давнее путешествие в Аксай, задуманное как чистейшая авантюра, но обернувшееся такими неожиданными результатами. Сегодня он понимал, как важно для политика предвидеть, предугадать, предвосхитить события, ведь он единственный тогда попытался помочь хану Акмалю. Время подтвердило его дальновидность, и это радовало Сенатора. Глянув на светящиеся стрелки "Роллекса", он подумал: как хорошо, что не надо просыпаться на рассвете, как в прошлый раз, когда он сошел на глухом полустанке, где его дожидались, чтобы отправить в Аксай на стареньком вертолете. Теперь он ехал до конечной остановки, Намангана, и там, на вокзальной площади, его должна была ждать белая "Волга" с златозубым Исматом за рулем, он-то и доставит его в бывшую вотчину хана Акмаля. Однако на этот раз встреча была не по его собственной инициативе, и не с хозяином Аксая, а с его духовным наставником, Сабиром-бобо. Но что мог означать приказной тон человека в белом? "Я что, его подчиненный? -- наливаясь, как всегда, внезапной злобой, подумал Сенатор. -- Мальчик на побегушках?" Но злоба как неожиданно возникла, так и пропала: перед глазами встал кожаный чемодан с пятью миллионами, некогда полученный им в Аксае, а казначеем у хана Акмаля был Сабир-бобо! А за деньги ответ держать надо, хотя вроде так и не уговаривались. На Востоке счет деньгам знают, особенно личным, это не партийную или государственную кассу растранжирить, тут ответ не перед партией придется держать. Почему Сабир-бобо велел ему прибыть в Аксай именно сегодня, как будто у него дел в Ташкенте нет,-- ведь он еще толком не отъелся и не отоспался после тюрьмы. Мысль эта показалась ему такой интересной, что он неожиданно встал и включил свет. "Да, да, партия, -- размышлял он,-- вот где отгадка поведения тихого богомольного человека в белом. Нащупав причину, можно и подготовиться к встрече",-- уже веселее подумал он и, открыв дорожную сумку, прежде всего вынул коробку с чаем. Несмотря на продовольственный кризис, он своих привычек не изменил, пил черный английский чай "Эрл Грей -- Серый кардинал",-- ему нравился ароматный привкус бергамота. Доставая пакеты, кулечки, свертки, он тепло подумал о жене -- она учла все его вкусы, вплоть до жареного миндаля к его любимому чаю. "Надеюсь, с кипятком еще не наступили перебои", -- подумал Сенатор и отправился к титану, -- чайник и две пиалы по давней традиции еще сохранились в привилегированном вагоне. За чаем он не спеша обдумывал неожиданно возникшую мысль. Выходило все верно: Сабир-бобо думает, что с упразднением КПСС Сухроб Акрамходжаев навсегда лишился своего положения и влияния. На Востоке человек прежде всего оценивается по должности, поэтому здесь такое гипертрофированное почитание чина, кресла и власти в целом. Но старику, даже такому мудрому, как Сабир-бобо, с высоты его библейского возраста, уже не понять всех хитросплетений, возникших с перестройкой, а главное, с обретением республикой государственности. И тут он пожалел, что не догадался захватить с собой новый партбилет, вот это был бы козырь, лучшее доказательство, что партия была, есть и будет, а как она теперь называется, какие у нее ныне лозунги -- не суть важно. Главное, нисколько не изменились структуры власти: если раньше всем в крае заправлял секретарь обкома, то теперь правит хоким. Но он-то назначается правящей партией, а она как была, так и состоит из прежних членов, хотя и сменила название, а горлопаны, так называемые "демократы", как ничего не имели, так и остались при своих интересах. Пусть поговорят, на Востоке говорунов не жалуют. Так что зря Сабир-бобо думает, что он выпал из обоймы и ему можно приказывать. Да, деньги, родословная, связи, протекция важны, но сегодня, в исторический момент, это еще не все -- нужны люди с опытом управления государством, с государственным мышлением, популярные в массах,-- таким был для народа покойный Рашидов. А сейчас подобным человеком Сенатор видел себя, и, конечно, рядом с Акмалем Ариповым,-- без него, Акрамходжаева, хану Акмалю в Ташкенте не обойтись. Слишком далек Аксай от эпицентра схваток, слишком надолго выпал аксайский хан из политической борьбы и интриг. Вот и выходит, что нет у них в столице более достойного представителя, чем Сухроб Акрамходжаев, а значит, приказывать, помыкать собою он не позволит. Эта мысль успокоила Сенатора: теперь он знал, как вести себя с духовным наставником и главным казначеем хана Акмаля. Одного чайника оказалось мало, и он заварил еще один,-- чай всегда помогал ему в ночных бдениях, ему так не хватало его в тюрьме, может, оттого часто снились уютные чайханы Ташкента, Хорезма, Ферганы -- повсюду у них свой колорит, особенности. Однажды приснилась ему чайхана родной махалли, в жизни которой он принимал активное участие, правда, в последние годы все меньше и меньше, отделывался крупными взносами на общественные нужды. Он даже проснулся в слезах и, находясь в плену минутной слабости, подумал: вот если вырвусь из "Матросской тишины" -- никакой политики, никакой борьбы за власть, только дом, семья, дети, долгие вечера в любимой чайхане за нардами, шахматами. Как же он мало знал себя! Прошло всего несколько часов, как он переступил порог дома после тюрьмы, а уже надо было собираться в "Лидо" на открытие банка Артура Александровича, а через сутки он уже оказался в дороге, спешит в Аксай выхватить очередные миллионы -- и не на жизнь, а на борьбу за власть, за место в Белом доме. Какая же она сладкая вещь -- власть, философски рассуждал он, если ради нее уже забыты тюремные нары, ночные допросы, дети, жена, уют дома и любимой чайханы! -- Власть! -- тихо, но внятно произнес Сенатор, пытаясь на слух почувствовать магию манящего слова. -- Власть, власть... -- повторял он как заклинание, и вдруг новый виток мыслей закрутился вокруг вожделенного слова, звучащего коротко, как выстрел, -- "Власть!". Но вся власть, которую он знал до сих пор, не шла ни в какое сравнение с тем, что сулила нынешняя, в суверенном, независимом государстве. Какие открывались возможности! Дух захватывало. Поехать в Париж, Лондон, Амстердам или отдыхать на Канарских островах, на Фиджи -- извольте, только пожелай, не надо согласовывать ни с какой Москвой, ни от кого не надо ждать разрешений. Нужны доллары -- позвони министру финансов или председателю Госбанка, если они твои люди, а можно и Артуру, в его банке наверняка валюты будет больше, чем в государственном. Надумаешь хадж в Мекку совершить, замолить грехи,-- а их ох как много! -- опять же не надо за партбилет, за кресло дрожать, заплати и прямым рейсом в Джидду, а там, может, тебя и на правительственном уровне примут, как-никак один из членов правительства независимого государства прибыл. Можно построить виллу, дворец, загородный дом в три этажа, с бассейном, теннисным кортом, сауной -- и никакого партийного или народного контроля. Можно ездить на "Мерседесе", "Вольво" или даже, как Шубарин, на "Мазерати". Вот что значит настоящая власть в суверенном государстве! Помнится, он когда-то втолковывал хану Акмалю у водопада Учан-Су в горах Аксая: мол, какие же вы с Рашидовым хозяева в своем крае, если в приватном разговоре не решаетесь лишнее слово сказать, боитесь, до Москвы дойдет, а у нее рука длинная, хлыст жесткий! Живете по указке Кремля, пляшете под его дудку. И какая же ныне перспектива открывалась для тех, кто оседлает пятый этаж Белого дома на Анхоре, даже дух захватывает. Ныне власть не могли насадить ни из Москвы, ни из Стамбула, все решалось в Ташкенте, и не только с трибун Верховного Совета. Решалось на базарах и площадях, в тысячах мечетей, возникших словно по мановению волшебной палочки, почти во всех махаллях городов и в кишлаках. Еще вчера какой политик всерьез принимал религию, считал себя верующим? Наоборот, кичился своим атеизмом, ибо этого требовал устав партии. А сегодня не принимать всерьез влияния духовенства на массы -- опасная самоуверенность. Один мулла в пятничный день в большой мечети стоит сотни партийных агитаторов, а влияние духовного управления мусульман уже ощущает и правительство, и каждый гражданин. Хотя сам муфтий неоднократно заявлял и в печати, и по телевидению, что исламу чужда политика и он не намерен заниматься ею. И то правда: надумай духовное управление создать исламскую партию, зашаталась бы и правящая, не говоря уже о новых партиях и движениях, а у духовенства средств на это достаточно и интеллектуальный потенциал не беднее, чем у бывших коммунистов, а главное, она еще не скомпрометировала себя перед народом, усталые массы поверили бы ей, ибо ислам во многом повторяет несбывшиеся идеи социального равенства и справедливости. Сухроб Ахмедович не мог философствовать отвлеченно даже о религии, все переводил в практическую плоскость, поэтому, достав записную книжку, сделал важную пометку, что если завтра он вырвет в Аксае десять -- двенадцать миллионов, то обязательно должен отыскать в Ташкенте строящуюся мечеть, которую намерен посетить муфтий. Вот в эту мечеть он внесет или крупную сумму, или купит нечто материально или духовно ценное для ее обустройства. Такой жест не останется незамеченным, дойдет до слуха муфтия, нынче в трудные времена мало кто позволяет себе щедрую благотворительность. Такой поступок в нужное время откроет путь к духовенству, и благословение муфтия будет не лишним... Скорый натужно рвался сквозь бархатно-вязкую темноту азиатской ночи, выхватывая дальним светом мощных тепловозных фар убогие постройки на полустанках и разъездах. Даже выплывшая из-за туч полная луна не скрашивала нищеты и бедности строений вдоль дороги, а в тесных дворах, жавшихся плотно друг к другу, как в малоземельной Японии, не было места ни саду, ни огороду. Так -- одна орешина, корявая яблоня у ограды или вместо нее тутовник с обрубленными ветвями да грядка зелени -- не то лука, не то редиски. Прежние власти людей землей не баловали. "Как они здесь живут? И как все это терпят?" -- вдруг подумал Сенатор, но докапываться до причин не хотелось. Он, однако, отметил, что и коммунистам, и новым силам, рвущимся к власти, крайне повезло -- такого терпеливого, безропотного, доверчивого народа, наверное, нигде больше нет. Обещали ему туалеты из золота, чтобы унизить презренный металл, как это пророчил Ленин, коммунизм в восьмидесятых, как Хрущев, или каждому квартиру к двухтысячному году, как Горбачев,-- всему поверят и будут ждать. Правда, глашатаи подобных пустых обещаний давно живут как при замышленном ими же коммунизме, Москва наплодила целый легион таких глашатаев-наместников и для России, и для всех окраин. Приезжает такой сказитель легенд о коммунизме,-- а назывался он секретарем обкома,-- скажем, в Актюбинск, как некто по фамилии Ливенцов, или в Краснодар по фамилии Медунов, в Алма-Ату -- Колбин, в Кишинев -- Смирнов, в Ташкент -- Осетров, а дальше для любого города, края, республики можно добавить свои фамилии, схема одна, давняя и проверенная. И вот сидят такие сказители в своих креслах по десять -- пятнадцать лет, разваливая все до основания, повторяя, как заклинание: "Для нас главное идеология!" А когда чувствуют запах жареного, спешно снимаются с насиженных мест, бросают шикарные квартиры, дачи, загородные дома и бегут в Москву, где для каждого из них уже готово жилье в престижном доме и привилегированном районе, с обязательной дачей в Барвихе, Переделкино, с прислугой, автообслуживанием и пайком до конца жизни. Сколько их понаехало в Москву только за последние 50 лет! Не счесть! Вот бы нашлась какая сила, чтобы вымела всех обратно из Москвы в свои бывшие "вотчины", чтобы остаток жизни они прожили там, где княжили, где обещали светлую жизнь. Какой бы нравственный урок был для новых властителей. Но ведь ворон ворону глаз не выклюет! Сухроб Ахмедович на минуту даже испугался своих праведных мыслей, случались с ним такие срывы. В нем спокойно, без угрызений совести, уживались сыщик и вор, черное и белое. Это давно, еще со студенческих лет, заметил в нем его друг и соратник Миршаб. "Горазд ты на праведные речи", -- говорил он иногда с восторгом, ошарашенный неожиданной позицией своего друга. Впрочем, теперь подобное раздвоение личности он считал нормальным состоянием для политика. Говоришь одно, думаешь другое, делаешь третье -- это ведь сказано о всех политиках, а не только о нем, подмечено, кажется, учеными мужами, философами еще в Древнем Риме. Сенатор не забывал первые уроки, полученные им в Аксае от хана Акмаля в самом начале политической карьеры. Главное -- никогда не теряться, учил обладатель двух Гертруд, даже если сказал глупость или еще что-то похуже, всегда можно отказаться или уверить, что не так поняли. А для этого следовало научиться говорить витиевато, долго, с отступлениями от поставленного вопроса. Несравненным мастером говорить ни о чем, уходить от вопросов самых цепких репортеров был, на взгляд хана Акмаля, Горбачев. Аксайский Крез знал силу слова, сам был непревзойденным словесным дуэлянтом, и это он сказал о Горби в самом начале карьеры генсека самой многочисленной партии мира. Не зря тогда же, с интервалом в неделю-другую после слов хана Акмаля, канцлер Коль, с которым Горбачев позже подружится и даже благодаря ему получит звание "почетного немца", назвал его пропагандистскую активность геббельсовской. На что Горбачев сильно обиделся, и между нашими странами на какое-то время установились прохладные отношения. Дипломаты с обеих сторон постарались загладить скандал. Конечно, Сенатор понимал, что ему в красноречии с Горбачевым никогда не сравниться, как далеко ему и до возможностей хана Акмаля, не раз загонявшего в тупик ташкентских краснобаев, упивающихся звуками собственного голоса. Но и он одерживал победы в словесных турнирах. Незадолго до своего освобождения он двое суток провел в большой общей камере, где содержались в основном москвичи. С первых же часов пребывания в новой камере он почувствовал к себе высокомерно-пренебрежительное отношение. Возможно, его появление и спровоцировало "общество" на разговоры о Средней Азии,-- в тюрьме быстро все темы исчерпываются. Теперь разговор хоть в тюрьме, хоть на свободе об одном -- о политике. И сокамерники, кто во что горазд, прохаживались по суверенитету азиатских республик. Как и большинство москвичей, они путали Таджикистан с Туркменией, Казахстан с Киргизией, Ташкент с Алма-Атой или Ашхабадом. Для многих его сокамерников оказалось откровением, что тут проживает почти шестьдесят миллионов человек, причем больше половины в возрасте до 18 лет, что пятьдесят процентов золота страны добывается в Узбекистане, и что за тонну хлопка на мировом рынке можно купить 12 тонн пшеницы. Именно в этом регионе почти все залежи урановой руды и добывается большая часть цветного металла: меди, алюминия, свинца, вольфрама, титана, молибдена. Наверное, такого осторожного человека, как Сенатор, не удалось бы втянуть в горячий спор, после которого редко расходятся мирно и дружелюбно, если бы кто-то из оппонентов цинично не отозвался об интеллектуальных способностях жителей Средней Азии -- им якобы не прожить без квалифицированной помощи извне. Вот тут-то Сухроба Ахмедовича и зацепило, хотя он знал, как говорится, что вопрос имеет место. Но тогда, вспомнив хана Акмаля, он не растерялся и ответил в манере навязанного разговора. -- Это без интеллектуальной мощи Москвы мы не проживем? -- спросил он с коварным добродушием и, дождавшись утвердительного ответа, продолжил: -- Как же вы собираетесь помогать нам, темным азиатам, если в России самой паника, ни одна газета, ни одна передача на телевидении, ни одно парламентское слушание не обходится без панического разговора о катастрофическом оттоке мозгов на Запад, прежде всего из Москвы и Ленинграда? И отток был бы еще больше, если б не астрономические цены на авиабилеты -- единственное, что удерживает многих российских специалистов, особенно молодых, готовых за доллары работать в любой стране и на любой работе. Так что, господа москвичи, подумайте о себе, прежде чем нас жалеть. А у нас такой проблемы не существует. Даже при бесплатных билетах и гарантиях комфортной жизни ни один казах, узбек, киргиз, таджик не покинет родные места. Наоборот, с обретением независимости ожидается мощный приток восточной диаспоры, вынужденной в революцию под страхом смерти эмигрировать на Запад. Вот в чем гарантия нашего возрождения, господа жалельщики,-- с торжеством закончил Сенатор. Сказанное раскололо единую вначале московскую братию на несколько групп, но главное, сбило спесь, они все-таки согласились, что это немаловажный фактор. Сухроб Ахмедович считал, что в тот день он одержал важную для себя победу. Она укрепила в нем уверенность, а случай этот он припас для какого-нибудь публичного выступления, верил, что история вновь поднимет его на гребень очередной популистской волны. Поезд все дальше и дальше втягивался в золотую долину, жемчужину земли узбекской, даже воздух тут ночью напоминал крымский. Обилие садов, виноградников, близость гор, речушек, знаменитого Ферганского канала резко отличали этот край от степного Джизака или северного Хорезма, из этих благодатных мест был родом и "москвич", прокурор Камалов, заклятый враг Сенатора. Но сегодня, в поезде, он не хотел возвращаться мыслями к Камалову, он понимал, сколь многое зависит от встречи с Сабиром-бобо, от того, какую сумму удастся вырвать в Аксае, -- любое убийство теперь стоит немалых денег, а уж смерть Генерального прокурора республики... С мыслями о том, сколько же ему перепадет на расходы от духовного наставника хана Акмаля, Сенатор и заснул. Спал он спокойно, ибо разгадал тайну повелительного тона человека в белом; правильно говорили древнегреческие эскулапы -- установите диагноз... XVI Утром, когда "скорый" точно по расписанию прибыл в Наманган, он несколько задержался в купе, чтобы не столкнуться лицом к лицу с кем-нибудь из попутчиков и встречающих. Столь скорое путешествие в Наманган человека, только что освободившегося из тюрьмы, могло вызвать не только любопытство, но и кривотолки, а они наверняка дошли бы до слуха "москвича". И тот понял бы сразу, в какую сторону он навострил лыжи, а еще хуже, получил свидетельство того, что выступление хана Акмаля на суде, послужившее одним из весомых аргументов освобождения Акрамходжаева из "Матросской тишины", -- четко выверенный ход, обманувший правосудие и открывший двери тюрьмы его сообщнику. Засними люди Камалова его визит в Аксай -- трудно было бы найти объяснение этому путешествию, ведь хан Акмаль объявил его манкуртом, врагом номер один узбекского народа, и обещал ему суровый суд. Поэтому, когда Сухроб Ахмедович появился на привокзальной площади, она уже была пуста, только вдали, у закрытого газетного киоска стояла светлая "Волга". К ней неторопливо и направился высокий человек в черных очках. "Волга" с затемненными окнами, поджидавшая с работающим мотором, легко взяла с места и мощно рванула к центру города. -- Я уже решил, что вы передумали ехать к нам в гости, -- сказал Исмат, улыбаясь. -- Вы последним появились на перроне, хорошо, что я не поспешил позвонить, расстроил бы старика, он очень ждет вас... -- И золотозубый шофер, извинившись, остановил машину. Набрав телефонный номер прямо из "Волги", не то в Намангане, не то в Аксае, он сказал кому-то радостно: -- Гость приехал, будем через час... Когда-то по этой же дороге Исмат вез его к поезду Наманган-Ташкент, но полюбоваться пейзажами ему тогда не удалось, он анализировал встречу с ханом Акмалем, пытался подсчитать, в чем выиграл, в чем проиграл, да и досье на самого себя, отданное хозяином Аксая в последний момент и лежавшее рядом, не давало покоя, хотелось заглянуть, что же о нем знает всесильный Арипов. Но запомнились часто встречавшиеся и обгонявшие машины. На этот раз трасса оказалась пустынной, и Сенатор полюбопытствовал, отчего бы это, на что Исмат дал бесхитростный ответ: "Бензина нет..." А на въезде в Аксай попались даже две повозки, запряженные осликами,-- чем-то довоенным или послевоенным дохнуло на Сенатора не только на столичном вокзале, но и в глубинке. Еще с вертолета, четыре года назад, он обратил внимание на прямую, как стрела, главную улицу Аксая, обсаженную с обеих сторон стройными чинарами и пирамидальными тополями, носившую имя Ленина и упиравшуюся в огромную площадь, претенциозно названную Красной, посреди которой высился огромный памятник вождю. Не во всяком областном городе стоял такой внушительный памятник, раньше он украшал главную площадь Ташкента и уже тогда считался самым высоким в Азии, но... Самый гигантский в мире памятник Ленину, выполненный известным скульптором Николаем Томским, специализировавшимся преимущественно на Ильиче, не сумел выкупить какой-то иноземный заказчик,-- то ли обанкротился, то ли лишился власти. Вождя революции и мирового пролетариата, попавшего в "пикантную" ситуацию, "выручил", не торгуясь, Шараф Рашидов. Так памятник появился в Ташкенте. А оставшуюся скульптуру Ильича Арипов сумел выпросить у своего друга. Конечно, он возжелал поставить памятник вовсе не из-за горячей любви к Ильичу, а хотел доказать влиятельным секретарям обкомов, что Аксай второе по значению после Ташкента место в Узбекистане. Рядом, в тени бронзового вождя, в уютном скверике, обсаженном густым кустарником, располагался просторный айван, крытый ручной работы текинским ковром кроваво-красного цвета. На нем, как рассказали Сенатору в первый приезд, любил сиживать с четками в руках сам хан Акмаль -- думу великую думал, наверное, как по-ленински жизнь в Аксае организовать. В его отсутствие на этом месте появлялся двойник, напоминавший землякам, что хозяин все видит, все слышит, но вот какие он думы думал, трудно представить. В прошлый раз Сухроб Ахмедович прямо на это лобное место, на кроваво-красный ковер, и спустился из вертолета. И сейчас ему захотелось вновь глянуть на аксайскую Красную площадь, и он попросил Исмата проехать мимо памятника, на что шофер глубокомысленно и важно ответил: -- А Красную площадь, Ленина в Аксае объехать невозможно, так задумано, -- видимо, золотозубый вассал повторял любимую фразу хозяина. Еще не выскочили они на простор Красной площади, как Сенатор невольно ахнул: перед ним, напротив знакомого памятника Ленину, высилась почти законченная мечеть. Только строительные леса кое-где да японский автокран "Като" с пневматической выдвижной стрелой у одного из минаретов указывали, что там еще идут какие-то работы. Подъехав ближе, он удивился еще больше: Ленин с призывно поднятой рукой напротив высоких, резных дверей мечети словно страстно призывал правоверных на утренний намаз, от этого ощущения невозможно было избавиться, гость почувствовал это сразу. Странно, но пугающая громадность площади, которую он ощутил в прошлый раз, в долгом ожидании приема, сейчас исчезла, мечеть удивительно гармонично вписалась в нее, убери даже Ленина с высокого гранитного пьедестала -- пропали бы пропорции, соразмерность двух культовых сооружений, словно хан Акмаль специально замыслил ежедневно, еженощно унижать борца с "религиозным дурманом". С первого взгляда чувствовалось, по крайней мере Сенатору, что мечеть спроектировал талантливый человек, современный, такие сооружения он встречал только за рубежом: в Турции, Кувейте, Саудовской Аравии. Наши, знакомые ему по Бухаре, Самарканду, Хиве, Хорезму, явно проигрывали этой, вобравшей в себя весь современный архитектурный изыск. Высоки, стройны и изящно-ажурны были оба минарета, наверняка оснащенные мощной аудиоаппаратурой. А купола главного молельного зала и крытого двора мечети серебристо блестели хорошо отполированной цинковой, жестью. Особенно хороша, словно морская волна или чешуя какой-то диковинной громадной рыбы, оказалась жесть на перекрытиях внутреннего двора, где опорами служили резные прямоствольные корабельные лиственницы. Заметив неподдельный интерес гостя, Исмат притормозил "Волгу". Сенатор не стал выходить из машины, только приспустил оконное стекло. Мечеть действительно понравилась ему, жаль, подобной не строилось в Ташкенте, в нее он обязательно вложил бы деньги, на открытие такой красавицы наверняка прибыл бы сам муфтий. Но вслух он спросил: -- Кто же задумал богоугодное дело: власти, народ, духовное управление? -- Нет, Сухроб-ака, не отгадали. Это Сабир-бобо, в нее он вложил все свои сбережения, он -- человек богатый, вся казна хана Акмаля у него в руках, но деньги нужны были лишь вначале. Потом подключились все: и народ, и власть, везут и несут день и ночь, и деньги, и материалы, и оборудование. И вам бы следовало сразу объявить о каком-нибудь подарке на обустройство мечети, старику приятно будет. -- Наверное, он решил открыть мечеть в день освобождения хана Акмаля. А может, он даже назовет ее именем своего ученика? -- Хорошо, что вы об этом заговорили. Мечеть -- самая большая радость в жизни старика и самая большая его тревога. Он спит и видит, что мечеть назовут его именем, оттого он дважды подряд хадж в Мекку совершил, чтобы не оказалось в крае конкурентов по святости, ради этого готов он и в третий раз поцеловать святой черный камень Каабу. Из святых мест он и привез домой проект этой мечети. Один паломник, оказавшийся известным архитектором из Стамбула,-- с ним старик познакомился в Медине,-- подарил его, обещал приехать на открытие. Все вокруг, зная Сабира-бобо, его преданность хану Акмалю, считают, что он строит мечеть в его честь, но это совсем не так. Старику очень нравится, когда его спрашивают: как ваша мечеть? Как мечеть Сабира-бобо? Учтите это, если хотите что-то заполучить от него... -- Спасибо, Исмат. Это очень важная для меня информация. Мне действительно лучше польстить старику, от него многое теперь зависит в моей судьбе. Прежде чем отъехать с площади, Сенатор еще раз глянул в сторону памятника, но сколько ни всматривался, айвана в тени бронзового вождя не было, значит, в перестройку одним "святым" местом в Аксае стало меньше. Глянул он и в сторону четырехэтажного здания правления агропромышленного объединения, принесшего столько славы, наград и доходов хану Акмалю, хотел спросить у Исмата, сняли ли грузовой лифт для автомобиля Арипова, на котором тот поднимался прямо к себе в приемную, но в последний момент передумал. Лифт, конечно, как и айван, давно демонтировали и продали на сторону, и скорее всего какой-то более удачливый чиновник из новой "перестроечной" волны установил его у себя в особняке,-- нынче быстро строятся не только мечети. "Видимо, результаты перестройки в Аксае можно увидеть только на этой площади",-- озорно заключил Сенатор и велел трогаться. В прошлый раз Акмаль Арипов принимал его в резиденции, расположенной в яблоневом саду, в гостевом доме, а на второй день перебрались высоко в горы, к водопадам, поближе к тайникам. Тогда двухэтажный охотничий домик, выстроенный в ретро-стиле тридцатых годов, поразил его простотой и уютом, каминным и бильярдным залами, просторными верандами, где в хорошую погоду накрывали столы, и, уезжая, он сказал себе: если доберусь до власти, сумею отправить хана Акмаля в эмиграцию, то оставлю это здание нездешнего архитектора за собой. Как ни было любопытно, но он опять воздержался расспрашивать Исмата о судьбе охотничьей усадьбы у водопада Учан-Су. Скорее всего, пользуясь безвременьем и решив, что хан Акмаль навсегда сгинул в подвалах Лубянки, давно растащили громоздкую тяжеловесную арабскую мебель из столовой, огромные гобелены со сценами охотничьей жизни, не говоря уже о коллекции ружей и тщательно подобранной посуде. Машина, пропетляв улицами Аксая, въехала в какой-то зеленый тупичок на окраине и остановилась у одноэтажного дома за высоким, глухим дувалом из желтого сырцового кирпича. С улицы дом мало чем отличался от соседских, хоть слева, хоть справа, хоть любого напротив, но Сенатор знал традиции своего края: тут не принято жить напоказ, фасадом, подавлять соседа величием и богатством. Здесь живут "...окнами во двор", как мудро выразился один англичанин о Востоке еще в начале двадцатого века. Как только машина остановилась, створки старых, скрипучих деревянных ворот тут же распахнулись, словно управлялись волшебной электроникой, как в западных аэропортах и отелях. Ему показалось, что они въехали в какой-то тоннель, так внезапно потемнело, но он понял сразу, что двор затенен густорастущим виноградником вперемешку с вьющейся чайной розой, да так искусно, что солнечному лучу не удается пробиться сквозь листву. Да, есть еще на Востоке мастера своего дела, видимо, такой и следил за садом Сабира-бобо. Дом стоял чуть в глубине двора, и вряд ли его можно было разглядеть хоть с улицы, хоть из-за соседнего забора, он утопал в зелени, цветах. Но поражал прежде всего не дом, а территория, по узбекским меркам просто громадная, и потому внушительное одноэтажное строение на высоком фундаменте, предполагавшем подвальный этаж, не бросалось в глаза на таком пространстве, хотя при ближайшем рассмотрении резных колонн открытой веранды предполагались солидные размеры здания. Вся огромная площадь усадьбы была разбита высокими стенами из живой ограды -- плотного вечнозеленого кустарника и все той же чайной розы вместе с виноградом, дорожки, проходы, главная аллея оказались затененными, как и несколько беседок, чуть возвышающихся над землей. Слышался шуршащий ток воды, но арыков он не видел, а прохлада, свежесть ощущались. Стояла такая первозданная тишина, что, как и в прошлый раз, он подумал, что его привезли в пустой дом, ведь учитель мог оказаться таким же мистификатором-иллюзионистом, как и его знаменитый ученик, но эту мысль Сенатору до конца додумать не удалось. С шумом распахнулась одна из дверей на веранде, и прежде чем увидеть, гость услышал знакомый скрип сапог и, обернувшись, встретился взглядом еще с одним золотозубым человеком, кинувшимся к нему навстречу с улыбкой. Это был Ибрагим, тот самый, что в прошлый раз по приказу хана Акмаля пинал его ногами. При виде Ибрагима у Сенатора невольно заныло в боку, но он все же с улыбкой шагнул навстречу. -- Ассалам алейкум, Сухроб-ака, с приездом, с возвращением в наши края, -- обняв его, приветствовал гостя погрузневший и поседевший Ибрагим. Сенатор слышал, что после ареста хана Акмаля у него было много неприятностей и с земляками, и с властями, даже содержали несколько месяцев под стражей в Ташкенте. Пытались дознаться, где же хан Акмаль спрятал свои миллионы, но верный вассал выдержал многочасовые ночные допросы, и вот вроде на его улице сегодня праздник -- вернулся из тюрьмы один из влиятельнейших друзей Аксая, значит, и сам хозяин должен вот-вот объявиться. -- Выглядите вы прекрасно! -- с восхищением сказал, оглядывая гостя, Ибрагим. -- Я ведь знаю, что вам довелось испытать в "Матросской тишине". Даже того, что на мою долю выпало, могу пожелать лишь врагу. -- Спасибо! -- с волнением ответил Сухроб Ахмедович, невольно ощутив признательность за сочувствие. И вдруг он понял, что копившаяся несколько лет злоба на Ибрагима за избиение в краснознаменной комнате пропала навсегда, а Ибрагим, столько лет боявшийся этой встречи, тоже почувствовал, что прощен, и оттого еще раз сгреб гостя в свои могучие объятия. Разговаривая с Ибрагимом, он невольно ловил себя на мысли, что поглядывает за спину собеседника, на веранду, не распахнется ли еще раз дверь и не появится ли сам Сабир-бобо, хозяин великолепной усадьбы. Но Ибрагим, хотя и был взволнован встречей, а главное своим прощением, все же заметил этот взгляд, уловил желание гостя скорее увидеться с хозяином и, глянув на часы, очень тактично сказал, помня, что Сухроб Ахмедович человек крайне обидчивый: -- Хозяин ждет, и с нетерпением, но сейчас час молитвы, это время принадлежит только Аллаху, нет таких дел на земле, ради которых следует прерывать утренний намаз. -- Извините, я не учел это обстоятельство, хотя должен был догадаться, мы с Исматом по дороге заезжали в мечеть, -- сказал, как бы оправдываясь, Сенатор, но в душе он обрадовался объяснению, ибо уже начинал нервничать, полагая, что его опять решили выдержать в предбаннике, как в прошлый раз. -- Пиалушку чая с дороги? -- предложил Исмат и показал рукой в направлении одной из шатрообразных беседок. К ней втроем и двинулись. Пол беседки устилали ковры с разбросанными поверх яркими курпачами и подушками, а посередине высился низкий столик хан-тахта,-- по запаху горячих лепешек чувствовалось, что накрыли его за несколько минут до их приезда. Гостю предложили почетное место, и вновь, как и четыре года назад, за утренним чаем они оказались в прежнем составе. Ибрагим напомнил о той давней встрече и даже достал из кармана пиджака визитную карточку, которую некогда Сенатор вручил им обоим. Опять ели горячие лепешки с джиззой, присыпанные слабым красным перцем, макая их то в густую домашнюю сметану, то в молодой горный мед с личных пасек Сабира-бобо, снова он восхищался вкусом чая, и вновь ему напоминали о воде из Чаткальских родников. В общем, легкий, светский разговор ни о чем: ни о хане Акмале, томящемся в подвалах Лубянки, ни о самом Сенаторе, только освободившемся из тюрьмы, ни даже о Сабире-бобо -- сотрапезники, как и в прошлый раз, показывали поразительную выдержку, такт, считая, что только важный гость вправе затронуть серьезную тему. "Да, выучка у людей хана Акмаля отменная, ее не подпортила даже перестройка..." -- с улыбкой подумал гость. Вдруг среди вялотекущего разговора о достоинствах ташкентских и наманганских лепешек они услышали что-то наподобие гонга, только звук был чуть мягче, мелодичнее. Оба сотрапезника как-то сразу подобрались и чуть ли не в один голос объявили: -- Ходжа закончил молитву, и он ждет вас. Сухроб Ахмедович рассчитывал, что они направятся к дому, а получилось наоборот, они пошли в глубь сада, и тут гость увидел широкий и полноводный арык. Беседка, сплошь увитая ярко цветущими розами, в которой их ждал Сабир-бобо, стояла на сваях прямо над водой. Доведя гостя до высокого крыльца беседки, устланного потертой ковровой дорожкой, сопровождающие молча, жестами, велели подняться, а сами, развернувшись, заскрипели сапогами по асфальтовой тропинке к дому. Шатрообразная беседка, стоящая над широким арыком, пробивалась утренними лучами солнца и свежим ветерком с поверхности быстротекущей горной воды, оттого в ней оказалось светло и прохладно. И только переступив порог, он увидел сидящего в углу человека, задумчиво перебиравшего четки, рядом невысокая подставка на манер музыкального пюпитра из резного красного дерева, на ней раскрытая старинная книга с пожелтевшими пергаментными листами, косо пересеченная широкой шелковой закладкой. "Коран", -- подумал Сенатор и не ошибся. Старик, услышав слабо скрипнувшую половицу, отрешенно поднял голову, но, увидев гостя, улыбнулся и легко поднялся. -- Салам алейкум, сынок, с приездом, с возвращением на свободу, -- приветствовал он гостя, обнимая и похлопывая того по плечу. Не по возрасту молодой, приятный голос с властными нотками вовсе не вязался с худощавым, тихим на вид благообразным старцем. Но Сухроб Ахмедович тут же нашел объяснение этому раздвоению образа -- он впервые слышал его речь. В прошлый раз до самого отъезда он был уверен, что безмолвный служка -- глухонемой. Старик то отпускал гостя из своих объятий, то снова крепко прижимал к груди, и Сенатор, ощущая взволнованность Сабира-бобо, не прерывал долгой традиционной церемонии. Старика так близко, рядом, он видел впервые. Как и в прошлый раз, одет тот был только в белое. Но сейчас он понял, что белое белому рознь. Прижимаясь лицом к груди старика, он чувствовал приятную прохладу очень дорогой одежды, ее запах, фактуру. Как человек неравнодушный к своему гардеробу, Сенатор оценил это сразу, понял, что и в строгой, аскетичной на вид одежде есть свой шик. По традиции расспрашивая гостя о житье-бытье, семье-детях, хозяин жестом пригласил к столу, к такой же низкой хан-тахте, за которой они только что пили чай с Исматом и Ибрагимом. Столик стоял у него за спиной, и он не увидел его при входе, теперь, усаживаясь на мягкие верблюжьи курпачи, он успел внимательнее рассмотреть беседку-шатер. Чувствовалось, что она хорошо обжита и что хозяин тут часто проводит время, он даже увидел вдалеке, у подставки для Корана, японский радиотелефон "Сони", точно такой он таскал дома за собой в ванную и во двор. Продолжая автоматически отвечать на традиционные общие вопросы, гость внимательно разглядывал собеседника, замечая все новые и новые изменения в нем со дня последней встречи, когда именно он, Сабир-бобо, внес в столовую охотничьего дома в горах чемодан с деньгами и жилет из кевлара в подарок Шубарину. Старик как-то помолодел, посвежел, держался с таким естественным достоинством, что ему позавидовали бы многие власть имущие люди. "Отчего такая глубокая метаморфоза произошла с человеком?" - подумал Сенатор, и тут же нашел ответ,-- взгляд его случайно упал на зеленую чалму, видимо, снятую на время молитвы. Да, два хаджа подряд в Мекку прочно наложили отпечаток на духовного наставника хана Акмаля, и прежде державшегося независимо, с гордыней. На пороге бесшумной тенью появилась девушка с подносом, оставив чайник на хан-тахте, молча удалилась. И Сухроб Ахмедович, принимая из рук старика пиалу с чаем, сказал: -- Я должен вас поздравить, в вашей жизни за это время произошли большие и важные изменения. Вам удалось выполнить самую желанную мечту каждого мусульманина -- посетить святые места пророка Мухаммада -- Мекку и Медину, и коснуться лбом черного камня Кааба. А сделать это дважды удается и вовсе немногим, поистине святым людям, и я счастлив, что беседую с таким человеком. По дороге сюда я остановился возле вашей мечети. Прекрасная мечеть -- вы оставляете единоверцам достойный след на земле, и наши потомки даже через десятки, сотни лет будут чтить ваше имя. Построить мечеть в смутное время -- это подвиг. Нынче все думают о животе, о дне насущном, а вы -- о душе, я восхищаюсь и преклоняюсь перед вами... Произнося взволнованную тираду, Сенатор исподволь наблюдал за реакцией старика и понял, что Исмат не обманул. Бальзамом, музыкой звучали для старика слова: "ваша мечеть", "ваше имя"". Для начала он нашел верный тон беседы, и быстро выяснилось, почему Сабир-бобо затребовал его в Аксай в приказном порядке. Мудрый старик, видимо, заметил, что гость все-таки обеспокоен поспешным вызовом, хотя и старался не подавать вида, поэтому, выслушав восторги по поводу архитектурных красот и выбора места строительства мечети, сказал: -- Дорогой Сухроб-джан, вы должны меня простить за то, что я поступил с вами жестоко, не дал и трех дней побыть дома, с семьей, с детьми. Но другого способа испытать вас, проверить, я не знал. А дело, которым мы с вами заняты, требует людей сильных, которых не могут надломить обстоятельства. И я, грешным делом, подумал: может, тюрьма сломала вас, может, вы уже раскаялись, что ввязались в рисковые дела? Тем более, я слышал по телевидению ваше более чем сдержанное интервью на открытии банка Артура. И я подумал: если "Матросская тишина", в которой сегодня сидят многие уважаемые люди, испугала вас, если вы сожалеете, что когда-то стали доверенным человеком Аксая, вряд ли явитесь по первому требованию. Только человек, рвущийся в бой, готовый к новым испытаниям, желающий исправить ошибки и жаждущий поквитаться с врагами, поспешит в Аксай, ибо здесь он, как всегда, получит помощь и поддержку. Вот отчего мне понятно и ваше сдержанное интервью -- вы намерены вернуть прежнюю должность. Что ж, структуры власти не изменились, и мы поможем вам и деньгами, и людьми... Улучив момент, когда старик склонился над чайником, гость с облегчением перевел дух, расслабился. Как бы хорошо ни держался Сенатор, как он ни храбрился, поездка в Аксай все-таки вызывала тревогу. Да и без денег хана Акмаля, как уже рассчитал Миршаб, рваться к власти бессмысленно. -- Но это не значит, что я без повода вызвал вас в Аксай, -- продолжал ходжа, протягивая пиалу. -- Дел у нас, дорогой Сухроб, невпроворот. После ареста Акмаля вашим "другом" прокурором Камаловым мне одному пришлось тянуть груз забот, а это в мои годы нелегко. Самое главное -- мне удалось сберечь деньги. Ведь Акмаль там, в тюрьме, думает: подорвана наша финансовая мощь, он-то знает, что основная сумма хранилась в тайниках в ста- и пятидесятирублевых купюрах, но я пережил павловскую реформу без особых потерь, хотя, на мой взгляд, Павлов далеко не дурак, как хотят выставить его московские демократы... И опять Сенатор вздохнул с облегчением, он-то был уверен, что аксайская казна сильно пострадала от январской реформы,-- известна тяга восточных людей к крупным купюрам. -- Деньги есть, дорогой Сухроб-джан, -- продолжал после паузы Сабир-бобо. -- И главная задача сегодня -- вызволить Акмаля из тюрьмы. Чувствую, сейчас самое время, в Москве разброд, безвластие, все продается-покупается, многие крупные чины уже откровенно смотрят на Запад и за доллары готовы на что угодно... А доллары у нас тоже есть, имейте в виду. Можно сказать, по этому поводу я и позвал вас, и спешка оправданна. Раздался слабый зуммер "Сони", и старик, поднявшись, подошел к столу с телефоном. -- Да, да, пригласите адвоката после обеда, отсюда они и выедут к поезду, думаю, им есть о чем поговорить... Сенатор внимательно прислушивался к разговору. -- ...Вот и звонок кстати, -- хитро улыбнулся ходжа. -- А спешка заключается в следующем: завтра прилетают из Москвы адвокаты Акмаля, у меня такой порядок -- деньги они получают в Аксае. Это дисциплинирует их, а мне дает возможность быть в курсе дел, я не люблю решать вопросы по телефону. Знаете, старая школа -- делать все с глазу на глаз. Но я не специалист в юридических делах, и поэтому для страховки нанял еще одного толкового адвоката из местных, с которого могу спросить в любое время, да и ему нет резона водить меня за нос, норов хозяина ему хорошо известен. Так что я принимаю московских юристов со своим адвокатом, и каждый раз мы составляем план-задание на месяц. Не знаю, насколько удачна наша совместная работа, но один пункт вполне удался... -- Старик вдруг остановился и опять лукаво улыбнулся. -- Вам никогда не догадаться, что наш план касался вашего, Сухроб, освобождения. -- Видя удивление гостя, ходжа повторил: -- Да, да, вашего, и я рад, что Аллах подсказал мне эту идею. Когда из сообщений адвокатов стало ясно, что прокуратура Союза выделяет отдельные материалы Акмаля для передачи в суд, я решил, что нужно использовать трибуну высокого суда хотя бы для вашего оправдания, и подал мысль, чтобы хозяин Аксая обвинил вас во всех смертных грехах, назвал ставленником Москвы, эта карта нынче беспроигрышная. Ну, а речь, конечно, выверив до запятой, написали адвокаты, вы с ними встретитесь послезавтра в Ташкенте. -- Спасибо, Сабир-бобо, никогда бы не подумал, что помощь придет мне отсюда, -- вымолвил благодарно Сенатор, прижав руку к груди. -- Мы служим одному делу, -- ответил старик, спокойно перебирая четки. -- Вы должны взяться основательно за освобождение Акмаля, вы юрист, вам и карты в руки. После обеда сюда приедет наш адвокат из Намангана, он и введет вас в курс дел, но, подумав, что до поезда вам не уложиться, я решил, что он будет сопровождать вас до Ташкента. В дороге, я считаю, вы обговорите все вопросы, чтобы быть информированным, когда послезавтра встретитесь с московскими адвокатами и получите новые данные. Нужен быстрый результат. Сегодня, как и в прошлый раз, вы получите чемодан рублей и солидную пачку долларов. Мы купили их давно, лет десять назад, теперь, как мне кажется, они могут сыграть важную роль в освобождении Акмаля. И последнее: через неделю после отъезда адвокатов, которых вы загрузите заданиями до предела, вам, видимо, самому придется вернуться в Москву. Если надо, подключите и ваших личных адвокатов, оказавшихся весьма способными людьми. Нужно спешить! Я чувствую, в России назревает новая революция, или еще хуже, гражданская война, и то, и другое грозит морями крови. И разъяренная толпа, доведенная "реформами" до нищеты, может без суда и следствия перестрелять многих узников "Матросской тишины", а уж нашего Акмаля в первую очередь... Для первой встречи я не хотел бы вас больше утомлять, дорогой Сухроб-джан, и приглашаю вас осмотреть вместе со мной мечеть изнутри. Хорошие мастера там работают, с душой... А после пообедаем вместе, наши повара запомнили, что вам понравилось в прошлый раз,-- и старик потянулся за зеленой чалмой... В мечети они пробыли больше двух часов, и гость понял, каким влиянием будет пользоваться она в округе, а значит, власть хана Акмаля во много крат усилится. Несколько раз Сухроб Ахмедович хотел напомнить о прокуроре Камалове, но не представлялось подходящего случая. И вдруг пришла неожиданная мысль, что о прокуроре и говорить не стоит, в Аксае знают, что в освобождении хана Акмаля больше всего не заинтересована прокуратура, ведь арестовал Арипова лично "москвич". Выходит, убирая Камалова, своего смертельного врага, он еще и наживает на этом капитал, вроде как делает это не ради своей шкуры, а спасая Акмаля Арипова, не говоря уже о том, что еще и за аксайские деньги. "Вот что значит уметь выдержать паузу", -- похвалил себя Сенатор, этот ход он считал главной для себя победой, ведь денег ему дали даже без просьбы. В поезде, при обсуждении с адвокатом дел хана Акмаля, Сенатора все время беспокоила мысль -- сколько же денег подкинули в этот раз и не забыли ли положить обещанные доллары? Заглянуть при попутчике в чемодан он не рискнул. Поэтому, войдя в дом, он сразу же закрылся в своем кабинете, но распахнуть чемодан не успел. Затрезвонил телефон. Подняв трубку, он услышал голос Газанфара. Тот взволнованно сказал: -- Не могу отыскать вас второй день. Есть чрезвычайная новость для вас. У Японца на презентации выкрали важного гостя-американца. Его люди вывернули в ту ночь Ташкент наизнанку, но человека найти не смогли. И кто же, вы думаете, пришел ему на помощь? Не ломайте голову, вам этого никогда не отгадать. Мой шеф... Камалов... -- Что бы это значило? -- спросил глухо Сенатор, забыв и про чемодан с деньгами, и про доллары. -- Сам не пойму. Вам эта информация -- для серьезного размышления... XVII Вернувшись в прокуратуру после освобождения американского гражданина Гвидо Лежавы, Камалов тщательно анализировал неожиданно возникшую ситуацию, особенно незапланированную личную встречу на дороге с Шубариным, которая произошла, кстати, по инициативе Японца. А о такой встрече прокурор давно мечтал, ломал голову, как ее устроить. С какой меркой он ни подходил к происшедшим событиям, все складывалось в его пользу, следовало лишь правильно распорядиться случившимся. Поэтому он позвонил на первый этаж Татьяне Георгиевне, которую коллеги за глаза, как и сам прокурор, называли Танечкой. Она оказалась на месте, и Камалов попросил ее подняться к нему. Справившись о текущих делах отдела, он поинтересовался, не проявляет ли интерес к новому отделу прокуратуры Газанфар Рустамов, на что Татьяна ответила: -- Да, он пытается это делать, но осторожно, никак не может найти контакт с коллегами, бывшими работниками КГБ. О том, кем укомплектован наш отдел, в прокуратуре знает каждый. Но в отсутствие коллег, что бывает крайне редко, он заходит непременно, и чувствуется, что он караулит это время. -- Хорошо, -- довольно отметил прокурор и продолжал с улыбкой: -- Я поговорю кое с кем из ребят, чтобы они менее ревниво относились к его визитам к вам. Татьяна обиженно вскинула голову, на щеках ее вспыхнул румянец. Прокурор примирительно сказал: -- Не обижайтесь, я в шутку, никакой предатель не может рассчитывать на ваши симпатии, я это вижу и чувствую. А всерьез: надо, чтобы он чаще стал заглядывать к вам в отдел, приближается развязка кое-каких событий, и я думаю, через него мы сможем передавать нашим противникам нужную дезинформацию. А для начала у меня к вам просьба: постарайтесь сегодня же сообщить ему, как бы случайно, об одном важном событии, о нем мало кто знает. Кстати, вы смотрели по телевизору открытие банка "Шарк"? -- Да, конечно, -- кивнула Шилова, не понимая, куда клонит прокурор. -- На презентации один американский гражданин грузинского происхождения, бывший москвич, старый приятель хозяина банка, купил на крупную сумму акции "Шарка". -- Да, помню, -- подтвердила Татьяна, -- почти на полмиллиона долларов... -- Верно. Так вот, этого человека выкрали во время банкета. У Шубарина есть своя служба безопасности, как теперь заведено почти у всех солидных предпринимателей, она по своим каналам, прежде всего уголовным, перевернула в ту ночь весь город, но американца не нашла. Но информация об этом похищении по неофициальным источникам тут же стала известна полковнику Джураеву, с чем он сразу явился ко мне. Не найдись американец день-два, все равно бы нам пришлось заниматься им официально. Дальше не буду вдаваться в подробности, но мы с полковником безошибочно вычислили того, кто выкрал гостя Шубарина, и помогли освободить его... Так вот, ваша задача: располагая такой конфиденциальной новостью, следует как-то ловко проболтаться Рустамову, что Шубарину помогли прокурор республики и начальник уголовного розыска. Эта информация должна вас сблизить. А условия мы вам создадим -- после обеда весь отдел разгоним по делам. Еще в больнице, задолго до возвращения Шубарина из Мюнхена, Камалов твердо решил вбить клин между Японцем и Сенатором с Миршабом. Теперь же ему выпал редкий шанс вбить сразу два клина: настроить враждебно обе стороны одновременно или хотя бы посеять недоверие друг к другу. Конечно, ни Сенатор, ни Миршаб не обрадуются, узнав, что прокурор республики и начальник уголовного розыска, их заклятые враги, оказали столь неоценимую услугу Шубарину. И Сенатор, и Миршаб, строившие свою жизнь только на выгоде, исповедовавшие принцип "ты -- мне, я -- тебе", никогда не поверят, что Камалов выручил Японца просто так. И как бы ни объяснял им Шубарин неожиданную помощь правовых органов, все равно не поверят, почувствуют какой-то подвох, тайный сговор, а именно этого прокурор и хотел добиться. Слишком большую опасность представляли Сухроб Акрамходжаев с Салимом Хашимовым, имея в друзьях такого влиятельного и умного человека, как Шубарин. Удачным казалось и то, что Артур Александрович из-за учебы банковскому делу в Германии не был в Ташкенте уже год и связи его с бывшими друзьями невольно оборвались, а время всегда вносит коррективы в отношения. Пока они не возобновились, следовало рассорить их как можно скорее -- ныне банкир Шубарин для Сенатора и Миршаба становился еще более притягательной фигурой. Конечно, Газанфар Рустамов если не сегодня, то завтра непременно донесет до Сухроба Ахмедовича нужную новость, он понимает важность информации. А вот передать Артуру Александровичу экземпляр докторской Сенатора и неопубликованные работы покойного прокурора Азларханова, которые прокурор тщательно изучил и даже написал подробное заключение, следовало сразу, как только разъедутся именитые гости из-за рубежа. По прикидкам Камалова, первым кинется выяснять отношения Шубарин. Сенатору спешить некуда, он вряд ли признается Японцу, что наслышан, кто помог ему освободить американца Гвидо Лежаву. Сухроб Ахмедович будет терпеливо искать и ждать косвенных улик связи Японца с прокуратурой республики, тем более, там у него есть свой человек -- Газанфар Рустамов. Камалов чувствовал, как ему с каждым днем становится все труднее и труднее работать. Из мест заключения возвращались крупные взяточники и казнокрады, не говоря уже о партийной элите. Едва только зашел разговор в России, что из мест заключения осужденных надо разбирать по "национальным квартирам", самым первым оказался дома преемник Верховного, тот, кого Акмаль Арипов за вкрадчивые манеры называл Фариштой -- Святым. Вместе с ним вернулся его сокамерник, тоже секретарь ЦК, тот самый, что в интервью газете "Известия" сразу после осуждения откровенно признался: "Я был уверен, что людей моего уровня ни при каких обстоятельствах и ни за какие преступления привлекать к суду не будут". Это он заявлял: "...Мы были убеждены: пока Рашидов, как герой и верный ленинец, покоится в центре столицы и его именем названы колхозы, города, улицы и площади, -- нас, его сподвижников, учеников никогда не посмеют тронуть". Понимал Камалов и то, что его пост в связи с объявлением суверенитета республикой обретает совсем иной статус, и роль прокуратуры вырастает в десятки раз. На Востоке любят сводить счеты со своими врагами не лично, а через закон, пользуясь услугами правовых органов, и оттого пост Генерального прокурора страны становился чересчур притягательным для многих влиятельных кланов. Судя по многочисленным письмам в прокуратуру, простые люди отнюдь не одобряли повального и досрочного возвращения казнокрадов из мест заключения, не считали их жертвой правосудия, и недоумевали, что же происходит? Знал прокурор, что народ, будь то в России или в Узбекистане, или где-то еще по соседству, за годы перестройки разуверился в законе окончательно. Ни одно правительство -- и в России, и в Узбекистане после Брежнева и Рашидова -- не уделяло преступности и десятой доли прежнего внимания, уголовщина захлестнула города и села. Ему рассказывали, что простые люди не однажды на заводских и сельских собраниях, когда речь заходила об обнаглевшей преступности, о поднявшей голову уголовщине и мягкотелом законе, с горечью говорили: "Пусть прокурор хоть сам себя защитит и найдет, кто убил его жену и сына". Конечно, в Ташкенте многие знали о том, что произошло с семьей прокурора республики, да и с самим Камаловым -- тоже. И горечь разуверившихся в справедливости людей заставляла его удесятерять свои слабые силы, но пока выходило, что он напрасно расставлял кругом силки -- крупная дичь ловко избегала его западни. Ему трудно было ориентироваться в обстановке, слишком долго он отсутствовал на родине, а тут все сплелось в такой тугой клубок... Теперь, когда перестройка явно провалилась, когда люди утратили идеалы и надежды, ждать помощи было неоткуда, приходилось рассчитывать только на себя, на таких же одержимых соратников, как сам, для которых существовал один бог -- Закон. Надеясь внести разлад между компаньонами по "Лидо", Камалов почему-то интуитивно полагал, что Шубарину отнюдь не по душе то, что творилось вокруг, не мог этот умный человек не видеть, куда скатывается страна, какие беспринципные, вороватые люди рвутся к власти и уже ухватились на нее. В иные дни ему даже казалось, что все же удастся сделать Японца своим союзником, ведь банковское дело, которым он теперь занят, нуждается в твердых законах, правовом государстве, порядочных компаньонах. Поэтому, как только он узнал, что Артур Александрович проводил своих последних гостей и находится в банке, он тут же позвонил ему и спросил, нельзя ли ему заглянуть в "Шарк" через час. -- Хотите у нас открыть счет? -- поинтересовался Шубарин. -- Я человек небогатый и вряд ли как клиент могу быть вам интересен. Я хочу передать вам кое-какие бумаги, они, как мне кажется, могут заинтересовать вас. Ровно через час Камалов появился в бывшем здании Русско-Азиатского банка. Уже при входе человек в униформе, наверняка исполняющий не только традиционную роль швейцара, а прежде всего охранника, показав в сторону служебного лифта, умело скрытого архитектором-реставратором от посторонних глаз, сказал, даже не заглядывая в служебное удостоверение: -- Прошу вас, господин прокурор. Артур Александрович ждет вас на третьем этаже. В просторной прихожей взгляд входящего сразу упирался в огромную, на всю стену, картину известного узбекского художника Баходыра Джалалова, она много раз экспонировалась на Западе, а в Японии даже дважды выставлялась на престижных вернисажах, воспроизводилась на страницах многих популярных журналов. Вот наконец-то и она обрела себе постоянное место. На привычном месте секретарши находился молодой человек, по тому, как он профессионально окинул взглядом вошедшего, прокурор понял, что референту тоже вменены функции стражи. Под просторным двубортным пиджаком, несмотря на безукоризненность и элегантность костюма, Камалов легко угадал оружие, так примерно выглядели и его ребята, когда он в Вашингтоне возглавлял службу безопасности советской миссии. Ему даже почудилось, что молодой человек сейчас обратится к нему по-английски, но тот любезно сказал по-русски: -- Вас ждут, господин прокурор,-- и распахнул массивные двойные двери из мореного дуба. Такими же хорошо отполированными и навощенными панелями до потолка были отделаны и две другие стены приемной управляющего банком. Как только прокурор появился в дверях, Шубарин поднялся и пошел навстречу гостю. -- Здравствуйте, Хуршид Азизович. Считайте, что в этом кабинете я принимаю вас одним из первых и, как говорят на Востоке, хотелось, чтобы нога ваша оказалась легкой. -- Хотелось бы, -- ответил в тон гость. -- Но мы с вами заняты такими делами и втянуты в водоворот таких событий, что вряд ли вписываемся в нормальную человеческую жизнь с ее поверьями и традициями. Уж я-то точно живу в перевернутом мире, но удачи вам и вашему делу желаю от души. -- Спасибо, -- ответил хозяин кабинета и показал на два глубоких кресла у окна, выходящего во двор. На столике между ними уже стоял традиционный чайный сервиз "Пахта", а из носика чайника тянулся едва заметный на свету парок. Они секунду сидели молча, не решаясь ни заговорить, ни перейти к традиционной банальности: расспросов о житье-бытье, здоровье домочадцев. В их устах такие вопросы, а тем более ответы прозвучали бы фальшиво. Почувствовав одновременно неловкость ситуацию, Шубарин принялся разливать чай, а Камалов, подняв с пола на колени неброский атташе-кейс, щелкнул замками. Гость достал две пухлые, невзрачные на вид, на веревочных завязках, картонные папки приблизительно одинакового объема и, положив их поближе к Шубарину, заговорил: -- Меня всегда, с первого дня пребывания в Ташкенте, мучила одна тайна: несоответствие "устного" и "печатного", если можно так выразиться, образа мыслей моего шефа, куратора в ЦК -- Сухроба Акрамходжаева. Ну никак не вязались его громкая слава известного юриста, автора нашумевших газетных выступлений на правовые темы, доктора наук -- с тем, что я каждодневно слышал от него, общаясь по службе. Сначала я не придал этому значения, зная, что встречаются косноязычные в жизни писатели, а в книгах своих блестящие стилисты, и наоборот, иные краснобаи не могут письма толково написать. Но однажды мне пришлось убедиться, что в жизни Сухроб Ахмедович далек от своих теоретических работ. Почувствовав такое раздвоение личности,-- а это случилось в день, когда я арестовал в Аксае Акмаля Арипова,-- я решил присмотреться к его жизни. Чем закончилась история моего прозрения для него, вы знаете. Пусть он сегодня оказался на свободе, но для меня он был и остается навсегда преступником, убийцей. Хотя он самонадеянно убежден, что со смертью главного свидетеля обвинения Артема Парсегяна по кличке Беспалый он теперь вне подозрений. А смерть Беспалого, я убежден, дело рук Хашимова: он знал, какую опасность представлял для него Парсегян. Но я верю, что у меня появятся и новые факты, и новые свидетели, и он со своим дружком все равно окажется за решеткой,-- оборотни в нашей среде опаснее любых преступников. -- Простите, прокурор, -- спокойно прервал его монолог Шубарин. -- Зачем вы мне все это рассказываете? Я не интересуюсь ни жизнью Сухроба Акрамходжаева, ни жизнью Салима Хашимова, и если в них есть для вас белые пятна, я не собираюсь их вам освещать, даже если бы мог знать. У меня иные принципы, и к тому же я сам далеко не праведник и на роль судьи вряд ли подхожу. Мне кажется, у вас сложилось неправильное мнение обо мне. Прокурор словно ожидал этого выпада от хозяина кабинета и тоже вполне спокойно продолжил: -- Не спешите, Артур Александрович, делать выводы. Я знал, к кому шел. И я не собираюсь вульгарно вербовать вас в осведомители. И не думайте, что я явился только потому, что недавно оказал вам важную услугу. Просто случайное стечение обстоятельств, вы же понимаете, что я не мог предвидеть похищение вашего гостя. Эти бумаги я собирался передать вам давно, а инцидент с Лежавой лишь сократил время и дистанцию между нами. -- Извините, прокурор,-- настойчиво перебил Шубарин гостя,-- если в этих бумагах какой-то компромат на Сухроба Ахмедовича, можете их забрать, я не притронусь к ним. -- Не горячитесь, Артур Александрович. Я скажу вам, что находится в этих двух папках, а уж вам решать, притрагиваться к ним или нет. В одной -- докторская диссертация бывшего заведующего отделом административных органов ЦК партии Акрамходжаева, в другой -- теоретические работы Азларханова за разные годы и мое подробное заключение об идентичности этих материалов, я ведь тоже доктор наук и преподавал специальные дисциплины в закрытых учебных заведениях КГБ, был такой факт в моей жизни, после тяжелых пулевых ранений в уголовном розыске. Ума не приложу, откуда взялись у Сенатора -- я полагаю, вам известна эта кличка Акрамходжаева -- научные работы убитого прокурора Азларханова, ведь они никогда не были знакомы, это я выяснил досконально. Иногда я думаю, что, возможно, работы Амирхана Даутовича находились в том самом дипломате, что был при Азларханове в момент его убийства в вестибюле прокуратуры и который в ту же ночь выкрал Сенатор... -- Прокурор говорил неторопливо, не глядя на собеседника, порою даже казалось, что он просто рассуждает вслух, но он все-таки успел уловить какую-то реакцию на свои последние слова: Шубарин слишком хорошо владел собой, чтобы не выдавать волнения, но что-то в нем в этот момент дрогнуло. Прокурор продолжал развивать свою мысль: -- А может, за убийством вашего друга Азларханова и стоит Сенатор? Вот поэтому я считаю своим долгом передать вам эти бумаги. Так оставить вам документы, Артур Александрович, или я ошибся, назвав Азларханова вашим другом? -- Нет, не ошиблись. Амирхан Даутович был моим другом, и я посмотрю эти материалы... Пытаясь закрепить маленький успех, Камалов произнес несколько эмоциональнее: -- Этим шагом я хочу как-то прояснить наши отношения: мне кажется, на многое мы с вами смотрим с одной колокольни... -- Не обольщайтесь, прокурор, -- вдруг засмеялся хозяин кабинета. -- А за бумаги спасибо. Впрочем, похвалюсь: и я замечал разницу между "устным" и "печатным" Акрамходжаевым. -- Почему же я обольщаюсь? -- спросил прокурор, вставая. -- Вы не совсем обычный предприниматель и банкир. Если бы большинство наших новых дельцов имело таких друзей за рубежом, как у вас, к тому же располагало вашими финансовыми возможностями плюс знание языков, они давно бы оказались за кордоном. Все нувориши спят и видят себя где-нибудь во Флориде или Майами, или, на худой конец, в Хайфе или Тель-Авиве. А вы имели возможность оказаться там и десять, и пятнадцать лет назад, вы часто выезжали за границу, даже с семьей, не говоря уже о первых годах перестройки, когда официально объявили о своих миллионах. Вы даже не стали перебираться в Москву, а построили дом в Ташкенте, в традиционной узбекской махалле, где вас очень уважает и стар, и млад, а мать ваша с сестрами и родней до сих пор живут в Бухаре. Вот видите, я все знаю про вас. И уверен, этот край и этот народ для вас не чужой... Протянув на прощание руку, Камалов, ловко подхватив атташе-кейс, и шагнул к выходу. Уже у самой двери он остановился и обратился к Шубарину, вернувшемуся за свой массивный стол с компьютером, телефонами и еще какими-то приборами, не знакомыми прокурору. -- Всю беседу меня мучил один вопрос: сказать или не сказать? Сейчас решил -- скажу. Когда мы еще с вами увидимся, да и увидимся ли вообще? Вы правы: мы все-таки стоим на разных берегах. А хотел вам сказать я следующее. У меня, да и у полковника Джураева есть ощущение, что люди, стоящие за Талибом, да и он сам, не оставят вас в покое. Ну, он у нас давно числится в специальной картотеке и теперь, конечно, будет взят под особый контроль. Но вы ведь в курсе, как нынче юридически подкован уголовный мир, какие видные адвокаты консультируют их. Непросто их взять за бока. Даже сегодня, когда Гвидо Лежава улетел, мы не знаем, чего они от вас хотели. Нам же известно -- они не требовали выкупа, не ставили никаких условий. Если мы будем знать, почему Талиб Султанов прилетал в Мюнхен на встречу с вами, нам будет легче действовать. И как бы вы ни открещивались от нас с Джураевым, все равно получается: ваши враги -- наши враги. Новое время рождает новые преступления. Возле вашего банка завязывается новый клубок преступности, о котором мы пока ничего не знаем, но догадываемся,-- он уже дал о себе знать. Поэтому нам лучше сотрудничать. Поверьте, вам одному с этим не справиться... Извините, я не так выразился. Не сотрудничать,-- я на это не рассчитываю. Вы должны поставить меня в известность сразу, если произойдет нечто серьезное, как, например, с Гвидо Лежавой. Пока вы были в Германии, у нас резко изменилась ситуация. Вы вернулись в другую страну, как выразился один высокопоставленный оборотень. У вас могут появиться враги не только среди уголовников. Держите ухо востро. Ваш банк слишком лакомый кусок для многих влиятельных кланов, вы ведь знаете, у нас любят прибрать к рукам готовенькое... В прошлый раз, на дороге, я передал вам визитку, где все мои телефоны: служебный и домашний. Но если вас не устроит такой вид связи, запомните -- моего шофера зовут Нортухта, он мой человек, проверен, я его предупрежу. Найдите его, он организует встречу хоть среди ночи, если этого потребуют обстоятельства. Запомните -- парня зовут Нортухта... -- и прокурор шагнул в провал бесшумно открывшейся двери. XVIII После ухода прокурора Шубарин долго расхаживал по просторному кабинету, не отвечая на телефонные звонки. "Не догадался ли "москвич", что это я в свое время направил ему подробное письмо о злоупотреблениях в банках, о дикой коррупции чиновников, о тотальном разграблении страны совместными предприятиями и лжекооперативами, о том, кто и как обналичивает миллионы, усугубляя инфляцию и приближая крах экономики, -- задумался он и тут же ответил себе: -- Нет, не догадался. Знай об этом прокурор, наверное, и разговору шел бы по-иному". Ведь после того письма многие загремели по этапу и в Москве, и в Ташкенте, в ту пору прокуратура еще имела силу и распорядилась фактами с толком и оперативно, а наколки Шубарин дал верные. Он и тогда, зная цену своему сообщению, предполагал, какие будут последствия. Да и сегодня не жалел об этом, хотя помнил, что писал: "Отступничество и ренегатство в нашей среде карается особо сурово, и плата одна -- жизнь". Запоздало он понимал, что ни его письмо, ни десятки подобных, которые наверняка были, ни сотни людей, похожих на Камалова, не могли уже ни спасти страну, ни остановить круглосуточный, из месяца в месяц, из года в год, ежесекундный грабеж отечества, вывоз всего и вся. И он удивлялся и "левой" и "правой" прессе, и либералам, и новоявленным "демократам", но больше всего коммунистам, не задавшим Горбачеву всего один вопрос: "Где золотой запас страны?" Когда он пришел к власти, страна имела золотой запас в 350 тонн и все годы его правления не снижала ежегодной добычи в 40 тонн. В конце же правления осталось всего 20-30 тонн золота. Куда оно девалось? Ведь с Горбачевым народ не жил и дня счастливо и сыто. Можно, конечно, и еще много чего спросить с этого человека. Все пять лет его правления день и ночь по газопроводам и нефтепроводам на Запад шел газ и текла нефть. Эшелонами туда же, опять же день и ночь, шли лес, руда, металл. Страна не пропустила ни одного пушного аукциона, вывезла миллионы редчайших шкурок. Где деньги за все это? Где насыщенный рынок и магазины, в которых полки ломятся от товаров? Ведь прежде, во времена Брежнева, каждая советская женщина могла позволить себе и французские сапоги, и французские духи, а ныне это доступно лишь первой леди страны и ее подружкам, ну еще и валютным проституткам". Много, много чего можно было спросить с Горбачева и его сподвижников. Но на этой дутой фигуре останавливаться не хотелось. Однако сегодня о чем ни думай, что ни делай, -- все упирается в его деяния, их конечный результат -- не объехать, не обойти... И это надолго, на десятки лет. Шубарин, как предприниматель, как банкир, понимал это лучше других. Однако хорошо,-- отметил Японец,-- что они с Камаловым одинаково оценивают Горбачева, ведь только что прокурор сказал: "Один высокопоставленный оборотень". А он, наверное, знает, что говорит, ведь, считай, всю жизнь охотился за оборотнями в мундирах. "Нет, он не предполагает за мной такого греха, -- вспоминал Шубарин о давнем своем письме в прокуратуру, -- иначе бы мог действовать прямолинейнее". Например, мог бы потребовать сдать Миршаба и Сенатора с потрохами. Догадывается прокурор, что он знает про них такое, о чем не ведал даже Парсегян, главный свидетель обвинения. -- Знает -- не знает,-- невольно раздражаясь, заметил хозяин просторного кабинета, -- а мне не легче. Обложили со всех сторон -- и уголовники, и бывшие коммунисты, а теперь еще и прокурор сел на хвост. Чувствует или знает, что вокруг его только что родившегося детища уже начали сгущаться тучи... Теперь, после неожиданного визита Камалова, следовало определиться и с Сенатором, а значит, и с Миршабом. Действительно, как попали научные работы убитого прокурора Азларханова к Сенатору? В том, что пресловутая докторская и работы Азларханова идентичны, Шубарин не сомневался. Ему захотелось взглянуть и на вердикт прокурора, и на ранние работы своего бывшего юрисконсульта Азларханова, и он вернулся к журнальному столику. Первая, взятая наугад папка оказалась докторской диссертацией Сенатора, но он отложил ее, не открыв,-- с ней он уже давно ознакомился, не менее внимательно, чем "москвич", но прокурору он о своих изысканиях ничего не сказал. Взяв вторую папку, он вернулся за стол и просидел, не отрываясь от бумаг, больше часа. Читая заключение, он то и дело возвращался к статьям, докладным, выступлениям, на которые ссылался "москвич", и удивлялся глубине мыслей, проницательности, предвидению своего друга прокурора Азларханова -- как свежо, современно звучала каждая его строка! Сомнений не было: Сенатор присвоил работы его бывшего юрисконсульта. -- Ах, Амирхан Даутович... -- вырвалось вслух у Шубарина, и он в волнении вновь стал шагать из угла в угол. Как сейчас он был нужен ему самому, а прежде всего обществу! "Надо съездить к нему на могилу,-- решил банкир, пряча папки в стальной крупповский сейф. -- Что дает мне это открытие? И что я должен предпринять в связи с этим? И почему "Москвич" хочет мне помочь, а заодно и рассорить с Сенатором и Миршабом? Зачем я ему нужен? -- закрутился новый рой вопросов, едва он захлопнул стальную, с секретом, дверцу сейфа, упрятавшую тайну взлета Сенатора. -- Может, оттого, что считает: дни Сенатора и Миршаба сочтены? Ведь он прямо заявил -- они для меня преступники, убийцы. Возможно, он располагает какой-то информацией, что "сиамские близнецы" затеяли коварный ход против него, где и мне отведена не последняя роль? Поэтому и пытается отсечь меня от Сухроба и Салима, догадывается, что в той борьбе, которая ведется против него, ничьей быть не может. Или - или, а точнее: кто кого. Нет, он прямо не сказал, что мне не по пути с его врагами, как и не предлагал открыто перейти на свою сторону, но ясно дал понять, кто есть кто, -- продолжал анализировать беседу Артур Александрович. -- А мою жизнь он знает хорошо, иначе какой бы смысл передавать мне докторскую диссертацию Сенатора, понимает, что значил в моей жизни Азларханов. Наверное, знает и о памятниках в Бухаре и Ташкенте, поставленных мной... Ну, об этом, конечно, ему рассказал полковник Джураев, тот тоже в молодые годы работал с Амирханом Даутовичем..." Но вот откуда Камалов узнал о встрече на мюнхенском стадионе "Бавария" с Талибом Султановым, чью фамилию и род занятий Шубарин впервые услышал от прокурора, это предстояло еще разгадать, и непременно. А может, прокурор знает и о визите в Германию "хлопкового Наполеона", находящегося в уральском лагере? А если он знает и это, то, видимо, располагает какими-то новыми сведениями по его банку, что, разумеется, неприятно. Оттого и решился прокурор открыто прийти в банк, отсюда и все попытки наладить отношения. Было над чем задуматься Шубарину -- такие люди, как Камалов, обычных визитов вежливости не наносят. Что знает и чего не знает о его жизни "Москвич" -- это для Шубарина оставалось загадкой. Одно ясно: знал он немало, а догадывался о еще большем. Хотя не во всем Камалов ориентировался правильно. Зря он думал, что за смертью Азларханова стоит Сенатор, -- прокурора убил Коста. Он вынужден был стрелять,-- Амирхан Даутович, даже раненный, не выпускал кейс из рук. А выкрал документы Сенатор, верно, благодаря этому они и познакомились тогда. Но вдруг мысли о Камалове отодвинулись на второй план. Он понял (наконец-то!), как могли попасть материалы Азларханова к Сенатору, несмотря на то, что они никогда прежде не встречались. Видимо, Амирхан Даутович, располагая временем, занимался и теоретическими изысканиями, тем более, что его личная жизнь, нелегко складывающаяся судьба давали весомый повод для анализа: что есть Закон для отдельно взятого гражданина, даже если он сам -- всего лишь областной прокурор. Покидая поспешно и тайно заштатный городок "Лас-Вегас" в те часы, когда Шубарин вместе со своим покровителем из Заркента "хлопковым Наполеоном" срочно отправились в Нукус, чтобы первыми оказаться возле неожиданно умершего Рашидова, Азларханов захватил с собой только самое, на его взгляд, необходимое и ценное. Видимо, в кейсе, за который его и пристрелил Коста, кроме бумаг по коррупции и теневой экономике в масштабах страны, находились и научные труды -- итог многолетней практики крупного юриста и должностного лица. Когда Сенатор, невольный свидетель убийства Азларханова в здании прокуратуры республики, узнал, что кейс остается на ночь в сейфе на втором этаже, он решил его похитить. Однако, украв кейс, Сенатор вернул документы хозяину, Шубарину, не сразу, а спустя четыре часа после налета на прокуратуру, где ему пришлось застрелить двоих: такой кровавой ценой достался ему кейс. И вот только теперь открылась тайна докторской диссертации Сенатора. Но это открытие навело Артура Александровича и на другую, более неприятную мысль. Сенатор обманул его, и обманул крепко, лихо. Он не только присвоил себе труды убитого прокурора, но и снял копии со всех документов. Вернув подлинники, он заслужил доверие Шубарина и получил от него мощную поддержку. Конечно, он, Шубарин, попался на том, что кейс был опломбирован, а главное, на том, что тогда о возможности снять копии на ксероксе он и подумать не мог. О том, что в районной прокуратуре есть ксерокс -- в ту пору большая редкость,-- он узнал позже и совсем по другому поводу, но сейчас в цепи фактов это был весомый аргумент. А как он быстро в его отсутствие добился для себя немыслимого по тем временам поста в ЦК, взяв за горло Тулкуна Назаровича! Теперь-то яснее ясного, что здесь сыграли свою роль бумаги из кейса. "Что за день черных открытий? -- чертыхнулся про себя Шубарин и вернулся за стол. Запоздалое прозрение попахивало сенсацией, да и обидно было, что провели его, как мальчишку. -- А ведь ныне бумаги из этого кейса обретают куда большее значение, чем тогда, при стабильной власти, когда резкие перемены и новые люди у руля были просто немыслимы. Сегодня, когда идет новый и основательный передел власти, иная бумажка из моего досье может вызвать правительственный кризис или отставку с ключевого поста. При наступившей гласности материалы из "дипломата" представляли убойную силу. А эти бумаги находятся теперь в руках Сенатора и Миршаба, людей крайне тщеславных и беспринципных, больше того, они наверняка думают, что я не догадываюсь об этом, ведь столько времени прошло..." -- трезво оценивал Шубарин неожиданное открытие. Неожиданный приход прокурора наталкивал на мысль, что неведомые ему события вокруг него и его банка набрали необратимый ход, и следовало действительно быть начеку. На столе звонил то один, то другой телефон, но Артур Александрович не обращал на них внимания, он все осмысливал неожиданный визит Камалова, особенно его последние слова у двери: "У нас резко изменилась ситуация... Вам одному уже не справиться..." Мгновениями рука вдруг тянулась к телефонной трубке, хотелось позвонить Сенатору домой, чтобы пригласить на обед в "Лидо" и там в привычной обстановке спросить прямик, зачем он присвоил труды прокурора Азларханова и выдал их за свои и почему снял копии с его секретных бумаг? Но в самый последний момент что-то останавливало его: так грубо, в лоб, на Востоке не поступают, нужно было искать другой путь. Но какой? Ничего путного в голову не приходило. На одном из телефонов то и дело раздавались настойчивые звонки, словно звонивший знал, что он находится у себя. Глянув на определитель номера, он понял, что звонит кто-то из ЦК: три первые цифры "395" принадлежали только Белому дому. Он не ошибся, на том конце был старый политикан Тулкун Назарович, сохранивший кресло даже в перестройку, а начинал ведь еще при Хрущеве... -- Добрый день, Артур. Поздравляю с открытием банка, -- приветствовал его прожженный пройдоха. С ним Шубарин не виделся давно, больше года, но голос по-прежнему был полон важности и достоинства, хотя льстивые нотки все равно проскальзывали. Японец никогда не ошибался в интонациях, на Востоке для человека со слухом они многое значат, и порою бывают куда важнее слов. "Видимо, будет что-то просить",-- подумал он, и вновь оказался прав. -- Я, Артур, к тебе за помощью. Тут неожиданно выпала командировка в Турцию, грех не побывать в Стамбуле за госсчет. А командировочные -- десять долларов в день, при моих-то привычках -- гроши. Выручай, говорят, какой-то американец тебе уже полмиллиона "зеленых" отвалил... Вначале Шубарин хотел отказать,-- действовал стереотип поведения и мышления, обретенный в Германии,-- но тут же сориентировался, что он уже не в Мюнхене, а в Ташкенте и Тулкун Назарович не тот человек, которому отказывают, а главное, он сообразил, что партийный бай из Белого дома сейчас, сию минуту, может прояснить для него нечто важное, что мучает его после ухода прокурора. -- Тысяча долларов вас устроит? -- спросил он коротко. -- Вполне, -- радостно ответил проситель. -- Тогда приезжайте сейчас же, завтра я могу улететь в Москву. Шубарин был убежден, что гость теперь ответит на все его вопросы, а его откровения стоили тысячи долларов. Положив трубку, он снова набрал шифр сейфа, из начатой пачки стодолларовых купюр отсчитал тысячу и, вернувшись к столу, вложил их в фирменный конверт банка. Человек из ЦК не заставил долго себя ждать, машина у него была всегда под рукой и банк находился рядом, не успел Артур Александрович по телефону распорядиться насчет чая, как услышал в приемной знакомый голос, и тут же, гремя двойными дверями, гость появился в кабинете. -- Ну и отгрохал ты себе апартаменты, кругом зеркала, красное дерево, полированная медь, хрустальные люстры... Раньше бы всыпали тебе за барство на первом же бюро, -- начал он с порога. -- Не всыпят, это же частный банк, и никакой партии он неподвластен, так что бюро, пленумы, съезды мне теперь не страшны, -- ответил шутя хозяин кабинета, направляясь из-за стола к гостю,-- традиции чтить следовало, это он понимал. Они обнялись, расспросили друг друга о житье-бытье. Вдруг улыбка сбежала с лица гостя, и он, словно вспомнив что-то важное, назидательно сказал: -- Частная собственность, западные учредители, инвесторы -- это все верно. Но что ты никому неподвластен -- забудь. Это я тебе как другу говорю. И по секрету добавлю: мы никому не позволим игнорировать правящую партию -- ни миллионеру, ни миллиардеру. И я тебе рекомендую вступить. Как же без нее? Впрочем, надо проверить, может, я на правах старого друга тебя уже переоформил из КПСС в нашу новую партию... Вот так-то, любезный Артур Александрович, надеюсь, воздух Европы не совсем тебя испортил. -- Тулкун Назарович, видимо, предвкушая путешествие на берега Босфора, был в добром расположении духа. Шубарин жестом пригласил гостя к столику между двумя высокими креслами у окна, где уже стоял наготове свежезаваренный чайник. Тулкун Назарович выбрал место, которое часа два назад занимал прокурор Камалов, а хозяин кабинета вернулся к письменному столу и взял конверт с долларами. Положив его перед человеком из Белого дома, сказал с улыбкой: -- Желаю приятного времяпрепровождения в Стамбуле, там такие дивные кофейни... Да и вся страна зеленая, ухоженная, с мягким климатом, омывается четырьмя морями... -- Жаль, ты не можешь составить мне компанию, -- ответил гость, принимая из рук Шубарина пиалу с ароматным китайским чаем. -- Не огорчайтесь, теперь другие времена, у вас постоянный заграничный паспорт, и я непременно захвачу вас как-нибудь с собой в Европу, по делам банка я теперь часто вынужден буду бывать там... -- И сразу без вступления перешел к тому, ради чего он и вызвал гостя, не пожалев тысячи долларов: -- Я давно собирался расспросить вас об одной давней истории. Теперь-то она вроде и не имеет особого значения, как говорится, из-за срока давности. Но любопытство порою меня гложет, хочется и на всех архивных делах расставить точки над "и", такая уж у меня аналитическая натура, вы уж извините. Тут гость, видимо, ошалевший от неожиданного щедрого подарка, который по местному обменному курсу тянул тысяч на триста с гаком, пришел ему на помощь: -- Дорогой Артур, какие могут быть между нами секреты? Буду рад прояснить для тебя любую туманную ситуацию. -- А история действительно давняя, связанная с головокружительным взлетом бывшего районного прокурора Акрамходжаева. Я в ту пору находился в Париже, а вернувшись, застал его уже в Белом доме. Такие взлеты в наших краях случаются не часто. Пост, на который он метил и который заполучил тогда, зависел от вас. Почему вы ему помогли, почему он в вас нашел покровителя? А если еще жестче -- какие аргументы он нашел против вас, чтобы вы стали его союзником? Как он вынудил вас отдать этот пост ему? Гость, чьи мысли, видимо, уже витали в Стамбуле, с удовольствием рассмеялся: -- Артур, не перестаю удивляться тебе, твоей проницательности. Ты что, под столом сидел в моем кабинете, когда он меня битых два часа шантажировал? -- Шантажировал?! -- удивленно вырвалось у Шубарина. -- Да, самым натуральным образом. И скажу тебе, очень профессионально. -- Можно подробнее? -- попросил Японец, откинувшись на спинку кресла. -- Конечно, иначе ты ничего не поймешь. Теперь-то, задним числом, я понял, они с Миршабом хорошо подготовились, собрали на меня подробное досье, а еще больше материалов на моих родственников. Особенно на моего брата Уткура, которого ты хорошо знаешь. В то время Сухроб с Миршабом работали уже в Верховном суде, куда они попали только благодаря тебе, я навел тогда справки. В один прекрасный день у меня на работе раздается звонок, и Сухроб настойчиво просит принять его. Является он с двумя папками и с места в карьер просит рекомендовать его кандидатуру на вакантное место в ЦК. Получив мой отказ, он придвигает ко мне две папки с уголовными делами на моего брата Уткура. Особенно опасным казалось последнее уголовное дело, заведенное на Уткура уже в перестройку, когда почти вся автобаза, опьяненная гласностью и горбачевскими реформами, потребовала завести на директора дело за поборы с каждого выгодного рейса. А Уткур руководил крупнейшей в области автобазой с огромным парком рефрижераторов, большегрузных автомашин с прицепами, совершающих рейсы в соседние республики и даже за границу. Но выручил тогда Уткура ты, а точнее люди Ашота и Коста -- они заставили водителей взять заявление обратно. Вот это дело Сухроб с Салимом собирались вновь открыть, если я не помогу заполучить им желанный пост. Разве это не шантаж? Впрочем, если быть до конца откровенным,-- продолжал гость после некоторой паузы, -- то я помог ему не только потому, что боялся огласки дела, связанного со взятками Уткура, но прежде всего оттого, что хотел видеть на этом ключевом посту, контролирующем правовые органы, своего человека. Он сам дал мне понять, что будет служить мне верой и правдой на этой должности, если я помогу. К тому же он тогда показался мне интересной личностью, я тоже был восхищен его статьями в прессе. И еще: Белый дом нуждался в притоке свежей крови, в людях неординарных, широко мыслящих, демократически настроенных -- таким он виделся мне в ту пору. -- В позже у вас изменилось мнение о нем? -- бесстрастно спросил Шубарин, хотя ответ его очень волновал. -- То, что он человек хваткий, неглупый -- это точно, но не более. Позже, работая с ним, я не однажды поражался широте его взглядов в статьях и узости мировоззрения в конкретных делах. Я ведь ожидал, что с его приходом и с перестройкой мы основательно переворошим законодательство и даже Конституцию -- какие же толковые были у него статьи о правовом нигилизме властей! Позже я понял, что за него, так же как и за меня в свое время, написал докторскую диссертацию какой-то умный человек. Я даже однажды попытался узнать по своим каналам -- кто? Но мне ответили, что скорее всего это человек не из республики, но хорошо знающий наши проблемы. А скажи, Артур, зачем тебе понадобилось узнать, как и каким образом Сухроб оказался в Белом доме? -- вдруг без перехода спросил Тулкун Назарович. Старая лиса, дремавшая в нем, проснулась, очнулась от предстоящих стамбульских предвкушений. Артур Александрович прекрасно знал, с кем имеет дело, и не обольщался временной эйфорией собеседника, догадывался, что тот обязательно задумается, почему вдруг банкир заинтересовался Сенатором. Он даже обрадовался этому вопросу: лучше уж тут, в приятные минуты, получить ответ из первых рук, чем строить догадки наедине или наводить справки через третьих лиц. -- Я не знаю, в курсе вы или нет, но он недавно вернулся из тюрьмы. Сейчас он не у дел, хотя мечтает занять прежнее положение, а пока хотел бы поработать в моем банке на достойной должности. Вот почему я должен знать, каким образом, какой ценой он заполучил кресло в Белом доме. Да, я помог ему и Миршабу занять ключевые посты в Верховном суде. Но, беря вас за горло, он не мог не знать, что мы с вами давние приятели, мне не нравится, когда за моей спиной шантажируют моих друзей,-- закончил несколько провокационно Шубарин. -- Не огорчайся, Артур, дело давнее, я уже забыл эту историю. Вся наша жизнь состоит из компромиссов. Он бы, наверное, далеко пошел, если б не прокурор Камалов. Думаю, что по большому счету ему уже не подняться, опять же из-за Камалова. Пока он прокурор республики, Сухроба считать свободным человеком нельзя, хотя он и на свободе. Я знаю Камалова, компромиссы его не устраивают, и я вот что думаю: не спеши официально приближать Акрамходжаева к себе. Другое дело помощь, деньги, личные контакты. А там видно будет, нынче события быстро разворачиваются: или арба развалится, или ишак умрет, или падишах... -- И гость поднялся, видимо, времени было в обрез: рейс на Стамбул был раз в неделю, в среду, завтра. Как только гость ушел, Шубарин глянул на платиновые стрелки "Роллекса" -- до обеда было еще далеко. "Ну и денек, а точнее деньки",-- вздохнул Шубарин, такого старта в Ташкенте он не ожидал, а ведь шел всего пятый день по возвращении его из Мюнхена. "Да, старый политикан отработал тысячу долларов сполна",-- решил Артур Александрович. С Сенатором все встало на место: знаменитая диссертация и статьи в прессе -- украденные труды его бывшего юрисконсульта, это и Тулкун Назарович подтвердил. Все сомнения, версии, варианты, предположения в отношении Сенатора отпали сами собой. Но визит человека из Белого дома был ценен и тем, что тот свое отношение к Сенатору определил четко: его нельзя считать серьезной фигурой в сегодняшней борьбе за власть до тех пор, пока Камалов занимает пост прокурора республики. А ведь он считал, что за время работы в Белом доме Сенатор крепко сблизился с Тулкуном Назаровичем и сейчас, выйдя на свободу, может рассчитывать на его поддержку в борьбе за возврат утерянных позиций. Сенатор без такой поддержки многое терял, многое, если не все... Косвенно гость прояснил и положение Камалова. С прокурором, видимо, считались всерьез, чувствовали силу. Конечно, Артура Александровича так и подмывало расспросить всезнающего человека как можно больше о Генеральном прокуроре, час назад сидевшем в том же кресле, но боялся вспугнуть, насторожить Тулкуна Назаровича, тот мог и обрезать напрямик: "Слишком многое ты хочешь знать за тысячу долларов". Однако это хорошо, что неожиданная командировка в Стамбул вновь свела его с таким всесильным во все времена политиком, как Тулкун Назарович. "Обязательно надо захватить его с собой в Европу, и в самое ближайшее время, там в долгой дороге и уюте первоклассных отелей, возможно, удастся прояснить положение Камалова и, может, даже узнать про тех, кто положил глаз на мой банк",-- решил Шубарин, возвращаясь за письменный стол, на котором разом зазвонили все телефоны. XIX После неожиданного звонка Газанфара Сенатор на время потерял интерес и к чемодану, и к долларам. Шубарину помог Камалов... "Что бы это могло значить? -- задумался он надолго в глубоком кожаном кресле. -- Вырвал из рук мафии,-- продолжал рассуждать он,-- значит, не обошлось тут и без Джураева, не стал же он сам его отбивать, дело это рискованное... Джураев хорошо знает Шубарина, и у них был общий друг -- покойный прокурор Амирхан Азларханов, чьи труды так мне пригодились... А ныне начальник уголовного розыска тесно сотрудничает с Камаловым, и тандем этот представляет для меня существенную опасность,-- констатировал Сенатор. -- Значит, Японец вошел в контакт с тем и другим. Остается узнать: давно ли они нашли точки соприкосновения и почему прокурор и полковник помогли банкиру? Что за этим кроется? Заключен ли был этот неожиданный союз до поездки Шубарина в Германию, или все вышло случайно, выкрали все-таки гражданина США?" Как юрист, он не должен был сбрасывать со счетов столь важный факт, тут вполне мог возникнуть вопрос о чести нового суверенного государства, отсюда, вероятно, и помощь. Все это предстояло выяснить и не спеша, осторожно: ныне и Шубарин с его финансовой мощью, и прокурор республики, и начальник уголовного розыска, чью кандидатуру, говорят, прочили в министры внутренних дел и даже шефом Министерства национальной безопасности, представляли силу. "Но как, каким образом вызнать об этом?" -- мучился хозяин дома, скрипя добротной кожей старого австрийского кресла. Вдруг забрезжила мысль... Надо найти тех, кто дерзнул выкрасть гостя всесильного Японца,-- это мог быть или сумасшедший, или человек, считающий себя ровней Шубарину и даже сильнее его. Да, именно сильнее, вряд ли ровня рискнет тягаться с Артуром: в Ташкенте преступный мир хорошо знал, какой силой обладает Японец. После гибели Ашота и жестокой расправы с бандой Лютого Коста с Кареном упрочили свое положение в столице. И если Артур Александрович втайне от него и Миршаба вошел в контакт с "москвичом", следовало сблизиться с теми, кто решил в самом начале помешать его банковской деятельности. Но это только в том случае, если американца не выкрали какие-нибудь сумасшедшие, новые волчата, ошалевшие от вида разового чека почти в полмиллиона долларов, выписанного небрежно Гвидо Лежава. Могло быть и такое: ныне и в Ташкенте полный беспредел. После убийства Нарика Каграняна и Вали вместе с телохранителями у ресторана "Ереван" в столице не стало единого хозяина уголовного мира, хаос, как и во всем, что ни день, объявляется новая банда, причем из вполне добропорядочных, казалось бы, граждан, еще вчера ни в чем не замешанных и не замеченных в уголовной среде. Или заезжает в благополучный город на гастроли залетная компания крутых рэкетиров, в таком случае и вовсе ищи ветра в поле. Поистине смутное время, беспредел... Поэтому следовало не спешить, действовать осторожно,-- Шубарин не тот человек, на котором можно без раздумий ставить крест, правильно говорят русские: не руби сук, на котором сидишь. Но если выяснится, что Артур действительно спелся за его спиной с "москвичом" и против него действуют серьезные люди, вот тогда и переметнуться от него не грех... А пока... нужно прежде всего встретиться с Миршабом, рассказать обо всем. Если понадобится, через Газанфара и через уголовные связи надо выйти на тех, кто решил тягаться с Шубариным и выкрал его американского гостя. Это решение несколько успокоило Сенатора, и он, вспомнив про чемодан, резво сорвался с места -- сколько же ему положили долларов и положили ли вообще? Судя по весу, "деревянных" денег ему не пожалели, чемодан, перехваченный поверху бельевой веревкой, сегодня был куда тяжелее, чем в первый раз. Откинув крышку, Сенатор ахнул: чемодан до верха был заполнен... конфетами, редкими ныне шоколадными конфетами. На минуту он растерялся -- что бы это значило? Но тут же лихорадочно сунул руку в глубь чемодана и вытащил плотную банковскую упаковку, она оказалась пачкой долларов. Судя по толщине пачки -- оценил он привычно -- сто штук! Десять тысяч долларов! А может, это еще не все? От волнения, нетерпения он не стал рыться, а вывернул содержимое чемодана на ковер, но среди пачек долларов больше не было. Однако рублей было гораздо больше, чем в прошлый раз, миллионов пятнадцать, как прикинул на глазок Сенатор, хотя мог и ошибиться: его визуальный опыт все-таки строился на сторублевках, а тут купюры были покрупнее, к которым он еще не привык. Но в любом случае -- пятнадцать миллионов или двадцать -- количество радовало, он ведь рассчитывал на сумму гораздо меньшую, а о долларах даже не мечтал, не предполагал, что хан Акмаль, оказывается, давно знал им цену. Сенатор повеселел, и мысль об альянсе Японца с его кровными врагами перестала тревожить душу. Власть и деньги магически действуют на человека, философствовал он, укладывая вновь в чемодан миллионы из Аксая. Доллары он определил в особый ящик старинного двухтумбового письменного стола, ловко переоборудованного под домашний сейф, чувствовал, что они скоро пригодятся. Ведь он обещал Сабиру-бобо после встречи с московскими адвокатами самому выехать в первопрестольную, чтобы на месте руководить операцией по вызволению хана Акмаля из подвалов КГБ -- с такой пачкой долларов и с миллионами "деревянных" можно было рассчитывать на успех. Упрятав "деревянные" в чемодан, доллары в сейф, он раздумывал: то ли самому собрать конфеты с ковра, то ли позвать кого из домашних, как вдруг снова раздалась настойчивая трель звонка, очень похожая на междугородный, и он рванулся к телефону. Но звонок оказался местным, звонил Миршаб. Он, даже не расспросив о здоровье, поездке, так же как и Газанфар час назад, сказал с тревогой: -- У меня есть важная новость. Не возражаешь, если я подъеду через полчаса? Сенатор машинально обронил "да", и разговор тут же оборвался. "Ну и денек, что ни новость, то какая-нибудь пакость..." -- чертыхнулся Сенатор и поспешил на кухню, чтобы распорядиться насчет завтрака и насчет конфет, разбросанных на полу. Миршаб появился чуть раньше назначенного срока. Еще в окошко Сухроб Ахмедович увидел, какое озабоченное лицо у его верного соратника, заметил он, и как тот нервно хлопнул дверцей новенькой "девятки", а ведь Салим умел держать себя не хуже Шубарина, чья манера поведения у них почиталась за образец. Но, войдя в дом, Миршаб любезно поздоровался с женой Акрамходжаева, пошутил с детьми, и, глядя на этого улыбчивого, с иголочки одетого человека, вряд ли можно было сказать, что его одолевают какие-то проблемы, заботы... Салим держался прекрасно, и хозяин дома порадовался за своего друга. И тут Сенатор вспомнил однажды оброненное Шубариным: мужчина должен нести тревогу в себе, хранить ее тайну, не расплескав из нее ни капли, ибо тревога, словно ртуть, опасна для окружающих, особенно для близких, домочадцев. Но как только они остались одни, у него в кабинете, беспечность, любезность, радушие тут же слетели с лица Салима. Он, конечно, сразу приметил чемодан у письменного стола, даже приподнял его, сообразив, что там деньги из Аксая, но расспрашивать о поездке не стал. Миршаб устало плюхнулся в кресло и поспешил сообщить явно обеспокоившую его новость. -- После твоего отъезда в Аксай вечером я узнал из неофициальных источников сногсшибательную весть, что в "Лидо" во время презентации выкрали важного гостя Шубарина, того самого американца, что сидел на банкете рядом с тобой. В тот день, когда ты встречался с Сабиром-бобо, Шубарин перетряс весь город, но тщетно, американец словно сквозь землю провалился. И тут происходит невероятное: прокурор республики и начальник уголовного розыска каким-то образом тоже узнают об этом факте, хотя официальных сообщений о пропаже гражданина США нигде не было. Ко мне, как и к Камалову, поступают сводки происшествий и по линии КГБ, и по линии МВД. Но Камалов и Джураев знают не только о похищении, но даже располагают сведениями, кто решился испортить Артуру праздник, и выручают Шубарина. И я сразу насторожился: с чего бы это Камалову проявлять столь щедрый жест в отношении Японца? Ведь он не может не знать, что мы с тобой числимся у него в друзьях, а мне на Новый год в ресторане он прямо сказал: "Я включил счетчик, слишком много вы с Сенатором мне задолжали". Так не спелся ли за нашей спиной Артур с прокурором и с этим вездесущим полковником Джураевым? Если так, мы должны быть с Японцем предельно осторожны и ни в коем случае не делиться планами в отношении "москвича". Судя по весу чемодана, судьба Камалова решена,-- для Сабира-бобо смерть прокурора равна жизни хана Акмаля... Миршаб вдруг замолк и потянулся к чайнику, о котором они забыли. -- Да, денег на это Сабир-бобо не пожалел, -- ответил Сенатор, как бы освобождая себя от отчета за поездку в Аксай, а главное, от упоминания о пачке долларов. Но вдруг