. Стоит и стоит. Чижов отошел в сторону, посматривает в проулок, а Евстигней прикасается рукой к плечу Славы. - Вячеслав Николаич, будь человек, забегу я домой, принесу бутылку, налей чуток керосину за то, что в срок доставил... Должно быть, Чижов и Евстигней заранее договорились, Чижову отойти, будто не слышит, а Евстигнею попросить бутылку - пустяк, за дорогу больше могло расплескаться. Слава лишь после сообразил, что так, бутылку за бутылкой, можно обездолить не одну школу или читальню... - Н-но, н-но, езжай! - Слава даже взвизгнул от нетерпения, так хотелось сгрузить керосин. Евстигней испуганно отодвинулся. - Нельзя так нельзя... Остановились у потребиловки. Чижов зазвякал ключами. - У меня сгрузим? Самое лучшее - поставить бидоны в подсобное помещение при лавке, и Слава согласился бы, если бы не два покушения на керосин по дороге. - Нет, нет, поставим в амбар у Астаховых. Свернули во двор Астаховых. Слава забежал в кухню, позвал Федосея, Павел Федорович сам вышел открыть амбар, сняли бидоны, поездка в Орел за керосином окончена. Слава не в силах был даже проститься со своими спутниками, ухватился за руку выбежавшей ему навстречу Веры Васильевны, и мама повела его в дом, как маленького. - Скорее, скорее, ты совсем закоченел... Мама раздевала, Петя расшнуровывал ботинки, а Слава плохо понимал, что с ним, так сильно его трясло. Его уложили в кровать, Петя накрыл одеялами... - До чего ж я за тебя беспокоилась, - приговаривала мама. - Такой неожиданный мороз, а ты... Принесла горячего молока. - Лишь бы не воспаление, пей, у меня есть немного меда... - Положила в молоко меда, поила Славу, велела Пете растирать брату ноги. - Не могли никого другого послать за этим керосином, - неизвестно кому пожаловалась Вера Васильевна. Всю ночь подходила к сыну, притрагивалась ладонью ко лбу: не поднялась ли температура? Спал Слава до полудня. Вера Васильевна ждала его пробуждения. - Ну как? - Все в порядке. Это было чудо, но Слава не простудился. - А как съездил - удачно? - Да, мамочка. - И много достал? - Сколько просили, столько и дали, даже больше. - А ты не мог бы... Вера Васильевна замолчала. - Что, мамочка? - Да нет, ничего... Так ничего и не сказала. Славе хотелось рассказать маме о поездке, в другой раз он не согласится отправиться в такой поход, и только мама способна его понять, но о чем, собственно, рассказывать? О том, как было холодно? Разве можно рассказать о том, как тебя насквозь пронизывает стужа? Или о том, что не согласился выменять полушубок на керосин? Мама сочтет это естественным поступком - ни отец его, ни мать никогда не согласились бы на что-либо бесчестное... - Нет, рассказывать не о чем. Слава поглядел в окно. В небе сияло солнце, и похоже было, что и за окном тепло. - Надо идти в исполком, сказать о выполнении поручения. В сенях его перехватил Павел Федорович, поманил к себе. - Постой-ка... Слава догадался, о чем пойдет разговор. - Фунтиков пять не одолжишь в дом? - Не могу. - Хлеб в доме можешь есть, а дать в дом не можешь? - Не мой это керосин, я человек подотчетный. - Извините за беспокойство, Вячеслав Николаевич... Слава вышел во двор. Как нарочно, сразу потеплело. Земля раскисла, глубже вдавились колеи, деревья тянулись к солнцу, словно собирались набирать почки, ветра не было, пахло прелой листвой. У сарая Федосей подгребал граблями рассыпанное сено. - Погода, Николаич? Слава попросил Федосея запрячь лошадь, вдвоем отвезли бидоны к волкомпарту, внесли с помощью Григория, и Слава заторопился похвастаться своей удачей. Посетителей в исполкоме нет, никто не едет по такой грязи, лишь сидит за своим дамским столиком Дмитрий Фомич, да приковылял в канцелярию Данилочкин, увидев в окно Славу. Дмитрий Фомич отложил ручку. - Как съездили, молодой человек? - Привез? - спросил Данилочкин. - Привез. - Сколько? - Два с половиной. - Разбазарили чего-нибудь по дороге? - Нет. - Не поддался Чижову? - Не поддался. - А себе сколько отлил? - Нисколько. - Что ж так, себя забывать не следует... Слава промолчал. Как может Василий Семенович так о нем думать? - В таком случае садись, - сказал Данилочкин, - составляй разнарядку, ты доставал, ты и распределяй. И Слава сел за разнарядку и лишь когда принялся фунт за фунтом делить керосин между школами, читальнями и народными домами, подумал, что надо было бы хоть бутылку, хоть полбутылки оставить маме, чтобы она проверяла ученические тетради не при тусклом мерцании конопляной коптилки, а при свете керосиновой лампы. 7 - Слава, ты где встречаешь Новый год? Вера Васильевна привыкла встречать Новый год своей семьей. Слава помнил, как горько ей было, когда год назад он предпочел провести новогоднюю ночь у Быстрова. Он замялся. - Придется устроить вечер для молодежи. - А перенести этот вечер на следующий день нельзя? - Тогда это будет не вечер, а следующий день... О новогоднем вечере возникали разговоры и среди комсомольцев, однако решающее слово оставалось за Быстровым. Слава пошел в исполком. Степан Кузьмич изучал какие-то списки. Он сильно изменился после убийства Александры Семеновны, помрачнел, его отчаянность и горячность сменились придирчивостью и раздражительностью, чем-то стал он походить на всех прочих людей, помирился с первой женой и каждый вечер ездил ночевать в Рагозино, в старую свою избу, теперь с ним можно было и поспорить, и не согласиться, махнет рукой и скажет: "Ну ладно, делайте, как знаете" - и замолчит. - Степан Кузьмич, хотим устроить встречу Нового года в Народном доме, - сказал Слава. - Чтобы все не сами по себе, а вместе. Быстров посмотрел куда-то поверх головы Ознобишина и безразлично согласился: - Валяйте. - А кого звать? - спросил Слава. - Вы будете? - Нет уж, уволь. Новый год я встречу с бутылкой самогона. - Так как же? Устраивать встречу? Быстров пожал плечами... Слава отправился в Народный дом - Андриевский торчал там с утра до вечера, не так уж много у него дел, но оставаться на хуторе не хочет, шурья обязательно заставят делать что-нибудь по хозяйству. Слава застал Андриевского лежащим на диване. Лежит и улыбается, как кот на солнышке. - Я к вам... - Вот лежу и раздумываю, как бы получше устроить встречу Нового года, - предугадал Андриевский просьбу Ознобишина. - Нечего людям сидеть по своим углам. Они стали намечать программу вечера. - Начнем с доклада. - Какой еще доклад? Дайте людям просто повеселиться! - Надо идейно их зарядить... Но Андриевский теперь не так сговорчив, как год назад. - Хватит с нас идеологии. - Степан Кузьмич сказал... - Если Степан Кузьмич хочет делать доклад, пусть делает, - отпарировал Андриевский. - Но я и его постараюсь отговорить. Он возражал против каких бы то ни было речей: спектакль и танцы... А какой спектакль? Виктор Владимирович предлагал поставить какой-то нелепый фарс, в котором женщины переодевались мужчинами, а мужчины женщинами. Слава готов был прийти в отчаяние. Выход подсказал Иван Фомич, он заходил изредка в библиотеку и, застав как-то Андриевского и Ознобишина в сильном возбуждении, вмешался в их спор. - Бой идет, а мертвых нету?.. Сперва он поддержал Андриевского: - Лекции и доклады в новогоднюю ночь, право, ни к чему. Андриевский заулыбался. Но и с Андриевским не согласился: - Однако пошлостью тоже не стоит засорять мозги. - Что же вы предлагаете? - А почему бы вам не поставить настоящий спектакль? - Что вы называете настоящим спектаклем? - Ну, поставьте какую-либо хорошую пьесу... - И вдруг предложил: - А почему бы вам не поставить, скажем, "Ревизора"? - "Ревизора" нам не осилить, - сказал Андриевский. А Слава подумал: "Революция. Советская власть, и - "Ревизор"?" Никитин настаивал: - Интересно и поучительно, вроде даже подарок для зрителей. - А кто сыграет Хлестакова? - поинтересовался Андриевский. - Вы, - сказал Иван Фомич. - Лучшего Хлестакова у нас не найти. - А городничего? - Я, - сказал Иван Фомич. - В таком деле и я соглашусь потрудиться. В конце концов он убедил спорщиков. Славу подкупало уже одно то, что Иван Фомич нашел подходящую роль для Андриевского! Доморощенная труппа загорелась предстоящим спектаклем. Ниночка Тархова играла Марью Андреевну, а Симочка Тархова - Марью Антоновну, братьям Терешкиным достались Бобчинский и Добчинский, а Евгения Денисовича Зернова уговорили сыграть почтмейстера, заведующий волнаробразом не мог отказаться играть в постановке "Ревизора", к тому же он еще недавно вступил в партию, и в случае чего Ознобишин мог при поддержке волкома принудить его к участию в порядке партийной дисциплины. Пьеса была разучена, и спектакль удался на славу. Народу пришло на новогодний вечер порядочно, и "Ревизор" не заставил скучать публику. Слава только не понимал, почему Хлестаков так ему неприятен, а грубый Сквозник-Дмухановский вызывает в нем самую искреннюю симпатию... Он с нетерпением ждал окончания спектакля, чтобы произнести праздничный тост. Но едва в последний раз задернули занавес, как Андриевский, не разгримировавшись, не сняв костюма, в парике с завитым коком, выскочил на сцену и громогласно объявил: - Танцы! За фисгармонией сидела Кира Филипповна, должно быть, давно ждала своей очереди, сидела и раздувала мехи, не успел ее муж объявить танцы, как тут же ударила по клавишам. По традиции бал открывался вальсом. Из зала еще вытаскивали скамейки, а братья Терешкины уже отделились от стен. Барышни оживились. Медленно и плавно кружились пары, лампы жадно пожирали керосин, на этот раз щедро отпущенный товарищем Ознобишиным. Он стоял у самой рампы и наблюдал за проносившимися парами. Вот Сонечка Тархова в объятиях Андрея Терешкина, вот Симочка Чернова в обнимку с Васькой Тулуповым, вот Нина Тархова с Никитой Терешкиным... На секунду у Славы явилось желание потанцевать и тут же исчезло, очень уж это безыдейное занятие. Кира Филипповна заиграла падеспань. В душе Слава называл себя прожигателем, если и не жизни, то керосина, разозлился на самого себя и ушел за кулисы в библиотеку, на время превращенную в артистическую. В окружении актеров Андриевский прихлебывал из стакана чай и рассказывал смешную, должно быть, историю, потому что слушатели весело смеялись. - А, милости просим! - воскликнул Андриевский, завидев Славу. - Поздравляю! - С чем? - Удался ведь вечер! - Не нахожу. - А чем он вам не нравится? - удивился Андриевский. - Веселья хоть отбавляй. - Потому, что вы не дали мне произнести тост, - откровенно сказал Слава. - Голубчик, но вы опять стали бы излагать содержание передовой из "Орловской правды", - искренно признался Андриевский. - А мы измеряем жизнь масштабами всей страны! Страна устала от революции, от войны, от разверстки. Люди хотят танцевать, наряжаться, а вы продолжаете пичкать их политикой. - Что это вам надоело? - угрожающе спросил Слава. - Мы устали от Быстровых! - вырвалось у Андриевского. - Напрасно радуетесь, - спокойно, даже слишком спокойно ответил Слава. - Революция не кончилась... - Только нам не придется видеть ее продолжение, - снисходительно сказал Андриевский. - Надо уметь ждать... Наберитесь воли и мужества... Слава упрямо смотрел в наглые глаза Андриевского. - Мужества и воли нам не занимать... - Вы боитесь отступления, - продолжал Андриевский. - Боитесь сильных людей... - Вас? Нет, вас я не боюсь. - Вся ваша воля только на словах... - Нет. - Попробуй я на вас напасть, сразу ударитесь в панику. - Нет. - Вот начну вас душить, что вы станете делать? - Да вы побоитесь... Служители деревенской Мельпомены не придавали спору серьезного значения, однако же им было любопытно, чем кончится это препирательство. Андриевский вытянул свои руки перед Славой. - Ну, хватайте, отталкивайте! Слава качнул головой. - И не подумаю. Андриевский положил руки ему на плечи. - Задушу! - А я не боюсь... Андриевский обхватил шею Славы мягкими прохладными пальцами. Глупо шутил Андриевский. Слава смотрел ему прямо в глаза. Нельзя поддаться этому типу. Прояви Слава слабость, это сразу развеселит всех. И тут он почувствовал, что Андриевский вовсе не шутит. "До чего ж он меня ненавидит", - подумал Слава. Вот тебе и крестовый поход против врагов революции! Больше он уже ни о чем не думал. Тонкие сильные пальцы сдавили ему шею, и у него закружилась голова. Слава почувствовал тошноту. На одно мгновение. Потом боль. Тоже на мгновение. Ему почудилось, что умирает. И потерял сознание. На одно мгновение, всего лишь на одно мгновение. И тут же услышал крик неизвестно откуда появившейся Сонечки Тарховой. - Что вы делаете, Виктор Владимирович? И то, что он смог услышать каждое произнесенное Сонечкой слово, свидетельствовало о том, что он приходит в себя. Андриевский весело смотрел на Славу я смеялся. И все смеялись вокруг. - Испугались? - ласково спросил Андриевский. - Что за глупые шутки, - осуждающе сказала Сонечка. - Нет, ничего, - негромко сказал Слава, - все в порядке. - Видите, какая непростая штука - воспитание воли, - сказал Андриевский. - Вижу, - сказал Слава, - но я вас все равно не боюсь. - Еще бы вы стали меня бояться. Ведь мы же друзья. И как только стало очевидно, что с Ознобишиным ничего не случилось, все сразу утратили к нему интерес. Андриевский пошел на сцену, Сонечка убежала в зал, разошлись остальные, и Слава остался в библиотеке один. Он потрогал шею, натянул на себя куртку, нахлобучил шапку, вышел на крыльцо. Искрилась морозная ночь, над домом висела голубая луна, высились заснеженные ела. - Домой, - сказал Слава вслух самому себе. Возвращаться через парк, по аллее запорошенных снегом кустов сирени, обок с занесенной снегом рекой, не хотелось. Да какой там не хотелось! Боялся он идти через пустынный зимний парк. Волки мерещились. Никаких волков не было и не могло быть, он твердо знал, а вот мерещились... Страшно! Кружилась голова. Слегка, но кружилась. Он еще ощущал цепкие, жесткие, злые пальцы, сдавливающие ему горло. Проклятый Андриевский! Шутил или в самом деле хотел задушить?.. Но где-то в глубине души Слава знал, что Андриевский вовсе не шутил. И хотя в пустом парке не мог попасться никакой Андриевский, он боялся идти в ночной пустоте. Поэтому он решил идти через деревню, через Семичастную - ночь, все спят, но все-таки по обеим сторонам избы, за стенами люди, не чувствуется такого одиночества, как в парке. Слава стоял у крыльца. За окнами то взвизгивала, то гудела фисгармония, за окном танцевали, но ему хотелось домой. Даже мысленно он не сказал - к маме, но хотелось именно к маме, только к маме, и больше ни к кому. Сейчас, стоя у крыльца и не признаваясь в том самому себе, он жалел, что не остался встречать Новый год с матерью и братом. Он медленно пересек лужайку и, загребая снег валенками, двинулся по тропке, ведшей к усадьбе Введенского, миновал ее, ни одно окно не светилось в его доме, обогнул сарай, поднялся по скользкому покатому спуску, пересек чей-то огород и вошел в деревню. Все спало, нигде ни огонька, деревня молчала. Избы справа, избы слева. Широкая деревенская улица. Снегопад начался еще в сумерки. Всю проезжую часть улицы покрыла белая пушистая пелена, а Слава видел ее то лиловой, то голубой, луна окрашивала снег в причудливые цвета. Избы, то серые, то черные, вдруг становились зелеными, искрились, как в сказке. За сказочными стенами спят мужики и бабы, дети и старики, коровы, овцы, куры на насестах и даже рыжие тараканы в щелях. Наступил Новый год, а люди не знали, что наступил Новый год. Где-то пьют вино и несутся тройки по улицам, а здесь тишина и покой. И вдруг из белесого сумрака собачонка... Откуда она метнулась, из-под каких ворот? Метнулась, затявкала, залилась... Ах, Слава, да что же ты делаешь?! Нагнулся, набрал в горсть снега, швырнул... Что же ты делаешь?! Как ты не услышал собачьего лая?! Откуда они только взялись? Как кинутся, как зальются в тысячу голосов! Ощерились! Вот-вот набросятся... Слава закричал, но куда там, все спит в лунных лучах, никто ничего не слышит. Что же делать? Вот-вот порвут... Стой! Остановись, тебе говорят! Замри на месте! Еще порыкивают псы, но тоже остановились. А теперь медленно, шаг за шагом... Вот и мостик. Вот и Поповка... Теперь обогнуть Волковых... Вот и дом. Свой дом. Подергал щеколду, не заперто! За дверью свет. За столом мама, Петя и - почему он здесь? - Павел Федорович. - Ах, Славушка... Мама не сердится, мама рада ему! - Раздевайся, садись. Как хорошо, что мы еще не легли... На столе винегрет, пирог из ржаной муки с капустой. - Выпей с нами, - говорит мама. - Выпьем еще раз за Новый год! Мама из кувшина наливает в стаканы напиток неопределенного цвета. Запрокинув голову, Петя пьет так отчаянно, точно этот напиток невесть какой крепости. - Пью за Федора, - вполголоса произносит Павел Федорович. - Хотел бы я сейчас его видеть. - Павел Федорович принес нам сегодня сушеных вишен, - говорит мама. - Я сварила, прибавила меду, так что у нас шампанское. Слава решил быть с Павлом Федоровичем полюбезнее. - А где же Марья Софроновна? - Спит. Спит, как спят все сейчас в Семичастной. Потому-то Павел Федорович и навестил в эту ночь семью брата. Марья Софроновна совсем прибрала его к рукам, и где же ему искать сочувствия, как не у невестки, которая ничего от него не требует. В каждом человеке сочетается хорошее и плохое, и что в нем возобладает - добро или зло - зависит от многих обстоятельств. Работники боялись Павла Федоровича, да и успенские мужики не считали его добрым, - долг не простит, проси не проси, взыщет без поблажек, крепенек, зубы об него обломишь, а на самом деле человек податливый, слабый, командовали им женщины, как скажут, так и поступит. Большую часть жизни смотрел из-под рук матери, а после ее смерти вьет из него веревки Марья Софроновна. - Выпей, - обращается он к Славе. - Славный квасок изготовила твоя мама. - Ну как праздновали? - интересуется Вера Васильевна. Слава щадит мать. Расскажи он об Андриевском, мама будет волноваться. - Танцы были, спектакль... - А теперь выпьем за ваших сыновей, - предлагает Павел Федорович. - Россия теперь в их руки дадена. - Смотрит то на Петю, то на Славу, - Что касаемо Петра Николаевича, тут все ясно... У Пети от удовольствия блестят глаза. Впервые его называют по отчеству. - Петя парень трудящий, всю жизнь будет вкалывать... - Павел Федорович переводит взгляд на Славу. - А вот как ты, Вячеслав Николаевич, определишься, это еще надо поворожить... - Славе надо учиться, - подсказывает Вера Васильевна. - Тогда что-нибудь и получится. - А вот и нет, - возражает Павел Федорович. - Нынче учатся одни дураки. Хватать надо, смутное время не часто повторяется. Вера Васильевна в недоумении: - Что хватать? - Да все, что лезет в руки. Счастье. Должность. Паек... - Павел Федорович видел - ничего-то Вера Васильевна не понимает. - Взять того же Быстрова. Ни образования, ни хозяйства. А в волости высшая власть. Сыт, пьян, лошадь чистых кровей, жена - генеральская дочь. А то, что убили, - чистый случай, найдет другую. Все его боятся, а мальчишки молятся на него, как на бога. Услышь Слава год назад такую речь, он бы не простил Павлу Федоровичу ни одного слова, - увы, Слава на Быстрова уже не молится. - Прав я или не прав? - обращается Павел Федорович к Славе. - Нет, - твердо отвечает Слава, - коммунист ищет счастья не для себя лично, а для общего блага. - Вот видите, - говорит Вера Васильевна. - Славе не нужно никаких должностей, он поступит в университет... Но и мама не права. - Нет, - возражает Слава, - я хочу работать. - Он поправился: - То есть не то что я зарекаюсь учиться, но некогда сейчас... Тускло светит лампа. Петя моргает, он не привык не спать по ночам. А Павел Федорович все сидит. Только ходики постукивают за стеной. - Паш, Паш, где ты там? - послышался вдруг из-за стены голос Марьи Софроновны, чуть хрипловатый со сна и в то же время певучий, призывный. - Подай напиться. Павел Федорович вскочил. Слава потянулся за стаканом, наполнил вишневым напитком. - Нате, несите... - Да ты што, - шепнул Павел Федорович. - Она убьет меня за эти вишни. Неслышным шагом побежал за водой и пропал. Мама обняла Петю, подвела к дивану, уложила, он мгновенно заснул. Потом легла сама. - Я посижу еще немного с тобой, - сказал Слава. Он сел на постель. Ему так много хотелось ей сказать, уверить, что он оправдает ее надежды, но, так ничего не сказав, прикорнул к спинке кровати и задремал в ногах у матери. 8 Странная тянулась зима, длинная, если глядеть вперед, месяц за месяцем метели, морозы, сугробы, занесенные снегом проселки, школы с угарцем, печи топили соломой, и учительницы боялись упустить тепло, уроки, одинаковые по всей России, и короткая, если оглянуться назад, ни один день не повторим, не похож на другой. Ознобишин не сидел на месте, ездил по деревням, и у него тоже ни один день не походил на другой. На этот раз он крепко прибрал к рукам весь волостной комитет. "Будем много говорить, и половины дел не переделаем". Привез из Орла керосин и сразу не на склад в потребиловку, и даже не в кладовку к Григорию, а прямо в комитет, в свою канцелярию, за печку. Огнеопасно, зато целехонько, отсюда четвертинки не унести. Слава даже с Быстровым поцапался. "Достал? Молодец! Отлей для исполкома с полпуда, привезут в потребиловку - отдадим". - "Нет, Степан Кузьмич, не отолью". - "А куда столько?" - "Для изб-читален, будем неграмотность ликвидировать". - "Что-то ты голос начал поднимать?" - "Я не поднимаю, но у это о керосина целевое назначение..." И Быстров отступил: "Смотри, если узнаю, что попало куда-нибудь на сторону..." Для порядка Ознобишин созвал заседание волкомола. "Керосин только для ликбеза. Сколько у нас изб-читален? Девятнадцать? Всем по бутылке. А дальше смотря по успеваемости..." Сосняков, разумеется, встрял: "Мы это еще обсудим..." - "Я это еще в Москве обсудил". - "С кем это?" - "А с тем, кто поумнее тебя". И все. Раньше так только Быстров разговаривал. "А тебе, Сосняков, придется в Успенском задержаться, я по деревням буду мотаться, а ты здесь, в комитете командовать". Вечером школы превращались в избы-читальни. Учительницы плакались: "У нас школьные тетради не проверены". - "Уж как-нибудь ночью, а это дело тоже откладывать нельзя". В школу сгоняли старух и допризывников. "Бабушки, будем учиться грамоте..." К большевистским затеям уже привыкли, не отвертишься. Слава начинал с чтения. Вслух. Читал "Дубровского". Иногда "Барышню-крестьянку". Реже стихи Некрасова. Потом приступала к делу учительница. "Слова состоят из букв... Буквы складываются в слоги..." Ученицы напряженно смотрели на черную доску. "Попробуйте записать". Ознобишин снова читал, на этот раз какую-нибудь статейку из газеты. "Могли бы и сами прочесть. Дайте срок, к весне начнете читать". Ночевать он оставался в школе, а наутро отправлялся в следующую деревню. Все это было бы скучно, если бы перед ним не возникали очертания преображенной страны. В нем чувствовалась одержимость, которая действовала на окружающих. Ему не надоедало переезжать из деревни в деревню, беседовать со стариками, собирать молодежь, повторять изо дня в день: учиться, учиться... Учиться коммунизму! Его одержимость заражала даже его противников. Уж на что были чужды коммунистические идеи Павлу Федоровичу, даже он посочувствовал если не идеям, то их проповеднику. В один из редких наездов домой Слава сразу устремился на кухню, заложил руки за спину и прижался к печке. Маленький, посеревший от холода, он точно вбирал в себя тепло от печи. Тут зашел на кухню Павел Федорович, достать уголька, прикурить, а увидел, можно сказать, своего классового противника. - Замерз? - Немного. - Домой надолго? - С утра в Каменку. Павел Федорович хмыкнул, закурил, ничего больше не сказал, молча ушел, минут через десять вернулся, швырнул на лавку овчинный полушубок. - Примерь. - Откуда это? - Отчима твоего полушубок. Шили, когда помоложе тебя был. Вырос из него, вот и завалялся в старых вещах. Сейчас как раз на тебя. Оставил полушубок и ушел. Надежда подала обновку мальчику: - Примерь, примерь... Теперь Славе полегче будет в поездках. От Федора Федоровича он мог принять подарок. - Годится? - В самый раз. Надежда даже попрекнула: - Ты вот не ладишь с хозяином. А будь ты поглаже, и он будет послаже. "Может, он рассчитывает дождаться от меня керосина, - подумал Слава, - так это напрасные надежды". - Исть хочешь? - спросила Надежда и, не ожидая ответа, пересыпала со сковородки в зеленый эмалированный тазик зеленую от политого на нее конопляного масла картошку и положила прямо на доски стола с пяток соленых огурцов, - Хлеб-от такой, что лучше без хлеба. Поев, он спросил: - Мама у себя? А Петя? - Петька на хуторе, ремонтирует с Филиппычем инвентарь. Прошел в комнаты. Вера Васильевна сидела за столом, поправляла школьные тетрадки. Перед ней тускло светилась коптилка с конопляным маслом - на мгновение ему опять стало стыдно. Он бы мог принести матери керосина, не портила бы глаза, но какой несоизмеримо больший стыд охватил бы его, если бы он это сделал, - он виновато подошел к матери, прижаться бы к ее русым, пушистым и мягким волосам, поцеловать ее, но это тоже стыдно, он уже взрослый. - Прибыл? - Давно прибыл. - Пойдем покормлю. - Надежда покормила. - Надолго? - До завтра... Вера Васильевна отложила тетрадки в сторону, повернулась к сыну. - А сам ты собираешься учиться? - Собираюсь. - Иван Фомич жаловался на днях на тебя: в министры он, может быть, говорит, и выбьется, но министр без образования - это все равно, что мужик без земли. - Так образование приобретается не только у школьной доски. - Очень уж ты самонадеян. Он все-таки подошел к матери, поцеловал ей руку. - Я ведь, мама, думаю не только о себе. Проснулся Слава еще затемно. Ветер за окном шаркал по стеклу веткой яблони. Мама спала, дыхание ее почти не слышно, а Петя посвистывал, посапывал во сне, уставал за день, усталость рвалась из его легких. Мама услышала, как Слава одевается. - Встаешь? - Пора. Она достала сверточек. - Возьми хлеб. Настоящий. Слава поколебался и взял. Давно он не ел настоящего хлеба. Кто-то вознаградил маму за какой-нибудь медицинский совет. В Поволжье голод, об этом сообщали газеты, для голодающих собирали пожертвования, волны голода докатились и до Орловщины, особо бедственного положения не было, от голода не умирали, пшено и картошка еще водились, но в хлеб их не подмешивали, толкли и добавляли к ржаной муке лебеду. Петя спал, нога у него свешивалась из-под одеяла. Слава подошел к брату, погладил по ноге, и Петя, не просыпаясь, спрятал ногу под одеяло. Во дворе темно, холодно, мерцали еще утренние звезды, тявкали вдалеке собаки, уныло, нехотя, только еще просыпались. Ознобишин пошел к исполкому. Казалось, на улице потеплело, полушубок все-таки здорово согревал, даже Павел Федорович способен на человеческие чувства. У коновязи, вся в инее, дремала запряженная в розвальни дежурная лошаденка. В коридоре, закутавшись в тулуп и привалясь к стене, спал на лавке дежурный возчик. Слава склонился над ним: - Поехали? - А Дмитрий Фомич не забранит? - Договорились мы с ним... Сперва в Каменку, оттуда в Критово. Критово - опасное село. Там мужиками верховодит отец Геннадий Воскресенский, "красный поп", как он сам называет себя. В церкви произносит проповеди в пользу Советской власти - Советская власть, говорит, самая что ни на есть народная власть, и на свадьбах и похоронах, выпив чуть больше нормы, поет революционные песни. Придраться к нему трудно, однако опасность исходила от него. Какая? А черт ее знает какая! В селе ни одного коммуниста, а комсомольцы... Бегать по избам и созывать мужиков на сходку могут, но вмешаться в жизнь села посерьезнее... Куда там! Продразверстку собрать - иди к отцу Геннадию, трудгужповинность - к отцу Геннадию, дров для школы привезти - тоже к нему. И не то чтобы вел себя чересчур нахально или открыто вмешивался в дела сельсовета, нет, сидит у себя дома, занимается своим хозяйством, но, какой бы вопрос ни возник, без него мужики ничего не решают, поп наш, советский, твердят, ни против власти не пойдет, ни против мужика, рассудит по совести. Быстров пытался удалить Воскресенского из волости: "Вы бы перевелись куда-нибудь, батюшка?" Геннадий съездил в Орел, привез бумажку - попа не трогать, "поскольку ни в чем предосудительном не замечен". Прежней учительницы Анны Ивановны Перьковой в школе уже нет, ее перевели в уездный отдел народного образования, прислали на ее место новую учительницу. Ознобишин отпустил своего возницу домой - и прямо в школу, навстречу ему девчушка лет шестнадцати, румяная, курносая, в калошах на босу ногу. - А где учительница? - Я учительница. - Сколько же вам лет? - Восемнадцать. - Я секретарь волкомола. Почему занятия по ликбезу не начинаете? - И не начну. Отец Геннадий не позволяет. Он вдовый, замуж предлагает идти за него. - Ну-ка, ну-ка, позовите председателя сельсовета. Этому Ознобишин научился у Быстрова - не самому ходить, а вызывать к себе, сразу устанавливать субординацию. Демочкин, мужик степенный, дипломат, умеет ладить со всеми, пришел, поздоровался. - Чего ж не ко мне? Пошли обедать? - Вы почему не выполняете декретов? - Мы-то? - Вы-то! Почему с безграмотностью не боретесь? - Мы-то? Молодежь у нас вся грамотная, а старухи не идут. - Геннадий не позволяет? - При чем тут Геннадий? Сами не идут. - А ну давай сюда Геннадия. Демочкин поколебался - учительницу послать или самому сходить, пошел сам. Отец Геннадий не замедлил появиться. В шапке на собачьем меху, в лисьей шубе, под ней ряса. - Товарищу Ознобишину почтение. - Садитесь. Судить вас скоро будем. Почему учительницу принуждаете замуж за себя идти? Да вам и не положено. Священникам запрещается по второму разу жениться. Чтобы о нравственности заботиться, а вы сами... Он слова не дал Геннадию вставить, тот только шапку в руках мял. - Идите, потом разберемся, а сегодня чтобы все старухи в школе были. Стопроцентная явка старух была обеспечена, явились такие бабки, которые только под светлое Христово воскресенье слезали с печки, чтобы доползти до церкви. "Маша чис-тит зу-бы... Ма-ша чис-тит зу-бы..." Еще до занятий Ознобишин прошелся по селу, беседовал то с тем, то с другим. - Хлеба Критово сдало меньше всех, в прошлом месяце продотряд у вас все закутки проверил - и ни в одном загашнике ни зерна. Где ему быть? В Никольском учительница вообще не вела занятий по ликбезу. - Почему? - Света нет. - Мы всем ячейкам отпустили керосин? - Не знаю. Секретарь комсомольской ячейки в Никольском - Васютин, парень не очень активный, но исполнительный. Ознобишин к нему: - Где керосин? Васютин потупился. Можно и не спрашивать, дома у него над столом горела лампа. - Наш керосин? Явишься в волкомол, а сейчас собирай комсомольцев, Вам известно, по чьей вине вы не учитесь? На заседании волкомола Ознобишин поинтересовался у Саплина: - Где же все-таки критовские мужики прячут хлеб от Советской власти? Саплин, недавний батрак, вступив год назад в комсомол, сперва не пропускал ни одного заседания, а теперь что-то редко стал показываться в волкомоле. Он хитро улыбнулся: - Ты меня что-нибудь полегче спроси. - А теперь вопрос к Васютину. Ты понимаешь, что ты вор? - Ну, взял бутылку керосина... - Отправим в Орел, в трибунал... Жестокие времена: трибунал за бутылку керосина! Но иначе никто не мыслил: если все едят лебеду, то и я ем лебеду, и если всем нельзя, то и мне нельзя, никому не позволено уклоняться от установленных правил, и тот, кто уклоняется, мне не брат и не друг. Увы, то была риторика! Трибунал не стал бы судить за бутылку керосина. Все, что Ознобишин мог сделать, это исключить Васютина из комсомола. Он так и поступил. Променял Васютин комсомольский билет на бутылку керосина! Ни Саплин, ни даже Сосняков не склонны исключать Васютина, взял керосин без злого умысла, не для того, чтобы сорвать занятия в школе, а скорее для того, чтобы самому чем-то заняться... Но Ознобишин неумолим. Он отказывал себе во всем и хотел, чтобы и другие поступали так же. По возвращении из Москвы он редко с кем советовался. Даже с Быстровым советовался все реже, у Славы появилось ощущение, будто в чем-то они расходятся. 9 Должно быть, он не произвел большого впечатления в Малоархангельске, этот Шифрин. Иначе дали бы ему для поездки по уезду... ну не пару рысаков и не сани с ковровой спинкой, но нашлись бы и лошаденка какая ни на есть, и козырьки, и возница... Представитель губкомола! Командируется для инструктирования уездной организации. Вроде бы ревизор. Но не нашлось для него ни лошади, ни санок, ни кучера. Прибыл в Успенское с оказией. Ехал в Покровское милиционер оформлять акты на злостных самогонщиков и подбросил Шифрина. В волисполкоме он появился в обед. Озябший и суровый. Безошибочно определил, кто в канцелярии главное лицо, подошел к Быстрову, протянул заледеневшую руку. - Я из губкомола. - Покопался в кармане, достал мятую бумажку, положил на стол. - Командировочное удостоверение. Быстров передал бумажку Дмитрию Фомичу для оформления. - Мы и так верим. - Хочу с вами поговорить, как у вас работа с молодежью. - А это уж вы с Ознобишиным, - нетерпеливо ответил Быстров, прошел через комнату, приоткрыл дверь, сказал кому-то: - Пошлите за Ознобишиным. И вот Ознобишин и Шифрин друг перед другом. Слава в своем тулупчике выглядит обычным крестьянским пареньком, и Шифрин, как ни старается выглядеть начальником, держится неестественно, да и одет странно. Солдатская шинель до щиколоток, он получил ее перед отъездом на складе губсобеса, на этот склад военное ведомство сдавало пришедшее в ветхость обмундирование, подпоясана гимназическим ремнем, и на пряжке еще поблескивает лавровый венок, как ни старался Шифрин соскрести эмблему напильником, а голова тонет в боярской шапке, отороченной кроликом под соболя. Шапку отец Шифрина сшил для какого-то заезжего актера. Но актер уехал, не выкупив заказа, и шапка ждала своего покупателя. Если бы не мать, не видать Давиду этой шапки. Мать с тревогой наблюдала, как Давид собирается в командировку. Шинель выдали на службе, подбита она ветром, и мать настояла, чтобы мальчик поддел под шинель ее жакет, а на голове солдатская фуражка. - Нисон! - в отчаянии воззвала мать к мужу. Нисон покачал головой. Все же отцовские чувства пересилили скупость. - Возьми шапку, - сказал он сыну, указывая на полку. - Я поеду в фуражке, - ответил Давид с гордостью. - В таких шапках ходила буржуазия. - Возьми шапку, - повторил отец. - В таких шапках щеголяют теперь твои красные байстрюки. - Надо мной будут смеяться, - уже не так решительно возразил Давид. - Хотел бы я видеть того, кто не позавидует собольей шапке, - сказал отец. - Положим, это не соболь, а кролик, - восстановил Давид истину. - Будь это настоящий соболь, я бы еще подумал. - Он бы еще подумал! - воскликнул отец. - Думать хорошо, когда есть чем согреть голову. "Беру шапку только ради матери, - мысленно сказал Давид. - Иначе от беспокойства она сойдет с ума". В этой-то шапке и появился Шифрин в Успенском волисполкоме. - Ну и шапка у тебя! - вырвалось у Славы. - Где ты ее только достал? Из-под шапки сердито блеснули мышиные глазки. - Шапка тут ни при чем, - сердито сказал он. - Давай по существу. Он потребовал списки сельских ячеек. Его не интересовали ни занятия по ликвидации неграмотности, ни изъятие хлебных излишков, ни художественная самодеятельность, ни заготовка топлива для школ. - Ты мне лучше объясни, как ваша организация участвует в политической жизни страны? Слава не понял: - Разве изъятие хлебных излишков и ликвидация неграмотности не политика? - Не прикидывайся младенцем! У Шифрина сорвался голос, должно быть, он здорово намерзся. - Есть хочешь? - спросил Слава. - Хочу, - сказал Шифрин и хлюпнул носом. - Но прежде займемся делами. Ты можешь собрать волостной актив? - Когда? - Скажем, завтра? - Ты в уме? - Слава снисходительно усмехнулся. - Оповестить, собраться... Зима! Клади неделю. Да и то... Ссылка на зиму была убедительна. - А где у вас больше комсомольцев? - Шифрин склонился над списками. - В Корсунском? Там кто секретарь - Сосняков? - Шифрин сам спрашивал и сам отвечал, он хорошо ориентировался в бумажках. - Можно на него положиться? Крепкий работник? - Работник-то он крепкий, только злой очень, вечно всем недоволен. - Говоришь, злой? - Шифрин повеселел. - Это хорошо! Значит, едем в Корсунское. Он попросил добыть подводу, пойти обедать к Славе отказался, выпил в сторожке у Григория кружку несладкого морковного чаю с куском прогорклого хлеба и заторопился с отъездом. Зимняя дорога, хочешь ты этого или не хочешь, сближает людей; лежа рядышком в розвальнях, укрытые одним тулупом, Слава и Шифрин невольно прижимались друг к другу. Возница дремал, лишь механически похлестывал лошаденку кнутиком, да шелестели по накатанному снегу полозья. Морозец пощипывал щеки. Шифрин шмыгнул носом. - Плохо. - Что - плохо? - спросил Слава. - Все плохо, - пожаловался Шифрин. - Нужно менять курс. И опять Слава не понял: - Какой курс? - Не изображай из себя мальчика, - раздраженно буркнул Шифрин, все чаще шмыгая носом. - В Москве дискуссия. Слышал? Ленин хочет все тишком да молчком, а Лев Давыдыч вынес наболевшие вопросы на обсуждение всей партии... Слава не сразу сообразил, что речь идет о Троцком, Шифрин называл его по имени-отчеству, точно тот был его близким знакомым. - Рабочие бедствуют, крестьянство недовольно, интеллигенция отказывает Советской власти в доверии, - продолжал Шифрин. - А Ленин хочет превратить профсоюзы в школу коммунизма! Наоборот, их надо присоединить к государственному аппарату, установить военную дисциплину... Тулуп плохо согревал Шифрина, его трясло мелкой дрожью, и он все плотнее прижимался к Ознобишину. - Что-то я не понимаю, Давид, - примирительно сказал Слава. - Разве плохо учиться коммунизму? - Эх ты, деревня! - пискнул Шифрин, высунув из-под тулупа сизый нос. - Всему верите, а надо доходить своим умом... И он принялся перечислять: в Ростове бастуют рабочие, в Тамбове крестьянские волнения, в Карелии действуют белогвардейцы, а на Украине петлюровцы. Он называл фамилии и города, ссылался на газеты, факты, каждый по отдельности, выглядели убедительно, но Слава уловил в тоне Шифрина странную тенденциозность, - газеты рассказывают и о хорошем, и о плохом, однако стоит выбрать из газет сообщения об одних несчастных случаях, стоит нанизать эти несчастные случаи на веревочку змеиной мысли, как получается, что везде и всюду происходят лишь одни несчастные случаи, статистика - опасное оружие в руках предубежденного человека. Слава оборвал Шифрина: - А откуда тебе это известно? - Из газет. - Нет этого в газетах! - Надо уметь читать... Шифрин опять спрятал нос, но невнятное бормотание долго еще неслось из-под тулупа. "Что он за человек? - размышлял Слава. - Состоял в чоновском отряде, собирался на фронт, вел себя как революционер, а теперь распространяет всякие обывательские слухи". Ох уж эти слухи! В каком-то доме один сказал что-то про другого и передал третьему, слух пошел по деревне, переметнулся в города, а там... И ведь все выдается за самое достоверное! Слава сдернул с Шифрина тулуп. - Послушай, Давид... - Холодно! - Собрание в Корсунском будем проводить? - Угу. - Вот ты и сделай доклад о том, что ты говорил. - Об этом не всякому скажешь. - Почему? - Для того чтобы правильно оценить происходящее, нужно обладать достаточным кругозором. - Но ты же ведь понятия не имеешь о ребятах в Корсунском? На это ответа не последовало. Шифрин опять зарылся в тулуп. Приехали в Корсунское в темноте. - Зайдем в сельсовет, устроимся на ночевку, отогреемся... Шифрин воспротивился. - Где обычно устраиваются комсомольские собрания? - В школе... - Вот в школу и пойдем. В школе темно, пусто, лишь в одном классе несколько учеников разучивают какую-то пьесу. Шифрин как был, в шинели и шапке, прижался к теплым изразцам остывающей печки и велел вызвать Соснякова. С ним Шифрин быстро нашел общий язык - все только о делах и ни о чем постороннем, договорились созвать комсомольцев с утра, вопрос один - "Текущий момент и задачи молодежи". Сосняков строго посмотрел на Ознобишина, они расходились и в оценке текущего момента, и в определении задачи, и в присутствии представителя губкомола Сосняков почувствовал себя во всеоружии. На ночь Сосняков позвал приезжих к себе - "в тесноте, да не в обиде". Шифрину хотелось поближе познакомиться с Сосняковым, он принял приглашение. "Задаст задачу матери, - подумал Слава, - живут тесно..." - Подождите меня, я сейчас, вчера для учителей картошку привезли... Вернулся с узлом. Одолжил картошки, догадался Слава. Обиды не было, но тесноты было предостаточно, ужинали картошкой с солью, спали на полу, не раздеваясь, на соломе, принесенной Сосняковым со двора. С Ознобишиным Шифрин говорил мало, он больше расспрашивал Соснякова, выяснял, чем тот живет и дышит. Однако в душу Соснякова проникнуть не так-то легко, он не столько отвечал, сколько сам пытался определить, что это за птица прилетела из губкомола. Спалось плохо. Всю ночь мать Соснякова вздыхала на печи, встала чуть свет, затопила печь, и тут же подняла сына и гостей, натолкла им картошки с кислым молоком и с облегчением выпроводила из хаты. Село только просыпалось. В сизом небе подымался над трубами белый дым, резкий, обжигающий ветерок закручивал над сугробами поземку, белесый серп месяца еще виден. Деятели юношеского движения поеживались со сна, в сером ватнике и солдатской папахе шагал несгибаемый Сосняков, торопливо шел в своем рыжем полушубке Ознобишин, и медленно, по-стариковски, волочил ноги Шифрин, то и дело поправляя съезжавшую на лоб шапку. В школе уже топились печи. Оранжевые огни отражались в замерзших стеклах, желтели вымытые полы. - Идите в зал, - сказал Сосняков. - Я зайду предупрежу Петра Демьяныча. Петр Демьянович учительствовал в Корсунском много лет и, как только открыли в селе школу второй ступени, назначен был ее директором. В зал он вошел вместе с Сосняковым, пытливо поглядывая на гостя из Орла. - Раздевайтесь... Шифрин стянул вместе с шинелью и материнский жакет, быстро бросил одежду на стоявший в углу рояль. - Э, нет, - сказал Петр Демьянович. - На музыку нельзя, отсыреет... И переложил шинель на диван. Комсомольцы собрались раньше назначенного времени, те, что учились в школе, пришли еще до уроков, а те, что не учились, пришли еще раньше. Сосняков от всех требовал высокой дисциплины. Слава знал корсунских комсомольцев, но были и незнакомые, волостная организация росла с каждым днем. Он особо поздоровался с Дроздовым, с Катей Вишняковой, с Левочкиным, они ему особенно близки, можно сказать, ветераны, вступили в комсомол еще до прихода деникинцев. - Начнем, - сказал Сосняков. - Кого председателем? - И сам предложил: - Ознобишина. Тут Петр Демьянович обратился к председателю с просьбой: - Мне разрешите присутствовать? Сосняков поморщился: - Собственно, не положено, но... Шифрин наклонился к Славе: - Он ведь беспартийный? Слава кивнул. - Категорически возражаю, - громко заявил Шифрин. - Собрание закрытое, нельзя допустить огласки... Петр Демьянович посмотрел на Ознобишина. Тот промолчал, формально прав Шифрин. - Вопрос слишком серьезный... как бы это сказать... внутрипартийный... - пояснил Шифрин. - Это не означает недоверия. Петр Демьянович прошел через зал и закрыл за собой дверь. Слава так и не понял, чем он мог помешать. - Продолжим, - сказал Слава. - На повестке - "текущий момент и задачи молодежи", слово предоставляется представителю губкомола товарищу Шифрину. Шифрин потер кончик носа. Он принялся пересказывать содержание газет. Телеграммы из капиталистического мира; французские капиталисты натравливают Польшу на Россию. Румыния не осмеливается начать вооруженный конфликт. Попытки немецких монархистов натолкнулись на сопротивление германского пролетариата... Он хорошо разбирался в том, что происходит за границей. Потом перешел к внутренним делам, и тон его изменился. Сказал об усилиях Советской власти, направленных на улучшение хозяйственного положения, и тут же сбился, как и в разговоре с Ознобишиным, заговорил о выступлениях крестьян против Советской власти в Тамбове, о рабочих волнениях в Петрограде... Слава повернулся к Соснякову. Они с тревогой посмотрели друг на друга. Шифрин разливался соловьем... Напряженно смотрел на него Дроздов, а у Кати Вишняковой дрожали губы, и казалось, с них вот-вот сорвется вопрос... - Почему это происходит? - задал Шифрин вопрос и сразу же на него ответил: - Да потому, что в стране растет недовольство крестьян диктатурой пролетариата, однако идти на соглашение с крестьянством, как этого хочет Ленин, не надо, а надо передать управление производством непосредственно самим производителям... До Успенского доходили слухи о политических разногласиях в Москве, но в деревне не придавали им серьезного значения. И вот молодой человек из Орла втягивает их в эти споры, хотя Слава так и не может понять, чего же все-таки он от них хочет. Он тронул оратора за рукав. - Ты почему меня останавливаешь? - крикнул Шифрин. - Не кричи, - негромко сказал Слава. - К чему ты все это говоришь? - А вот к чему! - вызывающе крикнул Шифрин, извлекая из кармана куртки измятую бумажку. - Молодежь - барометр общественного мнения. Мы должны подписать письмо к товарищу Троцкому о том, что поддерживаем его в споре с Лениным... Слава хотел было взять у него листок, но Шифрин не дал. - Я сам прочту! - А я тебе не позволю! - запальчиво сказал Слава. - Ты читал его кому-нибудь в Малоархангельске? Шифрин саркастически улыбнулся. - Читал! Кому?! Это же мужики! Необразованные мужики! Пообещай им уменьшить разверстку - и они тут же предадут революцию! - Так вот почему тебе не дали в Малоархангельске лошадей, - вслух высказал Слава свою догадку. - Только ты и к нам зря, мы такие же необразованные мужики... - Ваша слепая вера в Ленина... Тут Слава отпихнул его от стола, и Шифрин невольно шагнул в сторону. - Ты - драться? - Я запрещаю тебе произносить его имя, - сказал Слава. Перед его взором возник Ленин, по-отцовски разговаривающий с ним в коридоре. Нет, неуважения к Ленину он не потерпит! - Ты - драться? - фальцетом повторил Шифрин. Тут к нему приблизился Сосняков. - А ну, Славка! - произнес Сосняков, хватая Шифрина за плечи. - Выведем его? Слава никак не ожидал поддержки со стороны Соснякова, скорей можно было ожидать, что Сосняков призовет Славу к порядку, но оказалось, что оба они думают одинаково. Слава подошел к Шифрину с другого бока, накинул на него шинель. - А ну... - Ты чего? - Одевайся! Ознобишин и Сосняков натянули на представителя губкомола шинель, Сосняков нахлобучил на него его великолепную шапку, и поволокли его к двери. Кто-то из ребят кинулся было на подмогу. Сосняков отмахнулся: - Справимся и без вас! Они потащили Шифрина по коридору. Он пригрозил им: - Вы ответите! Вышли на крыльцо. - А как же мне добираться? - Иди на Залегощь, а там поездом до Орла, - безжалостно сказал Сосняков. - Дотопаешь! Шифрин шмыгнул носом. - Я замерзну, - жалобно сказал он. - Не дойдет, - согласился с ним Слава. - Ладно, - сжалился Сосняков, - иди в сельсовет, там посылают подводу на станцию. Подбросят. Шифрин отошел на несколько шагов, обернулся, глазки его сверкнули, и он неумолимо сказал: - Вы за все ответите перед революцией! 10 Два зимних дня с промежутком немногим более месяца, а в памяти остались, пожалуй что, навсегда, хотя никаких особых событий в эти дни не произошло. Слава подошел к исполкому утром, над крышей клубился дымок, печи еще топились. У входа трое саней, лошаденки стояли без присмотра, их хозяева дымили небось в коридоре самосадом. Морозно, тихо. Прежде чем заняться делами, Слава всегда заходил в канцелярию узнать, нет ли для него у Быстрова поручений, и взять у Дмитрия Фомича свежую почту. На этот раз в канцелярии что-то много народа. Быстров в бекеше у стола, Еремеев, Семин, Данилочкин... Куда это они? - Вот и Ознобишина прихватим, - говорит Быстров. - Беги домой, оденься потеплей, едем в Малоархангельск. - А его бы не надо, - замечает Данилочкин, - чего зря парня гонять... - Ну нет, ему полезно, пусть вовлекается, - не согласился Быстров. - Как, поедем? Слава ничего не понимает. - А что в Малоархангельске? - Дискуссия, - насмешливо говорит Семин. - О чем? - Вчера запоздно привезли из укома бумажку. Вызывают коммунистов. Тех, кто пожелает. Дискуссия о профсоюзах. Видал в газетах? - Да мы уже читали Ленина! - Грамотный какой! - смеется Семин. - А теперь нас приглашают высказаться. - Впрочем, судя по письму, уком не очень настаивает, чтобы ехали все коммунисты. Достаточно, если явятся члены волкома. - А кто едет-то? - Да человек шесть. Тебя вот еще возьмем. - Я поехал бы, - говорит Слава. - Интересно. - Раз интересно, езжай... Но только Слава собрался сбегать домой, предупредить Веру Васильевну и поддеть что-нибудь потеплее под полушубок, как Дмитрий Фомич, заложив по обыкновению ручку за ухо, мигнул Славе, подзывая к себе. - Это ты хорошо, что едешь. - Почему? - Разбираться скорей научишься... - Разобраться недолго, - самонадеянно отвечает Слава. - Разберутся и без тебя. А тебе я хочу один совет дать: разбираться разбирайся, а держись Ленина, этот не подведет. Понял? - А я и держусь Ленина, - отвечал Слава. - Я с ним согласен во всем. - Ну и беги, - сказал Дмитрий Фомич. - Да шерстяные носки надень, а то и в валенках продерет. Поблескивала серебристая санная колея, легко трусили лошади, лениво покрикивали возницы, - привались на сено, покрытое домотканой дорожкой, и поторапливайся в Малоархангельск. А приехали только под вечер, синие тени стлались по сугробам, и дорога потемнела, заледенела, и за окнами городских домишек тут и там вспыхивали уютные огни. Поднялись по лестнице на второй этаж. - Регистрируйтесь, товарищи. - Что ж мало вас? - Мы поняли так, что всем необязательно. - Необязательно, но желательно. Узкий зал полон народа. Городские коммунисты почти все здесь, из волостей тоже много понаехало. - Ага, Успенское прибыло! - Будем диспутировать? - А чего диспутировать?.. Шабунин, как всегда, в суконной гимнастерке, в начищенных рыжих сапогах, два шага вперед: - Товарищи, может, это и роскошь - собрать коммунистов со всего уезда, но таково указание губкома: всероссийская дискуссия, собраться и обсудить... Тут встал Евлампий Тихонович Рычагов, председатель Дросковского волисполкома, его все знают, солидный такой мужчина, серьезный, строгий, не любитель говорить лишнее. - Полагаю: Афанасий Петрович, навряд ли кто из нас выступит насупротив товарища Ленина. Шабунин усмехнулся: - И я так думаю, но директива есть директива, через месяц в Москве Десятый съезд. Центральный Комитет находит нужным выявить мнение всей партии. - Ну что ж, - согласился Рычагов, - если надо еще раз сказать, что мы с Лениным, возражений не имеется. Не один раз видел Слава Шабунина, и каждый раз его все сильнее покоряла простота Шабунина, - не то чтобы он старался быть простым, он всегда оставался самим собой. Вот он вышел из-за стола, подошел к трибуне, провел рукой по волосам... - Я так же, как и все вы, не один раз прочел тезисы товарища Ленина. Все справедливо... - Он развел руками. - Конечно, есть дела погорячее, надо кончать с бескормицей, с падежом скота, восстанавливать разоренное крестьянское хозяйство, профсоюзная работа у нас не так уж горит, но коли нужно высказать свое мнение, что ж, обсудим и мы с вами задачи профессиональных союзов. Шабунин принялся излагать платформу Ленина и противостоящую ей платформу Троцкого. Троцкий намерен превратить профсоюзы в придаток государственного аппарата. Он считает, что профсоюзы должны воздействовать на своих членов не средствами убеждения, а средствами принуждения, что в конечном итоге, как разъяснял Ленин, привело бы, по существу, к ликвидации профсоюзов как массовой организации рабочего класса. Ленин же, наоборот, утверждал, что профсоюзы являются приводным ремнем от партии к массам, их первостепенная задача - воспитание масс, борьба за повышение производительности труда и укрепление производственной дисциплины, профсоюзы, утверждал Ленин, - это прежде всего школа коммунизма. Шабунин закончил доклад и сам же спросил: - Ну, кто хочет высказаться? - А чего высказываться? - в свою очередь, спросил Рычагов, взявший на себя обязанность выражать общественное мнение. - Нет среди нас ни бывших меньшевиков, ни эсеров, мы как пошли с первого дня революции за Лениным, так и будем идти... - Рычагов пожал плечами. - Даже голосовать не надо, мы все на ленинской платформе. Шабунин только формальности ради собирался просить собравшихся поднять руки, как где-то сзади раздался пронзительный голосок: - Не говорите за всех! Шабунин вгляделся. Бог ты мой, это был Вейнберг! В городе его знали, но политической активностью он не отличался. - Борис Абрамович, ты чего? - удивленно спросил Шабунин. - То есть как чего? - выкрикнул Вейнберг, - У нас дискуссия или Что? - Вы что, хотите высказаться? - А почему бы и нет? - крикнул Вейнберг и принялся протискиваться к трибуне. Маленький, щуплый, решительный... Ознобишин не знал его, не встречал ни в укоме, ни на собраниях. - Кто это? - шепотом спросил он Еремеева, но тот тоже не знал, и Ознобишин повторил вопрос Быстрову. - Тебе здесь лекарства не приходилось заказывать? - вопросом на вопрос ответил Быстров. - Провизор из здешней аптеки. Мимо аптеки Слава проходил, но заходить туда ему не случалось. Аптека помещалась в выбеленном домишке с высоким крыльцом, в окнах которой стояли два огромных стеклянных шара, наполненных один оранжевой, а другой синей жидкостью. Но того, кто скрывался за этими шарами, Ознобишин видел впервые. После собрания Степан Кузьмич поделился со Славой немногими сведениями, которые были у него о Вейнберге. Его занесло из Польши в Малоархангельск в годы империалистической войны. Он осел в городе, делал свое дело, но после того, как отогнали Деникина, явился в уком и заявил, что у себя на родине участвовал в революционном движении и хотел бы теперь вступить в партию большевиков. Приняли его охотно. Немногие из малоархангельских интеллигентов стремились в партию, активностью он, однако, особой не отличался, отпускал свои порошки и микстуры, как и до вступления в партию, и вдруг - нате-ка! - появился на собрании и пожелал принять участие в дискуссии. - А вы за кого, Борис Абрамович? - За платформу товарища Троцкого! - прокричал на весь зал Вейнберг, торопливо влезая на сцену. И заговорил... По существу, он не сказал больше того, что сказал Шабунин, характеризуя позицию Троцкого, но надо было слышать, с каким запалом произносил он свою речь. Сперва он заговорил о профсоюзах. О том, как хорошо организовал Троцкий профсоюзы на транспорте, где под его руководством действовал Цектран. Военная дисциплина, и никаких рассуждений! Первая колонна - марш! Вторая колонна - марш!.. Но затем он перескочил вообще к политике партии. Он обвинил правительство в потачках крестьянству. Деревню следовало прижать еще больше. Двинуть когорту продотрядов! Выгрести зерно из всех закромов. Никому никакой пощады! Затем перешел к мирному договору с Польшей. Нельзя было, оказывается, его заключать. Пусть временные неуспехи, но войну следовало продолжать. Потом перескочил к Германии. Объявить войну германским капиталистам! Французским капиталистам! Британским капиталистам! А оттуда недалеко и до Америки. Пролетариат только и ждет команды. Да здравствует мировая революция! Незамедлительно... Можно было подумать, что именно от этого малоархангельского аптекаря и ждет команды мировой пролетариат! Вейнберг обвинял кого-то в лавировании, в предательстве, кричал о мировой революции и вдруг на какой-то высокой ноте захлебнулся и... смолк. - Значит, - спокойно спросил Шабунин, - вы, товарищ Вейнберг, отстаиваете платформу Троцкого? Вейнберг утвердительно кивнул и сошел со сцены, но не на свое прежнее место в глубине зала, а втиснулся в первый ряд. - Ладно, - сказал Шабунин. - Оказывается, и у нас нашелся сторонник Троцкого... - Он посмотрел в зал. - Кто еще хочет высказаться? Ознобишину надолго запомнился этот зал. Население уезда состояло из крестьян, промышленности в нем не было, интеллигенция, учителя и врачи держались еще в стороне от партии, Слава находился в окружении мужиков. Среди них было много солдат. Иные из них прямо с фронта империалистической войны попали на фронты гражданской войны и лишь недавно демобилизовались. Короче, в зале сидели мужики, опаленные войной и революцией, их уже нельзя было смутить никакими выспренними фразами. Они вернулись домой в свои разоренные хозяйства, и владела ими одна забота - выжить, заселить доставшуюся им землю и спасти от бескормицы своих коров и лошадей. Выслушать-то они выслушали оратора, не прерывали, но их сосредоточенное молчание выражало такое неодобрение, какое не передать никакими словами. Еремеев толкнул Ознобишина в бок. - Выступи! Славу легко было подбить на выступление, а Еремееву нравилось еще и поддразнивать Ознобишина. - С чем выступать-то? - Дай отпор! - И дам! Слава поднял руку. - Ну чего тебе? - с досадой спросил Шабунин. - Предлагаю исключить Вейнберга из партии! - с места выкрикнул Ознобишин. - Поскольку он идет вразрез! Шабунин снисходительно улыбнулся: - Так уж и исключить? Нет, товарищ Ознобишин, до этого еще не дошло... - Он повторил: - Так кто хочет еще высказаться? Может быть, кто найдется? - А ну его! - произнес кто-то в зале, и нельзя было понять, к кому это восклицание относится - к Троцкому или Вейнбергу. - Тогда я позволю себе сказать еще несколько слов, - промолвил Шабунин. - Хотя спорить с товарищем Вейнбергом не собираюсь, мы уж сделали свой выбор. Я изложил вам мнение товарища Ленина, привел доводы несогласных, и, думается, повторяться незачем. Программа деятельности профсоюзов, разработанная Владимиром Ильичем, с одной стороны, и... - Он искал слово, которое могло бы вобрать в себя великое множество прожектов, предлагаемых оппозиционерами всех мастей. - Ну и... платформа товарища Троцкого. Разница, я думаю, всем ясна. Но о Вейнберге все же скажу. Его беда - это беда оторванного от жизни одиночки. Сидит он в своей аптеке и сердится на весь мир. Недалеко он ушел от своего вдохновителя! Вспоминается лето девятнадцатого года. Мы вели бои за Орел, а думали, - сейчас я вам в этом признаюсь, - а думали о том, что нельзя отдавать Тулу. И тут сообщают: в Орел прибыл поезд наркомвоена Троцкого, состоится митинг. Собрались. Ждем Троцкого. Что скажет? На что нацелит? Появился он перед нами в сопровождении двух маузеристов - личная охрана, что ли. Все трое в черных кожаных куртках. Только Троцкий без головного убора. Пышная шевелюра, гордо вскинутая голова, пронзительный взгляд. Речь из него полилась, как из граммофона... Какая тогда была на фронте обстановка? Деникинские войска продвинулись за Воронеж, потери мы несем страшные, откатываемся к Орлу. А Троцкий ни слова о том, чтобы закрепиться на оборонительных рубежах. Куда там! Умел говорить! Позже я слышал, будучи в эмиграции, он брал в Париже уроки ораторского искусства. Отлично построенные фразы, рассчитанные интонации... Вперед! Вперед! Только вперед! Не пожалеть своих жизней!.. А мы их и так не жалели. Но с чем двигаться? Как удержать в строю дезертиров? Нужны винтовки, пулеметы, снаряды. Где их взять? А он и сам, должно быть, не знает. Знал Ленин - в Туле. Но пафос, Троцкому устроили овацию, выслушать находившихся в зале коммунистов он не пожелал и тут же удалился. Не хотел слушать никого, кроме себя... К чему я это вспомнил? А к тому, что в трудные моменты критики Ленина под покровом звонких фраз всегда предлагают неправильные решения. Нет уж! Будем учиться у Ленина. Он красивых фраз не говорит, он учит нас делу: чтоб наши дети не голодали, чтоб нам самим полегче жилось... - Шабунин насмешливо поглядел на Вейнберга. - Так что ты уж, Борис Абрамыч, не обижайся, но похоже, что ты вместе с Троцким у одного учителя брал уроки красноречия! И всем вдруг стало смешно. И смешно и понятно: скажи мне, у кого ты учишься, и я скажу тебе, кто ты... Слава не сразу понял, к чему Шабунин вспомнил выступление Троцкого. Какую связь оно имеет с речью Вейнберга? А ведь было, было в речах того и другого что-то общее... Шабунин постучал стаканом по столу. - Решим так: недавно мы выбирали делегатов на губернскую конференцию. Поручим им заявить, что вся наша организация стоит на ленинской платформе. Вейнберг вскочил: - Возражаю! - Ну и что из того? - возразил Шабунин. - Вся организация на ленинской платформе, и лишь один член партии не согласен... - Вот я и предлагаю провести выборы по платформе! - Кое-где выборы действительно проводят по платформам, - согласился Шабунин. - Но у нас-то ведь нет сторонников другой платформы? - А я? - Что - вы? - Я-то стою на другой платформе? - То есть вы хотите, чтобы вас тоже послали на конференцию? Но вы же, кроме своего, ничьего мнения не выражаете. - Но я - платформа или не платформа? - Нет... - Шабунин покачал головой. - Вы не платформа, и даже не ступенька, вы просто... Вейнберг захлебнулся от негодования: - Договаривайте! Договаривайте! - Просто вы один-единственный на весь уезд уклонист. На улице темно и морозно. - Как? - спросил Быстров успенских коммунистов. - Будем ночевать или тронемся домой по лунному следу? В небе сияла луна, искрился под ногами снег, была светлая морозная ночь. И все легко согласились ехать домой. Вернулись на постоялый двор, закутались в тулупы и, покуривая, подремывая, переговариваясь, покатили в Успенское. 11 Второй памятный день пришелся на конец марта. На этот раз вызов прислали за несколько дней, и указано было, что на собрание вызываются все коммунисты без исключения. Собрание было назначено на утро, поэтому из Успенского выехали ночью, дул резкий мартовский ветер, пахнущий весенним дождем. Весна не вступила еще в свои права, а дорогу уже начало развозить, день подмораживало, а на другой - ростепель. В Малоархангельске занарядили телеги, колеса становились более верным средством передвижения. К утру, когда подъезжали к городу, грязь облепила все ободья и втулки, с телег приходилось слезать и идти пешком... И что же это за дом, куда они так торопились? Не снилось, не чудилось Павлину Титычу Евстигнееву, что в его третьегильдейском особняке будет заседать конвент - пусть всего лишь уездный, но конвент Октябрьской революции. Гостиная с неудобной мебелью - выгнутые спинки, кривые ножки, береза, отполированная под красное дерево, ситчик в цветочках и фисгармония, на которой никто никогда не играл. Дальше столовая, с лафитничками, с чашечками, с гардинеровскими фарфоровыми фигурками и тульским самоваром. "Эх, дербень, дербень, Калуга, Тула - родина моя!" - и еще дальше спальня с деревянными кроватями, с бронзовыми вензелями, с душными пуховиками и с киотом величиной с кровать. Жил себе купец Евстигнеев, скупал рожь, овес, пеньку, довольствовался своей третьей гильдией, был доволен царем и лафитом, исправником и мужиками, и вдруг - на тебе! Повырубили все перегородки в доме, выбелили стены серой известью, натащили грубо сколоченных скамеек - тоска, как поглядеть, а люди не замечают, что тоска, стоят и поют, с какой страстью, с каким восторгом: Это есть наш последний И решительный бой, С Интернационалом Воспрянет род людской! Еще нет девяти часов, а все уже съехались - пустые телеги, брички и сани отъезжают от крыльца, а те, кто опоздал, торопятся вверх по лестнице. Собрались коммунисты со всего уезда. О чем пойдет речь - известно заранее. Всего несколько дней как из Москвы вернулся Шабунин. Он был делегатом партийного съезда и теперь доложит о нем малоархангельским коммунистам. Снова он стоит на трибуне. Похудел. Глаза глубоко запали. Поджаты бледные губы. - Десятый съезд... Как бы вам передать атмосферу съезда... - говорит он. - Скажу об этом прежде, чем перейду к выступлениям товарища Ленина. Когда мы приехали в Москву и регистрировали свои мандаты, нас атаковали участники всяких групп и группочек, принялись пихать нам брошюрки, платформы, тезисы, но мы... - Хотел сказать "не поддались", но так и не сказал, это было очевидно без слов, и неожиданно для самого себя прибегнул к привычному сравнению: - Горит летним вечером лампа, летит на свет всякая мошкара. Вьются, бьются о стекло, обжигаются, падают. А лампа горит себе и горит. Десять раз выступал на съезде Владимир Ильич. Месяц назад мы собирались здесь, чтобы высказать свое отношение к вопросу о профсоюзах. Но, сказать по правде, это был на съезде не главный вопрос. Десятый съезд, - это, товарищи, такой съезд... Он медленно пересказывал Ленина. Ленин был превосходно осведомлен о том, что происходит в деревне. Громадная бескормица, падеж скота, разорение крестьянского хозяйства... Все, что происходило в стране, нуждалось в критике и перестройке... Подробнее всего Шабунин говорил о замене разверстки продовольственным налогом. Речь шла о величайшей перестройке экономической жизни народа. Кое-кому могло показаться, что партия отступает, а, по сути, это был стратегический план, обеспечивавший дальнейшее наступление социализма. Армии отступают иногда вследствие поражения, но бывает и так, что армия отступает и не потерпев поражения, - чтобы не оторваться от тыла, и тогда приходится свое продвижение задержать. - Слышать заключительную речь товарища Ленина мне не пришлось, - закончил Шабунин. - Триста делегатов съезда были посланы в Кронштадт на подавление белогвардейского мятежа, в их числе был и я. Вот и все, что сказал о себе Шабунин. Он не счел нужным рассказать, как коммунисты шли по льду Финского залива на штурм крепости, как свистели вокруг пули, как в штыковом бою ворвался он вместе с бойцами 7-й армии в мятежный город. О себе он не говорил. Делегат Десятого съезда, он голосовал за Ленина на льду Финского залива. - А что вы скажете, Степан Кузьмич? - спросил Слава, выходя вместе с Быстровым из зала. - Вожжи, - коротко и непонятно ответил тот. - Что - вожжи? - с недоумением спросил Слава. - Вожжи выпускаем из рук, - сказал Быстров. И вдруг у двери Слава увидел Вейнберга. Оказывается, он присутствовал на собрании. Маленький, насупленный и какой-то всклокоченный, сидел на задней скамейке и будто не собирался вставать. Мимо прошел Шабунин, и Слава уловил взгляд Вейнберга, и было в этом взгляде столько пронзительной ненависти, что заболей Шабунин, Слава не посоветовал бы ему обращаться к Вейнбергу за пилюлями или порошками. 12 Ох уж этот самосад! Дымят, дымят... Точно паровозы. Ну какие в деревне паровозы? Дым над каждым, как из самоварной трубы... - Попробуй моего... - А твой крепче? Коммунистов Быстров собрал в исполкоме: - Будем гадать да прикидывать... Солнце прогревает землю, весна набирает силу. Всем понятно: разговор о севе, пора сеять, не пройдет и недели, как нужно выходить в поле. Данилочкин тяжело вздыхает. - А как сеяться? - спрашивает Быстров. Голодновато живут в волости. Хлеб пекут пополам с лебедой. Горький, но все же хлеб. У кого побольше достаток, кто сумел похитрее упрятать зерно, те замешивают в тесто картошку, такой хлеб много вкуснее. Есть, конечно, и такие, кто ест чистый хлебушек, но таких немного, и тот чистый хлеб едят украдкой, чтобы не заметили соседи. Нагрянет власть, и тот же Быстров, тот же Данилочкин начнут шарить по погребам, по чердакам, по бабьим даже сундукам: где рожь? где рожь? Мужик крестится, божится: да нигде, да нисколько; бабы в плач, в крик, а найдется рожь - креста на вас нету, что дети исть будут? Быстров был безжалостен, с налета появлялся в деревнях, перелопачивал и полову и солому, находил зерно там, куда никто, кроме него, и не подумал бы заглянуть, все сметал подчистую и гнал подводы на мельницу или на станцию. Он хорошо понимал, как важно поддержать рабочий класс... Диктатура пролетариата! Продотряды редко появлялись в Успенской волости, и в Малоархангельске, и в Орле знали, что не из страха перед начальством выметает Быстров хлеб из своих деревень, что движет им идея, хоть и ненавистен он становится мужикам. Однако незадолго до весны Быстров отступил от своих правил, и не ради измены делу, которому служил, а именно ради дела; недальновидным начальникам казалось - надо накормить город сегодня, а завтра хоть трава не расти, но Быстров понимал: хлеб нужен и сегодня, и завтра, и послезавтра, нас не будет, а хлеб все равно будет нужен. Вот он и пошел на нарушение: зерно искал и находил, но никуда не отправлял, а ссыпал в каменные амбары, что покрепче, запирал не на один замок, походя пугая председателей сельсоветов: "Бережешь не хлеб - свою жизнь, не убережешь, едрена палка, прощайся с семьей, осиротишь детей, в трибунал - и к стенке..." И где бы ни был ссыпан хлеб, нигде не украли ни зернышка, мужики понимали: не для себя прячет Степан Кузьмич хлеб, если в город не отправляет, значит, задумался о севе... - Надо сеять, - властно сказал Быстров. - Кулаки как-нибудь вывернутся, они похитрее нас, где-нибудь в логах так схоронили зерно, что ни одному дьяволу не найти. Они его, не завозя домой, прямо из своих похоронок на пашню высеют, а вот беднота подобралась, поели все, что могли, им придется помочь. - Да ведь на сельсоветы плоха надежда, - усмехнулся Данилочкин. - Зерно они до поры до времени схоронили, а как собьют замки да примутся делить, уплывет половина на сторону. - А я о чем? - Быстров согласно кивнул. - По всем деревням разошлем наших партийных товарищей. Пошлем уполномоченных. Вот списочек... - достал из своей коленкоровой папки разлинованный листок, на котором рукой Дмитрия Фомича написаны фамилии. - Приехать, проверить списки домохозяев, проверить, у кого какой надел; собрать комбед, составить списки бедноты; послушать народ, прикинуть, кому сколько, да предупредить, чтобы не вздумали в квашню... Он стал называть фамилии уполномоченных: - Данилочкин - Каменка, Еремеев - Журавец... - А поменять? - перебил Данилочкин. - Еремеева в Каменку, а меня в Журавец. - Почему это? - Так я ж сам из Журавца, всех знаю, там меня никто не проведет. - Да, может, ты и честно распределишь, а все равно скажут, кусу больше, а шабру меньше... Быстров заботливо распределил уполномоченных, где поершистей народ, туда и уполномоченных погорластей, а добреньких и мягоньких никуда не послал. Остались лишь Корсунское с Рогозином, все догадывались, - хотя сам он оттуда, - хочет Степан Кузьмич оставить Корсунское за собой, себе доверяет, для него не существует ни родства, ни кумовства. - В Корсунское пошлем Ознобишина. Еремеев даже приподнялся со скамейки. - Да он еще... Не договорил - ребенок, но все поняли. - Да вы что, Степан Кузьмич, - укоризненно сказал Данилочкин. - Знаете, какие там скандальные мужики? Его вокруг пальца обведут... - Пора привыкать к государственной деятельности, - отрезал Быстров. - Учись плавать на глубоком месте. И никто не спросил лишь самого Ознобишина, по силам ли ему такое задание, а сам он об этом не задумывался, раз посылают, значит, обязан выполнить. - Да, вот что еще, - бросил между прочим Быстров. - Дайте ему какое-либо оружие, мало ли что... Так Ознобишин стал уполномоченным волисполкома по проведению весенней посевной кампании в Корсунском. При выходе его нагнал Еремеев, протянул револьвер. - Возьми, пригодится. - Я не умею стрелять. - Ну, попужаешь. - Ленин говорит, в деревне надо действовать убеждением. И не взял. Приехал в Корсунское под вечер. Все тонуло в серых сумерках. Туман как осенью после дождя. И перед Ознобишиным все в тумане. Не так-то просто разделить семена, так раздать, чтоб комар носу не подточил, жалоб все равно будет много. Слава и устал, и намерзся за дорогу. Не хотелось браться за дела с вечера, хорошо бы выспаться сначала. Подводу отпустил. Без труда нашел избу Жильцова, помнил ее по прошлым наездам, - хитроватый председатель сельсовета в Корсунском, и начальству угодит, и с мужиками не рассорится. В избе парно. Жильцов, босой, сидит у печи, жена Кильцова строчит на швейной машинке. - Товарищу Ознобишину! - К вам, Савелий Тихонович. - По части молодежи аль в школу? Чтоб не поднимать суеты заранее, Слава уклонился от ответа. - Дела завтра с утра, а сегодня квартиру бы дня на три. - Сей минут. Обулся в валенки, к ночи еще подмораживало, повел Славу по селу. - К Сапоговым, что ли? Нет, лучше к Васютиным. Кирпичный дом под железом на четыре окна. - К кулакам ведешь? - Не к беднякам же, им самим есть нечего. А Васютины десятерых прокормят. По всему уезду было в обычае ставить приезжее начальство на квартиру к тем, кто побогаче, - и начальству сытно, и кулаку обидно, Ознобишин не возражал, Васютиных лишний едок не разорит. В избе чисто, светло, стол выскоблен добела, в горнице фикусы. - Гостя к тебе привез, Лукьяныч. Васютины в сборе - и хозяин с хозяйкой и все их девки. - Милости просим. Хозяин пожимает гостю руку, и гость, чтобы не обидеть, сам протягивает руку хозяйке, та обтирает ладонь об юбку, здоровается с гостем. - Уж обеспечьте, - просит Жильцов. - Человек сурьезный, без дела не пожалует. - А с каким делом? - вот что интересует и Жильцова и Васютина... С каким? Нажимать или просвещать? Усовещать или карать... - Да с нашим превеликим удовольствием! Васютин само радушие. - Так я пойду? - Будь спокоен, Савелий Тихонович. Жильцов уходит. Васютин только взглянул на девок, и те ушли. - Чичас соберем ужин. - Нет, нет, - Слава отказывается. - Я сыт, разве стакан молока. Наседать на начальство тоже нельзя, перебор хуже недобора. Перед гостем ставят махотку с молоком, достают из стола початый каравай хлеба, нарезают толстыми ломтями. Ах, что за блаженство свежий ржаной хлеб! Давно Слава не ел такого. Не хлеб, а пряник! А хозяйка тем временем стелет ему на лавке постель. - Мы уж вас, извините, здесь уложим, в горнице прохладно. В горнице девки переспят, а мы с хозяином на печи... Пуховик на лавку, на пуховик - простыню, сверху стеганое одеяло. Тушат свет. Слава раздевается, накрывается одеялом. Не спится: то ли мешает шепоток хозяев на печке, то ли томят завтрашние заботы... Семена, семена! Глаза разгорятся у всех, а давать придется самым бессловесным... За стеной ветерок. Страшновато ночью в поле. В доме тоже какие-то шорохи. Мыши? Тараканы?.. Тараканов Ознобишин не приметил. Черти?.. Черти и есть, завтра он всех чертей выпустит! Просыпается на рассвете, но хозяева уже встали. - Доброе утро. - Рукомойник в сенях. Подают ручник из тончайшего домотканого полотна. - Завтракать... - А сами? - Мы позавтракали. Как же это он так заспался? Сейчас бы картошечки с молочком да с хлебцем... Но тут не вмешаешься. Садись и не чинись, угощайся тем, что дадут, а хозяйка расстаралась: на одной тарелке блины, на другой тарелке блины, гора блинов, а к ним и маслице топленое, и сметанка, и творожок, и лучок поджаренный, и шкварки свиные... - Куда мне столько? - Кушайте, кушайте. Сам Васютин деликатно присел на краешек лавки, спросит о том, спросит о сем, и между прочим: - Хлеб искать будете? - Наоборот. Васютин не понимает, но успокаивается, не за хлебом - и то ладно, значит, спокойно можно отсеяться. Тут дверь хлоп, хлоп - Сосняков. - Здоров... Не поймешь кому - хозяевам, Ознобишину? Мало приветлив Иван Сосняков. Он человек дела. - Ты чего с вечера не зашел? Это уже прямой упрек Ознобишину. А Слава самому себе не признается, всякий раз он рад отложить встречу с Иваном. В ответ пошутил: - Утро вечера мудренее. Его собеседник суров. - Для дураков и лентяев. - Может, позавтракаешь со мной? Ответа Слава не дождался. Но надо видеть Соснякова! Углы губ опущены, глаза прищурены, ноздри подрагивают... Полное презрение! - Собирайся, пойдем. Славушка отодвинул тарелку. Не до блинов! Накинул полушубок, заторопился. - Кулацкими блинами угощаешься? И ведь прав Сосняков. Приезжее начальство останавливается у кулаков, это вроде контрибуции, и все-таки лучше подальше от этих блинов. Сосняков не собирается тратить время попусту: - Зачем приехал? - Посевная. Семена раздавать. Сосняков удивлен: - Тебя послали уполномоченным? - Прежде всего я собирался обратиться к тебе, Иван. Зерна мало, есть решение снабдить бедняков и поддержать кое-кого из середняков. Ты ведь всех здесь знаешь. Надо бы списочек составить, а то уплывет зерно... - А чего составлять? - хитрая улыбочка шевельнула узкие губы Соснякова. - У меня все на учете. Знаю, у кого хлеб спрятан. Уполномоченные не столько ищут, сколько речи говорят! Дом князей Корсунских снаружи изменился мало, но внутри уже все выглядит иначе, занятия идут полным ходом, гостиные и спальни переоборудованы в классы, из-за дверей несется гул голосов, можно подумать, что в этом доме всегда помещалась школа. - Комсомольская ячейка теперь тоже здесь, - Сосняков пытливо смотрит на Ознобишина. - Кстати, ты на бильярде умеешь играть? Слава пожал плечами: - Не приходилось... Для комсомольской ячейки Сосняков приспособил бывшую бильярдную, но бильярдный стол оставили, только сдвинули к стене. Ознобишину теперь понятно, почему он заинтересовался бильярдом. - Я тоже еще не умею, - сказал Сосняков. - А говорят, полезная игра. Развивает глазомер, меткость. Нам бы инструктора сюда, обязали бы всех комсомольцев учиться. Ознобишин не стал спорить. - Давай свои списки. Две школьные тетрадки исписаны каллиграфическим почерком. Все село на учете. "Бедняки. Середняки мал. Середняки кр. Кулаки". "Мал" - маломощные, "кр" - крепкие. Бухгалтерия! Тут появился Жильцов, держится рукой за рыжую бороду, заискивающе заглядывает Ознобишину в глаза. - Вы к нам от волисполкома, Вячеслав Николаевич? Семена делить? Откуда ему известно? Слава сказал об этом одному Соснякову. - Ключи от амбара при тебе, Савелий Тихонович? - В Совете. - Пошли за ключами. Амбар на двух замках, ключ от одного в волисполкоме, от другого в сельсовете. Такая мера предосторожности, изобретение Данилочкина, обеспечивает полный контроль. - По хозяйствам делить будете или как? - По классовому принципу, Савелий Тихонович, - беднякам и маломощным середнякам. - А остальным? - А остальные вывернутся. Пошарят у себя по сусекам. Зашли за ключами в сельсовет, там мужиков полным-полно, притихли, молчат, слух о приезде уполномоченного обошел уже все село. - Семена делить? - Семена. - А кому? Кто-то подал голос: - Кому есть нечего, тем и дадут, сожрут, а сеять как бог даст. Жильцов подал ключи, списки домохозяев. Ознобишин решил прихватить с собой еще двух-трех мужиков. - Кому, мужики, доверяете? Хочу пройти по домам. Называйте. - Селиверстыча. - Васютина Павла Григорьевича. - Не возражаете, мужики? - А когда хлеб делить? - Пожалуй, завтра с утра... Ознобишин - от дома к дому, Сосняков от него ни на шаг, Жильцов и двое доверенных чуть позади. Поднимались на крыльцо, заходили в избу, здоровались, - Ознобишин пытливо вглядывался в хозяев, в детей. - Савелий Тихонович, как тут? - Пуда четыре наскребут. Одним глазом в список Жильцова, другим в тетрадь Соснякова. Сосняков безошибочно определил достаток каждой семьи, его классовый подход строг, но справедлив. В богатые избы заходили мимоходом, да и владельцы их не слишком, видно, рассчитывали на помощь со стороны, посев в этих хозяйствах обеспечивали хитроумно укрытые от чужих глаз мешки с отборным зерном. Вот и еще одна такая богатая изба, кирпичная, под железом, с крыльцом, украшенным деревянной резьбой. - Борщевы. Самое что ни на есть кулачье, - небрежно поясняет Сосняков. - О самом хозяине ни слуху ни духу, с деникинцами ушел... К Борщевым Ознобишин зашел ради проформы. Хозяйка упирается в стол тонкими пальцами, за юбку держится девчушка лет семи, а позади еще трое погодков. Ознобишина поразил землисто-белый цвет их лиц широко раскрытые глаза, бескровные губы. Взглянул на Соснякова. - Чего это они такие? - Какие? - Точно голодные. - А они и есть голодные. В начале зимы продармейцы у них все подчистую выгребли. Сидели на картошке, да и той, должно, не осталось. Ознобишин задумался. - Сеяться будете? - спросил Борщеву. - Если люди помогут... Не сказала - прошелестела губами. Сосняков потянул Ознобишина за рукав. - Здесь делать нечего, пошли. И с таким же голодным отупением столкнулись еще в одной избе, на этот раз темной, тесной и нищей, нищета в ней сквозила из всех щелей. - Этим тоже помогать не будем, - сказал Сосняков. - А этим почему? - Их отец ушел с белыми. - А этот с чего? Здесь-то беднота? - Беднота-то беднота, а переметнулся к классовому врагу. - От бедности и переметнулся, - пояснил Жильцов. - Так и сказал, уходя: глаза бы мои на эту нищету не глядели. - Пойдем, пойдем, - заторопился Сосняков. Ознобишин всматривался в голодные детские глаза. - Как фамилия? - Филатовы. Комиссия, как вскоре их стали называть в селе, - Ознобишин, Сосняков, Жильцов и понятые, - обошли все дворы. К вечеру обход закончили. - Собирай, Иван, ребят, - распорядился Ознобишин. - Овсянина, Плехова... Словом, всех. На всю ночь. Пусть стерегут амбар. Не ровен час, разграбят еще ночью. - Правильно, - подтвердил Жильцов. - Береженого бог бережет. Комсомольцев собрали, вооружили чем пришлось: дробовиками, пистолетом, найденным в усадьбе и сохраняемым для спектаклей. - Смотрите в оба, чуть что - за мной, - предупредил Ознобишин и невесело усмехнулся. - А я сосну. Завтра мне воевать и воевать. Он расставил караул, наказал ходить греться по очереди и ушел с Сосняковым в село. В окнах вспыхивали огни. Звенела где-то бадья, булькала в темноте наступающая весна. - Ты куда? - спросил Сосняков. - К Васютиным опять? - А куда ж еще? - Пойдем ко мне, картошки хватит. - Где там хватит, - безжалостно отказался Ознобишин. - У вас каждая картофелина на счету. Ничего, не объем я ваших кулаков. У Васютиных и тепло и сытно, но Ознобишин не очень-то к ним стремился, позови его кто другой из комсомольцев, он охотно пошел бы, но идти к Соснякову не хотелось, очень уж агрессивен. Васютины ждали своего постояльца. Ужин на столе, постель постлана, а разговорами хозяева его не обременяли. Слава наскоро похлебал щей, даже не забелил сметаной, отодвинул поджарку. - Спасибо, сыт. Почему-то стыдно было есть это мясо, когда Сосняков сидит небось сейчас у себя дома и макает в соль холодные скользкие картофелины. Погасили лампы, разделись, но никто не спит, все сдерживают дыхание, притворяются спящими. "Надо было остаться с ребятами караулить амбар, - подумал Слава и тут же сам с собой не согласился, - завтра будет денек ой-ой какой, завтра мне достанется, дай бог продержаться". И грустно ему было почему-то, людям надо сеять, как можно осиротить землю, всем это на пользу, а семян нет даже у тех, у кого они припрятаны, с семенами негусто, и кому-то надо дать, а это - дать и не дать - в воле Ознобишина: волисполком его уполномочил, ну а сам он себя? Поди разберись, где справедливость. Ивану легче, он во всем придерживается своих списков. Составил их раз и навсегда, кому положено, тому положено, а кому не положено, тому никогда и никакими силами не сдвинуть его с занятой позиции. В общем-то Сосняков прав, живет по законам классовой борьбы... Что-то звякнуло за окном, льдинка, должно быть, сорвалась. Как там ребята у амбара? Трудно предположить, что кто-нибудь позарится на общественный амбар, и все-таки спокойнее, что ребята присматривают за амбаром. Он заспался, заспался... Нет, хозяева еще спят. За окном еще темно. Оделся, тихо вышел во двор, на улицу. Какая-то женщина несет ведра на коромысле. Откуда-то пробивается белесый свет. Прошел мимо церкви. Не так давно еще в ней венчали, крестили и хоронили князей Корсунских. Где они? Алешку застрелили, а княгини уехали. На площади, за церковью, амбар. Недавно еще принадлежал здешнему лавочнику, а теперь общественный амбар граждан села Корсунского. Есть в селе и бедняки, и батраки, вконец обнищавшие крестьяне, и есть богачи, которые держат батраков, и сегодня этим нищим будет дано полное предпочтение. Ознобишин, полноправный представитель Советской власти, отдаст им предпочтение перед теми, у кого и хлеб, и скот. По дороге встретились Левочкин и Плехов. - Все спокойно? - Ознобишин позвенел в кармане ключами. - Сбегайте кто-нибудь за Жильцовым. Село точно только и ждало этой команды - Жильцов еще не пришел, как площадь заполнилась народом. Пришли и старые и малые, мужики и бабы, старики и старухи, набежали ребятишки, только самые маленькие остались сидеть по избам. Ох, до чего ж многолика деревня! И самое опасное, что пришли все. Слухи о том, что семена будут давать одним беднякам, еще накануне прошли по деревне, богатым мужикам нечего делать на площади, и, однако, тоже пришли. Неспокойно на душе у товарища Ознобишина, но назвался груздем, полезай в кузов. - Бочку, что ли, какую подкатите... Из ближнего двора выкатили телегу, поставили перед амбаром. Взобрался товарищ Ознобишин на телегу, осмотрелся. - Товарищи... - даже как-то неудобно называть этих мужиков и баб товарищами, по возрасту он им в сыновья годится. Но не отцами же их называть полномочному представителю Советской власти. - Я уполномочен волостным исполкомом произвести у вас раздачу семян. Заранее предупреждаю: семян мало, выдавать будем только самым маломощным. Тем, у кого, по нашим сведениям, имеется возможность засеять свой клин из своих запасов, тем рассчитывать на помощь от государства не приходится. Поэтому, товарищи зажиточные хозяева... - не называть же кулаков кулаками? - вам можно разойтись! На свою голову сказал - по толпе прокатился крик: - Чего там, дели, поглядеть хотим на вашу справедливость! Ознобишин предупреждающе поднял руку. - Не торопитесь. Хотите стоять - стойте, к амбару все равно не подпустим. Отпускать будем по списку, каждому в свой мешок, а сперва проверим, взвесим, не много ли сгрызли мыши... Подозвал комсомольцев, поставил перед дверями. - Савелий Тихонович! - подал ему ключи. - Открывай. Пахнуло пылью, мукой и будто вправду мышами. - Человек четырех сюда... Подвинули весы к дверям. - Ну, давайте. Сколько должно быть, Савелий Тихонович? Жильцов извлек из кармана засаленную тетрадь, заглянул в свои записи. Рожь - восемьсот двадцать четыре пуда, овса - шестьсот одиннадцать, проса - четыреста... - Подай-ка свои списочки! Со списками Соснякова Ознобишин не расстается, вчера во время обхода он кое-что исправил, но совсем незначительно, эти списки и легли в основу при распределении. Ознобишин повернулся к Соснякову, впрочем, тот не отходил от Ознобишина, никому не доверял, даже Ознобишину, боялся, как бы от его глаз не ускользнула хоть горсть зерна. - Давай прикинем... Нельзя никого обидеть, и нельзя не обидеть, обиженные будут, но пусть никто не упрекнет, не заподозрит представителя власти в пристрастии. Ознобишин встал на приступок амбара. - Тише! Но можно и не взывать к тишине. Тишина воцарилась мгновенно, как только Ознобишин вышел из амбара, - хлеб-от не шутка, кому подфартит, тот обеспечен, посеет без хлопот, а кому-то искать, добывать еще... - Зерно в целости, но на всех все равно не хватит. Мы тут прикинули. Выдаем безлошадным, беднякам и малоимущим. На женщин и детей по пуду... - А мужики - умойся и оботрись? - Мужики при детях! - Значит, мужик уже не человек? - Не хватит иначе, не хватит, мужики перебьются. - Я предупреждаю: кто вздумает перемолоть семена на муку, или, упаси бог, продать, будем судить, наперед говорю, милости тогда от Советской власти не ждите. Да и не враги же вы себе... Тишина. - Мешки у всех при себе? Тишина. - Начнем, значит... Афонина... Афонина Татьяна, подходи. Пять пудов ржи и три овса! Женщина в красном полушалке сделала шаг вперед, а Второй шаг сделала вся толпа, все разом, толкаясь и бранясь, кинулись в беспорядке к амбару. На мгновение, всего лишь на одно мгновение замер Ознобишин: сметут! И ничто не остановит мужиков... Вот когда он пожалел, что не взял у Еремеева револьвер. Он не сумеет противостоять натиску, его сметут, и ничего от него не останется. Еще секунда, и одичавшая толпа ворвется в амбар. - Стойте! - закричал Ознобишин противным, визгливым, пронзительным голосом, вырвавшимся откуда-то из глубины, каким он еще никогда не кричал в жизни. - Еще шаг - и я выстрелю! В левой руке у него список, а правая в кармане полушубка, у него мерзли пальцы, и он пытался согреть хотя бы одну руку, но поняли его иначе, в кармане оттопыривались варежки, а сгоряча что не померещится людям. - Мужики! - крикнул кто-то в толпе. - Он чичас стрелит! Кто-то споткнулся и будто рывком остановил всю толпу. Парень в кавалерийской шинели выскочил вперед, выпятился перед телегой, на которой стоял Ознобишин, и принялся раздирать у себя на груди рубаху. - Ну, стреляй, стреляй... Вероятно, Слава чувствовал нечто подобное тому, что чувствовал Шабунин, когда с винтовкой в руках бежал по кронштадтскому льду. Он вытащил руку из кармана. - Больно ты мне нужен, - с презрением сказал Слава. - Не для тебя назначена твоя пуля. Парень посмотрел на уполномоченного, шмыгнул носом и пошел прочь. - Кто еще? - спросил Ознобишин, чувствуя прилив лихорадочной отваги. - Кто еще попытается? Но пытаться не хотелось больше уже никому, и все, точно по команде, отступили на несколько шагов от амбара. Ознобишин мотнул головой в сторону Соснякова: - Выдавай, Иван. Афонина Татьяна. Пять пудов ржи и три овса. На этот раз никто не помешал женщине в красном полушалке оттащить мешки с зерном от дверей. Ознобишин выкликал фамилию, Сосняков вместе с другими ребятами отвешивал зерно, и мужик, потому что зерно все-таки получали мужики, поспешно оттаскивал мешок от амбара и спешил уйти со своим пайком восвояси. Ознобишин не спешил, а Сосняков тем более, он взвешивал зерно с аптекарской точностью. Миновал полдень - никто не расходился, Жильцов напомнил Ознобишину - "а пообедать?" - но тот только отмахнулся. После того как Ознобишин отогнал ринувшуюся к амбару толпу, никто не мешал раздаче, иногда возникал мелкий спор и тут же гас, придраться было не к чему, запасы зерна подходили к концу, и Ознобишину оставалось все меньше и меньше времени для осуществления принятого им решения. - Борщева! Анна! - подчеркнуто громко выкрикнул Ознобишин. Никому и в голову не приходило, что могут вызвать Борщеву, она сама не поверила, что ее выкликнул уполномоченный. Ознобишин повторил: - Борщева Анна!.. Ее толкнули в спину. - Тебя! - Да она ж кулачка! - Была, да вся вышла, и она и дети еле на ногах стоят. - Борщева Анна! Неуверенными шагами подошла Борщева к телеге. Но одновременно из амбара выбежал Сосняков и подскочил к Ознобишину. - Ты что? Ее же нет в списках! - Есть. Я внес. - Да ведь это же кулацкая... кулацкая семья! Ее муж к белым ушел... - А дети с голоду мрут. - Не наша забота. - Наша. - Кулаков растить будем? - А мы не будем растить их кулаками. - Нарушаешь классовую линию? Ознобишин соскочил с телеги и подтолкнул Борщеву к амбару. - Ну? Чего стоишь? Иди получай. Сам пошел за ней в амбар, смотрел, как отсыпают ей зерно. Сосняков стоял у двери и саркастически наблюдал за Ознобишиным. - Теперь остается только еще вызвать Филатову! - А ты не ошибся, тоже внесена мной в список. Он опять взобрался на свою трибуну: - Филатова! Но Филатовой на площади не было, она просто не пришла, после того, как ее муж ушел с деникинцами, она не могла надеяться ни на какую помощь. - Сходите за ней, - распорядился Жильцов. За Филатовой побежали. Ознобишин ждал. Торопливыми шагами она подошла к телеге, встала перед Ознобишиным, ждала, что ей скажут. - Даем тебе семена, на твоих детей. Только не вздумай съесть. Трудно, а посеяться нужно. Слышала? Филатова пошевелила губами: - Слышу. - Так получай. - Сам и отвешивай, - сказал Сосняков, не отходя от двери. - Я белякам не слуга. - Ребята! - крикнул Ознобишин. - Отвесьте ей пять пудов. Бешеными глазами посмотрел Сосняков на Ознобишина. - А Васютину сколько отвесишь? - За что? - За гостеприимство. Оплатить постой... Ох как хотелось Ознобишину сцепиться с Сосняковым, он уже привык к тому, чтобы ему не перечили, но здесь, при народе, да еще чувствуя жестокую правоту Соснякова, он подавил свою досаду, заслонился от Соснякова его же списком и назвал следующую фамилию. Вот все и роздано. Без особых происшествий. Даже без крика. Выполнил он свое поручение. Спрыгнул на землю. Жильцов смотрит на Ознобишина и весело и снисходительно. - Отвоевался, Вячеслав Николаевич? Отвечать Жильцову не надо. Тот понял все правильно. - Подводу когда занаряжать, сегодня вечером али с утра? - Пожалуй, лучше с утра, не хочется тащиться ночью. А Сосняков упрямо не отходит от дверей. - Славка, поди-ка сюда! - Чего тебе? - Жаловаться на тебя буду, - говорит Сосняков. - Вот так. Нельзя было давать ни Борщевой, ни Филатовой. - Дети-то при чем? - А при том! Детей, может, и жалко, но каждый, кто норовит напакостить и сбежать, будет надеяться, что все равно его семейка без помощи не останется. Ознобишин не хочет спорить с Сосняковым, зерно у Борщевой и Филатовой уже не отберешь. - Жалуйся, сколько влезет, а запомни только одно: проследи с ребятами, чтоб помогли вспахать землю солдаткам и вдовам, чтобы семена не ушли на сторону. - Это мы и без тебя знаем, - процедил сквозь зубы Сосняков. - Ужинать опять к Васютину? - К Васютину. В голосе у Ознобишина вызов. Не хочется ему идти к Васютиным, но и к Соснякову не пойдешь. - Пошли, Савелий Тихонович. Их ждали у Васютиных. И щи дымятся в тарелках, и мясо на доске накрошено, и огурцы в вазочке для варенья, и... - Не обижайся, Вячеслав Николаевич, дело сделано, после работы можно... И бутылка зеленого стекла блеснула на столе. - Как хочешь, Савелий Тихонович, я не возражаю, но сам не буду. - Привыкать надо. Жильцов и Васютин выпили. Жильцов переспрашивает: - Так когда поедем? - Ночуйте, ночуйте у нас, - вмешалась хозяйка. - Женушки еще нет, торопиться не к кому. - А я и не тороплюсь. И вдруг его осенило: семена-то он роздал, но ведь это лишь половина поручения, надо быть уверенным в том, что зерно не пропито, не продано, не съедено, своими глазами видеть, что оно попало в землю. - А знаешь, Савелий Тихонович, я, пожалуй, не поеду завтра, - неожиданно говорит Ознобишин. - Уж больно щи хороши, погощу у вас с недельку. - Да господи, да хоть две, - сказала Васютина. - Хотите, мы вас на печке уложим? - А что так? - поинтересовался Жильцов. - Хочу посмотреть, как сеять будут, на тебя, Савелий Тихонович, нажму, чтоб ты солдаток лошадьми обеспечил. На другое же утро поступил донос. Не Ознобишину - Соснякову. Иван прислал за Ознобишиным посыльного. - Срочно зовет в ячейку. Сосняков с торжеством посмотрел на секретаря волкомола. - Вот убедись, кому ты помог. Борщева хлеб печет. С утра нажарила оладьев, а сейчас хлеб печет. Отрядили к Борщевым патруль во главе с Ознобишиным. В избе у Борщевых пахло хлебом. - Как же так? - спросил Ознобишин. - Я же предупреждал? Борщева развела руками, показала на детей. - Исть просят. Не видели хлебушка с рождества, не совладала, обменяла десять фунтов на муку, больше не съедим, истинный бог, остальное засеем. Ну что ей сказать? - Смотри, хозяйка, обездолишь детей. Уж как-нибудь перебейся, зато осенью с хлебом. И вдруг Борщева осмелела: - А осенью опять придет отряд... "И с помощью Соснякова вытрясет все до зернышка", - не сказал, только подумал Ознобишин. - Скоро новый закон будет, - сказал он. - Не все будут отбирать. Ему не верили, но и не возражали. После посещения Борщевых Ознобишин понял, что медлить нельзя, если за два-три дня не отсе