, словно разгадал какую-то тайну, встрепенулся и спросил: -- А не может быть так: Камалов сам специально подстроил похищение, чтобы найти зачем-то ход к Артуру, внести между нами разлад. Тем более если в деле замешан полковник Джураев, большой мастак по части головоломок для криминальной среды. Тут все надо взвесить... -- Теряя Артура, мы теряем многое, особенно сейчас, когда он стал банкиром, вышел на Европу. Миршаб как-то странно посмотрел на своего однокашника, но тут же без раздумий ответил: -- Рассуждаешь ты логично, я тоже об этом подумал, но, наверное, я не стал бы тревожиться, беспокоить тебя с дороги, если не позаботился узнать, кто же попытался наступить на хвост Шубарину. -- И кто же такой дерзкий? -- вырвалось нетерпеливо у хозяина. -- Некий Талиб Султанов, вор в законе. Живет в Рабочем городке, где и Наргиз, там и держали этого американского грузина. -- Значит, Артур отказался платить выкуп за своего гостя? Обычный рэкет -- зачем же иначе Талибу рисковать? -- Не спеши. Я вначале тоже так думал, но в том-то и дело: никто выкупа и не требовал, Артур не стал бы рисковать жизнью друга, ты ведь знаешь его щепетильность, заплатил бы. Хотя потом, после отъезда гостей, устроил бы крутую разборку -- Коста с Кареном нынче в большом авторитете. Кроме того, известно: ночью Артур давал двести пятьдесят тысяч только за след своего друга, а к утру уже полмиллиона. Нет, тут дело не в деньгах. -- Зачем же тогда выкрали, если не из-за выкупа, как обычно? -- Вот этого я пока понять не могу, и при случае нам не мешает выяснить ответ -- почему? Слишком много появляется у Артура тайн от нас, хотя ясно, что прокуратура с уголовным розыском к похищению отношения не имеют. -- Да, дела... Хотя, признаться, за полчаса до твоего звонка я уже знал об этом, -- ошарашил вдруг Сенатор гостя. -- Как знал? -- удивился Миршаб. -- И даже знал, кто выкрал? -- Нет, этого я не знал, но очень заинтересовался людьми, дерзнувшими стать поперек дороги Артуру. При определенных обстоятельствах они могут нам с тобой сгодиться или мы сможем разыграть эту карту в своих интересах. -- Кто же тебе сообщил? -- перебил нетерпеливо Миршаб. -- Газанфар. -- А я про него как-то забыл. Молодец! Вот ему и следует поручить тщательнее присмотреться к прокурору, может, тогда и найдется отгадка тайны -- почему Камалов помог банкиру. XX Газанфар Рустамов не обрадовался возвращению Сенатора из "Матросской тишины" не только из-за того, что понимал: отныне работы, и рискованной, у него прибавится. Он был в обиде, что тот не выполнил своего обещания, когда работал в ЦК,-- тогда, занимая такой высокий пост, он легко мог продвинуть его на место одного из районных прокуроров столицы, а если в какую-нибудь область, то и прокурором города. А теперь он сам без портфеля, почти никто, а сведения из прокуратуры все равно будет требовать и даже в большем объеме, чем прежде, ведь пока Камалов -- прокурор республики, Сенатор не может чувствовать себя свободным человеком, хотя и вырвался на волю. Как юрист Газанфар догадывался об этом, ибо знал за ним немало грехов, и даже за часть этих прегрешений Сенатору "светила" высшая мера. Вряд ли смерть Парсегяна, главного свидетеля, заставит Камалова отступиться, опустить руки,-- не тот человек. Пока Сухроб Ахмедович пребывал в "Матросской тишине", Миршаб редко беспокоил его, может, оттого, что с первого дня он работал как бы на Сенатора, а может, человеку из Верховного суда было не до Газанфара: Камалов наверняка сел и ему на хвост, ведь он-то знает, что Сенатор с Миршабом друзья не разлей вода, еще со студенческой скамьи, и ныне сподвижники, так сказать, а прокурор, видимо, поставил цель сделать их сокамерниками, об этом многие догадываются. Узнав от Татьяны Шиловой сногсшибательную новость о похищении американского грузина, а главное, о неожиданной помощи прокурора банкиру Шубарину, он тут же позвонил Сенатору, ибо знал цену сообщению. Важной информацией он как бы напоминал о себе, что работает, не дремлет, но имел еще и дальний прицел: думал, что Сенатор переключится на Японца, заподозрив того в связи с прокуратурой, и надолго оставит его в покое, но не тут-то было. Уже на другой день у него на работе раздался звонок: Сенатор приглашал его в гости, давно, мол, не виделись, не ели плов из одного лягана, но Газанфар представлял, что за угощение предстоит, хотя плов приготовили на самом деле -- из красного риса "девзера" и мяса свежезабитого барашка. В гостях он оказался не один, пожаловал и Хашимов. За дастарханом о делах не говорили, вскользь поминали события минувших дней, беседовали больше о личном, о женщинах, кулинарии, благо щедро накрытый стол позволял поддерживать эту тему. Нарочито избегали политики, а значит, дня сегодняшнего и завтрашнего. Но как только перебрались в просторный кабинет Сенатора, куда на заранее сервированный стол подали зеленый китайский чай, пластинку словно перевернули. Разговоры пошли только о политике, о насущных проблемах, о дне сегодняшнем, но больше о завтрашнем... И Газанфар, уже было засомневавшийся, что его пригласили не только на плов, понял сразу, что зван ради какого-то конкретного дела. Он не ошибся. Сухроб Ахмедович вдруг без перехода спросил: -- Перед самым моим арестом мы говорили с вами о новом отделе по борьбе с организованной преступностью в прокуратуре, куда Камалов набрал сотрудников из КГБ. Этот отдел нас и тогда интересовал, интересует и сейчас, он -- главная опора Камалова в прокуратуре. Удалось ли вам сблизиться с его работниками и есть ли у вас шанс каким-то образом перевестись туда? Газанфар понял, что не ошибся в своих предположениях. Сенатор не успокоится до тех пор, пока не сведет счеты с "москвичом", и в этой борьбе, как он полагал, ничьей быть не может: или -- или. А для него самого подобное развитие событий становилось слишком опасным -- Камалов не тот человек, кого можно легко поставить на колени, таких останавливает только смерть. Газанфару была известна судьба легендарного снайпера Арифа, погибшего в собственной западне, да и судьба специально привезенного из Домбая "альпиниста", не успевшего сделать даже выстрел в больнице. Нет... он хотел жить. Но и отказаться прямо Рустамов не мог,-- Сенатор с Миршабом жалости не знали, от них тоже жди пули хоть в лоб, хоть в спину, поэтому он сказал: -- Важную информацию, что я передал вам накануне, мне поведали именно в этом отделе. Помните, я говорил, что у меня там работает знакомая девушка -- Таня Шилова, вы ее видели со мной когда-то в "Лидо", вот она случайно и проговорилась... -- Вот и прекрасно. Значит, все-таки нашли лазейку туда. А сообщение действительно важное, и мы его оцениваем по достоинству, -- и Сенатор протянул гостю запечатанную пачку тысячерублевок, оказывается, заранее приготовленную на столе и прикрытую салфеткой. -- Возьмите, вы заслужили. Газанфар, не рассчитывавший на такую щедрость, поблагодарил и спрятал деньги в карман пиджака. "Сто тысяч! Не мало, но это скорее аванс за что-то рисковое, надо ухо держать востро", -- подумал он, а вслух сказал: -- Да, мне казалось, что я нашел ключ к отделу, Таню там уважают, ценят. Но случилось непредвиденное: в нее влюбился парень, ее коллега, тоже бывший сотрудник КГБ, Костя Васильев и, кажется, пользуется взаимностью. Вот этот капитан, возглавлявший главную группу захвата при задержании хана Акмаля, любимец Камалова, и перечеркнул все мои труды. Эта неожиданно сложившаяся обстановка напрочь исключает теперь возможность перейти в отдел, разве что по личному приказу Камалова, иначе меня не поймут. А я у него не пользуюсь уважением, чует он что-то, иногда так посмотрит... -- Да, брат, ситуация... -- вздохнул Хашимов. -- Как близко ты был у цели! - огорченно поддакнул Сенатор. -- Но ты не теряйся, не опускай руки, ведь женское сердце изменчиво. Продолжай оказывать знаки внимания, не скупись на цветы там, на подарки, а вдруг... Тогда и переход в отдел будет понятным и закономерным. Разговор как-то вдруг увял, словно пропал к нему интерес, и Газанфар почувствовал, что приятели пожалели о щедром авансе, но деньги были в кармане, и это радовало, грело. Выпили еще чаю, вновь вернувшись к достоинствам зеленого китайского чая "лунь-цзинь", и, когда все катилось к пристойному завершению, Миршаб вдруг спросил: -- Газанфар, а вы не слышали, кто же все-таки подложил такую свинью Артуру? Гость ответил, что не знает, не слышал. И тут Сенатор на всякий случай, как он позже объяснит Миршабу, поинтересовался: -- А вы случайно не знаете ли Талиба Султанова, он недавно в Мюнхене побывал? Оба невольно впились взглядами в гостя. Но Газанфар, уже видевший себя за карточным столом со ста тысячами в кармане и оттого не заметивший жгучего интереса собеседников, беспечно ответил: -- О том, что Талиб побывал в Мюнхене, не слышал, да и что ему там делать? А его хорошо знаю, он человек авторитетный, в уголовном мире имеет вес. -- Вы с ним лично знакомы? -- вырвалось у Акрамходжаева, не поверившего в такую удачу. -- Да, конечно. А зачем вам Талиб понадобился? Я знаю людей и покруче,-- оживился Газанфар, ему хотелось быть ближе к уголовникам, чем к прокурору Камалову, и порадовать не мешало своих хозяев за щедрый аванс. Миршаб с Сенатором быстро переглянулись, словно сговорились, обменялись какими-то знаками, как за карточным столом, и Сенатор, получив "добро" компаньона, сказал жестко: -- Это Талиб выкрал гостя Шубарина. Газанфар побледнел: он решил, что опять вляпался в какую-то историю. Он ведь хорошо знал, чем были обязаны эти два человека Шубарину. Значит, они подозревали его в сговоре против них. -- Зачем же он "наехал" на Шубарина? Японец мало кому по зубам в Ташкенте. В городе помнят, как Коста один из "узи" завалил всю банду Лютого, решившего обложить данью "Лидо", а потом сжег их всех, как собак... Не понимаю... -- покачал головой Рустамов. -- Вот мы и хотим знать, почему этот Талиб дерзнул поднять руку на нашего друга, а значит, и на нас. Кто стоит за ним? -- вмешался в разговор Миршаб и вдруг, неожиданно не только для Газанфара, но и для Сенатора, достал из внутреннего кармана пиджака точно такую же пачку тысячерублевок и пододвинул их к "Штирлицу" со словами: -- А это от меня лично. Постарайся узнать, что к чему, а главное, что он намеревается предпринять против нашего друга. Но... сведения, даже если они будут касаться жизни Артура, прежде должны поступить к нам, не стоит отвлекать и беспокоить Шубарина, он большие дела затеял, а Талибом мы займемся сами, понял? -- Да. Я знаю, что вы друзья с Артуром Александровичем, он и мне глубоко симпатичен. И с Коста мы приятели, я часто выручал его, когда он сидел,-- бормотал вконец растерявшийся Газанфар, но пачку денег торопливо прибрал. "Что-то они сегодня слишком щедры", -- мелькнула на секунду тревожная мысль, но думать -- почему? -- не хотелось, двести тысяч не давали сосредоточиться, приятно грели душу... -- Ну, теперь, когда у нас появился шанс обезопасить нашего дорогого Артура, мы можем сказать и "оминь", -- подытожил встречу Сенатор, и они дружно встали из-за стола. XXI Таня Шилова, передав важную информацию для Газанфара, поняла, что и она втянулась в схватку, где ей отведена не последняя роль. Осознавала она и то, что в борьбе, затеянной прокурором республики, ничьей быть не может, все зашло слишком далеко: три подряд покушения на Камалова -- наглядное подтверждение тому. Не могла она не понимать, что отныне пост Генерального прокурора приобрел невероятную значимость, и человек, занимающий большой кабинет в здании на улице Гоголя, становился ключевой фигурой в политической и экономической жизни республики. Поэтому кресло Камалова вдруг стало притягательным для многих кланов, желающих поправить свое общественное положение, подняться на такую ступень власти, откуда можно было бы расправляться, опять же руками закона, с соперниками и недругами. Камалов, конечно, день ото дня ощущал нарастающее со всех сторон давление, но имел он и прочную, мало заметную для посторонних глаз поддержку первого законно избранного президента, человека достаточно жесткого, властного, видевшего далеко вперед, кстати, и разгадавшего предательство Горбачева одним из первых среди руководителей союзных республик. Это он, экономист и финансист по образованию, имевший громадный опыт государственной и хозяйственной работы, своими конкретными, четкими вопросами всегда ставил косноязычного краснобая Горбачева в тупик, разбивая его маниловские мечты в пух и прах, а иногда и вовсе загоняя того в неловкое положение как человека некомпетентного. Мстительный Горбачев заметил это сразу и держал того на расстоянии, приближая к себе людей легковерных, необязательных, неверных, что и подтвердил август 1991 года, когда за него не вступился ни один секретарь ЦК союзных республик. Но у президента были связаны руки каждодневными заботами: как одеть-обуть, накормить многомиллионный народ, живший все хуже и хуже из-за оборвавшихся хозяйственных связей -- результата псевдодеятельной горбачевской "перестройки". Только благодаря его личному авторитету сохранялся межнациональный мир в крае, быстро гасились возникающие то тут, то там на границах этнические конфликты, каждый из которых без твердой руки перерос бы куда в более мощный Карабах. Он хотел сохранить гражданское согласие любой ценой и добивался этого. У Камалова не было времени, да и обстоятельства не способствовали тому, чтобы сблизиться с президентом, но как прокурор он ощущал, что в тяжелые минуты, когда его окончательно загонят в угол, он может обратиться к первому лицу и наверняка получит помощь. В этом "москвич" не сомневался. Часто на совещаниях со своим отделом по борьбе с организованной преступностью, на которых присутствовала и Татьяна, он говорил: "Я думаю, президент одобрит наше решение". Догадывалась она и о том, что борьба подошла к какой-то решающей фазе, события набрали ход, и, видимо, ей придется теперь регулярно снабжать Газанфара дезинформацией. Но тут, когда она понадобилась Камалову как никто другой, случилась неожиданная накладка, способная свести на нет все планы прокурора. В нее влюбился -- и по-настоящему, она это чувствовала -- ее коллега по отделу Костя Васильев, и это заметили все вокруг, включая Газанфара. Если он и прежде остерегался заходить в отдел оттого, что не мог найти контакт с ее коллегами, кстати, в большинстве своими ровесниками, то теперь, когда все вокруг связывали ее имя с Костей, его визиты объяснять стало просто невозможным. Не могла же она сказать Косте, что Газанфар сотрудничает с мафией, что перед ней поставлена задача снабжать его ложной информацией, и чтобы Костя не вздумал устраивать здесь сцен ревности. Конечно, будь у нее иной склад характера, держать двоих молодых людей на дистанции, не выпуская обеих из поля зрения, не составило бы особого труда. Девушки сплошь и рядом поступают именно так, но Шилова не была кокеткой, и ей приходилось трудно. Ей было уже двадцать пять, в этом возрасте в Средней Азии большинство ее сверстниц готовили своих детей к школе, а она была только впервые серьезно влюблена. Единственный мужчина, который ей нравился до сих пор, был Камалов, но эту влюбленность она воспринимала как любовь к киногерою или киноартисту, понимая, что их разделяет время, целая эпоха. В Косте она чувствовала цельную, себе подобную натуру, ценила в нем безоглядную верность долгу и даже преданность к Камалову. Гордилась тем, что он занят серьезным мужским делом и в своей среде пользуется авторитетом. Заметила она, что окружающие сразу единодушно восприняли их как достойную пару, что еще более осложнило положение Шиловой. Она понимала, что не может сказать Камалову: извините, я не могу любезничать с Газанфаром, у меня иные личные планы. И Костю, который ей нравился, терять не хотелось, но и Камалова подвести не могла. Газанфар,-- впрочем, как и многие другие, видимо, знавшие за собой кое-какие грехи,-- враждебно встретил появление нового отдела, хотя, казалось, одним делом заняты, возможно, он чуял, что отсюда может исходить угроза и ему. Отдел по борьбе с организованной преступностью, укомплектованный полностью бывшими работниками КГБ, существовал в прокуратуре как бы сам по себе, и потому частые контакты старых сотрудников с новичками бросались в глаза. И Газанфар, на чьих глазах развивался роман Шиловой, вдруг растерялся: он действительно побаивался ребят из ее отдела. Они казались ему куда опаснее больного Камалова, и обретать личного врага при его двойной жизни, да еще такого, как Васильев, ему не хотелось. Он даже решил, что канал в столь важный для Сенатора отдел перекрыт для него навсегда. Отчасти он даже обрадовался сложившейся ситуации, уж слишком рисковая затея -- вести двойную игру с таким отделом. И для "сиамских близнецов" случившееся должно было послужить весомым аргументом, чтобы не рассчитывали впредь на возможность утечки информации из главного отдела прокуратуры. Поначалу ожидания Газанфара вроде оправдались -- сообщение вызвало шок, но всего лишь получасовой, к концу беседы Сенатор сказал, что не стоит опускать руки, мол, сердце девичье переменчиво, следовало ненавязчиво оказывать знаки внимания, продолжать играть роль влюбленного, а вдруг... В общем, Сенатор с Миршабом понимали важность работы ключевого отдела прокуратуры республики и любой ценой желали иметь информацию о ее ближних и перспективных планах. Татьяна по-женски чувствовала, что Газанфар побаивался ребят из их отдела, ощущала она это еще до романа с Костей, а уж как пошли разговоры, он стал и вовсе обходить их отдел стороной. Но Шилова не была бы Шиловой, если б в таком деле поставила личное выше служебного, а точнее -- долга. В минуты отчаяния она даже искала повод, чтобы поссориться с Костей, не навсегда, конечно, а месяца на два-три. К тому времени, как она думала, события получат какую-то развязку, держать предателя в прокуратуре республики было делом рискованным, даже в интересах важной операции, об этом Камалов однажды обмолвился сам. Видимо, Газанфар Рустамов оставался на свободе не только по причине тайных целей прокурора, а из-за того, что, наверное, на него собирали серьезный материал, факты, чтобы не ускользнул от правосудия, как Сенатор,-- Камалов уже был научен горьким опытом. Возможно, Газанфар, по планам прокурора, мог стать главным свидетелем обвинения вместо отравленного в подвалах КГБ Артема Парсегяна. Вполне вероятно, что коллеги уже собирали компромат на Рустамова. В общем, обе стороны имели побудительные причины не обрывать связей, но как это воплотить в реальности? Первой все-таки ход нашла Шилова, придумала повод, чтобы обращаться к Газанфару регулярно. Юриспруденция -- дело волокитное, изводятся горы бумаги на постановления, решения, проекты законов, указов, предписаний, не говоря уже о томах уголовных дел, из которых то и дело требуются выписки, копии. Лучшие переплетчики города мечтают попасть работать хоть в штат прокуратуры, хоть по договору, тут в год переплетают тысячи и тысячи томов, простоя не бывает никогда -- ни зимой, ни летом. Плодил бумаги и отдел, в котором работала Татьяна, и здесь то и дело требовалась то копия, то выписка, а всякую бумажку наверх требовали срочно, сию минуту -- хоть разорвись, и каждый раз Шиловой приходилось бежать на поклон к молодому человеку, обслуживавшему в подвале прокуратуры множительную технику. Но туда бегала не она одна, и всем хотелось быстро. Раньше она в таких случаях обращалась за помощью к Газанфару, ибо он часто подвозил и с работы, и на работу на своей машине Улугбека, парня, обслуживавшего мощный ксерокс,-- он и выручил. На бумагах из ее отдела часто стоял гриф "Секретно", и по инструкции она должна была присутствовать рядом при размножении, так она и поступала, хотя и Газанфар, и Улугбек посмеивались над ней, над ее пунктуальностью, показывая на пачки документов с таким же грозным грифом, дожидавшихся своей очереди и день, и два. Вспомнив про ксерокс, она поняла, что нашла способ, как поддерживать отношения с Рустамовым. Больше того, поняла, как, не вызывая подозрений, она сможет снабжать его дезинформацией -- будет оставлять под каким-нибудь предлогом документ для размножения минут на десять-двадцать. Этого времени вполне достаточно, чтобы Газанфар уяснил суть бумаги; копии, наверное, ему не требовалось. Но этот вариант надо было еще согласовать с Камаловым. Приняв решение, она тут же решила опробовать свою идею. С Газанфаром она не виделась уже больше месяца и переживала: вдруг получит указание от Камалова передать Рустамову очередную срочную дезинформацию, а ее система еще не задействована. Костя отсутствовал -- выехал на задержание особо дерзкой и жестокой банды рэкетиров, действовавших на границах двух республик. Выбрав наугад из папки документ без грифа "Секретно", она поднялась на третий этаж к Газанфару без предварительного звонка, хотя в прокуратуре была и местная телефонная связь,- ей хотелось нагрянуть к нему неожиданно. Подойдя к кабинету Рустамова, Татьяна решительно, как бы беззаботно, с улыбкой на лице рванула дверь на себя, но она оказалась закрытой, хотя полчаса назад в окно она видела, как Газанфар вошел в здание прокуратуры. "Наверное, вызвали к начальству", -- решила она и уже собиралась ретироваться, как вдруг услышала за дверью слабый шорох. Она тут же склонилась к замочной скважине -- кабинет оказался заперт изнутри. "Что бы это значило?" -- мелькнула мысль, и она решила прояснить ситуацию до конца, тут же постучала и весело крикнула: -- Газанфар, это я! Она почти прильнула ухом к полотну двери и отчетливо услышала, как громыхнуло что-то железное, а затем последовал скрип задвигаемого ящика письменного стола, и сразу быстрые шаги по направлению к двери и мягкий скрежет хорошо подогнанного замка. -- А я уже подумала, что ты прячешь хорошеньких практиканток в шкафу, -- сказала, входя, Татьяна и шутя заглянула под стол. Все получилось мило, естественно, в высшей степени кокетливо, и с лица Газанфара сползла заметно старившая его тревога. -- Да вот "молния" на брюках забарахлила, ремонтом занялся, -- нашелся он наконец и пригласил Татьяну сесть. "Что-то для "молнии" тяжеловатый грохот", -- подумала Шилова, но вслух, продолжая кокетничать, чего прежде за собой не замечала, изложила свою просьбу. Все время разговора ее так и подмывало спросить напрямик: чем же ты, мерзавец, занимался за закрытой дверью и что спрятал в столе? Возможно, такое желание возникло оттого, что на столе лежала явно забытая крышка от какого-то прибора, на которой она четко прочитала "Сони", но как ни силилась отгадать, от чего она, так и не поняла, хотя чувствовала, что это деталь от той вещи, что спрятали. Улыбаться, кокетничать у нее больше не было сил, и она встала, но в эту минуту пришел в себя окончательно и Газанфар, вспомнил наставления "сиамских близнецов" и попросил ее на секунду задержаться. Загородив собой зев распахнутого сейфа, он достал роскошно упакованную коробку итальянских конфет "Амаретто" и протянул гостье: -- Говорят, очень вкусные, специально для красивых девушек... Татьяна, поблагодарив, приняла подарок и выпорхнула из кабинета, считая, что контакт она может возобновить в любое удобное для себя время. Приблизительно то же самое подумал и Газанфар, но крышку от аппарата, прослушивающего разговор сквозь стены, спрятал все-таки с тревогой: ему показалось, что Шилова заметила его беспокойство именно по поводу этой детали на столе, да и его байку про "молнию" вряд ли приняла всерьез. XXII Прошло только десять дней после показа по телевидению презентации по случаю открытия банка "Шарк", как на Шубарина обрушилась прямо-таки лавина предложений о размещении все новых и новых капиталов: звонили, приходили лично, передавали по факсу. Шквал неожиданных заявок приободрил Артура Александровича, он все-таки опасался, что похищение Гвидо Лежавы получит огласку, и банк, еще толком не открыв дверей, окажется в изоляции. Возможно, и вся затея с американцем была задумана, чтобы запугать серьезных, весомых вкладчиков, но даже если так, заговор с треском провалился -- деньги текли полноводной рекой. Он видел это и по географии предложений, и по тому, от кого они поступали,-- многие могучие организации республики решили иметь дело с ним. Список желающих сотрудничать с его банком, который появлялся на дисплее компьютера, особенно радовал Шубарина. Ведь он-то хорошо знал, какой клан контролировал ту или иную отрасль в крае или кто конкретно стоял за тем или иным крупным заводом, объединением, преуспевающим хозяйством, трестом, концерном. Предложения были не только из Ташкента, Бухары, Джизака, где его хорошо знали, но даже из самых дальних регионов: Каракалпакии, Хорезма, Сурхандарьи, Кашкадарьи. Даже без его усилий появились первые сигналы и от немецких землячеств Киргизии, Казахстана, Алтая. Он уже воочию видел на ежегодном собрании пайщиков многих влиятельных людей края -- вот, оказывается, что может служить реальной точкой соприкосновения и объединения многих непримиримых кланов -- деньги! Все хотели вкладывать обесценивающиеся деньги в беспроигрышное дело, все мечтали об удвоении, утроении капиталов, замахивались на валютную прибыль. Вроде рассеивалось и мрачное пророчество прокурора Камалова, который предупреждал, что банк стал лакомым куском для многих влиятельных кланов республики, и при первой возможности они постараются оттеснить его или вовсе отобрать любимое детище. Вглядываясь в дисплей компьютера, он ясно видел представителей почти всех влиятельных кланов, поспешивших застолбить себе место в многообещающем банке, рассчитанном в основном на крупных западных вкладчиков, и вряд ли при таком раскладе им резон резать курицу, несущую золотые яйца. Однако он хорошо знал Восток, чтобы не особенно обольщаться даже при самой безупречной логике складывающихся событий. Восток -- тонкая штука! А может, они все и ринулись открывать счета, чтобы при случае войти в правление, совет директоров, в президентский совет, а уж оттуда, оглядевшись, начать штурм кабинета на четвертом этаже бывшего "Русско-Азиатского банка", обитого тяжелым, мореным дубом, тем более если к тому времени, бог даст, банк с опытным капитаном, словно корабль с поднятыми парусами, уйдет далеко в бурном океане финансов. Тут при любых удачах, успехах следовало держать ухо востро, с высокого коня больнее всего падать -- так гласит восточная пословица. Банк на удивление быстро, почти с места, набрал скорость, что, конечно, не могло не радовать Шубарина, ведь делать политику в области финансов, стать главным дирижером денежных потоков, по крайней мере на территории от Балтии до Тихого океана, было главной мечтой его жизни. Просто деньги, личное богатство его не волновали, он и так был богат, причем личные капиталы его неожиданно и стремительно увеличивались, чего и он, даже будучи финансистом, не предвидел. Дело в том, что в начале семидесятых годов, когда он стал заметным "цеховиком", или, как говорят нынче, одним из хозяев теневой экономики в крае, возникла проблема: куда девать сотни тысяч ежемесячных доходов? В ту пору нельзя было отгрохать трехэтажный особняк, купить "Мерседес", не говоря уже о "Мазерати", уехать отдыхать с семьей на Канарские или Болеарские острова, а на Рождество -- в горы, в Швейцарию. Тогда любая заметная свадьба, юбилей в дорогом ресторане брались на карандаш, и за все спрашивали строго, не высовывался особенно и он. Выделиться -- значило потерять дело, возможность реализовать себя как инженера и предпринимателя, главное в ту пору его жизни. Кто знал его хорошо, те ведали, что он вкладывал огромные личные средства в модернизацию государственных предприятий, находящихся под его контролем и влиянием, тогда о грядущей приватизации на территории могущественной сверхдержавы СССР не решился бы обмолвиться ни один предсказатель ни у нас, ни за рубежом, все они поумнели потом. В те годы и надоумил его хан Акмаль, бессменный депутат Верховного Совета страны и республики, покупать доллары, и даже путь подсказал. Тогда за доллар давали официально всего шестьдесят пять копеек и он мало для кого представлял интерес, тем более для тех, кто работал за рубежом. Для власть имущих в стране существовала система магазинов "Березка", где лучшие мировые товары продавались во много раз дешевле, чем на Западе, а чек для приобретения товара, ранее называемый сертификатом, стоил в самое дорогое время в два раза выше номинала, так что особой необходимости в долларах не было. Они могли быть нужны только людям с дальним прицелом, мечтающим эмигрировать и не потерять неправедно нажитые деньги. В общем, валютой интересовались тогда редко, и очень богатые люди, как хан Акмаль, например. Стоил доллар в ту пору на черном рынке от трех до четырех рублей. Конечно, были и люди, немало зарабатывавшие на его продаже. Валютой занимался в стране всего один "Внешэкономбанк", товарищи оттуда и вышли на хана Акмаля, часто бывавшего в Москве. Уже в ту пору кое-кто догадывался, что на Кавказе и в Средней Азии, не говоря уже о Москве, Киеве и Ленинграде, есть очень богатые люди, которые могут заинтересоваться таким способом размещения капиталов. Через этот канал раз-два в году покупал доллары и Японец, и к началу восьмидесятых годов у него незаметно накопилось их чуть больше миллиона. Когда с первой волной эмиграции уехал в Америку Гвидо Лежава, его многолетний компаньон в теневой экономике, Шубарин ссудил товарища тремястами тысячами долларов на раскрутку на новом месте. Деньгами Гвидо распорядился более чем толково, можно сказать даже -- талантливо. В тот же год после какой-то удачной операции в Москве Шубарин довел счет долларам до полутора миллионов, и на том остановился. Изредка из этой бесполезной кассы он ссужал отъезжающих за рубеж друзей, но таких крупных сумм, как Гвидо, больше не давал никому. Долларовых страстей не было до самой перестройки, он мог утверждать, что "баксовая" лихорадка -- результат горбачевских реформ. К концу правления "великого реформатора" дремавший доллар вдруг стал медленно, но верно ползти вверх, и Японец вспомнил о своих полуторамиллионах "зелененьких", лежавших без движения, без прироста, просто мертвым грузом. После форосского фарса "процесс пошел" по-настоящему: доллар стал расти как на дрожжах. Артур Александрович подозревал, что оставшаяся от меченного "отца перестройки" знаменитая фраза "процесс пошел" больше всего применительна к доллару, из всех его процессов он оказался самым существенным, самым непредсказуемым, судьбоносным -- опять же по его терминологии. Даже он, Шубарин, считавший, что как-то контролирует финансовые скачки, прогнозирует их, не предвидел, что доллар с 5-8 рублей в конце 1989-го скакнет за два года до шестисот. Сбылся чей-то гениально разработанный план таким образом добить, поставить на колени Россию. Благодаря неожиданному взлету доллара полтора миллиона "зелененьких" неожиданно, без всяких усилий, превратились в миллиарды "деревянных". А миллиарды в нищей стране, даже в инфляцию, -- огромные деньги. Но он не собирался обменивать их, пусть и по самому высокому курсу. Став владельцем банка, он мог пустить их в оборот, он-то знал, кому можно ссудить с выгодой и без риска, и за год, при нынешнем диком банковском проценте, кстати установленном не им, мог удвоить и даже утроить свои "баксы". Такое баснословное настало время для банкиров -- только не плошай да не зевай! Так что финансовые дела банка и его личные не волновали Шубарина, точнее, с этим он вполне мог справиться. Беспокоила суета вокруг банка, и эти дела нельзя было откладывать в долгий ящик. Визит прокурора Камалова в банк не шел у него из головы. С прокурором следовало определиться как можно быстрее. Тот явно протягивал ему руку помощи, руку для сотрудничества, хотя и не сказал всего, что знал, особенно того, что связано с "Шарком". Впрочем, не стоило держать на прокурора обиду, он ведь сам тоже не открылся, почему приезжал к нему в Мюнхен вор в законе -- Талиб Султанов. Как не сказал и другого -- почему выкрали Гвидо Лежаву, ведь этим "почему" Камалов обеспокоен больше всего. Но пока он не разобрался с Сенатором и Миршабом, не узнал их дальнейших планов, вряд ли стоило вводить прокурора в курс дел, как бы тот этого ни хотел и какая бы опасность ни угрожала банку. Он все-таки рассчитывал только на себя, привык так, ибо никогда не доверял государству, не искал у него защиты. Не мог же он сейчас, без особого повода, сказать Камалову, что после возвращения из Мюнхена, как раз накануне открытия банка, ему позвонил незнакомец и, напомнив про недавнюю встречу на стадионе "Баварии", сказал, что сейчас, когда формируется руководство банка, он должен зарезервировать одно место среди членов правления и для них. -- Для кого? -- тут же стараясь поймать на слове, спросил Шубарин. Но в этот раз с ним говорил человек более опытный, чем гонец в Германию, он спокойно ответил: -- Когда получим ваше принципиальное согласие, тогда и узнаете. Впрочем, человек этот, возможно, и знаком вам. Он тогда не воспользовался советом подумать день-два, а ответил сразу, довольно-таки жестко: -- Есть страны, в которых банк сравнивают с церковью, где не выдают тайн исповеди. Для меня же свято и то, и другое. Так что не только на место в правлении, но и на любое другое, рядовое, можете не рассчитывать, я играю только со своей командой. А что касается нашего разговора на стадионе в Мюнхене... Если есть реальные предложения, заходите, поговорим. Банк открывается на днях. Этим приглашением он хотел заманить людей, севших ему на хвост, к себе в резиденцию, важно было знать -- кто? Уж там он что-нибудь придумал бы, организовал достойную встречу. Но на другом конце провода, видимо, разгадали его ход и, поблагодарив за приглашение, завершили разговор. На следующий день примерно в то же время, что и накануне, раздался вновь телефонный звонок, и знакомый голос сделал новое предложение. Напрасно Шубарин вглядывался в определитель номера, чтобы уточнить, откуда звонят, -- говорили из автомата, как и вчера. Незнакомец и на этот раз был краток: -- Мы тут, Артур Александрович, посовещались, -- говорил тихо человек из телефона-автомата, -- и решили: если вы не берете нашего представителя на работу, вы будете обязаны регулярно информировать нас о своих крупных вкладчиках и акционерах. Вы понимаете, о чем речь: откуда им идут деньги и куда переводят они. Дни, когда поступают и изымаются крупные суммы. Ну, и конечно, патронировать над нашими двумя-тремя фирмами, куда время от времени будут загоняться солидные деньги. Шубарин выслушал спокойно, хотя в нем все клокотало от возмущения, как и некогда на стадионе "Бавария", ответил сдержанно: -- Мне кажется, мы вернулись к вчерашнему разговору, а вчера я ясно сказал -- нет. Если я не беру вашего человека, который делал бы то, о чем вы просите меня сегодня, -- разве я сам дам такую информацию? Я ведь сказал вам, для меня банк что церковь, и я не предам своих прихожан, чего бы мне это ни стоило. -- Ваше упрямство или ваша старомодная любовь к ближнему может вам дорого обойтись, -- перебил его человек из телефонной будки. -- Возможно. Но я готов к такому исходу. Повторяю, можем вернуться только к разговору в Мюнхене, и ничего больше. -- Ну, смотри, Японец, не прогадай, для начала мы испортим тебе праздник... -- и разговор неожиданно оборвался. Шубарин, конечно, предпринял меры безопасности в "Лидо", но Гвидо все-таки выкрали. Они сдержали свое слово, и теперь ответ был за ним. Если каким-то образом прокурор Камалов прознал, что Талиб Султанов отыскал его в Мюнхене, не знал ли он также, что там Шубарин встречался и с бывшим секретарем Заркентского обкома партии Анваром Абидовичем, отбывающим за казнокрадство пятнадцатилетний срок заключения на Урале? Это тоже следовало выяснить как можно скорее, прямо или косвенно, хотя после визита прокурора Камалова он тут же связался с людьми, регулярно встречавшимися с Анваром Абидовичем, и они подтвердила, что у хлопкового Наполеона все нормально, жив-здоров, по-прежнему заведует каптеркой. Кстати, они не подозревали, что заключенный успел побывать в Мюнхене, такое им и в голову не могло прийти. Так оно и должно быть, ведь за визитом Анвара Абидовича в Германию стояли высшие государственные интересы, впрочем, не государственные, так мы говорим и мыслим по инерции, а точнее -- влиятельные силы, спецслужбы, о мощи которых мы не догадываемся до сих пор. Эти если берутся за дело, то основательно, странная смерть бывшего управляющего делами ЦК КПСС Николая Кручины и нескольких высокопоставленных чиновников, ушедших из жизни почти одновременно с много знавшим и много решавшим Кручиной, или новейшая история -- смерть следователя по особо важным делам при Генеральном прокуроре России, занимавшегося делом нашумевшего АНТа, тому прямое подтверждение. Но в связи с распадом бывшего СССР дело, в которое втянули Анвара Абидовича и которое он, Шубарин, обещал поддержать ради жизни своего друга и покровителя, становилось рискованным. КПСС и в самой России стала почти подпольной организацией из-за гонений на ее деятельность президентом Ельциным, а уж в суверенном Узбекистане она тем более вне закона. Коммунисты вряд ли когда-нибудь вернутся к власти в Средней Азии, слишком они дискредитировали себя, и не только тем, что проворовались, а тем, что подавляли все национальное, запрещали религию, не считались с традициями и обычаями народов, не умели хозяйствовать -- результаты их семидесятилетнего правления налицо. Хотя делать подобные прогнозы тоже опрометчиво. Новые люди, пришедшие к власти, мало отличаются от прежних: те же манеры, те же вороватые привычки, та же беспринципность -- после нас хоть потоп. Но сегодня представлять финансовые интересы бывшей КПСС на территории суверенного Узбекистана оказывается делом куда более рисковым, чем противостоять откровенной уголовке. При малейшей огласке фактов финансовые дела свяжут с политикой, скажут: хотел реставрировать власть коммунистов, Кремля, и никаких аргументов выслушивать не станут. Тем более если его имя будет фигурировать рядом с именем Тилляходжаева, которого иначе чем предателем и не называют, знают, что свои 15 лет вместо расстрела тот выторговал за помощь следствию. Над посещением Анваром Абидовичем Мюнхена следовало думать и думать, это ведь не вор Талиб Султанов, с которым проще разобраться. А вдруг Камалов знает о встрече с хлопковым Наполеоном, оттого и заявился лично в банк, наверное, чует, что приперли Японца к стенке какие-то неведомые ему обстоятельства. Вполне может быть и такой вариант. Но Камалов почему-то решил, что сейчас ему, банкиру, не по пути с Миршабом и Сенатором, и пытается вбить клин между "сиамскими близнецами" и им. Отсюда откровенные намеки, что прокурора Азларханова мог убить Сухроб Акрамходжаев, потому и тщательный анализ его докторской диссертации. Догадывается, что из этого он, Шубарин, должен сделать выводы, и они вполне будут его устраивать, размышлял банкир, пытаясь определить задачи на ближайшие дни,-- времени на раскачку у него не оставалось. Прежде чем определить свою позицию с прокурором Камаловым, стоило выяснить отношения с Сенатором и Миршабом, и тут предстояло ставить жесткие вопросы, без восточного тумана и цветистости. Изменилась жизнь, каждодневно меняется и политическая, и экономическая ситуация, поменялись у людей цели в жизни, да и сами люди за годы перестройки стали другими -- иные горизонты, перспективы замаячили перед каждым, и нужно было решать, с кем идти дальше. Но надо было разобраться и с Талибом, ведь тогда, уходя из его дома на Радиальной, где упрятали Гвидо, он пригрозил Султанову: "А с тобой мы поговорим позже, не до тебя сегодня". Талибом уже занялись вплотную, собрали достаточно материалов, но, как всегда, не хватало главного: до сих пор не было ясно, кто же стоит за ним. А вчера Коста доложил, что Талиб неожиданно вылетел в Москву. А не собирается ли он оттуда махнуть в Германию? Ведь банк уже открыт, и Шубарин сам накануне презентации говорил незнакомцу по телефону: "Если есть реальные предложения, я готов вернуться к разговору на стадионе "Бавария" -- заходите..." Значит, нужно связаться с чеченцами в Москве, у которых международный аэропорт "Шереметьево" давно под контролем, те могли проследить за вылетом Талиба к немцам. Да, необходимо срочно связаться с Хожа, чеченским доном Карлеоне в Москве. Коста в молодости сидел с ним в одной зоне, его помощь они не раз использовали в столице. Неожиданный отлет Талиба несколько путал карты: выходит, сначала придется разобраться с Сенатором и Миршабом, и от итога этой разборки зависело, куда качнется маятник его интересов. Но Шубарин интуитивно чувствовал, что, видимо, ему не миновать сближения с "москвичом", все чаще он вспоминал оброненную тем фразу: "Вам одному не справиться..." Возвращаясь мысленно к единственному разговору с прокурором, Шубарин вспомнил свое письмо, некогда адресованное Камалову в прокуратуру, где он беспощадно сдал многих "математиков", бизнесменов, делающих деньги из воздуха, а точнее разворовывая государство и заставляя граждан платить баснословные суммы за десятикратно перепродаваемый товар. Он тогда указал адреса многих фиктивных фирм, подобных тем, что на днях упомянули друзья Талиба, куда ему предложили бесконтрольно перегонять крупные суммы. Тогда еще существовало единое государство и Прокуратура СССР имела силу, хотя стараниями новых политиков ныне следственный аппарат разваливали повсюду, на радость преступному миру, а может, даже по его заказу, особенно в самой столице державы, но тогда Камалов письмом воспользовался толково, оперативно. Многие ходы и лазейки перекрыли казнокрадам, особенно в балтийских портах, многие высокопоставленные взяточники оказались за решеткой. Идя на подобный шаг, Шубарин не мог не понимать, чем рискует, наверное, догадывался об этом и Камалов, возможно, он рассчитывал, что анонимный патриот объявится или поможет еще, ведь результаты по письму оказались весьма ощутимы... Тогда поначалу Шубарин испытывал удовлетворение оттого, что сообщил прокуратуре, как разворовывают Отечество. Но та операция, ее результаты оказались песчинкой в Сахаре, каплей в Байкале по сравнению с тем грабежом, что набирал силу день ото дня. Тащили за кордон за бесценок все и вся, и даже тот валютный мизер, что причитался стране, оставался за рубежом на личных счетах: сеяли, пахали, добывали нефть, газ, металл миллионы людей, а получали за него деньги единицы при голых прилавках для тех, кто работал день и ночь. В Мюнхене в отеле "Риц" он дал согласие хлопковому Наполеону на возврат валюты с зарубежных счетов партии на родину, в его банк, только по одной причине -- ему было жаль своего патрона, некогда помогшего ему подняться, реализовать в себе талант инженера, предпринимателя. Его отказ мог стоить бывшему секретарю обкома жизни,-- спецслужбы безжалостнее уголовников, у них тоже волчьи законы. Но он никогда не оставлял друзей в беде, такова была его натура. После отъезда хлопкового Наполеона из Мюнхена Шубарин постоянно возвращался к разговору в отеле "Риц", понимая, в какую авантюру неожиданно был втянут и чем рискует. В случае какой-то утечки информации -- потерей банка, это уж точно, а банк был его целью, мечтой всей жизни. Как финансист, он знал, как изменить мир вокруг себя. Что мир преобразуют капиталы, это он впитал с молоком матери, получил генетически от прадеда, деда, отца. Возвращаясь к разговору в уютном номере за чашкой китайского чая после обеда в "золотом зале" русского ресторана, Шубарин жалел, что не записал тот разговор на диктофон, а он ведь был в машине. Вспоминалась одна фраза, заставившая его позже по-новому взглянуть на партийные деньги на зарубежных счетах. Тогда Анвар Абидович с нескрываемой тревогой сказал: "Беда не в том, что огромные партийные средства, на которые, впрочем, существовала и самая мощнейшая и многочисленная разведка в мире, лежат на зарубежных счетах, а в том, что они принадлежат иностранным гражданам, некогда увлекавшимся левацкими идеями или притворявшимися марксистами и ленинцами. И сегодня, когда коммунизм потерпел крах повсюду, лишился привлекательности даже в Италии, Испании, есть реальная опасность потерять эти деньги навсегда. Ведь капиталы эти складывались десятилетиями нелегально, в обход законов и своей, и чужой страны. У нас есть сведения, что кое-кто из владельцев крупной собственности партии за рубежом уже поспешил ликвидировать фирмы, распродали имущество, сняли многомиллионные накопления и скрылись в неизвестном направлении. И пока наша агентурная сеть на Западе существует, мы должны любой ценой, если понадобится, даже силой, вернуть деньги домой, они еще пригодятся партии. Но мы должны спешить, чтобы не остаться у разбитого корыта..." Шубарина тогда все подмывало поправить патрона, что деньги эти -- не партии, а народа, тем более, что Анвар Абидович сам же, минутой раньше, объясняя источники возникновения валютной кассы, говорил, что партийные деньги трудно отделить от государственных, настолько все сплелось, ведь продавали богатства недр, принадлежащих народу и добываемые им же, но тогда он не хотел перебивать разговор. Наверное, взглянуть на доллары коммунистов иначе его отчасти заставил двадцатичетырехмиллиардный кредит Международного банка развития и реконструкции, обещанный нашей стране, но оговоренный тысячами условностей: по-русски это соответствовало поговорке -- пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Приблизительно на таких условиях Запад был готов дать пресловутый кредит, хотя он-то отлично знал, куда идти и что нести. А ведь по мировым стандартам сумма была мизерная, Америка одна ежегодно в течение десятилетий подкидывала более крупные суммы крошечному Израилю. Небольшой она была даже в сравнении с теми деньгами, что имелись у партии на тайных зарубежных счетах, ведь ему-то обрисовали примерные контуры капиталов и недвижимости, принадлежащих КПСС. Как финансист, Шубарин быстро догадался: Запад не даст и этих двадцати четырех миллиардов, только шаг за шагом будет требовать все новых и новых уступок -- полного разоружения, вывода войск отовсюду, оплаты существующих и несуществующих российских долгов чуть ли не со времен царя Ивана Грозного, и так до бесконечности. Так и произошло. Как русского человека, гражданина великой державы, с которой еще вчера считались все, вплоть до Америки, не говоря уже о ее прихлебателях или карликовых государствах, его задевало это барское отношение Запада, почувствовавшего слабость Российской империи, и в какой-то момент он сам загорелся идеей вернуть партийные деньги в страну. Через своих немецких коллег-банкиров он начал осторожно зондировать почву на этот счет и вскоре выяснил, что суммы, и немалые, есть и в немецких банках. Чтобы добыть подобные сведения, требовались деньги, и немалые, но Шубарин, загоревшийся идеей вернуть стране хоть часть разворованных средств, денег не жалел. Считал для себя святым делом добыть валюту для страны, попавшей из-за предательства Горбачева в труднейшее экономическое положение. Но прокатившийся после форосского фарса "парад суверенитетов" осложнил задуманное Шубариным. Особенно после позорного сговора в январе 1992 года в Беловежской пуще, когда три руководителя -- Украины, Белоруссии и России -- в нарушение конституции, за спиной других бывших братских республик, самолично распустили СССР и подписали соглашение о так называемом Содружестве Независимых Государств, СНГ не считаясь с результатами всенародного референдума, когда весь народ -- от края и до края, несмотря на старания националистов всех мастей,-- проголосовал за единое и неделимое государство с предоставлением всем бывшим республикам небывалых ранее прав и свобод. Многие дальновидные люди оценили это событие как развал единого государства, единой экономической зоны с единой финансовой системой. Шубарин понял это сразу, находясь еще в Германии. Но про себя подумал и другое: ничтожные политики, не поделив власть или ошалев от нее, принесли в жертву само государство. А если жестче, по-мужски: не зная, как выкинуть из Кремля хитроумного краснобая Горбачева, они упразднили вмести с ним и державу, формировавшуюся тысячелетиями, раскидали по разным краям-квартирам народы, спаянные кровными узами, неделимые по национальностям. В связи с развалом СССР у Шубарина неожиданно возникли проблемы: если первоначально он замысливал вернуть единой стране и единому народу украденные у него деньги, то сегодня, возвращая их в суверенный Узбекистан, он как бы обирал другие народы. Нечестно как-то получалось. Даже рассуждая теоретически, он не мог прийти к какому-то конкретному решению. Ну, например, вернет он эти деньги и разделит между всеми пятнадцатью республиками, получившими независимость, -- тогда могли обидеться автономии, тоже ставшие самостоятельными государствами, скажем, Чечня или Татарстан. Или, если давать Молдавии, как же отказать Приднестровью, а это уже политика, и если вернуть Грузии, то она вряд ли поделится с осетинами и абхазами, а это ведь тоже несправедливо. Россия с Украиной могли заявить, что в их рядах коммунистов было больше, чем во всех республиках Средней Азии и Казахстана, вместе взятых, такой должна быть и их доля. В общем, выходило по пословице: куда ни кинь, везде клин. А если сумма, исчислявшаяся миллиардами долларов, могла попасть к нему в банк, в независимом Узбекистане вполне могли сказать: "Это наши деньги", -- тут же вчинить иск бывшей КПСС на еще большую сумму и тоже в долларах: одна загубленная дефолиантами узбекская земля стоили любых триллионов. Особенно остро почувствовал эту проблему Шубарин, вернувшись из Германии и открыв свой банк. Оттуда, из-за границы, все-таки виделись какие-то просветы, перспективы, на месте все оказалось куда жестче. Финансовая и кредитная политика, не говоря уже о валютных операциях, менялась чуть ли не ежемесячно, государство искало свой путь, и путь этот, как и повсюду, состоял из проб и ошибок. А банковское дело требует ясной финансовой политики и твердых законов -- это азбука бизнеса. Без этого рассчитывать на успех, на западные инвестиции бесполезно, все стараются вложить деньги не просто в надежное и прибыльное, но и стабильное дело. Уже в Ташкенте после отлета Гвидо и визита прокурора Камалова, Шубарин вдруг ясно понял, что без страховки на самом высоком уровне ему вряд ли удастся осуществить задуманное -- вернуть деньги КПСС из-за рубежа. Как он ни раскладывал варианты, при постоянно меняющихся законах все представлялось чистой авантюрой. Человеком, который мог его подстраховать, виделся пока только Камалов, но тогда его придется держать в курсе дел, а главное, сделать эту часть работы банка тайной, не подлежащей ни проверке, ни огласке, и связать это с интересами государства, что, в общем-то, не ново в мировой практике банковского дела. Но вот хватит ли на подобное решение полномочий Генерального прокурора, Шубарин очень сомневался. Вопрос, мучавший Шубарина, вдруг неожиданно обострился, не оставляя ему времени на раздумья. Однажды днем у него в кабинете раздался обычный телефонный звонок, и знакомый голос, который он никогда бы не спутал с другим, без обычной восточной церемонии сказал: -- Как дела, Артур? Поздравляю с открытием банка. Не забыл о нашем разговоре? Не передумал? -- Получив короткий утвердительный ответ, абонент продолжал: -- Желательно, чтобы ты в конце следующего месяца появился в Италии, там один старейший банк отмечает свое трехсотлетие. Ты получишь официальное приглашение как финансист из Узбекистана. Этот банк давно представляет наши интересы, мы дважды спасали его от разорения. Желаю приятной поездки в Милан, возможно, мы там увидимся... -- и разговор оборвался так же внезапно, как и начался. Звонил Анвар Абидович, хлопковый Наполеон, находящийся официально за лагерной проволокой. После звонка Шубарин машинально глянул на настольный календарь -- до встречи в Италии осталось шесть недель. Времени вроде достаточно, но не для таких грандиозных планов, что он замыслил. Конечно, если бы он на самом деле намеревался вернуть КПСС награбленные у собственного народа деньги, то наверняка поставил бы в известность подельщиков при встрече в Италии о своих сомнениях, возникших из-за развала государства. Но он не собирался возвращать деньги коммунистам, как и не думал отступаться от идеи вернуть капиталы на родину. Вопрос был в одном -- как? Проблема заключалась и в том, что он ни с кем не мог посоветоваться, поделиться планами, а они возникали почти ежедневно, но ни один не выдерживал критики. Вернувшись в Ташкент, он сразу почувствовал, что оказался в столице суверенного государства: дыхание перемен ощущалось на каждом шагу, здесь времени зря не теряли. И с первых дней возвращения он пытался понять, уяснить механизм действия новой власти, ее ключевых структур и быстро оценил, что тут, как и в России, еще полностью не набрала силу ни одна ветвь власти, все находится в зачатии. Повсюду, на всех этапах шла борьба, хотя президентская власть была несоизмеримо крепче, чем в России, на которую по инерции республики держали равнение. И выходило, что пока в Узбекистане окончательно не разобрались с властью, он вряд ли откуда-нибудь мог получить поддержку, а ведь операция должна была храниться в строжайшей тайне. Из тех, кого он знал, лишь прокурор Камалов сидел пока на месте прочно и мог оценить масштаб затеянного им. "Вот если бы Камалов был накоротке с президентом",-- думал иногда Шубарин, но отметал эту версию сразу, зная, что "москвич" не любитель мельтешить перед глазами руководства и без надобности не бывал в Белом доме. Кто вхож к президенту, кто у него в милости, быстро становилось известным, хотя бы для тех, кто интересуется этим, и Камалов в ряду таких ни разу не упоминался, но и среди тех, кем президент не был доволен, тоже не числился. Может, оттого, что жесткий хозяин Белого дома на Анхоре чувствовал, что в прокуратуре республики тоже сидит человек, знающий свое дело и по характеру близкий ему. "А если бы я знал президента, как раньше Рашидова, как воспринял бы он мою идею?" -- подумал Шубарин однажды, но тут же отбросил эту мысль. Вряд ли поддержал бы. Желание вернуть награбленное из-за рубежа, возможно, и поприветствовал, а дальше возникли бы одни проблемы и неприятности. Нет, это принесло бы молодой республике и первому ее президенту только урон. У нас кто делает добро, тот больше всего и страдает от этого. Вот если бы, как прежде, увязать эти деньги с какой-нибудь всеобщей идеей -- на сохранение Байкала, например, или целиком на космос, или новый БАМ, но где теперь всеобщая идея? Даже если все отдать жертвам Чернобыля, вряд ли это найдет единодушное одобрение -- скажут: у нас куда ни кинь, везде Чернобыль, и ведь будут правы. Но и деньги, отнятые у бедняков, оставлять зажиревшему Западу не хотелось, потому Шубарин и не отступался от идеи вернуть капиталы. После разговора с хлопковым Наполеоном он понял, что до отъезда в Италию обязательно должен получить "добро" своей затее, и желательно сверху, иначе мог засветить, а то и провалить всю операцию с самого начала. А может, государство и отмежевалось бы от него официально, зная о его планах,-- разговор шел о суммах нешуточных? Но мысль, что нужна идея, охватывавшая всеобщую проблему, прочно засела в голове Шубарина, под такую программу можно было попытаться кого-то и уговорить поддержать банк. Однажды в часы долгих раздумий Шубарин поймал себя на мысли: если бы его банк находился на Украине, он попытался бы напрямую выйти на президента Кравчука и предложить деньги бывшей КПСС на ликвидацию последствий Чернобыля,-- вряд ли бы тот отказался. Но то ведь Чернобыль -- мировая трагедия, катастрофа, размышлял Шубарин, подыскивая тоже уважительную причину, чтобы средства КПСС остались в его родном Узбекистане, раз он не может поделиться со всеми поровну, и чтобы все выглядело убедительно, как в случае с Чернобылем. И в эти дни, когда он бился над мучившей проблемой, ему бросился в глаза заголовок газетной статьи "Чернобыль республик Средней Азии и Казахстана", набранный жирным шрифтом на первой полосе молодежного еженедельника, в какой-то момент ему даже показалось, что померещилось,-- он увидел то, что тщетно искал. В статье речь шла об Арале, об умирающем Аральском море, колыбели многих народов Средней Азии и Казахстана, о его трагедии. По мнению ученых с мировым именем, специалистов, трагедия Арала по масштабам ее влияния на экологию огромного региона равнялась Чернобылю, и от нее уже страдали и жители далекого Алтая, и хлеборобы Оренбуржья, и овощеводы Ленкорани в Азербайджане -- следы соленых пыльных бурь со дна усыхающего моря уже стали обнаруживать и там. В статье указывалась и виновница экологической катастрофы -- КПСС, ее неумение хозяйствовать, пренебрежение к людям и природе, ее волюнтаристские решения. Одним росчерком пера в эпоху Хрущева край роз засадили монокультурой -- хлопчатником. В одночасье регион лишился животноводства, бахчеводства, производства собственного зерна, сахарной свеклы, виноградарства, уничтожили сотни тысяч гектаров яблоневых садов, ореховых рощ, производства табака, масленичных культур, а с ними и пчеловодства. На полив хлопчатника в сезон до последней капли вычерпывались две великие среднеазиатские реки -- Сырдарья и Амударья, кормилицы и поилицы миллионов людей вдоль ее берегов. Веками эти реки стекали в Арал, в уникальное внутреннее море, делавшее весь край благодатным и щедрым для жизни. Теперь без притока воды Арал усыхал на глазах. Вода ушла от берегов на десятки, а кое-где и на сотни километров, и в спасении нуждались уже и сами реки. Приводились в статье и цифры международных экспертов, во сколько может обойтись человечеству возврат Арала к жизни. Сумма каждого варианта, даже самого дешевого, поражала: наворованного КПСС (если удалось бы его вернуть) хватало лишь на часть работ. Долго еще придется расхлебывать человечеству эксперименты большевиков. Газетная статья обрадовала Шубарина и вселила в него уверенность, что под такую идею ему, возможно, и удастся уговорить прокурора Камалова попытаться получить поддержку на правительственном уровне, остальную часть операции и риск он брал на себя. Имелся еще один существенный нюанс, но его он собирался конкретно обговорить в Милане: с первой же крупной суммой, возвращенной из-за рубежа, Анвар Абидович должен быть освобожден. Такое наверняка по силам тем людям, что беспрепятственно доставляли заключенного то в Мюнхен, то в Милан, и освобождение Анвара Абидовича не выглядело бы неожиданным,-- уже вернулись домой почти все крупные казнокрады, осужденные на такие же сроки, что и он, и даже приговоренные к расстрелу. Если бы прокуратура Узбекистана наложила арест на незаконные валютные операции банка, связанные с запрещенной КПСС, то первое, что наверняка сделают люди, стоящие за этими деньгами, -- ликвидируют хлопкового Наполеона, это ведь он дал гарантии, что Шубарин тот человек, с кем можно вести столь крупные и рисковые дела. Шубарин знал, что пока он не вернет Анвара Абидовича домой и не спрячет его понадежней, операцию закруглять не будет. Впрочем, этот вариант он собирался обговорить не только в Мюнхене, но и в Ташкенте с Камаловым. Найдя убедительную проблему, на решение которой следует передать деньги бывшей КПСС, Шубарин немного успокоился, ибо твердо решил сразу после разговора с Миршабом и Сенатором встретиться с Камаловым. Пути их рано или поздно должны пересечься, он это смутно чувствовал, еще когда отправлял свое анонимное письмо. Шубарин был уверен, что Камалов, поняв суть предлагаемого дела, не станет выспрашивать его, как другие: а зачем тебе хлопоты, риск, зачем тебе ценою жизни добывать деньги для умирающего Арала? Ибо прокурор сам занимался каждодневно тем же и так же рисковал жизнью. XXIII Московских адвокатов хана Акмаля Сухроб Ахмедович прождал три дня -- то ли задержались в белокаменной, то ли Сабир-бобо устроил какое-нибудь новое испытание, а может, загуляли в Аксае после голодной столицы. Там сейчас жизнь далеко не сахар, не стекаются, как прежде, в Москву реки изобилия со всех концов неоглядной страны, отпала нужда в пропагандистской витрине, а в Аксае принимали всегда по-хански. Приятно, конечно, день-другой провести в горах, в заповеднике, подышать свежим воздухом, обойти за прогулку три-четыре водопада, а после вернуться к богатому дастархану,-- ныне такие застолья по карману только очень состоятельным людям. Сенатор сам с наслаждением вспоминал день, проведенный в Аксае и жалел, что не было времени выбраться в горы, к охотничьему домику, где его некогда принимал сам хан Акмаль и где они наконец-то ударили по рукам, нашли путь к взаимопониманию. Но на четвертый день, когда он уже собирался связаться с Сабиром-бобо, рано поутру раздался телефонный звонок. Московские юристы звонили с Южного вокзала, куда прибыл наманганский поезд, и просили о встрече. Через час Сухроб Ахмедович уже принимал их дома за накрытым столом. Сенатор оказался прав в своих предположениях: гости действительно не хотели уезжать из хлебосольного Аксая, и наперебой вспоминали прием, оказанный им. Весь день, до самого отлета самолета, с небольшим перерывом на посещение махаллинской чайханы, где Сухроб Ахмедович заказал плов, они проговорили о возможных путях освобождения хана Акмаля. Время и обстоятельства работали на Акмаля Арипова. Если бы его судили на скорую руку, как секретаря Заркентского обкома партии Анвара Абидовича в начале перестройки, он наверняка потянул бы на высшую меру. Самый большой срок заключения показался бы большой милостью и ему Арипов был бы несказанно рад, ведь и тогда, шесть лет назад, материала для суда было достаточно, и свидетелей, твердо стоявших на своих показаниях, сотни, но Прокуратура СССР не спешила. Никому и в голову тогда не могло прийти, что страну могут развалить, а вместе с ней будет упразднена и сама Прокуратура СССР, главный обвинитель Арипова. За годы затянувшегося следствия прокуратура подготовила на хана Акмаля более шестисот томов уголовного дела и выявила сотни свидетелей. Вот свидетелями вплотную и занимались адвокаты. Тщательно изучив тома дела и видеозаписи очных ставок, они составили подробный список тех свидетелей, которых нужно было заставать изменить показания, хотя, по правде сказать, желающих дать показания против хозяина Аксая с каждым годом перестройки становилось и так все меньше и меньше. И в адвокатский список входили наиболее стойкие люди, в большинстве своем имевшие личные счеты с ханом Акмалем. Свидетелями по делу проходили в основном жители Аксая или близлежащих кишлаков, несколько чиновников из Намангана, крепко и прилюдно битых ханом Акмалем. Ну еще несколько журналистов из Ташкента и областной газеты, робко пытавшихся донести до народа правду о порядках, царивших в знаменитом орденоносном хозяйстве. Списки свидетелей давно, еще в первый визит адвокатов в Аксай, были переданы Сабиру-бобо для "профилактической работы" со строптивыми. Кроме списков, Сабир-бобо получил копии всех свидетельских показаний против Акмаля Арипова. Теперь ни один дехканин не мог заявить ему: я этого не говорил, не помню. Сам факт, что Сабиру-бобо было известно, о чем они говорили следователю за двойными дверями, действовал на колхозников магически. Они лишний раз получали подтверждение, что с власть имущими бороться бесполезно, на кого жалуешься, тот и будет разбирать твою жалобу. Да и обстановка вокруг, провалившаяся перестройка, действовала на людей удручающе, ведь с перестройкой связывали столько надежд! А выходит, все вернулось на круги своя. Люди уже без особого нажима писали то, что советовал им Сабир-бобо, а того научили московские адвокаты. С кем обходилось без давления, кого откровенно запугивали, а кое к кому пришлось принять меры. Других задабривали: кого бараном, кого деньгами, кого должностишкой какой, кому помогли устроить детей в институт. Отказались от показаний почти все, и от всех имелась собственноручно написанная бумага об этом; даже журналисты отступились от своих прежних публикаций, "признавшись", что их ввели в заблуждение и они не поняли глубинных процессов в передовом хозяйстве страны. В общем, к суду, если бы такой состоялся хоть в Москве, хоть в Ташкенте, адвокаты были готовы и считали, что обвинения они расшатали основательно, и если избрать правильную тактику на процессе, агрессивную, наступательную, и все перевести в политическую плоскость, -- то тяжбу можно считать выигранной. Но после августовских событий обстоятельства вновь изменились. Сбылись пророческие слова аксайского Креза, зафиксированные на одной из видеопленок во время допроса. Поняв раньше других, что могильщик Горбачев похоронил единую страну, он в эйфории высокопарно заявил следователю: -- Я вечен! А Прокуратура СССР -- это жандармский орган Российской империи, и время сметет вас! Так оно и вышло. Республики одна за другой обретали суверенитет, независимость, а союзные структуры медленно отмирали сами собой, и Прокуратура СССР -- тоже. Неожиданно появилась реальная возможность если не сразу освободить хана Акмаля из-под стражи, то передать его скандальное дело домой, где вряд ли нашелся бы суд, способный осудить его. Но если бы даже такой суд и состоялся, московские адвокаты предлагали и готовый сценарий -- признать кое-какую вину за ним, ну, например, злоупотребление властью, и даже судить, дав срок, равный тому, что он уже отсидел, находясь под следствием, и прямо из зала заседаний -- на свободу, в объятия родных и близких. Причем этот вариант известные юристы считали более разумным, не возбуждающим общественного мнения, чтобы врагам хана Акмаля когда-нибудь не пришло в голову потребовать нового суда над ним. Посовещавшись долгий день, просмотрев вместе основные материалы, они решили, что нужно срочно заручиться письмом из Верховного суда, где будет изложена просьба передать уголовное дело гражданина Арипова А. А. на рассмотрение по месту совершения преступления в связи с изменившейся политической ситуацией. Письмо это следовало поддержать и ходатайством из Верховного Совета республики, и несколькими личными просьбами бывших депутатов Верховного Совета страны, как обычно принято в демократических государствах. Когда Сенатор на всякий случай переспросил, не нужно ли еще чего, адвокаты переглянулись и один, наиболее шустрый, специалист по защите особо богатых и влиятельных чинов, улыбаясь, подсказал: -- Ну, если к этим бумагам присовокупить десятку-другую тысяч "зелененьких", я думаю, хан Акмаль тут же окажется на свободе, мы уже расчистили пролом... -- Видимо, они знали, что Сабир-бобо отвалил и доллары за освобождение своего ученика. С тем гости и улетели. С письмом из Верховного суда проблем не возникло никаких, там работал Миршаб, были и депутаты, готовые подписать бумаги в защиту хана Акмаля; могла возникнуть лишь заминка с ходатайством из Верховного Совета нового созыва. Когда Сенатор посоветовался с Миршабом, к кому можно обратиться в Верховном Совете за помощью, тот неожиданно предложил не рисковать. И они вспомнили свой старый и испытанный прием -- подлог, которым часто пользовались на районном уровне, будучи прокурорами. На ксероксе отсняли бланк Верховного Совета с новой символикой, а текст придумали и отпечатали сами, в этом деле они считали себя асами. Бумаги, как обещал Сенатор московским адвокатам, он подготовил за три дня и стал собираться в дорогу. События нынче происходили с калейдоскопической быстротой: случись еще один переворот, никакие ходатайства, не говоря уже о подложных, хану Акмалю не помогут, и Сухроб Ахмедович, зная это, спешил. Но прежде чем уехать в Москву, Сенатор хотел прояснить отношения Японца с прокурором Камаловым. Если такая связь существует и если они спелись на какой-то почве, то он там же, в бывшей столице, или по пути в самолете постарается выставить Шубарина в дурном свете перед ханом Акмалем, сразу настроить его против Японца. На свободе хозяин Аксая будет опять представлять силу, Сухроб Ахмедович не сомневался в этом, отчасти потому и спешил лично встретить у ворот "Матросской тишины" опального Арипова. Но Газанфар, от которого он требовал каких-то подтверждений связи Японца с "москвичом", никак не мог нащупать ничего существенного, впрочем, даже и несущественного, а хотя бы ниточку, но и она не давалась в руки. И вариант,-- вбить с ходу клин между ханом Акмалем и Шубариным -- Сухроб Ахмедович временно отбросил. Во-первых, их связывали давние отношения, во-вторых, аксайский Крез всегда высоко ценил Японца, знал его силу, а главное, он потребовал бы ясных и четких доказательств, которых, увы, пока не было. Да и опережать события не следовало, он любил повторять русскую поговорку: поспешишь -- людей насмешишь. Энергия била в Сенаторе ключом, и тогда до отъезда он решил прозондировать другой фланг, откуда Шубарин уже получил предупредительный удар. Он попытался связаться с Талибом, опять же с двойственной целью: если останется с Шубариным, нанести Султанову и тем, кто за ним стоит, существенный урон, расстроить их планы, а если их пути с Артуром Александровичем разойдутся -- использовать эту силу против человека, поднявшего его на вершины власти. Таился во втором варианте и материальный интерес: страви он Талиба с Японцем в смертельной схватке, и крупный пай Шубарина в преуспевающем ресторане "Лидо" они бы поделили с Миршабом, а там, по нынешним ценам, разговор шел о миллионах, о десятках миллионов, их ресторан не имел конкурентов в столице, вовремя они подсуетились, поставили все на колеса, отладили его ход. Но тут вышла осечка: то Газанфар несколько дней не мог выйти на Талиба, то его самого отправили на два дня в командировку в какую-то зону, где случился очередной побег, а когда Рустамов вернулся, выяснилось, что Талиб срочно улетел в Москву. "Срочно" и "в Москву" - это насторожило Сенатора: не оттуда ли тянется хвост к Шубарину? Но о том, что Талиб скоропалительно улетел в первопрестольную, он решил Японцу не сообщать, так же как и сам собирался улететь, не ставя Шубарина в известность, но в последний момент передумал, и опять же из-за хана Акмаля. Арипов однажды уже попенял ему за то, что поездку в Аксай, самую первую, он провернул за спиной Шубарина, а ведь тогда полуночный телефонный звонок Артуру Александровичу спас ему, Сенатору, жизнь. Иначе аксайский Крез зажарил бы его живым вместо тандыр-кебаба или спустил бы в подвал с кишащими ядовитыми змеями. Наверняка хан Акмаль и в заключении был осведомлен о делах Японца не меньше, чем он, знал и об открытии банка, и при встрече мог спросить: "Как дела у нашего друга Артура?" Нет, до поры до времени хан Акмаль не должен знать, что между ними пробежала черная кошка, и от Шубарина не стоит скрывать поездку в Москву. Возможно, он даже чем-то поможет, у него друзей в столице не меньше, чем у хана Акмаля. Кстати, высокопоставленные московские друзья Арипова, оправившиеся после первого шока, чувствовали перед ним вину -- ведь, как ни крути, тот никого не "сдал", а продать мог многих и знал такое, что могло приглушить его собственные деяния, но он вел себя по-мужски. Сегодня, когда, словно карточный домик, в одночасье рухнули и партия, и КГБ, и прокуратура, и армия, они осмелели и могли через свои связи реально посодействовать освобождению хана Акмаля. Список кремлевских друзей своего ученика Сабир-бобо в последний приезд тоже передал адвокатам, те даже опешили, узнав, какие люди были на крючке у их подзащитного, и тот все-таки устоял от искушения потянуть их за собой. Но Сухроб Ахмедович не стал вслух комментировать подобные рассуждения московских коллег, только, как восточный человек, подумал: а может, поэтому хан Акмаль и остался жив. Купив билет, Сухроб Ахмедович решил навестить Шубарина на работе, заодно и посмотреть, во что превратился бывший "Русско-Азиатский банк", о котором так много писали. Причину поездки он может объяснить тем, что Сабир-бобо попросил подтолкнуть работу адвокатов. Ни о ходатайстве из Верховного суда, ни тем более о подложном письме из Верховного Совета республики он решил на всякий случай не говорить. А вдруг это станет известно их ярому врагу, прокурору Камалову,-- за одно подложное письмо можно надолго задержать хана Акмаля в "Матросской тишине". Но пока Сенатор собирался посетить отреставрированный особняк, где разместился банк "Шарк", однажды поутру у него дома раздался телефонный звонок. Это был Шубарин. Расспросив о житье-бытье, здоровье, детях, настроении -- как и положено по полному списку восточного ритуала,-- он попросил Сухроба Ахмедовича заглянуть к нему в банк, и Сенатор предложил: если не возражаешь, готов заехать через час. На том и порешили. Положив трубку, Сухроб Ахмедович долго ходил по комнате возбужденный. Через час он и сам собирался нагрянуть к Шубарину неожиданно -- не вышло. Японец, словно читая его мысли, перехватил у него инициативу, и это он посчитал дурным знаком и почувствовал смутную тревогу. Через час в шелковом костюме от Кардена и ярком итальянском галстуке Сухроб Ахмедович появился в банке. Старый особняк из красного жженого кирпича он узнал лишь по рельефно выложенной на фронтоне цифре "1898" -- так преобразилось здание и все вокруг него. Сам особняк был украшен изысканным декором из местного мрамора светлых тонов, сменил обветшавшие почти за столетие оконные переплеты на большие по размеру из дюраля, что придавало строению очень строгий, официальный вид. А кованые, ручной работы кружева решетки, без которых теперь не обходится даже газетный киоск, возвращали к мысли о прошлом веке, когда умели так замечательно строить. Небольшая площадь и скверик перед банком поражали нездешней чистотой и ухоженностью, и всяк проходящий невольно поднимал глаза, отыскивая вывеску, -- кто же это так расстарался, буквально вылизал за квартал все подходы к "Шарку". Но еще больше поразило Сенатора внутреннее убранство банка. Он словно попал в совершенно иной мир, и хотя слышал о великолепно проведенной реставрации, но невольно тянулся глазами то к старинной люстре, свисавшей с высокого потолка, отделанного хорошо отполированным красным деревом, то к массивным, прошлого столетия, бронзовым ручкам дверей кабинетов, выходящих в просторный овальный холл первого этажа. Притягивали взгляд и картины, в которых Шубарин знал толк, они были развешаны в длинных, хорошо освещенных коридорах, на азиатский манер выстланных ковровыми дорожками строгих расцветок, впрочем, дорогие восточные ковры никогда не бывают кричащих тонов. Наверное, не один он, впервые попавший в банк, невольно останавливался, столбенел перед непривычным для учреждения великолепием и роскошью, и служивые люди на входе, привыкшие к этому, давали время на адаптацию и лишь потом провожали к лифту или указывали на широкую лестницу, спускающуюся в холл откуда-то сверху, из-за поворота. Его уже ждали, потому человек без униформы, исполняющий привычную роль милиционера при входе в любой банк, не требуя от него никаких документов, негромко сказал: -- Вам, Сухроб Ахмедович, на четвертый этаж. Лифт за колонной, слева... Но он выбрал лестницу... Не оттого, что ему не глянулся хромированный, в зеркалах (он как раз стоял с открытыми дверями) финский лифт всемирно известной фирмы "Коне". Он просто хотел успокоиться, прийти в себя, акклиматизироваться в этом здании, возрожденном словно из небытия трудом и фантазией Шубарина. Сухроб Ахмедович надеялся, что, пока поднимется на четвертый этаж, с его лица сбежит невольный восторг и зависть, которые он неожиданно испытал, распахнув массивную дубовую дверь в залитый теплым светом холл. Но одолев лишь первый этаж по роскошной лестнице, на поворотах которой стояли бронзовые скульптуры, статуэтки на изящных мраморных подставках-консолях или диковинные, карликовые деревья-бонсай в просторных каменных вазах на античный манер, он перестал вдруг видеть окружающее его великолепие -- и картины в дорогих рамах с тяжелой золоченой лепниной, и настенные бра с матовыми плафонами венецианского стекла на массивных бронзовых кронштейнах, гармонировавшие и со старыми рамами картин, и с литой бронзой затейливых решеток, петлявших по пролетам лестницы, явно доставшихся банку от первых его владельцев. Он вдруг ясно ощутил какую-то приближающуюся опасность, понял, что не зря Шубарин вызвал его в свою вотчину и не простой разговор ожидает его тремя этажами выше. Сухроб Ахмедович всегда знал, что он человек не ума, а чувства. Он редко утверждал: я предвидел, он говорил: я предчувствовал. Вот и сегодня на просторной лестничной площадке между первым и вторым этажами банка, где рядом с бронзовой скульптурой богини Ники, кажется, благоволившей к финансистам, стояла еще и живая свежевымытая пальма в стилизованной под старину кадке, отчего Ника оказалась то ли в тени раскидистой пальмы, то ли в привычной ей райской обители, у него словно включился сигнал опасности, и он невольно остановился в раздумье, как бы разглядывая редкостную пальму рядом с крылатой богиней. Но через минуту он взял себя в руки -- назад хода не было, и Шубарин, наверняка предупрежденный охранником у входа, под пиджаком которого он углядел оружие, уже ждет его. Уйти -- значит признать за собой недобрые намерения, а их Сенатор пока таил даже от Миршаба, и он стал быстро подниматься наверх. Хозяин банка действительно ждал его, он как раз сам принимал из рук секретарши поднос с чайником и пиалами. В этот момент Сенатор и вошел в кабинет. Шубарин радушным жестом пригласил гостя к креслам у окна, на столик между которыми он собственноручно и определил чайные приборы. Акрамходжаев, перед которым был выбор, сел в то самое кресло, что неделю назад занимал Тулкун Назарович из Белого дома, поведавший Шубарину, как Сухроб Ахмедович некогда взял его за горло. Шубарин, не забывавший об откровениях старого политикана, стоивших ему тогда тысячу долларов, невольно улыбнулся -- круг замкнулся. Разговор начал Сенатор... Он не удержался, выказав восторг по поводу увиденного, впрочем, такое начало сняло с него нервное напряжение, возникшее на лестнице,-- сейчас он держался куда увереннее. От глаз Артура Александровича не ускользнуло это. Когда охранник доложил, что Акрамходжаев пришел и поднимается по лестнице пешком, он сидел за компьютером и работал. На письменном столе стоял небольшой экран монитора телевизионной охраны, и он легким нажатием клавиш мог вызвать на дисплее любой операционный зал, зал хранения ценностей и ценных бумаг, собственную приемную, холл на первом этаже и даже площадь и сквер перед входом -- впрочем, такой системой оборудован на Западе любой мало-мальски серьезный банк. Он невольно щелкнул переключателем, и перед ним появилась лестница, которая очень нравилась самому Шубарину, из-за нее он много спорил и с архитектором, и с дизайнерами, и реставраторами, и теперь сам любил подниматься пешком, что служащие уже отметили. И он, конечно, успел заметить минутную растерянность Сенатора на площадке второго этажа, рядом с одной из своих любимых скульптур, крылатой, богиней Никой,-- тот словно почувствовал, что сегодня его ждет неприятный разговор. Выслушав восторженный отзыв об интерьерах и убранстве банка, Шубарин, в свою очередь, расспросил о здоровье, о семье, о делах, поинтересовался, не нужно ли помочь деньгами. Тут нервы у Сухроба Ахмедовича слегка дрогнули: в начале беседы он не упомянул о поездке в Аксай по требованию Сабира-бобо, но сейчас, когда Шубарин спросил о деньгах, он признался, что ездил в вотчину хана Акмаля и с финансами проблем не имеет. Сенатору показалось, что Японец знает о поездке, и потому он поторопился все рассказать и даже о завтрашнем вылете в Москву доложил. В какой-то миг Сенатор с удивлением почувствовал, что сам невольно перевел разговор в допрос. Шубарин заметил его реакцию, и оба моментально вспомнили свою первую встречу в кабинете Сухроба Ахмедовича, где хозяин тут же попал под влияние Шубарина, хотя тогда ситуация была явно на стороне Сенатора, а точнее, Артур Александрович был у него в руках. Но Сенатор и тогда не сумел воспользоваться случаем, и сейчас чувствовал, как упустил инициативу, и Шубарин ощутил эту растерянность гостя. Посчитав, что этикет соблюден, Шубарин неожиданно для Сенатора сразу перешел к делу, чем еще больше разоружил гостя, ожидавшего, как обычно, долгой прелюдии к серьезному разговору. Это давало бы ему шанс сориентироваться -- почему Артур Александрович настоял на официальной встрече, а не просто пригласил на обед в "Лидо" или в какую-нибудь чайхану, как прежде, ведь они так давно не виделись. -- Дорогой Сухроб Ахмедович,-- сказал Шубарин, -- мы с вами давно не виделись, а за это время изменилась обстановка вокруг нас, да и мы сами уже не те, что были несколько лет назад, когда судьба свела нас. Мы живем в другой стране, нас окружает совсем иной мир. Я теперь не предприниматель, а банкир, да и вы больше не партийный чиновник высокого ранга, хотя, я вижу, большая политика увлекает вас еще больше, чем тогда. Ваша поездка к хану Акмалю тому косвенное подтверждение, а аксайский Крез всегда хотел влиять на судьбы края, думаю, этот зуд у него не прошел, тем более сегодня нет политиков уровня Рашидова, а остальных он не считает себе конкурентами, уж я-то хорошо знаю хозяина Аксая. Сухроб Ахмедович, внимательно слушавший хозяина, неопределенно кивнул головой то ли соглашаясь, то ли нет... -- За эти годы вы достигли того, к чему стремились, о чем говорили при нашей первой встрече,-- продолжил Шубарин. -- Вы стали человеком известным и нынче вряд ли нуждаетесь в моей опеке, как прежде. Я невольно ощущаю, как расходятся наши дороги, вы, почувствовавший власть, попытаетесь ее вернуть, значит, с головой уйдете в политику. Раньше и я невольно был втянут в нее, ибо любая деятельность контролировалась партией. Теперь стали действовать законы экономики, и думаю, что наша жизнь уже в скором времени будет деполитизирована, деидеологизирована, иначе впереди нас будет поджидать очередной тупик. Я по-настоящему хотел бы заняться финансами. Без эффективной банковской системы суверенному Узбекистану не стать на ноги, и наш президент как финансист понимает это, банкиры ощущают его внимание, хотя не все идет гладко. Хочется верить, что Узбекистан желает стать правовым государством, где закон превыше всего и перед ним будут равны все граждане: банкир и шофер, президент и прачка, еврей и узбек, мусульманин и католик. По крайней мере, первые шаги молодого государства говорят об этом, обнадеживают, да и конституция подтверждает это. В прошлом, когда жизнь регламентировалась партией, а закон существовал сам по себе, для проформы, я часто нарушал его, или, точнее, лавировал всегда на грани фола. Впрочем, если откровенно, многие мои деяния носили вполне уголовный характер, но я никогда не нарушал закон преднамеренно, сознательно, меня постоянно вынуждали к этому, всегда вопрос выживания моего дела, да и самого, физически, ставился ребром: или-или, другого не было дано. Но сегодня, когда все и для всех начинается сначала, с нуля, я хотел бы уважать законы моей страны, этого требует и моя новая работа. Банк с сомнительной репутацией, с двойной бухгалтерией, общающийся с клиентами сомнительной репутации,-- не банк, нонсенс, и рано или поздно разорится или будет влачить жалкое существование. У меня иные планы. В связи с этим я провожу ревизию прошлой жизни, хочу, как говорится, где возможно, даже задним числом, расставить точки над "и". Я не хочу, чтобы меня шантажировали моим прошлым. Это не от боязни, просто я хочу жить иначе и говорю об этом открыто всем своим старым друзьям, у которых, возможно, иной путь, и они не одобряют моих новых планов. Поверьте, чертовски противная процедура копаться в прошлом, порою приходится переворачивать такие пласты, возвращаться к неприятным событиям, абсолютно мерзким людям. Должен добавить, ничто не дает мне гарантии от шантажа в будущем, и я это прекрасно понимаю. Я даю возможность всем взвесить свой шанс, прежде чем стать на моем пути. Я не хочу воевать ни с кем, хочу работать, воспользоваться историческим шансом, выпавшим и на долю Узбекистана, и на мою лично,-- я всегда мечтал стать банкиром. Но... "если я обманут" -- помните, у Лермонтова в "Маскараде"? -- "закона я на месть свою не призову..." В общем, у меня достаточно сил, чтобы постоять и за себя, и за... банк. Вы меня понимаете? -- Сухроб Ахмедович опять неопределенно кивнул. Я даю шанс своим оппонентам уточнить что-то в наших прошлых связях, чтобы не оставалось никаких недомолвок. Например, нас с вами, Сухроб Ахмедович, объединяет не простое сотрудничество и не короткая мимолетная связь, мы владеем общей собственностью, я имею в виду "Лидо", которое процветает и приносит в столь кризисное время завидную прибыль. Наргиз с Икрамом Махмудовичем оказались прекрасными работниками, поэтому, если у вас есть какие-то сомнения в наших отношениях, а может быть, и претензии, я готов выслушать вас. Видит бог, я был искренен с вами с первого дня нашего знакомства, и вы единственный, кого я впустил в свой круг без тщательной проверки. То, что вы сделали для меня в ту пору, было неоценимой услугой. Не скрою, меня порою охватывали сомнения по поводу каких-то ваших поступков, но всякий раз я вспоминал добытый вами дипломат из прокуратуры республики и отметал серьезные подозрения, считая это случайностью или относя за счет вашей сверхактивности, не имевшей выхода долгие годы. -- Пожалуйста, пример, -- перебил глухим голосом Сенатор, пытаясь сбить хозяина кабинета, поймавшего верный тон в разговоре. -- Ну хотя бы ваша первая, тайная поездка в Аксай, -- ответил спокойно Шубарин. -- Вы почему-то, не поставив меня в известность, за моей спиной, решили получить поддержку хана Акмаля, и политическую, и финансовую. Вы же не могли не знать, что мы с ним старые компаньоны. Этот опрометчивый шаг чуть не стоил вам жизни... Разве такой поступок не должен был вызвать подозрение? -- Вы правы, Артур Александрович, -- смиренно ответил Сенатор, -- меня бы тоже насторожила подобная выходка... -- Конечно, я не столь наивный человек, чтобы отнести все на случай или вашу излишнюю эмоциональность. После того, как вы вернулись из Аксая, получив пять миллионов на политическую деятельность, я очень пожалел, что не навел о вас справки, как поступаю всегда и со всеми. - Шубарин помолчал, будто собираясь с мыслями. -- Второй шок не заставил долго ждать. Но он явился неожиданностью не только для меня, но и для всех, кто знал вас, кажется, вы удивили даже вашего друга Миршаба... Видя, как напрягся от волнения Акрамходжаев, Шубарин намеренно сделал паузу, и в это время раздался телефонный звонок. Он взял трубку радиотелефона, предусмотрительно перенесенную на журнальный столик. Переговорив, Шубарин спросил рассеянно: -- На чем мы остановились, Сухроб Ахмедович? Сенатор, потерявший вальяжность, нервно поправил яркий шелковый галстук и хрипло обронил: -- На вашем втором шоке... Он действительно не знал, о чем пойдет речь,-- Артур Александрович, как всегда, был непредсказуем. -- Ах, да... -- кивнул Шубарин. - Так вот, я имею в виду докторскую диссертацию, а еще раньше ваши статьи о законе и праве, сделавшие вас популярным в крае юристом. При нашей первой встрече вы не упоминали ни о научной карьере, которой не дают хода, ни о том, что вы пишете или уже написали серьезную теоретическую работу, докторскую диссертацию. Согласитесь, наряду с тем, о чем вы просили меня тогда, эти факторы были куда важнее, а вы и словом не обмолвились об этой стороне вашей жизни... Признаться, я бы сам не догадался обратить на это внимания. Но я слышал не только восторг по поводу ваших выступлений в печати, но и недоумение: не может быть... Люди, близко знавшие вас, не верили ни в вашу докторскую, ни в одну строку ваших статей, говорили -- нанял умного человека. Докторская, написанная чужой рукой, явление не редкое для нашего края, скорее уж наоборот. В этом поступке кое-кто увидел лишь ваше тщеславие -- стать доктором юридических наук, чтобы реально претендовать на самые высокие посты в республике. Сухроб Ахмедович сидел, затаив дыхание, не в силах возразить ни единым словом, да никто этого и не ждал от него. -- Наверное, не сиди мы с вами в одной лодке, не будь повязаны тайной дипломата, похищенного из стен прокуратуры, так же думал бы и я, но мы уже действовали сообща. Я пересадил вас из районной прокуратуры в Верховный суд, и вы должны были хоть словом обмолвиться о своих программных выступлениях в печати, о защите диссертации. Как-то по возвращения из Парижа, когда мы отмечали мой приезд и ваше высокое назначение в Белый дом на Анхоре, в усадьбе Наргиз, я мельком, без особого интереса, спросил у Миршаба -- знал ли он о вашей докторской диссертации? На что тот вполне искренне ответил: это сюрприз, как снег на голову. А последние пятнадцать лет вы никогда не разлучались, разве что только на ночь, не зря ведь вас со студенческой скамьи зовут "сиамскими близнецами". Позже я еще не раз и от разных людей слышал сомнения в авторстве вашей диссертации и ваших статей. У меня существует принцип: я должен знать людей, с кем имею дело, впрочем, так, наверное, поступают все занятые серьезной работой. К тому же меня беспокоило, что вокруг вас столько разговоров, мне лишний шум, лишнее внимание к моим людям ни к чему. Для начала я достал вашу докторскую и с большим интересом прочитал; высокопрофессиональная, грамотная, своевременная работа. Но все время, пока я с ней знакомился, меня не оставляла мысль, что я когда-то слышал или читал уже подобное. Тогда же я подумал: какая большая разница между "устным" Акрамходжаевым и "печатным", "докторским", ничего подобного я не слышал от вас ни в личных беседах, ни в компании, где заходили разговоры о законе и праве... Шубарин исподволь наблюдал за Сенатором, но тот словно окаменел в своем кресле, храня молчание. -- Любопытство толкало меня дальше, и я нашел ход к людям, кующим докторские для высокопоставленных чиновников. Я был уверен, что сразу получу ответ на мучавший меня вопрос, но вывод оказался неожиданным: авторства никто не признал, хотя работу оценили по высшему разряду, сказали, что автор докторской, несомненно, из местных, слишком хорошо знает внутренние проблемы. Но иногда отрицательный результат важнее положительного, так случилось и на этот раз. Я все чаще и чаще стал возвращаться к мысли, что ваша докторская напоминает мне давние разговоры... с убитым прокурором Азлархановым, нечто подобное, несвоевременное в ту пору, я не раз слышал от Амирхана Даутовича. Но я никак не мог найти связь между вами, по моим тщательно проверенным сведениям, вы никогда не были знакомы, не общались, слишком разный уровень по тем годам. Да, я упустил еще одну деталь: ведь работа над докторской диссертацией требует не только фундаментальных знаний и подготовки, но и частого посещения серьезных библиотек. В ваших трудах много ссылок на известных философов, правоведов, выдержек из законодательства стран, широко известных своей юридической основательностью, таких, как Англия, Италия, Греция, Германия. Я даже сверил некоторые ваши цитаты по редким книгам, имеющимся у меня в библиотеке, -- все верно, до запятой. Однако выяснилось, что вы никогда не пользовались библиотекой, ни государственной, ни даже библиотекой юридического факультета университета и прокуратуры республики, нет книг у вас и дома, тем более такого плана. Не правда ли, странно, Сухроб Ахмедович? Сенатор невольно съежился, почувствовал себя неуютно, но отвечать не стал, ему было важно уяснить, знает ли Японец о том, что он снял копии с его сверхсекретных документов, открывших ему, Сенатору, ход в высшие эшелоны власти. То, что он украл научные работы, статьи убитого прокурора Азларханова, его не волновало, он готов был этот грех признать и покаяться, тем более - дело прошлое, да и где теперь тот ВАК, утверждавший его докторскую? -- Я был убежден, -- продолжал Шубарин, -- что у вас нет причин таить столь важные факты своей биографии. И я хотел понять, что за тайна кроется за вашей высокой научной степенью и что вас побуждает скрывать это от меня, хотя во мне вы видите не только нужного и надежного компаньона, но и друга. Пожалуй, вот эти нюансы заставили меня изучать вашу работу вновь и вновь. Вы ведь знаете мою натуру, я не отступлюсь, пока не получу ответ на волнующие меня вопросы. Однажды, когда я в очередной раз в компании, где были видные юристы, услышал скептическое мнение об авторстве ваших трудов, мне пришла вдруг мысль, что надо изучать не ваши нетленные манускрипты, а творческое наследие Амирхана Даутовича, возможно, там и найдется отгадка этой тайны. Я так и поступил. Во-первых, раздобыл кандидатскую диссертацию Азларханова, которую он защитил в Москве. Там же отыскались и другие его работы. А главное, все годы, работая прокурором в Узбекистане, он активно сотрудничал в крупных юридических изданиях страны. Интересные проблемные статьи он успел опубликовать при жизни, жаль, что они опережали время и не были востребованы обществом. Нашлись серьезные материалы и последних лет, когда он неоднократно и как депутат Верховного Совета республики, и как областной прокурор писал обстоятельные докладные о состоянии закона и права в стране. Писал в прокуратуру республики и Верховный суд, обращался в Верховный Совет Узбекистана -- любопытные ракурсы высвечивал он в нашей жизни. Кое-какие работы отыскались в нашем городке Лас-Вегас, где он обитал в последний год жизни, и где, оказывается, всерьез работал над новым законодательством, словно предчувствовал суверенитет республики. Артур Александрович вдруг неожиданно встал, отошел к письменному столу, взял аккуратно переплетенную папку с документами и еще один, отдельно лежавший бумажный скоросшиватель и вернулся с ними к журнальному столику. -- Возьмите, -- протянул он Сенатору ту, что потолще, -- она должна представлять для вас интерес. Шубарин вернулся в кресло, не выпуская скоросшиватель из рук, словно раздумывая: отдать, не отдать? Потом, положив его рядом с собой, продолжил: -- Собрав все наследие Амирхана Даутовича, я внимательно изучил его и могу с уверенностью утверждать, что ваши труды -- компиляция работ прокурора Азларханова. Тут долго молчавший Сенатор взорвался: -- Мало ли что вам могло показаться! Научные открытия, идеи, мысли носятся в воздухе. Возможно, у нас могли быть общие взгляды на закон, на право, на государственность... Артур Александрович снова взял в руки тоненькую папку. -- Может быть и такое, согласен. Но чтобы вы не обвинили меня в предвзятости из-за моей дружбы с прокурором Азлархановым, а также в субъективной оценке, я отдал вашу докторскую и работы убитого прокурора, разумеется, без фамилий, на экспертизу. И вот вам результат: это самый что ни на есть беззастенчивый плагиат! -- и он протянул Сенатору через стол заключение доктора наук, прокурора республики Камалова, правда, отксерокопированный вариант и без подписи. Сенатор нервным жестом подхватил папку,-- то ли от волнения, то ли неловко взял, она выпала у него из рук, чувствовалось, что такого оборота он не ожидал, на лице его читалась явная растерянность. Торопливо подняв бумажный скоросшиватель, он хотел что-то сказать, но Шубарин остановил его жестом. -- Пожалуйста, не возражайте, не ознакомившись с заключением и тем, что мне удалось собрать из работ Азларханова. У меня времени в обрез, да и у вас тоже, вы ведь завтра улетаете в Москву. Если мы зашли так далеко в неприятном разговоре, я должен высказаться до конца, у меня к вам еще есть претензии, и более серьезные, чем эти. Внимательно глянув на обескураженного собеседника, Шубарин налил ему в пиалу чаю и чуть мягче добавил: -- Успокойтесь, возьмите себя в руки. Я не собираюсь заставлять вас давать опровержение в печати, признаваться публично, что автором статей и вашей докторской диссертации является прокурор Азларханов. Я даже не возражаю, что мой компаньон по "Лидо" стал популярным политиком, сделав себе карьеру на материалах моего друга Амирхана Даутовича. Единственное, что я хочу знать, -- почему втайне от меня? Чем я заслужил это недоверие? Произнося эти слова, Шубарин цепко глядел на собеседника и почувствовал, что тот задышал спокойнее, ровнее. Он вовсе не желал, чтобы с Сенатором случилась истерика, а дело, похоже, шло к тому. Но это было всего лишь тактикой -- бросать то в жар, то в холод, или, точнее, по пословице: из огня да в полымя. Шубарин хотел, чтобы Сухроб Ахмедович потерял ориентиры, запутался вконец, ибо то, что он желал выяснить напоследок, действительно было важнее, чем его фальшивая докторская. Поэтому, не давая Акрамходжаеву прийти окончательно в себя, сориентироваться, куда все-таки ветер дует, Шубарин продолжил жесткий разговор: -- Перефразируя одну известную пословицу, можно сказать: одно открытие тянет за собою другое, так сложилось и в нашем случае. Отыскивая одно, я наткнулся совсем неожиданно на другое, причем крайне неприятное для меня. Наверное, вот это второе открытие и есть главный повод для нашей сегодняшней встречи. Сенатор как-то инстинктивно затих в кресле, выпрямился, и Шубарин понял, что гость догадался, о чем пойдет речь, и поэтому начал напрямую, без обиняков. -- Однажды мне представился случай спросить у Миршаба: знали ли вы прокурора Азларханова? Он ответил, что нет, и у меня нет оснований не доверять ему. И по другим каналам я уточнил, что вы никогда не были знакомы. Вы не знали друг друга, не общались, пути ваши никогда не пересекались, а творческое наследие известного юриста оказалось у вас. Оставалось выяснить, как оно к вам попало? Над этим я долго ломал голову, восстанавливая в памяти наше знакомство шаг за шагом. Особенно с первых минут, когда вы ночью выкрали кейс с документами в прокуратуре и позвонили мне из своего служебного кабинета почти через пять часов, хотя прекрасно знали, кто стоит за этим бесценным дипломатом