руга, одновременно нажали на клаксоны, и два звука слились в  один, высокий
и резкий.
     --  Проскочили,  -- сразу сказал водитель,  потому  что машина ныряла в
низину, а  гости  остались  за бугром. -- А Ибрагим несется как сумасшедший,
куда спешит? -- почему-то вдруг сказал Джалил.
     При упоминании имени Ибрагима у Сенатора опять заныл бок, и он невольно
потянулся к ушибленному сапогом месту. "Сволочь,  сгною в тюрьме, как только
появится возможность",  -- зло подумал  прокурор, обиды он мало кому прощал.
Не пришел даже извиниться, и хан хорош, должен был притащить его на аркане с
петлей на шее, а то, ишь, расстроился, чуть не плачет, все у него валится из
рук,  распалял  себя  прокурор. Он  рисовал в  воображении одну расправу  за
другой  над золотозубым  человеком в  шевровых сапогах, что даже  упустил из
виду досье,  в которое  так хотелось заглянуть, а  тем временем подъехали  к
окраине Аксая,  к тому шлагбауму, где засекли  его появление на геликоптере.
Машина вдруг  остановилась, хотя  все  тот  же  полуденный  постовой в мятой
киргизской  шляпе  не  требовал  этого,  не  перегораживал дорогу  полосатой
железной трубой. Джалил, обернувшись, сказал:
     -- Я на секунду, отмечусь в журнале, у нас порядок  такой. Строго когда
уехал, когда приехал, учет... -- И выскочил из машины.
     Сенатор  невольно потянулся к досье, достал, даже  раскрыл папку, но  в
последний  момент  вернул на место,  но так, чтобы оно при тряске вывалилось
само.  Только  он успел  это  сделать, как вернулся водитель,  и  они  снова
тронулись  в  путь, Сухроб Ахмедович по-прежнему лежал с закрытыми  глазами,
откинув голову на мягкие подушки, и вроде ни к чему не проявлял интереса.
     Неожиданно ярость на Ибрагима, пинавшего его вчера сапогами, перешла на
самого Сенатора, случались и у него вспышки беспричинной злобы. Он уже забыл
и  о  пяти  миллионах,  лежавших в  багажнике,  и  об  атташе-кейсе, набитом
фотокопиями  документов  на  влиятельнейших   людей   республики,  забыл   о
прослушивающей  аппаратуре,  подаренной ему, не вспомнил  и  о том,  что хан
сохранил  ему  жизнь, а  в том, что его могли живьем  зажарить в тандыре, не
было и доли шутки, он-то знал, с кем имеет дело.
     "Ишь, мулла, наставник нашелся, учить меня решил, как дестабилизировать
обстановку в республике, -- распалялся он  все больше  и больше, -- конечно,
хлопок у народа в печенках сидит, и не только коренного, хотя он более всего
и страдает, убирают его по осени одни горожане, а они на девяносто процентов
русскоязычное  население,  им тоже от монокультуры жизнь не сахар, с августа
по декабрь  сплошь каторга, никакие законы, кроме  хлопковых,  не действуют!
План! План любой ценой!"
     Да разве в  этой стране мало обиженных, недовольных, кроме хлопка? Куда
ни  ткни, везде  беда.  Только  за  последние  тридцать лет,  считай,  еще с
хрущевских  времен  через тюрьмы  пропущены  почти  двадцать  пять миллионов
людей, и, наверное, такое же количество откупилось или избежало возмездия по
многим  другим  причинам, в том числе абсолютной беспомощности,  беззубости,
некомпетентности органов. Вот какой страшный, криминогенный  слой  в  стране
проживает, давно не верящий  ни  в бога, ни в царя,  а  тем более в  светлое
будущее, которое  мы ежегодно отодвигаем  все дальше и дальше. Их так много,
что у них давно сложилась своя этика, мораль, законы, свой язык, культура.
     Вот  они то и  ждут сигнала что-либо покрушить, свергнуть любую власть,
ибо в ней они видят  только зло  и  причину  своих неудач, им все  равно, до
какому поводу выйти на площадь. Вот  куда следует подносить горящую  спичку,
хан Акмаль, там давно уже все полито бензином. Тем более, работая в органах,
он знает, что  некому бороться с этим злом, профессионалов можно  по пальцам
пересчитать, партийный аппарат и тут насадил никчемную номенклатуру, которую
за  профнепригодность, развал работы гнали  отовсюду, и  остались  последние
прибежища   для  самых   безнадежных  коммунистов  --  правовые   органы  да
многострадальная культура.
     С обиды на Ибрагима прокурор невольно перешел на анализ своей поездки в
Аксай.  Тут  очевидны и плюсы  и  минусы. Конечно, он  уезжал не  с  пустыми
руками, взял, кажется, все, на что рассчитывал, но  удовлетворения в душе не
было. Во-первых,  оттого, что поездка  стала  известна Шубарину  и хочешь не
хочешь придется отчасти вводить того  в курс дела. Артура Александровича  не
обманешь,  да и не следовало. Наживешь такого врага, что лишишься  жизни, уж
он-то знает  о  его деяниях куда  больше, чем хан  Акмаль,  заведший на него
досье.
     А  еще этот  неожиданный визит  Тулкуна  Назаровича следом  -- зачем он
приехал, пронюхал  его планы, хочет отсечь его  от финансов?  И не войдет ли
хан Акмаль за его спиной в тесный контакт со старым аппаратным лисом? Вот уж
от кого до поры до времени ему хотелось бы таить свои секреты. Выходит,  еще
ни к чему  не  приступил,  а уже обложили со всех сторон  и Японец, и Тулкун
Назарович, да и сам хан Акмаль не собирается отстраняться от дел, не намерен
подаваться  ни  в какую  эмиграцию,  ни  внутреннюю,  ни  внешнюю.  В планах
прокурора  еще  позавчера  никого  из  этих  людей не  было, и  прежде всего
аксайского Креза.  Вот он-то больше всего и путал ему карты. Вроде все верно
рассчитал -- заберет его деньги, его архив,  а самого отправит на чужбину, в
изгнание, где его, оказывается, давно  ждет своя Пенелопа.  А у того нашлись
аргументы, верит,  при всей  своей  практичности,  коварстве ума,  что такие
люди, как он, -- неподсудны! Гипноз какой-то.
     Тут прокурор дал промашку, следовало  на манер хана отчаянно блефовать,
ведь он  знал,  что готовятся документы о посмертном лишении  всех званий  и
наград и  самого Шурика, главной опоры аргументов  хана Акмаля.  А вслед  за
этим наверняка отменят и названия улиц, площадей,  городов,  столь  поспешно
нареченных  верными соратниками, как теперь выясняется,  в  чистой заботе  о
своей шкуре, а стало быть, почетное место у помпезного музея Ленина окажется
не по заслугам, грядет перезахоронение. Но на  этот  счет верными сведениями
он не располагал, честно говоря, не придавал им особого значения, а выходит,
Шурик и мертвый держит в руках судьбы многих своих друзей.
     А такие  разговоры, он знает точно,  московские эмиссары ведут с Первым
наедине, пока все держится в тайне, как сказал сегодня хан Акмаль -- тема их
бесед  пока  не  для  печати.  Но  теперь  другое  дело,  владея  уникальной
подслушивающей аппаратурой,  он  быстро окажется в курсе дел. Узнав о шаткой
позиции самого Шурика,  мертвого,  Иллюзионист наверняка  по-другому  оценит
свои шансы на  свободу и легче согласится на эмиграцию.  А  на воле хан  ему
мешал, ох как  мешал, следовало всегда учитывать  то,  что он есть и в любую
минуту готов  нанести  удар в  спину, он  никогда  не  удовлетворится  ролью
советника, помощника,  финансового  магната  с политическими  амбициями,  он
просто-напросто переждет с ним время, а при первой же благоприятной ситуации
отмахнет  прокурора в сторону как обузу или  же угостит  сигаретой из особой
табакерки.
     А если  еще тщательнее  просматривать  встречу  в  Аксае, то можно было
заметить,  что  он  сам  нужен  был  позарез  хану,  и  не его  идеи, планы,
перспективы,  сегодня его свобода зависела все-таки от  усилий прокурора,  и
деньги  он дал прежде всего, чтоб отвести от себя удар.  Спасать хана Акмаля
имелся резон, если  тот  соглашался на  жизнь  по  поддельному  паспорту,  и
следовало всячески подталкивать его к этому шагу. Первую же секретную запись
из  кабинета  Первого,  касающуюся  посмертной  судьбы  Шурика,  требовалось
немедленно  переправить в Аксай,  чтобы  хан  не строил  иллюзий в отношении
своей неприкосновенности.
     А  насколько  в  курсе дел духовный наставник  хана Акмаля,  молчаливый
служка в белом Сабир-бобо?  Доверил ли  ему хан секрет своих многомиллионных
сокровищ, вот  где вопрос вопросов?  Все  требовало  тщательнейшего анализа,
малейшая  ошибка -- и тайна сотен  миллионов навсегда уйдет с ханом, ведь он
никому не оставит адрес своей Пенелопы.
     В  общем, думать  обо всем и не передумать, чего  ни коснись, все имеет
второй  план,  любая  фраза  имеет   глубочайший  подтекст.  Восток  весь  в
иносказаниях, недомолвках, символах, и все следовало принимать в расчет, ибо
цена ошибки -- жизнь.
     Сенатор, поглощенный мыслями о двухдневном визите в Аксай, на некоторое
время забыл о канцелярской папке, притороченной  Сабиром-бобо  к  коробке  с
аппаратурой. Но она  скоро дала о себе знать, на  каком-то  крутом  повороте
выпала  и  шумно плюхнулась на резиновый коврик у ног. Одна желтая  бумажка,
выпавшая из папки, отлетела к  сиденью Джалила, и он передал ее гостю, и тут
уж представилась легальная возможность заглянуть в досье на самого себя.
     Очень точными оказались  биографические  данные,  писал  кто-то  хорошо
знавший его в  студенческие  годы,  четко обозначили круг друзей,  знакомых,
всех  по линии жены, что ж, в  этом  есть резон, на Востоке  все  и делается
через родню. Прослежена и совместная служба повсюду с Миршабом, указано, что
Хашимов   единственный   человек,  досконально   знающий   жизнь  прокурора.
Дальнейшие сведения, на  взгляд  Сенатора, оказались взяты  из  его  личного
дела, когда  он  работал  в  Верховном суде республики,  тут  были  какие-то
детали,  штрихи,  характеристики,  не то чтобы секретные, но не для широкого
пользования, так сказать. Это настораживало, и он решил предупредить Салима,
что  из строго  охраняемых  личных дел есть  утечка  информации и  следовало
вычислить человека, работающего на Аксай, и при удобном случае припереть его
к  стене,  сделать  двойным  агентом,  любопытно, кто  еще  проявлял к  нему
интерес?
     Но  вот машинописные  страницы  под  грифом "Требует особого  внимания"
бросили прокурора в жар. Как он оказался прав в своих суждениях и прогнозах!
Да,  случись  завтра  какие  крутые  перемены,  одержи  власть  пантюркисты,
панисламисты или религиозные  фанатики-вахабисты, или  возникни любая другая
мусульманская республика  под зеленым  знаменем,  его повесили  бы на первом
фонарном  столбе,  нет, даже  такую легкую  смерть  ему не  даровали бы,  по
традиции как отступника забили бы камнями, как некогда забили великого поэта
Хамзу.
     Сенатор  внимательно вчитывался в  убористый  текст  трех  машинописных
страниц  и  понимал, что  определенные  круги уже готовы  приговорить  его к
смерти.  Выходит,  не  зря  он приехал  в  Аксай,  выяснил, что  называется,
отношения, доказал  хану  Акмалю,  что  он  до мозга  костей свой. А если он
работает так высоко и принимает  какие-то неугодные решения, -- это делается
в высших  интересах,  и  духовные наставники движения  под  зеленым знаменем
должны гордиться  тем, что  среди них есть он, у  которого даже  есть  шансы
занять пятый этаж Белого дома.
     А тут  чего  только  о нем не говорилось!  Что он  имеет тайное  звание
полковника КГБ, что он  вкупе с "русскими  десантниками" пересажал весь цвет
нации. Что  он люто мстит всем, кто раньше, при Рашидове,  не допускал его к
власти. Полная злобы бездоказательная демагогия,  но промелькнуло  и кое-что
существенное, всего одной строкой. Человек, составляющий документ,  отметил,
что  защита докторской  Акрамходжаевым  и  ряд  интересных  статей  в печати
вызвали  у  всех,  знавших  его  лично,  шок и, мол,  есть  сомнения  в  его
авторстве.  Там  же отмечалось, что во всех  известных  источниках, где куют
докторские  диссертации  для  высшего эшелона партийной элиты,  отказались в
авторстве  и не могли подсказать, кто бы мог столь квалифицированно осветить
правовые проблемы в республике.
     Последняя запись гласила о  том, что он выручил  от  неминуемой  тюрьмы
капитана  ОБХСС  Кудратова, зятя известного человека, и  намекалось, что акт
гуманности  прокурора  обошелся уважаемому  семейству  в копеечку, но  цифра
все-таки не  указывалась. Но не сумма волновала джентльмена без галстука, он
искал  сообщений  о том,  что щеголеватый  бабник  оказал  ему и  неоценимую
услугу, выкрав из больницы некоего  Коста Джиоева.  Но к  величайшей радости
Сенатора такой записи  не было.  Вот  этого-то сообщения он и боялся  больше
всего, располагая такой информацией, они  могли без шума заставить прокурора
уйти не только с  арены  завязавшейся политической  возни,  но  и  вообще  с
должности. Тут, как говорится, крыть было бы нечем, а то, что  он попотрошил
хапугу обэхаэсника  и это стало кому-то известно,  его  не волновало,  какой
чиновник на Востоке не берет взяток?
     Прокурор небрежно бросил папку рядом с собой, всем видом показывая, что
сведениям  о  себе  он  не  придает  никакого значения. А  придавал, ох  как
придавал!  Боялся,  что всплывут  и Беспалый, и  ростовский вор  по прозвищу
Кощей, боялся,  что кто-то все равно вычислит, что те двое, убитые в ту ночь
во дворе  Прокуратуры, на его  совести. Да мало ли можно было  о нем собрать
данных!  А карты? Фантастические проигрыши и  выигрыши! Одна  двойная  жизнь
прокурора должна была занимать сотни страниц машинописного текста!
     Ни слова о  том, что  он  уже  два  с лишним года в  теснейшей дружбе с
Шубариным, и сколько дел уже успели провернуть с ним. Да, можно считать, они
совсем ничего  не знали о нем, и это  радовало.  И все потому, что всю жизнь
был  темной  лошадкой, стоял в тени, ни  для  кого не  представлял интереса,
оказывается, такая позиция имеет плюсы. Отлегло, отлегло напряжение с  души,
эта папка не  давала  ему дышать спокойно,  ведь он знал коварство хана, тот
мог выкинуть что угодно, и  только сейчас все стало на место, аксайский Крез
у  него  в  руках, он  не даст ему  себя шантажировать. И он с удовольствием
вспомнил  о  корзине, что вручил  ему  Сабир-бобо на  дорогу,  благополучное
окончание визита безусловно следовало обмыть.
     Сенатор  неожиданно  так  хорошо себя почувствовал,  что  стал напевать
какую-то мелодию, чего с  ним не случалось давно, со студенческих лет. Такая
перемена настроения не  могла не  броситься в глаза Джалилу, и он  осторожно
наблюдал  в верхнее зеркальце за гостем. Прокурор вдруг взял папку, небрежно
разорвал на части, открыл боковое окошко и пустил обрывки по ветру, и тайны,
что так мучили еще  час назад, разлетелись по  пыльным кюветам и придорожным
кустам.
     Шоссе  уже тянулось  параллельно  железной дороге, и по  указателям  на
обочине  он понял,  что  до нужной станции осталось  не более получаса езды.
Настроение  продолжало оставаться приподнятым, он даже  пожалел,  что  поезд
прибывает в Ташкент на рассвете,  было бы  здорово  прямо с поезда  закатить
куда-нибудь  отметить успех,  но  его ждала  работа, сразу  два совещания  в
понедельник, одно в КГБ, другое в прокуратуре. А  вот  вечером  не мешало бы
встретиться дома у  прекрасной Наргиз, посидеть  вместе с Салимом и  Артуром
Александровичем, а может,  и сделать каждому из них  подарок -- кинуть тысяч
по пятьдесят на карманные расходы из тех пяти миллионов, что лежали у него в
чемодане. Останавливало лишь  одно, ни для кого из  них пятьдесят  тысяч  не
доставили бы особой радости, а  ему хотелось доставить  им именно радость. И
тут он понял Шубарина,  который всегда делал редкие  и  дорогие подарки, вот
они у  людей вызывали бурю радости, и надолго. А из Аксая он подарков никому
не вез,  разве что  жилет из кевлара, но  и  это  ведь не его  вещь,  а хана
Акмаля.
     Чтобы радовать людей, нужно быть не только щедрым, но и обладать тонким
вкусом,  и, наверное, это  целое  искусство, которым из  всех  его  знакомых
владел  лишь один  -- Шубарин.  Как  же не  оценить его  неожиданный подарок
прошлой  зимой  -- шипованные  шины  "Пирелли"  для  "Жигулей"  и  чехлы  из
белоснежной натуральной овчины, это гораздо больше, чем внимание, это забота
о жизни твоей, здоровье.
     Мысли то  и дело  возвращались к  анализу поездки в  Аксай  и не давали
возможности  сосредоточиться  на  приятном  или  хотя бы  на деньгах. Еще до
рискованного визита  в  горы он  неоднократно думал,  почему, каким  образом
малообразованный -- по сути, невежда -- оказывал долгие годы такое  огромное
влияние  на  утонченного,  рафинированного  человека,  каким был Рашидов? Он
надеялся найти отгадку этой тайны в Аксае, но  ничего из  этого не вышло, не
продвинулся в своем понимании ни на шаг. И теперь, наверное, уже  никогда не
поймет, секрет Шурик унес с собой в могилу. Видимо, только встреча с Шарафом
Рашидовичем  наедине,  и не  однажды,  могла  дать  ключ  к пониманию такого
невероятного альянса. Впрочем, в политике каких только альянсов не бывает! И
двадцатилетняя история края при Рашидове, если когда-нибудь  будет изучаться
потомками, должна учитывать серого  кардинала  из  Аксая,  бывшего  учетчика
тракторной  бригады.  И  если бы сейчас,  в конце  благополучного  окончания
путешествия в страну  Зазеркалья, ему  предстояло  дать  кличку хану, то он,
конечно,  не  стал  бы  называть его Иллюзионистом,  хотя  тот и  тяготел  к
эффектам, трюкам, тайнам. Хан Акмаль все-таки фигура, и ему больше подходило
иное,  фамилия  человека, ставшая нарицательной, сыгравшего в судьбе другого
монарха, да и целой державы, роковую роль, тут, хотя  и с натяжкой, все-таки
существовала  аналогия.  Распутин  -- вполне соответствовало  той  роли, что
играл  хан  Акмаль в  крае,  ну  разве  что  можно добавить  еще  эпитет  --
восточный, восточный Распутин.
     Когда  вдали  показались  очертания  железнодорожной  станции,  Сенатор
вспомнил,  что хан Акмаль обещал ему при случае подробнее рассказать о своем
друге  Шарафе  Рашидовиче,  которого он небрежно  называл Шурик, даже  после
смерти.  Может,  тогда-то прояснится тайна этого рокового союза и он  поймет
наконец,  почему,   живя   далеко  в  кишлаке,   не  занимая   какого-нибудь
официального поста, стало  возможным обладать  огромным  влиянием  на  жизнь
двадцатимиллионной   республики.  Отгадка,   видимо,   послужила  бы   неким
ориентиром в его политической борьбе за власть.
     Он настолько оказался поглощен  тайной,  связывавшей двух  таких разных
людей,  что  ничего  не  замечал,  и  только  голос  Джалила  вернул  его  в
реальность:
     -- Домулла, извините  за  беспокойство, поезд  уже на стрелках  и стоит
всего три минуты.
     Он невольно очнулся от дум, они стояли прямо на перроне провинциального
вокзала. Рискованное путешествие в Аксай к Распутину закончилось.


        Часть III
        Троянский конь

     <i>Английский шпион.  Лоуренс-аравийский. Бриллиантовое колье  за газетную
статью. Водочный завод в обмен на  металлолом. В уголовный розыск с  особыми
полномочиями. Предатели и убийцы в милицейской среде. Специалист по борьбе с
организованной преступностью. Капканы для  оборотней.  Диссертация  с грифом
"Совершенно секретно".  Человек, знающий  тайну  преемника Рашидова.  Тайная
операция КГБ и прокуратуры. Встреча на кладбище Чиготай. Странная монограмма
на могильной плите.</i>

     После звонка  среди ночи из  Аксая Шубарину  уснуть  больше не удалось,
хотя он и вернулся в постель. Жена, привыкшая к полуночным звонкам, тревожно
спросила:
     -- Что-нибудь случилось?
     Он  подошел  к  ее  кровати,  поправил одеяло, склонившись, поцеловал в
теплую ото сна щеку и сказал:
     -- Спи, милая. Обычный звонок. Сухроб передал тебе привет, он сейчас, в
эти минуты, гуляет во владениях хана Акмаля.
     Он  еще с полчаса  лежал с открытыми  глазами и понял,  что сон от него
ушел  окончательно. Затем  потихоньку  поднялся,  чтобы не  беспокоить жену,
надел  ладный  по  фигуре  велюровый халат  темно-бордового  цвета  с  ярким
золотошвейным  гербом какого-то британского спортклуба на груди и  спустился
из спальни на первый этаж, где у  него к ванной комнате  примыкал  небольшой
домашний бассейн. Дом этот он построил в Ташкенте лет пятнадцать назад,  еще
при Шарафе Рашидовиче, это с его помощью заполучил  он в старой, сложившейся
узбекской махалле большой участок, для этого пустил под слом скромный летний
кинотеатр, построенный там сразу после  войны. Конечно, он  мог  найти место
для строительства  без особых  хлопот в  другом  районе,  но  он по  примеру
родительского дома в Бухаре хотел  жить именно в узбекской  махалле, где был
воспитан, что называется, с пеленок и  знал ее преимущества. В махалле сосед
больше,  чем  родня,  там  чрезвычайно  высоко  ценятся  нравственные  нормы
поведения человека.  Живя  в махалле,  ты  владеешь не только  строением, ты
становишься членом коллектива,  связанного  вековыми традициями,  и он  тебя
никогда не даст в обиду, тем более если ты достойный житель. А нравы махалли
он не только знал,  но и внутренне воспринимал  их. Он понимал,  что  одного
разрешения властей на  строительство дома  в махалле,  которой  больше сотни
лет, мало. Поэтому, пока еще рушили кинотеатр,  он привез  трех стариков  из
Бухары. Самых уважаемых в его родной махалле, которые знали его отца и деда,
и  сейчас  там  еще  жили  мать,  сестра  и племянники, вообще  знали  семью
Шубариных чуть ли  не с начала нынешнего века. Эти старики-то и объявились в
чайхане  махалли, облюбованной  им, тут  в основном и  решаются все проблемы
общественной жизни. Посланники из  Бухары стали ежедневными гостями чайханы,
и  уже на третий вечер Артура  Александровича пригласили  на  совет махалли,
собравшийся за пловом, а приготовили  его бухарцы на свой лад. Тут он удивил
ташкентских стариков  не  только щедрым  подарком чайхане -- привез огромный
афганский ковер ручной работы из Герата, -- а прежде всего блестящим знанием
узбекского языка, это, пожалуй, расположило их больше, чем подарок и крупный
взнос в кассу махалли на  общественные нужды, и они сразу  поняли, что у них
поселился  еще  один  серьезный  и  самостоятельный  человек.  Да и  как  не
поверить, если на другой день, как только  расчистили площадку  от  остатков
кинотеатра,   появился  на   ней  Артур  Александрович   с   двумя  молодыми
архитекторами,  на руках у которых уже  имелся  проект и его следовало  лишь
органически  вписать в местность,  а территория тут вполне позволяла сделать
это. Проект имелся давно, и все время он искал для него подходящее место, но
все было не то, не хватало места для сада, а без него он свой дом не мыслил.
     В  тот  же  день  на пустырь, не  обнесенный  еще традиционным дувалом,
приняли  на  работу  трех  садовников,  их  рекомендовал  ему  все   тот  же
махаллинский комитет, и все три  садовника и по сей день трудились у него во
дворе.  Сад и  стал главной достопримечательностью дома, гордостью Шубарина.
На  его фоне как-то  не бросался  в  глаза  особняк,  основные  преимущества
которого все-таки оказывались  не во внешнем облике, а в удобстве и комфорте
внутри, он,  как и все в махалле, жил, что называется, "окнами во  двор",  а
это  значит, не для показухи, а  для  себя. На Востоке люди  утверждают себя
иными, и  это успел внушить Шубарину отец, тоже выросший  в махалле,  только
живя в гармонии  с окружением можно  познать  уважение  и обезопасить себя и
свое гнездо. В  тот же  год, поздней осенью,  он въезжал в свой дом и  сразу
удивил  соседей  тем,  что тут же  выкрасил  роскошную крышу  из  блестящего
листового железа в мягкий зеленый цвет, и особняк среди вновь разбитого сада
сразу растворился среди построек махалли. Он чем-то похож на своего хозяина,
сказал как-то о  доме его  садовник,  он виден, но не  бросается, не лезет в
глаза.
     Вчера   поздно  вечером  он  наполнил  бассейн  свежей   водой,  словно
предугадал сегодняшнюю  бессонницу, поэтому, скинув халат, сразу  без хлопот
приступил к  утреннему плаванию, так он поступал всегда, когда ночевал дома.
Правда,  нынче  вышло  на  несколько  часов  раньше. Он  специально  не стал
добавлять горячей воды в бассейн, потому что сразу решил принять контрастный
душ, такую резкую смену температур он  практиковал уже несколько лет, и  она
шла ему на  пользу, он почти никогда не болел. Он осознавал, что болезнь для
него непозволительная роскошь, не  имел он  на это  времени,  дни его всегда
оказывались расписанными на много недель вперед, он принадлежал к тому сорту
людей, про которых на Западе говорят, что ему и умереть некогда.
     Из бассейна Артур Александрович перешел на кухню, расположенную тоже на
первом  этаже. Приготовив большую  чашку кофе, он  поднялся  с ней к себе на
второй этаж, в рабочий  кабинет, выходящий окнами в сад. Он любил эти ранние
часы, особенно осенью, зябкую  сутемь, когда  день зарождается не так ярко и
ясно, как летом, а как бы сквозь туман, наволочь. Какая тишина стоит в такие
часы  даже в городе, а уж тем более у них, в  махалле, где дворы потонули  в
зелени  и  все  открытое  пространство  укрыто  от  зноя виноградником.  Ему
захотелось увидеть свой сад, и он тут же из комнаты включил огни на аллеях и
лужайках  напротив  своего окна.  Удивительное  зрелище  ухоженный, в  пору,
рукотворный  сад!  Ему уже  почти  пятнадцать  лет, а для деревьев, особенно
редких,  реликтовых и  некоторых  фруктовых, это возраст зрелости, расцвета.
Если кто-нибудь спросил бы у него, чем  бы вы хотели заниматься для души, он
ответил  бы -- только  садом! Поэтому он чрезвычайно ценил своих садовников,
выделял их из  многих людей, с кем общался в махалле, зная  их работу.  Да и
они наверняка чувствовали его интерес, тягу к саду, больше чем к чему-либо в
огромном  хозяйстве, оттого и старались, отдавали работе душу, понимая,  что
создают что-то  особенное. Это не только для сада, но и для них он приглашал
специалистов из знаменитого Шредеровского  ботанического сада,  и они каждый
раз открывали  садовникам такие тайны, связанные  с деревьями, кустарниками,
цветами,  что   те   только  диву   давались;  конечно,  даже   талантливый,
трудолюбивый самоучка -- одно, а ученый с  такими же качествами -- другое, а
талант Шубарина в том и состоял, что  он  находил  и  сводил подобных людей.
Вместе  с садом  росли  и  формировались его  садовники.  Каким  бы усталым,
раздраженным ни приезжал он домой, стоило ему минут десять погулять по своим
аллеям, напряжение  снималось,  светлела голова,  он знал, что воздух в  его
саду, в его имении за высоким,  глухим дувалом имел особое целебное свойство
и никто не переубедил бы его в обратном.
     Но как бы  ни был мил и дорог собственный  сад,  он редко мог позволить
себе  любоваться  им  часами, хотя у него  выпадали и такие  дни.  Рука  его
невольно отключила освещение за окном и вновь включила торшер  у письменного
стола.  Он  невольно  улыбнулся,  потому  что  подумал  --  я  живу словно в
автоматическом  режиме. Рабочий  кабинет  отличался просторностью, он любил,
что-то обдумывая, ходить по нему,  иногда,  правда крайне редко,  три-четыре
раза в году у него случались тут экстренные совещания, на которых собиралось
пять-шесть человек, и тесноты никто не ощущал.
     Вот  и сейчас,  с чашкой  остывающего  кофе в руках, он выхаживал вдоль
стен, украшенных его последним увлечением -- картинами. Но сегодня он их  не
замечал,  его волновал вопрос, почему Сухроб  Ахмедович оказался  в Аксае, у
опального  хана  Акмаля,  у которого  над головой сгустились тучи и об  этом
догадывался любой мало-мальски  здравомыслящий  человек?  Вопрос  не был так
прост, каким казался. О том, чтобы Сенатор приехал туда официально, не могло
быть и речи, иные времена, иной уровень субординации, да и попади он туда по
службе,  это  означало  бы  в  сопровождении людей из  Наманганского  обкома
партии, что исключало всякий риск. О том, что на шее у Сенатора затягивается
петля,  Шубарин догадывался,  да тот и  не скрывал  этого.  За несколько лет
общения с  ним они понимали  друг друга с  полуслова. Да  и  сам хан  Акмаль
подтвердил, что вышла какая-то накладка и они немного повздорили. Зная  нрав
аксайского хана, "немного" означает, что еще не убили. Зачем прокурору нужна
была  эта поездка, почему  полез в петлю  и, считай, чудом остался жив? Ведь
если узнают в Прокуратуре, КГБ или ЦК, что он тайком наведался в горы к хану
Акмалю,  на  карьере его можно поставить крест, такими  вещами не шутят, тем
более  ныне.  Напрашивался  еще  один  вопрос  --  почему тот  скрыл от него
поездку, будь  она хоть  официальная, хоть тайная, ведь знал, что хан Акмаль
часто обращался к нему с личными просьбами самого Верховного.
     Почему  визит тайный  и  что  за  этим  кроется?  Артур  Александрович,
поставив пустую чашку на низкий столик у кресла, продолжал  вышагивать вдоль
своих  картин, не обращая на них внимания. И вдруг  его озарило, несмотря на
ранний  час, он набрал телефон Миршаба,  наверное, работа  того в  Верховном
суде приучила к неожиданным звонкам, не до этикета было сейчас Шубарину.
     -- Слушаю вас, -- ответил тотчас вовсе не сонный голос Хашимова.
     -- Салим, это Артур, я даже затрудняюсь сказать доброе утро, ради бога,
извини за звонок в неурочное время, но я второй день никак  не могу отыскать
нашего друга, а он мне нужен позарез.
     -- Что-нибудь с "Лидо"? -- спросил тревожно Миршаб.
     -- Да нет, с  "Лидо" все  прекрасно, процветает. Он нужен мне совсем по
другому поводу, не знаешь, где он проводит уик-энд?
     -- Нет, он мне  ни  о  какой  загородной  поездке не говорил,  хотя  мы
виделись  с  ним в  пятницу после обеда,  скорее всего загулял  где-нибудь в
городе. Впрочем, он и мне нужен, но мое дело терпит, отыщется.
     -- Конечно, отыщется, --  ответил как можно беспечнее Японец  и положил
трубку.
     В том, что лучший друг и  соратник  Сенатора не  знал о его  поездке  в
Аксай,  сомневаться  не  приходилось.  Что  же  все-таки  крылось  за  столь
поспешным  визитом  к хану  Акмалю?  Звонок среди  ночи  из  Аксая, конечно,
оказался вынужденным, никак не предусмотренным, для Шубарина это было ясным.
Не  ведет ли Сухроб двойную игру? Но  зачем? Их теперь так  много связывало,
что не  было резона  действовать  за  его спиной. Задал  же  загадку  ночной
звонок.
     Артур Александрович остановился возле большого полотна Сальваторе Роза,
самой ценной  картины в его коллекции, но  не удосужил  ее даже единственным
взглядом, хотя любил и гордился этим приобретением.
     Первое,   что  напрашивалось   из  нынешней  ситуации,  это,   конечно,
пристальнее присмотреться к самому Сенатору, может, тут, в биографии, и есть
объяснение  его  закулисным  действиям?   Тот  жест,  что  продемонстрировал
прокурор Акрамходжаев несколько лет назад, в день смерти Рашидова, снимал  с
него  все  подозрения, ни о  какой  тотальной проверке,  как бывало всегда с
теми, кто попадал в орбиту интересов картеля Шубарина, не могло быть и речи.
Прокурор располагал таким досье на всю его империю, что от нее не осталось и
воспоминаний, стань они  достоянием общественности, особенно в дни правления
Андропова.
     Все это так, но от фактов, ни от прошлых, ни от нынешних, не уйти, если
на прошлые есть убедительные объяснения, следовало найти на нынешние. И они,
конечно, найдутся, в этом он  не  сомневался, но  ему почему-то не  хотелось
копаться в жизни Сенатора, все-таки он сам его отчасти создал.
     Но как бы ему этого ни хотелось, отныне следовало присмотреться к нему,
и дело это нельзя было перепоручать никому. Излишняя подозрительность  могла
закончиться большим скандалом. Сенатор за последние годы  резко, на  глазах,
преобразился, рос, что  называется, на дрожжах, власть шла ему на пользу, он
так разносторонне раскрывался  день ото дня, что удивлял многих,  да  и  его
самого порою. Живой природный  ум схватывал  на  лету силу  в республике,  и
Шубарин  знал,  что многие  большие люди  при  определенной  ситуации  могли
сделать ставку именно на него, даже прожженный политикан Тулкун Назарович не
исключал именно такого поворота событий в судьбе удачливого Акрамходжаева.
     Да,  взлет  Сенатора удивлял  многих, но он-то  знал  подлинные причины
стремительной карьеры районного прокурора.
     Шубарин  внимательнее,  чем  кто-либо, прочитал все его  публикации  на
правовые темы.  Ни в смелости,  ни  глубине теоретических  разработок, ни  в
новом мышлении, ни  в страстности, эмоциональности убеждения отказать он ему
не  мог. Как говорится,  работа без  сучка и задоринки, верное  попадание  в
десятку, в сердцевину наболевших проблем. Да что там публикации, он разжился
и    докторской    своего   подопечного   --   все    верно,    безупречная,
высокопрофессиональная  работа!  Но  почему  же   тогда   насторожила  серия
выступлений  в печати,  почему он  не  мог искренне  восхититься  докторской
бывшего районного прокурора, хотя  прекрасно понимал ее  ценность и  отдавал
должное гражданской смелости автора.
     Потому  что,  знакомясь  с работами Сенатора, его никогда  не  покидало
ощущение, что все это в той или иной форме он уже слушал  и  даже четко знал
от кого --  Амирхана  Даутовича. Да, да, убитого прокурора  Азларханова.  Но
никогда тот не  говорил ему в долгие ночные  беседы, что занят какими-нибудь
научными  изысканиями  в  области  права.  Хотя,  казалось  бы,  какой смысл
таиться,  если действительно занимался  этим,  разве он противился бы  такой
работе, наоборот. Конечно,  когда закрались сомнения,  он  навел  справки --
соприкасались   ли  когда-нибудь   пути  двух  прокуроров?   Ответ  оказался
однозначным  --  никогда. Да и  что  могло  связывать  такого образованного,
широко эрудированного человека, каким  был прокурор Азларханов, с  вороватым
районным прокурором, занимающимся ночными грабежами.
     -- Амирхан Даутович... -- вырвалось вдруг с уст Шубарина, и он невольно
застонал, его до сих пор мучил вопрос -- подумал ли, умирая, Азларханов, что
это он приговорил его к смерти?
     Помнится, когда  в  тот  роковой день, поздно  вечером,  он прилетел  в
ташкентский  аэропорт из  Нукуса,  где еще находилось  тело умершего  Шарафа
Рашидовича,  ему тотчас  доложили, что Коста пристрелил Азларханова. Придя в
себя, еще не владея ситуацией, он  понял, что случилось что-то  невероятное,
возник какой-то тупик, и Джиоев вынужден был стрелять. Он хорошо знал Коста,
тот  не  станет  спасать собственную шкуру любой ценой, он один из  немногих
знал об его истинном отношении к прокурору. Коста понимал  странную взаимную
симпатию бывшего областного прокурора и крупного  дельца  теневой экономики,
им обоим,  каждому в своей сфере, не дали легально реализовать  свой талант,
свои  возможности.  Коста, как  и самого Шубарина, было сложно провести,  он
знал их давно, имел возможность понаблюдать за обоими. Значит, действительно
произошло роковое стечение  обстоятельств. Как  потом расскажет Сенатор, так
оно и  было,  отпусти прокуpop  Коста,  тот  ушел бы,  пристрелив  на  входе
полковника Джураева, во дворе его страховали на белых "Жигулях".
     Полгода  спустя после  гибели  прокурора  Шубарин  вызвал  в  Лас-Вегас
братьев  Григорянов, скульпторов,  тех  самых, что поставили памятник убитой
Ларисе  Павловне, жене Азларханова. Ашот,  которому  было поручено доставить
родственников в штаб-квартиру, сразу  высчитал,  почему  их  вызывают, и  со
свойственной телохранителю прямотой, спросил:
     -- Вы решили заказать памятник этому предателю?
     Хозяин спокойно выслушал злобную реплику и сказал:
     -- Ты меня правильно понял, я действительно хочу заказать ему памятник,
мне не по душе, чтобы могила  такого человека  осталась безымянной и заросла
сорняком. Государство забыло его при жизни, на что же рассчитывать ему после
смерти? Мы с  ним,  как ни странно это звучит,  были единомышленниками,  и я
высоко ценил в нем человеческие качества, они-то, к сожалению, и привели его
к гибели.  Будь он  подлец, прожил бы долго и  богато. Разве  это  не  стоит
восхищения,  уважения? --  Видя, что  сказанное  что-то  пробило  в  тяжелом
сознании Ашота, он закончил: -- А теперь езжай и не говори больше глупостей,
могу и обидеться, я ни от кого не скрывал, что с любовью относился к нему.
     Вспомнилась ему и  первая годовщина смерти прокурора, они в тот день  с
Файзиевым  оказались в Ташкенте, передали в Госплан заявки на будущий год. В
конце года  они всегда охотились за чьими-то невыбранными  фондами. Тактика,
тоже некогда высчитанная Шубариным, ему хоть за неделю до нового года выдели
что-нибудь, уж он-то свое вырвет в  любом случае. В  общем, дел у них  в тот
день хватало. Как только они вышли из Госплана, Артур Александрович попросил
на  минутку заехать  на  Алайский рынок,  к цветочным  рядам.  Вернулся он в
машину скоро, с огромным букетом белых роз, купил он их вместе с ведром.
     -- С  утра такой  великолепный  букет,  значит,  влюбился  всерьез,  --
пошутил Файзиев, удивляясь странному поведению своего шефа. -- Теперь, как я
понимаю, заедем за роскошной хрустальной вазой, -- продолжал в той же манере
словоохотливый компаньон. Но Японец шутки  не поддержал,  а попросил ехать в
старый город, в действующую мечеть, чем еще больше удивил своего коллегу.
     Когда подъехали к мечети, Шубарин  сдернул  с головы Икрама Махмудовича
наманганскую тюбетейку ручной работы, очень дорогую, как и все принадлежащее
пижонистому заму, включая и белый "мерседес", и велел подождать  минут пять,
дел  у  них  до  отлета в  Москву  хватало.  Была  пятница, и  в  мечеть,  к
полуденному  намазу тонким  ручейком  стекались  старики, а возле ворот  уже
собирались  нищие.  Артур  Александрович  кинул взгляд  вдоль  дувала, нищих
оказалось семь,  и  он  улыбнулся удаче. Мусульманское  поверье  гласит, что
нужно  подать именно семи  нищим, семи  верующим  старикам. Он быстро раздал
каждому из них по красному червонцу, чем вызвал моментальный шок, и попросил
их на  чистейшем узбекском языке помолиться в память  о его  друге Амирхане.
Затем он  стремительным  шагом  вошел в  мечеть,  где во внутреннем  дворике
старики  неторопливо готовились к намазу, и опять в тени шелковицы он увидел
семерых  стариков,  а  семь других,  у хауза,  наполняли кумганы  водой  для
омовения, вдоль  стен  он  уже  не стал смотреть. Он быстро обошел и тех,  и
других,  и,  вручая  каждому  по  десятке,  просил  опять  же  на  узбекском
помолиться за упокой души его друга, убиенного Амирхана. Через пять минут он
вновь  сидел  рядом  с ничего  не понимающим Файзиевым и,  не возвращая  ему
тюбетейки, сказал:
     -- А теперь на кладбище Чиготай.
     Когда подъехали  к кладбищу, там же  неподалеку, в старом городе, хотел
выйти вместе с шефом из машины и водитель, но тот его резонно сдержал:
     -- Сиди, у нас на двоих одна тюбетейка. С непокрытой головой появляться
на мазаре считается кощунством.
     Компаньон  остался  в  "мерседесе", не понимая,  кому же  предназначены
цветы. Он все еще считал, что это связано с женщиной.
     Кладбище  Чиготай находилось  на небольшом  взгорке или холме и  начало
свое существование задолго до того, как город коснулся его окраинами. Сейчас
стремительно разросшийся после землетрясения Ташкент захватил  мазар  в свои
глубокие   объятья.  Он  оказался  в  самом   центре   жилого   массива   из
индивидуальных построек, строились тут с  размахом, и район утопал в зелени,
и   на  фоне   окружающих  его   массивов  многоэтажек  выглядел  ухоженным,
респектабельным и оттого чужеродным.
     Несмотря на позднюю осень, стоял  по-летнему яркий,  солнечный день,  и
Артур  Александрович,  выйдя  из  машины,  невольно  достал  дымчатые  очки,
подниматься ему предстояло навстречу солнцу. У осыпающегося глиняного дувала
мазара сидели нищие, немного, человек пять,  и он каждому  из них  безмолвно
подал подаяние. Какой-то  остроглазый мальчишка, видимо  подрабатывающий тут
на мелких поручениях скорбных родственников, тут же приметил, как не вязался
респектабельный вид Шубарина  с цветами в хозяйственном  ведре, и он  тотчас
вызвался поднести его. Увлеченный мыслями о встрече с прокурором, он передал
ведро  с  розами мальчишке, и  тот, моментально обретя  подобающий  ситуации
печальный вид,  медленно пошел  вслед  Шубарину, от его взгляда, конечно, не
ускользнул миг, когда человек в светлой тройке щедро подавал нищим.
     Как и  всякое  кладбище большого  столичного  города,  Чиготай  занимал
огромную  площадь, за  пятьдесят  лет существования  превратился  в огромный
скорбный парк, со своими аллеями, улицами, переходами, тупиками. На Востоке,
впрочем,  как  и  во многих других  местах,  принято  на  могилах высаживать
деревья,  кустарники,  цветы.  Года  два  как Чиготай считался  закрытым,  и
захоронения на престижном  кладбище  делались  с разрешения горисполкома, но
Прокуратура  республики  сумела  выхлопотать  для своего бывшего  сотрудника
ордер на два квадратных метра земли, и могила находилась  в  глубине мазара,
почти  у  самого  дувала,  где  протекал  широкий,  полноводный  арык. Артур
Александрович хорошо знал дорогу туда,  он был  здесь полтора  месяца назад,
когда братья Григоряны пригласили его принять работу.
     Пятница, мусульманский день, сродни русскому воскресенью или  еврейской
субботе,  и оттого  людей  на  кладбище оказалось больше обычного,  хотя тут
посетителей хватало  в любое время.  Когда они вышли  к последнему повороту,
откуда уже хорошо виднелась высокая гранитная  стела, Шубарин хотел  забрать
ведро с  цветами  у  мальчишки,  как неожиданно  заметил  крупного,  рослого
человека в милицейской форме  у ограды могилы прокурора. Он чуть  сбавил шаг
--  сомнений  не  было,  человек  стоял  у  того  самого  захоронения,  куда
направлялся он. Ни встреч, ни разговоров ни с кем он не хотел, хотя  человек
в форме его и заинтересовал, поэтому быстро сориентировался.  Левее, в одном
ряду  с прокурором,  покоилась  молодая женщина, известная  балерина,  его в
прошлый раз  поразил  памятник, воздвигнутый  ей из  белого  мрамора. Братья
Григоряны,    сопровождавшие    его    в    тот    день,    тоже    отметили
высокопрофессиональную работу скульптора, и из разговора с подошедшими потом
к могиле  людьми  выяснилось, что  автор  был  мужем  балерины,  погибшей  в
автокатастрофе. У этой могилы, как понял тогда Шубарин, часто бывали люди, и
он направился прямо к ней. Убирая с постамента памятника  пожухлые цветы, он
украдкой  глянул в сторону могилы Амирхана  Даутовича  и узнал в человеке  в
милицейской  форме  Джураева,   начальника  уголовного  розыска  республики.
Полковник стоял  напротив могилы,  держа  в руках  форменную фуражку, и даже
скорбь по поводу  убитого товарища не могла скрыть на его лице  удивления, а
удивляться было чему. На могиле стоял памятник из темно-зеленого, с красными
прожилками  гранита,  и  такая же  строгая плита покрывала  могилу.  Изящная
бронзовая монограмма, витиевато сплетенная из трех букв А. Д.  А., врезанная
заподлицо  с поверхностью  гранита  и тщательно, до блеска,  отполированная,
занимала первый верхний угол плиты. Кто близко общался с  ним, тот знал, что
так необычно выглядела подпись прокурора. А на стеле, под портретом Амирхана
Даутовича, бронзой значилось:

     <i>Азларханов</i>
     <i>Амирхан Даутович</i>
     <i>1932-1983</i>
     <i>прокурор</i>

     А чуть ниже, после "прокурор" уже не бронзой, а прямо в  граните  четко
выбито: "настоящий".
     И  этот  штрих,  одно   слово  "настоящий",   придавало   традиционной,
трафаретной  надписи  совсем иное звучание,  выбитое,  видимо,  в  последний
момент, по чьему-то требованию или по душевному порыву скульптора, бросалось
прежде всего в глаза.  Было,  наверное, отчего удивиться замотанному  день и
ночь полковнику, ожидавшему увидеть осыпавшийся,  пыльный могильный холмик с
фанерной доской  у  изголовья.  Полковник  стоял  по-военному прямо,  словно
участвовал в почетном  карауле,  возможно, он  вспомнил тот  проклятый  день
прошлой  осени,  когда  он  всего  на две  минуты  не  успел  на  встречу  с
прокурором.  Не  опоздай,  прибудь  он  хоть  на  минуту  раньше  прокурора,
наверняка остался жив. Полковник не успел  упредить выстрелы Коста, и оттого
всегда ощущал свою вину перед товарищем.
     Человек в мундире неожиданно быстро склонился к плите, поправил красные
гвоздики  и, еще раз окинув взглядом ухоженную могилу, направился  к выходу.
Как  только  он  отошел  от захоронения, плечи  его  обвисли,  куда-то  враз
подевалась  легкость,  еще минуту назад бросившаяся в глаза,  седая, коротко
стриженная  голова поникла. Так, с  непокрытой головой,  держа  фуражку  под
мышкой, он  уходил все дальше и дальше, и,  как показалось Шубарину, суровый
полковник, гроза убийц и отпетых рецидивистов, плакал не скрывая слез. Артур
Александрович еще долго смотрел ему вслед,  пока тот  не свернул  на главную
улицу печального парка; они скорбели об одном и том же человеке.
     --  Амирхан  Даутович...  -- снова вырывается у него  вслух, -- если бы
знать, отчего ваши  мысли  оказались  созвучны только Сенатору  и именно  он
обнародовал их, пожал такие щедрые плоды, разве мало юристов  вокруг?  --  И
вдруг его  пронзает и  такое  открытие:  ему  кажется, что все  это каким-то
образом крутится возле него, и порою ощущает, что он даже сопричастен к этой
непонятной  связке двух духовно разных  людей.  В  этом интуитивном открытии
что-то есть, но оно не имеет реальной почвы под ногами, не на что опереться,
зацепиться, оттолкнуться. Но он знает себя, однажды закравшемуся сомнению он
попытается найти ответ -- такова его натура. Мысли его  вновь возвращаются к
Сенатору,  который  наверняка  в  понедельник  вернется  домой  и,  конечно,
поторопится встретиться  с ним, ведь тайной поездки к хану Акмалю в Аксай не
получилось.
     Вскользь всплывшее -- Аксай --  наталкивает его на мысль, что несколько
лет назад он  все-таки на радостях поступил несколько опрометчиво, заполучив
дипломат  с документами  от незнакомого районного  прокурора. Опрометчивость
заключалась в  том, что он пренебрег обычными правилами, когда никого близко
не подпускал к себе, тщательно не проверив.
     А ведь  существовал самый простой путь  проверки -- послать человека  к
хану Акмалю и попросить его помочь,  их интересы  в ту пору как раз  активно
переплетались. А у аксайского Креза на кого только не имелось досье, нашлись
бы там кое-какие  сведения, наверное, и на Сухроба. Ахмедовича, и сейчас он,
возможно, понял бы причину тайного визита в Аксай. Но что не  сделано, то не
сделано, и сегодня соваться к "маршалу Гречко" было бессмысленно, кто знает,
о чем они там договорились  за его спиной.  Восток дело  тонкое, и этот путь
отпадал. А прибегать к тайным документам хана Акмаля ему приходилось дважды,
и дважды он сам  наведывался в Аксай, досье  он просил на  таких людей,  что
Арипов вряд ли доверил их какому-нибудь посреднику.
     Он  вспомнил,  как однажды, еще в спокойные  времена,  провел два дня в
гостях у  хана Акмаля. Вечером, после охоты, дожидаясь, пока приготовят ужин
из  охотничьих  трофеев,  они  полулежали на  мягких  курпачах,  беседуя  на
философские темы. Говорил больше он, кутаясь в теплый  и просторный  чапан и
попивая  небольшими  глотками  французский   коньяк  "Камю",  а  хан  Акмаль
внимательно слушал гостя. И вдруг хозяин дома перебил его.
     -- Если бы нынче на календаре не был самый конец семидесятых годов,  --
начал, как всегда монотонно,  беспристрастно  обладатель двух Гертруд, --  и
если бы я не  знал тебя  хорошо много лет, я бы подумал,  что  ты английский
шпион. -- Видя нескрываемое  удивление на обычно  невозмутимом лице  Японца,
хан Акмаль  рассмеялся:  -- Ты не обижайся, я  знаю, ты не  шпион,  ты  наш,
бухарский, кровный. Но почему я так подумал?  Объясню. Говорят,  возле моего
отца, а он  воевал  рядом  с  Джунаид-ханом  и  был не рядовым сотником, как
сейчас толкуют мои враги, желая принизить отца и меня, находился англичанин,
который, как и  ты, прекрасно  знал  наш  язык,  наши  обычаи, даже наизусть
цитировал  Коран,  чем радовал  и удивлял наших невежественных  мулл.  И  не
удивлюсь,  что ты  и  Коран знаешь. Сейчас ты беседуешь со мной на чистейшем
узбекском языке, рассказываешь мне о восточных философах, о которых не имеет
понятия  большая  часть нашей  интеллигенции.  А  у  нас,  большевиков,  все
непонятное, труднообъяснимое  сваливается на происки империализма и шпионов.
Выходит, ты -- шпион! -- И он вновь заразительно, от души расхохотался.
     Когда он  приехал в Аксай во второй раз, и это случилось чуть позже той
самой  охоты,  после  которой  хан  Акмаль  назвал  его английским  шпионом.
Впрочем, чтобы  несколько сгладить свою вину за безапелляционное -- "шпион",
аксайский Крез,  умасливая, чуть позже сказал, что  он так доверяет  и любит
его, что стань  Узбекистан мусульманским государством, под  зеленым знаменем
ислама,  то даже в нем, не задумываясь, отдал бы портфель министра экономики
или финансов, один из  самых  ключевых  в  любом правительстве, только  ему.
Тогда, в  восьмидесятых,  сепаратистских настроений не было вовсе, и Шубарин
не обратил  внимания ни на исламское государство, ни на зеленое знамя, ни на
правительство, где ему предлагался портфель министра  экономики  и финансов,
понятно, что роль премьера хан Акмаль оставлял за собой, просто подумал, что
тот сглаживает неловкость за "шпиона".
     Оказывается, далеко смотрел хан Акмаль уже тогда, держал в уме какую-то
программу,  а   многим   кажется,   что  только  сегодня,   с  гласностью  и
перестройкой,  всплыли  националистические  и  сепаратистские  настроения  и
нескрываемо обозначалась кое-где тяга к зеленому знамени ислама.
     Но  уже тогда Артур Александрович ощутил  по-настоящему, каким грозным,
убийственным  оружием  обладает   директор   агропромышленного  объединения.
Слишком  большую опасность представляла канцелярская папка для  человека,  о
котором собраны  сведения, а  если они случайно станут достоянием  не одного
хана  Акмаля?  От этой мысли его бросило  в  жар. Но  еще большую тревогу он
ощутил,  когда  представил,  что  кто-то  другой, как  и  он,  приехав сюда,
получает досье на него самого, до этой минуты он об этом как-то не думал. Он
собирался уехать в тот  же час,  как только ознакомится  с нужным досье,  но
остался на ночь, как просил его хан Акмаль. Была какая-то болезненная тяга к
гостям  у хана  Акмаля, не любил,  не выносил  он одиночества, а  за  столом
преображался, жил  по-настоящему, только  в  застолье  умел  слушать других,
Артур Александрович  давно отметил эту странность. Но  он остался не потому,
что хотел ублажить или потрафить хозяину, а потому,  что решил забрать досье
на самого себя.
     В тот вечер  за  столом они  оказались  не  одни,  как  он рассчитывал.
Неожиданно  в   Аксай  заявилась  московская  журналистка  писать  очередной
панегирик  о  чудесах в  рядовом  агропромышленном объединении,  где  правил
необыкновенный  человек -- то  бишь  хан  Акмаль. Это несколько путало карты
Японца, но особых причин для беспокойства не было.
     Минут за  десять до начала застолья  в  гостевом  доме,  находившемся в
яблоневом саду на окраине Аксая, хан Акмаль зашел к нему в комнату и показал
подарок, который собирался вручить гостье.
     Шубарин взял у  него из рук изящную  коробочку, обтянутую сажево-черной
замшей, догадываясь, что там находится. Он действительно  не ошибся, в глаза
брызнули светом бриллианты массивного кольца.
     -- Не слишком ли дорого за статью, даже в центральной прессе?
     -- С фотографией, -- уточнил хан Акмаль и  рассмеялся, -- да  и женщина
ничего, из Москвы, писательница...
     Артур  Александрович  вгляделся в  ценник, висящий  на тонкой  шелковой
ниточке, и присвистнул.
     -- А это, мне кажется, нужно снять, -- сказал он, показывая на бумажку,
цена может испугать кого угодно.
     -- Само собой разумеется, -- сказал уже по-деловому хан Акмаль, все это
внесется  куда  надо,  подошьется  к   делу,  ты  ведь   знаешь,   я  обожаю
учет-отчетность, не забывая ленинское: социализм -- это прежде всего учет!
     -- Да, я знаю, ты всегда следуешь ленинским заветам, -- сказал гость, и
они оба весело рассмеялись, вечер начинался замечательно.
     Писательница  оказалась  женщиной  не  первой  молодости,  но,  как   и
большинство   московских  дам,  пыталась  изображать  деловитость,   хватку,
излучать  несуществующую энергию,  в общем,  тщилась произвести впечатление,
все еще не понимая, какая  тут отведена роль второму,  синеглазому, мужчине,
судя  по  манере держаться,  одеваться, человеку отнюдь не  провинциальному.
Сбивало ее  с толку и  то, что  хан Акмаль, пытаясь сказать что-то любезное,
путался  от  волнения  и  переходил  на узбекский,  обращаясь  за  помощью к
синеглазому.  А тот,  вроде  уточняя, обменивался  какими-то  непонятными ей
репликами на узбекском с хозяином загородного дома и лишь потом переводил на
русский, впрочем, не скрывая внешней  любезности, внимания,  но ей казалось,
что в таких  случаях  элегантный  переводчик,  которого она тут же окрестила
Лоуренсом-аравийским, пытался гасить восторг знаменитого директора, чье лицо
излучало  доброту, внимание, готовность услужить  и  неподдельный  интерес к
ней,  как к  женщине. В  последнем  не  переубедил  бы  ее никто.  Порой  ей
хотелось,  чтобы  вежливый, рафинированный, но  холодный  Лоуренс-аравийский
откланялся, время все-таки перевалило  уже далеко за полночь,  но синеглазый
вел себя  так, словно поставил себе  цель гулять до  утра.  И  писательница,
перестав  излучать  фальшивую  энергию  и  несвойственный  возрасту   задор,
откровенно призналась,  что устала  от  двух перелетов и одного  переезда  в
Аксай, пробормотала еще что-то про часовой пояс, адаптацию-акклиматизацию, с
тем и отбыла отдыхать. Хоть поздно, но  поняла, что тягаться с синеглазым не
следует.
     Как только за нею захлопнулась дверь, хан Акмаль сказал с восторгом:
     -- Какая женщина! С какими людьми знается! Какие двери ногой открывает!
     Артур Александрович сначала хотел остудить пыл хана Акмаля, вернуть его
на грешную землю, всего  двумя-тремя  фразами, уже  срывавшимися с языка, но
решил не портить ему настроение и азарт и вполне любезно поддержал:
     -- Да, она достойна такого подарка и даже вместе с ценником.
     И обладатель двух Гертруд тут же предложил тост за ее здоровье. Выпили,
и тут Японец понял, что,  пока  хан Акмаль пребывает в эйфории от встречи  с
женщиной, открывающей ногой высокие кабинеты в Москве, он должен  попытаться
решить и свои проблемы.
     -- Акмаль, я хотел бы, чтобы ты подарил мне досье на Шубарина...
     Хозяин дома на минуту опешил, но потом засмеялся.
     -- Артур, надеюсь,  ты  шутишь, зачем  тебе досье на самого себя, лучше
поинтересуйся подноготной своих врагов.
     -- Нет, Акмаль, сегодня я хочу получить то, что прошу.
     Разговор    становился    напряженным,    взрывоопасным,    откровенной
конфронтации с  Японцем в  этом  крае не хотел  никто, хан Акмаль  знал  его
возможности, и он стал машинально разливать коньяк, чтобы как-то собраться с
мыслями, он был не спринтер, а стайер.
     -- А  если я скажу,  что такое  досье не  существует и что я  не  коплю
компромат на своих друзей?
     Тут  уж  рассмеялся  гость,  начиная  разговор,  он  понимал,  что  без
серьезного аргумента хан Акмаль никогда не вернет документы, и потому выбрал
главный козырь:
     -- Акмаль, у нас с тобой  такие отношения, что я не могу ставить тебя в
неловкое  положение, но  и сам не  хочу служить мишенью для кого-то. Если  я
доверяю  тебе, это не значит, что я доверю всякому, кто может  даже случайно
заглянуть в мое досье.
     -- Резонно, -- вполне  миролюбиво перебил хан Акмаль, почувствовав, что
хитроумный Японец оставил ему лазейку для благородного отступления.
     --  Если  я  не  заполучу сейчас свои бумаги,  то  через  неделю можешь
прислать  ко мне человека,  я  передам  копию  досье  на тебя,  а  подлинник
останется у меня в Лас-Вегасе, ты ведь мне тоже доверяешь?
     -- Да,  Артур,  доверяю,  умный  ты человек, не  зря я  тебя английским
шпионом окрестил  в прошлый раз,  помнишь?  -- расхохотался аксайский Крез и
захлопал в ладоши, и тотчас на пороге появился Ибрагим.
     --  Будь  добр,  принеси   бумаги   на   Артура,  он  хочет  убедиться,
профессионально  ли  работают  мои  люди,  и обещал  дописать  то,  что  они
упустили. -- И опять захохотал, и напряжение разрядилось, хан Акмаль был еще
тот дипломат.
     Отдавая Шубарину пухлую канцелярскую папку, Арипов сказал:
     -- Ну вот, я избавляю тебя от лишних хлопот, собрать досье даже на меня
за неделю невозможно,  поверь моему опыту,  и я не буду посылать человека за
своим досье. Мы ведь так много знаем  друг о друге. -- И хан Акмаль протянул
через   стол   руку,  и  оба   облегченно  вздохнули,  ибо  понимали,  какой
конфронтации избежали.
     Артур Александрович  снова подошел  к  окну,  уже  светало, и вдруг  он
захотел погулять по  саду, редко когда ему  приходилось делать это по утрам,
он  быстро  переоделся  в  спортивный  костюм, в котором  обычно  выходил  к
завтраку, и спустился вниз.
     Над  садом  висел  влажноватый туман, тонкий,  едва  различимый,  порою
казалось,  это  кисея  от  игры,  недостатка  света,  нарождающегося  дня  и
догорающих  последние  минуты  люминесцентных  ламп за оградой,  но  он  как
"жаворонок"  очень  тонко  чувствовал переходное время,  когда  ночь держала
природу в последних  объятиях,  к  тому же  он  знал туман  своего сада.  От
неожиданной влажности, которая совершенно  исчезнет часа  через  два, хозяин
сада  поежился, но  затем,  чтобы  быстрее  насладиться  рассветной чистотой
воздуха, пробежался по аллее,  выложенной мелкими  керамическими плитами. Он
не  допустил  к  себе  во внутренний двор  ни  асфальт,  ни  бетон, тут тоже
сгодились его инженерные познания.  Незапланированный  бег, как и неожиданно
долгое плавание, придали бодрость хозяину прекрасного, ухоженного сада, и он
невольно позавидовал Коста и  Ашоту, пропадавшим  часами в  гимнастических и
силовых   залах,  во  множестве  расплодившихся  в  Ташкенте  с  объявлением
кооперации.
     Спустился он в сад не для того, чтобы размяться, побегать, ему хотелось
пообщаться с  ним,  обойти любимые  деревья, срезать  к столу  свежие цветы,
посидеть возле густых кустов можжевельника, кстати подаренных ханом Акмалем,
тот уверял,  что  они  продлевают жизнь. Насчет  жизни  утверждать ему  было
трудно, но  то, что  они выводят вокруг тлю и всякую гадость,  гибельную для
сада, точно, это ученые из ботанического сада Шредера подтвердили.
     Но... как и у себя в кабинете, прохаживаясь вдоль своих любимых картин,
он не замечал их, то же самое случилось и на аллеях  сада,  мысли о человеке
из ЦК снова завладели им.
     Идея взять в аренду  ресторан принадлежала  Сенатору, он  раньше многих
высокопоставленных  чиновников  оценил  возможности  кооперации. Может, идея
пришла к Сенатору  оттого, что Артур Александрович, чуть ли не с первого дня
указа, легализовал  часть своих подпольных предприятий  через кооперативы, о
готовившемся законе он знал из своих  московских  источников, еще за полгода
вперед, и тщательно все  проанализировал. Поначалу  преследовал  только одну
цель  -- отмыть деньги теневой  экономики,  он  кинулся  исправно  заполнять
декларации на налоги, составляющие для него  сущий пустяк,  и теперь обладал
законными  деньгами.  Однажды,  обедая  с  Шубариным  в загородной  чайхане,
Сенатор сказал:
     -- Артур,  почему бы тебе несколько не видоизменить  свою деятельность,
не придать ей разносторонность? -- Видя, как заинтересовался сотрапезник, он
продолжал: --  Я предлагаю  тебе  открыть  в  Ташкенте  настоящий,  шикарный
ресторан, это наиболее рентабельное вложение капитала.
     --  Ну, какой из  меня,  Сухроб,  ресторатор,  -- попытался  отшутиться
Шубарин, но сотрапезник был настойчив:
     -- А  почему  бы и нет,  я  ведь не  предлагаю  тебе самому  возглавить
ресторан, к  тому же у тебя в Лас-Вегасе есть помощник, Икрам Махмудович, ну
тот,  что  разъезжает  на  белом  "мерседесе".  Он  от природы  прирожденный
кулинар, гурман, каких поискать надо, ресторанное дело, как мне кажется, его
стихия,  хотя на  первое  лицо, при  его любвеобилии, он вряд  ли тянет,  но
компаньоном  будет  достойным.  Я вижу  в  своем  воображении  первоклассный
ресторан, с богатым интерьером, с хорошо вышколенной и хорошо  экипированной
обслугой, разумеется дорогой.
     -- У тебя есть какие-нибудь  конкретные  предложения, кроме интерьера и
униформы,  --  спросил скептически сотрапезник, еще  не понимая  серьезности
предложения.
     -- А как же, я ведь  знаю, что кровь  твоя  наполовину состоит из цифр,
ты,  прирожденный  от  бога  банкир  и  предприниматель,  умудрился родиться
немножко не там или слишком поздно, -- пошутил человек из ЦК и, не дожидаясь
ответа,  перешел  к  тому,  ради чего затеял разговор: --  Прежде всего идея
пришла мне в голову  потому, что в это дело я хочу войти с Салимом и с тобой
на  равных паях,  зачем  же нашим деньгам  лежать без движения. Я продумал и
практическую  часть, ты  внимательно  объезжаешь район, где я  семь  лет был
прокурором, и выбираешь любое здание -- будь то ресторан, кафе, столовая, на
худой  конец  любое  другое  строение,  которое,  на твой взгляд, в  течение
трех-четырех месяцев можно будет  перестроить и превратить в такой ресторан,
какой  я задумал, и пусть он  называется, как  у вас в Лас-Вегасе, "Лидо", в
этом есть какой-то шарм, респектабельность -- "Лидо"!  Дальше в дело вступаю
я  с Салимом.  Я заставлю районные  власти отдать здание тебе  в аренду, тем
более  это  в русле правительственных  требований.  Решу  вопрос с  крупными
банковскими  кредитами  на  льготных   условиях   для   реставрации  здания,
приобретения интерьеров, мебели, кухонной посуды, холодильников, морозильных
камер,  всего  торгового  оборудования,  что  требуется  для  первоклассного
ресторана. Найду подрядчиков, которые быстро, качественно  и в срок отделают
здание, на проект, как мне кажется, скупиться не стоит и следует привлечь за
наличные талантливых  архитекторов, а  их в Ташкенте у нас  немало, ведь  мы
имеем свой архитектурный факультет.
     -- Архитекторы есть, -- перебил он, уже оценивший идею сотрапезника.
     -- Но на этом наша часть не заканчивается, работая районным прокурором,
я не  раз  вплотную занимался общепитом и знаю тонкости  этого  дела, а  они
прежде  всего заключаются в получении фондов  на продукты, спиртные напитки,
мы и это берем на себя. И главное -- мы беремся с Салимом прикрывать "Лидо",
обещаю, что особых налогов не  придется платить никому. Ну как, годимся мы в
компаньоны?
     -- Вполне,  --  ответил  бодро  Шубарин, не  ожидавший  такой хватки  у
бывшего районного прокурора.
     Шубарин  на минуту  оторвался  от  мыслей  о  Сенаторе  и  увидел,  что
предутренний туман исчез бесследно,  погасли огни за высоким дувалом, и  уже
хорошо просматривались самые  дальние  аллеи сада, и, хотя на  востоке давно
пропал  рассветный  голос  муэдзина,  призывавшего  правоверных на  утренний
намаз, все же  по традиции тут просыпаются рано, и это чувствовалось даже за
оградой.
     Махалля быстро полнилась шумами: звенели  бидоны молочниц,  привозивших
из пригородных кишлаков молоко в город, трещали где-то в переулках моторчики
велосипедов, доставлявших к  чайханам  и  на базары первые  горячие лепешки,
хлопали плохо смазанные ворота -- день вступал в свои права.
     Когда он у себя в кабинете после завтрака просматривал бумаги, раздался
первый телефонный звонок, звонила Наргиз из "Лидо".
     -- Артур Александрович, если нам не завезут две-три машины шампанского,
послезавтра у меня начнутся сбои.
     -- Пусть пьют водку, коньяк, -- попытался отшутиться Шубарин.
     -- У нас настоящее паломничество туристов из Грузии, тех, что приезжают
на недельный тур. Каждая группа бронирует столы на все семь дней пребывания,
а  те,  кто  подъедут  вслед  через  неделю, через две, заказывают  столы по
телефону из  Тбилиси.  А  они предпочитают шампанское, так что выручайте, не
заставляйте краснеть за марку "Лидо".
     -- Хорошо, Наргиз, с  шампанским решим, пусть  гуляют на здоровье, если
они облюбовали наше "Лидо" в Ташкенте.
     Два  года  назад, когда он  находился в  Париже, Сухроб Ахмедович сумел
занять место в Белом доме, а его Миршаб, один из ключевых постов в Верховном
суде,  вот  эти назначения и  возвращение его самого из Франции отмечали  по
настоянию Хашимова  в доме его любовницы Наргиз.  И  хозяйка дома,  и прием,
которые она  организовала,  произвели на  Японца впечатление,  она  обладала
большим вкусом, тактом,  и характер чувствовался, да и мир повидала, работая
прежде в знаменитом ансамбле. Когда  дело по созданию  "Лидо" закрутилось  и
начали подбирать  администрацию, Артур  Александрович вспомнил  про  нее.  В
Наргиз  он  не ошибся, она оказалась  расторопной,  предприимчивой и  быстро
вошла  в  курс,  людям,  не  знавшим  ее раньше, казалось,  что  она  всегда
занималась ресторанным  делом.  Она  сама набрала штат официанток, в прошлом
танцовщиц того же самого знаменитого фольклорного ансамбля, а мужскую часть,
включая  швейцаров,  подбирал Файзиев,  он знал наперечет  все  мало-мальски
приличные заведения в Ташкенте и не ошибался, кто чего стоит. Наргиз и Икрам
Махмудович вполне  дополняли  друг друга, и лучшее руководство вряд ли можно
было отыскать.
     Наконец-то обладатель  белого "мерседеса" нашел себе место по душе, где
мог по-настоящему, без подсказки  реализовать себя, все его слабости от тяги
к изысканным застольям, широким жестам,  что  позволял он себе  в  последние
годы,  до  его влюбчивости  в каждую очаровательную женщину  -- все пошло на
пользу ресторану.
     Артур Александрович еще раз  внимательно, с  ручкой в руках, просмотрел
перечень дел  на  день  и  понял,  что вопрос с  шампанским  надо решить  до
заседания в Госснабе, значит, с самого утра. Человек, отвечавший за поставку
шампанского в  "Лидо", не  отличался  особой пунктуальностью и уже  подводил
несколько  раз, хотя имел свой интерес,  это  тем более настораживало,  и он
собирался поставить ультиматум его начальству: или вы меняете ответственного
за поставку, или я расторгаю с вами договор. О таких условиях, на которых он
получал шампанское,  они могли и  пожалеть. За каждую бутылку шампанского он
отдавал баш на баш бутылку  "Столичной", цена которой ровно десять. На таких
условиях ему компаньонов долго искать  бы не пришлось. Но он не любил менять
поставщиков, конкуренция в  таком  деле  опасная штука. Имелось тут еще одно
преимущество: склады,  откуда он  получал  шампанское,  находились  в бывшей
вотчине Сенатора.
     Отчего  же расчетливый  Японец проявлял столь  щедрый жест при  обмене?
Когда   началась  кампания  по   борьбе  с  алкоголизмом  и   стали  крушить
винно-водочные заводы и спешно их  переоборудовать  под что попало. В те дни
он  попал на какую-то крупную свадьбу и там сразу столкнулся  лицом к лицу с
директором ликеро-водочного объединения. На  вопрос, отчего чернее тучи, тот
и поведал свои  проблемы. Конечно, загрустишь, быть хозяином выгодного дела,
нужным для всех человеком,  а значит, и уважаемым, и вдруг начать  выпускать
компоты.  Да  и  это   еще  предстояло  наладить,  а  он  не  располагал  ни
монтажниками, ни слесарями, чтобы демонтировать оборудование по производству
и розливу спиртных  напитков, а ему на  текущий квартал уже спустили крупный
план по сдаче металлолома, с  учетом  ликвидации основного предприятия. Было
от  чего приуныть,  особенно когда  представишь,  что  на компоты  требуются
фрукты,  а  их нужно  собрать,  доставить,  хранить --  дело, как и со всеми
скоропортящимися  продуктами, сложнейшее, хлопотное.  Другое  дело водка! Не
гниет и сроки хранения ей нипочем, да и  с сырьем проблем нет,  валяется под
ногами, а  о рентабельности и говорить не  приходится, особенно при ценах, с
которыми подошли  к борьбе с  нею.  Первая  мысль, мелькнувшая у него,  была
помочь  человеку  со   сдачей  металлолома,  за  это  строго  спрашивают.  С
"Вторчерметом" у него имелись  давние, отлаженные связи,  помочь с бумагой о
сдаче металлолома  не  составляло большого труда,  но  в  нем  вдруг взыграл
азарт, и он решил на всякий случай прибрать оборудование к  своим рукам, тем
более грустный директор признался, что все обновлено только год назад! И тут
он,  как волшебник, снял  печаль  с лица своего приятеля, сказав, что он сам
демонтирует оборудование и сам доставит бумагу о сдаче бывшим винно-водочным
комбинатам металлолома. Ошарашенный директор на радостях еще и спросил:
     -- Артур, сколько с меня причитается?
     Шубарин на миг опешил, но мгновенно взял себя в руки и сказал улыбаясь:
     --  Ну,  ящик компота  в  день рождения меня вполне устроит.  -- И  они
протянули руки с обоюдным удовольствием.
     На промышленных площадях, доставшихся ему в  наследство  от гигантского
рудокомбината в Лас-Вегасе, он  не спеша  восстановил  водочный завод. Чтобы
ближе  к  активированному  углю  -- как  пошутил  тогда  Коста.  В  связи  с
ликвидацией  таких производств остались не  у дел  и  хорошие  мастера, коих
наперечет в любом деле,  даже водочном. Шубарин нашел таких людей в соседней
республике, чимкентская водка, как и пиво, известны на всю Среднюю Азию. Все
трое молчаливых, непьющих  немцев  носили одну фамилию -- Берг, они  и стали
гнать водку лучше прежней. Вот еще одна причина, отчего он легко принял идею
Сенатора  о первоклассном  ресторане,  отпадал  смысл  сдавать всю  водку  в
госторговлю. Оттого  он  был  великодушен  в  обмене  водки  на  шампанское,
мощности в Лас-Вегасе позволяли такую щедрость.

        x x x
     Самолет на  Ташкент опаздывал на три  часа, и Хуршид Азизович  Камалов,
получивший  неожиданно  высокое  назначение в  Узбекистан, отыскав  скромный
уголок у  окна, достал толстую папку с газетными вырезками, что  получил два
дня  назад в Прокуратуре СССР,  хотелось  скорее  вникнуть в суть  проблем и
событий, происходящих  на родине предков, куда  он возвращался  навсегда.  В
сорок шесть  лет редко круто и добровольно меняют жизнь, не думал о перемене
в судьбе  и Камалов, и тут все  решилось в две недели, хотя  еще десять дней
назад  он  жил и  работал  в  Вашингтоне.  Конечно,  он  анализировал  столь
внезапное предложение и  понимал, что  ни его давний опыт работы в уголовном
розыске,  ни   кандидатская,  ни  опыт  преподавателя  в   закрытых  учебных
заведениях  КГБ, ни опыт работы прокурором в Ташкенте и Москве не давали ему
особых  преимуществ,  чтобы  возглавить Прокуратуру республики,  где прежнее
руководство  чуть ли не поголовно привлекалось к  уголовной ответственности.
Но все  выяснилось на собеседовании в Кремле, где  его подробно ознакомили с
положением дел и не  скрывали, что в  республике оправились от первого шока,
связанного с арестами, и местные тузы, объединившись, мощно противодействуют
оздоровлению обстановки в  крае. Вот  отчего  на  ключевой  пост  в борьбе с
мафией  нужен был человек не только с опытом работы в правовых органах, но и
человек местной национальности, хорошо знающий нравы и обычаи края, человек,
который может опереться на местное население.
     Несмотря на позднее  время  и  задержку рейса,  его встречали. Высокий,
важного вида мужчина  подъехал  на черной  "Волге" прямо к  трапу  самолета.
Видимо,  Камалова ему хорошо  описали, потому что,  едва он ступил на землю,
тот приветствовал его с приездом и возвращением на родину и выразил надежду,
что навсегда. Импозантный мужчина представился:
     -- Заведующий  Отделом  административных органов  ЦК, Сухроб  Ахмедович
Акрамходжаев.
     Прилетевший тут же с энтузиазмом спросил:
     -- Не тот  ли, чьи статьи  в "Правде Востока" и "Советском Узбекистане"
-- "Станем  ли мы правовым государством?", "Весы Фемиды", да и последовавшие
за ними, -- вызвали столь широкий резонанс в республике?
     -- Спасибо. Я рад, что вы знакомы  с  моими работами и вам известна моя
точка зрения на  закон и право,  -- ответил встречавший с улыбкой  и широким
жестом  пригласил в  машину. -- Первое время будете жить в  гостинице  ЦК на
Шелковичной, это  на берегу  Анхора. Хороший ухоженный  район,  утопающий  в
зелени. Большинство постояльцев гостиницы на сегодня -- следователи по особо
важным  делам, прикомандированные  из  всех  регионов страны,  вам  придется
работать с ними  в тесном контакте. Квартиру подыскивают и в самое ближайшее
время кое-что  уже предложат, но не спешите, выбирайте, раз решили вернуться
навсегда.
     Когда они подъехали по слабо освещенным улицам к гостинице, несмотря на
позднее время, она полыхала  огнями в  бархатно-черной азиатской ночи, редко
какое  окно зияло  темнотой. Видя удивление  на лице  гостя,  сопровождающий
сказал:
     -- Работы много, очень много,  не управляются за день, иные работают до
утра, боюсь, что и вас ждет подобный ритм жизни.
     Проводив Камалова до дверей номера, он сказал на прощание:
     -- Не  буду  вас  сегодня  утомлять. Насчет  ужина сейчас распорядятся,
знают о вашем приезде. А завтра утром встретимся в Прокуратуре. Я представлю
вас коллективу, и приступайте к исполнению обязанностей, дел непочатый край.
-- И Сенатор откланялся, оставив приятное впечатление о себе.
     Первый день работы оказался столь напряженным,  что он не смог  выбрать
время,  чтобы позвонить  родителям Саламат, жены, да  и своим  родственникам
тоже, понимая,  какую  обиду  может  вызвать  подобное  неуважение к  родне.
Беспрерывно звонил телефон,  обращались  с такими неожиданными  вопросами  и
требовали  немедленного  вмешательства  в  самые невероятные дела,  что  он,
обладая достаточным опытом, только диву давался, порою ему казалось,  что на
прокуратуру тут возложено все -- от ремонта дорог, как и повсюду никудышных,
до  разгрузки  вагонов  в  каждом тупике громадной  среднеазиатской железной
дороги. И поздно вечером,  вернувшись  к себе  в  гостиницу, он первым делом
собирался все-таки  оповестить  многочисленную родню о своем  назначении и о
скором переезде семьи на постоянное жительство в Ташкент, как неожиданно, не
успел он  прикрыть за собой дверь, зазвонил  телефон. Сперва он подумал, что
звонок  ошибочный,  но  настойчивая  трель  не  прерывалась,  словно  кто-то
поглядывал в окно, и  он  поднял трубку. Звонил Сухроб  Ахмедович, с которым
они расстались в первой половине дня.
     -- Хорошо,  что  застал дома,  если бы вас успела перехватить родня или
старые приятели, я не знал бы, как мне выкручиваться...
     --  Чем  могу  помочь,  --  спросил  Камалов,  заранее обрывая  попытку
пригласить его в гости, но он ошибся.
     --  Назавтра,  после  обеда, у нас  назначена встреча  с Первым, но его
вызывают в Москву, пробудет он  там три дня и  в  составе  правительственной
делегации  улетит на неделю в Индию. Двадцать  минут назад он вызвал меня  и
сказал, что не хотел бы улетать,  не познакомившись и не переговорив с вами.
В нынешнем положении  пристального внимания  всей страны  к  Узбекистану  на
прокуратуре  лежит тяжелейшая ответственность,  и  он  догадывается,  что вы
прибыли из Москвы  с особыми полномочиями, видимо, ему уже  звонили о вас из
Кремля.  Поэтому  он  решил  пригласить  вас  домой  на  ужин,  это рядом  с
гостиницей,  иного  выхода,  чтобы  встретиться  с  вами, он  не видит,  все
расписано по минутам.
     -- Вы  будете  на этом ужине?  --  быстро  спросил прокурор, высчитывая
кое-какие варианты.
     -- Нет, меня он подобной чести не удостоил, у вас все-таки предпочитают
говорить с глазу на глаз, но я бы с удовольствием составил вам компанию. Так
что через полчаса за вами зайдут, и я желаю вам приятного вечера.
     Отказаться от приглашения,  тем  более оно предполагалось быть деловым,
не имело смысла, и он согласился. Положив трубку, он спокойно подумал, что с
этой  минуты он вступает в большую игру,  оставалось одно: быстрее научиться
разгадывать  ее  правила.  Минут  через  сорок он  уже  сидел  в гостиной  у
человека, ставшего преемником самого Рашидова.  Неделю назад в Москве, когда
ему  предложили  возглавить  Прокуратуру республики, в  конце  долгой беседы
хозяин кабинета, Виктор Сергеевич Рогов, давно знавший его, прощаясь, сказал
доверительно:
     -- Ради бога, извините,  весь вечер  меня  мучает одна дилемма: сказать
или не сказать? Чисто по-служебному,  по закону, наверное, я  не должен  это
говорить. Делать преждевременные  выводы  в моем  положении опрометчиво, но,
зная вашу биографию, ведая, на что вы идете, я не могу промолчать, возможно,
это в какой-то ситуации может  стоить вам жизни. На днях  я  получил  строго
засекреченную  информацию, что  в  коррупции,  приписках  и злоупотреблениях
замешан и преемник Шарафа Рашидова. Каждый ваш шаг  будет регламентироваться
им и его друзьями. Вот что  я хотел вам сказать и  от души пожелать удачи, и
вот теперь он видел напротив этого человека.
     Внешне  он показался ему  этаким благообразным, добродушным профессором
или  муллой, с мягкими вкрадчивыми манерами  и  тихим  приятным  голосом.  И
всякий раз, чтобы  не расслабиться от обаяния, так и струившегося от хозяина
дома, он напоминал  себе,  что  он  на  Востоке,  где  и  внешность  и слова
обманчивы,  и  не  стоит обольщаться ни  тем,  ни другим.  Когда, позже,  он
познакомится  на  допросах  с ханом  Акмалем,  то  удивится  своему  первому
впечатлению от встречи с преемником Рашидова, оно окажется абсолютно точным.
Арипов, любивший давать всем клички, называл его  Фариштой, то есть  Святым.
Какой верный глаз у аксайского хана!
     Ему самому еще предстояло выработать и новую манеру разговора и обрести
умение отделять в  многоплановом,  полифоническом разговоре, характерном для
Востока, главное, а пока следовало быть предельно собранным, внимательным, и
по возможности не давать себя легко читать.  На Востоке говорят: человек это
открытая книга.
     До того,  как сели за стол,  хозяин дома успел  расспросить о семье,  о
детях, о ташкентской родне, не забыл спросить, где он будет жить. Узнав, что
квартирный  вопрос  еще   не  разрешился,  сказал,  что  утром  он  попросит
управляющего  делами, чтобы выдали  ордер из  жилищных  фондов ЦК, это, мол,
рядом, в специальной зоне. Позднее, анализируя великодушный жест, за который
он,  конечно, выразил признательность, понял одно, что  каждый его шаг будет
контролироваться, когда уехал, когда приехал и кто к нему наведывался, на то
она  и  особая  территория  с охраной  на въезде.  Нет,  не  прост  оказался
благообразный профессор, он понимал, что действия нового прокурора с особыми
полномочиями следует  держать на контроле, и так уже многих  сняли москвичи.
После беседы в гостиной перешли в зал за щедро накрытый стол, живя в Москве,
он давно  отвык  от  такой  обильной и  плотной еды,  и  к  этому  следовало
привыкать.  За  столом  оказались не одни, ужинали вместе с  домочадцами, но
нить разговора находилась  в руках у хозяина дома. Беседа велась и о Москве,
и  о  Ташкенте,  и  о  Индии,  куда  он  направлялся  через три дня.  Позже,
анализируя разговор, он ни на чем не мог остановить своего внимания и понял,
что шел общий зондаж, что за человек,  чем дышит,  как  держится за  столом.
Одно  утешало прокурора за  долгий и тягостный  вечер: если  он ничего  и не
познал,  то  особенно и не  позволил сделать  ясных выводов  о себе.  Первую
встречу можно было оценить по-спортивному: ничья.
     Возвратившись поздно  в  гостиницу,  он  еще  некоторое время гулял  во
дворе; то и дело  невольно поглядывая на  горящие  окна, и вдруг его прожгла
неожиданная мысль:
     "Сейчас  за одним из  этих  ярко  освещенных окон  работает  незнакомый
человек, знающий тайну преемника Рашидова, и он догадывается, что тайна  эта
может стоить ему  жизни, но  он уже не  остановится, ибо он  сыщик,  человек
одной породы, с ним, для которого есть только один бог -- Закон".
     Камалов впервые в жизни встречался с человеком  такого  ранга, и только
сейчас, наедине, понял, что такое гипноз власти, за весь вечер он ни разу не
вспомнил о предупреждении, сказанном два дня назад в Прокуратуре СССР.
     Следовало постоянно  помнить, что  ошибки, иллюзии тут, как  на  минном
поле, исключались.
     И потянулись  у Камалова однообразные, занятые до  предела дни,  Сухроб
Ахмедович  словно  в  воду  глядел,  и у  него далеко  за  полночь  горел  в
гостиничном окне свет. Даже квартиру, которую ему  все-таки предложили через
месяц, он не мог посмотреть в течение двух недель. И переезд семьи затянулся
аж до первомайских праздников, и, если бы не родня, принявшая самое активное
участие в этом, неизвестно когда бы у  него  наладилась нормальная жизнь. Но
Восток силен родней, тут своих  не оставят в беде. С  первого дня он попал в
жесточайший цейтнот, катастрофически не хватало времени.
     Много  лет  чья-то  властная рука  сдерживала  прокуратуру в  наведении
порядка,  отчего  она  не  имела  настоящего опыта  и  не  владела  реальной
ситуацией в республике, а теперь словно прорвало плотину, и она кинулась  во
все стороны, ошарашенная  размахом творящегося вокруг, и сама же задохнулась
от множества заведенных дел. Вот такое он вынес суждение о делах прокуратуры
на первых порах.
     Заметил он и такую особенность в  своей работе: именно к нему стекались
все горячие и запутанные материалы, и больше всего поступало на  утверждение
дел,  ознакомиться   с   которыми  по-настоящему  он  практически  не   имел
возможности.  И  на большинстве санкций  на  арест почему-то оказывалась его
подпись.  Он понимал, при нынешней чувствительности граждан к любым  ошибкам
прокуратуры его подпись на каком-то документе  могла ему дорого обойтись. Но
и уклониться от их утверждения не мог, без его подписи они ничего не стоили.
     Нынешние  дела  имели  давнюю историю,  и он  уже никак  не мог  на них
влиять,  разве что когда  они  вернутся вдруг  из  суда  на  доследование. В
последний месяц из Верховного суда действительно косяками стали возвращаться
дела  на  пересмотр.  Многие  доводы  суда  Камалову даже  на первый  взгляд
казались необоснованными. Верховный суд уклонялся  от принятия окончательных
решений  и  отфутболивал  все  снова  в  Прокуратуру  республики. Порою  ему
казалось,  что кто-то  упорно  хочет, чтобы  он  завяз в мелких  процедурных
вопросах  и  старых  делах,  и не  высовывал носа  из своего  кабинета, и не
пытался  вывести   разоблачение   должностных   преступлений   на  новый   и
качественный виток.
     А стоило ему проявить к  какому-то делу  особый интерес, тут же, как по
мановению, волшебной палочки,  между ним  и заинтересовавшим его  материалом
возникала  гора бумаг,  в  которой  он безнадежно тонул, хотя работал каждый
день только в самом  здании Прокуратуры не  менее четырнадцати  часов,  и не
было  дня, чтобы  не прихватывал в гостиницу папки.  Одним из таких дел,  от
которого его так "объективно"  оттирали трижды, было дело "аксайского хана".
О  нем,  о  его влиянии  на  жизнь республики  ходили  легенды  не  только в
Узбекистане,  но  доходили  слухи  до  Москвы,  и он не  впервые  слышал его
фамилию,  да  и  родня ташкентская  первым  делом спрашивала,  а как там хан
Акмаль, неужели и на этот раз  выкрутится? Вот от какого дела его тактично и
ловко оттирали,  Камалов чувствовал это.  Видимо, тронуть хана Акмаля -- все
равно  что  разворотить   муравейник,  многие,  наверное,  почувствуют  себя
неуютно. Он однажды даже поделился сомнениями с Сухробом Ахмедовичем из  ЦК,
мол, не пора ли вплотную заняться сподвижником Рашидова в Аксае, от которого
в прошлом зависели многие высокие назначения в республике.
     Акрамходжаев не стал  его ни отговаривать, ни переубеждать, лишь устало
сказал,  да   куда  от  нас  денется  директор  какого-то  агропромышленного
объединения, когда  у  нас на очереди секретари обкомов, секретари  ЦК. Этим
замечанием тот вроде тактично  намекал, что он еще не владеет ситуацией,  не
ориентируется в субординации преступлений.
     В общем,  чувствовал себя Камалов  как  конь  с  повязанными  ногами, с
путами,  да  и шоры  ему  ловко  успели  нацепить, чтобы он  шагал только  в
определенном направлении. Он, конечно, делал вид, что занят  стратегическими
вопросами,  а остальное,  от чего его вежливо оттирали, мол, не представляет
первостепенного интереса. Материалы по  хану Акмалю вел старший  следователь
по особо важным делам, прокурор знал его  еще по  Москве, а начато дело было
следователями КГБ республики, так совместно оно и продолжалось.
     В  одно утро, подписав несколько санкций  на  арест,  он  созвонился со
следователем  по делу  Арипова  и  поехал  в  здание напротив  внушительного
памятника Дзержинскому.  Когда он поднимался  пешком на третий этаж,  кто-то
окликнул радостно:
     -- Хуршид Азизович!
     Камалов  обернулся  и увидел  улыбающегося плотного  мужчину в  светлом
костюме.
     -- Не узнали? -- сказал он, протягивая руку.
     --  Почему  же  не узнал,  --  Бахтияр Саматов.  Впрочем, узнать вас не
просто,  десять лет все-таки  прошло, окрепли, заматерели, наверное, большим
начальником стали,  судя  по  вашей прежней  хватке  ставить в  тупик  своих
преподавателей. -- И они, дружно рассмеявшись, обнялись.
     -- Не я один, а  многие ваши  ученики сегодня  занимают здесь  ключевые
позиции. У меня кабинет этажом ниже, пожалуйста, заходите, готовы помочь вам
в любое время, я один из замов председателя.
     У  следователей  по  делу Арипова  он  задержался на час и  вернулся на
второй этаж, где его ждали.
     Разговор  с генералом Бахтияром Саматовым у Камалова затянулся почти до
самого обеда, но они даже вскользь не вспомнили о тех давних годах в Москве,
хотя вспоминать было что, он как москвич, конечно, опекал своих земляков.
     Прокурор сразу перешел к делу.
     -- Сегодня по моей модели в прокуратуре организуется  отдел по борьбе с
организованной преступностью, и  я просил бы вас помочь  людьми. Не помешают
мне  и  технические  работники,  вплоть   до   машинисток.  В  канцелярии  с
документами, архивами должны работать люди, которым я доверяю сполна.
     --  Я  как раз  ведаю кадрами, --  ответил генерал, --  и считайте, что
вопрос улажен.
     -- На Востоке не отказывают своим учителям? -- пошутил гость.
     -- Вы  быстро  осваиваетесь,  домулла,  восточная кровь заговорила,  --
ответил с  улыбкой хозяин  кабинета  и продолжил: -- У  нас  сегодня тоже на
многое  открылись глаза  и большинство профессионалов понимает,  что  внутри
страны есть реальные силы, чьи  интересы представляют угрозу государственной
безопасности, и при благоприятной ситуации они попытаются  дестабилизировать
обстановку  в  крае,  и  расчеты их  не  в последнюю  очередь возлагаются на
преступный мир. Поэтому мы тоже хотим иметь четкое представление о состоянии
уголовной   обстановки  в  республике.  Ныне  есть  тяжкие   преступления  с
политическими мотивами, а политиканы не гнушаются откровенной уголовщиной, и
если  они быстро  находят  язык  между  собой, то, видимо, и  нам необходимо
координировать наши усилия.
     --  И еще  одна  просьба, Бахтияр Саматович, она не от бессилия, просто
мне жаль времени. Я постоянно ощущаю утечку информации, особенно с совещаний
с  работниками  МВД  и партийных органов,  сколько моих начинаний  уже пошло
насмарку! У  меня есть  определенный опыт в борьбе с этим явлением, и  я при
любой мало-мальски серьезной операции расставляю капканы для  предателей  и,
уверен, скоро выйду на их след. Но если бы вы знали,  как это мешает,  вяжет
руки,  не  позволяет  проводить  широкомасштабных  операций. У  меня очерчен
список людей,  имеющих  доступ  к  информации,  и,  возможно,  через них она
поступает к тем, к кому мы проявляем  интерес. Я понимаю, что большинство из
них высокопоставленные люди и по обычным меркам -- вне подозрений,  как жена
Цезаря, но, может  быть, косвенно кто-то из  моего списка замешан в связях с
новой элитой преступного мира: дельцами, цеховиками, миллионерами из теневой
экономики? Уголовники уже давно пошли им в услужение добровольно. По логике,
опять же в целях государственной безопасности, такая информация  о порочащих
связях  высоких  должностных  лиц  должна  быть  у  вас,  нет  ли  там  моих
голубчиков?
     --  Вы правы мы обязаны располагать подобной информацией, но вы  до сих
пор не поймете,  какой неограниченной властью пользовался в крае Рашидов.  Я
знаю,  что  мои  старшие коллеги  в свое время выходили к нему с  докладом о
неблаговидных связях высших чинов МВД  и тут же получили строжайший  указ --
оставить милицию  в покое  и  заниматься своим делом.  Милицию  многие  годы
возглавлял его друг  и доверенное лицо. Позже  и  в КГБ  он поставил  своего
человека,  а  поскольку  мы тоже подотчетны партийным органам,  то  смотрели
только  в  ту  сторону,  куда  указывали.  Поэтому  нет  у  нас  обобщенного
материала, хотя сигналы все эти годы, по этой теме, к нам поступали, но хода
они,  к  сожалению, не получили.  И  вдруг он,  выйдя  из-за  стола,  сказал
неожиданную фразу, словно читая мысли своего бывшего учителя:
     -- Вот если мы разживемся  архивом хана Акмаля, нашей картотеке цены не
будет.
     У  Камалова  неожиданно возник  план,  о котором  он  не думал даже час
назад, покидая на третьем этаже кабинет следователей.
     -- Я сейчас подробно, в деталях ознакомился с делами аксайского хана  и
не  понимаю,  почему  он  на  свободе,  материалов  для  привлечения  его  к
ответственности достаточно, я готов хоть сию  секунду дать санкцию на арест.
Если мы  упустим время, и досье его, о которых вы сейчас упоминали, и деньги
могут стать добычей  преступного мира, уверен, они не хуже нас осведомлены о
богатстве Арипова. Если это произойдет, ни  вам, ни нам, даже объединись мы,
вряд ли скоро удастся взять ситуацию под контроль.
     Генерал  прошелся  вдоль  окна,  словно  взвешивая  слова,  которые  он
собирался сказать.
     -- Это нас тоже тревожит, есть  сигналы, кто  к нему активно ищет ходы.
Уйди его наследство  в горячие руки, беды непредсказуемы, да  и сам он может
исчезнуть с награбленным, дьявольски хитер, изворотлив, повсюду  у него свои
люди.  У  нас  есть  данные, что  он  наводит мосты в Термезе,  ищет пути  в
Афганистан, сейчас идет война -- и для него могут найти лазейку. Но мы никак
не можем ускорить лишение его депутатской  неприкосновенности, и в Ташкенте,
и в Москве у него есть высокопоставленные друзья  и покровители. Не можем мы
подталкивать и прокуратуру, мы для нее не указ... Да и начни мы сколь-нибудь
заметно  форсировать события, его тут же предупредят, возможно,  те же люди,
что находятся в вашем списке.
     -- А знаете, -- прокурор решился выложить свой план, --  не следует  ли
мне рискнуть,  взять  ответственность  на себя? Я человек  новый, располагаю
кое-какими полномочиями, и неудобно мне сразу дать пинка под зад. Сошлюсь на
неопытность, скажу -- я  ведь не секретаря обкома без ведома ЦК арестовал, а
обыкновенного   хозяйственника.  --  И,  посмотрев  друг  на  друга,  лукаво
улыбнулись, они думали одинаково.
     --  Ну  что   же,  --  подхватил  хозяин   кабинета,  --  мы  не  можем
препятствовать человеку такого ранга, это вполне  в вашей компетенции,  если
не оглядываться на  ЦК. Более того,  мы готовы по вашей  просьбе  поддержать
операцию, и наше  участие в задержании хана Акмаля  не окажется неожиданным,
следователи  КГБ  давно  уже  занимаются им. Сколько дней  вам нужно,  чтобы
разработать в деталях операцию?  "Маршал Гречко"  имеет вооруженных людей, и
Аксай сплошь изрезан подземными коммуникациями. Взять его надо только живым,
иначе  никому  из  нас  не сносить  головы.  Нас обвинят  в убийстве  горячо
любимого народом депутата.
     -- Мне  нужно два дня, -- ответил Камалов. -- За сорок восемь  часов мы
разработаем  все   детали  и  попытаемся  взять  его  без  особого  шума,  и
обязательно  живым,  но  уже сегодня  к  вечеру я должен встретиться с  теми
людьми, которых  вы готовы  передать мне в  помощь, я  хочу подключить  их к
операции.
     -- Договорились. Сегодня эти товарищи будут у вас в прокуратуре к концу
дня, а через двое суток я жду вас с планом операции. -- И они распрощались.
     Через  несколько  дней  прокурор  прилетел  в  Наманган  в  официальную
командировку, имея четыре  варианта операции  под названием "Большая охота".
Во всех случаях главная роль отводилась самому Камалову, арестовать "маршала
Гречко" он должен был сам. Нашли посредника, человека, работающего в обкоме,
давнего  прихлебателя  Арипова.  Не  посвящая  того  в  тайны,  сказали, что
Прокурор республики хотел бы срочно и тайно  встретиться с ханом  Акмалем  в
доме посредника или любом другом месте Намангана, которое предложат  люди из
Аксая.
     Высокопоставленный  посредник   предложение  о   тайной  встрече   счел
обыденным явлением,  и оно  ничуть  его  не смутило,  вполне допускал сговор
между  новым  человеком из  Москвы  и  истинным  хозяином  этих мест,  ханом
Акмалем.  В тот же день он привез  ответ,  хан Акмаль  готов встретиться, но
только исключительно на своей территории, в Аксае.  В общем, на его смелость
вне пределов  ханства они и не рассчитывали. Но и, назначая встречу на своей
территории, поставил условие: ни одного сопровождающего, кроме посредника из
обкома,  и только на его машине, без какого-либо эскорта. Условия  приняли и
договорились, что  завтра после полуночи  машина хана  Акмаля будет ждать  у
дома  посредника,  куда  они  подъедут  прямо  из-за  дастархана  областного
прокурора, тот собирал застолье по случаю приезда важного гостя из Ташкента.
В общем,  все в добрых, старых традициях  застойного  времени, чтобы и комар
носа не подточил. Догадывались, что хан Акмаль каждые полчаса будет знать, о
чем идет разговор за столом, и это приняли во внимание.
     Наиболее вероятным местом  тайной встречи  в Аксае могли  оказаться три
здания: сама резиденция  хозяина, дом для приема гостей, на окраине Аксая, в
яблоневом саду,  и  охотничий домик  в горах. По рангу  встречи  более всего
подходил дом в горах, с двумя каминными залами, но этот  вариант исключался,
дорога  в  горы  требовала   времени.  Оставались   два   здания,  но  более
предпочтительным, по логике, оказывался гостевой дом, ибо переговоры  носили
тайный  характер, и Камалов в крайнем случае от встречи  в резиденции должен
был отказаться.
     Основным вариантом считался  арест в гостевом доме,  тут все просчитали
до мелочей, и для захвата  особняка благоприятствовали обстоятельства. Среди
обслуги  дома  отыскался  человек,  бывший  "афганец",  к  которому  чекисты
все-таки нашли ход. Парень заведовал  сауной и бассейном  и за расторопность
так высоко  ценился  ханом Акмалем, что  иногда при выезде за пределы  Аксая
включался в его личную охрану. Но главный  расчет строился не на десантнике.
Рядом с яблоневым садом шло строительство небольшого  консервного  завода, и
туда  со дня на  день ждали доставки башенного крана, и вагончики строителей
стояли неподалеку от  гостевого дома.  Бригада по монтажу стотонного крана и
строительства  для  него  подкрановых  путей  обычно  состояла  из  двадцати
слесарей. Камалов укомплектовал бригаду своими людьми, а ствол башни начинил
вооружением,  вплоть  до  пулеметов,  чтобы  мгновенно  отсечь нападение  на
гостевой дом, если такое  случится. "Троянский конь" -- шутили оперативники,
тщательно  укладывая   в  чрево   трубы  оружие,   боеприпасы,  бронежилеты,
инструменты, легкие  дюралевые  лестницы,  все то,  что могло пригодиться  в
молниеносной  операции.  Во второй  половине дня  караван  из  двух  могучих
трейлеров  с  военными  тягачами  "Ураган",  в  сопровождении  трех  тяжелых
автокранов  для монтажа, автономными  электростанциями на  собственном ходу:
машинами технической помощи выехал в Аксай, не  привлекая особого  внимания.
До  самой ночи  "строители"  разгружали  свое  хозяйство, обживались.  Когда
Камалов покидал дом областного  прокурора,  он уже знал, что у "монтажников"
готовность номер один. Не забыли и о  подземных тоннелях, нарытых бесноватым
ханом Акмалем, два из них, которые удалось  установить с  помощью "афганца",
выходящие к реке и  к дороге в  горах,  взяли  под контроль.  С наступлением
темноты  в  сторону  Аксая,  опять  же  на  двух  трейлерах,  повезли  шесть
скоростных   бронетранспортеров,   умело  камуфлированных  под  строительную
технику и  оборудование.  Десантники в бронежилетах  все  до одного имели за
плечами  опыт афганской войны.  Камалов  уже на подъезде обогнал транспорт и
отметил, что  военные  подходили  к  намеченному  плацдарму  вовремя.  Из-за
оживленного   разговора,   навязанного  посредником,  прокурор   не   слышал
характерного  звука военных вертолетов, они тоже  должны были занять позиции
поблизости Аксая.  Три красные сигнальные ракеты означали  бы для  воздушных
десантников тревогу, и  следовало тогда  поспешить  на помощь "монтажникам".
Один геликоптер ждал особого сигнала -- двух зеленых  ракет, ему предстояло,
в случае удачи, немедленно вывезти хана Акмаля из Аксая.
     Золотозубый шофер из Аксая, которого посредник из обкома дважды называл
по  имени -- Исмат, в беседу не вмешивался и  всю дорогу молчал,  на вопросы
отвечал  кратко, не  давая втянуть себя в  разговор,  а прокурор пытался это
осторожно делать, потому что желал знать заранее, где состоится аудиенция, и
в случае удачи  даже пятнадцать  -- двадцать  минут  имели  значение, прежде
всего  обозначался  основной вариант  операции  и успевали передислоцировать
резервные  силы. Если  по  дороге Наманган  --  Аксай выяснится, что встреча
будет происходить в гостевом доме, у Камалова была возможность  дать об этом
знать. При  въезде-выезде  из Аксая был заведен строжайший порядок, водители
фиксировали в журнале время прибытия-убытия. И Исмат, в любом случае, должен
остановиться у шлагбаума и забежать на минутку  в сторожку, вот в это  время
прокурор  всего-навсего  должен   выйти  из   машины  --   это   и  послужит
подтверждением того, что встреча состоится в гостевом доме.
     Чувствуя,  что  случайно  ничего  не   выведать,  он  решил  откровенно
блефовать   и,  обращаясь  к  человеку  из  обкома,  сказал  с  нескрываемым
сожалением:
     --  Говорят, у Акмаля-ака  есть  дивная сауна и бассейн, не  мешало  бы
попариться всласть и поплавать. В Ташкенте у меня таких возможностей нет, да
и времени тоже.
     -- Я тоже готов поддержать вашу идею, тем более  что принимать он будет
нас,  как  договорились, в гостевом  доме, где  и сауна и бассейн.  Попросим
хозяина,  думаю, не откажет,  как я знаю, он  и  сам любитель ночных  водных
процедур,  особенно с  прекрасным  полом. -- И  человек  из обкома  от  души
раскатисто расхохотался.
     И тут в разговор неожиданно вмешался молчаливый Исмат.
     --  И  просить  не надо, когда  я  уезжал,  "афганец" уже менял воду  в
бассейне и заносил чешское пиво в сауну.
     --  Вот  и хорошо! -- обрадованно сказал прокурор  и, хлопнув шофера по
плечу, добавил: -- С меня причитается за хорошую весть.
     Машина  в это  время  уже тормозила у сторожки. Камалов вышел из машины
вслед за шофером.
     Человек, давно и тайно поджидавший машину у шлагбаума, увидев Камалова,
тихо сказал в переговорное устройство лишь одно слово: "гостиница".
     Хан Акмаль встречал высокого гостя у ворот сам, решил уважить, все-таки
Прокурор  республики, знал,  что  Камалов прибыл  в  Ташкент  разобраться  с
наследием   его  друга   Шурика.  Накануне  хан  Акмаль  долго  беседовал  с
Сабиром-бобо  и они  подумали:  возможно, Камалова  рекомендовал  в  Ташкент
кто-то из его  московских друзей, и наконец-то из Белокаменной протянули ему
руку помощи. Могла быть и такая версия, не простые друзья у него в Москве, и
им  не резон отдавать хана Акмаля в руки правосудия.  Вот  почему  с большим
волнением Акмаль-ака ждал  встречи с  прокурором  республики. И любую услугу
Камалова они оценили в миллион и подготовили дипломат с щедрым подарком.
     Не видно было в загородном доме и челяди, лишь только когда они входили
в   стеклянную  галерею,  случайно   попался  навстречу   молодой   человек,
симпатичный  парень,  с  тщательно выбритой  головой и  обвислыми восточными
усами.  Еще издали увидев  гостей, он чуть  ли  не вжался в  стену, не  смея
поднять глаза на сиятельных людей, правую руку он прижимал к сердцу. Жест не
остался незамеченным Камаловым, чуть растопыренные пальцы означали -- особой
тревоги нет и что "афганец" готов сделать свой первый  шаг. Значит, с самого
начала им все-таки удалось  перехитрить хана Акмаля, усыпить его  чрезмерную
бдительность.
     По  галерее  они  шли  одни,  посредника  у  ворот  перехватил какой-то
тщедушный  старик во  всем  белом,  и  они направились  к небольшому  зданию
напротив,  видимо, человек из  обкома  присоединится  к ним  за  столом, как
только закончатся переговоры с глазу на глаз.
     Хан Акмаль провел высокого гостя  в краснознаменный зал, тот самый, где
он встречал, также тайно, Сенатора. Была и тут своя тактика, конечно, живя в
Москве,   Камалов   вряд  ли  мог   слышать  об  успехах   агропромышленного
объединения, хотя о нем периодически печатали хвалебные статьи в центральной
прессе, а тут представилась возможность показать успехи в сконцентрированном
виде, так сказать.  Всякого входящего в зал поражало обилие  тяжелых,  шитых
золотом  знамен,  и  хан  Акмаль  знал  сей  эффект.  Увиденное  поразило  и
прокурора, и он по собственной инициативе прошелся вдоль стены со свернутыми
знаменами. Начало встречи обрадовало  хана Акмаля, он почувствовал,  что  на
человека   из  прокуратуры  произвели  впечатление  его  успехи,   а   успех
предприятия он всегда связывал только с собой.
     --  Прошу.  --   И  хозяин  жестом  пригласил  за   дастархан,  скромно
уставленный фруктами и чайными приборами  на двоих, все вокруг,  и тишина  в
доме, располагало к беседе.
     "Некогда рассиживать, чаи  гонять с тобой, отцвели твои хризантемы", --
усмехнулся про себя прокурор Камалов, но в последний момент  занял курпачу у
стены с тем, чтобы хан Акмаль расположился спиной к входной двери и не сразу
среагировал на  появление своего "афганца",  а тот должен  был  войти  минут
через десять -- пятнадцать, как опустеют коридоры. Хозяин  дома, разлив чай,
как  всегда,  уверенно  повел разговор, сначала  издалека, с  самой  Москвы,
пытаясь  скорее определиться, не друзья ли из белокаменной  столицы пытаются
принять участие в его  судьбе, и не этот ли  седеющий прокурор их посланник.
Хотя хан Акмаль и поднаторел  в застольной дипломатии, но, видимо, волнение,
поспешность  подвели   его  на   этот   раз,   цель   оказалась  так   плохо
замаскированной, что  гость сразу  разгадал тайные  надежды обладателя  двух
Гертруд. Представлялась еще  одна  возможность расслабить,  отвлечь внимание
хана Акмаля, и Камалов осторожно повел разговор вокруг  тех людей в  Москве,
на кого мог рассчитывать Арипов, и видел, как оживлялось отекшее от волнения
лицо хана Акмаля.
     В тот самый момент, когда душа хана Акмаля окончательно успокоилась и в
прокуроре  из Москвы он  увидел избавителя от всех грядущих неприятностей, в
комнату бесшумно, в мягких кроссовках, вошел "афганец".
     -- Извините, -- сказал он неожиданно за спиной хозяина дома,  обращаясь
к  гостю,  -- Исмат предупредил, что вы  особый поклонник сауны, я  хотел бы
уточнить, какую температуру вы предпочитаете?
     В иной ситуации хан