летний срок. Еще неделю назад, разговаривая с Коста, Шубарин поинтересовался, как обстоят дела у Тилляходжаева, и его заверили, что у того все в порядке. С первого дня заключения Анвара Абидовича в лагерь туда отправились Ашот и Коста, люди "авторитетные" в уголовном мире. Кажется, они захватили с собой еще одного "уважаемого" человека, курирующего Урал. Их задачей было обеспечить бывшему секретарю обкома, личному другу и покровителю Шубарина, нормальную жизнь в заключении. Во-первых: никаких унижений ни со стороны уголовников, ни со стороны администрации,-- Анвар Абидович к такому обращению не привык. Во-вторых: нормальные условия работы и жизни и регулярные передачи. Все годы, что Анвар Абидович находился в заключении,-- а он загремел одним из первых, в начале перестройки,-- два гонца, сменяя друг друга, постоянно возили передачи "хлопковому Наполеону" из Ташкента на Урал. И вот он сам, собственной персоной, стоял перед Артуром Александровичем! Было отчего остолбенеть... Они, не сговариваясь, обнялись, по-восточному похлопывая друг друга по спине, что не осталось незамеченным в чопорном зале. Но вряд ли в это время их волновало, как они выглядят со стороны, слишком многое их связывало. Анвар Абидович знал, что его семья обязана Шубарину жизнью: трижды пытались подпалить его дом, и трижды поджигателей в ночи ждал бесшумный и точный выстрел снайпера Арифа. Разве такое забывается?.. Странно, но тюрьма как бы пошла Анвару Абидовичу на пользу: исчез лишний вес, густые, вьющиеся волосы, тогда лишь тронутые сединой, сегодня были совершенно седые, что придавало ему импозантный вид. Четче, жестче обозначились черты лица, ярче стали глаза, появилась строгая, аскетическая, мужская красота. Экипировали, видимо, Анвара Абидовича поспешно, хотя и основательно, но чувствовалось, что он уже отвык от галстука и цивильного костюма, в местах не столь отдаленных быстро врастают в ватник и отучаются от нормального быта. Шубарин знал, что людям, просидевшим в тюрьме несколько лет, нужны годы, чтобы вновь приучиться к стулу, креслу, они автоматически присаживаются на корточки. -- Какими судьбами? -- вырвалось у Шубарина, он мог поклясться, что более неожиданного сюрприза для него придумать просто нельзя было. -- Не спрашивай, Артур. Давай-ка выпьем, закусим, как в старые добрые времена. Ты не представляешь, как я обрадовался вчера, в лагере, что завтра увижу тебя. Я ведь не знал, что встреча будет тут, в Мюнхене, в этом роскошном зале. Ты почаще бывай в Европе, и мне шанс, видимо, выпадет ее повидать... Анвар Абидович говорил весело, с задором, как в то застойное время, когда он был хозяином области, по площади равной Германии и Франции, вместе взятым. Официант уже давно стоял наготове у стола, и Артур Александрович, знавший, что парень родом из Казахстана, сказал ему по-русски: -- Неси все лучшее, что есть, да побыстрее, старый друг приехал! И тот без слов отошел от колонны: он помнил, как гуляют русские. Через полчаса, сделав паузу в ожидании горячего, Артур Александрович спросил нетерпеливо: -- И все-таки -- как вы тут очутились и сразу нашли меня? -- Я солдат партии, вот потому и оказался здесь, выполняю ее приказ, -- ответил Анвар Абидович несколько высокопарно. Но Шубарин понял, что тот не шутит, да и вряд ли без согласования с самыми верхами он мог выйти на свободу, даже временно, и тут же отправиться на Запад. За этим перемещением человека из лагеря, безусловно, стояли какие-то высшие силы, а то и государственные интересы, Шубарин почувствовал это. -- Хорошо, что ты не вышел из партии, как поступили многие приспособленцы, перевертыши, иначе бы ко мне не обратились. Хотя кто знает, теперь я уж совсем не понимаю, что творится на воле, хотя регулярно смотрю телевизор и читаю газеты. -- Какой я коммунист, Анвар Абидович? Я предприниматель, теперь вот становлюсь банкиром, открываю в Ташкенте коммерческий банк. Я чужд идеологии, любой, левой, и правой, и даже серединной, я за правовое государство, за верховенство закона, за права личности, гражданина. Зная реальное положение в стране, в ее экономике после шести лет перестройки, общаясь лично с теми, кто пришел сегодня к власти и кто рвется к ней, я убежден, что только настоящие коммунисты, узнавшие о том, сколько от их имени делалось преступлений за семьдесят лет, способны спасти эту великую страну от краха, потери государственности, ведь все к этому катится... -- Спасибо, Артур, примерно так я и аттестовал тебя, сказал, что ты наш человек... Шубарин хотел возразить, сказать -- я вовсе не ваш человек, но тут же передумал: не стоило разочаровывать старого друга, сбивать его с толку, ясно было, что он объявился в Мюнхене с серьезными намерениями. Но даже если бы Тилляходжаев сбежал из тюрьмы и каким-то немыслимым образом оказался рядом с ним, он в любой ситуации, даже на чужой территории, предпринял бы все меры, чтобы спасти жизнь своего бывшего патрона,-- в этом была вся суть его натуры -- он не предавал друзей. Принесли горячее, и они по традиции выпили еще по рюмке "горбачевской" водки немецкого разлива. Анвар Абидович охарактеризовал ее кратко: гадость, до нашей, любой областной "Русской" или "Столичной", ей тянуть и тянуть. "Барин остается барином,-- подумал Артур Александрович,-- шесть лет сидел, наверное, уже забыл вкус спиртного, а вот "горбачевку" не признал..." Да и вообще Тилляходжаев с каждой минутой держался все свободнее, вальяжнее, невольно вызывая в памяти давние дни в Заркенте. -- Я очень рад, что когда-то не ошибся, разгадал в тебе предпринимателя, бизнесмена, хотя это и шло вразрез с нашей идеологией. Воистину нет правил без исключения. Иногда я думаю, что все мои прегрешения перед партией, за которые я отбываю справедливое наказание, перевешивают одно мое деяние, тоже как бы противоправное,-- я открыл тебя, создал в области режим наибольшего благоприятствования всем твоим начинаниям, и, говорят, ты сегодня вполне официальный миллионер. Теперь в тебе нуждается страна, народ... -- Тут Анвар Абидович слегка понизил голос, воровато окинул взглядом зал и добавил тихо, но торжественно, по слогам: -- И пар-ти-я! Японец подумал, что гость опьянел, но, глянув повнимательнее на Анвара Абидовича, понял, что ошибся, тот просто переходил к делу, а важность возложенной на него миссии, в случае успеха которой, вероятно, ему пообещали свободу, подвигла его на патетику, высокопарность. Артур Александрович внимательно оглядел ресторан, и сразу отыскал людей, вероятней всего сопровождающих Тилляходжаева, приметил еще двух-трех подозрительных, на его взгляд, гостей и решил не искушать судьбу: разговор их легко могли прослушивать и записывать, а Анвару Абидовичу не терпелось скорее перейти к делу. Как только гость попытался вернуться к главной теме разговора, Японец бесцеремонно перебил его, сказав, что о делах они побеседуют у него дома за чашкой кофе, и оживленно заговорил о том, как они сегодня вечером приятно проведут время в известном загородном клубе, куда он был приглашен заранее... Рассказывая о ночной жизни Мюнхена, Артур Александрович наблюдал, как один за другим исчезли все люди, вызвавшие его подозрения, видимо, он не ошибся, их прослушивали, и они поспешили убраться из ресторана. Выезжая со стоянки, Артур Александрович увидел, как серая "Порше" тронулась вслед за его белым "Мерседесом". Шубарин ехал не спеша, рассказывая гостю о магазинах, салонах, театрах на Кайзерштрассе, он двигался по направлению к дому, усыпляя бдительность следовавших за ним людей. Поймав на каком-то светофоре момент, когда "Порше" не успевало на "зеленый", он резко прибавил газ и свернул в ближайший же переулок, потом повернул еще раз и опять оказался на Кайзерштрассе, правда, ехал уже в обратном направлении и минут через пять припарковал машину на хорошо знакомой ему стоянке отеля "Риц". Оказавшись в уютном номере на седьмом этаже, Артур Александрович заказал по телефону зеленый китайский чай "лунь-цзинь" и, устроившись в кресле, обращаясь к гостю, сказал: -- Вот теперь, дорогой Анвар Абидович, мы можем спокойно поговорить о делах. Я слушаю вас... Гость начал сразу, без предисловий: -- Вчера утром у меня в каптерке предстоял горячий день, меняли белье четвертому и пятому бараку. Благодаря тебе, если не предстояла какая-нибудь проверка или комиссия, я обычно и ночую у себя на складе при прачечной. Ты не представляешь, какое это счастье -- иметь там такую работу и жить в отдалении от озверевших людей, хотя в зоне знают, что за меня держат мазу самые крутые уголовники, но все равно... Едва я отобрал самое лучшее, по лагерным понятиям, белье для "выдающихся" людей из этих бараков,-- не приведи господь кого-нибудь из них запамятовать,-- как вошли двое штатских без сопровождения нашей администрации. По тому, как они держались, говорили, были одеты, сразу чувствовалось, что они не имеют никакого отношения ни к прессе, ни к прокуратуре, ни к МВД, ни к юстиции вообще -- мы ведь все там пишем жалобы день и ночь... Они поздоровались, на восточный манер поинтересовались здоровьем, жизнью, настроением и предложили поехать с ними пообедать в одной компании, где будут знакомые мне люди. В нашем положении отказываться и задавать вопросы не принято, и я, представляя, что за "обед" мне предстоит, молча вышел вслед за ними. Машина, стоявшая у проходной, тут же рванула в город. Мы приехали, как я понял, на какую-то загородную дачу местных властей, где в зале действительно был накрыт богатый стол, и среди прогуливавшихся вокруг него я увидел двух знакомых мне прежде мужчин. Впрочем, ни фамилий их, ни должностей я так и не вспомнил. Да и как вспомнить, ведь я в Заркенте принимал тьму людей, членов Политбюро, и даже зятя Брежнева, красавчика Юру Чурбанова, которого я время от времени встречаю в соседнем лагере, он шьет для нас простыни... Но то, что эти люди из аппарата ЦК КПСС, я не сомневался. Сомневался в другом: то ли я их принимал у себя, то ли бывал у них по делам. Позже я вспомнил, что один из них был помощником Кручины, управляющего делами ЦК КПСС, и я решал с ним вопрос о строительстве нового дома улучшенной планировки для работников обкома. Вот эти двое встретили меня радушно, вспомнили, как бывали у нас в Заркенте, как щедро мы их принимали и одаривали, по-хански, как они выразились. Объяснили, что, оказавшись здесь в командировке, прослышали, что я отбываю тут срок, и решили увидеться, помочь хоть чем-нибудь и заодно представить людям, которым я вдруг оказался нужен... Трое незнакомых мне мужчин, назвавшись наверняка вымышленными именами, пожали мне руки и пригласили за стол. Обед длился долго, вспоминали прежние времена и прежних хозяев, ныне оказавшихся не у власти. Я старался изо всех сил поддерживать разговор, не понимая, что может означать для меня эта встреча с соратниками по партии,-- о "сердечной" привязанности моих коллег мне постоянно напоминал мой смертный приговор, которого я чудом избежал. Когда подали десерт, раздался телефонный звонок, и двое моих бывших коллег, сославшись на неотложные дела, торопливо распрощались, и я остался наедине с новыми знакомыми. У них, наверное, со временем тоже была напряженка, и мы тут же перешли в гостиную, где состоялась беседа. Хотя, если точнее, первую часть разговора без обиняков можно было назвать допросом. Меня усадили в глубокое кожаное кресло с высокой спинкой, отгородив от себя длинным журнальным столиком, а сами уселись так, что я видел перед собой только одного из них, а двое других, задававших больше всего вопросов, сидели сбоку от меня. Тактика не новая, так поступают всегда, когда идет перекрестный допрос... Тилляходжаев сделал паузу, чтобы передохнуть. Шубарин слушал его, не перебивая. -- Первый же заданный вопрос касался тебя, Артур. И второй, и третий, и целый шквал последующих -- тоже. Они не оставляли мне время для раздумий, требовали точного и быстрого ответа, порою мне казалось, что меня усадили на искусно замаскированный детектор лжи. Я не понимал, что им от меня нужно, одно стало ясно: досье на тебя составлено доскональное, внушительное. Моментами я думал, что ты влип в какую-то историю, связанную с государственными интересами, ты ведь по-мелкому не играешь, иначе не занимались бы тобою на таком уровне. Но я же регулярно получал от тебя информацию и знал, что ты "на плаву", процветаешь, да и по другим каналам доходили сведения, там "деловых" сидит немало. Но как бы ловко ни формулировались вопросы, я скоро понял: они ищут вовсе не компромат на тебя, а подтверждение тому, что знают о тебе, ты почему-то был очень нужен им. И вскоре я разгадал тайну допроса: их интересовал твой коммерческий банк, который ты, оказывается, намерен открыть на паях с немцами в Ташкенте, хотя слово "банк" произнесено не было. Ни разу. С той минуты нить разговора я держал в руках твердо, подтверждение чему -- мое пребывание здесь. -- Банк? Которого еще нет? -- изумился Шубарин. - Вы не ошиблись? -- Да, да, Артур, банк. Оттого им понадобился посредник. Знают: на такую щекотливую тему ты с каждым разговаривать не станешь. К тому же им нужна гарантия,-- а в нашем случае ею служит моя жизнь, они хорошо все взвесили, учли твои слабые стороны. -- Мерзавцы! -- гневно вырвалось у Японца. -- В такое критическое для страны время не должно быть однозначных оценок, не горячись, Артур. Если в данной ситуации моя жизнь стала разменной монетой, я не жалею, даже рад, что вновь понадобился партии,-- гостя явно снова потянуло на патетику. -- Партии? -- снова с удивлением переспросил Шубарин. -- Да, Артур, партии. Разговор идет о партийных деньгах, партийной кассе,-- пояснил Тилляходжаев. И только тут для Шубарина стал проясняться смысл этой странной беседы. -- Сегодня, когда настали трудные дни не только для страны, но и для партии, она должна подумать о тылах,-- продолжал Тилляходжаев. -- Не исключено, что при разгуле такой оголтелой реакции, которая прикрывается видимостью демократии, щедро финансируемой из-за границы, партия может временно самораспуститься, уйти в подполье. Но это будет вынужденной мерой, крайней. Идеи социализма, коммунизма, справедливости и равенства глубоко укоренились в обществе, и, поверь мне, у коммунистов будет еще шанс вернуться на политическую арену, их еще позовут. Расслоение общества на бедных и богатых идет уже не по дням, а по часам... Но возвращение немыслимо без организации, без финансов, и партия должна сохранить то, что у нее накопилось за семьдесят лет, а набралось, поверь мне, немало... -- Откуда же у партии взялись деньги? Партийные членские взносы вряд ли покрывали расходы на содержание высокопоставленного аппарата в стране и помощь всем компартиям за рубежом. Не говоря уже о финансировании любой левацкой идеи или движения и даже намека на него. А огромная собственность в стране: лучшее жилье, помпезные здания райкомов, обкомов, горкомов, поликлиники, издательства, больницы, санатории, курорты -- это же огромное, многомиллиардное состояние? -- в голосе Шубарина слышался неподдельный интерес. -- Ну вот, это разговор банкира, -- довольно пробормотал гость. Поскольку он находился ближе к двери, то пошел ее открывать на стук. Официант вкатил тележку с чайными приборами и высоким чайником, прикрытым белоснежным полотенцем. Анвар Абидович сам стал разливать чай. Шубарин чувствовал, как радуют его после лагерного быта трогательные мелочи жизни: изысканная посуда, интерьер, аромат хорошего чая... -- Откуда у партии деньги, Артур? Я могу рассказать тебе многое, но боюсь, что и я всего не знаю. Тут нужно отметить, что сегодня трудно отделить партийные деньги от государственных, партия все считала своей собственностью: недра, леса, горы, моря, народ и деньги тоже... Но это не ответ, тем более для банкира. Существовало немало источников, официальных и неофициальных, и даже тайных, о которых знали лишь единицы -- это доверенные люди партии, в числе которых был и... я. Шубарин не смог скрыть изумления на лице. -- Да, да. Я был облечен высоким доверием партии, и возмездие мне, отчасти, за злоупотребление им. Помнишь, когда ты предупредил меня о предстоящем аресте, я без сожаления вернул государству, а значит -- партии, более ста пятидесяти килограммов золота и свыше шести миллионов рублей наличными. Однако тогда, шесть лет назад, я не открыл своей тайны, но сегодня настал час и ты должен знать... Тилляходжаев, смакуя, выпил пиалу душистого чая, восхищенно поцокал языком: -- Да, это не тюремное пойло... Так вот, еще в бытность секретарем обкома я ежегодно перечислял на тайные счета партии крупные суммы, этого, повторю, требовали не от всех, только от доверенных лиц. Однажды в области нашли клад, два больших кувшина с золотыми монетами, весом что-то около семидесяти килограммов, меня тотчас вызвали на место. Через день я вылетел на сессию Верховного Совета СССР и решил сделать партии, накануне ее съезда, подарок. Нигде не оприходованный клад повез в Москву и сдал в Управление делами ЦК КПСС, а вскоре получил первый орден Ленина, но это так, к слову. Доверенные люди партии существуют не только в стране, но и за рубежом, есть "штирлицы", работающие не по линии разведки, а в экономике. Их основная деятельность -- анонимные фирмы в развитых странах, всевозможные сделки с ценностями, хранящимися в крупнейших мировых банках. В подтверждение могу сказать, что я, возглавляя однажды делегацию в Грецию, лично доставил в Афины шесть миллионов долларов наличными в симпатичном кейсе... Второй раз с похожим поручением я летал в Германию, где тайно передал одному бизнесмену, тоже наличными, полтора миллиона долларов,-- его фирма оказалась в сложном финансовом положении. Управление делами ЦК хорошо усвоило азы рынка и давно занимается многомиллиардным ростовщичеством как дома, так и за рубежом. Особенно финансовая деятельность партии усилилась в перестройку. Она вложила деньги в малые и совместные предприятия, ассоциации, концерны. Сейчас, пока мы пьем этот чудесный китайский чай в Мюнхене, сотни советских и зарубежных предприятий и фирм, десятки советских и зарубежных банков лелеют и приумножают собственность партии. Основными владельцами малых и совместных предприятий в стране становятся, как правило, бывшие работники КГБ, МВД, МИДа и из партаппарата, вместе с женами, тещами и детьми. Они становятся учредителями, обращаются в управление дел ЦК и получают сотни миллионов рублей в кредит и "зеленую улицу" всем своим начинаниям. Большие надежды возлагаются и на коммерческие банки, в них уже вложены многие миллиарды рублей. Десятки миллионов находятся в уставных фондах Банка профсоюзов СССР и Токобанка. От тебя, Артур Александрович, не будет тайн, ты, конечно, получишь список банков, причастных к партийным деньгам. Крупнейший из них "Автобанк", он получил от партии под проценты один миллиард. Схема его создания типичная: председатель правления банка Наталья Раевская -- жена первого заместителя министра финансов СССР Владимира Раевского. Может, СССР скоро перестанет существовать, а банк Раевских будет процветать. Есть на Западе фирмы, созданные целиком на средства КПСС, они обычно открывались в развитых странах с щадящим налогообложением, а на советском рынке им обеспечивалось преимущество перед другими инофирмами. Например, на рынок выбрасывают определенное количество нефти или оружия, мехов или леса, алмазов или золота. Продаются они по невысокой цене, устанавливаемой для "своей" западной фирмы или для фирмы братской партии. Затем эта фирма, естественно, перепродает товар по нормальным мировым ценам, а разница откладывается на счет в банке. В этом случае партия впрямую зарабатывает на государстве, вот почему я говорил, что партийные деньги сложно отделить от народных. -- Отчего же понадобился именно мой несуществующий пока банк, ведь у партии под контролем, как я понял, уже десятки коммерческих банков? - не преминул задать вопрос Шубарин, слушавший рассказ Тилляходжаева со все возрастающим интересом и удивлением. Анвар Абидович, окончательно освоившийся со свободой, ослабив узел шелкового галстука, улыбнулся: -- Я знал, что последует этот вопрос. Отвечу на него издалека. Когда-то покойный прокурор Азларханов, которого ты старался заполучить к себе юрисконсультом, на твое предложение сказал: "Почему именно я? Нашего брата-юриста кругом полным-полно". На что ты ответил: "Мне не всякий юрист нужен, мне нужны вы..." Помнишь? Шубарин согласно кивнул головой: конечно, он помнил. -- Да, у партии есть банки, но искусственно созданные, и вряд ли им всерьез удастся выйти на международную арену. А твой банк, еще не открыв дверей, уже притянул к себе внимание делового мира. Вкладчиками банка, как нам известно, уже сегодня готовы стать могучие корпорации, а идея привлечь Германию к поддержке двух миллионов немцев у нас в стране просто гениальна. Вот до этого доверенные люди партии не додумались... Но главное не в этом. Нужен банк, в который мощным потоком пойдут вклады в конвертируемой валюте, и такой банк необходим на территории нашей страны. Валютные средства партии находятся в основном на счетах в зарубежных банках, и контролируют их подданные других стран. В этом партия видит опасность, особенно в переломное для страны, да и всего мира, время, когда рушатся структуры власти и непонятно, кто чему хозяин. В общем потоке долларов, которые потекут в твой банк, и мы без шума, в течение двух-трех лет, перевели бы миллиардные суммы. Валютные средства должны быть возвращены на родину, находиться под рукой у партии, без конвертируемой валюты ныне и шага не сделать. Вот почему выбор пал на тебя, вот почему я здесь... -- А если я не соглашусь, чтобы мой банк стал базовым для партийной кассы? - Артур Александрович пристально смотрел на бывшего патрона. Анвар Абидович сразу сник, сжался, и Шубарин легко представил его в ватнике, стоптанных, не по размеру сапогах. Но гость нашел в себе силы и быстро сформулировал ответ. -- А почему бы тебе не согласиться? Во-первых, какой здесь криминал? Какое тебе дело, откуда взялись деньги, кто заложил их первооснову? Это все-таки деньги не наркобизнеса, не деньги мафии. Как хозяин банка ты можешь и не знать, кто их истинный владелец. Во-вторых, оказать партии услугу, даже если она сегодня и не в чести, дело благородное и беспроигрышное. Поясню: зная тебя, я оговорил одно существенное условие -- нигде, ни в каких бумагах, не будет упоминаться твоя фамилия. Тебе не придется подписывать никаких обязательств, достаточно твоего слова. А считать, что коммунисты ушли навсегда, опрометчиво, они в шоке, в нокдауне, но скоро оправятся. Нет худа без добра -- партия очистила ряды от попутчиков, карьеристов, перевертышей. А как банкир ты сможешь оперировать чужими миллиардами, разве это не удача для финансиста? Деньги будут возвращены в нашу страну навсегда, и тебе дадут на этот счет гарантии... И в-третьих: кто не с нами -- тот против нас, это придумал не я. Со мной ясно, я поручился за тебя. Я, возможно, никогда не вернусь домой, лишусь каптерки, передач, покровительства уголовников и администрации лагеря, а это равносильно смерти. Что касается тебя... Став причастным к тайнам партии, ты тоже оказался в опасности. В большой игре сантиментов нет... Тебе ли этого не знать... Они долго сидели молча, думая каждый о своем. Шубарин увидел, как снова сник, сжался Анвар Абидович, и ему стало жаль старого друга, он присел рядом на диван и по-дружески обнял его за плечи. Все возвращалось на круги своя... Давно, когда он только начинал подниматься как предприниматель, и партия, и уголовка не оставляли ни один его шаг без внимания,-- следовало кормить и тех и других. Все повторялось сначала... Но сегодня за ним был опыт жизни, и всегда, при любых обстоятельствах, он оставался хозяином своего дела. И вдруг он улыбнулся, вспомнив, как однажды записал в дневнике: "Мой удел -- постоянный риск. Я ставлю на карту жизнь почти ежедневно, а если точнее -- она всегда там и стоит"... VII В тюрьме "Матросская тишина" Сенатор стал видной фигурой, заметной не прежней должностью, а тем, как держался, как вел себя. Вот где сгодилась двойственность его натуры: ведь он уже давно вжился в образ просвещенного, демократически настроенного юриста. В тюрьме свободного времени много, и все разговоры вертелись вокруг политики, власти, Горбачева. Кто он: коммунист или демократ? Сторонник империи или ее могильщик? Об этом задумывался и Сенатор. Куда этот "меченный" ведет страну: к западной демократии или к обновленному социализму? Если к социализму, то методы, выбранные им,-- перестройка, гласность, новое мышление -- оказались столь чудодейственными, что привели не к обновлению социализма, а к его гибели. Макиавеллист в тактике, Горбачев из-за веры в магию собственной риторики потерял цель -- удержание власти. Он плохо знал историю партии, еще хуже историю становления тоталитарной диктатуры. Дилетант в этом деле, он начал экспериментировать с ее механизмом, с детищем Ленина-Сталина, гениальным для данного режима, и загубил его, не найдя ему адекватной замены. Горбачев часто, к месту и не к месту, цитировал Ленина, наверное, уподобляя себя вождю, но не принял во внимание его главный тезис: "При советской политической системе дать свободу слова и печати -- значит покончить жизнь самоубийством". Еще он не учел, что русский народ ненавидит советскую власть за тиранию и нищету, а нерусские народы желают только развала империи с ее унизительной великодержавной политикой русификации. Он стал жертвой свободы, которую сам же дал стране. Для Сенатора это было столь очевидным, что он уже не вступал в диспуты о прорабе перестройки, отце нового мышления. Странно, но сегодня многие граждане, заурядные журналисты, не говоря уже о политиках, видели дальше Горбачева, чувствовали скорый крах коммунистической партии, за которую генсек держался стойко, несмотря на то, что она была главным противником его реформ. Многие чувствовали, что именно при Горбачеве настал для сепаратистов всех мастей исторический момент, когда любую нацию, так или иначе оказавшуюся в составе Российской империи и двести, и триста лет назад, стало легко подтолкнуть к выходу из нее. Пример стран соцлагеря, в одночасье сбросивших навязанные им режимы, мог вот-вот повториться от Балтики до Тихого океана, от Белого до Черного моря. Но Акрамходжаев, как ни странно, молил Аллаха, чтобы... Горбачев продержался как можно дольше. Он понимал: приди другая, твердая власть,-- а хаос и развал, как правило, приводят на трон жестких и даже жестоких людей,-- обитателям "Матросской тишины" рассчитывать на суд, где можно легко отказаться от прежних показаний, давить на судью и свидетелей, уже не удастся, придется отвечать по всей строгости закона. Сенатор даже знал, сколько примерно должен еще продержаться Горбачев, чтобы государство перестало существовать,-- примерно год, и в этот срок необходимо вырваться отсюда, чего бы это ни стоило. Хотя существовал еще один выход: этот шанс был связан с обретением независимости бывшими союзными республиками. Тогда суд в России оказался бы неправомочным над гражданами другого государства, и он вместе с ханом Акмалем на белом коне вернулся бы домой, в таком случае он поборолся бы и за президентский пост. Но Сенатор не был бы Сенатором, если рассчитывал бы только на не зависящие от него обстоятельства, плыл по течению. Он всегда считал себя кузнецом своего счастья и, рассчитывая на развал советской империи благодаря Горбачеву, могильщику социализма, на суверенитет республики, не сидел сложа руки. При первой возможности он дал на волю команду -- уничтожить прокурора республики Камалова и Беспалого -- Артема Парсегяна. Парсегяна следовало ликвидировать любой ценой, каких бы денег и жертв это не стоило, и он знал, что Миршаб правильно понял его приказ. Вскоре дошли вести, что на "москвича" дважды совершали покушение, значит, Миршаб четко следовал его инструкции, правда, удачливым и живучим оказался проклятый прокурор. Как ни строго охранялась "Матросская тишина", сведения к Сухробу Ахмедовичу поступали регулярно. Правда, основную роль тут играли деньги, и немалые. Время шло, Сенатор держался стойко, от всего отпирался, но главный свидетель обвинения оставался жив, и прокурор, хотя и находился в больнице, полномочий с себя не слагал. И Сенатор все чаще и чаще жалел, что нет в Ташкенте Шубарина, уж он наверняка подсказал бы Миршабу, как разрешить проблему, хотя они с Салимом уговорились никогда не впутывать банкира ни в политические, ни в уголовные дела. Но... ведь сейчас вопрос касался собственной жизни! Сухроб Ахмедович даже поставил себе срок -- если в течение месяца он не получит долгожданных вестей из Ташкента, то попросит Миршаба связаться с Артуром Александровичем в Мюнхене, медлить не следовало. В последнее время он был настолько осведомлен о событиях, происходящих в стране, что поражал "постояльцев" "Матросской тишины", особенно земляков. Его широкая информированность отчасти и была причиной его привилегированного положения за решеткой. Но этим он был обязан только Миршабу. Хашимов, искавший наиболее короткую связь со своим другом и шефом, придумал гениальный ход. Гласность, которую раньше всеми силами зажимали почти все нынешние высокопоставленные обитатели "Матросской тишины", обернулась для них несказанным благом: газеты, например, читали любые. Этим и воспользовался Миршаб. Вместе с передачами Сенатору регулярно приносили газеты, в основном из республики, и на русском, и на узбекском языках. Трюк заключался в следующем: в одной из газет на узбекском языке вместо какой-нибудь статьи набиралось все, что адресовалось Сенатору, вплоть до подробных писем из дома и от родни. Первую такую газету Сухроб Ахмедович получил в день рождения и был поражен сказочностью подарка, а еще больше возможностями человеческого ума -- действительно, безвыходных ситуаций не бывает, нужно только думать, искать. В камере, где сидел Акрамходжаев, его земляков не было, и на узбекские газеты никто внимания не обращал. Когда до срока, намеченного Сенатором, чтобы вызвать Шубарина из Мюнхена, оставалось чуть меньше недели, он получил долгожданную весть из Ташкента. Новость умещалась в одну строку в газете "Голос Востока": "Умер Артем Парсегян, мир праху его". Забрезжил реальный шанс на свободу, и Сухроб Ахмедович день и ночь строчил жалобы. Высокооплачиваемые адвокаты, поднаторевшие в скандальных и политических процессах, тут же доставляли их по назначению на самые верха, и бумаги немедленно получали ход, ведь Сенатор абы кому и зря деньги не платил, да и дорожка была хорошо проторена в коридорах власти ушлыми людьми. Шли жалобы на прокурора Камалова и в Верховный суд республики на имя Хашимова, и Салим сразу закрутил дома карусель, требуя вернуть всех подсудимых для расследования их дел на месте, в республике. Неожиданно Сухроб Ахмедович получил поддержку, оказавшуюся решающей в его судьбе. А выручил... хан Акмаль. Да, именно аксайский Крез, сам находящийся под следствием в подвалах Лубянки уже который год. Опять же под давлением прессы Прокуратура СССР вынуждена была передать часть законченных материалов по Арипову в суд, хотя за ханом Акмалем дел стояло невпроворот, разбираться годы и годы. У обывателя, читавшего газетные статьи, складывалась мысль: что же это за дело такое, если подследственного без суда держат столько лет? Мысль вроде верная, но вряд ли нормальный человек мог представить себе масштаб навороченного ханом Акмалем. Один перечень предъявленных ему обвинений составлял тома и тома, а свидетелей -- тысячи. Такого уголовного дела страна еще не знала, и оттого процесс ожидался скандальный. Могли выплыть такие фамилии, такие факты, такие суммы, что народ, узнавший за годы перестройки о многом, и, казалось, разучившийся удивляться, содрогнулся бы: как такое могло вершиться, пусть даже и в застойное время? Процесс действительно начался с сенсации, с громкого скандала, когда Акмаль Арипов попытался дать отвод суду, якобы неправомочному судить его, не скрывая при этом желания придать процессу политическую окраску. Подсудимый демонстративно отказался отвечать суду по-русски, хотя то и дело поправлял своих московских и ташкентских адвокатов на блестящем русском языке, затем три дня подряд с утра до вечера зачитывали ту часть обвинения, что была выделена в отдельное уголовное дело. Но переломным оказался четвертый день процесса. Как только Акмалю Арипову представилась возможность сказать слово, он закатил на русском языке яркую, эмоциональную речь на целый час. Речь имела дальний прицел, и хан Акмаль не промахнулся. Переполненный зал, судьи, прокурор внимательно слушали тщательно выверенную речь хана Акмаля. Судя по всему, его мало волновала их реакция, ну, может быть, пресса и входила в его планы, но адвокаты еще до начала судебного заседания раздали журналистам речи подзащитного, чтобы те в отчетах далеко не уходили от сути излагаемого аксайским Крезом. Речь, артистично зачитываемая подсудимым с мелованных листов финской бумаги, явно предназначалась для других ушей -- она была, так сказать, для внешнего пользования. Конечно, бывший дважды Герой Соцтруда ни словом не обмолвился о своих преступлениях, возможно, посчитав их в такой исторический момент пробуждения национального самосознания несущественными, не стоящими внимания. С места в карьер он ринулся осуждать командно-административную систему, великодержавный шовинизм центра, жертвой которого он стал. Разве справедливо, вопрошал он затихший зал, что за последние пять лет в республике второй прокурор, назначенный из Москвы, и разве мог, по его словам, пришлый, ставленник Кремля знать народ, его обычаи, чтобы верно определить, кто есть кто, а не сводить счеты с людьми, желающими Узбекистану счастья и процветания? Особенно зло он честил прокурора республики Камалова, которого Москва отыскала аж в самом Вашингтоне. Намекнув на его связь с КГБ, естественно, как явно порочащую, он обвинил того чуть ли не в геноциде собственного народа. Но когда хан Акмаль от прокурора Камалова перешел к другому, по его словам, выродку, заведующему отделом административных органов ЦК партии Сухробу Ахмедовичу Акрамходжаеву, обвинения против прокурора республики показались цветочками. Вот кто, оказывается, являлся в республике истинным дирижером и режиссером геноцида, развязанного против лучших сынов края! Это он подкладывал манкурту Камалову списки все новых и новых жертв. Это под его давлением суды выносили только обвинительные приговоры. Приводились такие дикие примеры произвола, чинимого Сухробом Ахмедовичем, что ставленник Москвы Камалов в сравнении с ним казался мальчиком на побегушках, тупым исполнителем указаний темных сил из ЦК партии. Заканчивая пламенную речь, хан Акмаль уверил присутствовавших, что его родина рано или поздно получит независимость и что первый суд суверенного государства будет над предателем собственного народа, лизоблюдом Москвы -- Сухробом Акрамходжаевым и его покровителями и приспешниками. Конечно, хан Акмаль давно знал, что человек по кличке Сенатор, которому он незадолго до своего ареста передал в Аксае пять миллионов наличными, находится в "Матросской тишине". Но до невероятного трюка с речью на суде додумался все-таки не он, а адвокаты. Таких людей, как хан Акмаль и Сенатор, защищают если не одни и те же люди, то компания одних и тех же юристов, вот они-то и рассчитали выигрышный ход в защиту узника из "Матросской тишины". Не зря говорят в народе: за хорошие деньги всегда найдутся хорошие адвокаты. VIII Полковника Джураева подняли еще затемно. Звонок из дежурной части МВД оказался серьезным -- совершено очередное покушение на прокурора Камалова. Накануне утром, когда он узнал о неожиданной смерти Парсегяна в следственном изоляторе КГБ, чувство розыскника подсказало ему, что смерть Беспалого, которого он сам задержал, имеет прямое отношение к прокурору, кто-то продлил или открыл новую лицензию на его отстрел. Он собирался заехать к Камалову, но несколько жестоких убийств и десяток дерзких грабежей в тот день не дали ему возможности даже пообедать. Однако, уходя с работы, он связался с патрульными службами города и велел в эту ночь взять под особый контроль институт травматологии. Он предчувствовал беду. Его наказ даже записали в дежурную книгу, но... Да что там патрульная служба! Два пистолетных выстрела в ночи не зарегистрировала ни одна дежурная часть милиции, хотя само МВД находится в квартале от места происшествия. Полковник лишний раз убедился, что и милиция работает с каждым днем все хуже и хуже... Обследовав место происшествия, Джураев пришел к выводу, что человек, оставивший кровавые следы на крыше института травматологии, наверняка был альпинистом,-- налицо были явные приметы использования специального снаряжения. И ниточку эту следовало потянуть немедленно: скалолазание -- спорт редкий, возможна и удача. Полковник уже не один год требовал ввести в компьютер данные о спортсменах, ставших профессионалами, ибо спортивная среда, по опыту Джураева, давно и повсеместно стала главной и нескудеющей кузницей кадров для преступного мира. Но в ответ ему твердили что-то о демократии, правах человека,-- в общем, обычная демагогия. Сейчас такие данные могли бы стать неоценимыми: ситуацию можно было прояснить в считанные минуты, если, конечно, киллер из местных. В том, что наемника уже нет в живых, полковник не сомневался. Операция была тщательно продуманной и в ней задействованы профессионалы,-- на эту мысль наводил и плакат, намеренно забытый на месте преступления, чтобы навести на турков-месхетинцев. Джураев, как и прокурор Камалов, сразу отмели версию о мести со стороны турок, хотя оценил изощренность мотива. Он постарался, чтобы сведения об этом не попали в печать, ибо могли вызвать новую волну насилия. Переговорив с Камаловым, полковник встретился с профессором Шавариным, лечащим врачом прокурора, вместе они отыскали безопасную палату на другом этаже, подходы к которой хорошо проглядывались. Появился рядом и медицинский пост с телефоном. "Медбрата" на это место выделил Джураев, теперь стало ясно, что прокурора без охраны оставлять нельзя, следующий "визит" мог состояться и днем. "Обложили человека",-- думал Джураев, направляя служебную машину, которую водил сам, в сторону городского управления милиции. И ему вспомнился другой прокурор, Азларханов,-- тот тоже боролся с преступностью без оглядки, невзирая на чины и звания, не на жизнь, а на смерть, как оказалось. Запоздало полковник узнал, что преступный мир однажды поставил Азларханова на колени из-за его, Джураева, жизни, точнее двух, включая жизнь молодого парня Азата Худайкулова, отбывавшего срок за убийцу из знатного и влиятельного в крае рода Бекходжаевых. В обмен у него вырвали обещание не настаивать на пересмотре дела об убийстве жены. Джураев всегда ощущал в душе какую-то смутную вину оттого, что не уберег ни того, ни этого прокурора, ибо они были дороги ему, потому что, как и он сам, служили закону. Въехав на стоянку перед городским управлением милиции, он припарковал машину на единственном свободном месте, рядом с "Вольво" вишневого цвета. Об этом роскошном, перламутрового оттенка лимузине много говорили в столице, и полковник знал, кому он принадлежит. Но увидев на стоянке серебристую "Порше", "Мерседес" и патрульный вариант джипа "Ниссан", которых так не хватает милиции, Джураев мысленно взорвался: "Шакалы! Уже не стесняются на работу приезжать на машинах стоимостью до миллиона при окладе в триста рублей". Такую же картину можно было наблюдать и перед зданием районных прокуратур, и любого исполкома, банка,-- везде, где требовалось решение какого-либо вопроса... Первый этаж помпезного здания, облицованного газганским мрамором, занимал ОБХСС, и взвинченный Джураев, заметив на одной из дверей табличку "Кудратов В.Я.", решительно дернул ручку на себя: может, этот блатной майор, отиравшийся возле сильных мира сего, мог прояснить ситуацию, в розыске ведь любые "а вдруг" имеет свое значение. Хозяин кабинета, увидев полковника, сорвался с места, и лицо его засветилось льстивой улыбкой. На Востоке уважают силу, а Джураев олицетворял именно ее,-- у многих облеченных властью людей его фамилия вызывала зубовный скрежет. О его храбрости, неподкупности ходили легенды, редкий случай, когда человек из органов пользовался авторитетом и в уголовном мире, и среди своего брата милиционера. Кудратов кинулся к полковнику не только по этим причинам, он помнил, что не подоспей вовремя Джураев со своими ребятами, вряд ли он остался бы жив, когда на его дом "наехали" рэкетиры. -- Везучий ты человек,-- начал с порога полковник, -- зашел тебя поздравить, твои обидчики уже оба на том свете... Видя удивление на лице обэхээсника, пояснил: -- Ну, Варлама ты пристрелил сам, а Парсегян вчера умер в следственном изоляторе КГБ... -- Как умер? -- тревожно переспросил Кудратов, и полковник сразу понял, что он действительно не знал о смерти Беспалого. -- Я вижу, ты не рад? -- безжалостно добавил Джураев. -- Я не знаю ничего о смерти Парсегяна, клянусь вам! -- взмолился майор. -- Хорошо, поверил. Но если что узнаешь, позвони, чтобы я не думал, что его смерть выгодна тебе. -- И задал еще один вопрос: -- Скажи, откуда у тебя нашлось двести двадцать пять тысяч на машину? О стоимости мне Парсегян на допросе сказал... -- Тесть дал, -- ответил, не моргнув глазом, Кудратов, -- вы, наверное, его знали? Но намек на некогда высокое положение тестя полковник не оставил без едкого комментария, злость от бессилия сегодня особенно душила Джураева. -- Знал я твоего тестя. Видел на него дело в прокуратуре, большой жулик был... -- И уже у самой двери почему-то добавил: -- А я своему тестю, участнику войны, когда женился, целый год копил на инвалидную коляску... Из управления он выехал куда более взвинченным, чем приехал. Рация, включенная в машине, сообщала о происшествии за происшествием, дежурные читали их монотонно, буднично. Еще года три назад каждое второе из нынешних привычных преступлений становилось ЧП и меры принимались на самом высоком уровне. Поистине все познается в сравнении. Энергия и злость, клокотавшие в нем, искали выхода. Он чувствовал: сегодня, после неудачной ночной попытки покушения на прокурора Камалова, где-то, возможно, в эти самые минуты обсуждают следующий план, и новый наемный убийца в небрежно накинутом на плечи белом гостевом халате вскоре пойдет отыскивать палату "москвича". Вдруг, нарушив правила движения, он развернул машину посреди улицы и рванул назад. Вспомнил, что в одном из респектабельных районов частных домов живет Талиб -- вор в законе, получивший это звание не так давно, в перестройку. Полковник знал его еще юнцом, мелким карманным воришкой и неудачным картежным шулером, вечно бегавшим от долгов. Но то было давно, и не в Ташкенте, Джураев носил в ту пору еще погоны капитана, но уже тогда заставил местных уголовников считаться с собою. Теперь Талиб ездил на белом "Мерседесе", жил в двухэтажном особняке, на двадцати пяти сотках ухоженной земли с роскошным садом. Дом этот он купил у вдовы известного художника, и в нем некогда собирался цвет узбекской интеллигенции,-- хозяин, имевший всемирную славу, слыл человеком щедрым, хлебосольным. Теперь у Талиба собирались другие люди... Джураев, занимавшийся в милиции самым опасным делом -- розыском и задержанием преступников, конечно, хорошо знал уголовный мир, ведал о его нынешней силе и власти, не говоря уже о финансовых возможностях. Имел информацию из надежных источников, из первых рук, что стратеги и идеологи преступного мира мгновенно реагируют на любое ослабление власти, и свои "указы" и "законы" издают куда оперативнее, чем издыхающая власть, не говоря уже о том, что их приказы обсуждению не подлежат, а тотчас же реализуются в жизнь. Конечно, зная, какой властью ныне обладает Талиб, не следовало ехать к нему без страховки, без конкретной зацепки, серьезного повода хотя бы для затравки. Талиба, как, впрочем, и любого его собрата подобного ранга, нынче практически невозможно ни за что арестовать, даже если и знаешь, что они стоят за каждым преступлением в городе. Сами они ничего не делают, да и никто никогда не даст против них показаний. Но сегодня Джураева не могли удержать никакие аргументы -- душа требовала действия. Талиб мог знать, кто и зачем неотступно охотится за прокурором Камаловым. Он подъехал к глухому дувалу с высокими воротами из тяжелого бруса, обитого внизу листовым железом, и поставил машину рядом с новенькой "девяткой" цвета "мокрый асфальт", особенно почитаемой среди "крутых" ребят Ташкента. Ворота оказались заперты, но Джураев не стал стучать, он хотел появиться неожиданно, чтобы хозяин "девятки" не успел скрыться в соседней комнате: профессиональный интерес брал свое. Отмычкой он легко открыл дверь, вошел во двор и сразу увидел, как в окне сторожки у входа метнулся от телевизора охранник. Джураев опередил его, оказался на пороге первым: -- Встань в угол, ноги на ширину плеч, руки за спину,-- приказал он, доставая наручники. Тот попытался потянуться к матрасу на железной кровати, но тут же после удара жесткими наручниками отлетел в угол, сметая со стола посуду. Джураев достал из-под матраса нож и, забирая его с собой, сказал: -- Об этом поговорим попозже. Шуметь не советую,-- и, щелкнув наручниками, подпер дверь снаружи доской. Оглядев двор, прислушавшись, он быстро пошел к дому. По громкому смеху, доносившемуся со второго этажа, он вычислил комнату, где Талиб принимал хозяина "девятки", и поднялся наверх. Талиб и гость резались в нарды,-- играли азартно, по-крупному и оттого не сразу заметили появившегося Джураева. Конечно, полковник мысленно высчитывал, кто же мог быть у Талиба, но теперь он понял, что ошибся бы, даже назвав сотню людей: с хозяином дома играл один из самых известных адвокатов города. Доходили до Джураева слухи, что тот давно состоит главным консультантом у ташкентской мафии, но как-то не верилось: кандидат наук, коммунист, уважаемый человек... И вдруг вся копившаяся ярость Джураева прорвалась, он жестко, как при задержании, схватил адвоката за волосы и резко развернул голову к себе. -- Вот вы с кем, оказывается, водите компанию, уважаемый председатель коллегии адвокатов! Вчера мои ребята взяли в "Вернисаже" Вагана, мы за ним давно охотились. У него с собой был пистолет, а в кармане собственноручное заявление каракулями, что он нашел его час назад и несет в отделение милиции. Теперь понятно, почему так поумнел тугодум Ваган, вы ведь с ним старые знакомые... Вон отсюда, мерзавец, пока цел! И, как ни странно, вальяжный адвокат, доводивший в судах до инфаркта судей, прокуроров, заседателей и потерпевших своей наглостью, схватил стоявший рядом "дипломат" и бегом скатился с лестницы. Со страху он, видимо, решил, что Ваган "сдал" его: идея, как и многие другие, ставившие следствие в тупик, действительно принадлежала ему. Оказывается, ярость и несдержанность тоже имеют свои преимущества, успел подумать Джураев. Талиб, уже пришедший в себя, нервно поглаживая холеные усики, зло процедил: -- Нехорошо врываться в чужой дом, оскорблять уважаемых в городе людей. Кончился ваш ментовский беспредел -- перестройка, демократия в стране. -- Да, Талиб, ты прав, ваша берет, воровской беспредел наступает, но народ до конца не осознает, что это значит для него. Верно, что у твоих ног валяются нынче и депутаты, и министры, ибо они твои депутаты, твои министры. Но со мной тебе и твоим друзьям придется считаться, законы отменить твои дружки пока не решились, хотя и кроят их уже в угоду себе... -- Что вам от меня нужно? Вы ведь знаете, я теперь вам не по зубам, -- перебил Талиб, чувствуя, как взвинчен полковник. -- Скажи, кому нужна смерть прокурора Камалова, кто охотится за ним? -- Откуда я могу знать? -- теряя интерес к разговору, ехидно улыбнулся Талиб, и его постоянно срывающиеся в бег глаза вдруг застыли. -- Ты знаешь, я редко обращаюсь к вашему брату за помощью и дважды прошу редко, поэтому подумай, чтобы не пожалеть потом. Джураев, повернувшись спиной к хозяину, направился к двери. -- Ты, наверное, забыл, к кому пришел. А вдруг не выйдешь из ворот этого дома?.. -- сказал вкрадчиво Талиб. Полковник услышал слабый щелчок хорошо смазанного выкидного ножа и в ту же секунду, несмотря на свою грузность, ловко, словно в пируэте, развернулся,-- в руке у него поблескивал ствол. -- Брось сюда нож! -- скомандовал гость. -- Время вскружило тебе голову, а зря. С этой минуты можешь считать, что жизнь твоя не стоит и копейки! -- и, подняв брошенную финку, двинулся к лестнице. -- Что ты можешь мне сделать, мент поганый? Да у меня друзья лучшие адвокаты города, и повыше кенты есть! -- закричал истерично Талиб. -- Вот тебе сегодняшний день не пройдет даром, это точно... Джураев молча спускался по крутой лестнице, а Талиб следом кричал в истерике: -- Ничего ты не можешь! Нет у вас власти, на понт берешь... Просить прощения еще у меня будешь, у ног валяться... Полковник вдруг резко развернулся и, в два шага одолев расстояние, разделявшее их, схватил Талиба за грудки: -- Заткнись, падла, отныне ты приговорен. Забыл, как восемь лет назад ты сдал мне Фаруха и он получил на всю катушку? Сегодня Фарух тебе не чета, хотя и ты не последний человек в городе. Такое никогда не прощается. Предательству нет срока давности, кажется, так гласит одна из главных воровских заповедей? -- Он повернулся и не спеша двинулся к дверям. У самого порога его достал голос Талиба: -- Постойте! Мы оба погорячились. Я не знал, что этот прокурор ваш друг. Но мы не имеем к нему отношения, дело, похоже, пахнет политикой, борьбой за власть... -- Кто? -- обернувшись, жестко спросил Джураев. -- Миршаб...-- тихо прошептал хозяин дома. IX В новой палате кровать прокурора расположили иначе,-- Камалов видел входную дверь, хотя догадался, что полковник Джураев распорядился насчет охраны. Прошло три недели после ночного покушения. Прокурор почти каждый день настаивал, чтобы его выписали, события требовали контроля, он чувствовал, как теряет время... И вот как будто забрезжила надежда: медсестра проговорилась, что через неделю его выпишут с оформлением инвалидности. Время в больнице он все-таки зря не терял: тут за долгие часы бессонницы пришло в голову немало идей, обозначились неожиданные ходы. Вынужденная праздность позволила ему тщательно проанализировать, вариант за вариантом, действия каждого, попавшего в орбиту его внимания. Он не знал, что предпринимает в тюрьме Акрамходжаев, наверняка получивший известие о смерти Парсегяна, но знал о реакции хана Акмаля,-- Камалову тотчас передали из Москвы стенограмму его речи на суде. Значит, Акмаль Арипову было известно о смерти Беспалого и ход он придумал гениальный. Теперь освобождение Сенатора -- лишь вопрос времени, такого шанса Акрамходжаев не упустит. Адвокаты, наверное, день и ночь снуют между Москвой и Ташкентом. Оставалось загадкой, существовала ли регулярная связь в Москве между Сенатором и ханом Акмалем. Хотя прокурор знал, что содержатся они раздельно, но смерть Парсегяна и неожиданное выступление на суде Арипова подтверждали, что ныне гарантий не даст даже всесильный КГБ. Показания Беспалого теперь ничего не значили для суда, да и дело Сенатора вряд ли дойдет до него, теперь все стали осторожными, пуще прежнего держат нос по ветру, выжидают, чья возьмет, хотя в республиках уже ясно, кто пришел к власти. "Как ловко хан Акмаль отмежевал меня от других ответственных лиц в республике, -- не без восхищения думал Камалов. -- Ставленник Москвы, манкурт, не помнящий родства, человек, виновный в геноциде против лучших сынов республики... Лихо! Этим как бы дается команда другим: вам всем грядет прощение, а этого отдадите на заклание. Силен хан Акмаль, даже из тюрьмы определяет политику на завтра!" Но выступление хана Акмаля на суде только внесло ясность в какие-то рассуждения Камалова. Иного от Арипова он и не ожидал, не тот человек. А угрозами его не удивишь, привык, такая работа, он сам выбрал опасный путь,-- вот этого хану Акмалю никогда не понять, трагедия его в том, что он свято убежден: все продается и покупается. Он покупал всегда и везде, оптом и в розницу, и никогда не знал осечки. Да и ситуация сложилась в его пользу: любое уголовное преступление сегодня можно оправдать, переведя его в национальную плоскость, придав ему политическую окраску. Но то, что не все продается и не все покупается, хан Акмаль, как ни крути, испытал на своей шкуре -- оказался в тюрьме, хотя наверняка был уверен, что люди его круга, его связей -- неподсудны. Камалов понимал, что, открывая дорогу на волю Сенатору, хан Акмаль думал прежде всего о себе. "Долг платежом красен" -- пословица русская, но она на Востоке в особой чести -- словно одна из главных заповедей Корана. Вот почему прокурор торопился покинуть стены института травматологии. Подгонял его и еще один повод -- близился срок возвращения из Германии Шубарина, к которому он долгие месяцы искал подходы и, кажется, нашел. Даже беглое знакомство с трудами убитого прокурора Азларханова, особенно последних лет, когда тот неоднократно обращался в Прокуратуру республики и Верховный Совет с обстоятельными докладными, и сравнение их с докторской диссертацией Сенатора не оставляло сомнений в идентичности работ. В свободное от процедур время Камалов сделал тщательный сравнительный анализ работ. В докладных Азларханова встречались целые абзацы, разделы, слово в слово повторявшиеся в диссертации Сенатора. Нашел он и черновик одной из статей, возможно, тоже предназначавшейся Азлархановым для печати, но появившейся позже, в первые годы перестройки, уже за подписью Сухроба Ахмедовича, и вызвавшей в республике небывалый резонанс. Тут, как говорится, он схватил Сенатора за руку,-- не отпереться. Оставалось загадкой, как попали научные труды опального прокурора к Сенатору? Не мог же Шубарин сам передать их Сухробу Ахмедовичу. Можно сказать, что время в больнице Камалов зря не терял, одна разгадка тайны взлета Сенатора чего стоила. Конечно, он не ожидал от встречи с Шубариным чуда, ответа на все вопросы, просто интуитивно чувствовал, что многое крутится вокруг Японца. Новое время давало Шубарину шанс достойной жизни, реализации собственных возможностей, ведь он уже в 1986 году объявил в финансовых органах о личном миллионе и никто к нему претензий не имел. А идею коммерческого банка поддержали на правительственном уровне, горисполком сдал ему в аренду на девяносто девять лет старинный особняк в центре столицы, в нем сейчас спешно вели реставрационные работы. А ведь при возврате к прошлому о каком официальном личном миллионе, частном банке могла идти речь, уж об этом Шубарин, наверное, догадывался. Вот почему в нем надо искать союзника. Во всяком случае, следовало изолировать его от Миршаба и от Сенатора, который, возможно, даже раньше Японца окажется в Ташкенте,-- такое единство представляло силу, темную, страшную силу, способную на многое... Мысли о Шубарине не давали покоя Камалову, и он на всякий случай решил по своим старым связям с Интерполом получить кое-какие данные о жизни Японца в Мюнхене: как и где проводит свободное время, с кем общается, кто и откуда наведывался к нему. Он допускал, что такой неординарный человек мог попасть в поле зрения местных органов правопорядка, немцы -- народ аккуратный. На особый успех он, конечно, не рассчитывал, просто у него сложилась привычка работать тщательно, основательно, тем более если позволяло время. Да и Шубарин сам по себе стоит того, чтобы знать о нем как можно больше. Ответ из Мюнхена пришел в день выписки Камалова из больницы, и по тому, как начальник отдела по борьбе с организованной преступностью, приехавший за ним, передал тоненькую папку еще в машине, не дожидаясь, пока они доедут до прокуратуры, Камалов почувствовал важность сообщения. Так оно и было. В документах, пришедших по каналам Интерпола, отмечалось, что Шубарин в Мюнхене вел активный образ жизни в Мюнхене: учеба, встречи с деловыми людьми, визиты, приемы в престижных клубах, театр, бассейн, корты... Частые выезды на уик-энд в Австрию, Голландию, Швейцарию, Италию... Интерес представлял и список людей из разных стран, посещавших Шубарина в Германии. Камалов догадался, что почти все они -- наши бывшие граждане, с которыми Японец раньше имел дела. Но в длинном списке встретились две фамилии, видимо, и заставившие полковника поскорее ознакомить прокурора с ответом Интерпола. Для людей несведущих эти фамилии не говорили ничего, но для Камалова... Фамилии находились рядом, в самом конце: Анвар Абидович Тилляходжаев и Талиб Султанов. Прилагались и фотографии. Камалов долго всматривался в снимок мужчины в модном мешковатом костюме, с холеными усиками, со знакомой фамилией. В кабинете он достал альбом -- многие, наверное, хотели бы заглянуть в него -- и отыскал похожий снимок. Подпись гласила: Талиб Султанов, 1953 года рождения, дважды судим, вор в законе. -- Что нужно уголовнику Талибу от будущего банкира? И как оказался в Мюнхене Анвар Абидович Тилляходжаев, находящийся в заключении на Урале? -- спросил прокурор у чекиста, но тот в ответ лишь пожал плечами. X Татьяна Георгиевна, Танечка Шилова поступала в Ташкентский университет на юридический факультет три года подряд, а в год окончания школы сделала еще и попытку стать студенткой МГИМО в Москве. Она не была избалованным и бездарным ребенком, который рвется в престижный вуз. Таню воспитывала мать-одиночка, работавшая уборщицей на местном авиационном заводе, правда, на две ставки, поскольку поставила перед собой цель дать дочери высшее образование. Школу Таня окончила без золотой медали, хотя медалистки ее класса понимали, что им до Шиловой далеко. Но жизнь есть жизнь: родители, их положение, учителя, родительский комитет,-- все здесь играло свою роль, да и мать Танечки отличалась строптивым, сильным характером, а кто у нас любит людей с норовом, да еще не имеющих кресла? А тут и вовсе -- уборщица. Но Таня особенно не переживала, верила в свои силы. Она была комсоргом школы, и как человек активной жизненной позиции избиралась и делегатом на съезды, и в горкоме комсомола представляла учащуюся молодежь. Удалась Танечка и ростом, и фигурой, и характером, и внешностью... Мать ее где-то вычитала, что есть в Москве Институт международных отношений, где готовят дипломатов и прочих людей для государственной службы. Смекнула, что туда, наверное, умные дети требуются, и, по ее мнению, Таня туда как раз подходит -- грамот всяких в шкафу уйма скопилась. В стране было немало людей, безоговорочно веривших официальной пропаганде: в "планов громадье", в то, что "молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет", в "светлое будущее коммунизма", в "общество равных возможностей", в "самое справедливое на земле общество", короче, "я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек" и тому подобное. Мать Танина, да и она сама принадлежали именно к таким. В школе учили английский, и, хотя Таня вполне успевала, мать подыскала ей репетитора, преподавательницу института иностранных языков. Ходили к ней вдвоем. Пока Таня шлифовала трудное произношение, мать занималась хозяйством: стирала, прибирала, гладила, белила, красила -- в богатом доме дел всегда невпроворот. К выпускному балу Таня знала английский, по словам преподавательницы, не хуже ее студенток, закончивших институт. Бойко говорила она и по-узбекски. Как только Татьяна получила аттестат, мать побежала в дирекцию,-- каждую неделю в Москву летал служебный самолет, в особо важных случаях разрешали воспользоваться бесплатным рейсом и рядовым рабочим, не отказали и ей. Вернулась она тем же самолетом на другой день. Оказалось, что в МГИМО, как в обычные институты, документы не брали. Нужно было иметь специальное направление из республики, требовалась куча других бумажек, вплоть до рекомендации ЦК комсомола. Приуныли мать и дочь всерьез. Но выручила, как ни странно, вера в общество равных возможностей, в социальную справедливость -- они ринулись сломя голову на штурм казенных кабинетов. Добыли они направление -- эта эпопея сама достойна романа, и только за муки, героизм Танечку следовало зачислить в престижный вуз. Через месяц, опять же заводским самолетом, счастливая Таня Шилова улетела в Москву, где в рабочем общежитии дали ей комнатку на время экзаменов. По этому случаю в столицу из Ташкента звонил сам директор авиапредприятия -- удивительный по нынешним временам поступок. То были годы семимильных шагов к коммунизму, эра Брежнева, эпоха застоя, как говорят нынче историки. В МГИМО учился внук самого Леонида Ильича... Уже на первом экзамене Таня поняла, что тут учатся не простые люди. Ее общежитие находилось в пригороде Москвы, в Монино, и, чтобы не опоздать, она выезжала семичасовой электричкой. Когда же стали съезжаться абитуриенты, ей показалось, что все до одного они приехали на черных правительственных "Чайках" или в роскошных иностранных машинах, каждого сопровождала целая свита дедушек, бабушек, дядюшек, важных и вальяжных родителей, еще каких-то шустрых молодцов, то и дело бегавших в здание, хотя доступ туда официально был запрещен. Среди сопровождающих Таня узнавала людей, чьи фотографии печатались в газетах, а лица мелькали на экране телевизора. Ее, стоявшую в сторонке, с бумажной папкой в руках, в жарком кримпленовом платье, вряд ли кто принимал за абитуриентку, у нее одной швейцар потребовал документы и заметно удивился, увидев в руках экзаменационный лист. В тот день писали сочинение, и Татьяна видела, как слева и справа от нее, особенно не таясь, списывали будущие светила дипломатии. Чувствовалось, тему почти все знали заранее, готовые работы были под рукой. Около Тани с подозрением прохаживалась разодетая преподавательница, но девушка, увлеченная работой, не замечала ее. Первый экзамен она сдала на пятерку. И второй, и третий... Ее заметили и с недоумением поглядывали -- откуда такая взялась, не маскарад ли, не ловкий ли розыгрыш -- голубое платьице, скромные босоножки?.. После каждого экзамена Татьяна отбивала короткую телеграмму в Ташкент с единственным словом "пять", понимая, как переживает дома мать. Перед последним экзаменом -- историей -- она чувствовала себя уже победительницей, предмет этот она не только знала, но и любила, и даты ее не пугали, памятью она обладала феноменальной. По спискам поступающих, вывешенным в холле, она, конечно, узнала, кто есть кто. И, воспитанная на вере в справедливость, думала: а меня должны принять не только за пятерки, но и социальное происхождение, будет, мол, чем козырять деканату -- в таком вузе дочь уборщицы учится. Возможно, мог случиться и такой расклад. Но к последнему экзамену число соискателей студенческих билетов оказалось гораздо больше вакантных мест. На экзамене отвечала она первой, даже особенно не готовилась, билет, на ее взгляд, попался удачный. Когда она заканчивала, в аудиторию уверенно вошел средних лет мужчина, член приемной комиссии, и, спросив у экзаменаторов разрешения поприсутствовать, стал внимательно слушать. Когда Татьяна закончила отвечать, вошедший задал ей один дополнительный вопрос. Таня ответила на него менее уверенно, чем на билет, за что и получила оценку "удовлетворительно". Тут-то она и поняла, что ушлые дяди ловко подставили ей подножку. В ближайшем скверике она дала волю слезам, в голову лезли всякие дурные мысли -- ей было стыдно возвращаться в Ташкент. Как показаться на глаза матери, соседям, подружкам, ведь в нее все так верили. Но выручил какой-то парень, он, видимо, сразу догадался, в чем дело, протянув конфетку, участливо спросил: -- Что, двойку получила? И, узнав обо всем, вдруг весело сказал: -- Хочешь анекдот про экзамен, очень похожий на твой случай. -- И, не дожидаясь ответа, затараторил: -- Экзаменатор спрашивает: "Скажите, пожалуйста, сколько советских людей погибло в Великой Отечественной войне?" Абитуриент уверенно отвечает: "Двадцать миллионов..." Тогда профессор, сверкнув очками, потребовал: "Назовите всех поименно..." Татьяна от неожиданности расхохоталась, черные думы отлетели с души, а с глаз словно спала пелена... Вот тогда она твердо решила стать юристом, чтобы каждый мог рассчитывать не только на свои силы и возможности, но и на закон. Она, по сути провинциалка, впервые попавшая в Москву, вчерашняя школьница, сразу ощутила, какое огромное преимущество имеет перед ней каждый москвич, вступающий в жизнь. За эти дни пребывания в Москве она узнала, что в столице есть более десяти крупных институтов, не имеющих общежитий, в том числе и МГИМО,-- значит, это только для москвичей. Да и остальные институты в основном ориентировались на местных. А если прикинуть перспективу? Кто мог работать в тысячах солидных организаций и министерств союзного значения, решавших вопросы жизни всей страны от Балтики до Тихого океана, судьбу таджика на Памире или чукчи на Крайнем Севере? Опять же москвичи, ибо прописка, полученная при рождении, открывала путь в эти организации, прописка, а не ум, давала им ход, и они решали все и за грузина, и за узбека, и за татарина... В каждом народе живет инстинкт самосохранения, он следит за обновлением крови, боится кровосмешения, а тут фактически оно из года в год сознательно, законодательно поощрялось. На какой же результат в таком случае можно было рассчитывать? На деградацию, вырождение и только. В том же МГИМО она не раз слышала, как некоторые абитуриенты с гордостью, с осознанием какого-то личного, унаследованного права говорили: это, мол, наш семейный вуз, его закончили отец, дядя, мама, брат, сестра... Юности свойствен максимализм, и Татьяна верила, что когда она станет юристом... Но чтобы стать юристом, нужно было сначала закончить университет. Вернувшись в Ташкент, Таня поступила на работу на тот же авиазавод, инструментальщицей в мамин цех. Умные люди посоветовали обзавестись на всякий случай стажем, лучше -- рабочим. Юридический факультет, как поняла Таня Шилова после первого провала дома, в республиках Средней Азии и Кавказа был чем-то вроде МГИМО для москвичей. Нет, здесь не привозили своих чад в "Чайках" и "Мерседесах", тут все решалось тихо, через посредников, за глухими дувалами и закрытыми дверями, без внешней мишуры и ажиотажа -- на Востоке свои правила и традиции. В первый раз она не прошла мандатную комиссию: сказали, не хватает производственного стажа... Во второй -- объяснили, что в этом году наплыв золотых медалистов, воинов-интернационалистов и вообще отслуживших армию, в общем, вполне убедительно. Но опять же, как и в МГИМО, ее приметили, даже записали в какой-то резерв, обещали вызвать, но так и не позвонили... Возможно, со своими знаниями и упрямством она одолела бы наконец приемную комиссию, но тут ей просто повезло. В день первого экзамена она встретила в вестибюле одного из секретарей ЦК комсомола, знавшего ее еще по школе, он же некогда подписывал ей рекомендацию в МГИМО. Услышав ее историю, тот сделал какую-то запись в блокноте, и, прощаясь, сказал, что этот год для нее непременно будет удачным. Так оно и вышло. Набрала она максимум баллов и, как отличница, с первого курса до самого окончания института получала специальную стипендию. Студенческие годы Татьяны пришлись на период перестройки. Наверное, ни в одном ташкентском вузе перестройку не приняли в штыки так, как здесь. Родители многих студентов привлекались к уголовной ответственности за взятки, приписки, злоупотребления служебным положением, казнокрадство. Одни пытались скрыть этот факт, и порою это удавалось, но большинство громких дел получали широкую огласку в прессе и становились достоянием всех. Конечно, на этом факультете узнали о переменах и в МВД республики, и в Верховном суде, и в Министерстве юстиции, и особенно в Прокуратуре, ибо многих поступающих на юридический привлекает работа именно прокурора. Кто из молодых в юности не желает выступить в роли обличителя! Таню и ее товарищей интересовали пути к правовому государству, они с упоением читали проблемные статьи на эти темы, публиковавшиеся чуть ли не еженедельно. Конечно, они обсуждали и знаменитые статьи Сухроба Ахмедовича Акрамходжаева в местной печати, ведь они касались и проблем республики, и подготовки юристов. Студенты, как и все общество, раскололись по своим убеждениям, принципам, симпатиям, молодежь металась, не находя себе места, запутавшись среди огромного количества новоявленных пророков и оракулов. Рушились учебные программы, устаревали законы и установки, но Татьяна была убеждена, что ее выпуск оказался как никогда сильным. Они -- первое поколение студентов в республике, ощутивших огромную ответственность юристов перед обществом, -- понимали, что перестройка с ее четкой направленностью к правовому государству возлагает на них большие надежды: ведь всему требовалось юридическое обеспечение, все должно теперь определяться законом, а не приказом райкома партии. Оттого они внимательно следили за успехами и неудачами реформ в республике. Но скоро стало ясно, что перестройка, так и не развернувшись в полную силу, задыхается, умирает... В конце восьмидесятых годов, когда один за другим стали досрочно освобождаться из мест заключения казнокрады, чьи судебные процессы еще недавно вызывали такую шумную реакцию и одобрение общества, поняла и Татьяна, что реформам, переменам, ожиданиям приходит конец. Вчерашние герои скандальных газетных статей и телерепортажей, заснятые на фоне награбленного и наворованного в немыслимых количествах, не только возвращались, но и шумно требовали вернуть им прежние хлебные места. И все это на фоне поникшего, безмолвного, безголосого большинства, поверившего было, что перестройка -- единственный шанс на лучшую долю. Выходило, лучшая доля вновь возвращалась к тем, кто ее имел прежде. Изменились и настроения студенчества: теперь уже откровенно козыряли родителями, пострадавшими от нового курса партии, все это преподносилось как произвол Москвы над республикой, над ее лучшими сыновьями, цветом нации, желавшим краю счастья, процветания, самостоятельности, суверенности. Вновь произошли крупные кадровые перемены во всех правоохранительных органах Узбекистана, и вся эта чехарда со сменой кресел пристрастно обсуждалась в институтских коридорах. В это переломное время Шилова впервые услышала фамилию прокурора Камалова. По-разному к нему относились и студенты, и преподаватели, особенно после ареста всесильного хана Акмаля из Аксая, друга Рашидова. Одни говорили с уважением и восторгом, сознавая, на кого он замахнулся, другие отреагировали по-иному -- ставленник Москвы, предатель своего народа... Конечно, пора студенчества -- время взросления, но время учебы Татьяны, совпавшее с перестройкой, ускорило этот процесс многократно, а главное, он отличался иным качеством, где важным оказывались принципиальность, собственное убеждение, без чего невозможно состояться юристу. Если раньше гражданские позиции формировались в человеке все-таки позже, в процессе работы, то в нынешний период они складывались уже в университетских стенах. Трудно было отсидеться за чужим мнением, лавировать -- все равно наступал день, когда следовало определиться: вечные нейтралы оставались не у дел, вызывали презрение и правых, и левых. По отношению к происходящему, к тем или иным людям Таня, будущий юрист, догадывалась, кто ей близок и кому она подходит как специалист. Своим героем, задолго до личного знакомства, Шилова в душе называла Камалова. Когда перед дипломной практикой ей как лучшей студентке курса предложили место на выбор, она, конечно же, выбрала Прокуратуру республики. Ей хотелось поработать рядом с человеком, чьи взгляды она разделяла, а действия одобряла. Позже Татьяна назвала этот выбор судьбой... Практику она проходила в следственном отделе, на первом этаже прокуратуры, а кабинет Камалова располагался на четвертом, и она сожалела, что не имеет возможности видеть его. Работой ее завалили сразу,-- в следственном дел всегда непочатый край. Таня приходила на работу на час раньше, минут на десять опережая Камалова, и сразу бежала к окну, боялась пропустить его приезд. Когда она увидела его в первый раз, он показался ей гораздо моложе своих лет -- несмотря на раннюю седину, подтянутый, быстрый; решительность, независимость чувствовались в каждом движении, шаге. Одевался он с небрежной элегантностью, и во всем его облике, манерах чувствовался "человек не отсюда". Позже, узнав, что большую часть жизни он прожил в Москве и Вашингтоне, и даже год с небольшим в Париже, Таня порадовалась своей проницательности. За всю практику они ни разу так и не столкнулись лицом к лицу. Он, конечно, даже не догадывался о существовании практикантки, своей единомышленницы, всегда желавшей ему удачи. И неожиданное приглашение в знаменитый ресторан "Лидо", куда она пошла с одним из молодых сотрудников прокуратуры, и тот разговор, невольным свидетелем которого она там стала, хотя говорили по-узбекски,-- собеседники наверняка не догадывались, что Татьяна владеет этим языком,-- теперь трудно было назвать случаем. Из беседы, состоявшей из недомолвок, недоговоренностей, где часто упоминался некто, зашифрованный под именем "москвич", Татьяна поняла, что из Прокуратуры утекает какая-то информация, служебные тайны, она ощущала это сердцем, ибо уже отдавала себе отчет, где работает. Ныне тот поход в ресторан она не считала случайным, а чем-то предопределенным свыше, чтобы как-то уберечь, обезопасить человека, к которому испытывала уважение и симпатию. В тот вечер в ресторане она не придала особого значения тайному разговору, невольной свидетельницей которого оказалась, но стала остерегаться человека, пытавшегося за ней ухаживать. А когда во время ферганских событий, связанных с турками-месхетинцами, она узнала из газет о покушении на Камалова на трассе Коканд-Ленинабад, тот давний разговор, который она не забыла, вызвал у нее смутную тревогу. Через несколько дней, когда произошло новое покушение, уже в Ташкенте, где погибли жена и сын прокурора, Татьяна поняла, наконец, что в разговоре речь шла о Камалове... Недели три не решалась она пойти в больницу и рассказать о своих подозрениях Камалову, словно чувствовала, что с этим шагом круто изменится ее жизнь. О ценности своего сообщения она догадалась сразу, предатель в прокуратуре и был главным недостающим звеном в расследовании прокурора, посвятившего годы борьбе с оборотнями в милиции. Камалов, выслушав ее, тут же достал из прикроватной тумбочки пухлую папку и, показав ей фотографию, спросил, не этот ли мужчина подсаживался к ним за столик. Ее ответ словно склеил две половинки фотографии незнакомого человека. После этого разговора с Камаловым она уже месяц работала в прокуратуре республики. По странному стечению обстоятельств, она занимала тот же самый кабинет на первом этаже, где проходила практику. Сейчас она тоже стояла у окна, так как знала, что ее шеф, начальник отдела по борьбе с организованной преступностью, поехал за прокурором в больницу. Почти через полгода Камалов, на котором уже кое-кто поставил крест, возвращался в свой служебный кабинет. На улице у прокуратуры, как обычно, выстроились ряды машин, возле них прохаживались незнакомые люди. "Каждый из них может быть охотником за прокурором",-- сказал вчера шеф, невольно бросивший взгляд в окно. Она и не заметила, как подъехала машина прокурора. Первым выскочил водитель Нортухта, парень, прошедший Афган,-- это с ним Камалов одолел банду наемных убийц на трассе Коканд-Ленинабад. Афганец мгновенно повернулся спиной ко входу и быстрым взглядом окинул ряды машин. Под тонкой пижонистой замшевой курткой внимательный человек легко углядел бы оружие и понял, что парень умеет им пользоваться. Камалов взглянул на высокое парадное и стал медленно одолевать мраморные ступени, чувствовалось, каждый шаг давался ему нелегко. Она разглядела его осунувшееся лицо, свежий рваный шрам, пересекавший высокий лоб, отметила, что он зарос, похудел и стал походить на голливудских киногероев, но тут же устыдилась такого пошлого сравнения. По лестнице поднимался мужчина, настоящий человек, шел, чтобы довести начатое дело до конца. Она не заметила, как губы сами прошептали: "Храни вас Господь!" XI Газанфар Рустамов, прокурор отдела по надзору за исправительными учреждениями, пребывал в скверном настроении. Третью неделю подряд не везло в карты, улетучились с риском добытые деньги на машину. Во всех зонах и тюрьмах, то тут, то там, возникали стихийные бунты, захватывали заложников, участились побеги, и ему приходилось мотаться из края в край республики,-- исправительно-трудовые колонии располагаются не в курортных местах. Ночевки в грязных провинциальных гостиницах, обеды в скудных казенных столовках, вечная нехватка транспорта -- все это действовало на нервы, раздражало, вызывало зависть к коллегам из других отделов. "Почему я должен отдуваться за несправедливость, жестокость, убожество в местах заключения?" -- часто спрашивал он себя и клял на чем свет стоит Сенатора, за его нерасторопность, медлительность. Ведь, работая заведующим отделом административных органов ЦК партии, тот обещал, и не раз, сделать его прокурором одного из районов Ташкента. Твердо обещал, да что вышло? Сам загремел. Но Рустамову было жаль только себя,-- Сенатор хоть пожить успел в свое полное удовольствие. Газанфару предстояла поездка в Таваксай, там произошел групповой побег, конечно, не без участия людей из охраны. "Какой же нормальный человек, да еще за такие гроши, пойдет работать с заключенными?" -- рассуждал он, как никто другой знавший тамошние нравы. Удивлялся он не побегу, а тому, что до сих пор эта система действует. Он бы не удивился, если какой-нибудь поселок, городок, где есть крупная тюрьма или лагерь заключенных, вышел на забастовку, узнай вдруг, что "заведение" переводится в другое место, ибо тут каждый второй кормится с бедных арестантов. Одни сдают комнаты на постой приехавшим на свидание или добивающимся его, другие промышляют извозом, доставляя освободившихся и их родственников на железнодорожный вокзал или в аэропорт ближайшего города, третьи занимаются посредничеством, вольно или невольно все завязаны на тюрьме. Тут все обслуживают зону, каждый как может, в зоне денег всегда больше, чем на воле, и зэки не торгуются, впрочем, на все существует твердая такса. Всех способов наживы с заключенных не знает даже он -- перечень их обновляется с каждым днем. Вот недавно был случай. В одном городке четырехэтажная "хрущевка" буквально нависала балконами над заборами с колючей проволокой, и юная девица, чья лоджия оказалась как раз напротив мужского барака, однажды вышла туда в купальнике. И вдруг услышала из-за "колючки" рев восторга. Женщина есть женщина, ей любое внимание в радость, даже из-за "колючки", и девчонка минут пять пококетничала, принимая по просьбе высыпавших из бараков мужиков всякие пикантные позы. Когда она собралась уходить, кто-то крикнул ей: "А это тебе за доставленное удовольствие!" -- и бросил на балкон рабочую рукавицу,-- там вместе с камнем оказалась сторублевка. С тех пор девушка уволилась с работы и трижды в день выходит на балкон под восторг ревущей толпы,-- говорят, стриптиз у нее получается не хуже, чем в порнофильмах. Весь город завидует обладательнице счастливого балкона. Выезжал он и по этому случаю, даже встретился с героиней истории -- грамотная, как и все ныне, попалась девушка. Заявила, я, мол, живу в демократическом государстве и на своем балконе вольна делать зарядку как хочу и когда хочу... Вот и привлеки ее попробуй - не за что. Кормился с заключенных и сам Рустамов, и у него порой случались "навары" не меньше, чем у работников ОБХСС. За доставку важного послания в тюрьму, особенно подследственному, до суда, с заинтересованной стороны требовали десятки тысяч. Однажды он сорвал куш в сто тысяч -- и это в те годы, когда деньги еще имели силу! Правда, ему пришлось поделиться с начальником тюрьмы. К обвиняемому по хищению в особо крупных размерах, взятому под стражу, рвался на свидание, всего на пять минут, один из сообщников и предлагал за это сто тысяч. Но свидание требовал с глазу на глаз, передача послания его не устраивала,-- за это и плата. Речь шла, конечно, о том, чтобы запутать следствие, определить линию поведения на суде. Свидание это состоялось глубоко ночью и длилось ровно пять минут. Носил он и письма "авторитетам", ворам в законе, находящимся в тюрьмах усиленного режима, передавал и из зоны "инструкции", "рекомендации" на волю,-- среди уголовников у него была даже кличка "Почтальон". Платили за это тоже хорошо, но нынче, в перестройку, занятие это стало опасным. Раньше высокое ворье держалось за него, уважали покладистого человека "наверху", а сейчас словно взбесились, постоянно шантажируют, на гласность намекают. Но это скорее оттого, что у него появились конкуренты,-- нынче ничем не брезгуют, лишь бы деньги. Один вор в законе, угощавший его в тюрьме французским коньяком, так объяснил перестройку: это время, когда все покупается и все продается, и пожелал, чтобы оно дольше продлилось,-- за это и выпили. Что-что, а деньги Газанфар в жизни имел, много прошло их сквозь его руки, да счастья не принесли, и виной тому карты. С них у него и беды пошли. Играть он начал, как и большинство, студентом, в общежитии, и вряд ли кто в нем мог предполагать в ту пору столь азартного человека. Первые десять лет после университета пришлись на самый пик застойных лет. Тогда и расцвела махровым цветом картежная игра среди должностных лиц. В какой город он ни приезжал в командировку, повсюду вечерами приглашали куда-нибудь на игру, впрочем, чаще всего в областях "катают" при гостиницах, тут уж точно мода из Москвы пришла, там почти в каждой гостинице обнаружишь катран. В ту пору нравы не были так суровы, как ныне; картежные долги, особенно крупные, легко прощали, никто посторонний учет их не вел, не переводились проигрыши на других, не включались "счетчики" за каждый просроченный должником день. Но потом внезапно и повсюду,-- словно за всем этим стоял некто коварный и умный, втягивавший в игру все больше и больше людей,-- появились правила, и картежники оказались в мышеловке. Зная масштабы преступного мира и гениев, осуществлявших его стратегию, Газанфар ныне часто задавался вопросом: случайно это произошло или нет? Он сам оказался заложником игры. В первые годы он стабильно выигрывал. С шальных денег купил пятикомнатную кооперативную квартиру в престижном районе, прозванном в народе "дворянским гнездом". Работнику прокуратуры это не составляло труда, тем более пайщиком он оказался солидным, выплатил всю сумму сразу, в ту пору разного рода начальники норовили жилье урвать за казенный счет и с успехом это делали, но Газанфар не хотел и дня ждать в очереди. И кооперативный гараж, и первая машина, можно сказать, с взяток и выигрышей появились, на зарплату прокурора особенно не разгуляешься. Рос и его авторитет "каталы" -- так игроки между собой называют картежников. Тут главное в срок гасить долги, если проиграл, каталы, не обремененные долгами, имеют право на отыгрыш даже без наличных, гарантией тому их авторитет. Газанфар долго был уверен, что он в любое время без труда может оставить карты, ибо в игре особенно "не зарывался" и видел в этом свою силу. В картах, как и в жизни, был расчетлив, обладал холодным разумом и при внешней эмоциональности легко контролировал свои чувства. Успех за карточным столом можно было объяснить и аналитическим складом ума, он ведь закончил знаменитую сто десятую математическую школу Ташкента и обладал феноменальной памятью, в игре такой человек имеет фору, ибо великолепно помнит сброшенные карты. Если бы не карты, Рустамов мог стать выдающимся шахматистом. Он так был уверен в своих силах, что мечтал, если вдруг повезет и выиграет миллион (такое по тем временам случалось, но редко), плавно "сойти с игры". Купил бы себе спокойное, но денежное место и вел размеренную жизнь буржуа -- миллион в нашей стране, при повальной нищете, все-таки большие деньги. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает... Женился Газанфар, по местным понятиям, несколько поздновато, в двадцать восемь, но ему и тут повезло, взял девушку хорошего и знатного рода, прямо со школьной скамьи. Но через полгода -- первый звонок судьбы: в игре можно не только выиграть, но и все потерять... Вскоре после свадьбы он впервые крупно проигрался, причем крутому человеку, от которого отмахнуться было невозможно. В минуту отчаяния Рустамов даже замыслил его убить, но это оказалось ему не по зубам. Больше того, тот словно читал его мысли: однажды, встретив у прокуратуры, угрюмо сказал: -- Другому бы я, может, и скосил долг, но менту -- никогда. Меня не поймут... -- И, выдержав паузу, глядя прямо в глаза, добавил: -- Если задумал подлянку, предупреждаю: к вашему брату я жалости не знаю. Договорились, что в счет долга он отдаст свою пятикомнатную кооперативную квартиру с обстановкой, гараж с машиной и съедет в трехкомнатные апартаменты панельного дома в двадцать шестом квартале Чиланзара, рядом с обводной дорогой. Пришлось готовить жену к переезду, сроки поджимали. Та, естественно, в слезы, кинулась к родителям. Тут он получил еще один удар: отец жены, видимо, хорошо знавший, что такое муж-картежник, тихо, но быстро устроил дочери развод и вернул ее домой. Но судьба в первый раз лишь просигналила ему: в тот самый день, когда ушла жена, он выиграл гораздо больше, чем проиграл. Конечно же, уладил дела со своими долгами, остался все-таки в престижном доме, но без жены. Потом он женился еще раз, но, не прожив и года, развелся -- теперь по своей инициативе. Жена попалась ленивая, ни готовить, ни стирать, ни вести дом не умела и не хотела, одни косметические салоны и портнихи на уме, домой не дозвонишься, вечно висела на телефоне, а о детях и вовсе слышать не желала. Вскоре он обнаружил, что положение вечного жениха в большом городе имеет свои преимущества. Обычно он держал в поле зрения трех-четырех девушек, они и стирали, и квартиру убирали тщательно -- конкуренция обязывала. Кого такое положение не устраивало -- уходили, но, как ни странно, вакансия тут же занималась другими, зачастую подружками предыдущей соискательницы. Он так и говорил строптивым: свято место пусто не бывает. А женихом он казался завидным: молодой, спиртным не злоупотребляет, не курит (картежники следят за своей формой строго), работает в солидном учреждении, при машине, пятикомнатная, роскошно обставленная квартира в хорошем районе, словом, от женщин Рустамов отбоя не знал, а точнее, знал им цену... Но вряд ли могла бы найтись девушка, которая сумеет завладеть его сердцем, -- он давно с ног до головы принадлежал дьяволу, картам. Сохранив квартиру, он, поверив в свою удачу, быстро забыл о том, что готов был пойти на убийство из-за денег. Правда, случались и проигрыши. Однажды, узнав, что он улетает с инспекцией в Навои, где много исправительно-трудовых колоний, его попросили передать заключенному письмо, а в награду списали картежный долг. Он, набравшись наглости, потребовал еще пять тысяч наличными, якобы для подкупа тюремной администрации, и, к своему удивлению, получил эти деньги. Так открылся еще один источник дохода, и тогда он получил тайную кличку "Почтальон". Говорят: продавший однажды уже не остановится ни перед чем. Вряд ли Газанфар, доставив в зону письмо-инструкцию для "хозяина" лагеря, предполагал, что это только первая ступень его предательства. В Ташкенте в те годы существовало около двадцати катранов, где играли по-крупному высокие должностные лица, и чем выше поднимался Рустамов как катала, тем реальнее становилась его встреча за карточным столом с Сенатором и Миршабом. И в конце концов они встретились. В тот вечер в катране оказалось многолюдно, Сенатор с Миршабом долго не задержались, но парня из прокуратуры республики приметили, да и тот, хорошо знавший обоих, наверняка углядел их, хотя не вставал из-за стола, где шла азартная игра. Вторично они встретились уже через месяц, там же, но уже в игре. Возвращаясь поздно ночью, Миршаб вдруг сказал Сенатору: -- Этого парня из прокуратуры надо как-нибудь хлопнуть основательно и, подведя к краю жизни, заставить рыться для нас в нужных кабинетах. -- Блестящая идея! -- оживился дремавший шеф. -- Мне давно хотелось иметь своего человека в прокуратуре, а этот Газанфар производит впечатление хваткого парня. Но как его хлопнуть? Играет он здорово, а главное, не зарывается, я наблюдал за его ставками и его картами. -- Я тоже об этом думал. Вдвоем нам его не одолеть, к тому же он очень осторожный, сразу почувствует тандем. Нужно нанять двух игроков-профессионалов, тех, что постоянно отираются в катранах, хорошо их финансировать и внушить им, что мы из-за женщины хотим наказать его и потому нуждаемся в их помощи. Конечно, подходящего момента придется ждать месяца три, а то и больше, надо, чтобы все выглядело как бы случайно. -- Прекрасно. Я попрошу Беспалого, чтобы он подобрал нам двух классных игроков, и тут же начнем охоту на Газанфара, как знать, он может нам понадобиться... Профессиональные каталы готовят свою жертву, которую они между собой называют "лохом", иногда годами. Приваживают, приучают, дают выигрывать и даже по-крупному. Долги "лохам" возвращают в оговоренные сроки, обязательно при свидетелях. Весь этот сценарий продуман для будущего: обычно "лохи" -- состоятельные хозяйственные работники, должностные лица, сколотившие миллионы на взятках. Но наступает час пик, одна крупная игра, которая опять же не назначается директивно: ловят момент, когда "лох" вдруг распетушится, тут его и накрывают сразу на миллион, а то и полтора. А до этого каталы вложили в "лоха" в виде наживки тысяч сто -- сто пятьдесят. Рассчитываются проигравшие по-разному: одни сразу, а другие, понимая, что попали в заранее приготовленную западню, начинают уклоняться, искать иные пути, как и Газанфар, замышлявший убийство. Особенно не любят отдавать долги крупные партийные функционеры и работники правоохранительных органов. Но каталы это хорошо знают и готовы ко всему, у них просчитаны все варианты до мелочей. Если "лох" не отдает добром, в дело вступают другие -- так называемые вышибалы. Они есть в каждом городе, основной их костяк составляют бывшие спортсмены и бывшие работники органов. Вышибалы обслуживают не только картежников и предпринимателей, но и любое частное лицо, если дело связано с возвратом долга. Тут тоже твердая такса, до сорока процентов с вышибаемой суммы. Не брезгуют вышибалы и заказными убийствами. Возможность сесть за один карточный стол с Газанфаром в нужной компании появилась только через семь месяцев. Квартет, до этого тщательно отрепетировавший игру дома у Миршаба, сыграл виртуозно: Рустамов проигрался в пух и прах, как никогда в жизни. С профессиональными картежниками Газанфар рассчитался сразу, а своих коллег-прокуроров попросил подождать,-- получилось, как и задумал Сенатор. Месяц, оговоренный Газанфаром, промелькнул быстро, крупный выигрыш, которого он так жаждал, не выпал. К нужному сроку он собрал только треть суммы. Встретившись с коллегами, Рустамов вернул часть долга и попросил продлить срок еще на месяц, но получил жесткий отказ. А это означало, что ему включили "счетчик", об этом завтра будут знать все, кому следует, и путь к карточному столу для него отныне закрыт. Понимая, что объект "созрел", Сенатор предложил Рустамову в счет погашения долга давно задуманное -- снимать копии с некоторых интересующих их документов, прослушивать разговоры коллег по внутреннему телефону, изымать из некоторых дел важные бумаги, в общем, заниматься шпионажем в пользу победителей. К их удивлению, Газанфар наотрез отказался. Тогда Сенатор с Миршабом, которым позарез был нужен свой человек в прокуратуре, решили попугать коллегу вышибалами, но проблема неожиданно разрешилась сама собой. Когда вызвали Коста и разъяснили ему ситуацию, чтобы не переусердствовал, Джиоев вдруг рассмеялся и сказал, что Газанфар давно свой человек для уголовки и даже имеет кличку "Почтальон" - за соответствующую плату выполняет деликатные поручения авторитетных людей. Удивлению Сенатора с Миршабом не было предела -- такого расклада даже они не могли предвидеть. Информация Коста облегчала задачу, но Миршаб тут же придумал коварный ход: позвонил Рустамову и велел немедленно приехать для серьезного разговора к нему домой. Ход оказался прост и гениален: увидев Коста, дружески беседующего с коллегами, Газанфар все понял и сдался. Так он стал агентом в собственном стане. Да, именно агентом, потому что для выполнения задания требовались поистине шпионские навыки, и Сенатор с Миршабом, зная это, основательно занялись его подготовкой. Рустамова снабдили миниатюрным автоматическим фотоаппаратом "Кодак", диктофоном, как у Миршаба, японским устройством, легко прослушивающим разговор сквозь стены. Пришлось прокурору брать уроки и у классных домушников, квартирных воров -- эти научили пользоваться отмычкой. "Ученик" оказался способным и на экзамене все десять замков открыл раньше нормативного времени. Но Сенатор потребовал, чтобы при любой возможности он снимал слепки со всех доступных ему ключей,-- как профессионал он знал, что отмычки оставляют специфические следы. Это задание больше всего увлекло Газанфара. Первые десять образцов он добыл без затруднения,-- ключи частенько торчали в дверях кабинетов. Сняв слепок, он возвращал ключи владельцам и журил их за беспечность. Но чаще он пользовался другим приемом: заходил поболтать в интересующий его кабинет и дожидался, когда хозяина комнаты на минуту вызывали наверх. Никто ни разу не попросил его покинуть комнату, ключи, в том числе от сейфа, как правило, лежали на столе. Позже без особого труда он в отсутствие хозяев снимал также копии с нужных документов. В экстренных случаях они работали в паре с Акрамходжаевым: тот приходил к одному из замов прокурора и оттуда вызывал какого-нибудь начальника отдела, в чьих бумагах нужно было порыться,-- в момент звонка Газанфар уже сидел в нужном кабинете. Однажды Газанфар добыл очень важные документы, и Сенатор на радостях назвал его "Штирлицем", с тех пор они с Миршабом между собой так его и называли. Но эта рискованная работа стала вдвойне опасной, когда появился новый прокурор из Москвы -- Камалов. "У него глаза -- рентген", как-то с испугом сказал Газанфар Сенатору. Дважды Рустамову казалось, что он на грани провала. В первый раз, когда он сообщил Миршабу, что прокурор Камалов проводит секретное совещание с вновь организованным отделом по борьбе с мафией. В тот день, когда совещание началось и он считал свою миссию выполненной, Газанфар увидел, что в приемную прокурора неожиданно явился начальник уголовного розыска республики полковник Джураев, с которым Камалов в последнее время, на взгляд Сенатора, общался подозрительно часто. Вот тогда похолодело сердце у Газанфара,-- он почувствовал, что Джураев, хитрый лис, о чем-то пронюхал. Он боялся, что Айдын, турок-месхетинец из Аксая, читавший по губам с крыши соседнего дома выступления на секретном совещании, попадет в руки неподкупного Джураева. Но выручил снайпер Ариф, пристреливший Айдына, когда того вели розыскники Джураева. Тогда целую неделю Рустамов не мог прийти в себя... Вторично он получил шок через месяц, когда, спускаясь к выходу, увидел, как ведут в наручниках знакомого каталу Фахрутдинова, работавшего инженером связи на центральной телефонной станции. Но Аллах миловал и в этот раз: оказывается, Фахрутдинов прослушивал городской телефон Камалова и был пойман с поличным. Конечно, Газанфар догадался, кто и каким образом завербовал Фахрутдинова, ибо знал о крупном проигрыше инженера некоему залетному катале из Махачкалы, которого больше никогда не видели в Ташкенте. Вот тогда, натерпевшись страха, Рустамов потребовал от Сенатора за услуги место районного прокурора в любой части столицы, и тот согласился, пообещав устроить это назначение, когда Камалов покинет кабинет на улице Гоголя. Но вышло иначе: Сенатор сам из кресла в "Белом доме" -- здании ЦК партии республики пересел на жесткие тюремные нары в "Матросской тишине"... Во время обмена сто- и пятидесятирублевых купюр при премьер-министре Павлове Газанфар находился в инспекционной поездке в золотодобывающей долине,-- там лагерь на лагере. Узнал он об этом утром, находясь в одной крупной исправительно-трудовой колонии, и тут же решил вернуться в Ташкент, ибо дома у него самого лежало тысяч двадцать в сторублевках, а в одни руки меняли не более пяти тысяч рублей, следовало поспешить. Когда он шел к проходной, вахтенный передал, что авторитетные люди из зоны просили на минутку заглянуть к ним по важному делу. Он подумал, что будет обычная почта, и завернул в указанный барак, но ждали его, оказывается, по другому поводу. Тут тоже проведали об обмене денег и оттого не находили себе места: у многих на воле остались на черный день припрятанные суммы и, конечно, в крупных купюрах. О них и пошел разговор. Предлагали половину за спасение денег, и каждый давал адреса, где у кого находится кубышка. Газанфар в те три дня обмена обогатился несказанно, даже замыслил купить за миллион престижную модель "Мерседеса", но опять вышла незадача: за неделю он проиграл шальные деньги -- подарок Павлова. Поздно ночью Хашимов позвонил Рустамову и предупредил, что на днях прокурор Камалов выписывается из больницы и его жизнь следует взять под жесткий контроль. Требовал поискать возможность перехода в новый отдел по борьбе с организованной преступностью, в основном укомплектованный бывшими работниками КГБ. Но в этом отделе недавно появился новый сотрудник, Татьяна Шилова, проходившая в прокуратуре практику, которую он однажды приглашал в знаменитый ресторан "Лидо", где у него была назначена встреча с Сенатором. Газанфар надеялся, что это знакомство позволит ему чаще заглядывать в отдел, ин