и он, улыбнувшись, ответил: -- Тебе показалось, у меня прекрасное настроение, а озабочен я был сегодняшним вечером, но с этим, кажется, все в порядке, все решено, хотя потерпи, пусть будет сюрприз... Странная метаморфоза произошла с туристами: в Стамбуле поднимались на борт погрустневшие, тихие, а сейчас, после отдыха, никого не узнать, все нарядные, торжественные и немного возбужденные от предстоящего прощального вечера на корабле. Повсюду стихийно сбивались группы, компании... Вскоре к ним присоединилась Наталья, и они уже втроем прогуливались по палубе. -- Вы так увлеклись, что не слышали приглашения на ужин,-- сказала вдруг не без тайного укора Наталья, поглядывая на часы. -- А я предлагаю сегодня обойтись без ужина,-- ответил Мансур Алиевич. Девушки вопросительно смотрели на него. Атаулин, глядя на Ксану, улыбаясь, сказал: -- Прощальный ужин я заказал в вашем любимом зале, и, думаю, нам нет смысла перебивать аппетит, правда, ужин чуть позже обычного, но, надеюсь, вы выдержите... -- Ах, Мансур!-- в один голос воскликнули они, просияв, и тут же, словно опомнились, опять же вдвоем, перебивая друг дружку, заговорили:-- Вы должны были предупредить нас, это нечестно, мы не готовы к таким торжественным проводам, нам нужно переодеться.., Обрадованные, чуть ли не бегом, они кинулись к себе в каюту. Когда они пришли в ресторан, гулянье там уже было в разгаре. Атаулину было непонятно, почему азарт охватил весь зал, то ли туристов волновала встреча с приближающейся землей, то ли они столь бурно прощались с морем и кораблем? Впрочем, не все ли равно, сегодня здесь царил праздник. На нарядно сервированном столе, крытом белоснежной крахмальной скатертью, у зеркальной стены, где обычно сидели они в этом зале, стоял в резной хрустальной вазе удивительно подобранный букет роз на высоких тонких ножках. От цветов невозможно было оторвать глаз, они невольно привлекали внимание каждого. Свежий благоухающий букет состоял из белых и красных роз, но составленных очень искусно: одна половина четко белая, другая ярко-красная. Букет не только притягивал внимание симметрией и цветом, но и заставлял задуматься, может быть, это какой-то символ, тайный знак? И поэтому, когда они втроем появились у стола, невольно привлекли внимание всего зала. -- Какие красивые цветы...-- протяжно, почти нараспев сказала Ксана, склонившись над внушительной вазой и вдыхая аромат роз. Она, конечно, уже успела заметить, что цветы только у них на столе. Наталья все-таки не утерпела и, сгорая от любопытства, еще раз, на всякий случай, величественно, как умеют только женщины, оглядела зал и спросила: -- Мансур, а почему такие роскошные цветы только на нашем столе? Атаулин отделался шуткой и пообещал выяснить это к концу вечера. А все объяснялось очень просто... Когда они сидели на веранде ресторана в Босфоре, ожидая посадки на теплоход, ему вдруг захотелось сделать девушкам что-нибудь приятное. Как раз рядом, через дорогу, находился цветочный магазин, и он попросил официанта, чтобы посыльный отнес из магазина, на борт, в его каюту, букет, составленный из белых и красных роз. Он даже не предполагал, что букет составят столь изысканно. Вечер удался на славу: танцевали, веселились, вспоминали события заканчивающегося круиза, и странно, ни слова не говорили о дне завтрашнем, хотя Атаулин знал, что прямо с парохода девушки отправятся в аэропорт, самолет на Кишинев улетал через два часа после прибытия теплохода в Одессу. Уйти из ресторана последними на этот раз им не удалось, из зала попросили всех одновременно, несколько заранее предупредив и гася огни в зале,-- хотя никому в этот вечер уходить не хотелось. Уйти означало признать, что праздник кончился. Выйдя из ресторана, они и впрямь ощутили, что праздник кончился. Родное море штормило, холодные брызги обдавали палубу, теплоход сильно качало, и привычная бархатная южная ночь с высокими и яркими звездами над палубой сменилась непроглядной и неуютной мглой. В разбушевавшейся стихии огромный теплоход словно сжался, куда и величавость его девалась, и музыки не слышно, и огни стали похожи на огни тревоги, а ведь еще вчера они сулили только праздник. -- Вот и все, я звоню вам с вокзала...-- продекламировала негромко Ксана. -- Надо же, первый шторм за все путешествие...-- ежась от пронизывающего ветра, попыталась поддержать разговор Наталья. Но разговор не получался... Наверное, каждый думал о своем. И они торопливо распрощались... Засыпая, Атаулин некстати вспомнил, что, читая официальный ответ газете, не обратил внимания, откуда исходила отписка, то есть на единственно недостающее звено в той трагедии, хотя помнил точно, что ответ был подписан женщиной, вторым секретарем обкома. Спал он неспокойно, часто просыпался, то ли от шторма, то ли от волнения: шутка ли, завтра он тоже будет дома, самолет на Актюбинск вылетает часом позже, чем на Кишинев. И странно, в эти короткие минуты сна ему виделись не дом, не мать, а Африка, все его стройки, как в калейдоскопе, прошли перед ним, он словно еще раз оценивал сделанное... Утром ничто не напоминало о шторме, светило мягкое солнце, появились над теплоходом редкие чайки, предвестницы близкого берега. Теплоход вновь величаво резал небольшую волну и снова был надежным и величественным. На завтрак девушки не пришли: то ли проспали, то ли с утра пораньше побежали в парикмахерскую, чтобы сойти на берег нарядными,-- все-таки возвращались из Европы. Атаулин прошелся по палубе. Возле бассейна уже собирались заядлые купальщики, и несколько женщин, по всей вероятности, северянки, пытались и последние часы на теплоходе использовать для загара. Вспомнив, что не дочитал две последние строки в ответе, Атаулин опять направился в библиотеку. Легко отыскал нужную газету: все правильно, подписала второй секретарь обкома партии. Вернув подшивку на место, Мансур Алиевич поблагодарил хозяйку зала за внимание и попрощался с ней. И вдруг его как током прошибло: Северный Казахстан... там же, он ставил мельницу и элеватор. И по срокам выходило, что как раз в те годы... Неожиданно его озарило, что он знает этот комбинат, и хорошо знает. От волнения он даже поспешил к ближайшему шезлонгу, так вдруг стало жарко и неприятно... В те годы в Казахстане уже достаточно понастроили элеваторов и мельниц, и трест часто получал совсем другие промышленные подряды. Годы большой химии -- под таким девизом разворачивались стройки середины шестидесятых годов не только в Казахстане, но и по всей стране. Сдав мельницу и элеватор, он получил неожиданную командировку на "химию". Это сейчас, из газеты, он узнал полное название: комбинат химических и искусственных волокон, а тогда... Стройка уже тогда тянулась третий год, и с самого начала все шло наперекосяк; не хватало то одного, то другого. Пробыл он там почти полгода, хотя должен был оставаться до завершения. А отозвали его потому, что стройка, набравшая темп, стояла из-за отсутствия дальнейшей проектной документации, которая поступала по частям. Трудно представить, как можно что-то делать, не имея целиком технической документации, но, к сожалению, в строительстве это практикуется сплошь и рядом: начинайте, мол, а потом дошлем остальное. Так было и с тем комбинатом, оттого Атаулин и не имел цельного представления о своей работе, и она выпала из памяти как не свое, не родное, вот так неожиданно, через годы напомнив о себе. Не он начинал и не он сдавал этот объект, лишь полгода просидел там, бомбардируя Шаяхмета Курбанови-ча телеграммами, чтобы отозвал его с мертвого дела. И вины своей не чувствовал, и что он действительно мог сделать. Так стоит ли переживать сегодня, через столько лет? В те полгода вынужденного безделья, когда жизнь на стройке едва теплилась, они с инженерами частенько обсуждали и проект и порочную практику, из-за которой вынуждены стоять, расхолаживая людей. Понимали, что, когда пойдет настоящая работа, заплатить как следует будет нечем -- все деньги поглотит мертвый сезон. Тогда еще, анализируя проектную документацию, они видели, что очистные сооружения для комбината малы. Более того, представляя масштабы вторжения химии в быт (целые кам-вольно-суконные комбинаты с вековой традицией подвергались тогда реконструкции под синтетические ткани, а слово "лавсан", как нечто волшебное, вмиг разрешающее все тканевые проблемы, не сходило у людей с уст), как инженеры понимали, что для таких производств очистные сооружения могут стать гораздо дороже основного производства. И это были не предположения, не гипотезы, как практики они были убеждены в этом. А что сделал он и строители постарше его, с именем и весом: написали в проектный институт, обратились в Госстрой, подняли вопрос в газете? Да нет, ничего не сделали. Разговоры эти дальше прорабской не пошли, хотя верны, ох как верны были эти разговоры, подтвержденные временем и жизнью. Считали, что это их не касается, есть, мол, заказчик, есть генеральный подрядчик, есть проектный институт, где одних докторов, наверное, с десяток, пусть у них голова болит. Но что тогда! Разве позже, уже имея опыт, он когда-нибудь завел об этом речь? "Ну ладно, пусть не я...-- расстроенно думал Атаулин.-- Но где же в нашем деле авторитетные, принципиальные люди, болеющие душой за строительство, как, например, Терентий Семенович Мальцев, который всю жизнь борется за сохранение земли, за бережное отношение к ней. Чего он только не претерпел, но от своего не отступился, и время, хоть и запоздало, подтвердило его правоту". Да разве только об очистных он должен был поднять вопрос, при его-то опыте? Сказал, выступил, написал, возмутился ли когда? Да, писал, возмущался, говорил, но только когда дело касалось своего объекта, за который нес ответственность. Выходит, переживал только за свой огород... А ведь есть специалисты, не равнодушные к своему делу, которые видят и вширь и вглубь гораздо дальше своего огорода, пытаются обратить внимание общественности на свои проблемы и, судя по реакции на такие выступления, достигают желаемого. Ведь мог и он поднять вопрос о главном принципе строительства: любые проекты, привлекающие экономичностью, дешевизной, быстрой самоокупаемостью должны подвергаться утроенной проверке... И мерой здесь должна быть только цифра, рубль -- значит, считай и считай. Почему надо верить на слово? Только потому, что посулили дешево? От скольких никому ненужных проектов пришлось бы отказаться, какие бы средства сохранили! Лучше заплатить за пять вариантов проекта и выбрать один, чем строить по одному-единственному, теша себя иллюзией, что поступили по-хозяйски... Да мало ли что можно предложить и сделать, чтобы строительное дело перестало вызывать столько нареканий. Уж кто-кто, а он знает, как дорого обходится стране капитальное строительство и какой урон несет брак, несовершенный проект, знал он и о том, что строительство год от года будет дорожать. Элементарный песок, без которого бетона не сделаешь, теперь надо составами доставлять в большие города за тысячи километров. Все карьеры: песчаные, щебеночные, глиняные возле промышленных центров давно истощились. И то же кругом, возьми хоть лес, хоть металл, хоть стекло, даже воды и энергии не всегда хватает. Настало время считать и считать, чтобы не выходило себе дороже, как с тем злополучным химкомбинатом... Там, за рубежом, к нему ведь часто обращались, просили оценить тот или иной проект, дать свое заключение, И он делал это, и никогда не ошибался. Так почему же он так оторвался от забот и проблем своей страны? Или издалека и с высоты прожитых лет все видится яснее? А может быть, именно сейчас, когда все стало так отчетливо, настала для него пора не только и строить... Что ж, может быть... И силы, и убеждения у него есть, а это не так уж мало... Так стоял он на палубе, и мысли, которым он никогда раньше не придавал особого значения, не давали покоя... Он чувствовал, что с высоты нынешнего своего опыта и отношения к жизни, пожалуй, придется начинать все сначала... Уже обозначился вдали силуэт Одессы, над палубой теплохода, заглушая музыку, стоял крик сотен жирных и всегда голодных чаек... До родной земли, где был и атаулинский элеватор и комбинат на загубленной реке, оставался час хода...