екий Шудратов, арестованный одновременно со свояком секретаря обкома, предлагал миллион только за то, чтобы его дело передали в Верховный суд республики, видимо, хорошо знал нравы местной Фемиды. Еще одним нескончаемым источником информации Сенатору служили... анонимные письма, их поток, и без того никогда не прерывавшийся с тех печальных тридцатых годов, в период правления Андропова -- Черненко вырос в десятки раз. Снова, пользуясь историческим опытом, одни пытались руками государства потопить других, и опытный глаз Сухроба Ахмедовича безошибочно видел в большинстве из них только корысть и зависть, иных, добивающихся правды и справедливости, встречалось мало, они тонули в море оговоров, да они и не интересовали прокурора. Можно сказать, у него даже хобби появилось, он тщательно и любовно собирал подметные письма, систематизировал их по тематике: хищения, взятки, должностные преступления, аморальное поведение, политическая неблагонадежность. Часто из разных источников сигнализировали об одном и том же, и опять же он интуитивно чувствовал, стоит ли за ними дирижер, закоперщик или действительно прорвало плотину терпения. Такую информацию он ставил особо высоко, выделял ее, тут, при надобности, прихлопнуть человека ничего не стоило. Иногда он часами читал анонимки, для него это было увлекательнее самого изощренного кроссворда, так он тренировал свой коварный ум: высчитывал, сопоставлял, анализировал, приходил к неожиданным выводам. Будь у меня время, размышлял он однажды, сокрушаясь, я бы написал трактат "Должность и преступность". Наверное, человечество потеряло из-за его занятости удивительный по наблюдениям и выводам труд, предметом он владел в совершенстве, преступность знал не понаслышке и должностями Аллах не обидел. Арест первого секретаря Заркентского обкома партии вызвал в регионе шок. Непонятно, что успел предпринять он за две недели до задержания, предупрежденный верным вассалом, но действия его оказались непредсказуемыми для многих. Он добровольно и без сожаления расстался с наворованным богатством, отдал 168 килограммов золота и шесть миллионов рублей, сердечно признался, что запутался в жизни, нанес партии непоправимый вред и хотел бы, по его словам, раскаянием и помощью следствию искупить вину перед обществом. Следствие, воспользовавшись его раскаянием, пустилось на тактический ход, объявив, что Тилляходжаев в закрытом судебном заседании приговорен к расстрелу и что приговор обжалованию не подлежит. Как оживились, приподняли головы многие арестованные чиновники из партийного и государственного аппарата в московской тюрьме под романтическим названием "Матросская тишина". Все, что только можно было свалить, они дружно перекладывали на Анвара Абидовича, какой с мертвеца спрос. Следователи терпеливо фиксировали заведомую ложь и по вечерам показывали протоколы допросов Тилляходжаеву, вызывая у того справедливый гнев, бывшие коллеги в подлости и коварстве превзошли все его ожидания. Учитывая эмоциональность секретаря обкома, вспышки возмущения надо было видеть, такие бурные сцены не удавались и гениальным актерам. Не менее интересными оказывались очные ставки с оговорившими его высокопоставленными соратниками по партии, с соседями по многочисленным президиумам. Что и говорить, трудной ценой он выторговал себе жизнь. У него осталось одно желание -- умереть в собственной постели, оттого и старался угодить следствию, чтобы за рвение скостили ему и те пятнадцать лет, что получил он взамен расстрела. Чистосердечное признание и раскаяние бывшего хозяина Заркента многим в республике не понравилось, дважды пытались подпалить его дом, чтобы укоротить язык, но дважды поджигателя в последний момент настигала пуля в затылок. Двое убитых с канистрой бензина у глухого дувала дома Тилляходжаевых наводили на серьезные размышления, от семьи отступились, третьего смельчака не нашлось. Артур Александрович оставался верен своему слову и страховал семью своего покровителя надежно, ровно год в семье под видом родственника жил незаметный парень по имени Ариф, стрелял он всегда на звук, пользуясь глушителем, промашка исключалась. Спас Анвару Абидову однажды жизнь и Сухроб Ахмедович, он случайно узнал, что, когда Тилляходжаева привезут в Ташкент на очную ставку с одним высокопоставленным человеком, находящимся еще у власти, его отравят. Деталей и исполнителей заговора против секретаря обкома он не знал, но посчитал своим долгом поставить Шубарина в известность. Японец встал за своего бывшего покровителя стеной, что, в общем-то, понравилось Сенатору. Японец и потребовал, чтобы он немедленно поставил в известность КГБ, что прокурор и сделал. Вслед за Анваром Абидовичем последовал арест еще целого ряда крупных деятелей, что вновь явилось полной неожиданностью для населения. Покончил с собой при задержании туз бубновый, каратепинский хан, тот самый секретарь обкома, который без ложной скромности любил, когда его называли "наш Ленин", не меньше. Располагал информацией Сухроб Ахмедович, что нити хищений в ocoбo крупных размерах потянулись к некоторым секретарям ЦК. Край, где он жил, для посвященного человека открывался еще одной неожиданной стороной. При всей неограниченной власти партийного аппарата тут на равных правили и тайные силы, что-то наподобие теневого кабинета. Если сказать кому-то, что назначение иного министра решается не в Ташкенте, а в скромном горном кишлаке Аксай, под Наманганом, наверное, многие приняли бы за байку и посмеялись. Но смеяться не следовало, Сенатор знал расклад сил как никто другой, и если бы за него ходатайствовали из Аксая, то он уже давно сидел где-нибудь повыше даже, чем сегодня. Скромный директор агропромышленного объединения, дважды Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета, ценитель чистопородных скакунов, бывший учетчик тракторной бригады, недоучка Акмаль Арипов, любивший, возможно, в пику каратепинскому хану, чтобы его называли "наш Сталин", но и благожелательно откликавшийся на "наш Гречко", чуть ли не подменял Верховный Совет республики. Сюда, в Аксай, прежде всего тянулись за поддержкой соискатели министерских портфелей. Он настолько считал себя сильным, что позволял себе, не таясь, называть самого Шарафа Рашидовича -- Шуриком. Шурик и звонил ему чуть ли не ежедневно, отладили дорогостоящую правительственную связь с резиденцией аксайского хана. Не смог Сенатор в свое время найти дорогу ни к Шарафу Рашидовичу, ни к аксайскому хану, они вполне обходились и без районного прокурора Акрамходжаева, но сегодня без него, как он считал, не может обойтись и всесильный Акмаль Арипов. Если к судьбам многих высокопоставленных деятелей он относился равнодушно, а в иной раз и радовался их беде, то его отнюдь не радовало, что следователи по особо важным делам все теснее сжимали кольцо вокруг аксайского хана. Акмаля Арипова отдавать в руки правосудия Сенатору не хотелось. Почему же человек из ЦК так переживал, что следствие вплотную заинтересовалось делами и личностью Акмаля Арипова? Он что ему -- брат, сват, помог когда, в своем нынешнем положении он вряд ли был нужен Сенатору. Вроде все верно, но только не для тех, кто знал истинную силу аксайского хана. Мудрый человек был Рашидов, что и говорить, и силой несметной располагал, хоть явной, хоть тайной, но и тот начинал день с телефонного разговора с Аксаем и ни одну серьезную должность не утверждал, не посоветовавшись с другом Акмалем, и с недругами сводил счеты силами людей народного депутата Арипова. Акмаль-ака был настолько богат, что однажды вполне серьезно сказал хлопковому Наполеону: "Я Крез, а ты нищий". Это Анвар Абидович-то нищий! Десять пудов золота враз отдал добровольно государству и шесть миллионов наличными, с учетом того, что Шубарин предупредил его за две недели до ареста. Но главное богатство Креза из Аксая составляли все-таки не деньги, и не золото, и не целый табун чистокровных скакунов. Он имел настоящее, профессиональное сыскное бюро, куда люди приходили ежедневно из года в год как на службу. Располагал он огромным досье практически на всех должностных лиц республики, велись и отдельные папки на людей из Москвы, посещающих республику. Правовые органы много, наверное, отдали бы, чтобы заполучить такой бесценный архив, хранящийся в специальных железобетонных катакомбах Аксая. Может, обладая невероятным компроматом на все случаи жизни, он когда-то сблизился и с Шарафом Рашидовичем? Отсюда, из Аксая, из его подвалов, шли подметные письма на неугодных людей, отсюда запугивали, шантажировали, провоцировали, дискредитировали, и для всего этого он располагал штатом людей, служивших ему верой и правдой. Вот почему спешили в кишлак, затерянный в горах, окольцованный не одной сетью охраняемых шлагбаумов, на поклон министры будущие и опальные. Только заручившись поддержкой аксайского хана, получив от него посвящение в сан, можно было считать себя полномочным министром. И вокруг такого человека сжималось кольцо, и в один день могли исчезнуть в государственной казне сотни миллионов рублей и пропасть в недрах КГБ бесценные архивы, все шло к этому, в исходе судьбы аксайского хана Сенатор иллюзий не питал. Потому что видел и знал, что от него все отвернулись, каждый спасался в одиночку, да и тот сам не чувствовал время, жил прежней гордыней, уповал на власть денег и наемных нукеров, которые могли запугать кого угодно, все ждал -- если не завтра, то послезавтра в стране изменится ситуация. Может быть, и изменится ситуация, но к тому времени архив и денежки уплывут в Ташкент на одну и ту же улицу, ибо КГБ и Центральный банк республики находятся на Ленинградской, какой толк, если потом Акмаля-ака, как пострадавшего от разгула демократии, и освободят и назначат персональную пенсию за заслуги перед партией и народом. Без денег, без тайных досье, без наемных нукеров какой же он хан? Не проходило ни одного крупного закрытого совещания, где не заходил бы разговор о нем. Уже готовились документы о лишении Акмаля Арипова депутатской неприкосновенности и множества высочайших наград страны. О том, что Акмаля Арипова оставили один на один с Прокуратурой, он догадывался еще и потому, что никто не интересовался его делами, как случалось постоянно но поводу судьбы того или иного человека. Смущало и то, что сам Первый, некогда спасший его при Брежневе, на совещаниях очень резко отзывался о нем. Что это могло значить? Тактика? Маневр? Или что-то изменилось между ними? Или Первый откровенно сдавал своего старого друга, чтобы выжить самому? Вопросов хватало, а ответов не было. Если это уловка, маневр, тот мог в личных беседах, что вели они по долгу службы один на один, намекнуть, что следует выручить уважаемого человека из Аксая. Он даже провоцировал Первого пару раз, но тот нейтралитет держал четко, словно не замечал намеков, и Сенатор понял, что хана Акмаля решили уступить Фемиде без боя. И тут пришла неожиданная мысль -- рискнуть, как некогда с ограблением Прокуратуры республики. Если уж он так поднялся от содержимого небольшого дипломата, к каким людям нашел ходы, и какие двери сейчас открывал ногой, и с кем уже успел поквитаться, то завладей архивом и многочисленными досье аксайского хана!.. От таких перспектив кружилась голова, как в лихом танце начинало стучать сердце, хотелось петь, плясать, кричать, кричать на весь Белый дом: "Ну, теперь вы все у меня в руках!" А к архиву заполучить бы и людей, много лет занимавшихся слежкой и сбором компромата, всех этих изощренных фотографов с их фоторужьями и приборами ночного видения, каллиграфистов, иные доносы писались от конкретного лица, профессиональных шантажистов и шантажисток, поднаторевших в судебных заседаниях. Говорят, у Акмаля-ака имелся специалист высокого класса по любой пакости, он располагал кадрами широкого профиля, но не чурался и мастеров узкой специализации: был у него, к примеру, человек, читавший по губам, и табиб, готовивший яды. А деньги? Какой суммой располагал аксайский Крез? Тут мнения расходились, одни называли сумму, приближающуюся к миллиарду, другие настаивали на пятистах миллионах. Что ж, даже если и полмиллиарда, на которых сходилось большинство, поделить пополам, то и оставшаяся часть вполне впечатляла. Так ведь это речь только о наличных. Как и любой восточный человек, аксайский хан любил золото, если "нищий" Анвар Абидович сдал в казну чуть больше десяти пудов, а точнее, сто шестьдесят восемь килограммов, так сколько успел накопить более предприимчивый, с коммерческой жилкой хан Акмаль? Попутно мучил его и такой непростой вопрос. Казалось бы, зачем ему деньги, он и тем средствам, что имел, не находил применения, да и архив вроде ни к чему, одни хлопоты да опасность. Он и так теперь, особенно став доктором наук и опубликовав серию статей по правовым вопросам, стал заметной фигурой в республике, и в Белом доме ныне не последний человек, благоволил к нему Тулкун Назарович, да и Шубарин находился под рукой, никогда не откажет в помощи, они сейчас вроде с полуслова понимают друг друга. Так зачем же, по-цыгански говоря, валету пиковому напрасные хлопоты? 3ачем ариповские миллионы, пуды золота, архивы и грязных дел мастера в придачу? Конкретно -- зачем и почему, с высоты своей научной степени он не мог ответить. Не знал. Знал, что сегодня, может, и не надо, но завтра вполне могло сгодиться все, включая шантажистов и шантажисток, поднаторевших в судах. Скорее всего в Сенаторе опять взыграли авантюрные начала, а жажда власти стала еще более неутоленной, когда он оказался у ее родника. Теперь в нем проснулся еще и политик, а в политике, как он считал, все сгодится, все средства хороши. Сенатор по-своему расценил путь любого политика, он, по его разумению, заключался в том, что политик всегда хочет быть первым, лидером, почти как спортсмен, поэтому вечные расколы, фракции, новые партии, каждому из них неймется постоять на пьедестале. Сегодня он тайно изучал Троцкого и понимал его, опять же по-своему. Тому, на его взгляд, наплевать и на коммунизм, и на социализм, и на любую другую идеологию, в том числе и на страну, в которой он занимался политикой и жаждал перекроить, перестроить ее. Ему было важно всегда слыть первым, лидером, поэтому он не сходился во взглядах ни с Лениным, ни со Сталиными не по идеологическим мотивам, а прежде всего по существу своей натуры, сути. Он ни с кем бы и не сошелся ни в чем, тому подтверждение -- троцкизм как собственное явление, жаль, что объектом его экспериментов, тщеславия стала Россия, которую он мало знал и, откровенно говоря, не любил и столько палок наставил в колеса ее истории. Сколько новых сил, рвущихся к власти, сразу обнажилось вдруг, продолжает философствовать он, да и партию, КПСС, со счета сбрасывать не следует, она хоть и подрастеряла авторитет в народе и опешила от горлопанов, на сегодня это реальная мощь, зря заблуждаются в ее возможностях неформалы и новая поросль пантюркистов и панисламистов, разве не смешна их ориентация на ортодоксального Хомейни, это скорее отпугивает людей, чем привлекает. Вот в зеленом знамени что-то есть, зеленое знамя привлекает многих, оно генетически сидит в каждом мусульманине, этого марксисты не учли. Да откуда им было понять восточные народы, когда они толком не знали русской нации, для которой в тиши, уюте и комфорте Запада готовили революцию. А семьдесят лет унижения религии мусульман только способствовали ее твердости. Мусульманская религия аскетична, для нее необязательны роскошные храмы и мечети, для нее важна компактная среда обитания единоверцев. Ошибка марксистов, все-таки бравших за модель будущего западные государства и Россию, состояла в том, что они не учли, что мусульманские народы живут компактно на своих исконных, исторически сложившихся землях, миграции коренного населения в другие районы практически нет, и вытравить отсюда ислам невозможно, с ним можно лишь мирно сосуществовать. Да, в зеленом знамени, долго стоявшем в углу, что-то есть, это сродни партии зеленых, неожиданно возникшей во всей Европе, в исламе привлекательно многое, особенно для тех, кто делает ставку на мораль, единство. Вот им поперек дороги, наверное, стоять не стоит... Мысли его все время кружатся вокруг власти, кто дальше будет представлять реальную силу? Останется ли КПСС правящей партией или появятся новые политические силы в стране? Какой будет КПСС, или какие люди будут определять ее линию, такие, как Тулкун Назарович, или искренние сторонники нового генсека Горбачева, чьих рьяных последователей в крае он еще не видел, особенно в верхних партийных эшелонах? А может, если послушать новых пантюркистов, чьи листовки с программами уже появляются в Коканде и по всей Ферганской долине, Узбекистан будет развиваться самостоятельно, вне союза с Россией? Тогда кто же придет здесь к власти? Столько лет рваться к власти и вдруг у самой вершины ее остаться у разбитого корыта. Нет, этого он не должен допустить. Значит, ему всячески надо способствовать перестройке, чтобы КПСС оставалась в крае по-прежнему единственной правящей партией? Но уверенности в этом у него нет. Наверное, мешает все-таки вечная раздвоенность души, желание сидеть на двух стульях одновременно. Да, потерпи КПСС поражение, ему несдобровать, тем более сегодня, когда он так высоко в ней поднялся, рассуждает с волнением Сенатор. А если Узбекистан каким-то образом получит самостоятельность вне федерации с другими союзными республиками, и прежде всего Россией, не означает ли это, что КПСС автоматически теряет силу в крае и переход в другую партию будет осложнен прежде всего его нынешним положением в рядах правящей? А может быть, новые силы вовсе не допустят ни одного коммуниста к власти, скажут: хватит, нахозяйничались, довели, чего не коснись, до развала. Вполне возможны и такие аргументы, горестно вздыхает он. Но тут же лицо его светлеет, и он даже улыбается и с облегчением переводит дух, как же он раньше не догадался. Нет, любой власти без коммунистов никак нельзя, ведь в партии состоит прежде всего артистократическая часть нации, ее белая кость, голубая кровь, какой человек из рода ходжа не имеет членского билета КПСС, покажите мне его, внутренне горячится прокурор, сам он, понятно, гордится своим происхождением. А эти люди всегда правили и будут править в крае при любой системе, при любом цвете знамени, а уж при зеленом тем более. Все партбаи сдадут билеты, долго служившие им надежным прикрытием и допуском к кормушке, и дружно вступят в любую другую, но тоже только правящую. Как он сразу об этом не подумал? Так же, как и все, поступит и он, и при таком раскладе никто даже не припомнит, кем был во времена правления КПСС некий Сухроб Акрамходжаев. Уяснив для себя крайние случаи в будущем, он философски подумал -- нигде в мире к власти не приходят мудрые и дальновидные, а только хитрые и коварные, живущие одним днем. После меня хоть трава не расти, после меня хоть потоп -- это прежде всего о политиках, рвущихся к власти. Мудрецы и философы вопрошали во все времена: почему не учитываются уроки истории? Да потому, что историю делают неучи, недоучки. За примерами далеко ходить не надо, недоучка аксайский хан, бывший учетчик тракторной бригады, долгие годы влиял на судьбу республики больше, чем весь Верховный Совет вместе взятый. Так рассуждал он почти каждый день, взвешивая ситуацию "за" и "против", но ясности выбора не представлялось, ситуация менялась на глазах, тут действительно требовалось стать хамелеоном, чтобы угодить всем сразу: и левым, и правым, неформалам и националистам, либералам и радикалам -- у него голова шла кругом, все, казалось, набирали силу, все имели перспективу. Вот когда пригодилось его умение быть сыщиком и вором в одном лице. Каким умением надо обладать, чтобы прослыть в среде прикомандированных следователей одним из немногих в крае, на кого можно положиться, и вместе с тем у пиковых валетов числиться своим парнем, засланным казачком в прокуратуру. Но и тут и там он прежде всего преследовал свои интересы, никакие идеи, идеалы в расчет не принимал, он попросту их не имел. Не волновало его ни красное, ни зеленое знамя, никакое другое, даже в полоску, он хотел быть всегда, при любой власти наверху, как его любимый политик Троцкий, труды которого он тайно изучал в Белом доме в служебное время. Но на кого бы ни ориентировался Сенатор, все равно упирался в аксайского хана, в его архив, в его деньги, в своих планах на будущее он не мог никак его ни обойти, ни объехать. Следовало рисковать, вступать с ним в контакт, подать ему руку в трудную минуту, может, удастся заручиться его поддержкой и стать если не наследником его архивов и миллионов, то хотя бы совладельцем. И миллионы, и архивы хороши и полезны при любой власти, при любом знамени. Но и риск нешуточный! Узнай кто, что он ищет подходы к аксайскому хану, при нынешнем к нему отношении официальных властей и правовых органов это стоило бы ему не только поста, к которому он так долго стремился, но и партбилета, и свободы. Он знал столько тайн, служебных секретов, и выдача их другой заинтересованной стороне иначе чем предательством государственных интересов не квалифицировалась бы, об этом он хорошо знал, юрист все-таки, доктор юридических наук. Это еще только часть потерь, лишался всего: дома, семьи, капиталов, положения в обществе. Лишался перспектив, впереди вполне светило звание академика, а при определенном раскладе он мог и за пятый этаж Белого дома повоевать. Это ли не риск? Он настолько всерьез замыслил встречу с Акмалем, что не делился планами ни с Тулкуном Назаровичем, ни с Шубариным, хотя был уверен, те могли подсказать что-нибудь дельное. Не имел он я никаких гарантий успеха, куда ни кинь -- риск. И реакцию на добрый жест, участие в его судьбе невозможно предугадать, все знали, какой Арипов самодур. Можно и вовсе не вернуться домой, убьют и бросят труп в пропасть на радость шакалам, гиенам и горным орлам. Ни могилы, ни следа не останется на земле, по этой части он большой дока, а может, придумает еще более изощренную смерть -- кинет избитого и связанного в клеть к голодным свиньям, боровы и сгрызут до последней косточки, никаких вещественных доказательств не оставят, и такое он практиковал. А то запрет в подвал и напустит туда змей, говорят, от ужаса тут же сходят с ума или случается разрыв сердца. Кровожадный народный депутат, обласканный и обвешанный государством орденами, обладал невероятной фантазией, как отправить на тот свет человека, тут равных ему не сыскать. Конечно, все "против" могли испугать кого угодно, но Сухроб Ахмедович так верил в свою удачу и понимал, что "за" в этом деле решают проблемы на все случаи жизни, хоть при красных, хоть при белых, тем более при зеленом знамени. Вариант, что называется, беспроигрышный, в случае успеха, разумеется. И опять ему припомнилась присказка Беспалого: "Кто не рискует, тот не пьет шампанского!" Он, конечно, и сегодня без риска мог пить шампанское до конца дней своих, но теперь он, как и аксайский хан, одержим манией величия, ему больше, чем шампанского, хотелось власти. Вот какая жажда его мучила, она и толкала его в Аксай. Долго взвешивать не приходилось, все подвигалось к аресту Арипова, и он решился на отчаянный шаг, и вот тайная поездка в горы, в резиденцию аксайского хана. Сейчас в поезде Ташкент -- Наманган прокурор все-таки пожалел, что не оставил жене письма на тот случай, если он в понедельник не вернется домой. Ей следовало немедленно связаться с Японцем и назвать место, куда он тайно отбыл. Шубарин, конечно, тут же примчится на выручку, ему нет смысла терять своего человека на таком посту. Поезд продолжал грохотать на стыках, по-прежнему его кидало из стороны в сторону, но било об стенку уже реже, он как-то наловчился владеть телом. Человек из ЦК посмотрел на часы, до нужной станции оставалось еще почти два с половиной часа, сон ушел окончательно, и вялости он не чувствовал, может, воспоминание, где все пока складывалось удачно, бодрило его? А может, чай? Не мешало еще заварить чайник крепкого, дело шло к тем самым трем часам ночи, лучшему времени для преступлений, высчитанных доктором юридических наук, но в эти же часы человек теряет над собой контроль, сегодня расслабляться он не имел права. Он взял чайник, осторожно вышел в коридор, титан не остыл, но он на всякий случай открыл топку и пошуровал кочережкой, тлеющие угли зажглись огнем, он не спешил, мог и подождать, пока закипит. Купе проводника оказалось распахнутым настежь, сам он, раскинув руки, безбожно храпел, на столике лежали ключи. Сенатор взял их, вышел в тамбур и беззвучно открыл дверь на левую сторону по ходу поезда, потом вернул связку на место, все это заняло минуты две, не больше. Он даже покопался в шкафчике у хозяина вагона, нашел-таки пачку индийского чая из личного запаса. Вернувшись в купе, Сенатор долго вглядывался в набегающие в ночи разъезды, полустанки, станции, с трудом разобрал название одной из них на пустынном перроне и сличил по памяти с тщательно изученным расписанием, скорый шел по графику. Оставшееся время пролетело быстро, прокурор даже его не заметил, может, оттого, что он начинал мысленно строить разговор с директором агропромышленного объединения. Вариантов начала беседы он перебрал великое множество, и ни один его не устраивал, с ханом Акмалем нельзя говорить ни в подобострастном, ни повелительном тоне, и тот и другой путь губителен, обречен на провал. Он понимал, как не хватало ему перед поездкой консультации с Шубариным, тот бы выстроил ему разговор четко по компасу. Но в том-то и дело, что связь с аксайским ханом он желал держать в строжайшей тайне, он не сказал о поездке даже Хашимову. Если в будущем у него случится взлет, он не хотел, чтобы его связывали с ханом Акмалем. Как в случае с докторской, свалившейся как снег на голову всех знавших его людей, он и тут готовил сюрприз. Он хотел внушить всем, что его сила в нем самом, а сильный человек, судя по всему, скоро мог понадобиться. Поезд начал двигаться медленнее, тормозить, на маленьком, ничем не примечательном полустанке он делал двухминутную остановку, пропускал спешивший навстречу скорый "Наманган -- Ташкент", глухой разъезд как нельзя лучше устраивал прокурора. "Пора", -- сказал он вслух и рассовал по карманам сигареты, зажигалку, расческу, носовой платок. Из портмоне достал трешку и положил краешек ее под чайник так, чтобы сразу можно было увидеть, это на тот случай, чтобы не привлекать внимания, вроде как прошел в соседний вагон, сознательный жест. Выходя, он еще раз присел на полку, как обычно перед важной дорогой, а она, считай, у него только начиналась, сделал "оминь" и только тогда мягко притворил за собой дверь купе. Проводник продолжал храпеть, но уже на другом боку, и Сенатор, пройдя мимо него своими вкрадчивыми шагами, вышел в тамбур, открыл дверь, глянул вдоль состава, как и перед посадкой, выждал почти минуту и, когда состав чуть тронулся с места, спрыгнул на щебеночную насыпь. Тускло освещенный перрон разъезда находился впереди, и его удивило, что даже дежурный не вышел на перрон. Такой вольности нравов на транспорте прокурор не ожидал, о железной дороге он по старинке думал гораздо лучше. Скорый, сияя цепочкой огней в коридорах купированных вагонов в середине состава, плавно тронулся, и три красных сигнальных фонаря хвостового плацкартного некоторое время болтало из стороны в сторону далеко за входными стрелками, но скоро и они исчезли в ночи. Сухроб Ахмедович продолжал стоять на обочине пристанционных путей, то и дело поглядывая в темноту по обе стороны разъезда, мелькала тревожная мысль, неужели прокол на первом же этапе? И когда уже начали брать отчаяние и злость, слева от вокзальной пристройки дважды мигнули фары машины. "Наконец-то", -- облегченно вздохнул Сенатор и шагнул с насыпи, "Жигули" медленно шуршали ему навстречу. Не доезжая, машина включила свет ближних фар, и он узнал белую "шестерку" Шавката, двоюродного брата своей жены, он в прошлом году и хлопотал за нее в Автовазе. Свояк намеревался выйти из машины, обняться по традиции, но прокурор жестом остановил его и сам распахнул переднюю дверцу. -- Ты что, опоздал? -- вместо приветствия спросил он. -- Нет, что вы, я давно уже здесь, -- поспешил оправдаться Шавкат. -- Я видел даже вдали огни приближающегося поезда и в это время задремал, наверное, минуты три-четыре, не больше, открыл глаза, а состав уже хвост показал, и я включил свет, извините... -- Да, время между тремя и четырьмя ночи самое коварное, -- сказал удовлетворенный ответом прокурор, лишний раз получив подтверждение собственной теории. Машина отъехала от разъезда и через несколько минут уже катила по асфальтированному шоссе, ведущему в Наманган. Шавкат, расспрашивая о здоровье, о доме, о детях, сестре, одной рукой настраивал приемник -- хороший концерт лучший помощник водителю в ночной езде. Гость невольно поежился, и это не осталось незамеченным. -- Да, ночи в наших краях прохладные, чувствуется близость гор, да и осень на дворе. -- И Шавкат, открыв "бардачок", протянул родственнику хромированную фляжку, которая в большом ходу у авиаторов и военных людей. -- Согреет, я захватил на всякий случай. -- Спасибо, молодец, -- повеселел Сенатор и, отвинтив крышку, с удовольствием отхлебнул несколько раз. -- И коньяк неплохой... -- Я же знаю ваши вкусы, настоящий армянский, -- заулыбался свояк, он уже думал, что гость обиделся на него. -- Как с вертолетом? -- Все в порядке, и даже сегодня есть одна путевка в Папский район, ее я и оформил Баходыру, и вылет его раньше других не бросится в глаза, самая дальняя точка для нашего авиаотряда. -- Как ты объяснил ему столь ранний вылет? -- Проще простого. Он знает, что в Аксай постоянно наведываются большие люди, комиссия за комиссией. Хозяйство Акмаля Арипова словно визитная карточка края, мы ведь тоже газеты читаем. Я сказал, что сегодня там с утра какое-то совещание выездное, а вы не смогли прибыть со всеми вчера, оттого и спешите появиться там чуть свет, чтоб до начала переговорить кое с кем. -- Молодец, вполне логично... -- Впрочем, доставил бы и без всяких объяснений, я же главный диспетчер, и от меня зависят все выгодные рейсы, -- сказал самодовольно Шавкат. Он знал, что родство с человеком из ЦК позволяет ему иметь особое положение в области. -- Не зазнавайся, -- мягко пожурил Сенатор, но остался доволен хваткой свояка и подумал, что непременно надо как-нибудь поохотиться в горах с вертолета. -- А что собирается Баходыр делать в Папском районе? -- Как что? Дефолиация в полном разгаре, опыляем с воздуха хлопчатник. -- Значит, травят народ не только с земли, но и с воздуха? -- спросил гость. -- Мы люди маленькие, нам что скажут, мы то и выполняем, это вам, в Ташкенте, с вашими коллегами решать. А вообще-то беда, конечно, в дни опыления столько жителей страдает, особенно дети. А скот, которого и так мало в сельских подворьях, сколько его травим. -- Белое золото! Хлопок -- гордость узбекского народа! -- съязвил мрачно Сенатор и больше на эту тему не говорил, он-то знал, что хлопок стал бедствием, проклятием для всех: и селян, и горожан. Он еще раз отхлебнул из фляжки, откинулся на спинку сиденья, чуть отбросив ее назад, с удовольствием закурил, перед этим любезно протянув длинную дымчато-серую пачку сигарет свояку. -- У, "Кент"! -- Шавкат потянулся за зажигалкой. Перед Сухробом Ахмедовичем невольно мелькнули огненно-красные неоновые буквы на фронтоне вокзального здания столицы. И тут он вспомнил об оплошности, что допустил перед отъездом. Он достал портмоне, где имелся вкладыш с записной книжкой, вырвал оттуда страничку и написал своим четким, каллиграфическим почерком: "Артур Александрович Шубарин". И протянул бумажку Шавкату, мурлыкающему под нос какую-то мелодию. -- Если до понедельника не дам о себе знать, позвони сестре в Ташкент, пусть свяжется с этим человеком и скажет, что я поехал к аксайскому хану. -- Это так опасно? -- с тревогой спросил свояк. -- Нет, страхуюсь на всякий случай, ты ведь знаешь характер Акмаль-ака, -- поспешил успокоить Шавката прокурор. -- И знать не хочу, тут его вся округа боится, вплоть до секретаря обкома... -- Светает, -- произнес зевая и потягиваясь пассажир, и разговора об Акмале Арипове не поддержал, хотя мысли его и крутились вокруг Аксая. Приехали в авиаотряд, расположенный в районном центре Китаб, когда уже почти рассвело, но до рабочего времени осталось еще часа два. Все шло по графику, вертолет все равно не стал бы подниматься в темноте. Шавкат предложил позавтракать в ближайшей чайхане, где он заранее договорился с чайханщиком, но гость отказался, сказал шутя: -- Не хочу перебивать аппетит, позавтракаю вместе с аксайским ханом, поэтому поспешим, ты же знаешь, он не станет меня дожидаться, если я опоздаю, и сядет за дастархан один. -- И они оба рассмеялись. Шавкат подъехал прямо к вертолету, занявшему стартовую площадку. Баходыр находился в кабине и проверял навигационные приборы, машину он увидел уже рядом, почти на взлетной полосе. Он хотел спрыгнуть на землю, но Шавкат остановил его жестом, мол, не до церемоний, гость опаздывает. Неожиданный пассажир и впрямь спешил, он торопливо подал руку диспетчеру, своему родственнику, и без робости, уверенно поднялся в кабину рядом с пилотом. Тут они и обменялись приветствием под шум заработавших лопастей. Минут через пять тяжелая винтокрылая машина взмыла в воздух и взяла курс к горам. Вертолет оказался старый, герметичность никудышная, и шум в пилотской стоял невозможный, они едва слышали друг друга, но все же несколькими фразами успели перекинуться. -- Баходыр, сколько лететь до Аксая? -- Минут сорок, не больше, но сейчас попутный ветер, и я думаю уложиться в полчаса, вы ведь опаздываете? -- Нет, успеваю вполне, просто любопытно, я впервые пользуюсь вертолетом. Думал, что у вас работа куда комфортнее. Баходыр рассмеялся. -- Мы те же шоферюги, только воздушные. -- Вы летали раньше в Аксай? -- Да, неоднократно. Я доставлял в загородный дом высоко в горах охотников. Солидные люди, из Москвы, у всех такие ружья, закачаешься -- "Зауэр", "Винчестер", "Манлихер" и новейшие автоматические, пятизарядные "Беретта" и "Франчи", итальянские. -- Высоких гостей на таком драндулете? -- удивился высокий гость. -- Нет, конечно, на другом. У местного начальства есть вертолет для особых случаев, я на нем тогда летал. Проштрафился, пришлось вот в сельхозавиацию перейти, бутифосом поля обрабатывать. Честно говоря, там тоже работа не сахар, стой всегда навытяжку, выслушивай пьяные бредни, да еще поддакивай. Вас прямо у правления высадить? -- Не знаю, как тебе удобно, можно у какого-нибудь поста у въезда в Аксай, говорят, он со всех сторон не однажды шлагбаумами перекрыт. -- Да, шлагбаумы его страсть, не хуже Гитлера забаррикадировался, бетонных бункеров под землей настроил, от кого таится? Но я вас у поста ссаживать не стану, там любого незнакомого человека вопросами замучают, а если станете права качать, дерзить, могут и по шее дать, нукеры у него всегда руки распускают... Уж лучше я вас на лобном месте высажу, прямо перед правлением объединения. Там памятник Ленину, возле него есть айван, он там частенько на виду сидит, думу великую думает. Я однажды ему из Намангана какой-то мешок срочно доставил, не приземляясь, прямо к его ногам на айван бросил. Видимо, что-то важное в мешке было, он туг же через своего холуя сообщил, что жалует меня бараном, пришлось сесть, там как раз рядом площадь для демонстраций, она, как и в Москве, называется Красной, он говорит, у меня все должно быть по-ленински. -- Что, хороший баран? -- живо заинтересовался пассажир, о жизни по-ленински в Аксае он давно знал. -- О да! Настоящий каракучкар, один курдюк потянул на полтора пуда, иногда он намеренно щедр, любит о себе легенды. Приблизились к горам, и вертолет стало болтать, порою он попадал в воздушные ямы и проваливался всей тяжестью вниз, словно терял управление, но всякий раз Баходыр контролировал положение, он, видимо, действительно был хороший пилот, если ему вверяли жизнь охотников из загородного дома. Неприятная и ненадежная штука вертолет, думал в эти минуты Сенатор, но понимал, что иного пути добраться в Аксай незамеченным у него нет. Как прорваться сквозь частокол шлагбаумов, оставаясь неузнанным, там и среди нукеров есть люди, что стучат в оба конца. А с тех пор, как аксайским ханом занялись вплотную не только работники прокуратуры, но и следователи КГБ, наверняка взяли на учет тех, кто наведывается к дважды Герою Социалистического Труда. Оставался только путь по воздуху, тем более если рядом обрабатывают поля дефолиантом. Нет, на этом этапе он рисковать не мог, оттого и выбрал геликоптер. Летели высоко, и Сухроб Ахмедович почти все время видел внизу петляющий серпантин дороги, ведущей в Аксай, и насчитал уже три ряда охраняемых шлагбаумов, заметил, как задирали головы постовые вслед раннему вертолету, по их реакции Сенатор понял, они знали, чем занимается сельхозавиация. Но на шлагбауме у въезда постовой увидел, что вертолет будет пролетать над поселком, тут же кинулся в будку оповестить кого-то, что нежданный гость появился в небе Аксая. Последнее не осталось незамеченным и Баходыром, и он прокомментировал: -- Видели, как шустро нырнул человек в чапане в сторожку, видимо, разгадал, что кто-то летит в Аксай, а это уже ЧП, сюда прибывают только по приглашениям, званым, таков незыблемый порядок, установленный для всех ханов Акмалем. -- Да, гости все уже в Аксае, а меня, конечно, с воздуха не ждут, -- ответил как можно беспечнее человек из ЦК, подтверждая версию Шавката, ему не хотелось настораживать пилота. Показалась длинная тополевая аллея, над которой и шел Баходыр. Поселок еще спал, но в некоторых дворах на огородах уже копошились люди, копали картошку. -- Вот и прилетели, -- сказал пилот, и запоздавший гость сразу увидел и величественный памятник Ленину, и помпезное здание объединения с какой-то непонятной башней-пристройкой в торце, он-то знал, что это грузовой лифт. Хан Акмаль въезжал в него на машине и поднимался на четвертый этаж, по-иному гордость и положение не позволяли. Прокурор не удивился бы, если кто-то в шутку сказал, что у лифта его дожидались носилки под балдахином с четырьмя дюжими членами партии, иным, наверное, верный ленинец не доверял, которые доставляли директора агропромышленного объединения в его роскошный кабинет. Сенатор понял, что попал в королевство кривых зеркал, увидел он и площадь, явно не по масштабам поселка, приметил и айван, где "наш Гречко" любил думать наедине великую думу о судьбах края, о том, как жить по-ленински. Над нею и завис Баходыр, и через минуту он уже стоял на айване, покрытом дорогим ярко-красным ковром. Сенатор помахал пилоту, и геликоптер с ревом взмыл вверх и развернулся к хлопковым полям. Еще спускаясь по шаткой стремянке, он заметил, как от здания управления спешили к нему два человека. Прокурор сошел с айвана, неловко было стоять на текинском ковре ручной работы в грязных башмаках, и, не глядя в сторону приближающихся людей, достал сигареты и не спеша закурил. "Официальный визит начался", -- попытался он мысленно пошутить, но шутливого настроения не было и в помине. -- Ассалом алейкум, -- раздалось вдруг у него за спиной, и Сенатор вальяжно обернулся, увидел двух расплывшихся в улыбке крепко сбитых мужчин в добротных заморских костюмах, купленных как бы навырост, и мягких удобных шевровых сапогах, за которыми чувствовался уход. Хозяин Аксая в моде был консервативен, носил порою и полувоенный френч, и сапоги из мягкой козлинки, такого же стиля придерживались остальные. -- Ваалейкум ассалом, -- ответил он и поздоровался с ними за руку. По тому, как каждый из них улыбался полным ртом золотых зубов, на ночных сторожей они не походили, хотя он понимал, что на Востоке определить положение человека по внешнему виду, экипировке, задача безнадежная, тут живут по иным законам, как сказал кто-то из англичан, изучавших Среднюю Азию, "окнами во двор". Как по волшебству из-за кустов вынырнул аккуратненький, поджарый старичок, весь в белом, и, безмолвно поставив на край айвана поднос с чайниками и горячими лепешками, тут же исчез с глаз, растворился. Хозяева великодушным жестом пригласили гостя к столу. В дальнем углу просторного айвана лежали углом мягкие атласные курпачи и тугие подушки, и в этот угол вписывался клетчатый дастархан, прикрытый двумя слоями марли. Один из мужчин сдернул марлю, и перед ранним гостем предстал живописный натюрморт: ваза с фруктами, конфетницы, хрустальные чаши с колотым орехом и миндалем в глубоких индийских чашах из меди, стояли и три разные по цвету и размерам закрытые фарфоровые масленицы, наверное, в них подавали мед к орехам, сметану к лепешкам и варенье, если, конечно, хан к нему не был равнодушен. Сенатор сразу почувствовал, как проголодался, потому без особых церемоний снял обувь и занял предложенное у дастархана место. Как только разместились на прохладных с ночи курпачах, один из хозяев сделал "оминь", как бы проверяя на прочность атеизм гостя, и стал разливать чай. Пили чай с фруктами, ели обжигающие лепешки с густой домашней сметаной и медом, обменивались ничего не значащими фразами, словно предоставляя друг другу возможность первым задать конкретный вопрос. Сенатор хорошо разбирался в восточной этике и событий не форсировал, за ним теперь стояла и европейская школа особой дипломатии, почерпнутая у Шубарина. Но все же прокурор удивился терпению своих утренних сотрапезников, как не спросить, кто ты такой и зачем пожаловал, у человека, в прямом смысле свалившегося с неба на святое место у памятника Ленину. "Силен Восток, сильны люди хана", -- подумал Сенатор, не спеша отхлебывая прекрасный китайский чай "лунъ-цзинь", воду для самовара, как сообщили хозяева, доставляли специально из горных родников. Между тем солнце уже заметно поднялось, на улицах Аксая появились люди, иные, пробегая мимо правления, с любопытством поглядывали на людей, сидевших на священном месте. Старичок в белом появлялся дважды, меняя быстро пустеющие чайники, опять он не проронил ни слова. Может, он глухонемой, подумал Сенатор, в королевстве кривых зеркал и такое требование могло предъявляться к обслуге. Понемногу начали нервничать и суетиться хозяева, один из них даже среагировал на сообщение о времени, переданном по громкоговорителю "Маяком". Наверное, скоро должен был объявиться настоящий хозяин, хан Акмаль, и золотозубый постарше в конце концов, без обиняков, по-европейски, спросил: -- Как доложить? Прокурор достал из верхнего кармашка твидового пиджака стопку хорошо отпечатанных визитных карточек на мелованном финском картоне и молча протянул одну из них. Искушение заглянуть в нее было велико, гость читал это по глазам, но человек в шевровых сапогах удержался от соблазна и, до конца выдерживая восточный церемониал, сказал: -- Вы извините, мы должны оставить вас, скоро должен прибыть хозяин. А вы отдыхайте, пейте чай. Если захотите покушать, кликните Сабира-бобо, он вмиг организует шашлыки хоть из печени, хоть из мяса. Каждый день на рассвете мы свежуем барана, зарезали и сегодня, так что не стесняйтесь, -- и учтивые сотрапезники, пятясь спиной, отошли от айвана. Когда по дороге в правление встречавшие обходили большую чинару, он увидел, как они дружно склонили головы над его визиткой. Как только скрип двух пар ухоженных сапог перестал доноситься до райского местечка в тени памятника Ленину, гость по привычке достал из кармана сигареты, зажигалку и положил рядом на пустую тарелку из английского сервиза со сценами охоты. Потом отыскал взглядом среди заставленного дастархана пепельницу, которую приметил раньше, сделав при этом вывод, что хан курит, и придвинул ее поближе к себе. Солнце начинало пригревать, утренняя свежесть прошла, и он поспешил снять пиджак и, оглянувшись вокруг, сладко потянулся. За завтраком они сидели чинно, по-восточному скрестив ноги, Сенатор дома жил по-европейски, и такая поза давалась с трудом, и, оставшись один, он с удовольствием вытянул ноги и сгреб под себя подушку, такая вольность еще допускалась. Тут наверняка чтили традиции и любая промашка оценивалась бы не только хамством, но и оскорблением хозяев. "Не задремать бы", -- подумал он и закурил. Сладкий дым табака из Вирджинии привычно успокаивал, настраивал на размышления, но что-то сковывало его изнутри, не было привычного ощущения свободы, присущей ему раскованности. "Неужели на меня так действует воздух Аксая", -- улыбнулся прокурор, но чувство тревоги не покидало, хотя причин для волнения пока вроде нет, встретили вполне любезно. Хотелось мысленно отрепетировать хотя бы несколько первых фраз для хана Акмаля, но ничего путного в голову не приходило. Сенатор придвинул к себе чайник, он оказался пустой, беспокоить старика ему не хотелось, но он на всякий случай оглянулся, стараясь понять, откуда же доставляли чай из родниковой воды, но высокие стены тщательно подстриженной и ухоженной живой изгороди, оплетенной еще и ярко цветущей лоницерой вокруг айвана, не позволяли ничего увидеть. Тем большим оказалось его удивление, когда через несколько минут перед ним вновь возник Сабир-бобо и опять же безмолвно поставил чайник. Не успел он кивком головы поблагодарить, как старик опять незаметно исчез. Еще больше он поразился, когда налил себе чай, он действительно хотел попросить старика, чтобы ему заварили черный, в Ташкенте все-таки ему отдают предпочтение, хотя пьют и зеленый. Когда он заканчивал с чаем, услышал шум сбоку, прямо по Красной площади со свистом пронеслась черная "Волга". Наверное, хан Акмаль пожаловал на службу, подумал гость, и не ошибся. Сиявшая лаком машина подъехала к башне-пристройке, и он слышал, как со скрежетом распахнулся грузовой лифт и лимузин исчез в его чреве. День в стране чудес начался. Прокурор не спеша допил чай, затем выкурил еще одну сигарету, забрал свои пожитки и сошел с айвана. Ему казалось, что сейчас его сотрапезники доложат о визите неожиданного гостя с вертолета и его пригласят в управление, а может быть, к нему поспешит и сам директор агропромышленного объединения, все-таки человек из ЦК? Гость не спеша прохаживался вдоль стены живой изгороди, изредка незаметно поглядывая в сторону управления, куда беспрестанно входили и выходили люди, он понимал, что за ним могли и наблюдать из окна, но никто к нему не спешил, не окликал. Так прошло довольно-таки много времени, человек из ЦК, не выдержав, даже глянул на часы, с тех пор, как директор явился в свою резиденцию, прошло больше часа. "Спокойно, спокойно", -- твердил себе Сенатор, с беспечным видом вышагивая вокруг айвана, дымить он перестал, чтобы не дать понять, что волнуется, хотя курить хотелось. Он вполне допускал, что у хана Акмаля могло быть совещание или какие-нибудь срочные звонки в Ташкент. А может быть, экстренно наводили справки о нем? Так прошагал он еще час и, устав, вновь забрался на айван. Как только он расположился удобно на мягких курпачах, опять возник из небытия Сабир-бобо, он принес огромный медный поднос, где на большой тарелке из того же английского сервиза со сценами охоты истекали жиром горячие, только с мангала, шашлыки, а рядом другая, более глубокая тарелка с мелко нашинкованным репчатым луком, посыпанным красным корейским перцем, шашлыки прикрывали две румяные, еще хранящие жар тандыра лепешки. "Наверное, это значит, что меня еще не скоро примут", -- подумал прокурор и принялся за еду, шашлыки выглядели вполне аппетитно. Он пожалел лишь о том, что оставил фляжку с коньяком в машине, сейчас она пришлась бы кстати и к обеду, и к настроению. Баранина оказалась молодая, нежная, жарили на саксауле, и повар знал свое дело, прокурор не очень увлекался шашлыками, но аксайские ему понравились. Не успел он расправиться с первой порцией, как принесли вторую, поначалу удивил странный изгиб шампуров, но по аромату он догадался, что это тандыр-кебаб. Шашлыки в специальной раскаленной печи без открытого огня в Ташкенте почти не делают, остались кое-где мастера в Ферганской долине, видимо, такой и обслуживал привередливого хана Акмаля. Вместе с тандыр-кебабом безмолвный старик принес глубокую чашку с острым салатом аччик-чучук и два чайника чая, после шашлыков всегда жажда мучает. "Кормят здесь прилично", -- отметил про себя с иронией гость, тайком посматривая в сторону правления, но там вроде как о его визите и не знали, хотя айван у памятника хорошо просматривался из окон четвертого этажа. "Загнал я себя в тупик, -- рассуждал спокойно Сенатор, -- ведь теперь обратно свободной дороги нет, если не впускают, то уж отсюда тем более без воли хана и шагу не ступить". Страха он не испытывал, да и раздражение прошло, мелкое чванство хана даже пошло ему на пользу, тот так очевидно выставлял свои слабости. Сегодня ли, при его положении, выдерживать полдня на площади заведующего Отделом административных органов ЦК? Прокурор сразу почувствовал свое превосходство над человеком, въезжающим на четвертый этаж в черной "Волге". Теперь, точнее уяснив ситуацию, он понимал, что ни совещание, ни срочные звонки ни при чем, мелкая тактика, блажь, желание подавить гостя, мол, знай, к кому приехал, наверняка он по старинке думает, что я приехал к нему за советом или помощью, а может, даже за благословением на пост, анализировал он события, спокойно попивая чай, и задавался вопросом, как такой человек мог стать самым близким человеком Рашидова? Когда он закончил с шашлыком, вместе с безмолвным стариком появилась молодая девушка, она принесла кумган с тазиком, и гость вымыл руки, она тщательно прибрала дастархан, поставила свежие фрукты, обновила посуду, и даже ваза с цветами появилась. Убрав посуду, она через некоторое время вернулась с пачкой газет, с девушкой он перекинулся несколькими ничего не значащими фразами. Разговаривая с ней, он держался, как обычно, раскованно, знал, ее будут подробно расспрашивать о самочувствии гостя. Газеты дали лишний раз понять, что наверху о нем не забыли и что-то лихорадочно предпринимают. Сенатор всегда в любой игре оценивал первый ход, теперь он считал, что дебют за ним. Газеты оказались недельной давности, большинство из них, за исключением местных, прокурор читал. Он лениво перебирал страницы, тайно поглядывая на четвертый этаж, поблескивавший свежевымытыми стеклами, и заметил, что время от времени то к одному, то к другому окну подходили люди и смотрели в сторону памятника. Конечно, их не интересовала штампованная скульптура Ленина, зовущего массы трудящихся вперед. Наверное, даже глядя на вождя в упор, они видели на пьедестале все-таки своего хана Акмаля, тут все: и власть, и идеалы, и нравы были ариповскими, других авторитетов, даже ленинских, не допускалось, хотя опять же все делалось от имени вождя, застывшего в порыве на безлюдной площади Аксая. Поистине страна чудес, Зазеркалье кривых зеркал! Мельтешение вокруг окон говорило ему, что директор агропромышленного объединения на месте и он все-таки озабочен его приездом или, скорее всего, обескуражен его терпением. Наверное, он не понимал, почему бы гостю не встать с айвана и не подняться пешком, без привилегированного лифта на четвертый этаж в служебные апартаменты выдающегося хозяйственника края, как нарекла его наша щедрая на эпитеты и словоблудие пресса, в том числе и центральная. Но Сенатор был не так прост, не позвал сразу по приезду, теперь уж он сам туда не пойдет, пусть поломает голову со своими советниками, зачем пожаловал без приглашения, да еще тайно, прокурор Сухроб Акрамходжаев в Аксай? Не из простых задачка, не из простых, с чем он приехал, не догадаться никому, сочтут за безумие, за дерзость делать такие предложения всемогущему хану Акмалю. Солнце припекало, и на айване становилось душно, тень от скульптуры вождя сдвинулась правее, и он решительно посмотрел на часы и подумал, если через полчаса никто не подойдет и ничто не прояснится, то встану и попытаюсь уехать из Аксая, тогда уж точно зашевелятся. Наверное, жест его истолковали правильно, отпущенное на испытание время истекало, минут через двадцать он опять услышал скрип знакомых сапог и у айвана появился улыбающийся как ни в чем не бывало один из утренних сотрапезников. -- Извините, дела, хлопоты. Я доложил о вашем приезде, Сухроб-ака, но директора срочно вызвали по депутатским делам в обком, и он уже час как выехал в Наманган, но распорядился принять вас как следует. -- Как выехал? От управления машина не отъезжала, скрип грузового лифта я бы услышал, -- спросил строго Сенатор. -- Извините еще раз, вы у нас впервые в Аксае и не знаете, что попасть в наше здание, как и выйти, можно разными путями, да и черных "Волг", скажу вам по секрету, с одинаковыми номерами несколько, иногда они сбивают людей с толку. Хозяин сказал, что будет ужинать с вами, пойдемте, я отведу вас в гостевой дом. Отдыхайте с дороги, покупайтесь, сейчас там как раз к вашему приходу сменили воду в бассейне и включили прогреться финскую сауну. Прокурор опять вспомнил, что он находится в королевстве кривых зеркал, забыл о подземных бункерах, катакомбах, тоннелях, выходящих к реке и шоссе. Хан любил путать следы даже без причины, наверное, чтобы держать свой народ в вечном страхе. Говорят, иной раз в поселке появлялся его двойник, он подолгу сиживал на айване, перебирал четки, вроде напоминал -- я здесь, я все вижу! Хотя сам в это время находился где-нибудь в Москве на сессии Верховного Совета или уезжал в гости к своему другу Шарафу Рашидовичу. А черные "Волги" с одинаковыми номерами постоянно шныряли вдоль полей и строек, внушая страх, -- все-таки помнили, что машина время от времени останавливалась и из нее выходил хан Акмаль с настоящей кожаной камчой, и горе тому, кто попадался на его пути без лопаты или кетменя. Гостевой дом оказался не рядом, как предполагал прокурор, пришлось ехать. Располагался он в колхозном саду, вернее, вычурный особняк с собственным садом декоративных деревьев и редких кустарников находился внутри большого яблоневого массива и был обнесен густой сеткой-рабицей высотой почти в два метра, несмотря на то что владения тщательно охранялись. Со всех сторон внутреннего парка вдоль изящного забора тянулась проволока для сторожевых волкодавов. По тому, как суетилась обслуга во дворе, он понял: приказ о встрече гостя поступил недавно. Когда он проходил высокой застекленной галереей, видимо служившей в суровые времена года зимним садом, то увидел справа крытый бассейн, его стены, выложенные голубым кафелем, заманчиво оттеняли цвет воды. "Не мешало бы искупаться, целую вечность не плавал", -- подумал прокурор, сожалея, что не имеет купальных принадлежностей. Каково было его удивление, когда, войдя в отведенную ему комнату гостиничного типа, он увидел на кровати мягкий банный халат приятного золотистого цвета, плавки в фирменной упаковке, белое махровое одеяло и такое же полотенце -- все абсолютно новое. Сенатор тут же облачился в пижаму, оказавшуюся ему впору, и отправился поплавать. Для начала он заглянул в сауну, дверями выходившую к бассейну, там уже хлопотал человек, ладил в предбаннике электрический самовар, загружал холодильник чешским пивом. "Вполне цивилизованно живет горный хан", -- отметил гость, хотя и был наслышан о здешней роскоши и роскоши охотничьих домиков в горах, необыкновенных конюшен с мраморными колоннами и резными дверями, где содержались десятки чистопородных скакунов, чьи цены на аукционе поражают воображение количеством нулей свободно конвертируемой валюты, но бассейн с подогретой водой и экипировкой к нему все-таки удивил прокурора. Он долго и с удовольствием плавал, наслаждаясь комфортом вычурного по форме и размерам бассейна, наверняка хан Акмаль скопировал свой купальный зал из какого-нибудь видеофильма о красивой жизни, слишком многое говорило о нездешней архитектуре -- и высокие стрельчатые окна среди стен, выложенные из красного необожженного кирпича, и стеклянный потолок, легко драпирующийся темно-вишневой плотной тканью, и пальмы в кадках, и редкие карликовые деревья, умело и к месту расставленные повсюду, и ковровые дорожки, и паласы, и ковры, тщательно подобранные по цвету. Он, наверное, купался бы еще, но окликнул человек из сауны и спросил: -- Сухроб-ака, сто десять градусов вас устроят? Пришлось, прихватив халат, перебираться в сауну. Наверное, и от бассейна, и от сауны с богато накрытым столом в предбаннике он получил бы огромное удовольствие, если бы в самом конце не произошла одна заминка, в общем-то несущественная, расшатались нервы, но испортившая ему настроение, заставившая задуматься о том, где он находится. Из сауны он выбегал в купальный зал раза три, приятно было, распарившись, нырнуть в голубую раковину модернового бассейна с изумительной мягкой, прохладной водой, заполняемой все из того же источника, где брали и воду для самовара. Купаясь в последний раз, он поплыл в дальний конец бассейна, где у изгиба находилась причудливо гнутая лестница из хорошо обработанной нержавеющей стали, таких металлических трапов имелось три, но с этого при его росте и комплекции выбираться из воды казалось удобнее всего. Подплывая, издали он протянул руки к поручням, чтобы затем рывком подтянуть тело и сразу занести обе ноги на ступни, выложенные узкой полосой водоотталкивающего каучука, чтобы не сорвались ступени и чтобы гость не поранился. Едва он коснулся кончиками пальцев металла, как его будто ударило током, он в страхе вскрикнул, моментально захлебнувшись при этом, и рванулся на середину бассейна, он подумал, вот еще один изощренный прием аксайского хана, избавляющий его от недругов, подключил ток к поручням, и нет человека -- красивая смерть в голубом бассейне. Но через секунду он понял, случись такое, его уже не было бы в живых, вода и есть идеальный проводник электричества. И он оценил, как расшалились у него нервы и что не следовало ему в предбаннике увлекаться коньяком, несмотря на прекрасную закуску к нему. Хорошо, что толстая дверь сауны оказалась плотно прикрытой и человек из обслуги не слышал его испуганного крика. Прокурор вновь подплыл к трапу и, уверенно взявшись за поручни, поднялся из воды, но тут же вынужден был сесть на широкий бордюр, опоясывающий бассейн, ноги от испуга предательски дрожали и отказывались идти. Желание продолжить застолье в предбаннике мигом улетучилось, и он, неторопливо распрощавшись с хозяином сауны, отправился к себе. Войдя в комнату, он быстро разобрал кровать и нырнул под простыню, перед разговором с человеком, обладающим двумя Гертрудами, необходимо было выспаться. Проспал он непонятно сколько времени, несмотря на беспокойство, охватившее его в купальном зале, заснул мгновенно и спал крепко, наверное, и поднялся бы к ночи, но его разбудил все тот же утренний сотрапезник в скрипучих сапогах. -- Вставайте, вставайте, Сухроб-ака, -- теребил он его за плечо, -- через час приедет хозяин, повара уже давно принялись за ужин, вставайте. Прокурор нехотя встал, только когда золотозубый человек покинул комнату, до него дошел смысл слов -- через час он увидит человека, к которому с таким риском добирался. Он вновь поспешно облачился в золотистый махровый халат и поспешил в бассейн, только вода могла вернуть бодрость и свежесть, так необходимые в предстоящем трудном разговоре с человеком крутого нрава. Купался долго, ему даже захотелось, чтобы первая встреча произошла именно здесь, в бассейне, он бы с удовольствием протянул ему мокрую руку, но вскоре о подобном методе знакомства передумал и покинул купальный зал. В комнате имелся телевизор, но в четырех стенах ему сейчас было тесно, душно, хотя в окне и стрекотал мощный кондиционер, и он поспешил во двор гостевого дома. Решил прогуляться по парку, имевшему редкие деревья из ботанического сада Шредера, где он любил бывать. Он видел, как в дальнем углу двора, на летней кухне, хлопотали два повара и им помогала уже знакомая ему Мавлюда, приносившая газеты, но безмолвный старик в белом пока не появился. Для прогулки он выбрал самые дальние аллеи парка, чтобы не встречаться с Ариповым сразу, как тот войдет во двор, словно он поджидал его, но гулял по дорожкам, с которых хорошо просматривались зеленые ворота гостевого дома. Уже смеркалось, и часть аллей перед приездом хозяина полили из шлангов, обдали и деревья, особенно у беседок, и в саду чувствовалась свежесть, как после дождя. Сказывалось и окружение огромного яблоневого массива, запах спелых яблок долетал сюда в парк, где фруктовых деревьев не было, но и от диковинных деревьев и кустарников, частью еще цветущих, от розария и от малинника исходил волнующий аромат. С гор, где росли ореховые рощи и дикая алыча, ветер тоже носил свои запахи, и все это, смешавшись здесь, у дома, создавало неповторимую ауру, от которой дышалось легко и свободно. Зажглись фонари на дальних и ближних аллеях, вспыхнуло декоративное освещение у беседок и у густых кустов можжевельника, соседство которых, говорят, обещает долголетие, загорелись огни и у закрытых наглухо зеленых ворот -- хозяина загородного дома еще не было. Прокурор гулял по дорожкам, посыпанным на старый манер влажноватым красным песком, и ему вспомнился вдруг ташкентский летний кинотеатр его детства "Хива", который, говорят, в эпоху немого кино назывался "Солей", он тоже имел удивительно ухоженный внутренний дворик с садом, и аллеи его тоже посыпались красноватым песком, и в этом далеком аксайском саду ему неожиданно почудились запахи детства. Но вернуться воспоминаниями в босоногое отрочество, когда он смотрел кино в "Хиве", уютно расположившись на орешине, свисающей над залом, ему не дали. С порога ярко освещенного дома его окликнул все тот же золотозубый человек в дорогом костюме навырост. -- Сухроб-ака, пожалуйста, в дом. Прокурор подумал, что хан опять что-нибудь выкинул, откладывает встречу на утро, но ошибся: когда он приблизился, человек в скрипучих сапогах, улыбаясь, сказал: -- Пожалуйста, следуйте за мной, хозяин ждет вас. Следуя за плотным человеком, не назвавшим себя с самого утра, Сенатор подумал, что и здесь, под загородным домом, туннель. Как же он объявился, не с вертолета же на стеклянную крышу бассейна опустился? Не стоило ломать голову, следовало лишь принять во внимание, что хозяин любит цирковые трюки, и вдруг он зло назвал про себя директора объединения -- Иллюзионистом, это имя аксайскому хану подходило более всего. Они миновали купальный зал, прошли еще галереей -- зимним садом и свернули налево в коридор с паркетными полами, застеленный ярко-красной ковровой дорожкой, и золотозубый постучал в первую же дверь с левой стороны. Прокурор не слышал, что раздалось в ответ на стук, но провожатый толкнул дверь внутрь и широким жестом пригласил войти первым. Сенатор вошел в комнату с приглушенным, мягким освещением, после яркого света в коридоре он даже на минуту как бы потерял остроту зрения, и не сразу разглядел человека, лежавшего в свободной позе на высокой курпаче у стены, как только он с приветствием направился к нему, тот, несмотря на свою грузную комплекцию, легко поднялся и тоже пошел навстречу, золотозубо улыбаясь. Что Карден, Хуго Босс, Бернард ле Рой, Ги ля Рош, Карвен, успел усмехнуться в душе Сенатор -- вот вам настоящий законодатель мод -- Акмаль Арипов. Теперь он понял, откуда такая тяга к золотым зубам у аксайской номенклатуры. Они сошлись как раз посередине комнаты и обменялись рукопожатием. -- Пожалуйста, прошу к дастархану, -- хозяин дома короткопалой рукой пригласил на ковер. Гость успел оглядеться, комната оказалась обставленной на восточный манер, ни одного стола, стула, никакой мебели вообще, кругом ковры, курпачи, подушки. Большие окна, выходящие в розарий, распахнуты настежь, видимо, хан не выносил кондиционера, но в зале чувствовалась прохлада, наверняка днем держали на полу ледяную воду в мелких корытах, -- старый восточный способ охлаждать жилые помещения. -- Извините, ради Аллаха, что заставил вас ждать, -- сказал Акмаль-ака, заняв прежнее место у стены, -- дела, заботы. Сами понимаете, непростое время, перестройка. Хотим и новой власти доказать, что не зря у нас знамена, и республиканские, и союзные. -- И он кивком головы показал куда-то за спину гостя. Сенатор невольно оглянулся -- вся стена, завешанная огромным кроваво-красным ковром, вплотную заставлена свернутыми знаменами, от стены до стены сплошь тяжелый бархат, шитый золотом, лишь по древкам на полу удавалось подсчитать, сколько их -- но и без счета панорама впечатляла. "Ничего себе место для встречи организовал, -- отметил про себя прокурор, -- хочет авторитетом подавить?" -- Только доложили о вашем приезде, звонок из обкома, пришлось срочно ехать в Наманган, только вернулся. Не обижайтесь, у каждого свое начальство. Не мог же я сказать, что у меня человек из ЦК, начались бы расспросы, кто, откуда, зачем, почему мы не знаем? -- Иллюзионист внимательно посмотрел на прокурора, проверяя, как среагирует гость. Но Сенатор сделал вид, что не придал значения словам, но понял, как тот ловко зондирует ситуацию, пытаясь понять, кто стоит за его визитом. Сам он, глядя на мокрые волосы директора и отекшее от сна лицо, понял, что Акмаль-ака, так же как и он, отдыхал в этом доме и следом за ним купался в бассейне, возможно, и в сауну заглянул, но он сделал вид, что верит россказням хозяина загородного дома. -- Я понимаю, Акмаль-ака, работа есть работа. У меня действительно частный визит. Я не в претензии, к тому же я приятно провел время, спасибо. У вас дивный бассейн и прекрасная сауна, таких и в Ташкенте мало. -- Стараемся. В Аксае всегда рады гостям, что же, Сухроб-джан, раньше не приезжали? -- спросил опять же с намеком Иллюзионист. Сенатор решил тоже в самом начале беседы поставить хозяина дома в тупик и ответил без обиняков: -- Раньше не мог. Должность не позволяла. Вы ведь не всех так радушно принимали? Сейчас я подумал, что и мне пришел черед наведаться в Аксай, посмотреть, как вы живете, много наслышан о вас... Ответ его явно озадачил Иллюзиониста, он не сразу нашелся что ответить, и в этом прокурор увидел слабость законодателя мод Аксая и его окрестностей. Но он все-таки ответил: -- Гостям мы всегда рады, вы убедитесь в этом. Новое время, новые люди, жаль, не знал вас раньше. Правда, читал ваши статьи в газетах, они и тут много шума вызвали. Я рад за вас, горд, что и у нас правовая мысль не дремлет, не все должно приходить к нам из Москвы. Я всегда стоял горой за таких людей, помогал. Вы правы, в том, что вы у нас не бывали, не ваша вина, а вина тех, кто вовремя не привез способного человека, здесь он всегда мог найти помощь и понимание. Зря думают некоторые, что Аксай утерял свое значение для республики, это недальновидные люди, и я рад вашему приезду, Сухроб. И, понимая, что разговор на трезвую голову становится опасным, он похлопал в ладоши, и тут же в комнату вошли Мавлюда и еще одна девушка удивительной красоты. Они расторопно убрали чайник и пиалы, стоявшие перед хозяином, накинули поверх клетчатой скатерти еще одну, белоснежную, и стали дружно заставлять дастархан закусками, салатами, фруктами. В последний момент в комнату вошел безмолвный старик, обслуживавший утром, опять во всем безукоризненно белом, и на отдельном подносе подал две высокие бутылки коньяка и две рюмки к ним. Наверное, по каким-то законам шариата девушкам не велено прикасаться к вину. Какая целомудренность у хана, усмехнулся Сенатор, зная его замашки, он и Коран попрал сотни раз. Видимо, спектакль разыгрывался для него, мол, учись, горожанин, настоящим народным традициям, которые так блюдет Акмаль-хан. Директор объединения самолично разлил коньяк и, подвинув гостю рюмку, налитую до краев, проникновенно сказал: -- Как бы там ни было, вы мой гость, и я рад, что вы нашли дорогу к моему дому. За знакомство в столь трудное для страны время, вам ли не знать по должности, сколько врагов у перестройки. Но мы и этот этап одолеем, партии все по плечу! За знакомство, за партию, работающую в новых условиям гласности и демократии! -- И хозяин протянул рюмку через щедро накрытый дастархан. "Ничего себе, для начала лихо. То ли еще будет!" -- отметил про себя гость, но с улыбкой поддержал тост. Едва он выпил, хозяин пододвинул тарелку с лимонами. -- Пожалуйста, свои, имеем лимонарий. Полмиллиона дохода в год, отправляли учеников в Ташкент к Фахрутдинову. Теперь сами платные курсы и продажу саженцев организовали -- деньги кругом под ногами у предприимчивого человека, только завистники ходят по купюрам, а считают их почему-то в чужих карманах. "К чему бы это? -- мелькнула мысль. -- Неужели думает, что я по поводу хищений в лимонариях?" Хотя и там суммы в сотни тысяч, лимонарий не волновал прокурора, но лимоном с удовольствием закусил. Он в самом деле, как и многие ташкентцы, отдавал предпочтение не итальянским, не марокканским, не греческим, не грузинским, а лимонам Фахрутдинова, сочным, с мягкой кожурой, без горчинки, а какое варенье из них наладились делать ташкентские хозяйки! Прокурор окинул взглядом обильный дастархан, раздумывая, что бы положить на тарелку, как Иллюзионист предложил казы -- конскую колбасу. -- Уже сентябрь, и мы забили молодого жеребца, уверен, такого казы, кроме Аксая, нигде нет, удесятеряет силы мужчины. -- И он громко и нарочито засмеялся, наверняка фраза служила дежурной шуткой сотни раз. В лошадях аксайский хан, конечно, разбирался как никто другой и жеребцов для колбасы откармливал специально, по своей технологии, и он, поблагодарив хозяина, положил на тарелку несколько кружочков казы. Хозяин вновь налил рюмку до краев, видимо, ему не терпелось разогреть гостя как можно быстрее. -- Как поживает Тулкун Назарович? -- спросил он вдруг, желая прояснить для себя кое-что перед новым тостом. -- На пятом этаже я нечасто бываю, высокие люди, высокие заботы. Но по работе приходится общаться, слава Аллаху, жив-здоров, по-прежнему полон энергии, замыслов. Нам, молодым, есть у кого учиться, с кого брать пример, -- ответил Сенатор уклончиво, не афишируя связь. -- Не скромничайте, Сухроб Ахмедович, знаем, что вы и на пятом этаже у многих открываете двери ногой, догадываемся, что вы сегодня один из самых перспективных работников ЦК. Хорошо, что не зазнались и о старых кадрах говорите тепло, теперь ведь молодые как о прошлом, -- охаять да осмеять, а мы ведь тоже не сидели сложа руки, знамена за красивые глаза не присуждают, за труд... А еще вот что скажу, Сухроб-джан, говорят, мир стоит на трех китах, неверно, категорически не согласен с такой научной точкой зрения, мир стоит на дружбе, на крепкой сцепке мужских рук. -- На круговой поруке, -- подсказал с издевкой сотрапезник, но Иллюзионист иронии не понял, он радостно подхватил, уловив суть: -- Молодец, юрист и за столом юрист, правильно -- круговая порука, и поэтому давайте выпьем за наших друзей, когда-то мы помогли подняться Тулкуну Назаровичу, он, наверное, вам, вот на этом земля и держится... "Неужели он успел переговорить с ним днем?!" -- подумал прокурор, но тут же успокоился, Иллюзионист по привычке крупно блефовал. Выпили за друзей, а также за круговую поруку. Гость старался хорошо закусить, он понял, для чего затеял гонку тостов хан Акмаль. Внесли горячие закуски, опять тандыр-кебаб и нарын, тончайше нарезанная крутая холодная лапша, смешанная с мелко нарезанной печенью, мясом, обложенная сверху кружочками казы и в толщину бритвенного лезвия нашинкованным репчатым луком и присыпанная черным перцем. Спустя минут пять Мавлюда внесла еще и дымящийся ляган с мантами, что-то среднее между русскими пельменями и грузинскими хинкалями, мелко резанная баранина с луком и курдючным салом, готовится на пару в специальной посуде. С такой закуской захмелеть сложно. Обладатель двух Гертруд как бы случайно спрашивал то об одном, то о другом человеке, порою предлагал даже тост за кого-нибудь из них. Он усиленно зондировал почву, пытался выяснить, может, кто из его друзей-нахлебников послал к нему прокурора, он-то догадывался, что сгущаются тучи над головой, хотя и не знал подробностей, разладилась связь со столицами. Порою Иллюзионисту казалось, вот уж за этой фамилией... неожиданный гость скажет наконец: "А я к вам, Акмаль-ака, от него с поручением". Но фамилии людей, которые он все-таки остерегаясь выкидывал как карты из колоды, желаемого результата не давали, все отскакивало от этого непробиваемого человека без галстука, в странном, на его взгляд, пиджаке. Он хорошо понимал, что не выведывает, как он обычно привык, а раскрывается, но остановить себя уже не мог и потихоньку наливался злобой. Спросить напрямую, кто прислал, зачем, не позволяла гордость, и положение гостеприимного хозяина обязывало не торопить событий. Высокий гость умело поддерживал разговор, не отказывался выпить то за одного, то за другого, отмечая, как по крутой спирали нарастал список фамилий, интересующих Акмаль-хана. Сенатор понимал, что вот-вот прозвучит фамилия самого Первого, с которым он был в дружбе, как и с Рашидовым, наверняка он не забыл, как тот спас его два года назад, но хан почему-то медлил, выкидывал другие карты. Прокурор удивлялся краткой, но меткой характеристике многих, кого Иллюзионист вспоминал, и эти люди теперь по-новому открылись перед ним. Двумя-тремя фамилиями он буквально поразил Сенатора, уж эти люди казались ему такими неподкупными, строгими, принципиальными, а, оказывается, давно водили дружбу с Иллзионистом, а эта дружба их ко многому обязывала. Поистине: скажи, кто твой друг... Человек из ЦК видел, что хозяин дома, не добившись инициативы в разговоре, начинает потихоньку раздражаться и много пить, пора было переходить к цели своего визита, но момента удобного тоже не представлялось, а то, что директор агрообъединения нервничал и терял уверенность, оказывалось ему на руку. Он не приехал просить по мелочам. К тому же вспомнил, что хан Акмаль по природе своей "сова", любил гулять ночи напролет, значит, не стоило спешить. Разливая остатки второй бутылки, хан Акмаль заметил, что он форсирует события в ущерб себе, ташкентский гость пить умел и ел на зависть, а у него самого сегодня аппетита не было, да и злоба непонятная душила, и он чувствовал, как пьянеет, упускает инициативу разговора, хотя пить умел и редко кто перепивал его. Следовало сделать перерыв: выйти на воздух, собраться с мыслями, ведь разговора по существу еще не было, считай, разминка, проба сил, и первый раунд он начисто проиграл. Поэтому он сказал вдруг весело: -- Давайте, Сухроб-джан, я покажу вам ночной парк, погуляем по его аллеям, у меня такие редкие деревья и кустарники растут, ташкентский ботанический сад позавидует. Кто знает мою слабость, дарит мне саженцы экзотических, реликтовых пород деревьев, кустов, цветов. Знайте и вы путь к моему сердцу, вы ведь тоже в интересных местах отдыхаете -- в Гаграх и Цхалтубо, Форосе и Ялте. А пока мы погуляем, девочки обновят дастархан, проветрят комнату, а повара опустят, в котел рис. Что бы мы ни ели, чем ни закусывали, все равно царь узбекского стола -- плов, а в Аксае его готовить умеют, хотя вы, господа ташкентцы, думаете, что все самое лучшее только у вас. -- Нет, что вы, я так не думаю, особенно после вашего тандыр-кебаба и лепешек с джиззой, и девушки у вас красавицы, наверное, у нас таких и в знаменитом хореографическом ансамбле "Бахор" не сыскать, -- польстил откровенно Сенатор хозяину и девушкам. Прямая лесть попала в точку, она, видимо, была милее и привычнее хозяину загородного дома. -- Молодец, спасибо, что оценил. Сразу видно, человек со вкусом, а то приедет иной лапотник, все нос воротит, это ему не так, это не нравится. Пойдем, Сухроб, дорогой, подышим у кустов можжевельника, это, говорят, жизнь продлевает, если мы коньяком ее сократили, то сейчас восстановим в полном объеме. Если бы мы не пили, не курили, сколько лет могли прожить, проводя вечера рядом со священным можжевельником и в окружении любимых лошадей. Гость знал еще одну страсть аксайского хана, тот порою ночи напролет проводил в конюшне рядом с загоном любимого жеребца Самана. Кто-то прочно внушил ему, как и теорию о трех китах, что тот, кто подолгу общается с лошадьми, ест конину, проживет долго, отсюда маниакальное влечение к скакунам, к постоянному росту табуна. Кони в Аксае содержались куда лучше людей, им он уделял не только внимание, но и любовь. Видимо, парк не только был тщательно спланирован, чувствовалась в нем крепкая рука ландшафтного архитектора, но и умело освещен, тут наверняка поработали театральные осветители, столь неожиданным подчас казались их решения. То освещение, что видел он в сумерках, дожидаясь хана Акмаля, оказалось предварительным, затравкой, во всем великолепии оно предстало сейчас. Хозяин загородного дома наверняка знал, какой ошеломляющий эффект производил его ночной сад на гостей, потому и устраивал гуляния по аллеям в полночь. Низкие, мощные прожекторы подсвечивали от земли огромные, уходящие в темноту звездного неба необхватные дубы или стройные японские деревья фейхоа. То тщательно, с геометрической точностью высвечивались повороты дорожек, то в чаще деревьев вдруг вспыхивал яркий источник света, и спящий сад преображался, играл новыми, невидимыми днем красками, то какое-нибудь одинокое дерево словно крупным планом попадало на экран и завораживало внимание, и сразу бросалось в глаза совершенство его ствола, ветвей, всего контура, зеленого абриса, и в ночи по-иному слышался шепот его листьев. Мы ведь не избалованы ни ландшафтной архитектурой, ни особым вниманием к общественным паркам, может, где и есть подобные чудеса на закрытых государственных дачах или в иных правительственных заведениях, но даже Сенатор, кое-где бывавший и кое-что видавший, воскликнул искренне, не пытаясь потрафить напыщенному хану. -- Фантастика! -- Это вам не Ташкент, не вшивая госдача, -- самодовольно буркнул Иллюзионист, довольный произведенным впечатлением на важного гостя. Сенатор на минуту представил, какие иллюминации, какой фейерверк огней, салютов, взрывов красочных петард, шутих, выстрелов сигнальных ракетниц устраивается здесь, когда хан организует прием в честь своего дня рождения, который он назначил себе из-за удобства или иных амбиций на Первое мая, возможно, ему казалось, что все праздничные шествия в его честь, прекрасный парк к этому дню набирал силу после недолгой аксайской зимы. "Отшумели его карнавалы", -- подумал прокурор, глядя на Иллюзиониста, склонившегося над клумбой ночных фиалок, и почему-то пожалел, что ни разу не довелось ему побывать на дне рождения хана Акмаля, не из-за чувств, что питал к нему, а просто из-за праздника, широко, с помпой, с фантазией организуемого в Аксае. Он много слышал о них, и вот теперь он гуляет в этом саду, где некогда гремела музыка, слышался смех, а хан всем казался вечным и могучим. -- Хотите, я вам покажу мое любимое место в парке? -- вдруг спросил хан Акмаль, неожиданно оказавшийся рядом. Запах ночных фиалок вблизи чувствовался так остро, он будоражил воображение, волновал гостя, и ему не хотелось уходить из этого дивного уголка, но и любопытство брало, что же вызывает восторг и любовь самого хозяина чудного парка, и, словно боясь спугнуть тишину, заполненную запахами цветов, он негромко сказал: -- С удовольствием, Акмаль-ака, с удовольствием... Они свернули по дорожке налево, обойдя прекрасно освещенный угол с голубыми елями. В умелой подсветке ели серебрились и казались порою не земными, а скорее марсианскими, и шелест ветвей, шорох иголок отдавал чем-то металлическим, алюминиево-легким. Хозяин хорошо знал свой парк, свободно в нем ориентировался, прошли мимо кактусовой плантации, возле нее гость гулял один, дожидаясь хана Акмаля. Но сейчас, в ночи, она тоже выглядела иначе, особенно те кактусы, что цвели по ночам большими ярко-красными цветами. У кактусов он хотел задержаться, но хозяин, даже не взглянув на плантацию, свернул направо, в кипарисовую аллею, и тут прокурор почувствовал влажность, запах воды. "Какой-нибудь цветной фонтан с мраморным лягушатником", -- подумал он, но ошибся. Хотя насчет воды и лягушатника оказался прав. Три небольших, метров на семь каждый, лягушатника, разделенных между собой тонкой стенкой, составляли как бы аквариум, так же как и все вокруг искусно освещенный изнутри, с боков и сверху. Дно во всех трех отсеках аквариума мерцало розовой, хорошо глазурованной керамической плиткой, а стены, как и в бассейне, оказались выложены голубым. Во всех трех делянках цвели лилии и лотосы, такое волшебство Сенатор видел впервые. Белые нежные лилии, желтые, розовые, лиловые, чем-то напоминающие гибридные хризантемы, заморские лотосы -- от этого великолепия нельзя было оторвать взгляд. Вспугнутые людьми, зашевелились в глубине сонные золотые карпы, они лениво бороздили пространство, задевая стебли лилий и лотосов, и цветы начинали покачиваться, создавая вокруг себя мелкую рябь. Компрессоры, трещавшие за спиной, постоянно подавали кислород в лягушатник, и мелкие пузырьки, поднимавшиеся со дна, создавали удивительно живую картину природы, забывалось ощущение ее рукотворности. Тугие, полные хлорофилла листья лилий оттеняли благородный цвет кувшинок, они как в икебане дополняли композицию, и казалось, уж ничего ни добавить, ни прибавить, но природа и тут шутила над всезнающим человеком. На одном листе лилии вдруг, откуда ни возьмись, появилась лягушка, она словно пчела пила нектар из цветка, потом долго недоуменно смотрела на неожиданных ночных посетителей их дома, затем с шумом плюхнулась в глубину, спугнув крупного, с красными плавниками, золотоспинного сазана. Природа быстро обживает рукотворное, трещали рядом цикады, роилась над водоемом, привлеченная светом, всякая мошкара, обитающая возле воды, она, наверное, и становилась добычей лягушек, облюбовавших жительство в бетонном аквариуме. Видение завораживало, и прокурор забыл о том, где он находится, чьи это владения и зачем он сюда приехал. "Гипноз какой-то", -- сказал про себя Сенатор и пожалел, что не захватил фотоаппарат, дивный получился бы кадр. -- Вот эти неземные цветы больше всего волнуют мою душу, -- вернул его в действительность жесткий голос хана Акмаля. -- Жаль, мало выпадает времени бывать здесь, это и есть мой самый любимый уголок в парке. Прокурор, увидев на противоположной стороне аквариума обвитую плющом скамейку с высокой спинкой, хотел направиться к ней, посидеть на свежем воздухе, созерцая удивительное цветение ночных лотосов, но хозяин дома взял его за руку -- Пора, уходя из дома, мы дали команду заложить рис, а плов не любит ждать. Да и повара обижать не хочется, старался человек, уже дважды сигналил фонариком от летней кухни, -- сказал Акмаль-ака, и они не спеша вновь направились в комнату, заставленную знаменами. Как только они расположились у обновленного дастархана, снова объявился Сабир-бобо с тем же подносом и опять с двумя бутылками прежнего коньяка "Двин". Прогулка подействовала на обоих отрезвляюще, особенно на директора агрообъединения, к нему вроде вернулось настроение и исчезла явно просматривавшаяся злоба, грозившая взрывом, так по крайней мере показалось гостю. -- Хорошо, что догадались погулять по ночному саду, посетить мой любимый уголок, теперь вы мне, Сухроб-джан, стали как-то ближе, понятнее. И давайте выпьем за ваш приезд, за ваши дела, что привели сюда, пусть они будут удачными. За успех! -- сказал Иллюзионист, сразу беря быка за рога и приглашая гостя к откровенному разговору без восточных церемоний, время разминки истекло. Прокурор выпил, он тоже, как и хозяин дома, считал, что пора приступать к делу. Ночь шла на убыль, и Иллюзионист вроде настроен мирно, но тут вошла девушка, в начале застолья помогавшая Мавлюде, и внесла огромный ляган плова, обсыпанный сверху зернами дашнабадских гранатов. Уходя, она так игриво посмотрела на прокурора, что он даже засмущался от неожиданности и растерял слова, с которых хотел начать беседу. Выручил плов, на него они дружно и налегли. Видимо, к плову разыгрался аппетит и у хозяина дома, теперь и он ел, активно подбадривая гостя, придвигая к нему лакомые кусочки курдючной баранины и популярно читая лекцию о баранах и баранине. Например, говорил он, что особо уважаемых гостей угощает правой частью туши, видя недоумение гостя, пояснил, что баран всегда ложится на левый бок, а правый бок по этой причине вбирает куда больше солнечных лучей, оттого и мясо на нем оказывается сочным, и целебным, и нежным, потому что никогда не мнется, а вес гиссарских баранов в этих краях достигает шестьдесят -- восемьдесят килограммов. Каким гурманом, чревоугодником надо быть, чтобы высчитать подобное, да еще в том краю, где люди месяцами не видят даже мороженого мяса, удивился гость, но отметил, что баранина в плове действительно необычайно вкусная. Надо не забыть рассказать открытие хана Акмаля Шубарину, чей друг, некий Икрам Махмудович -- большой гурман, сочтет за бесценный подарок. Так за оживленным разговором они и управились с ляганом плова, тотчас, словно подглядывали, вошли обе девушки с кумганами и медными тазиками, надраенными до солнечного блеска, и мужчины вымыли горячей водой руки, ибо ели по традиции пятерней. Мавлюда прислуживала хозяину дома, а подружка прокурору, и вновь она игриво улыбалась, а подавая полотенце, дважды намеренно коснулась его руки. "Что еще затеял хан, за что решил так щедро одарить?" -- мелькнула волнующая мысль, но она долго не задержалась. Человек из ЦК вспомнил о предстоящем деле, и стройная девушка в шальварах с трогательной родинкой на щеке, так мило и очаровательно улыбавшаяся, как-то сразу вылетела из головы. Прежде чем приступить к разговору, гость предложил закурить директору и закурил сам, за сигаретой, казалось, его предложения не покажутся столь дерзкими. -- Дорогой Акмаль-ака, я хоть прежде и не числился в ваших друзьях, решился на самостоятельный визит в Аксай по двум причинам, -- наконец отважился гость. -- Первая. Насколько я вижу, возглавляя определенный отдел в ЦК, многие ваши друзья и покровители отвернулись от вас, бросили на произвол судьбы. Я не знаю причин их поведения, может, страх за собственное благополучие, может, страх перед непонятным временем, от которого многие в шоке, может, у них имеются еще какие-нибудь доводы, но я не вижу, чтобы они проявляли активное участие в вашей жизни, как прежде. Вторая причина, скажу откровенно, она более всего меня и подвинула к этому поступку, над вами всерьез сгущаются тучи, уже готовы документы, чтобы лишить вас депутатской неприкосновенности. -- Я знаю и то и другое, дорогой Сухроб, -- перебил вдруг Арипов, -- давай выпьем еще по одной, разговор предстоит непростой о моей судьбе за моим дастарханом... дожился. -- Иллюзионист говорил глухо, растерянно. Видно, новость все-таки была неожиданной, хотя он по привычке автоматически блефовал. Оба они знали, что после плова спиртное не употребляют, больше налегают на кок-чай, но тут никто из них не стал церемониться, ссылаться на традиции, ритуал, повод для выпивки представился серьезный. Предложив выпить, хан Акмаль брал как бы тайм-аут, прерывал разговор, ему всегда нужно было время собраться с мыслями, он не отличался молниеносным искрометным умом, как, например, Шубарин, или Миршаб, или тот же прожженный политик Тулкун Назарович. Разливая коньяк, он искоса посматривал на гостя, словно не доверяя ни ему, ни его словам, потом, словно нащупав какую-то нить, спросил осторожно: -- Если вы отчаялись на такой шаг, как визит в опальный Аксай при вашем служебном положении, наверное, у вас есть вариант, предполагающий выход из того мрачного положения, что вы обрисовали мне? -- Долгий, витиеватый вопрос, в нем крылась и угроза, и шантаж ("при вашем служебном положении"), хан говорил в своей обычной манере, льстивой и коварной одновременно. Гость потянулся через дастархан и пододвинул к себе тарелку с тонко нарезанными лимонами, хозяин после неприятных сообщений заметно утерял хлебосольность. Прокурор намеренно тянул время, готовил хозяина загородного дома к главной новости, от того, как он ее примет, и зависел успех задуманного Сенатором. Ответ требовал определенной деликатности, такта, ведь хан Акмаль уже сказал "о моей судьбе за моим дастраханом", прокурор почему-то вспомнил древний обычай у Тимуридов, к чьим предкам аксайский Крез постоянно себя причислял и бахвалился -- гонца, доставившего неприятную весть хану, всегда казнили. Сегодня он невольно находился в роли подобного вестника. -- Вариантов-то, к сожалению, -- начал он осторожно, -- уже, считай, нет. Вашим делом занят следователь по особо важным делам, помогают ему коллеги-следователи из КГБ, они настолько остерегаются утечки информации, что даже я мало чем располагаю по вашему делу, кроме того, что сказал. Вы, наверное, знаете, кого уже успели арестовать, и можете представить, в каком свете они выставили вас и вашего друга Шарафа Рашидовича. Ну тому ни холодно ни жарко, он на том свете, и пусть земля ему будет пухом, но теперь все стрелы, как я вижу, сосредоточены на вас, тем более, сделав себе харакири, ушел из жизни каратепинский хан, а Анвар Абидович решил признанием и покаянием вымолить себе жизнь, и он, видимо, вас не щадит, вы ведь с ним долго соперничали... -- Сволочь! -- вырвалось вдруг зло у Иллюзиониста. -- Однажды я ударил его плетью и сожалел об этом долго, теперь жалею, что не забил его до смерти! -- прозвучало как взрыв, короткий и мощный, хана впервые за весь вечер прорвало, но он тут же затих, сник. Враз опали крутые плечи под тонким шелковым халатом, и тяжело опустилась бритая голова, всем видом он выказал смиренность судьбе и обстоятельствам, и прокурор подумал, что подоспел момент сказать главное. -- Выход один. Вам нужно уезжать, пока не поздно. -- Куда? -- раздался покорный голос аксайского Креза, притупивший внимание прокурора. -- Ну тут варианты есть, и даже на выбор, -- воодушевился гость, -- вам подойдут районы с компактным проживанием узбекского населения, а такие оазисы есть в Южном Казахстане, Чимкентской, Джамбульской и даже Алма-Атинской областях, на всей территории Таджикистана, включая и столицу Душанбе, есть такие места и в Киргизии, особенно в Ошской области, есть поселения в Туркмении, особенно их много вблизи Хорезма и Чарджоу. Там вы не будете ощущать оторванности от своих корней, снимается языковый барьер, вам будет понятна психология и образ жизни вашего окружения, эта та самая среда, где вы сумеете незаметно раствориться. Есть и крайний вариант, пока идет война в Афганистане и Термез прифронтовой город, я могу переправить вас через Амударью, или, как говорят военные, -- через речку, контрабандистами эта дорога хорошо освоена. Там более двух миллионов узбеков живут кучно, и оттуда вам не заказана дорога ни в одну мусульманскую страну, где обитают сунниты, в Турцию, например, или Кувейт, а может, даже в Саудовскую Аравию со священной Меккой. Но этот путь, я должен сразу оговориться, обойдется вам недешево. -- Ну, вариант с Афганистаном снимем сразу, я хотел бы умереть на своей земле, там я пропаду с тоски. А в остальных случаях пойду дорабатывать до пенсии куда-нибудь завхозом или ночным сторожем? -- убаюкивал он бдительность Сенатора. -- И это я предусмотрел, -- клюнул на удочку хана Акмаля гость. -- Я приготовлю вам не только новый паспорт с какой-нибудь традиционной для восточных народов фамилией, но и пенсионную книжку, все на законных основаниях, это в наших силах. Оформим небольшую, скромную, как у большинства трудящихся, пенсию. Заранее приглядим вам приличный дом с хорошей усадьбой, и переждете-пересидите всю эту перестройку, гласность где-нибудь в тиши. Если же что-то изменится в жизни страны, как рассчитывают многие уважаемые и авторитетные люди, вернетесь из изгнания живым и невредимым назло своим врагам. -- Неплохая идея, неплохая, по крайней мере звучит убедительно, -- сказал Иллюзионист, расправив плечи и приободрившись. -- Давайте-ка, Сухроб-джан, выпьем еще, я что-то протрезвел от всех ваших сообщений. Выпили. Прокурор вновь долго и тщательно закусывал, давая возможность разговориться хозяину дома, судя по лицу о чем-то лихорадочно соображавшему. На разговор он оказался пока не настроен, а вот вопросы прозвучали резонно. -- А зачем вам, Сухроб-джан, преуспевающему функционеру, попавшему в струю нового времени, нового мышления, пытаться спасти меня, или, говоря юридическим языком, увести от ответственности? Зачем вам этот риск? В изгнании, или, точнее, в бегах, я вряд ли смогу вам чем помочь. Отчего такая забота, когда все от меня отвернулись, бросили на произвол судьбы, как вы выразились? Ведь даже сам Первый, некогда спасший меня и кому я помог подняться на этот пост, не протягивает мне руки помощи, наверное, считая, что я уже совсем обреченный. Какие же планы у вас и кого вы представляете?.. Ни один из ныне сильных, как я уразумел, для вас не авторитет, не интересен, и вряд ли в вашей перспективе для кого-то из них есть место. И опять напрашивается вопрос -- почему ваш выбор пал на меня, человека из старой затасканной колоды, представляющего самую черную ее масть -- пиковую? "Ничего себе тугодум, -- подумал прокурор, -- вопросы в лоб и требуют таких же прямых ответов, иначе не поверит, подумает ловушка какая-нибудь". Сенатор закурил сигарету, чтобы иметь паузу для обдумывания ответов, и не спеша, но твердо начал, как бы продолжая давно выношенную мысль: -- Вы правы, ваши наблюдения поразительны, я действительно не ставлю ни в грош никого из тех, кого вы назвали, хотя они до сих пор на коне. Скажу больше, раз уже пошел такой прямой и откровенный разговор, если я не ставлю в один ряд с ними Тулкуна Назаровича, к которому все-таки испытываю симпатию, то в моих планах на дальнейшее нет места даже для него, иначе бы я согласовал с ним визит к вам, все это отработанный пар, заигранная колода, вчерашний день, они продвигались и работали в иной обстановке, в ином времени, к которому при любых переменах возврата больше нет. Большинство из них не знало настоящей борьбы в жизни, конкурентности, им все досталось на блюдечке с голубой каемочкой: кому по родству, кому по землячеству, кому по происхождению, кого-то из них сажали на пост те или иные люди, подобные вам, чтобы иметь наверху своего человека, а точнее, марионетку. Сегодня они в такой растерянности, в какой не пребывает ни один слой населения. Они озабочены одним: как выжить, как сохранить привилегии, ничего не меняя. А чтобы что-то перестраивать, надо иметь мысли, знания, желание, -- а они привыкли к руководящим указаниям сверху на все случаи жизни, а готовых рецептов новой жизни не оказалось ни у кого. И день ото дня становится очевидным, что священные для них догмы давно мертвы. И послушание, оказывается, не есть главная добродетель, требуется инициатива, мысль, суждение и высказанное вслух, желательно публично, собственное мнение, все то, что еще вчера порицалось и подавлялось. Конечно, еще многие по привычке важничают, молчаливо хмуря высокие лбы, выдавая импотентность за воздержание, да сроки-то неумолимо проходят, как ни оттягивай конец, становится очевидным, кто есть кто и кому какая цена. Разве в такой ситуации им до вас, Акмаль-ака, каждый форсирует ближайшие планы, рвет последнее, что можно еще урвать из кормушки: квартиру, машину, дачу -- для себя, детей, впрок, на всякий случай, вот чем сейчас они заняты, им ли до судьбы Арипова, до судьбы Отечества? Могу ли я рассчитывать на таких людей? Гость, сбрасывая пепел сигареты, украдкой глянул на хозяина дома, какое впечатление производит на него его эмоциональная речь, но по отрешенному лицу хана было трудно что-либо понять, но в том, что он слушал внимательно, Сенатор не сомневался, и лениво смеженные веки говорили не о безразличии, наоборот, наверняка он прятал глаза, боясь прежде времени выдать свое отношение к разговору. -- Теперь что касается вас. Почему мой выбор пал на вас, почему я решил протянуть руку помощи? У англичан есть похвала "Селф мейд мен" -- это значит: человек, сделавший себя сам. Поговорка в полной мере относится к вам, но и она при всей своей щедрости не полностью характеризует вас. Вы не только создали себя сами, вознеслись так высоко в обществе, как только возможно, но и создавали других по своему желанию и усмотрению. Вы имели колоссальное влияние на Шарафа Рашидовича, вам его преемник обязан избранием в Белый дом, да и был ли в последние десять лет человек в крае, вознесшийся круто, минуя вас, думаю, что нет. Не будучи профессиональным политиком, вы и есть настоящий политик, наверное, единственный на сегодня в крае. Отдать вас в руки правосудия в шаткое, неустойчивое время, когда нет ясности ни в чем, было бы непростительной ошибкой. А вдруг все вернется на круги своя и обществу вновь потребуется сильный человек, жесткая рука? А где его взять? Опять возникнет дефицит, как сегодня, на инициативных, самостоятельных, честных. А те, кого мы упоминали сегодня и на кого я не намерен рассчитывать впредь, готовы служить любой идее, любой власти, лишь бы сохранить привилегии, для них социализм, капитализм, фашизм -- все без разницы, такие и продадут в любую минуту, как предали вас. Я не знаю досконально всех ваших идей -- ни политических, ни хозяйственных, ни национальных, но вы уверенно претворяли их в жизнь и, судя по первоначальному впечатлению, вряд ли собираетесь отступать, перестраиваться, мне это больше по душе, чем бесхребетность, беспринципность. За вами реальное знание ситуации в крае, знание души, традиций и чаяний народа, наверняка не исчерпано до конца и ваше политическое и финансовое влияние на события, -- осторожно закинул удочку прокурор. Хан Акмаль по-прежнему слушал, прикрыв глаза, но руки его нервно перебирали четки, и на скрытый вопро