Рауль Мир-Хайдаров. Судить буду я --------------------------------------------------------------- © Copyright Рауль Мир-Хайдаров WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm ? http://www.mraul.nm.ru/index1.htm Email: mraul61(@)hotmail.com Издательство "Советский писатель", 1992 Роман В авторской редакции Date: 11 Nov 2003 ----------------------------------------------------------------------------- I Пока человек со свежим шрамом на лбу, припадая на левую ногу, одолевал просторный холл ресторана "Лидо", принаряженного к Новому году, у Миршаба мгновенно пересохло в горле, и он остро почувствовал, как не хватает ему воздуха. Бросив взгляд на бармена за стойкой, сказал, пытаясь унять волнение: -- Налей побыстрее чего-нибудь... Но фраза не получилась спокойной, нервно свело скулы, и оттого слова прозвучали, тревожно, просительно -- куда подевались обычная властность, металл в голосе? Тревога читалась и на вмиг осунувшемся, бледном лице, хотя Салим Хасанович умел себя держать, и бармен прекрасно знал это. Странный хромой посетитель, осушивший подряд две стопки водки, вселил нервозность и в вальяжного виртуоза бокалов и бутылок, и он тут же дал промашку: вместо традиционного особого армянского коньяка налил водку из запотевшей бутылки и заметил свою оплошность в последний момент, когда Салим Хасанович уже поднес рюмку к губам. Но самое удивительное: педантичный и капризный любовник директрисы "Лидо", не отрывая взгляда от ковылявшего к выходу болезненного вида человека, жадно опрокинул рюмку и жестом попросил повторить, хотя бармен знал точно: Хашимов водку не пил. Бармен наполнил рюмку в протянутой руке и тоже невольно устремил глаза к выходу. Он увидел, как Карен нарочито подобострастно склонился в поклоне, открывая перед посетителем дверь, и выпустив его, тут же кинулся почти бегом к бару, словно чувствовал призывный взгляд Миршаба. Точно так же, как минуту назад Салим Хасанович, со странной кличкой Миршаб, к которой бармен никак не мог привыкнуть, он жадно потребовал: -- Налей поскорее чего-нибудь... -- и, увидев бутылку "Столичной" в руке бармена, добавил: -- Лучше водки, да побольше, целый стакан... Бармен не заставил себя ждать, поискал глазами, чем бы дать закусить... Выпив залпом и не обратив внимания на поданный бутерброд с икрой, Карен обратился к человеку, которого всегда называл "шеф": -- Он заглянул случайно или пришел испортить нам Новый год? Хашимов зло подумал: "Вот если бы ты справился с заданием, раздавил "жигуленок" вместе с прокурором в лепешку, сегодня бы у нас не возникли проблемы и праздник прошел без сюрпризов". Но вслух сказал другое: -- Нет, не случайно. Он объявил, что включил мне счетчик, и напомнил, что мы с Сухробом слишком много ему задолжали. Понимаешь? Шок у него быстро прошел, и Миршаб вполне владел своими эмоциями, да ему и хотелось перед Кареном выглядеть спокойным, уверенным, он знал, что тот просто влюблен в Шубарина за его хладнокровие, выдержку, аристократические манеры. Брат Карена, Ашот, долго служивший у Артура Александровича телохранителем, сам "человек без нервов", всегда поражался безупречной уравновешенности Шубарина и считал своего босса образцом для подражания. Вселять в Карена страх, тревогу не следовало. Всегда осторожный Миршаб заговорил, забыв про парня за стойкой, но тот сам инстинктивно почувствовал, что ему следует держаться подальше от любой информации, и бочком, незаметно, покинул рабочее место. Посетитель с рваным шрамом на лбу вселил тревогу и в его душу. Что могли означать его слова: "За жену, за сына..."? Бармен хорошо знал многих "деловых" и "крутых" людей в городе,-- бар в "Лидо" пользовался популярностью у этого рода публики из-за великолепного ассортимента напитков, а баснословная дороговизна делала его недоступным для случайных посетителей. Но, как ни напрягал память, он не мог припомнить этого хромого клиента, судя по внешности, местного. Он давно привык к всесилию хозяина, человека из Верховного суда и сейчас не мог поверить, что есть кто-то, могущий вселить тревогу в самого Миршаба, да еще в канун Нового года. Но, оказывается, такой человек существовал,-- он сам заявился в "Лидо",-- это читалось на лицах беседующих у стойки людей. Салим Хасанович, уловив тревогу в душе Карена, постарался перевести разговор в романтическую плоскость, столь обожаемую в уголовном мире: -- Слишком театрален прокурор, или у него не выдержали нервы. Помнишь, как у Стивенсона, в "Острове сокровищ", одноногий пират приносит жертве черную метку? Так случилось, что и мы сегодня получили от "москвича" метку... -- Как бы там ни было, благородный поступок с его стороны, он играет в открытую... - сухо ответил Карен. -- Благородство -- дорогая штука, не каждому по карману... - закончил туманно Хашимов и, пожелав боевику весело встретить Новый год, поспешил в кабинет хозяйки ресторана. Наргиз по внутреннему селектору отдавала последние наказы на кухню, и Салим Хасанович, придвинув к себе ярко-красный телефон, набрал номер дежурной на этаже института травматологии, где лечился Прокурор республики,-- он помнил его наизусть. -- Скажите, пожалуйста, не поздно ли будет часа через два завезти праздничный ужин прокурору Камалову? -- спросил он любезно, не забыв поздравить дежурную по этажу с наступающим праздником. -- Кто спрашивает? -- поинтересовалась на всякий случай медсестра, видимо, люди из прокуратуры провели с персоналом соответствующий инструктаж. -- Салим Хасанович Хашимов, из Верховного суда, -- ответил, довольный трюком, Миршаб. -- Спасибо за внимание и хлопоты, Салим Хасанович, но должна вас огорчить: прокурор встречает Новый год вне стен нашей больницы. -- Он что, уже выписался? -- деланно удивился собеседник. -- Нет, отпросился у профессора Шаварина ровно на сутки. Ему еще долго у нас находиться... Ответ любезной медсестры успокоил Миршаба, и он, удовлетворенный, положил трубку. Наргиз, слышавшая разговор, удивленно спросила: -- Ты хотел поздравить с Новым годом Камалова? -- А почему бы и нет? Коллеги все-таки, одним делом занимаемся, и Бог у нас един -- правосудие. Не приведи Аллах попасть в такую аварию, я ведь тоже на машине день и ночь мотаюсь. -- Ему не хотелось впутывать любовницу в свои дела, но на всякий случай он отметил, что обеспечил себе бесценное алиби: медсестра наверняка при необходимости подтвердила бы факт телефонной беседы. На улице уже смеркалось, и во дворе разом вспыхнули фонари. Сквозь большое оконное стекло холла в свете ярких ламп снег падал особенно театрально, словно в замедленной съемке, что еще больше поднимало предпраздничное настроение. Две заснеженные чинары у ограды в обманчивом вечернем освещении издали походили на ели. "Зря их не догадались украсить хотя бы лампочками",-- подумал Салим Хасанович и вспомнил про подарок для Наргиз. "Проклятый "москвич!" -- чертыхнулся про себя Миршаб, из-за него он совсем забыл про новогодний подарок. Обидеть в такой день любимую женщину -- непростительная ошибка, объяснения в таком случае не принимаются! Но "москвич" не шел у него из головы, и он подумал, что если сейчас, тут же, не вручит Наргиз презент, то опять может забыть о нем. Мысли его против воли крутились только возле прокурора, и не было в них места ни для праздника, ни для Наргиз, которую он все-таки любил. Наргиз, заметив, что ее покровитель чем-то озабочен, подошла к нему и нежно погладила по голове. Волосы у Салима, уже чуть тронутые сединой, слегка вились, сами без особых ухищрений парикмахера укладываясь в прическу, придававшую ему импозантный вид. Но все же что-то актерское проглядывало во внешности, манерах Хашимова, в его постоянном внимании к своему гардеробу. Ласки Наргиз всегда успокаивали Миршаба, но тут он обрадовался другому: подвернулся вполне естественный повод вручить подарок. Из внутреннего кармана темно-синей вечерней "тройки" он достал узкий футляр с тяжелым, пятирядным колье из розового жемчуга. Вчера одни люди в благодарность за услуги принесли целый дипломат изящных вещей, и среди них оказалось это чудесное изделие в роскошной коробке из золотистой замши. Колье отличалось тем, что в середине все пять рядов жемчуга соединялись с удивительной красоты изумрудом. Целый час, позабыв про дела, любовался он работой, пытаясь найти хотя бы две разные жемчужины -- хоть по цвету, хоть по размеру, хоть по форме, но китайский жемчуг из Гонконга оказался без единого изъяна. В дипломате были и другие украшения, но сегодня, в Новый год, он остановил свой выбор на этой изящной вещи, вспомнив, как в день ограбления прокуратуры Беспалый обещал подарить Наргиз жемчужное колье... -- Закрой глаза,-- попросил Миршаб и, привстав, ловко застегнул колье на высокой, лебяжьей шее любимой женщины, на миг ощутив тяжесть ее жгуче-черных волос. В последние годы Ташкент наводнили жемчугом, особенно много его привозили армяне-репатрианты, о чем некогда поведал Артем Парсегян по кличке Беспалый, а теперь, когда стал свободным выезд в Китай, привозили уйгуры и дунгане, проживающие в Узбекистане и Казахстане. Но колье из пяти рядов розового жемчуга с огромным изумрудом Наргиз оценила сразу, хотя и имела целую шкатулку бус: в старинных мусульманских фамилиях с незапамятных времен жемчуг ценился дороже бриллиантов. -- Спасибо!.. -- искренне поблагодарила Наргиз, обвив шею давнего любовника горячими руками,- она не сомневалась, что Салим любит ее. - Оно чудесное! Подарок обрадовал и огорчил одновременно: она подумала, что он засобирался домой, отсюда такая поспешность с подношением, хотя Миршаб особенно не торопился. Налюбовавшись драгоценностью у зеркала, Наргиз заглянула в соседнюю комнату, где уже был сервирован стол на двоих. На улице совсем стемнело, а окна ее личных апартаментов выходили в глухой двор, оттого в зале стояла темнота. Но Наргиз не включила свет, а зажгла ароматные свечи в тяжелых четырехрожковых бронзовых шандалах, стоящих в центре стола, от которых заиграли длинные причудливые отсветы на тонком фарфоре и столовом серебре, задвигались тени по высоким стенам. Подумав, она включила гирлянду на небольшой, щедро наряженной елочке в углу, и только потом пригласила Миршаба в зал. Мягкая лирическая музыка,-- саксофон знаменитого Папетти,-- доносящаяся из огромных динамиков по углам комнаты, хвойный аромат от оплывающих свечей, светящаяся огнями, блистающая украшениями елка, стол, белевший во тьме зыбким квадратом с дрожащими на нем тенями, изысканно сервированный на двоих,-- все это вернуло Миршабу утерянное ощущение праздника, и он, обняв Наргиз, волнуясь, прошептал ей на ухо: -- С наступающим Новым годом, милая... Наргиз ответила легким поцелуем, а уходя, чтобы позвать официантов накрывать стол, все же сказала с нескрываемой горечью: -- Жаль, что мы с тобой встречаем Новый год по-дальневосточному... Она и раньше знала, что праздники он отмечает в кругу семьи, но сегодня не удержала обиду в себе. Но Хашимов пропустил колкость мимо ушей, просто уже не слышал ее: его мысли вновь вернулись к прокурору Камалову. Если до сегодняшнего дня он был уверен в своей безопасности и считал, что в капкан "москвича" попал только его шеф и однокашник Сухроб Акрамходжаев, которого он часто, даже в мыслях, называл Сенатором, то теперь иллюзия благополучия пошатнулась, если не рухнула,-- его жизнь тоже оказалась в опасности. Выходит, оставалось одно -- действовать, и действовать немедленно, прокурор и в больнице представлял угрозу. Бежать... Бежать, прихватив с собой прекрасную Наргиз и пять миллионов аксайского хана Акмаля, отданных не то во имя торжества зеленого знамени ислама, не то для спасения из рук КГБ -- первое, что приходило на ум. "И жить в вечном страхе, ожидая каждый день ночного стука в дверь?" -- нашептывал внутренний голос, и Миршаб без сожаления отмел этот вполне логичный путь,-- вне власти жизни он уже не мыслил... Оставалось одно -- ликвидировать прокурора Камалова, а заодно и взломщика Артема Парсегяна, Беспалого, находящегося в следственном изоляторе КГБ, куда его упрятал хитрющий начальник уголовного розыска республики полковник Джураев. Беспалый знал про Сенатора нечто такое, что грозило жизни и его однокашнику Миршабу. Хотелось немедля, сию минуту, несмотря на приближающийся Новый год, что-то делать, предпринимать -- ведь речь шла о его жизни, его судьбе. Кроме того, жаль было расставаться с деньгами, властью, положением. "Нет, меня так дешево, как Сенатора, ты не заполучишь!" -- мысленно пригрозил он прокурору Камалову. Миршаб чувствовал, как злоба начинает мутить ему голову, туманить мозги, и он приказал себе: "Стоп! Возьми себя в руки. Против "москвича" нужно действовать осторожно, расчетливо, желательно чужими руками. Возможно, он и явился в "Лидо", чтобы спровоцировать ярость и лобовую атаку, мастак он заманивать в ловушку. Не забывай про смерть снайпера Арифа, владельца знаменитого восьмизарядного "Франчи", как тот угодил в собственноручно расставленную засаду и поплатился жизнью. А сколько высших чинов милиции в Москве пошло из-за Камалова в тюрьму, пока не вычислили, что именно он охотник за оборотнями в органах... Многим людям и в Москве, и в Ташкенте стоит поперек горла этот несговорчивый прокурор, и ничему-то жизнь его не научила..." В большом зале ресторана оркестр начал настраивать инструменты. Время от времени высоко и резко взлетал визг трубы, забивая саксофон легендарного Фаусто Папетти. Ярко разгоревшиеся свечи уже освещали ближний угол комнаты, переливалась огнями елочка, пахло хвоей, теплом, уютом, праздником -- но Салим ничего не видел, ничего не слышал, ничего не ощущал. Он все время возвращался мыслями к неожиданному визиту прокурора в "Лидо". Таким задумчивым и застала его Наргиз. Два официанта вкатили следом за ней столик с горячими и холодными закусками, зеленью, фруктами, брынзой, Наргиз же несла в руках огромную вазу с отборными мандаринами. Неожиданный запах цитрусовых из далекой Абхазии пробил что-то в сознании Миршаба, и он, пересиливая себя, отринув мысли о прокуроре, поднявшись навстречу, воскликнул искренне: -- О, какие чудесные мандарины, как дивно пахнут! Засиделся он, на удивление Наргиз, долго, но на это у него появились свои причины,-- он решил все-таки не откладывать дела в долгий ящик. Вдруг, во время изысканного ужина с очаровательной Наргиз, когда, казалось, мысли о прокуроре Камалове отступили окончательно, ему припомнился Коста... Миршаб понял, что без его помощи на этот раз не обойтись. Зная, что Джиоев встречает Новый год в "Лидо", он и задержался здесь, чем доставил искреннюю радость Наргиз. Когда Коста появился в ресторане, его предупредили, что Хашимов в "Лидо", и он зашел поздравить компаньона своего шефа Шубарина с Новым годом. Обменявшись любезностями, Миршаб пригласил его пообедать сразу после Нового года, и Коста понял: что-то стряслось, если человек из Верховного суда приглашает домой, да еще в праздники. Заручившись согласием Коста, Салим Хасанович заторопился к семье, он считал, что праздники для него уже кончились -- счетчик его долгам включил очень серьезный человек. II Направляясь к машине после неожиданной встречи с Хашимовым в ресторане, Камалов уже жалел о своей несдержанности. Не стоило раскрывать козыри -- давать понять, что он знает, кто стоит за убийством его семьи, за покушением на него самого на трассе Коканд-Ленинабад. Теперь действия Хашимова могли стать непредсказуемыми: он мог попытаться исчезнуть, затерявшись в бывших владениях хана Акмаля, или же с помощью его людей мог легко перебраться в Афганистан. В войну контрабандисты наладили надежные коридоры, а связи, судя по всему, у человека из Верховного суда были, да и деньги водились немалые. И если Сенатор успел стать доверенным человеком хана Акмаля, то сегодня Салим Хасанович вполне мог быть распорядителем его многих миллионов. Вот какой расклад на будущее он, сам того не желая, веером расстелил перед Миршабом. Но существовал и другой путь, более радикальный, который у них уже дважды срывался,-- попытаться снова убрать его. Этот путь наверняка Миршабу больше по душе; в случае удачи -- концы в воду, и Сенатору путь на свободу забрезжит, скажут: оболгал Беспалый кристально честного человека, борца за демократию и справедливость по наущению прокурора Камалова. "Как ни крути, выходит, дал промашку",-- укорял себя прокурор, отыскивая глазами на просторной автостоянке машину Нортухты, с которым они попали в засаду Арифа во время ферганских событий. Но что-то в нем сопротивлялось однозначной оценке событий: "Да, по логике вроде сделал ошибку. Но не все же должно оцениваться в жизни, как в математике, только со знаком "плюс" или "минус",-- уверял он себя, и вдруг понял: такой оценке в нем противится не хладнокровный прокурор, а просто мужчина, у которого убили любимую женщину, сына. Вот с этой позиции он поступил верно, намеренно открыв карты, дал понять, что пощады им от него не дождаться и расплата предстоит по высшей мере: око за око. Поступил по-мужски, открыто сказал в глаза,-- таким поступком следовало гордиться. А что испортил праздник -- так это вышло случайно, он не ставил себе такой цели, сегодня, наверное, Миршабу и Новый год будет не в радость, страх на его лице был очевиден. Эта мысль не только успокоила прокурора, но и привела к неожиданному выводу: ведь Хашимов может подумать: если прокурор заявился в "Лидо" и открыто заявил, что знает, кто стоит за покушением на него, значит, у него уже собрано достаточно материалов и готов ордер на арест. Вряд ли такой человек станет угрожать без оснований. Разве не могла прийти человеку из Верховного суда подобная мысль? "Вполне",-- ответил сам себе прокурор и улыбнулся. А из этого следовало только одно -- Миршаб сейчас же начнет действовать, времени на раскачку у него уже не осталось... Бежевая казенная "Волга" Нортухты оказалась припаркованной между двумя роскошными "Мерседесами" с ташкентскими номерами, а сам он разглядывал вишневого цвета "Вольво", стоявшую напротив. Мельком глянув на респектабельное "Вольво", Камалов вспомнил майора ОБХСС, зятя крупного хапуги из Совмина. Кудратова-то и потрошил Беспалый вместе с неким рэкетиром по имени Варлам,-- они знали, что обэхээсэсник собирается купить "Вольво" за двести двадцать пять тысяч, и как раз вишневого цвета. "А не Кудратова ли это машина?" -- подумал прокурор и на всякий случай "срисовал" номер. "Солидная публика собирается отмечать Новый год в "Лидо",-- отметил про себя и пожалел, что нет возможности заснять помпезный бал на видеопленку,-- интересное получилось бы кино. Нортухта, увидев прокурора, поспешил к машине. Выезжая со стоянки, лукаво спросил: -- Мне показалось, вы знаете хозяина "Вольво", хотя машина наверняка появилась в городе месяца два-три назад, когда вы находились в больнице... -- Да, ты прав. Хозяин машины, по-моему, Кудратов, работник милиции, но на всякий случай проверь мою догадку, ведь я полгода не у дел, не в форме. -- Еще не вошли в рынок, а как много развелось в Ташкенте роскошных иномарок, наша "Волга" рядом с ними смотрится колымагой, -- сказал с сожалением в голосе шофер. -- Интересно, когда появится первая "Мазерати" в республике и кто будет ее хозяин? -- поддержал разговор прокурор, пытаясь уйти от мыслей, связанных с "Лидо". -- А я про такую и не слышал. Что, очень престижная машина? -- О да! Автомобиль экстра-класса, супер-люкс, делается на заказ в Италии, персонально, учитывая все прихоти хозяина. Я видел всего три-четыре в Париже... К дому на Дархане подъехали быстро, и Камалов, глянув на часы, сказал: -- Значит, завтра к четырем часам жду тебя,-- я обещал вернуться в больницу к вечернему обходу. С Новым годом тебя и всех твоих близких. -- И, уже взявшись за ручку дверцы, добавил с волнением: -- Честно говоря, после покушения на трассе я думал, что ты попросишься на другую машину. Работа со мной, кроме опасности, не сулит ничего хорошего. Сейчас вот хотел пожелать тебе счастья, покоя, благополучия, того, что принято в нормальном обществе, но мы с тобой живем в перевернутом мире и втянуты в смертельную игру, где ничьей не бывает. У меня язык не поворачивается говорить банальные слова, хотя я от души желаю тебе счастья и благополучия... -- Он перевел дыхание, но все же решил сказать все без обиняков. -- Полчаса назад я видел одного из тех, кто организовал охоту на нас с тобой во время ферганских событий, и я должен дать тебе еще раз шанс подумать, стоит ли работать со мной. Если что, я не обижусь... -- Нет, Хуршид Азизович,-- прервал Нортухта затянувшуюся паузу. -- Я сразу почувствовал: в ресторане что-то произошло с вами -- недаром меня так и подмывало пойти следом... За полгода, что вы находитесь в больнице, у многих эта забегаловка на слуху... Говорят, очень большие люди покровительствуют этому гадюшнику, и немудрено, что кое-кому вы тут вот так... - Он чиркнул себе поперек горла.-- А что касается моей работы... Обыкновенная, мужская работа, я ее сам выбрал. Знаете, у нас в Афгане была в ходу поговорка: "Лошадей на переправе не меняют...". Так что до встречи в Новом году, то есть завтра... ...Странное ощущение испытывал прокурор, войдя в дом, в котором не был полгода, и он понимал, что это не из-за времени. В свою московскую квартиру он возвращался из Парижа после тринадцатимесячной разлуки, а из Вашингтона однажды даже после двухлетнего отсутствия, но то было иным измерением. Сегодня он вернулся, как бы побывав по ту сторону жизни,-- теперь-то он понимает, что чудом остался жив, пролежав двадцать восемь дней в реанимации,-- и его не встречали, как обычно, жена и сын. Казалось, еще все в доме хранило следы их рук, вещи таили их тепло, запахи... Случайно забытая книга на подоконнике, крем в ванной, комнатные туфли у кровати, теннисная ракетка в прихожей, плеер с наушниками на письменном столе словно дожидались владельцев, а их уже нет... И хотя два часа назад он был на их могилах, но все же в глубине души не верилось, что они погибли, в человеке всегда теплится надежда на чудо. Как хотелось закричать, заплакать от бессилия, невозможности что-то изменить в судьбе, вернуть дорогих людей, и он со стоном повалился на тахту, на которой, казалось, еще вчера сидел рядом с сыном и женой. Высокие напольные часы в корпусе из потемневшего красного дерева напомнили, что до Нового года осталось всего шесть часов, и с боем старинных часов, купленных женой по случаю, в комиссионном магазине, он вдруг понял, что отныне для него начался отсчет совершенно нового времени. После такого открытия он и на вещи вокруг себя смотрел уже по-другому -- привычные, родные, они жили как бы своей жизнью, обходились без холившей, лелеявшей их хозяйки; да и погибни он сам вместе с семьей, сегодня тут расхаживал бы чужой человек и пользовался его вещами, слышал этот бой часов... Никогда до этой минуты он не ощущал с такой пронзительностью бренность жизни, хотя с молодых лет ходил, что называется, по лезвию ножа. -- Успеть бы! -- неожиданно вырвалось у него вслух, но он не связывал это "успеть" со встречей в ресторане, с Миршабом. Успеть -- для него значило реализовать хоть часть задуманного. Он чувствовал, как словно в песок ушли годы, и даже главные работы его жизни, не потерявшие актуальности за десятилетия, и по сей день лежат с грифом "Совершенно секретно", не востребованные обществом, лишний раз напоминая, на сколько лет мы опоздали... И он в который раз пожалел, что так рано ушел из жизни Юрий Владимирович Андропов, спасший его однажды... Несмотря на отсутствие хозяйки, дом не выглядел запущенным, о том, что тут постоянно бывала родня, он знал, и сейчас инстинктивно ждал телефонной трели или звонка в дверь. Он не предупредил никого из близких, что намерен покинуть больницу на Новый год,-- все вышло неожиданно, под влиянием дивного снегопада. Узнав, что он вернулся, родственники кинутся приглашать к себе -- провести праздник в кругу родных. Но ему хотелось побыть в новогоднюю ночь одному, восстановить в памяти счастливые дни с семьей, поразмышлять о себе, о времени, о деле, которым занят, -- там ведь и минуты не дадут остаться наедине со своими мыслями, будут заботиться, опекать, жалеть. А ему не хотелось вторгаться со своей бедой в чужую жизнь, даже родственников, хотя знал, что пекутся они о нем искренне. Для Камалова не прошло бесследно, что он столько лет жил вдали от родины и придерживался в жизни традиций уже скорее европейских, чем восточных, но не оттого, что отдавал предпочтение иной системе ценностей. Так сложилось, что его работа всегда требовала максимальной свободы и независимости в отношениях с людьми, а в родне человек растворяется, становится повязанным тысячами условностей. Поэтому он чувствовал себя не совсем уютно, иногда даже чужим среди многочисленной родни, и они, пожалуй, догадывались об этом, старались не быть назойливыми, но все-таки... Сегодня особенно хотелось побыть одному, уже по-новому оценить свои потери, взвесить свои возможности, ведь он объявил Миршабу по-русски: иду на вы! За окнами стемнело, старинные часы мелодичным боем уже дважды напоминали ему о приближении Нового года, а он все никак не мог подняться, включить свет, хотя ему хотелось пройтись по квартире, заглянуть в спальню, в комнату сына, на кухню. Опять разболелась нога, заныла от бедра, и он понял, что нынче ему не уснуть. Вдруг раздался телефонный звонок, и Камалов, превозмогая боль, поднялся, уже протянул руку за трубкой, но внезапно остановился: он твердо решил встречать Новый год один - так, казалось ему, будет лучше для всех. Часы в углу предупредили: от уходящего года остался всего час, и он, придерживаясь рукой за стенку, доковылял до выключателя. Нога в движении разболелась еще сильнее, и он долго стоял, притулившись к дверному косяку, время неуловимо приближалось к двенадцати, нужно было подготовиться к встрече Нового года, отметить его хотя бы символически, и опять, то держась за стол, то за стул, Камалов добрел до бара. Он знал, что там обязательно что-нибудь найдется, на худой конец он откроет одну из роскошных бутылок виски или джина, что жена держала для украшения бара, сама покупала перед отъездом из Вашингтона. Но в баре нашлась и водка, и коньяк; правда, "Столичной" оказалось полбутылки, и он отодвинул ее в сторону, праздник все-таки, и взял местный коньяк "Узбекистан", вряд ли уступавший известным во всем мире коньякам. Он уже собрался захлопнуть дверцу бара, скрывающую зеркальную обшивку внутренних стенок, как вдруг взгляд его среди множества блестящих болтов крепления отыскал один потайной: бар у него был с секретом, и он уже давно не заглядывал в тайник, хотя всегда помнил, что у него там хранится. Он с усилием нажал на болт, и зеркальный квадрат стал беззвучно и медленно уходить внутрь, и сразу пахнуло затхлостью, несвежим воздухом... Он нашарил в темноте сверток и, достав его, возвратил зеркальную панель на место. Захватив бутылку коньяка и рюмку из серванта, держа в руке сверток, вернулся за стол. Развернув матерчатую обертку, прокурор достал пистолет, и приятная тяжесть старого оружия напомнила ему совсем молодые годы в Москве. Он учился тогда в аспирантуре, в родном МГУ, после того как успел поработать прокурором в Ташкенте, и выбрал для своего научного труда редкую по тем годам тему "Преступления против правосудия", то есть о преступлениях внутри самих органов. По одному заинтересовавшему его вопросу он обратился в КГБ за помощью, догадывался, что там есть материал для его диссертации, но то, что случилось, определило его дальнейшую жизнь. Всех материалов, ему, конечно, не показали, но кое-что он увидел, и когда он пришел туда в третий раз, проявив настырность и настойчивость, сотрудник госбезопасности вдруг пошутил с намеком: шустрый, мол, больно, хочешь готовенькое заполучить, чужими руками жар загребать, не благороднее ли пойти поработать в органах и добыть материал самому. Его самолюбие было задето, и через неделю Камалов, оставив очную аспирантуру, пошел работать в уголовный розыск, имея тайную цель -- охоту за оборотнями, предателями в милицейской среде. Его работа не ограничивалась сменными дежурствами, после которых он, как и все младшие офицеры, сдавал табельное оружие, его тайная миссия была крайне опасна, и через год ему вынуждены были выдать этот пистолет: слишком рисковым, смертельным делом занимался капитан Камалов. Через семь лет, когда он дослужится до звания подполковника, в одной операции по задержанию вооруженной банды в него почти в упор стрелял коллега по службе. Оборотни тоже вычислили, какому охотнику они обязаны своими провалами. Вот тогда и спасет ему жизнь второй пистолет, бывший при нем, кроме табельного. После защиты диссертации в одном из закрытых учебных заведений КГБ, писавшейся годы, ему и подарят этот пистолет как именное оружие, за личную храбрость, и получит он его из рук самого Андропова. ...До полуночи оставалось меньше четверти часа, когда, отвлекшись от воспоминаний о годах службы в уголовном розыске, он глянул вдруг перед собой. Сюрреалистическая картина, достойная кисти Сальвадора Дали, предстала перед ним в большом зеркале напротив: близится Новый год, а на столе перед болезненного вида человеком со свежим шрамом на лбу стоит бутылка марочного коньяка, низкий пузатый бокал баккара, и тяжелый, но всегда надежный пистолет системы Макарова, частенько называемый за кордоном русским. И в этот момент вновь раздался телефонный звонок, но теперь его одиночество вряд ли кто бы нарушил, и он поднял трубку. -- Добрый вечер, Хуршид Азизович,-- раздался приятный девичий голос. -- С Новым годом, здоровья, счастья, благополучия вам,-- вполне искренне желал незнакомый человек, и прокурор силился вспомнить, кто бы это мог быть. На другом конце провода почувствовали это. -- Вы, наверное, не узнали меня, ведь я звоню вам впервые. Я была у вас две недели назад в больнице. Татьяна Георгиевна, Таня меня зовут, помните?.. -- Помню, конечно, Танечка, помню. С Новым годом вас, пусть год Лошади принесет вам удачу, счастье... -- Спасибо, рада вас слышать. Я приходила поздравить и очень огорчилась, не застав вас в больнице. Но полчаса назад, дома, я вдруг почувствовала, что вы у себя, один, хотя я знаю, у вас многочисленная родня в Ташкенте, и довольна вдвойне, что интуиция не обманула и мне удалось поговорить с вами... В этот момент часы начали медленно отбивать двенадцать, и Камалов, спохватившись, сказал: -- Таня, с Новым годом! Слышите, у меня часы бьют? Вы можете поднять сейчас бокал? -- Да, у меня на столе бутылка вина, и я слышу бой старинных часов... -- А я сейчас, одну секунду, -- заторопился прокурор и плеснул себе в бокал чуть больше обычного. -- Вот и у меня бокал в руке. Раз так вышло, давайте выпьем вместе и пожелаем друг другу удачи, мы ведь служим одному Богу -- Правосудию! -- И они в разных концах Ташкента одновременно осушили бокалы. -- Где вы сейчас работаете? -- неожиданно для себя поинтересовался Камалов. -- В Мирзо-Улугбекском районе, в прокуратуре. У него уже созрела мысль, и он поспешил ее высказать: -- В прошлый раз вы сказали, что хотели бы работать рядом со мной. Не передумали? -- Нет. Вы заняты настоящим делом, и я хочу быть полезной вам. -- После праздников зайдите в прокуратуру, в новый отдел по борьбе с организованной преступностью. Там много секретной документации, и я хотел, чтобы она находилась в надежных руках. Не боитесь? На Востоке говорят: чужие секреты укорачивают жизнь. -- Не боюсь. Я не боялась и до встречи с вами, поэтому ваше предложение принимаю как новогодний подарок... -- И вдруг по-девичьи озорно, лукаво добавила: -- Как быстро начинают сбываться ваши новогодние пожелания, я уже счастлива... -- Пожелав приятно провести новогоднюю ночь, она попрощалась. "Стоило покинуть больницу -- сколько сразу важных событий произошло",-- подумал прокурор, и, вспоминая о последних часах ушедшего года, все отчетливее понимал, что в "Лидо" он погорячился с отчаяния. В тот миг ему казалось, что он один противостоит хорошо организованной мафии, у которой, куда ни кинь, везде свои люди. Выходит, ошибся. Он не один: и Нортухта, водитель, не оставил его, хотя уж он-то видел, как профессиональные убийцы охотились за ними во время ферганских событий, и Татьяна Георгиевна, Таня, вычислившая предателя в республиканской прокуратуре, тоже готова сотрудничать с ним, зная, какому риску может подвергаться ее жизнь. А начальник уголовного розыска республики полковник Джураев, а ребята из его нового отдела по борьбе с организованной преступностью -- все они прошли проверку во время задержания аксайского хана Акмаля. И впервые за долгий день на лицо Камалова набежала улыбка, и он мысленно поздравил всех их с праздником, пожелав удачи,-- непростой и для них Новый год уже вступил в свои права. "Вот и кончился для меня праздник",-- подумал прокурор, вставая из-за стола. Взгляд его упал на пистолет... "Следует спрятать его снова в тайник,-- решил Камалов и вернулся к серванту, но что-то внутри удерживало его от разлуки с оружием. -- Мистика какая-то: в больницу с пистолетом",-- спорил он мысленно сам с собой. Он вспомнил вдруг, что интуиция розыскника, когда он служил в милиции, никогда его не подводила, и решил оставить оружие при себе. III Артур Александрович Шубарин уже восьмой месяц находился в Германии, в Мюнхене, где изучал современное банковское дело. На Германии его выбор остановился не случайно; в школе изучал немецкий, в институте -- английский, и владел обоими языками довольно-таки сносно, но не это было определяющим. Когда-то он обсуждал с погибшим прокурором Азлархановым положение экономики и пришли к выводу, что нашей стране подойдет не всякая финансовая и кредитная система, методы даже преуспевающих в этом деле стран у нас могут не дать свои плоды, нужно перенять опыт государств, у которых с Россией издавна существуют культурные, географические, исторические, экономические, политические связи и традиции. И тут, на взгляд Шубарина, Европа подходила больше всего, хотя он не сбрасывал со счетов ни Америку, ни Азию с феноменальной Японией и азиатскими драконами, но в основание банковского, валютного дела, он считал, должна быть заложена только европейская система. В Европе Россия крепко связана тысячами уз со многими странами, и прежде всего с Францией, но он остановил свой выбор на Германии, ибо понимал, что с воссоединением обеих немецких территорий на европейском континенте, по существу, возникло новое государство с огромными перспективами, и не исключено, что именно она, новая Германия, потеснит в ближайшие годы по экономической мощи и Японию, и Америку. В Европе такой расклад сил первыми почувствовали англичане, уж они-то на континенте явно будут оттеснены немцами, но это историческая реальность, с которой необходимо считаться, как и с закатом нашего государства, на удивление так долго противостоявшего Америке и всему западному миру. Хоть и воевала Россия с Германией со времен тевтонских рыцарей неоднократно, но многое их связывает, даже правящие династии Габсбургов и Романовых в течение нескольких веков находились в родственных связях, а начиная с царицы Екатерины немцы были званы в Россию на жительство, и ныне в пределах нашей страны их проживает более двух миллионов. И хотя в последние годы идет мощный отток российских немцев на свою историческую родину, они все еще заметная нация в России, и это имел в виду Шубарин, отправляясь изучать банковское дело в Германию. Он знал: "Иван, не помнящий родства" -- пословица уникально русская, вряд ли в другом языке можно отыскать ей подобную, и никогда в Германии не забывали о немцах, живущих в России. Замысливая основать свой собственный коммерческий банк, Шубарин с самого начала хотел ориентировать его на прочную связь с Германией, и в местах компактного проживания немцев в Казахстане, Киргизии, Узбекистане уже представлял филиалы своего банка, через них он напрямую вывел бы немецких промышленников и банкиров на соотечественников, чтобы они могли открыть там предприятия, построить эффективные заводы малой мощности, оказать реальную помощь на месте, и тогда прекратился бы хаотичный отток немцев из России, что создает проблемы для обоих государств. И тут, в Германии, он уже находил понимание своих планов. Шубарин часто бывал на Западе и в застойное время, он был "выездным", водил дружбу с такими людьми, чье слово легко открывало любые двери. В ту пору боялись одного -- чтобы не сбежал. А за Артура Александровича можно было поручиться, знали, что на Запад его никакими калачами не заманишь; поехать, посмотреть -- это одно, а жить, для русской души Шубарина, -- невозможно ни при каких обстоятельствах. Пользуясь неразберихой первых лет перестройки, он раньше других мог перевести свои капиталы за границу, но не сделал этого. Многие его компаньоны еще в семидесятые годы уехали на Запад и там, даже разбогатев, ощущали, как не хватает им финансового гения Шубарина, его чутья, железной хватки, недюжинных инженерных знаний. Они предлагали проекты создания совместных предприятий, крупных сделок, чтобы Японец, как называли они его в своем кругу, мог, сохранив капитал, перебраться за кордон. Немало процветающих ныне на Западе людей были обязаны в свое время благополучием Шубарину: одни кормились возле него, другим он помог подняться, кому деньгами, кому советом, чаще и тем и другим. А кое-кого, пользуясь связями, вытащил из петли, а такое вряд ли забудешь. И прослышав, что он находится в Германии, они, не утратив еще русских традиций и привязанностей, частенько навещали его в Мюнхене. Так сложилось, что редко какой уик-энд он проводил в Мюнхене, обычно друзья заезжали за ним, и они отправлялись то в Голландию, то в Швейцарию, то в Австрию. Фирма, организовавшая банковские курсы, снимала для Шубарина меблированную квартиру в хорошем районе, недалеко от места занятий, куда он добирался пешком через ухоженный муниципальный парк. Но сегодня он перебрался в пятизвездочный отель "Риц" на респектабельной Кайзерштрассе, всего на три дня. На игру мюнхенской "Баварии" и повидаться с ним прилетал его старый компаньон, уже тринадцать лет живущий в США, бывший московский грузин Гвидо Лежава, теперь уже мистер Лежава. Правда, Гвидо прилетал не из Америки, а из Португалии, где имел свое дело и приобрел шикарный особняк в пригороде Лиссабона, рядом со знаменитым океанским пляжем Эшториаль, столицу он называл несколько непривычно для нашего слуха -- Лизбон. Запад не убил в Гвидо одной давней страсти -- любви к футболу, он болел за тбилисское "Динамо" и мюнхенскую "Баварию" и приурочил свой приезд к финальной игре на кубок европейских чемпионов любимой команды с португальской "Бенфикой", в раздевалку которой он входил как к себе домой. Гвидо и оплатил два роскошных номера в "Рице", и билеты на хорошие места, стоившие на черном рынке почти тысячу долларов. Благодаря прежним связям в Мюнхене Артур Александрович не нуждался в деньгах и, на взгляд своих коллег по курсам да и руководителей банка, жил на широкую ногу. Он был единственным, кто за дополнительную оплату попросил сменить двухкомнатную квартиру на трехкомнатную -- сработала старая привычка к простору. Через неделю после приезда приобрел чопорно-белый "Мерседес", позволял себе частые поездки во франкфуртскую оперу и штутгартский балет, и его уже не раз приглашали в закрытые клубы деловые люди Мюнхена, внимательно присматривавшиеся к прибывшим на стажировку в знаменитый Баварский банк. Русский с замашками западного бизнесмена, быстро освоившийся в чужой стране, вызывал доверие и уважение. К нему в последнее время вдруг стали обращаться за консультацией солидные люди, знакомства с которыми ищут годами, ловят случай, а они сами зазывали его в гости,-- в этом, пожалуй, и была главная удача поездки, на которую он решился с трудом. Иногда Шубарин думал: заделайся он только консультантом по советскому рынку для западных бизнесменов, уже нажил бы себе капитал и имя, но он верил, что наступят лучшие дни и для России, и там пригодятся его опыт и знания. Он подъехал к "Рицу" на собственном "Мерседесе" за несколько часов до прилета Гвидо, зная, какой в этом отеле замечательный бассейн и массажные комнаты; уже вторую неделю не мог вырваться ни на корт, ни поплавать, насыщенные выпали дни. Когда он, назвавшись, получил ключи от апартаментов на восьмом этаже, портье протянул ему еще и жетон, пояснив: -- Для вас в отеле повсюду открытый счет, об этом распорядился мистер Лежава, только следует показать эту карточку. В "Рице" есть все для отдыха, желаю приятно провести время. Поплавав, побыв недолго в сауне, навестив массажиста и парикмахера, он поднялся к себе в апартаменты. Собирался связаться с Ташкентом, с Москвой, но позвонить никуда не успел - затрезвонил телефон на столе, и, подняв трубку, он услышал Гвидо: -- Здравствуй, Артур. Я уже в Германии, звоню из аэропорта. Отсюда до "Рица" почти час езды, но сегодня забиты все дороги, я видел это с воздуха. Стадион притягивает немцев, словно Кааба паломников. Да, трудно придется сегодня "Бенфике". -- Ничего, надеюсь, ребята справятся,-- ответил Шубарин. -- Пожалуйста, спустись вниз, найди итальянский ресторан, он в правом крыле. И закажи стол, по-русски, с закусками, плотными блюдами, десертом, а вина там напоминают наши, грузинские, ты знаешь в них толк, я помню... Соскучился я по тебе, по ночным разговорам, застольям... Тут живут по-другому, и нам никогда не привыкнуть, будь даже трижды миллионером... -- закончил он грустно. До стадиона знаменитого футбольного клуба "Бавария" они добирались дольше обычного, хотя Шубарин хорошо ориентировался в городе. Улицы Мюнхена превратились в сплошной поток машин, и каких тут только номеров не было: и итальянских, и французских, и греческих, и турецких, не встречались только из нашей страны, нам теперь не до футбола. Бросив машину далеко до цели, пробивались они в людском потоке пешком еще почти полчаса и успели к самому началу матча. Игра выдалась нервной, жесткой, в первые пятнадцать минут судья удалил по одному игроку из каждой команды, но страсти не утихали, и хотя преимущество хозяев поля ощущалось, первый тайм закончился вничью -- 1:1. Едва прозвучал свисток на перерыв, Гвидо вскочил разгоряченный: -- Артур, ты побудь один, а я схожу в раздевалку "Бенфики", обещал ребятам. Они сегодня ночью возвращаются домой, через два дня важная календарная игра в Лизбоне. -- И он по-мальчишески ловко побежал вниз: они находились в секторе, под которым располагались футбольные раздевалки обеих команд. В перерыве матча произошла странная встреча, на минуту заставившая его почувствовать себя неуютно. После плотного обеда в "Рице" Шубарина мучила жажда, и он окликнул лотошника, появившегося в проходе, попросив передать ему минеральной воды. Адресованную ему бутылку французской "Перрье" услужливо донес мужчина, двигавшийся в его сторону. Передав воду, он без разрешения уселся рядом, на место Гвидо, и вдруг на чистейшем узбекском языке, улыбаясь, сказал: -- Добрый день, Артур Александрович. Как вам живется в Мюнхене, нет ли проблем? Выручила обычная сдержанность; Шубарин молча допил воду и, повернувшись, оглядел странного человека, говорившего по-узбекски. Мужчина лет сорока, в модном мешковатом костюме, дорогом и чрезмерно ярком галстуке, наверняка приобретенном в одном из французских магазинов на Кайзерштрассе, по выговору и внешности вполне походил на ташкентца. Так с уверенностью можно сказать в Москве или Ленинграде, но встретить земляка в Мюнхене, да еще в самом дорогом секторе стадиона... Взгляд Артура Александровича неожиданно упал на руку собеседника, и тяжелые безвкусные перстни с крупными бриллиантами, называемые дома "болванками", выдали в нем с головой "нашего" человека, к тому же отбывавшего срок, о чем свидетельствовала татуировка у запястья, которую неудачно пытались вывести. Мысль о том, что перед ним представитель нашего посольства, консульства, других официальных учреждений или журналист, прибывший освещать финал кубка европейских чемпионов по футболу, улетучилась сама собой, он уже знал, с кем имеет дело. Шубарин пытался вспомнить это узкое, нервное лицо с тонкой ниточкой холеных усов, с неожиданно срывающимися в бег глазами, никакая респектабельная одежда не могла скрыть в этом человеке нечто порочное, блатное. Японец ясно видел несмываемое тавро преступного мира, на этот счет он никогда не ошибался, слишком хорошо все это было знакомо ему. -- Спасибо. У меня нет проблем. Правда, скучаю по Ташкенту, -- ответил он кратко, желая закончить разговор до прихода Гвидо -- тот ведь тоже мог догадаться, кого представляет неожиданно объявившийся земляк. Человек, намеревающийся заняться банковским делом, не должен якшаться с уголовкой, банк с плохой репутацией -- это нонсенс. -- Да, мы знаем, что дела у вас в Германии идут прекрасно, к вам проявляют интерес многие солидные люди, вы пользуетесь доверием известных бизнесменов, и не только немецких. И мистер Лежава, кажется, готов вложить деньги в ваш банк? -- Мы об этом еще не успели переговорить, -- обрубил Шубарин, торопя гонца сказать главное. Тот, видимо, тоже догадывался, что времени у него в обрез, и продолжал: -- Вы самостоятельно и удачно внедряетесь в банковскую систему Европы, и ваша ставка на немцев по обе стороны границы проста и гениальна одновременно. При вашей хватке едва ли кто сумеет пристроиться рядом, приоритет за вами. К тому же ваши приятели, включая мистера Лежаву, уже занявшие определенное положение в западном бизнесе, тоже вряд ли останутся в стороне, если увидят успехи на германском фронте. Артур Александрович не хотел прерывать собеседника, чувствовалось, что тот говорит заученными фразами, до конца не владея ситуацией,-- его, как школьника, заставили выучить урок. От усердия у него взмокли лоб и шея, он спешил выговориться, боясь упустить какую-нибудь деталь. -- Вы понимаете, в Европе, особенно при ее сегодняшней интеграции, все труднее и труднее отмывать определенные деньги, не говоря уже о том, что это становится слишком дорогим удовольствием. К тому же известные вам недавние скандалы с крупными банками в Англии и Америке толкают моих немецких друзей на сотрудничество с нами. Банковское дело для нас занятие новое, а перед любой конвертируемой валютой такое преклонение, что рады любому источнику, тут не до проверки, да и кому контролировать? Дома знаем всех контролеров в лицо, а точнее, знаем, кому какая цена, а если появится вдруг несговорчивый, это уже наша забота. Нам необходим авторитетный банк, и мои немецкие друзья готовы вложить в него во много раз больше, чем все, с кем вы уже переговорили. Они в курсе ваших дел. Надеюсь, вы понимаете меня? -- нервно спросил незнакомец, теряясь под пристальным взглядом долго молчавшего Артура Александровича. -- Вполне,-- коротко ответил Шубарин. Он еще раз получал доказательство своему утверждению, что в нашей стране международному уровню соответствуют только две отрасли -- проституция и преступность. Вот они первыми появились и на международной арене: пока другие разглагольствуют о суверенитете -- подлинном и мнимом, о статусе, они свои "деревянные" рубли мгновенно превратят в конвертируемую валюту, а со своих закордонных коллег сорвут за отмывку не меньше, чем где-либо, зря они рассчитывают на щадящие проценты в России... -- Мои немецкие коллеги выписали вам пять чеков по сто тысяч марок каждый, используйте их во благо своего дела... -- Я вполне вас понял,-- прервал собеседника Шубарин. -- Но деньги мне не нужны, я могу их взять у своих друзей, у мистера Лежавы, например. А что касается банка, мы, кажется, делим шкуру неубитого медведя. Поговорим об этом позже, в Ташкенте... Он говорил спокойно, хотя все в нем клокотало от ненависти. Хотелось взять неожиданного визитера за ультрамодный галстук и затянуть петлю на его шее до хрипа, до хруста его позвонков. Но голыми руками такого субчика не возьмешь - обязательно надо узнать, кто за всем этим стоит. Гость, видимо, готов был и к такой реакции, имел на этот случай запасный вариант. -- Зря вы не взяли чеки, это от души, полмиллиона марок -- деньги. А в Ташкенте, должен вас огорчить, большие перемены... Ваш друг из ЦК Сухроб Акрамходжаев в "Матросской тишине". Прокурор Камалов, кажется, сел на хвост другому вашему покровителю из Верховного суда -- Хашимову. Аксайский хан Акмаль, питавший к вам дружеские чувства, в тюрьме; осужден на пятнадцать лет Анвар Абидович Тилляходжаев, секретарь Заркентского обкома партии, первый ваш патрон. А в новейшее время, перестроечное, которое мы называем нашим, вы, Артур Александрович, новых друзей не заимели. Вы с брезгливостью смотрели вокруг, все вам казались нуворишами, калифами на час, а зря... Вам не на кого теперь опереться в Ташкенте... Мы, и только мы можем по достоинству оценить ваш талант. Вы мечтали стать банкиром, так будьте им, мы поможем, поддержим, защитим... Гость неожиданно встал и, торопливо попрощавшись, исчез, словно сквозь землю провалился. По лестнице, отыскивая глазами свое место, поднимался мистер Лежава. ...Аксай после ареста хана Акмаля затих, замер, затаился. Кроме Акмаля Арипова, арестовали еще нескольких его приближенных, особенно лютовавших в округе. Возрадовался народ Аксая, решив, что наконец-то и к ним с перестройкой придет иная жизнь. Но летели месяц за месяцем, а лучшая, сытая жизнь в Аксай не заглядывала, даже наоборот, становилось все хуже и хуже. Если в первое время народ на улицах, в чайхане, на свадьбах говорил о том, что наболело за долгие годы правления хана Акмаля, то теперь ситуация изменилась. Снова простые люди не поднимали глаз от земли: реальность возвращения хана Акмаля ощущалась во всем, и прежде всего в поведении его холуев. Вот кто ходил теперь с гордо поднятой головой и уже вновь угрожал: подождите, вот вернется Хозяин, он вам покажет и гласность, и перестройку, и плюрализм мнений, и демократию... Особенно неспокойно почувствовали себя жители Аксая во время ферганских событий, когда были спровоцированы погромы турков-месхетинцев. В эти дни на постаменте бронзового Ленина на Красной площади Аксая появился рукописный плакат: "Трепещите! Хан Акмаль вернулся!" Но тревога оказалась ложной, хотя повсюду рассказывали, что видели хана Акмаля то тут, то там, и со дня на день ждали его возвращения в Аксай на белом коне. Вновь приободрился тихий, набожный старик в белом, Сабир-бобо, духовный наставник Акмаля Арипова. В связи с празднованием тысячелетия христианства на Руси власти стали терпимее относиться к религии, сначала к христианской, а затем и к мусульманской. Впервые за много лет состав группы паломников, отправлявшихся в Мекку, определялся в духовном управлении мусульман. Задумал совершить хадж к священным камням Каабы и Сабир-бобо. Он даже загадал: если его допустят в святые места Мекки и Медины, разрешат принести в жертву черного барана, значит, Аллах простил племянника-предателя, убитого им по воле Всевышнего... Хадж в Саудовскую Аравию Сабир-бобо совершил, и даже дважды, и теперь был убежден, что его любимый племянник прощен и находится в раю. Вернувшись после первого паломничества, Сабир-бобо объявил землякам, что жертвует крупную сумму на строительство мечети в Аксае. Самым удивительным для забитых дехкан оказалось место, которое выбрал Сабир-бобо для постройки мечети. Ее начали возводить прямо на огромной Красной площади Аксая, напротив внушительного памятника Ленину, с протянутой, как оказалось, в никуда рукой. Видимо, далеко вперед смотрел Сабир-бобо: в дни больших мусульманских праздников редко какая мечеть способна вместить всех верующих, но на площади перед ней найдется место каждому правоверному. А что Ленин будет созерцать склоненных в намазе людей -- не беда, ведь и на него молились семьдесят с лишним лет, да результат налицо. Аллах, по крайней мере, не обещал счастья и равенства всем. Да и вряд ли он долго тут простоит: в России, да и на Украине, в Молдавии, что ни день -- крушат памятники лысому вождю. "Как аукнется -- так и откликнется",-- гласит русская поговорка. В свое время по его приказу рушили церкви и расстреливали священников, а колокола из храмов переливали на сантехнику для унитазов да на памятники вождям, а теперь много тысяч его бронзовых скульптур, скорее всего, пустят вновь на колокола,-- ныне церкви, как и мечети, растут и множатся с каждым днем, а с медью туго... Хадж -- паломничество в святые места мусульман -- для нашей страны дело столь непривычное, что вернувшихся оттуда начинают почитать едва ли не как пророков. А Сабир-бобо побывал там дважды, да еще и мечеть решил воздвигнуть в Аксае на собственные средства, тут уж его авторитет в крае поднялся невероятно. Быстро меняющаяся ситуация в государстве то радовала, то пугала Сабира-бобо. Развал большой страны и так долго ожидаемый, почти нереальный суверенитет республики, казалось, сулили благо: Акмаль Арипов автоматически получил бы свободу, обвинение прокуратуры чужой страны для Узбекистана утратило бы силу, а уж дома хозяин Аксая знал бы, как действовать, еще и капитал политический нажил за время, проведенное в подвалах КГБ. Пугало другое... Кто придет к власти в суверенной республике? Раньше все было ясно: правительство, его верхние эшелоны, считай, формировались в Аксае, мало кто становился министром без одобрения хана Акмаля, но то были все люди известные, родовитые, уважаемые, члены партии, с немалым опытом руководства, о претендентах, не занимавших определенные посты, и разговор не возникал. Но сегодня, когда и в спокойном Узбекистане забурлил народ, откуда-то появились новые лидеры -- без роду без племени, какие-то поэты и писатели, ученые и журналисты, инженеры и агрономы, и массы слушают их, верят, дружно вступают в новые партии и движения. Куда они поведут республику, и смогут ли вообще куда-то вести, или все дело и ограничится говорильней, сотрясением воздуха? Приоритет прав личности, гражданина перед интересами нации, государства -- что это такое? Ведь советский человек сызмала был приучен к мысли, что интересы государства - превыше всего. А выходит - все как раз наоборот? И как далеко заведут край новоявленные демократы из Ташкента и их друзья в областях? А как же религия, ислам? Будет ли она влиять на государство или они обречены существовать сами по себе, параллельно, лишь изредка пересекаясь, вопреки законам математики? "Нет, ставку на одну религию делать рано,-- считал Сабир-бобо. -- Пока это удел стариков из провинции, а они в жизни государства играют не главную роль, все решает по-прежнему партийная номенклатура, люди на должностях". В республиках Средней Азии, как и в стране в целом, за годы перестройки мало что изменилось. Пользуясь обстановкой, один клан изгнал другой, тут всегда сводят счеты от имени государства, на толпу это производит впечатление торжества законности, да и на центр тоже,-- коммунисты за семьдесят лет правления ни на шаг не продвинулись в понимании Востока, его подлинной сути. Нет, надо искать людей с четкой программой в государственной структуре, и Сабир-бобо с каждым днем все больше убеждался, что пора действовать, налаживать связи в Ташкенте. И первым человеком, на кого он решил выйти лично, оказался Салим Хашимов, чиновник из Верховного суда, старый друг, однокашник и многолетний сослуживец Сухроба Акрамходжаева, так неожиданно свалившегося однажды на голову хана Акмаля... IV Новый год, как и предугадал прокурор Камалов, Миршаб провел в страхе, хотя, на взгляд родных и близких, веселился как никогда. Вернувшись домой из "Лидо", он застал у себя брата и сестру с семьями, а чуть позже приехали родственники жены. С тех пор как Салим круто поднялся по службе, большие праздники отмечали только у него, этим в Средней Азии отдается дань тому из клана, кто добился наибольшего успеха. Нужно жить на Востоке, чтобы понять, что означает родня в судьбе каждого. Человек без родни, без рода, по местным понятиям,-- ничто. Тут, чтобы узнать о ком-то, прежде всего спрашивают -- откуда, из каких мест происхождением, с кем состоит в родстве,-- и сразу становится ясно, почему тот или иной в почете, при должности. Хашимов первым поднялся из своего клана, стал заметной фигурой и, получив возможность, с особым рвением помогал продвижению по службе многочисленному роду, видимо, помня, как трудно вершилась собственная карьера. Опять же надо жить на Востоке, чтобы понять отношение к гостям. Тут им действительно искренне рады -- дом, в котором не бывают люди, даже богатый, благополучный, не пользуется уважением. Такие традиции имеют многовековую историю, и европейцу трудно представить, что бедняк, например, мечтает не автомобиль приобрести, а принять хоть раз в жизни полный двор гостей за щедро накрытым столом. Эта национальная черта в крови и у дехканина, гнущего спину под нещадно палящим солнцем на хлопковых плантациях с утра до ночи за гроши, и у таких людей с рафинированным воспитанием и образованием, как Салим. Встретив нежданно-негаданно прокурора Камалова в "Лидо", он забыл и про новогодний подарок для прелестницы Наргиз, и о том, что сегодня в его доме по традиции соберется многочисленная родня. Но долг хозяина дома заставлял его время от времени забывать о нависшей над ним угрозе. Даже в такие минуты гость -- превыше всего. Он помнил о загодя приготовленных подарках сестрам, братьям, кузинам, племянникам, своякам и свояченицам -- каждого в богатом и щедром доме Миршаба ждал сюрприз. Такое не забывается, а в эту ночь Салим Хасанович был воистину щедр, понимал, что, случись с ним беда, родня, клан никогда не оставит в горе ни жену, ни детей. Обычно после встречи Нового года по московскому времени гости начинали разъезжаться, но в этот раз хозяин дома, неистощимый на выдумку и фантазию, не отпускал никого до утра. Он боялся остаться в огромном доме наедине с собой, со своими мыслями, которые то и дело возвращались к угрозе прокурора Камалова. Под утро гости, не привыкшие к такому длительному и обильному марафону за столом и вокруг елки, буквально валились с ног, и Салим, присевший на минутку в глубокое кожаное кресло перевести дух, тут же, в зале, мгновенно заснул. Только тогда родные и близкие стали покидать гостеприимный дом, благодаря хозяйку за удивительно веселый праздник. Проснулся Миршаб в полдень, встал свежим, с ясной головой, словно и не было накануне сложного дня и бурной новогодней ночи. Он давно заметил за собой эту странность: чем жестче брала его жизнь в оборот, тем четче, аналитичнее работала голова, словно вся его энергия аккумулировалась в эти дни,-- он действовал хладнокровно, разумно и быстро. Позже, когда нашу жизнь захлестнут волны гороскопов и всяческих предсказаний-прогнозов, однажды, в день его рождения, вместе с утренней почтой секретарша положит на стол его подробный гороскоп. И только тогда Миршаб узнает, что он -- Скорпион, и что люди, родившиеся под этим знаком Зодиака, лучше других проявляют себя именно в экстремальных ситуациях. И тут скептичный Салим не мог не согласиться с выводами астрологов. Приняв душ, он решил позвонить Коста, хотя не надеялся, что тот окажется дома. Но Джиоев тут же поднял трубку, и Хашимов расценил это как добрый знак. Расспросив, как прошла встреча Нового года в "Лидо", не было ли эксцессов в зале,-- уж Миршаб-то знал, какие крутые люди собираются у Наргиз,-- он попросил Коста заехать домой. Тот обещал приехать через час. Коста, уже знавший от Карена, что прокурор Камалов побывал в ресторане и нагнал страха на всех, поспешил к Миршабу не по этому поводу. Вчера, когда он уже собирался на гулянье, из Мюнхена позвонил Шубарин. Артур Александрович поздравил Коста с наступающим Новым годом, коротко справился о делах и сумел поведать о главном в своей излюбленной иносказательной манере, понятной только Джиоеву: тут ему успели сесть на хвост. Он коротко описал человека, изъяснявшегося по-узбекски на стадионе мюнхенской "Баварии". Этого гонца следовало вычислить, а главное, установить тех, кто за ним стоит. Вот о чем, как полагал Коста, пойдет разговор в доме работника Верховного суда. Но любой зов Миршаба Коста игнорировать не стал бы: он помнил, что именно Салиму и его другу Сенатору обязан жизнью, ведь это они выкрали его из института травматологии и уберегли от тюрьмы. И только благодаря им уцелел хозяин Коста -- Шубарин, ведь кейс убитого прокурора Азларханова со сверхсекретным компроматом на самых влиятельных людей в республике и высочайших сановников из Москвы, даже из Кремля, тоже выкрали Миршаб с Сенатором. Теперь, как говорится, по гроб жизни обязан, какие уж тут праздники... Коста приехал к Миршабу на скромной белой "Волге" Шубарина, но мало кто знал, что на ней стоит дизельный двигатель от "Вольво", темные, с зеленоватым отливом, пуленепробиваемые стекла с бывшей машины самого Рашидова, а все четыре двери вполне выдерживают автоматные очереди. Машиной шефа Джиоев стал пользоваться совсем недавно, после того, как тот обмолвился, что непременно пригонит из Германии какую-нибудь престижную машину -- он знал, что Ташкент не по дням, а по часам наводняется роскошными автомобилями, а хозяину коммерческого банка сам Бог велел держать марку. Коста знал толк в машинах и поставил несколько условий: пуленепробиваемые стекла, хотя бы одна бронированная дверь (в стране теперь такое творилось!) и обязательно кондиционер, без него машина в Средней Азии летом превращается в душегубку. Коста до этого дня у Миршаба не бывал. Едва он просигналил у тяжелых, окрашенных под серебро ворот, как в доме включили автоматику, и массивные створки мягко раздвинулись, впуская машину, неоднократно бывавшую в этом дворе. Салим встречал на пороге, и Коста лишний раз удостоверился, что предстоит не только серьезный разговор, но и скорее всего неотложные дела. Хозяин провел гостя через огромный зал с наряженной елкой прямо к себе в кабинет, где на столике, стоявшем между двух кресел, уже дымился традиционный чай, а рядом в вазочках - свежий виноград с чуть потемневшей, пожухлой кожицей, сухофрукты, орехи, изюм и печенье -- скромно и со вкусом. Коста, переступив порог кабинета, отметил про себя, какое влияние имели на Сенатора и на Миршаба вкусы его патрона -- Шубарина. Тщательно отреставрированная изысканная мебель прошлого века; за стеклами высоких, тянущихся вдоль стен, книжных шкафов рядом со старинными фолиантами -- древняя бронза Китая и Бенина, собранная с толком; игрушки и жанровые сценки немецкого фарфора, фигурки хрупкого русского фарфора кузнецовских и гарднеровского заводов. А на стене напротив, задрапированной зеленым биллиардным сукном, с полдюжины картин в великолепных палисандровых рамах с резной золоченой лепниной -- все невольно напоминало рабочий кабинет Шубарина. Видимо, неплохо потрясла местная таможня для Миршаба отъезжающих на жительство за рубеж, такого и в комиссионной торговле не увидишь. Расспросив Коста о житье-бытье, здоровье, настроении, без чего не начинается ни один разговор на Востоке, каким бы срочным и важным он ни был, Миршаб подробно рассказал об "обмене любезностями" с прокурором Камаловым в "Лидо". Коста тут же сделал для себя неожиданный вывод: Хашимову ничего не известно о странной встрече Артура Александровича с земляком на стадионе в Мюнхене... Неожиданно Хашимов спросил Коста в лоб: можно ли в недельный срок серьезно скомпрометировать прокурора Камалова. Коста без раздумий ответил - нет. Тут, по мнению Коста, был только один путь -- убрать, и без шума, чтобы не всколыхнуть общественность,-- Камалов слишком заметная фигура в республике. Салиму пришлось согласиться, что времени для шельмования прокурора у них действительно нет и выбор средств сводится к минимуму... Но тут он как бы невзначай перевел разговор на Беспалого, находящегося в следственном изоляторе КГБ. От этого важного свидетеля в руках прокурора Камалова могла потянуться цепочка и к нему, Салиму, и к Артуру Александровичу, да и к самому Коста... Джиоев невольно усмехнулся в душе словам Миршаба. Он хорошо знал Парсегяна: тот никогда бы не показал на него, они оба воры в законе, а это ко многому обязывает. Догадался Коста, и почему Артем сдал только Сенатора: получив срок, тот начнет через родню и дружков шантажировать Миршаба, и тому волей-неволей придется помочь,-- работая в Верховном суде, сделать это несложно. Беспалый выбрал, казалось бы, верный расклад, но... Свои быстро мелькнувшие мысли гость вслух не высказал. Понял Джиоев и другое: судьба Парсегяна решена, у него самого тоже нет выбора -- настал час рассчитаться по векселям. Вчера они его вынули из петли, сегодня его очередь спасать связку Сенатор -- Миршаб. Коста угадал верно: Миршаб действительно завел разговор о том, что Парсегяна необходимо ликвидировать. Но все упиралось в КГБ -- достать там Беспалого казалось невозможным. Больше трех часов они разрабатывали версию за версией, но все выходило не то, не то... Уже когда собирался уходить, Коста неожиданно осенило: -- Мы изначально неверно выбрали тактику. Зря ищем человека в КГБ, на кого есть или возможен выход. Даже если и найдем такого, что само по себе сложно, может оказаться, что он и при желании помочь нам не будет иметь доступа к Парсегяну... А значит, нам нужен человек вне системы КГБ, но имеющий доступ к Беспалому... Врач, например, или банщик... Поняв, что он наткнулся на дельную мысль, Джиоев вернулся в кресло и молчал минуты три. Миршаб никак не решался прервать паузу. И вдруг Коста пробормотал потухшим голосом: "Оминь", сделав при этом многозначительный жест - так по мусульманскому обычаю провожают в последний путь покойников: -- Все, приехал Парсегян. Я уже знаю, как от него избавиться, но нужна будет неделя-другая кропотливой работы... -- Ну-ка, ну-ка, изложи,-- оживился Миршаб. -- КГБ имеет для сотрудников мощную медсанчасть, она в центре города, примыкает к их главному корпусу, напротив железного Феликса. По моим сведениям, единственная на всю столицу японская аппаратура по экспресс-анализу болезней почек находится именно у них, но туда многие проникают по блату. От вас требуется одно: завтра же позвонить главному врачу медсанчасти КГБ и попроситься к ним на обследование почек. По другим болезням не поверят, вы ведь на учете в правительственной поликлинике состоите, где есть все, кроме этого аппарата, -- за это головой ручаюсь. Постарайтесь сделать туда хотя бы две ходки. На первый случай, уговорившись, придите без анализов, скажете, что позабыли дома, в общем, чем дольше пробудете там, тем лучше. Цель вашего похода -- узнать побольше фамилий врачей, человек десять -- двенадцать, чтобы я вычислил тех, кто может иметь доступ к следственному изолятору. Я знаю, у Парсегяна зимой сильно болят ноги, жесточайший радикулит, в тюрьме он орал по ночам так, что его выводили без конвоя из камеры. А дальнейший план я расскажу вам, как только остановлю на ком-то из вашего списка свой выбор,-- сказал Коста и поднялся, считая свой визит законченным. По глазам Миршаба он понял, что заронил в нем надежду на успех. Хозяин даже отправился проводить гостя. Разогревая во дворе застывший мотор машины, Джиоев вскользь добавил: -- А с "москвичом" проблем поменьше,-- он ведь по-прежнему лежит на третьем этаже, и окно его выходит в темный двор... В первый же рабочий день нового года, с утра, Салим позвонил главному врачу медсанчасти КГБ республики и договорился об обследовании. По разговору Миршаб понял, что Коста располагал верной информацией, и его посещение поликлиники ни в коем случае не должно вызывать подозрения, мог же он позволить себе проверить почки, даже если они вполне здоровые. Собираясь в медсанчасть, Хашимов захватил на всякий случай небольшой, со спичечный коробок, диктофон, впрочем, записывающая аппаратура всегда находилась при нем, в верхнем кармане пиджака, и не раз оказывала неоценимую услугу. Помогла она ему неожиданно и на этот раз. В проходной он получил уже выписанный пропуск, и вахтер подсказал, что кабинет главного врача находится на четвертом этаже. Как только Хашимов уяснил, что никто не будет его сопровождать, он понял, что надо делать. В таком случае можно вообще обойтись одним посещением, не понадобится даже трюк с забытыми анализами: Миршаб знал, что почки, как и все остальное, у него в порядке. Он поднялся на лифте на третий этаж и, как бы отыскивая нужную дверь, прошелся по длинному коридору, вдоль кабинетов, на дверях которых были прибиты таблички с указанием специальности врача и его фамилии, имени, отчества. Шепотом он надиктовал на магнитофон не десять фамилий, как просил Коста, а восемнадцать, и еще двенадцать прибавилось на четвертом этаже. Выходило, что теперь и заходить к главному врачу не было нужды, но повеселевший Миршаб, подумав, решил все-таки заглянуть в кабинет. Потом он не раз пытался осмыслить удачу, выпавшую случайно. Он чуть не повернул назад, увидев в приемной очередь, но что-то остановило его, и терпение вознаградилось сторицей. После краткой беседы и обмена традиционными восточными любезностями главный врач сам вызвался проводить высокого гостя на экспресс-анализ. Как только они вышли в длинный коридор, который Миршаб десять минут назад прошел из конца в конец, их остановил, извинившись, корректный офицер в форме пограничных войск и попросил подождать две минуты. Салим увидел, что из кабинета какого-то врача одновременно, словно в связке, вышли двое мужчин, один в военной форме, и быстро направились к лифту в конце коридора, возле которого тоже стоял человек в погонах. Опытный глаз Миршаба сразу приметил, что человек в гражданском соединен наручниками с офицером -- есть такая форма сопровождения для особо опасных преступников. Всегда хладнокровный Владыка ночи потерял дар речи: преступник, которого с такими предосторожностями сопровождали к лифту, был... не кто иной, как Беспалый, Артем Парсегян... Все длилось какую-то минуту, и вряд ли кто обратил внимание на этот эпизод, но Салим словно пребывал в шоке, ему хотелось ущипнуть себя -- нет, он не ошибался: арестант с седой курчавой головой, без сомнения, был тем самым человеком, за которым он охотился. Проходя мимо кабинета, откуда вывели Парсегяна, Миршаб даже успел увидеть зубного врача, чья фамилия уже была записана им среди прочих других. Наверное, следовало смолчать, но Салим не выдержал и спросил у словоохотливого главврача: -- У вас тут и подследственных лечат? -- Нет, это особый случай, да и пациент, честно говоря, не наш. Прокурор республики, говорят, спрятал его у нас, какой-то важный свидетель, берегут как зеницу ока. Кажется, сегодня первый визит... Вечером того же дня, когда врач-стоматолог шагал с работы в сумерках по слабоосвещенным улицам к метро, его вдруг окликнули сзади из стоявшей у обочины машины: -- Ильяс Ахмедович, садитесь, я подвезу вас... Стоянка для личных машин сотрудников была во дворе КГБ, но туда имели доступ лишь высокие чины, остальные оставляли автомобили на свой страх и риск на улице. Зубного врача частенько подвозили домой его пациенты, и всегда это выходило случайно. Приглашение было неожиданным и приятным: ехать сейчас в переполненном метро, а потом ждать на морозе еще автобус не доставляло радости, и он поспешил к заиндевелой от мороза машине, где ему любезно отворили заднюю дверь. Он с удовольствием ввалился в темный и теплый салон "Волги", и она, звякнув цепями на шинах задних колес, от гололеда, легко и сильно взяла с места, что в общем не удивило Ильяса Ахмедовича, он знал, что на многих машинах чекистов стояли форсированные двигатели, а то и вовсе моторы с мощных иномарок. В "Волге", кроме водителя, находились еще двое, один на переднем сиденье, другой рядом с ним, все они дружно приветствовали его. В салоне громко звучала музыка, но пассажиры, даже с появлением доктора, не прерывали горячий спор о последнем выступлении Горбачева по телевидению, и минуты через две стоматолог с не меньшим жаром вступил в разговор. За спором, становившимся все острее и жарче, Ильяс Ахмедович не заметил, сколько они проехали, как водитель произнес вдруг: "Все, приехали!" Пассажиры стали дружно выбираться, вышел и стоматолог. Машина стояла в глухом дворе, напротив сияющего огнями большого дома, а сзади закрывали гремящие железом ворота. Ильяс Ахмедович на секунду растерялся, не понимая, почему они тут оказались, но тот, что был за рулем, бережно взяв его под локоть, с улыбкой сказал: -- Не переживайте, доктор, будете дома не позже обычного, знаем, жены у всех ревнивые. Вот ребята захотели по рюмочке хорошего коньяка пропустить, говорят, на Новый год все запасы опустошили, а сейчас со спиртным, сами знаете, туго. А у меня завалялась бутылочка армянского... Прошу в дом... От любезного голоса, дружелюбной улыбки, что излучал хозяин дома, возникшая тревога вмиг пропала. Позже, перебирая в памяти происшедшее, стоматолог сделал для себя вывод, что все время находился словно под гипнозом этого обаятельного и властного человека. Мужчины вошли в дом. И действительно, едва сели за стол, продолжая начатый в машине разговор, хозяин внес поднос с закусками и марочным коньяком "Двин". В салоне, в темноте, доктор не мог разглядеть лица собеседников, а сейчас в хорошо освещенной комнате они показались ему знакомыми и незнакомыми, впрочем, всех и не упомнишь, в иной день он принимает до двадцати человек. А хозяин дома вполне походил на одного из молодых, энергичных руководителей с шестого этажа дома напротив облупившейся статуи ташкентского варианта железного Феликса -- так же уверен, спокоен, подчеркнуто культурен, с иголочки одет. После того, как выпили по рюмочке, хозяин дома глянул на часы и сказал, обращаясь к врачу: -- У нас к вам, Ильяс Ахмедович, очень большая просьба, а точнее, мы нуждаемся в вашей помощи... -- Слушаю вас, рад помочь, чем могу, -- опять же ничего не подозревая, ответил стоматолог. -- У вас проходит курс лечения Артем Парсегян, и мы очень интересуемся этим человеком... И только тут гость понял, что вляпался в неприятную историю: органы втягивают его в дело какого-то Парсегяна. Мелькнула мысль, что, возможно, его проверяют, ведь он знал, где и с кем работает. Как всякий советский человек испытывает невольный страх перед грозной аббревиатурой "КГБ", ощущал его и Ильяс Ахмедович. Этот страх завладел им еще сильнее, когда он стал работать там в медсанчасти. Нет, он не мог сказать, что его запугивали, стращали, или он узнал что-то ужасное и конкретное о делах в здании, занимавшем целый квартал города. Нет, неуютно было из-за некой атмосферы, царившей вокруг. Неестественность поведения отличала всех этих людей, ежедневно десятками приходивших к нему на прием. Вот отчего доктор вначале принял новых знакомых за людей из "большого дома", за своих пациентов. Но хозяин сразу поставил все на свои места. -- Доктор, мы не ваши пациенты, наши интересы не затрагивают КГБ, просто они случайно пересеклись. У вас прячут некоего Парсегяна... -- Я не знаю никакого Парсегяна! -- почти истерично выкрикнул стоматолог. Страх затуманил мозги, ему было наплевать и на какого-то Парсегяна, и на КГБ, и на государственные интересы, которые давно подавили его личные. Жаль было себя, детей, он понял, что влип в смертельную историю, нечто подобное ему рассказывали на беседах при приеме на работу. Но он действительно не знал никого по фамилии Парсегян, хотя армяне и работали в КГБ, сам хозяин ведомства, еще недавно числившийся среди приближенных Рашидова, был армянином. Хозяин дома, еще раз глянув на свои "Картье", словно куда-то опаздывал, внимательно посмотрел на Ильяса Ахмедовича, который был близок к истерике, и понял, что Парсегяна наверняка приводили к нему без всяких документов, без карточки, а может быть, и под другой фамилией. И он стал описывать стоматологу Беспалого подробно, напомнив, что тот был сегодня утром у него в кабинете в сопровождении конвоя. -- Да, был такой человек, но фамилию его я слышу от вас впервые,-- ответил с некоторым облегчением врач, он не собирался ничего утаивать о больных зубах пациента. -- Хорошо, что вспомнили, -- спокойно ответил хозяин дома, но почему-то ледяным холодом повеяло от этих слов. -- У нас нет времени долго уговаривать вас, ибо наша жизнь,-- хозяин дома окинул взглядом давно замолчавших спутников,-- в опасности, в опасности и жизнь многих высокопоставленных лиц. Все упирается в Парсегяна: у него оказался слишком длинный язык, и его приговорили, его смерть -- лишь вопрос времени. А жизнь его сегодня зависит от вас... Хозяин дома разлил в очередной раз коньяк по рюмкам, многозначительно поднял свою... Ильяс Ахмедович машинально, со всеми, выпил коньяк, ощущая себя под гипнозом серых, чуть навыкате ледяных глаз собеседника, и как бы с обидой обронил: -- Почему же от меня? Мне он не мешает, пусть живет... Он даже удивился своему ответу, прозвучавшему, на его взгляд, смело и остроумно. Но хозяин дома, обладавший мгновенной реакцией, пояснил, словно перевернув пластинку: -- Если вам не нравится такая редакция, скажу по-другому: ваша жизнь зависит от смерти Парсегяна. -- Я должен его убить? -- испуганно прошептал побледневший стоматолог, и было видно, как у него задрожали руки. -- Какие ужасы вы говорите, доктор... Он умрет своей, естественной смертью, и ни одна экспертиза не докажет обратного, проверено не раз. Но только вы имеете к нему доступ, иначе мы бы обошлись без вас. Если вы фаталист -- считайте, это ваша судьба, ее не объехать... Он достал из кармашка жилета тоненькую пробирочку, на манер тех, в которых продают пробные партии духов. В ней на донышке перекатывался черный шарик размером с треть самой маленькой горошины. -- Вот этот катышек вы должны положить ему завтра под пломбу. Он отойдет в мир иной ровно через пять дней -- и наши проблемы решатся сами собой. Таким сроком мы располагаем... Ну, конечно, услуги подобного рода всегда высоко оплачивались, не будем мелочиться и мы... Один из сидевших за столом молодых людей, кавказской внешности, подал черный пластиковый пакет, и хозяин дома выложил перед Ильясом Ахмедовичем пять пачек сторублевок в банковской упаковке. -- Здесь пятьдесят тысяч, сумма немалая, даже в инфляцию. Доктор никак не реагировал на подношение, он словно пребывал в шоке. Обрывая затянувшуюся паузу, "водитель" вдруг зло добавил: -- Наверно, если бы КГБ попросило подложить то же самое Парсегяну как врагу народа, вы сделали бы это не задумываясь и бесплатно... -- Я не могу этого сделать... Вы ведь сказали, что он умрет... -- Руки доктора продолжали выбивать дрожь, он не поднимал глаз от пола, боясь взглянуть на собеседников. -- Да, конечно, умрет, гарантировано,-- жестко подтвердил хозяин дома. -- Но вы должны понять: вы загнаны в тупик, отступать вам некуда. Если вы не согласитесь, живым отсюда не выйдете. Причем на раздумья у вас осталось лишь полтора часа, иначе жена позвонит на работу, и вас начнут разыскивать, а там могут догадаться, что исчезновение связано с сегодняшним посещением вашего кабинета тщательно оберегаемым Парсегяном. Но мы не дадим появиться такой версии. Вы погибнете случайно, после выпивки, под угнанным самосвалом, он уже стоит на обычном вашем маршруте от автобусной остановки до дома. Мы повязаны одной цепью, так что подумайте, доктор... -- Нет, нет, я не могу убить человека! -- закричал доктор и попытался рвануться к двери. Но его ловкой подножкой сбили с ног, затем подняли, надели наручники, заткнули кляпом рот и отвели в комнату без окон. -- Извините, доктор, у вас теперь остался только час, поймите нас,-- сказал напоследок уже не столь любезный и обаятельный хозяин. Минут через сорок, осознав весь ужас своего положения, свою гибель за чьи-то непонятные интересы, стоматолог забарабанил ногами в дверь. Судя по картам и деньгам на столе, играли по-крупному, но не это удивило Ильяса Ахмедовича. На столе стоял будильник, и стрелка подходила к назначенному сроку. Этот будничный красный будильник вселил в него больше страха, чем все суровые слова хозяина дома, и доктор обреченно выдохнул: -- Я согласен, давайте вашу пробирку... Дома он был через полчаса. Когда вешал пальто в прихожей, увидел, что из внутреннего кармана высовываются пачки сторублевок... V Прокурор Камалов, вернувшийся в больничную палату, выжидал, что же предпримет Миршаб, которому он открыто предъявил счет. Заканчивалась третья неделя нового года, но никаких событий не последовало. Правда, Камалов уже знал, что после его появления в "Лидо" Миршаб звонил в травматологию, якобы желая поздравить с Новым годом и занести праздничный ужин, этим звонком он выяснил, выписался прокурор или нет. Конечно, пока он лежит в больнице, Миршаб располагает большей свободой маневра, сейчас он лихорадочно что-то соображает, организовывает -- но что он затевает? Сведений на него почти не поступало, впрочем, этого и следовало ожидать. Салим Хасанович, без сомнения, учел промахи своего друга Сенатора, просто так в руки прокурору не дастся. Это человек, привыкший загребать жар чужими руками... Лежа долгими часами на больничной койке и размышляя о покушении на трассе Коканд-Ленинабад, о гибели жены и сына, смерти Айдына, когда тот, читая по губам, записывал на магнитофон секретное совещание у него в кабинете,-- прокурор постепенно выстроил четкий треугольник: Сенатор, хан Акмаль и Миршаб. Конечно, в эту компанию надо было записать и Артура Александровича Шубарина, но отъезд в Германию задолго до ферганских событий ставил его несколько особняком. Прокурор помнил сказанное полковником Джураевым: "Шубарину нет смысла желать вашей гибели. Он понимает: ни Миршабу, ни Сенатору не нужны ни рынок, ни свободное предпринимательство, а путь к правовому государству, в котором он заинтересован как банкир, лежит через вас..." Размышляя о Шубарине, чье подробное досье до сих пор находилось у него в палате под рукой, Камалов вспомнил, что тот чрезвычайно высоко ценил прокурора Азларханова, оказывал ему внимание, любил появляться с ним на людях. С Азлархановым дружил и полковник Джураев, тоже лестно отзывавшийся о его человеческих и профессиональных качествах. Жаль, нет его в живых, думал Камалов, как хотелось бы пообщаться с умным человеком, и не только потому, что тот много знал, а потому, что они были люди одной крови, для которых есть один бог -- Закон. "Надо заехать к нему на могилу",-- подумал Камалов. Он помнил, как полковник Джураев, хоронивший Азларханова, рассказывал, что когда он в годовщину смерти посетил кладбище, то на месте могильного холмика увидел прекрасный памятник из зеленоватого с красными прожилками мрамора, где под словом "прокурор" чуть ниже было выбито: "настоящий". Полковника тогда очень заинтересовало, кто бы мог поставить памятник. Это тоже следовало выяснить, хотя, судя по всему, памятник поставил не кто иной, как Шубарин. Азларханов, Шубарин, Джураев -- почему-то эта цепь совершенно разных людей не шла у него из головы, интуитивно он чувствовал, что с ними связана отгадка многих мучающих его тайн. Но... Азларханова нет в живых, Джураев, начальник уголовного розыска, поведал все, что знал, оставался Шубарин, да и тот далеко, в Германии. И вдруг "блеснула" шальная идея, скорее мечта -- вот бы заполучить Шубарина в союзники, уж этому человеку был известен не только весь расклад сил -- кто за кем стоит, он сам некогда был причастен к формированию той командно-административной системы, для которой ныне любые перемены означают крах. А почему бы этой мечте и не сбыться? Ведь Джураев абсолютно верно угадал: при сегодняшних устремлениях Шубарина вчерашние его друзья-прихлебатели -- только путы на ногах, ярмо на шее. Теоретически выходило верно, но на практике... И все же ход этот был логически верным. Камалов вспомнил анонимное письмо на свое имя от некоего предпринимателя, который, наблюдая откровенный грабеж государства (автор писал несколько высокопарно -- держава), сообщал прокуратуре бесценные факты, конкретные фамилии и организации, наносящие ущерб народу. Немедленные меры, принятые прокуратурой страны и республики, дали поразительные результаты, перекрыли десятки каналов, по которым шли миллионные хищения. А ведь писал человек вроде бы из противоположного лагеря, какой-то собрат Шубарина, не иначе... Не давала покоя Камалову и давняя странная смерть прокурора Азларханова, казалось бы, не имевшая отношения к событиям сегодняшнего дня. Ведь для ее разгадки и зацепиться было не за что: убийцу выкрали в ту же ночь из больницы, дипломат, доставленный в прокуратуру ценою жизни прокурора, тоже исчез. И вдруг в непонятной еще связи с убийством Азларханова память выудила... фамилию Акрамходжаева. Полковник Джураев, рассказывая о трагедии, разыгравшейся в холле прокуратуры республики, обронил, что видел там в тот момент Сухроба Ахмедовича. Мысленно Камалов хотел отмахнуться от Сенатора, казалось, тот не имел никакого отношения к Азларханову, ведь уже было точно известно -- никогда эти люди не встречались прежде, никогда их интересы не пересекались. В то застойное время они стояли на разных ступенях общественного положения, и ничего не могло быть общего между образованным, эрудированным, закончившим московскую аспирантуру областным прокурором, которого юристы республики величали "реформатором", и вороватым, тщеславным, мелким районным прокурором. Все вроде так... Но вдруг через год ярко взошла звезда Акрамходжаева, серия его статей о законе и праве, о правовом нигилизме власти сделала его самым популярным юристом в республике. А ведь общаясь с ним по службе, Камалов не слышал от него ни одной свежей мысли, оригинальной идеи, хотя чувствовал его природный ум и хватку. Отчего же произошла столь странная метаморфоза? Камалов всерьез изучил докторскую диссертацию Сенатора -- удивительно современная, емкая, аргументированная работа. Народу пришлись по душе его выступления в печати, он, конечно, взлетел наверх на первой популистской волне перестройки. Но Камалову всегда казалось, что Сенатор, если судить по его делам и поступкам, не имел ничего общего со своим научным трактатом. Так оно и вышло: Акрамходжаев оказался не тем человеком, за которого себя выдавал. Это выяснилось в связи со случайным арестом уголовника Артема Парсегяна, с которым чиновник из ЦК давно состоял в дружбе, и Беспалый сделал такие признания прокурору республики, что пришлось немедленно арестовать Акрамходжаева. Но Парсегян, знавший многое о своем покровителе, не мог сказать ничего путного о научных изысканиях Сенатора, прояснить эту сферу его деятельности. Все рассуждения, варианты действий заходили в тупик, но Камалов интуитивно чувствовал: путь к Шубарину лежит только через Азларханова,-- он много значил для Японца, поэтому такой внушительный, от сердца, памятник, оттого и появилась в эпитафии на могильной плите необычная оценка -- "настоящий"... От Парсегяна Камалов узнал, что Акрамходжаев замешан в ограблении прокуратуры в день убийства Азларханова. Но если Сухроб Ахмедович охотился за дипломатом Азларханова, не причастен ли он и к его убийству? После ночного происшествия во дворе прокуратуры осталось два трупа: охранника и взломщика сейфа из Ростова по кличке Кощей. Парсегян утверждал, что Кощея пристрелил милиционер, а Сенатор был вынужден стрелять, спасая дипломат. Но Камалов догадывался, что Кощей тоже на совести Сенатора. Он скорее всего понадобился, чтобы запутать следствие: в те дни в прокуратуре как раз находились следственные дела нескольких жесточайших банд рэкетиров из Ростова, и татуированный с ног до головы Кощей оказался как нельзя более кстати для иезуитского плана Акрамходжаева. Но если Сенатор причастен к убийству близкого Японцу человека, отчего Шубарин водил с ним дружбу, поддерживал? Этот вопрос возник впервые, и Камалов отметил его в записной книжке. Вопрос был не случаен и закономерен -- почему? Пока ответа на него не было. Но если Акрамходжаев действительно причастен к убийству Азларханова?.. Может быть, наконец-то забрезжила единственная возможность вбить клин между Миршабом, Сенатором и Шубариным? Это открытие даже как-то взбодрило Камалова. Нет, еще не все потеряно, далеко не все... Была пятница, конец недели, и он ждал начальника отдела по борьбе с мафией - они готовили одну операцию и собирались обсудить ее с глазу на глаз. Не терпелось прокурору и узнать, приступила ли к службе Татьяна Георгиевна, которую он пригласил на работу. Камалов мельком глянул на часы. До прихода бывшего чекиста оставался час, и он, вновь расчертив чистый лист бумаги, обозначил волновавший его треугольник и тут же перечертил его в квадрат -- над всеми, как тень, нависал Сенатор... Задачу прокурор ставил локальную -- найти ход к неприступному Шубарину, чтобы хоть однажды вызвать того на доверительный разговор, встретиться, пусть тайно, один на один. А значит, надо отыскать посредника, того, кто сведет их вместе. Но на эту встречу он должен прийти не с пустыми руками, блефовать с Японцем не имело смысла, нужны только факты, железно изложенная логика событий. Следовало во что бы то ни стало изолировать такого умного и влиятельного человека от Хашимова. Может, для этого даже стоило что-то специально организовать, спровоцировать, но это на крайний случай. С Шубариным он хотел играть открытыми картами. И вновь его мысли вернулись к застреленному прокурору Азларханову. Как ему не хватало сегодня рядом такого человека! Может, следовало изучать не докторскую Акрамходжаева, а все, что сохранилось в стенограммах от выступлений Азларханова, его докладных записок, которые, говорят, он часто адресовал прокуратуре республики и Верховному Совету? Видимо, можно отыскать его статьи в юридических журналах, затребовать его работы из московской аспирантуры. Камалов не надеялся, да и не старался устанавливать идентичность докторской Сенатора с работами Азларханова -- время и ситуация в стране резко изменились, но важны были суть, методология, стиль, наконец. А может, эти материалы из стола, так долго ждавшие своего часа? Эту версию следовало проверить и как модно скорее. В случае успеха... можно было искать подходы к Шубарину. Обычно педантичный полковник, которого он ждал, что-то запаздывал, и Камалов,-- ему через полчаса следовало спуститься на второй этаж на процедуры,-- решил позвонить в прокуратуру. Он еще не доковылял до телефона-автомата в конце коридора, как в вестибюле появился начальник отдела по борьбе с мафией. По его лицу прокурор сразу понял -- что-то случилось. Как только они вернулись в палату, тот доложил: -- Сегодня ночью в следственном изоляторе КГБ умер Артем Парсегян. -- Вы сами видели труп? -- жестко спросил прокурор, сразу оценив неблагоприятный поворот ситуации. -- Да. Потому и опоздал, ждал заключение экспертизы. -- Отчего умер Беспалый? -- Специалисты утверждают, что нет никаких признаков насилия или отравления. Естественная смерть -- инфаркт. -- Видеопленки с допросами в сохранности? -- Я тоже об этом беспокоился, но все на месте. Я их забрал к себе. -- Сделайте на всякий случай копии и положите в мой сейф. Да, ситуация...-- глухо обронил Камалов. Опять заныло переломанное бедро, и боль острыми иглами пошла по ноге, по всему телу. Полковник, много лет проработавший в КГБ, ни на минуту не сомневался в верности выводов экспертов, и Камалов, понявший это сразу, не стал обсуждать с ним никаких других версий смерти Парсегяна. Обговорив намеченную накануне операцию, они распрощались. Успел Камалов дать ему и новое задание: раздобыть по возможности все теоретические работы убитого когда-то прокурора Азларханова. Как только за полковником закрылась дверь, у прокурора невольно вырвалось вслух: -- Так вот какой удар ты нанес мне, Миршаб!.. Ничто, никакая самая авторитетная экспертиза не убедила бы Камалова, что Беспалый умер своей смертью. Не сомневался он и в том, что этот мощнейший, почти нокаутирующий удар - дело рук человека из Верховного суда. Не зря он почти десять лет отдал охоте за оборотнями и в своих работах с грифом "Совершенно секретно", застрявших на уровне Политбюро и руководства КГБ, утверждал, что организованная преступность имеет своих людей на всех этажах власти и даже в КГБ. Может, оттого его работы и оказались под сукном? Конечно, он завтра же позвонит своему бывшему ученику -- генералу КГБ Саматову и попросит, чтобы без шума, с привлечением опытнейших специалистов расследовали смерть Парсегяна. Здоровый как бык Беспалый, с которым насилу справлялись трое надзирателей, страдал лишь приступами радикулита, а тут вдруг инфаркт... Умер, когда требовалось умереть... Опять заныла нога, и прокурор огорченно подумал, что без лекарства сегодня не заснуть. Но больше всего Камалов страдал не от боли, а от бессилия, от невозможности сию же минуту напрямую схватиться с Миршабом. Оглядывая голые стены палаты с выцветшими обоями и высоким окном, выходящим во двор, он понимал, что здесь ему находиться еще долго, а Хашимов, оказывается, умел ценить время... К ночи поднялась температура, начались сильные боли, и он катался с боку на бок, не находя себе места, пришлось сделать инъекцию сильнодействующего реланиума. Но боль была настолько сильна, что он время от времени просыпался и долго глядел в морозные окна без занавесок. Ночь выдалась лунной, ясной, и он хорошо видел присыпанные снегом ветви могучего орешника, поднявшегося до самой крыши больницы. Проваливался он в короткий и тревожный сон так же внезапно, как и просыпался. Снились какие-то кошмары: инженер связи, картежник Фахрутдинов, прослушивавший его телефон, хан Акмаль, с которым он успел выпить чайник чая в краснознаменной комнате, покойный прокурор Азларханов, с которым он никогда не встречался, но испытывал к нему не только интерес, но и всевозрастающую симпатию. Многократно снилась ему сцена на трассе Коканд-Ленинабад: как из белых "Жигулей" разом выходят трое наемных убийц с автоматами в руках и среди них снайпер Ариф, уже стрелявший в него накануне, а еще чуть раньше пославший пулю в сердце Айдына, читавшего по губам ход секретного совещания у него в кабинете с крыши дома напротив... Сегодня нет в живых легендарного Арифа, и за его прокурорской жизнью наверняка охотится другой снайпер, нанятый Миршабом. Во сне он и пытался отыскать его среди сонма лиц, кружащих вокруг него в каком-то мистическом хороводе. Сквозь рваный, зыбкий сон ему чудилось, что кто-то скребется к нему с улицы, и он невольно открыл глаза. На подоконнике его высокого окна стоял человек с широким монтажным поясом на бедрах, от него слева и справа свисали два витых нейлоновых каната в палец толщиной. Судя по всему, мужчину, стоявшего снаружи, страховали с крыши. Камалову почудилось, что он видит продолжение тех кошмаров, что снились ему всю ночь, и, улыбнувшись, он закрыл глаза, но тревога, уже вселившаяся в сердце, заставила вновь приоткрыть их. Человек, стоя на подоконнике в белых шерстяных носках, вырезал стеклорезом предварительно обклеенный липкой лентой квадрат напротив единственной ручки-защелки в левой створке рамы,-- обычно в таких случаях стекло не лопается... Ночь была светлой, рядом горел фонарь, и человек в окне просматривался хорошо, у него на груди, рядом с переговорным устройством, висел пистолет на кожаном ремешке с длинным глушителем. "Сон в руку",-- констатировал прокурор и осторожно, стараясь не делать лишних движений, нашарил свой именной "Макаров" под подушкой. Человек, вырезав стекло, бережно прислонил его к правой створке и стал аккуратно открывать защелку, не распахивая окна. Он, видимо, понимал, что порыв холодного воздуха может преждевременно разбудить спящего. Опустив защелку, ночной пришелец, что-то сказав шепотом по рации, взял пистолет в правую руку. "Нужно стрелять так, чтобы он упал в палату",-- успел подумать Камалов и, как только распахнулось окно, выстрелил дважды. Убийца, выронив пистолет на пол, как бы нырнул следом в палату, но в тот же миг, словно подхваченный невидимым краном, взмыл вверх. Страховавшие поняли, что прокурор опередил их и на этот раз... Утром, осматривая место происшествия, нашли под окном лишь рукописный картонный плакат на турецком языке. "Кровь за кровь",-- значилось на нем. Но Камалов знал, что и за убийцей с крыши стоял все тот же Миршаб... VI Прошло лишь две недели после странной встречи с земляком на мюнхенском стадионе, как с Артуром Александровичем приключилась новая история, не менее интригующая, чем первая. Если появление представителя международной мафии, после некоторых размышлений, показалось Шубарину не столь уж и неожиданным,-- он-то знал, что наш преступный мир уже давно, с застойных лет, готовил себе плацдарм за кордоном,-- то вторая встреча не могла привидеться, кажется, даже в бредовом сне. По пятницам, если никуда не уезжал на уик-энд, он ужинал в русском ресторане на Кайзерштрассе, неподалеку от отеля "Риц", где останавливался мистер Гвидо Лежава, большой любитель футбола. Иногда и среди недели, назначая с кем-нибудь деловую встречу, он заказывал столик именно в этом ресторане, и к нему скоро привыкли в "Золотом зале", где постоянных клиентов было не так уж много. В этот день Шубарин, как обычно, занял свой столик в глубине зала за колонной, откуда хорошо просматривался вход, хотя, став завсегдатаем, он знал, что можно войти и выйти при необходимости и мимо кухни, через служебный ход, который, впрочем, строго контролировался. Не успел он перелистать объемистую, роскошно отпечатанную карту вин и напитков, как за спиной раздался удивительно знакомый голос и кто-то совсем уже по-нашенски, по-русски поинтересовался: -- У вас здесь не занято? Продолжая машинально вглядываться в меню, он подумал, что это, наверное, опять кто-то из тех, что отыскали его на стадионе "Баварии". Артур Александрович неторопливо отложил карту вин в сторону, поднял взгляд и остолбенел... Рядом с его столиком стоял Анвар Абидович Тилляходжаев, "хлопковый Наполеон", бывший первый секретарь Заркентского обкома партии, отбывавший на Урале пятнадцати