м..." После окончания боя, когда Педро обошел арену, подняв над головой трофэо - ухо быка, врученное ему президентом корриды, - он пригласил Штирлица в свой громадный "паккард", вмещавший восемь человек, всю его квадрилью, включая "шпажного парня" Антонио, и они покатили в маленький бар "Алемания" на тихой улице Санта Анна, здесь традиционно собирались после боев все матадоры; угощение было по-испански щедрым и безалаберным, тарелки ставили и тут же забирали; Штирлиц не успевал доесть, как у него выхватывали мясо и ставили тарелку с новыми яствами; ну и темперамент! Чем дальше, тем больше матадор нравился Штирлицу; он любил в людях надежность и уважительность к тем, кто от него зависел; Педро смотрел на своих бандерильерос и пикадора влюбленными сияющими глазами; "без вас я ничто, кабальерос, спасибо вам, вы были истинными бойцами, я восхищался вами". Люди за соседними столами щелкали языками: "как сказано! как прекрасно сказано!" Никто так не ценит слово в застолье, как испанцы и грузины. "Сначала было слово" - как же иначе? Такой парень не подведет, подумал тогда Штирлиц, ему можно доверить письмо, он не станет вскрывать его и не отдаст тому, кто попросит об этом; испанцы ценят доверие; чем больше и открытое доверяешь ему, тем более он верен дружеству, - ведь доверие возможно только между друзьями; я спрошу его, где он остановился в Мадриде, и приду к нему завтра; я запутаю тех, кто может следить за мной, хотя вряд ли, вроде бы я чист, кому я здесь нужен? Штирлиц присматривался к матадору; он умел смотреть так, что человек не замечал этого; не зря он занимался живописью; взгляд, как удар бандерильей, стремителен, рассеян, и вот уже срисована манера человека слушать (а ведь это так важно, как люди слушают других, за этим сразу встает характер); взгляд - и в памяти навсегда останется манера говорить; взгляд - и ты навсегда запомнишь, как человек ест и пьет, в этом тоже его характер; нет, он положительно нравился Штирлицу, этот матадор. Педро пил очень мало, ел еще меньше, на вопросы отвечал сдержанно, но очень красиво; в конце обеда подвинулся к Штирлицу: - Я уважаю вас, немцев. Мой брат сражался вместе с вами в "Голубой дивизии" против красных. Его там убили. Нет, сказал себе Штирлиц, я не зря ощущал все это время з а п е л е н а т о с т ь; я чувствую опасность кожей; это чувствование стало моим "альтер эго", ничего не попишешь; не оно, конечно же, превалирует во мне, все-таки, во-первых, я логик, и поэтому мне довольно трудно жить, ибо каждый порыв автоматически, как само собой разумеющееся, перепроверяется холодным расчетом, анализом фактов и явлений, иначе нельзя, если бы я жил не так, меня бы давным-давно ждал провал. Стоики утверждали, что из трех элементов - обозначаемое (мысль), обозначающее (слово) и предмет, находящийся вне всего, - главным является обозначающее. Эпикурейцы упростили эту позицию, исключив понятие "обозначающее", вознесли того, кто видит и судит о предмете, выражая ложь или правду словом; эпикурейцы облегчали себе жизнь, они отказывались принимать идею, мысль как явление, существующее вне нас; "я - хозяин мира, я создаю его в своем воображении так, как мне угодно, истина или ложь определяется лишь моим словом"; бедные эпикурейцы, моя работа им бы не подошла, сгорели бы за месяц, а то и быстрее. Впрочем, и стоики долго бы не продержались, примат слова никого до добра не доводил; не слово определяет факты бытия, но именно оно, бытие, формулирует словом правду и ложь; как только слово становится самодовлеющим, как только сознание делается тираном бытия, так начинается шабаш лжи. Я всегда шел за правдой факта, наверное, поэтому и слова находил правильные; я не пытался подогнать жизнь под себя, это невозможно, хотя так заманчиво; жизнь обстругивает нас и заставляет - рано или поздно - следовать в ее русле, как же иначе?! Ладно, будет тебе хвалить себя, подумал Штирлиц, жив еще - и слава богу, думай, что тебя ждет, и похрапывай, чтобы Кемп верил в твою игру: голодное опьянение, развезло, рано или поздно язык развяжется, обмякнешь. Вот и готовься к тому, чтобы размякнуть достоверно. А для этого заставь себя отключиться, ты же умел спать и по пять минут, зато какой свежей делалась голова, какой чистой и собранной, давай отключайся, у тебя еще есть минут десять. ...Кемп положил ему руку на плечо через пятнадцать минут, когда притормозил около старинного красивого дома: - Мы приехали, Брунн. Как поспали? - Я не спал ни минуты, - ответил Штирлиц. - Я думал. И у меня чертовски трещит голова. Самое хреновое дело, если не допил. У вас есть что выпить? - Я же говорил: все, что душе угодно. Дома и я с вами отведу душу, вы-то пили, а я лишь поддерживал компанию, знаете как обидно... - Знаю. Я тоже поддерживал компанию, когда мне приходилось выполнять свою работу. - Опять вы за свое... - вздохнул Кемп, пропуская Штирлица в маленький лифт, всего на двух человек, хотя сделана кабина была из красного дерева, зеркало венецианское, а ручки на дверцах латунные, ручной работы, - оскаленные пасти тигров, очень страшно. Квартира Кемпа поразила Штирлица: в старый испанский дом, с его таинственными темными закоулками, длинными коридорами и громадными окнами, закрытыми деревянными ставнями, была словно бы в с т а в л е н а немецкая квартира - много светлого дерева, (скорее всего, липа), бело-голубая керамика, баварские ходики-кукушка, хирургически чистая кухня-столовая, большой холл с камином; на стенах пейзажи Альп и Гамбурга, его маленьких улочек возле озера. - Хотите виски? - спросил Кемп. - Или будете продолжать вино? Я жахну виски. - Сколько у вас вина? - Хватит. Дюжина. Осилите? - Нет, мочевой пузырь лопнет, некрасиво. А пару бутылок высосу. - Есть хамон'. Настоящий, из Астурии, очень сухой. Любите? _______________ ' Х а м о н - вяленое мясо (исп.). - Обожаю. А сыр есть? - И сыр есть. Располагайтесь. Включить музыку? Я привез много наших пластинок. "Лили Марлен" поставить? - Какое у вас воинское звание? - Капитан. Я кончил службу капитаном. Останься в армии, был бы полковником. - В каком году кончили служить? - Давно. - Просто так и сказали: "больше не хочу служить рейху и фюреру"? - Нет, - ответил Кемп, расставляя на столе большие тяжелые бокалы, тарелки, на которых были изображены охотничьи сцены, бутылки, блюдо с хамоном и сыром. - Вы же прекрасно знаете, что так я сказать не мог. Меня перевели в министерство почт и телеграфа... Мы занимались атомным проектом. Штурмбанфюрер Риктер возглавлял административную группу, я курировал координационную службу, громадный объем информации, нужно было следить за всем тем, что выходило в печать на английском языке, на французском... Да и потом постоянные драки между теоретиками... Они вроде писателей или актеров... Грызутся день и ночь, толкаются, словно дети, только в отличие от малышей дерутся не кулаками, а остро отточенными шипами. Попробуйте вино. Каково? Штирлиц сделал глоток: - Это получше того, чем нас поил дон Фелипе. - Да? Очень рад. Мне присылают вино из Севильи, там у нас бюро, мы купили хорошие виноградники. Эрл знает толк в коммерции... Еще? - С удовольствием. - А я добавлю себе виски... Хорошее виски, крестьянский напиток... Зря отказываетесь. - Я не откажусь, когда вы устроите меня к себе. Напьюсь до одури. Обещаю. - До одури - не позволю. На чужбине соплеменники должны оберегать друг друга. Неровен час... - Когда вы уехали сюда? - В сорок четвертом... Фюрер закрыл атомный проект как нерентабельный. А потом гестапо арестовало ведущего теоретика Рунге, они выяснили, что у него то ли мать, то ли бабка были еврейками, вы же знаете, не чистых к секретной работе не допускали... Ну, меня и отправили сюда, на Пиренеи... - Кто? Армия? Кемп впервые за весь разговор тяжело, без улыбки посмотрел в глаза Штирлица и ответил: - Да. - Разведка? Абвер? - Нет. Вы же прекрасно знаете, что Гиммлер разогнал абвер после покушения на Гитлера, но ведь министерство почт и телеграфа имело свои позиции в армии... - С какого года вы в ИТТ? - С сорок пятого. - Гражданин рейха работает в американской фирме? - Почему? Это испанская фирма... И потом мне устроили фиктивный брак с испанкой, я получил здешнее гражданство, все легально. Как, кстати, у вас с паспортом? - У меня хороший паспорт. - Можно посмотреть? - А зачем? Я же сказал - вполне хороший паспорт. - Вы испанский гражданин? - Нет, у меня вид на жительство. - Что ж, на первое время - терпимо. Выпьем за успех нашей задумки, доктор Брунн. Выпьем за то, чтобы вы стали человеком ИТТ... - Я за успех не пью... Суеверный. А за знакомство выпью. Спасибо, что вы подобрали меня на дороге. - Не стоит благодарности. Как вы, кстати, там очутились? - Ума не приложу. Кемп плеснул виски в свой тяжелый стакан и, выпив, заметил: - Сколько же лет вам надо было проработать в разведке, чтобы стать таким подозрительным? - Жизнь, - ответил Штирлиц. - Где, кстати, сейчас этот парень из гестапо... - Какой именно? - Рунге? Нет, Риктер... - Не знаю. Да и не очень интересуюсь этим. - Не думаете о том, что эти люди могут нам понадобиться в будущем? - "Нам"? Кого вы имеете в виду? - Немцам. Кемп поднялся, походил по холлу, потом остановился около окна, прижался лбом к стеклу и негромко ответил: - Чтобы ответить на этот вопрос, доктор, я должен получить от вас исчерпывающие данные о том, кто вы, как сюда попали, с кем поддерживаете контакт и отчего оказались на той дороге, где автобусы ходят всего лишь два раза в день... Впрочем, если вы откажетесь это сделать, на работу я вас так или иначе устрою. Как любой немец, я сентиментален, ничего не попишешь. ...Расстались в три утра; Кемп вызвал такси, спустился на улицу, уплатил шоферу деньги, повторил, что ждет Штирлица завтра, в двенадцать, в своем кабинете на Аточе, вернулся в квартиру, выключил аппаратуру звукозаписи, достал из скрытой в стене фотокамеры кассету, тщательно завернул ее в светонепроницаемую бумагу, затем снял отпечатки пальцев Штирлица со стакана и бумажной скатерти, обработанной специальным составом, все это запер в сейф. Завтра м а т е р и а л ы уйдут в Мюнхен, в "организацию" генерала Гелена. (О том, что "доктор Брунн" будет идти по дороге на Сиерру с двенадцати до двенадцати двадцати и что именно в это время его надо посадить в машину, ему, подполковнику абвера Рихарду Виккерсу, живущему в Испании по паспорту инженера Кемпа, пришло указание из "организации", причем он был предупрежден, что "объект" может представлять серьезный интерес в будущем, если только подтвердится, что он является именно тем человеком, которым заинтересовался генерал Гелен.) ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (братья Даллесы, осень сорок пятого) __________________________________________________________________________ 1 Они встретились в клубе во время ланча; сидели, как всегда, за столиком возле окна - там было их постоянное место; когда официант начал готовить стол к дессерту, Аллен вздохнул: - Тяга к парадоксам есть первый симптом старения. - Вот как? - Определенно так; мы бежим главного вопроса: сколько еще о с т а л о с ь? Оттачиваем мозг рассуждениями о том, как бы невозможное сделать достижимым... - Такого рода парадокс меня интересует куда в большей степени, чем тебя, потому что я значительно старше. - Но он, как всегда, опосредован, - Аллен пыхнул своей прямой английской трубкой. - Чем лучше твое настроение, тем больше шансов на долголетие, а чем дольше ты живешь, тем реальнее изобретение эликсира вечности. - Но это аксиома, а не парадокс. - Верно, я еще только подкрадываюсь к парадоксу... Ответь мне, какие этапы русской истории ты можешь определить как п и к о в ы е, наиболее значительные? - Хм... Видимо, крещение, затем победа над татаро-монголами, после того разгром Наполеона, а затем - нынешняя победа над Гитлером. Аллен покачал головой: - Не совсем так, хотя первые две позиции я принимаю. Двумя махинами, определившими гигантские с к а ч к и России, были Петр Великий и Ленин. Первый сделал Россию европейской державой, в е л и к о й европейской державой, уточнил бы я, а второй превратил ее в мировое государство: если до семнадцатого года в Мехико, Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айресе не очень-то и знали о России, то после революции Ленина самая и д е я его государственности сделалась фактом присутствия на юге нашего континента, в Африке, Индии и Австралии. Ты согласен? - К сожалению, ты вынуждаешь меня согласиться с этим. - Я? - усмехнулся Даллес. - Или Ленин? - Опять-таки, к сожалению, не ты, - в тон ему ответил Джон Фостер. - С тобою бы я как-нибудь договорился. - Теперь ответь на следующий вопрос: кто из русских лидеров прожил на Западе столько, сколько Петр и Ленин? Отвечаю: никто больше. Следовательно, прикосновение мятежной русской мысли к европейскому техническому и культурному прогрессу дважды оказывалось для Запада чревато появлением нового качества государственной силы. А когда Россия оказывалась на задворках Европы? Когда она терпела унизительные поражения? В момент, когда русский двор стоял на позициях изоляционизма, когда все контакты с Западом были прерваны, когда они варились в собственном котле: первый раз это проявилось во время Крымской войны, когда д е с а н т англо-французов разгромил армию Николая Первого. К сожалению, да, да, именно так, к сожалению, вскоре после этого поражения в России освободили крестьян. Затем начал налаживаться контакт с Западом, что - если бы продолжался - могло ввести Россию в число пяти ведущих промышленных держав Европы. К счастью, после воцарения Александра Третьего то о к н о, которое прорубил Петр, снова захлопнулось, - древние традиционалисты, стоявшие в оппозиции к новациям Петра Великого, живучи при дворе императоров, - все контакты прекратились, и была выработана стратегия на превращение империи в евроазиатскую державу. Но разгром Николая Второго махонькой Японией снова вызвал в стране бурю негодования, а негодовать там было кому, как-никак Толстой, Чайковский, Достоевский и Менделеев по национальности русские, а отнюдь не англичане, нация мыслителей, куда не крути! И после всех пертурбаций пришел Ленин, который состоялся как политический и государственный деятель России на трех китах: немецкой философии, Французской революции и английской политэкономии. И Россия, став Республикой Советов, перешагнула границы Европы, Азии и Америки вооруженной не экспансией, но притягательностью своей доктрины. Не спорь, Джон, это мне неприятно, как и тебе, но нельзя восставать против фактов. Что же происходит сейчас? Наша сегодняшняя политика должна быть определена как самая глупая изо всех, какую мы проводили за последнее время. Мы насильно тащим Россию за стол переговоров, мы навязываем ей рецепты европейского парламентаризма, мы охаем и ахаем по поводу того, что они не понимают нас... Так ведь и слава богу, если не понимают, Джон! Задача Запада в том и состоит, чтобы, затолкав джина в бутылку, оттеснить к его границам, пусть они п р е ю т в своем соку! Это им нужен обмен, Джон! Он нам не нужен! Мы должны сделать все, чтобы там снова восторжествовала идеология традиционалистов, мы обязаны содействовать разрыву всех тех контактов, которые установились во время войны! Только это даст нам свободу маневра в Европе, Джон, только это гарантирует нашу спокойную работу на юге Америки, что в конечном-то счете главное для нашего поколения. Восток Европы - болевая точка Кремля, для нас это - тактика ближнего боя, тогда как защита Западного полушария - стратегия, спланированная на многие десятилетия вперед. Джон Фостер хрустко откусил яблоко, покачал головой и спросил: - Загадать загадку? - Конечно. (Это у них было с детства: они разговаривали на особом языке, непонятном взрослым; отец посмеивался: "Пусть, это тяга к автономии, назависимость человека рождается именно в младенчестве, научатся стоять за себя, без этого сомнут".) - В таком случае ответь мне: кому выгоден роспуск ОСС? Кому будет на руку, если твоя организация перестанет существовать? Только отвечай п а р а д о к с а л ь н о, иначе тебе меня не увлечь, - улыбнулся Джон Фостер Даллес. - Не знаю, - ответил Аллен. - Теряюсь в догадках. ...Когда Трумэн вернулся из Потсдама, о роспуске ОСС никто еще и не помышлял, хотя в воздухе витало н е ч т о; постоянно, день за днем, не очень-то заметно для обывателя шел процесс формирования нового штаба; людям Рузвельта, как и их покойному кумиру, выказывалось прилюдное уважение, протокол соблюдался неукоснительно, однако тем, кто умел мыслить, было ясно, что грядут новые времена, зреет иная концепция политики. Понятно, что первую атаку на ОСС организовал директор ФБР Гувер, конкурент, однако и он это сделал не впрямую, но через своих друзей, работавших в Объединенном комитете начальников штабов; "ныне Отдел Стратегических Служб является не чем иным, как мыльным пузырем; война кончилась, и мы обязаны сказать это со всей определенностью, уже не опасно, поскольку реальная угроза делу появляется лишь в том случае, когда лошадей перепрягают на ходу. Давайте открыто признаем, что ОСС проморгал Перл Харбор; давайте не будем закрывать глаза на то, что Донован имел сведения о ситуации в Югославии, Польше, Болгарии, Чехословакии, но ничего не смог предпринять для того, чтобы привести там к власти режимы, оппозиционные Сталину; давайте, наконец, согласимся с тем, что ОСС зависел от англичан, от их опыта и традиций, куда в большей мере, чем от таланта американских разведчиков". Слово сказанное есть предтеча действия. В прессе начались т о л к и; люди Рузвельта справедливо увидели в нападках на ОСС требование создать новый разведывательный орган, подчиненный непосредственно президенту. Это был поворот к построению общества, в котором был бы признан примат разведки и утверждена позволительность знать все обо всех. Те из штаба Рузвельта, которые еще могли как-то влиять на события, заняли резко отрицательную позицию по отношению к тем, кто п о к а т и л на ОСС. "Дикий Билл", умный, но не сдержанный Уильям Донован, крестный отец ОСС, разразился филиппикой против тех, кто перемывал кости ОСС: "Вы поднимаете голос на святое, на то, что создалось во время войны и выдержало испытание войною". Именно тогда, во время очередной встречи с президентом, Джон Фостер Даллес и задал вопрос: - Хорошо, допустим, время ОСС кончилось. Кто станет правопреемником? Трумэн тогда ответил в обычной своей манере: "надо посоветоваться, подумаем". ...Джон Ф. Даллес не знал еще, что именно его младший брат стоял за спиной Гувера, начавшего атаку против ОСС. Он не знал, даже не мог представить себе, что именно Аллен задумал и просчитал всю комбинацию с роспуском ОСС. К этому решению Аллен Даллес пришел не сразу и далеко не просто, после мучительных раздумий о выработке концепции будущего. Как и всякая идея, тем более носящая характер стратегический, то есть глобальный, эта его комбинация рождалась на ощупь, постепенно, подминая под себя факты и мнения, правду и ложь, желаемое и действительное. Постепенно, поначалу зыбко, появлялись некие контуры замысла, однако в отличие от тех задумок, которые рождались ранее,- в обкатке с друзьями, в проверке и перепроверке аналитиками,- эта его идея обязана была жить в тайне и принадлежать одному лишь человеку на свете: ему, Аллену Даллесу, и никому больше, даже брат не имел права ничего о ней знать. Он исходил из того, что, во-первых, война кончена, нацизм сломлен и вся концепция прошлой деятельности ОСС, таким образом, изжила себя, более того, делалась обузой той политике, которая подспудно оформлялась Трумэном - открытое сдерживание коммунизма, закрепление американских позиций в мире и постепенное оттирание русских к границам тридцать девятого года. Во-вторых, новая стратегия базировалась не на союзнических постулатах, а на реальном положении дел в мире, а оно было таким, что Англия перестала быть империей, потеряла свои ключевые позиции как в Азии, так и на юге Американского континента, не говоря уже о Европе и Ближнем Востоке; Франция лишь на словах называется союзником, но на самом деле таковым не является; таким образом, единственным реальным союзником, объединенным со Штатами общностью антикоммунизма, могла и обязана стать Германия. Однако тот коллектив людей, который составлял мозговой центр ОСС, не сразу и не легко согласится с такой моделью будущего, а она представлялась Даллесу единственно целесообразной, ибо Германия есть - хотим мы того или нет - бастион Запада, выдвинутый к русским границам. В-третьих, зловещим шуткам президента Рузвельта об имперских амбициях Черчилля, который дрожал за британские колонии, пришел конец; теперь Америке надо было защищать завоеванные в мире позиции, как бы эта борьба ни называлась - имперской, гегемонистской, агрессивной - неважно; все то, что принадлежало раньше Англии и Франции, должно контролироваться Соединенными Штатами, ибо лишь их мощь сможет удержать эти территории в орбите Запада. И наконец, в-четвертых, он понимал, что создавшийся в период битвы против Гитлера военно-промышленный комплекс нуждается в том мобильном инструменте, который сможет не только давать продуманные рекомендации по оптимальному вложению капиталов в мире, но и защищать эти вложения так, как это не мог делать Отдел стратегических служб, каждое действие которого (в той или иной мере, естественно) контролировалось, обсуждалось и санкционировалось тремя равноправными штабами - сухопутным, морским и военно-воздушным, а ведь за каждым из этих штабов стояли совершенно определенные корпорации, и что было угодно "Тексасу", ставившему на флот, то совершенно не устраивало "Диллона", который традиционно поддерживал сухопутные (особенно десантные) войска. - А все-таки, как ты предполагаешь поступить, если ОСС действительно перестанет существовать? - спросил Даллес-старший. - Знаешь историю про то, как осел попал на необитаемый остров? - пыхнув трубкой, спросил Аллен. - Нет. - Не обидишься? - Мы же уговорились никогда друг на друга не обижаться; сердиться - да, но обижаться - нет; обидчивость - родимое пятно тугодумной малоподвижности... - Хорошо... Итак, осел оказался на необитаемом острове, где нет ни пресной воды, ни тени, ни еды. Проходит день, второй, ситуация совершенно безнадежная, осел обошел весь остров, бил копытом песок в поисках воды или кореньев - ничего, пусто. И ни паруса на водной глади, ни геликоптера в небе. Что надо было предпринять ослу, чтобы спастись? Джон пожал плечами: - Может, рядом был какой-нибудь островок с водой и травами? - Был. В ста метрах. Но ведь осел не умел плавать. Как быть? - Не знаю, - ответил Джон Фостер. - Право, не знаю. - Вот видишь, - Аллен вздохнул. - И осел не знал. Джон отвалился на спинку стула, рассмеялся, пообещал: - Я попробую рассказать эту историю президенту. Хотя ему нельзя, он обидится... - Да уж, ему этого рассказывать не следует. Мыслительный аппарат нашего избранника весьма заторможен. Должен признаться, что именно я в значительной степени способствовал появлению идеи о роспуске ОСС, мой мудрый и добрый брат. - Опасаешься, что помощнику никогда не стать шефом предприятия? - И это тоже... Но - лишь в какой-то степени... Я бы даже сказал, что в незначительной. Все проще: "Дикий Билл" рекрутировал кадры ОСС не только из числа наших с тобою друзей и единомышленников. Он взял в кадры множество людей вполне левых, я бы даже сказал, марксистских концепций. Если это было целесообразно в дни войны против Гитлера, то сейчас это недопустимо. - Такого рода пассажа я еще не встречал в прессе. - Пока - рано. Как, по-твоему, когда Трумэн решится на то, чтобы официально разогнать мой родной ОСС? - Скоро. - А что придет взамен? - Он не знает. - Было бы идеально, передай он функцию ОСС государственному департаменту, Джон. - Это значит погубить все дело на корню. - И очень хорошо. В будущем я отвожу тебе, - жестко сказал Аллен, снова пыхнув трубкой, - пост государственного секретаря. Я так задумал, видишь ли ты... - И поэтому подкладываешь мне свинью? - Не тебе. А нынешнему государственному секретарю Бирнсу. Пусть он сломает на этом деле зубы. Последовательность и еще раз последовательность, Джон. Всякое истинное восхождение есть восхождение по лестнице, а оно - постепенно. Если ты сможешь помочь реализации этой моей идеи, я обещаю тебе спектакль. - Какой? - Сенсационный. Который пойдет на пользу делу. Который приведет тебя в государственный департамент, а меня - в разведку, подчиненную не своре честолюбцев, но президенту Соединенных Штатов. - Конструкция любопытна, - заметил Джон Фостер, - но ты до конца не сформулировал причинные последовательности. Думая о сдерживании коммунизма в Европе и, видимо, в Азии, ты пока ни слова не сказал о Латинской Америке, а это - главная опасность, Аллен, реальная опасность, поскольку именно там тлеет фитиль, заправленный в бочку с порохом. Там русских нет и не было, там не оправдаешь наше д е й с т в и е угрозой рывка красных армий к Ла-Маншу. - Я с тобою совершенно согласен. Я уже начал р а б о т а т ь. - Каким образом? - Я пытаюсь создать архив, Джон. С этого начинается любая разведывательная акция. А если мы уговорились, что новая организация разведки будет качественно новой, то есть действенной, то сбор архива на тех и на то, что меня интересует, даст нам повод к действию. И потом: именно там, на юге, я намерен опробовать еще одну свою задумку... - Поделись. - Дай слово, что поймешь меня верно? - Я постараюсь понять тебя так, как нужно. - Я намерен провести эксперимент... Я хочу сделать так, чтобы черновую работу на юге нашего континента провели наши с тобою бывшие враги. Когда американцы открыто выступали против Панчо Вильи и Сандино, нас корили этим и справа и слева. Мы не будем впредь так выступать, почву взрыхлят немцы. На них обрушатся все удары - в случае неудачи, но с нас нечего спрашивать, мы были в стороне, мы не вмешивались... - Заманчиво, но - рискованно. Аллен снова пыхнул трубкой, испытующе посмотрел на брата: - Ты против? - Я против того, чтобы это стало достоянием гласности. - Нет, это не станет достоянием гласности. - Станет. - Нет. - Гарантии? - Я создаю группы верных людей, которые будут искать и найдут нацистов, скрывшихся от возмездия. И эти люди сделают все, что им прикажут. Всякий поиск - это архив, тот самый архив, без которого нельзя начать серьезное дело. Но вот если о том, что ты считаешь юг континента самой горячей точкой мира - и ты считаешь верно, - узнают наши противники на Уолл-стрите, вся идея с созданием централизованного органа разведки будет торпедирована на корню. Ведь они же понимают, что у тебя есть брат, не претендующий на лидерство, любящий свои трубки и предпочитающий речам - дело. Они не допустят того, чтобы наш с тобой альянс сделался фактом жизни! Прецедента такого рода - внешняя политика и новая организация разведки в руках одной семьи - не было еще в истории Штатов. Всякий прецедент опасен именно тем, что он - прецедент, то есть реальность. ...После того как в октябре сорок пятого президент Трумэн упразднил ОСС, после того как Даллес-младший организовал довольно изящную дезинформацию на Кремль, суть которой сводилась к тому, что этот жест президента Соединенных Штатов не может не вызвать ответный шаг генералиссимуса Сталина, ибо война кончена, надобность в разведывательной работе отпала, мир гарантирован единством союзников и ролью Организации Объединенных Наций, после того как Сталин ничего не ответил на этот пассаж, - правая пресса США начала кампанию за немедленное создание "мобильного и вполне дееспособного разведывательного органа". А уж потом конгрессмен Мундт жахнул заявление, смысл которого сводился к тому, что люди ОСС, переданные государственному департаменту, сплошь заражены бациллами коммунизма, запятнаны контактами с русскими и подлежат тотальной проверке. ФБР получило право начать негласное расследование против трех тысяч сотрудников Отдела стратегических служб. После этого Аллен Даллес тайно встретился с сенатором Маккарти и вручил ему документы, свидетельствовавшие о "связях" ведущих работников ОСС с коммунистами; Маккарти начал раскручивать колесо комиссии по расследованию антиамериканской деятельности; главное внимание было обращено - с подачи Аллена Даллеса - на антифашистов, причем не американского происхождения. В прессе стали появляться документы о тотальном шпионаже; потребность в создании могущественного и совершенно самостоятельного разведывательного сообщества, таким образом, делалась необходимой. Но никто в Соединенных Штатах: ни Донован, уволенный со своего поста и отправленный в почетную отставку в Европу, заместителем американского обвинителя в Нюрнбергском трибунале, ни даже Гувер, - не мог предположить, что за кулисами этой комбинации стоял Аллен Даллес, не мог, и все тут, слишком уж тонко; они привыкли к более простым решениям, подобных комбинаций планировать не умели, это ж талант, а с ним родятся... И никто не знал, что самой глубокой, истинной, а оттого потаенной причиной, которая подвигла Аллена Даллеса форсировать разгон ОСС, было абсолютно точное видение им будущего разведывательного организма Соединенных Штатов. Именно сейчас, в период безвременья, когда он отойдет от дел, его люди, - через цепь других людей, за поступки которых он не отвечает и никогда не сможет отвечать, - наберут такую команду, которая будет готова на все. Ни один руководитель, отвечающий за конституционно созданное правительственное учреждение, никогда бы не разрешил привлекать тех, кого привлекут сейчас; он - в стороне; он ничего не знает, он отошел от дел, его работа по борьбе с нацизмом кончилась победой, он не подписывает ни одного документа, не дает ни одной санкции на действие. Но когда его призовут к д е л у, он будет обладать укомплектованной командой, которой еще никогда не было в Западном полушарии; филиалы его "ударных отрядов" будут разбросаны по всему миру; новая команда приказов не обсуждает, построена по принципу пятерок, никто никого не знает, а потому каждый готов на все. Тем более что и здесь, в Штатах, он будет в тени, всю оперативную работу возьмет на себя Роберт Макайр, а он умеет молчать, как утопленник, для этого есть весьма серьезные основания. Личность и история... Вопрос этот весьма не прост. Попробуй, ответь на него, особенно если представишь, что могло быть с миром, не уйди столь внезапно Рузвельт, не займи его место Трумэн. Когда личность выдвигается к лидерству, как выявление вполне закономерной тенденции, тогда история развивается так, как ей и надлежит развиваться; в том же случае, когда у руля правления оказывается человек, который поднялся вверх в результате сцепленности случайностей, тогда развитие мстит человечеству, словно бы наказывая его за пассивность, трусость и приспособленчество. Личность и история... Ответ на этот вопрос - в достаточной степени актуальный - не дан еще наукой; успеть бы послушать ответ ученых, ибо появление случайных личностей на арене истории чревато катастрофой, и чем дальше, тем эта угроза делалась явственнее, потому что если раньше право на владычество решалось на полях битв, когда лицом к лицу сходились армии, то ныне все определяет скорость, с которой пальцы, - по приказу лидера, - опустятся на безликие кнопки, приводящие в действие те силы, которые раздирают атомы, выхлестывая их силу, сжигающим все окрест пыльным грибом смерти. 2 "Дорогой мистер Макайр! После пятимесячного путешествия по Латиноамериканскому континенту я собрал достаточное количество документов (из первых рук), которые позволяют сделать вывод, что Гитлер добился совершенно феноменального успеха в своей попытке проникнуть на юг Западного полушария. В Чили, например, в тридцать пятом году существовали три экономические силы - Соединенные Штаты, Великобритания и Германия. Если на долю нашей страны тогда падало двадцать семь процентов экспорта и двадцать три процента импорта, то на долю Германии соответственно - двадцать и семь. Однако спустя год рейх поднял свой экспорт до двадцати восьми процентов, а импорт до девяти, понудив нас сдать свои позиции, поскольку наш экспорт упал до двадцати пяти процентов, а импорт до девятнадцати. Великобритании был нанесен еще больший удар. Такая же (или почти такая же) ситуация сложилась в Сальвадоре, Гватемале, Перу, Эквадоре, Колумбии. Казалось бы, после крушения нацизма положение должно было коренным образом измениться, однако поскольку Аргентина, начиная с тридцать восьмого года, занимала на юге континента первое место по торговле с Германией, поскольку там существует более тысячи фирм, созданных на капиталы НСДАП и СС, позиции Германии - как только эта страна будет воссоздана - вновь окажутся весьма сильными. Именно поэтому я и хочу поставить перед Вами кардинальный вопрос: в какой мере Вы санкционируете работу с немецкими колониями в Аргентине, Бразилии, Чили и Парагвае, да и санкционируете ли вы такую работу вообще? Я долго занимался историческим срезом проблемы и пришел к довольно любопытным выводам. Дело в том, что мы, единственная страна, не имевшая разведки вплоть до сорокового года, совершенно лишены архивов, то есть р е з е р в а для привлечения к сотрудничеству возможных друзей нашей системы. Это п о к а еще - подчеркиваю, п о к а еще - восстановимо, если вы сочтете возможным поручить аналитикам исследовать документацию, хранящуюся в Пентагоне и ВМС, связанную с акциями на юге континента, начиная с 1890 года, когда наш корабль "Таллапуза" пришвартовался в Буэнос-Айресе в связи с революционными волнениями и внес свой весомый вклад в стабилизацию положения в стране. Никак не исследованы документы адмирала Бенхайма, который возглавил нашу эскадру, принимавшую в 1894 году участие в боях против повстанцев; никто не изучал материалы о десанте в Никарагуа с крейсеров "Марлбхэд" и "Коламбиа" в 1898 году; ни в ВМС, ни в Пентагоне (как мне сказали) нет информации (то есть наверняка она существует неразобранной, в архивах, валяющихся в сырых помещениях) об отряде наших гардемаринов, высаженных в 1905 году в Гондурасе с эсминца "Мариэтта". В ВМС кое-что есть о нашем десанте в Панаму, когда мы удерживали эту территорию в 1903-1904 годах; не исследованы контакты наших военных моряков с коренным населением Доминиканской республики во время десанта морской пехоты с эсминцев "Детройт", "Янки", "Ньюарк" и "Хатфорт". Поскольку мы довольно прочно обосновались тогда в Санто-Доминго, необходимо поднять все корабельные книги о том, где дислоцировались наши люди в городе, в каких домах; фамилии хозяев, род занятий, родственники, дети. Я не убежден, что мы достаточно серьезно исследовали наши контакты на Кубе, а их было множество в период с 1906 по 1912-й, когда мы завершили операцию по высадке наших войск на остров договором о предоставлении нам военной базы Гуантанамо. А контакты на Гаити, столь необходимые ныне? А Доминиканская республика? Всего тридцать два года назад, в 1914-м, мы нашли в себе мужество вмешаться в конфликт и бросить эсминец "Мачиас" на подавление революционного бунта. Кто об этом помнит? Борьба против левых в Никарагуа, когда мы были хозяевами положения в течение семи лет, с двадцать шестого по тридцать третий год? Я не убежден, что Самоса до конца искренен с нами, все-таки его нацистские симпатии так сильны, что верить в его сориентированность только на нас весьма рискованно. Его удар по немецким колонистам в стране после начала второй мировой войны был продиктован отнюдь не его верностью нашим антигитлеровским принципам, но лишь желанием забрать себе плантации, принадлежавшие немцам. Немецкие колонисты были интернированы, многие уехали в Парагвай и Аргентину, но резидентура СД и абвера работала в Никарагуа беспрепятственно, документацию по этому вопросу я подбираю, перешлю Вам со следующей почтой. И наконец, последнее. Исполняющий обязанности резидента в Испании Пол Роумэн, собравший серьезную информацию по Латиноамериканскому континенту и по Пиренейскому полуострову, рекрутирован в ОСС из профсоюзов, причем, как мне сказали, был весьма тесно связан с левыми элементами. Я ни в коей мере не намерен дезавуировать его мужественную работу во время войны в Германии, но ситуация в мире меняется, а он по-прежнему остается схоластическим идеалистом. Когда я запросил у него данные на тех немцев, с которыми у нас есть контакты в Испании, он ответил мне в том смысле, что ни с одним из нацистов с л у ж б а не намерена поддерживать связи, дабы не компрометировать те демократические идеалы, на которых состоялись Соединенные Штаты. Естественно, после этого я не считал возможным делиться с ним моими соображениями о необходимости работы среди немцев, которые поселились на юге континента. Видимо, было бы целесообразнее переместить Роумэна куда-либо в другое место, туда, где его идеализм не будет препятствовать делу. Промедление - смерти подобно; каждый упущенный день работает против нас, ибо Лондон не сидит сложа руки, да и немцы рассчитывают на то, что в ближайшие годы ситуация в Европе изменится таким образом, что демократиям придется пойти на альянс с консервативными элементами Германии. Следовательно, Латинская Америка делается сейчас опытным полем возможного сотрудничества. Вдали от европейской шумихи, на здешних бескрайних просторах такого рода эксперимент можно проводить обстоятельно и спокойно - в расчете на далекое будущее. Жду ответа; как всегда, Ваши рекомендации являются бесконечно ценными, определяющими н а с т р о й дальнейшей работы. Искренне Ваш Джон Джекобс". 3 "Дорогой Аллен! Я хотел бы показать Вам для ознакомления любопытное письмо Джона Джекобса, брата Эрла, руководителя ИТТ в Испании. Ваш Макайр". 4 "Дорогой Макайр! Вы ознакомите меня со всеми любопытными письмами, когда я стану Вашим начальником. Пока же я скромный адвокат из "Салливэн энд Кромвэлл". Дерзайте! Ваш Аллен Даллес". 5 "Дорогой Макайр! Я долго раздумывал, прежде чем сесть за это письмо. Вы знаете, я всегда старался быть подальше от начальства и поближе к практике нашей борьбы против коричневого ужаса; при всех моих недостатках именно это качество я причислял к тем немногим достоинствам, которыми меня наградил бог. Многое из того, что происходит сейчас, я считаю неверным, и это мое право, согласитесь. Я выполняю свой долг, руководствуясь основополагающими принципами нашей демократии, но если мое понимание справедливости вступит в противоречие с теми понятиями, которые начинают брать верх, сочту своим долгом начать борьбу против нечестности. Однако прежде чем начать драку, я бы хотел выслушать Ваше мнение. Дело в том, что Джон Джекобс, который сейчас живет в Буэнос-Айресе (его брат Эрл возглавляет "наше" мадридское ИТТ), вылетая оттуда в другие регионы континента, подчеркнуто заявляет себя Вашим личным представителем. Но это бы полбеды. Ужас заключается в том, что он пытается привлечь к работе в Аргентине немцев, которых я по-прежнему полагаю нашими главными врагами. Речь идет не о тех, которые эмигрировали туда, спасаясь от Гитлера, нет, совсем наоборот, ибо именно тех немцев он считает подозрительными, "красными". Он ищет устойчивых контактов с теми, кто был откомандирован сюда гитлеровцами еще до войны, а также с теми, кто ныне скрывается здесь от возмездия. Я разворачиваю нашу работу в Испании (надеюсь, и во всем испаноговорящем мире) так, чтобы выявить всех нацистов, подготовить условия для их выдачи правосудию, а Джекобс, наоборот, предпринимает все возможное, чтобы привлечь их к д о в е р и т е л ь н о м у сотрудничеству. (Я, кстати, намерен проверить, не ведет ли аналогичную работу в Испании его брат Эрл.) Отсюда мой вопрос: это его личная инициатива или же он развивает свою активность, исходя из Ваших рекомендаций? Искренне Ваш Пол Роумэн". 6 "Полу Роумэну. Дорогой Пол! Я был очень рад получить Ваше честное письмо, исполненное гражданского мужества и столь обычной для Вас открытости. Конечно же, активность Джона Джекобса, который отнюдь не является моим личным представителем (да и как он может меня представлять, если я ныне, после ликвидации ОСС, стал чиновником государственного департамента), является его личной инициативой. Думаю, Вам известно мое отношение к нацистам. Тем не менее обещаю потребовать у Джона Джекобса самого подробного отчета о том, что он на самом деле делает в Аргентине. Вы же знаете, сколь обычны ф а н т а з и и отдельных чиновников, особенно тех, которые больше думают о личном успехе, чем о торжестве нашего дела, а оно очень просто, но поэтому чрезвычайно трудно: защита демократии от угрозы тоталитаризма, откуда бы она не исходила. В этом смысле мы обязаны использовать все возможности в нашей борьбе, но отнюдь не такие, которые могут нанести урон престижу страны и дела. Советовал бы Вам пока что никак не вмешиваться в работу Джекобса - во всяком случае до тех пор, пока я не получу его объяснений. Искренне Ваш Макайр". 7 "Джону Джекобсу. Мой дорогой мистер Джекобс! Ваше письмо показалось мне чрезвычайно интересным. Вы хорошо и перспективно мыслите, Ваш поиск представляется мне весьма и весьма обнадеживающим. Дерзайте! Однако постоянно думайте о престиже нашей страны, внесшей главный вклад в победу над коричневым ужасом гитлеризма. Дружеский совет: работайте автономно, прервите контакты с посольством. Зря Вы сердитесь на Пола Роумэна; прекрасный человек и мужественный солдат, он - и это вполне допустимо - может быть в плену умирающих концепций; я не сбрасываю со счетов и самую обычную человеческую ревность. Тем не менее я питаю к этому ветерану уважение и симпатию. Вы примкнули к нашей деятельности, когда битва с нацизмом и японским агрессором была закончена, не Ваша вина, что Вы не знаете всех заслуг Роумэна; рано или поздно страна воздаст ему благодарственную память. Его былая близость к левым не может ставиться ему в вину, ибо она бездоказательна, а мы живем в условиях такой демократии, которая всегда отвергала и будет отвергать оговор, как метод борьбы с политическим оппонентом. И еще: поскольку Вас рекомендовала на службу банковская группа Дигона, всячески избегайте того, чтобы Вас могли упрекнуть в р а б о т е не на того х о з я и н а. Это козырь в руки тем, кто является противником того дела, которому мы с Вами служим. Жду Вашего подробного и развернутого доклада. Посылать его через посольство не следует. Найдите возможность еще раз встретиться с руководителем ИТТ в Аргентине мистером Арнолдом, он знает о Вашем визите, и обговорите с ним формы сотрудничества. Думаю, ИТТ и впредь будет вполне надежным партнером в нашей дальнейшей работе. Искренне Ваш Роберт Макайр". 8 "Джозефу Маккарти. Сенат США Мой дорогой Джозеф! Хочу поздравить Вас с тем, что теперь именно Вы курируете комиссию по борьбе с антиамериканской деятельностью. Никто другой не смог бы наладить эту благородную работу - столь сейчас нужную, - кроме Вас. Это не комплимент, а констатация реальностей. Поскольку, как я знаю. Ваши связи с Эдгаром' носят дружеский характер, просил бы Вас попросить у него всю информацию на Пола Роумэна, работающего ныне в нашем посольстве в Испании. Дело в том, что наш с Вами любимец Билл'' привлек его к сотрудничеству еще до начала войны, из числа тех, кого они рекрутировали в левом лагере. То, что было совершенно необходимо в сороковом году, сейчас подлежит переосмыслению. Я просил бы Вас выполнить мою просьбу тактично, в высшей мере аккуратно, потому что Роумэн по праву считается одним из наиболее талантливых и мужественных разведчиков, а такие люди - поверьте, я говорю это вполне профессионально - обладают особой чувствительностью и ранимостью. Если у Эдгара есть какие-то тревожные материалы, мы могли бы встретиться и обсудить ряд возможных шагов. Ваш ответ я бы предпочел получить при личной встрече, в такого рода деле документ порою оборачивается против дела. Сердечно Ваш Аллен Даллес". _______________ ' Э д г а р - Эдгар Гувер, директор ФБР. '' Б и л л - Уильям Донован, бывший директор ОСС. 9 "Тому, кого это касается! Эдгару Гуверу Весьма конфиденциально! Директору Федерального бюро расследований Дорогой Эдгар! Вы обладаете уникальным даром формулировать задачу так коротко и емко, что я не перестаю восторгаться Вами. Совершенно согласен, что мы никогда не наведем порядок дома, если не стукнем по носу левых во главе с коммунистами - как нашими, американскими, так и теми, кто приехал сюда во время войны, вроде всех этих Брехтов и Эйслеров. То, что они пишут, печатают и снимают в Голливуде, есть открытый вызов нашим традициям, гимн чуждой нашему народу доктрине коммунизма. И происходит это при равнодушном попустительстве администрации. Хватит! Я сформулирую задачу круче и бесстрашней: необходим общенациональный процесс над врагами, который докажет доверчивым американцам, что в стране зреет заговор, который обязаны пресечь истинные патриоты Америки. Совершенно согласен с Вами, что пора готовиться к смертельной схватке. Я буду глубоко признателен, если Вы позволите мне и моим наиболее близким друзьям из Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности познакомиться с Вашими досье, в которых собраны изобличающие левых материалы. После этого я намерен снестись с Алленом Даллесом и обсудить с ним то, что меня более всего интересует, а именно: каким образом европейские центры большевизма организовывают свои боевые пропагандистские группы для проникновения на наш континент? Аллен недавно заметил, что целый ряд сотрудников ОСС, оставшихся на государственной службе, по-прежнему поддерживает тесные контакты с левыми в Европе, которые они наладили с ними, когда те были в подполье. Они поэтому великолепно знают, как р а б о т а т ь против государственной идеи, они, наконец, увенчаны лаврами "антифашистских борцов" и, что самое устрашающее, организованы в л е г и о н ы, Эдгар! Я испытываю страх перед их постоянным, скрытым, шуршащим присутствием! Поэтому, если наше дружество оформится в некий необъявленный блок: Гувер - Даллес - Маккарти, убежден, мы сможем вылечить нашу прекрасную родину от той болезни, которой она насильственно заражена людьми чужой крови, чужой идеи, чужой традиции. Сердечно Ваш Джозеф Маккарти, сенатор США". 10 "Совершенно конфиденциально! Аллену Даллесу "Салливэн энд Кромвэлл", Уоллстрит, Нью-Йорк, США Дорогой Аллен! Со свойственной ему эффективностью Джозеф Маккарти поддержал все то, о чем мы с Вами говорили. Как я понял, Джозеф намерен начать с чужих. Я передам ему материалы по Брехту и Эйслеру, они впечатляют. Однако эти люди имели кое-какие связи с Вашими коллегами по ОСС, с Полом Роумэном, которым Вы интересовались, в том числе. Был бы глубоко признателен, если бы Вы нашли время для того, чтобы мы вместе позавтракали. Какие-то вещи стоит обсудить с глазу на глаз, они того стоят. Никто, кроме Вас, не умел организовать такие комбинации, которые будут занесены в хрестоматии политической борьбы XX века. Пришло время думать о новых комбинациях. Вне и без Вас они невозможны. Искренне Ваш Эдгар Гувер, директор ФБР". 11 "Совершенно секретно! Генералу Гелену. В одном экз. Мюнхен, Рихардштрассе, 8 Уважаемый господин генерал! Отправляю данные по Аллену Даллесу за прошлую неделю, полученные оперативным путем. 1. Последние шаги, тайно предпринятые м-ром Даллесом против бывших работников ОСС, скорее всего, продиктованы его желанием провести "черновую работу" по перевербовке видных офицеров политической разведки РСХА и тех, кто с ними тесно сотрудничал в борьбе против большевизма, именно в то время, пока он отошел от работы в ОСС, став частным лицом. Пока левые, работавшие в ОСС, не будут ошельмованы и удалены из секретных служб США, такого рода деятельность может стать достоянием гласности, что нанесет трудно поправимый ущерб престижу семьи Даллесов. 2. Следует предполагать, что м-р Даллес намерен "копить" резерв "ударной агентуры", который он предполагает ввести в активную работу накануне того часа, когда вернется к активной государственной деятельности. 3. Видимо, этим же следует объяснить и то, что м-р Даллес предпринял ряд шагов в Нюрнберге, целью которых является нажим на тех, от кого зависит судьба обвиняемых президента Рейхсбанка Ялмара Шахта, вице-канцлера фон Папена и заместителя рейхсминистра пропаганды, главного эксперта по коммунизму Науманна. 4. Главным "контактом" м-ра Даллеса следует считать Роберта Макайра, исполняющего обязанность начальника разведки государственного департамента. Установить причины, по которым м-р Макайр столь фанатично предан м-ру Даллесу, пока что не представилось возможным. СВ-722". МАКАЙР - I __________________________________________________________________________ ...Лето сорок второго года в Мадриде выдалось знойное и безветренное; ни единого дождя за три месяца; листья были серые, пыльные; в июле они казались ноябрьскими, жалкими, вот-вот облетят. И люди были подобны листьям, такие же пыльные, с к р у ч е н н ы е, серолицые. А уж на тех, кто выстаивал очередь к воротам американского консульства, прикрыв голову газетой, и вовсе смотреть было тягостно; стояли, однако, по нескольку часов на солнцепеке, тихо стояли, стараясь не вступать в разговоры друг с другом, хотя надежда была у всех одна: получить заветную американскую визу и уехать к чертовой матери из этой сошедшей с ума Европы, где все катилось в пропасть и каждый новый день сулил горе и ужас. Очередь порою казалась каким-то живым саморегулирующимся существом: стоило одному войти в здание консульства, как люди делали два, а то и три шага, подталкивая друг друга, только бы поскорее приблизиться к заветным воротам; казалось бы, логика должна была подсказать людям, что нецелесообразно потно жаться друг к другу, вошел лишь один человек, нет смысла делать два, а то и три шага, но если и один-то человек довольно слабо поддается посылам разума (а потому большую часть поступков в жизни делает благодаря эмоциональным, порою совершенно слепым, импульсам), то людская толпа живет чувством, логика противна ей, вступает в действие неуправляемый, стадный инстинкт, особенно когда ситуация экстремальна, но нет лидера и никто не выкрикивает сдерживающие слова команд. Поэтому когда к воротам подошел такой же пыльный человек, как и те, что стояли в очереди, и взялся за ручку двери, толпа змееподобно подалась вперед, инстинктивно отсекая чужаку путь в то заветное, чего ждали все. Если бы он подъехал на машине, был одет в костюм с галстуком, никто бы и не шелохнулся: прошел представитель другого мира, какой-то инопланетянин; разве им можно стоять в очереди? Она, эта молчаливая з м е я, нами создана, нами управляема, нам одним и служит. Однако человек сказал тем, кто п о т н о отжимал его от дверной ручки, фразу на английском, из которой явствовало, что он - американец, идет сюда по делу и к их ожиданию никакого отношения не имеет. Английскому языку и напору, с каким была произнесена фраза, подчинились, не стали даже кричать, чтобы человек показал паспорт; доверие или, наоборот, ярость толпы рождается в первую секунду общения с чужаком, с тем, что хочет б ы т ь сам по себе, независимым от неписаных законов общности обездоленных. Если толпа поверила - все в порядке; нет - разговоры бесполезны, не переубедишь, тут только пулеметы могут навести порядок, слово - бессильно. Человеку поверили, он открыл дверь и сказал солдату, стоявшему у входа: - Вице-консул ждет меня. Но вице-консул его не ждал, да и не был он американцем, и пришел сюда с тем же, с чем стояли люди в очереди: с просьбой о въездной визе. Однако в отличие от тех, кто вошел в здание консульства, он не стал заполнять множество страниц обязательных анкет, чьи вопросы казались устрашающе-многозначительными, а обратился к белозубой секретарше с вопросом, где он может найти второго вице-консула мистера Роберта Макайра. - Но он не занимается въездными делами, - ответила девушка, - у него совершенно иные вопросы. - Я знаю, - ответил посетитель, - именно поэтому его и ищу. Он действительно знал, что Макайр представляет в консульстве организацию генерала Донована, ОСС. Он обязан был знать это, потому что именно от этого человека зависела его дальнейшая жизнь, ибо информация - мать успеха. - Здравствуйте, - сказал он, войдя в маленький, без окон, кабинет, где главными предметами, сразу же бросавшимися в глаза, были громадный старинный сейф, мощный радиоприемник и кондиционер, врезанный во внутреннюю дверь, которая вела в другие комнаты. - Позвольте представиться... Я - Вальтер Кохлер, сотрудник абвера. Мне предписано получить американскую визу, обосноваться в Соединенных Штатах и организовать передачу военно-стратегической информации на гамбургский центр организации моего шефа адмирала Канариса. - А почему вы решили, что меня интересуют работники абвера? - спросил Макайр, включая приемник. - Я занимаюсь вопросами культурного сотрудничества между Штатами и Мадридом, вы, видимо, ошиблись дверью... - Мистер Макайр, вашу фамилию я услышал в абвере, только поэтому и решил обратиться к вам. - Ну, знаете ли, - усмехнулся Макайр и, поднявшись из-за стола, начал прохаживаться по комнате, не предложив Кохлеру садиться, - к нам приходят десятки агентов абвера, сулят открыть секреты рейха, но мы их выставляем за дверь, потому что они никакие не агенты, а самые обычные эмигранты, стремящиеся любыми путями, как можно скорее попасть в Нью-Йорк. - Но я пришел не с пустыми руками, - сказал Кохлер. - Я пришел с доказательствами. По-прежнему прохаживаясь по кабинету (Макайр таким образом силился унять охватившее его волнение: ни разу, ни один человек пока еще не приходил в консульство с такого рода признанием, он сказал неправду, но он сказал ее умышленно, намереваясь з а т я н у т ь посетителя в беседу, навязав ему свой ритм и стиль разговора; это же такое дело - если, конечно, Кохлер говорит правду, - о котором через час узнают в Вашингтоне, это такая операция, которая сразу же сделает его имя известным администрации, путь наверх, к известности и карьере), вице-консул сказал; - Ну что ж, давайте посмотрим ваши доказательства. Они, эти доказательства, оказались абсолютными: Кохлер выложил на стол микропленки с инструкцией по сбору передатчика, написанные симпатическими чернилами позывные рации и время работы, а также рецепт для производства такого же рода чернил на месте. - Ну, хорошо, - сказал Макайр, отодвигая микропленку, - все это, конечно, интересно, но какие деньги вам дали в абвере? Вы ведь не рассчитываете зарабатывать в Штатах своим трудом на шпионскую деятельность? - Во-первых, она невозможна, потому что я - убежденный антифашист, - ответил Кохлер. - Моя семья подвергалась преследованиям со стороны нацистов за то, что я возглавлял церковную общину в Утрехте, и лишь поэтому я сделал вид, что соглашаюсь на их предложение... Во-вторых, они снабдили меня деньгами, - и он положил на стол шесть тысяч долларов. Это был первый эмигрант, который предъявлял американцам такие деньги; это и убедило Макайра окончательно в том, что ему в руки свалилась удача, о которой он не смел никогда и мечтать. - Покажите ваш паспорт, - сказал он. - Пожалуйста, - ответил Кохлер. Макайр пролистал ф а н е р у, бросил ее в письменный стол, открыв его ловко, как кассир - конторку, куда сгребает серебряную мелочь, снова походил по кабинету, а потом сказал: - Сейчас мы начнем собеседование... Думаю, лучше, если мы сразу же станем записывать ответы на вопросы... А в конце мы продумаем, как вам сделать свое заявление... более убедительным, что ли... - А в чем оно сейчас кажется вам неубедительным, мистер Макайр? - Его неубедительность видится мне в его неподготовленности. - То есть, - помог ему Кохлер, - вы хотите, чтобы ваши вопросы подвели меня к признанию? Макайр внимательно посмотрел на Кохлера, ничего не ответил, кивнул на стул; тот аккуратно присел, сложив маленькие, пухлые руки на округлых коленях. - Вы предлагаете мне делать л и п у, - сказал Макайр, наконец. - Зачем? - Какую липу? - Кохлер вскинул руки. - О чем вы?! Я занимался коммерцией, у меня в Утрехте был маленький ювелирный магазинчик, и пытался иметь бизнес с американцами, я знаю, что вы всегда думаете о том, чтобы выгоду получали обе стороны, что в этом плохого?! Вот я и предложил... - Давно приняли католичество? - Я всегда был католиком. - А отец? - Тоже. - Он принял крещение? Кохлер мелко засмеялся: - Вы думаете, я еврей? Нет, я не еврей, просто я неплохой коммерсант, мистер Макайр... ...Через два дня Макайр отправил в Вашингтон шифротелеграмму о том, что он перевербовал агента абвера, который пришел именно к нему, поскольку в гамбургском центре Канариса ему удалось получить информацию о том, что наиболее сильным контрразведчиком в аппарате Донована, работающим на Пиренеях, там считают именно Макайра. Вскоре после этого Макайр вернулся в Штаты, был отмечен наградой и, помимо других дел, которые ему поручил Донован, начал готовить дезинформацию для Кохлера. Для этого он был командирован в Швейцарию, к Аллену Даллесу, рассказал ему о перевербовке, тот был совершенно покорен логикой, силой и жесткостью молодого коллеги, всячески его - в дальнейшем - отмечал, ставя в пример молодым сотрудникам ОСС. Поддерживал он Макайра также и потому, что тот стал любимцем директора ФБР Эдгара Гувера; с т а р и к поручил своим п а р е н ь к а м, работавшим с Кохлером, консультировать каждый свой шаг с Макайром, потому что "этот человек по справедливости может считаться восходящей звездой нашей разведки". Кохлер тем временем получил хороший номер в нью-йоркской гостинице, и агенты ФБР начали - от его имени - гнать информацию на Гамбург. Оттуда приходили радиограммы, полные благодарности, подчеркивалось, чтобы агент соблюдал максимум осторожности, поскольку его работа вносит огромный вклад в дело борьбы против американского финансового капитала, Уоллстрита и большевистского интернационала Москвы. Однако Кохлер обратился к своим шефам из ФБР и попросил их выполнить то, о чем он уговорился с Макайром в Мадриде: - Ни я, ни вы не знаете, - сказал он, - есть ли здесь другие агенты абвера и СД. Я думаю - есть. А поскольку все они подобны скорпионам в банке, я не чувствую себя в безопасности ни единого часа. Необходимо прикрытие. Это гарантирует меня от выстрела в затылок. А потом такого рода прикрытие поможет нам в оперативной работе: кто знает, может, кто из агентов рейха клюнет на меня... - Какого рода прикрытие вы имеете в виду? - спросили его люди ФБР - Радиомастерскую в Нью-Йорке. Это совершенно логично с точки зрения Канариса: агент, который гонит информацию из вражеского логова, пустил корни и подстраховался легальной работой. Люди ФБР обратились за консультацией к Макайру, потому что мнения в окружении Гувера разошлись, часть сотрудников выступала против такого рода комбинации, рискованно; однако Макайр поддержал Кохлера. Ему купили радиомастерскую в Бронксе, бизнес пошел на лад, Кохлер совершенно не интересовался тем, что гонят от его имени на абвер, веселился, куролесил, но несколько раз так ловко оторвался от наблюдения, что в штаб-квартире ФБР объявили тревогу; сняли ее лишь через восемнадцать часов - после того, как голландец вернулся в отель, совершенно измученный, с синяками под глазами; решили, что д о х у проституток, так, видимо, и было. На самом-то деле был он не у проституток, а на связи с агентом абвера, который был внедрен немцами на химическое предприятие, входившее в состав концерна "Дженерал электрик". Три раза он отрывался от наблюдения ФБР за два года его работы - вплоть до апреля сорок пятого - и три раза получал информацию, носившую чрезвычайный характер, связанную с атомным проектом. Когда передовые части американской армии захватили архив абвера, люди Даллеса сразу же начали исследование всех донесений немецкой агентуры, которые были переданы из Соединенных Штатов и Канады на Гамбург. Наиболее интересную информацию сразу же докладывали Даллесу - это было в порядке вещей и не вызывало чрезмерной ревности Пентагона, потому что к этому времени Аллен по справедливости считался самым знающим человеком изо всех, кто был занят во время войны делами рейха. Именно он и натолкнулся на странное несоответствие в радиограммах от Кохлера: большая часть была зашифрована теми цифрами, которые голландец передал Макайру (они были записаны симпатическими чернилами между строк в молитвеннике, напечатанном на голландском языке); эти сообщения, отправленные людьми ФБР, научившимися копировать почерк перевербованного агента, рассказывали о том, какие части готовятся к отправке на континент, о новых соединениях флота США, комплектующихся на Западном побережье, и о том, кто из высших офицеров будет возглавлять те или иные дивизии. Информация была вполне корректной, она не могла вызвать подозрений в абвере. Однако те радиограммы, которые хранились в личном деле Кохлера с грифом "О. В.", то есть "очень важно", были зашифрованы совершенно иначе, и та информация, которая была отправлена из Нью-Йорка, представляла высший секрет Соединенных Штатов, поскольку она была посвящена не чему-нибудь, но именно "Манхаттэнскому проекту", то есть атомной бомбе. Даллес похолодел, когда получил эти материалы, запер их в свой сейф, попросив сотрудников изъять из общих описей, и затребовал у своего помощника Геверница подробную информацию о том, как обстояло дело у Гитлера с проблемой "оружия возмездия", но не на основании данных американской агентуры, а из первоисточника, благо почти все архивы рейха попали в его, Даллеса, руки. Люди Геверница провели довольно скрупулезную работу, выяснили, что проблему атомной бомбы в Германии поначалу курировал Геринг, но вермахт относился к информации о работе над п р о е к т о м в Штатах весьма скептически. Агент А-2232 сообщал еще в сороковом году, что химические заводы в Амарилло, на юге Штатов, начали особо интенсивно производить гелий и что власти страны делают все для организации максимальной секретности, связанной с выпуском именно этой продукции. Генеральный штаб вермахта ответил Канарису, что эта информация не представляет никакого интереса, совершенно преждевременно делать выводы о том, что между производством этого газа и выработкой тяжелого урана может быть хоть какая-то связь, и что информация агентуры представляет определенный интерес лишь в том смысле, насколько вообще интенсифицируется работа промышленных комплексов США. Однако Канарис продолжал бомбардировать Кейтеля телефонными звонками, считая, что информация его агентуры представляет исключительный интерес и, как он считает, вышла к ключевому вопросу, имеющему политическое, а не только военнопромышленное значение. Тем не менее штаб вермахта и в сорок первом году ответил Канарису, что "увеличение выработки гелия не имеет никакого отношения к развитию ядерной техники, а объяснить увеличение выпуска этого газа следует увеличением флота дирижаблей, принадлежащих ВМС США". Только в сорок втором году, когда начальник разведуправления люфтваффе генерал Шмит после разговора с Герингом сообщил одному из шефов абвера Карлосу, что, по его мнению, подтвержденному справкой СС штурмбанфюрера Вильгельма Риктера, отвечающего за "гелиевый узел атомного проекта рейха", работы в области ядерной техники в США не стоят на месте, а по мнению "исследователя Рунге, имеющего допуск к американской научной литературе, продвинулись далеко вперед". Поэтому было признано необходимым внедрить в США агентуру, целью которой было бы проникновение в тайну ядерных исследований США, если таковые действительно имеют место быть. Именно тогда - явствовало из документов Канариса и Шелленберга - Вальтер Кохлер и был внедрен в США, причем его легенда, которую так преступно-легкомысленно принял Макайр, была сработана в абвере и дала возможность гитлеровскому агенту беспрепятственно заниматься сбором особо секретной информации, тогда как люди ФБР и Макайр, главный любимец Донована, гнали в Гамбург сущую ерунду - в надежде на то, что Берлин вышлет на связь с Кохлером целую армию своих агентов. Даллес понимал, что, сообщи он в Вашингтон эти п о д р о б н о с т и, на карьере Макайра можно ставить крест; если он и открутился бы от военного суда, то ни о какой работе в правительственных организациях не могло быть и речи. После первой встречи с Макайром, тогда еще, в конце сорок второго, Даллес знал, что этот человек вышел из простой семьи, особым образованием не блещет, имеет крепкие челюсти, завидную напористость и мечтает о хорошей карьере. Получив информацию о том, как он, Макайр, - вольно или невольно - способствовал засылке в Штаты немецкого агента, занимавшегося шпионажем по атомной бомбе, Даллес затребовал от своих друзей в Вашингтоне доверительные данные о том, что же такое на самом деле Макайр, чем он сейчас занимается, кто его поддерживает и что его может ждать в ближайшем будущем. Ответ он получил весьма интересный: "В настоящее время "М" переведен "Диким Биллом" в государственный департамент, где он занимается подбором, оформлением на службу и контактом с теми кадрами разведчиков, которые переведены из ОСС в дипломатическое ведомство и отправлены на работу в посольства. Можно считать, что в ближайшем будущем "М" получит внеочередное повышение; вполне возможно, что именно он возглавит весь отдел, занимающийся кадровой политикой. Новая администрация будет его активно выдвигать, поскольку он пользуется поддержкой директора ФБР Гувера, и притом отменно зарекомендовал себя на работе в нашем консульстве в Мадриде, когда именно он завербовал наиболее серьезного немецкого агента "К", игра с которым позволила дезинформировать сначала Канариса, а затем и Шелленберга в период подготовки операции вторжения во Францию". ...Даллес уже тогда имел в голове свой план: разгон ОСС, расфасовка кадров Донована по отделам государственного департамента, министерства юстиции, Пентагона, штабов ВМС и ВВС - с тем, чтобы в последующем не только создать свою, личную разведку, но и ударить по Доновану под предлогом того, что он привел в ОСС огромное количество красных, работавших не столько на Рузвельта, сколько на Сталина. Даллес уже тогда понимал, что дипломаты, да и политики, не смогут сделать того, что задумал сделать он: не только в Западной Европе, но и на юге Американского континента, а также и в странах, попавших в зону советского влияния. Не было, считал он, таких людей в Вашингтоне, которые бы обладали отчаянным мужеством для того, чтобы вернуть Америке утраченные позиции: и не только в Чили и Аргентине, но и в Венгрии, Югославии и Чехословакии. Да, конечно, эта работа не вписывается в нормы общепризнанных статей международного права, но именно поэтому ему и были нужны люди, которые бы выполняли его приказы куда более рьяно, чем предписания своего непосредственного начальства. Будучи высоким профессионалом, Даллес, размышляя о категориях отправных, глобальных, никогда не чурался черновой работы; проблему оформления деловых отношений как со своими, так и с противником, который шел на контакт, полагал делом основополагающим; если ты вынужден постоянно думать о том, в какой мере контрагент верен тебе, не ведет ли двойную игру, не о т д а е т ли тебя другим, серьезная комбинация просто-напросто невозможна, ибо она, по идее, должна быть подобна заговору влюбленных, абсолютное доверие друг другу, никаких сомнений в честности партнера... Поэтому, прилетев с Геленом в Штаты, Даллес пригласил Макайра на ланч, был предельно любезен, вспоминал рисковый полет молодого коллеги в Женеву; люблю отважных людей; дождался, пока Макайр сам т р о н у л Кохлера, и тут-то нанес свой сокрушительный удар, достав из кармана справку о том, кто такой Кохлер, чем занимался в Штатах на самом деле и какой урон мог бы нанести "Манхаттэнскому проекту", не будь Гитлер истерическим кретином, а его "палладины" - трусливыми марионетками, боявшимися сказать хоть слово, которое бы шло вразрез с ч у в с т в о в а н и я м и "великого фюрера". Макайр побледнел до синевы; Даллес заметил, что собеседник, видимо, бреется чуть ли не от самых век - так щетинист; борода бы закрыла все лицо, не скоблись он столь тщательно (видимо, два раза в день). - Что будем делать? - спросил Даллес, не назвав его ни "мистером Макайром" - если бы понял, что имеет дело с дурнем, ни "Бобом" - как называл его всего пять минут назад. Макайр хрустнул пальцами, что было противоестественно всему его физическому и духовному строю: тяжелый, сильный, самовлюбленный, уверенный в будущем, он сломался, пальцы крутил, словно девушка на первом приеме у гинеколога, и смотрел на Даллеса испуганными глазами, ставшими похожими на рачьи - так они были выпучены и круглы, безо всякого выражения, один лишь нервический блеск... - Я не знаю, Аллен... Это такой ужас... Вы должны помочь мне... - Как? - поинтересовался Даллес. - Каким образом? - Я не знаю... Не мне вам подсказывать... Я готов на все, я... - А на что вы можете быть готовы? На то, чтобы мы забросили вас в Японию и вы принесли сведения, что Шелленберг не переслал японцам вашу информацию? Или успокоили Трумэна, что копия ваших шифровок не попала в Кремль? ' - Моих шифровок?! - А что, Кохлера я привез в Штаты? Или Геверниц? - Но я даже не мог себе представить... - Ладно, Боб, - сказал Даллес, понявший за эти мгновения то, что ему хотелось понять, - пишите на мое имя письмо... Абсолютно честное, со всеми подробностями, не стараясь выгородить себя... Изложите дело так, как вы бы его рассказывали богу. Завтра вечером ваша исповедь должна быть у меня. Я попробую погасить пожар. Я на вас ставил. Боб, и мне очень горько, что вы невольно сработали на руку Гитлеру... А сейчас - выше вашу красивую голову с ранней сединой! Храните улыбку и думайте о том, что у вас есть друзья, - это помогает жить. - Но мне, право, не в чем исповедоваться, Аллен! Не думаете же вы, что за этим стояла какая-то корысть? - Боб, только не делайте ошибки. Вы на грани того, чтобы сделать непоправимую ошибку: то есть сказать мне половину правды. Я знаю, как делают суперагентов. Я наблюдал за работами, подобными вашей с Кохлером, и смотрел на это сквозь пальцы, потому что с самого начала догадывался о случившемся и страховал моих мальчиков. Я понимаю, как страстно вам хотелось в ы с к о ч и т ь. Боб, я все это прекраснейшим образом понимаю... Но как все случилось? На чем вас обошел Кохлер? Почему вы решили безусловно на него поставить - напишите мне об этом... В конце концов я должен убедиться в мере вашей искренности... Вы же, надеюсь, не предполагаете, что я пойду на укрывательство врага, даже если он мне и симпатичен... Я могу простить ошибку, но не предательство. - Зачем писать? - тихо спросил Макайр. - Вы и так все поняли... Верно поняли... Это была ставка моей жизни... Неужели вы не верите мне? - Верю, - ответил Даллес, упершись своими мудрыми добрыми глазами в его расширившиеся зрачки. - Но мне нужна гарантия, Боб. Жизнь приучила меня страховать рискованные предприятия. Через три дня после того, как "исповедь" была получена, Даллес встретил Макайра в государственном департаменте, встретил "совершенно случайно", обменялся рукопожатием и, не выпуская изо рта свою прямую английскую трубку, сказал так, что это было слышно только им двоим: - Все хорошо, Боб, живите спокойно, мои друзья в курсе произошедшего... На днях свидимся, я объясню вам то, что надо будет сделать... Он объяснил ему, что надо было делать: Макайр стал некоего рода тайным курьером между Гувером, министерством юстиции и Даллесом, причем если формально он должен был координировать акции отдела разведки государственного департамента в плане его кадровой политики с пожеланиями, которые ему высказывались Пентагоном (подбор и расстановка военных атташе), ФБР (изучение личных дел дипломатов и разведчиков) и министерством юстиции (надзор за соблюдением законности), - то отныне он фактически работал на Даллеса, не предпринимая ни одного шага без того, чтобы не проговорить заранее все препозиции со своим спасителем. Именно Макайр и оказался той фигурой, в которой Даллес так нуждался; замышляя свой удар по ОСС еще летом сорок пятого; как всякий талантливый разведчик он понимал, что черновую работу, связанную с риском разоблачения и публичного скандала, должен вести такой человек, который готов на все и никогда не з а л о ж и т босса. Возможность разоблачения (люди ОСС - зубасты, за себя драться умеют, особенно те, которые пришли сюда в начале войны из левого лагеря, во всем и всегда ориентировались на Рузвельта) и связанного с этим лишения заработка в государственном департаменте была соответствующим образом подстрахована: брат Макайра, вполне надежный человек, никак, ни во что, понятно, не посвященный, был приглашен на работу в ИТТ и готовился к тому, чтобы занять место директора филиала концерна в Монтевидео; помимо заработной платы ему выделили определенное количество акций, которые он положил в банк на свое имя, хотя был уведомлен о том, что распоряжаться этими средствами должен Роберт - "в целях национальных интересов страны". Когда Макайр узнал, сколько стоят эти акции, ему стало понятно, что за всю свою деятельность в государственном департаменте, да и в любом другом правительственном учреждении, - даже если предположить, что жить он будет до ста лет и столько же лет сидеть в своем кресле, - он не сможет заработать и третьей части того, что оказалось принадлежащим ему в результате благодетельства Аллена Даллеса и тех сил, которые за ним стояли. ШТИРЛИЦ - VII (Мадрид, октябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ Штирлиц вылез из такси, вызванного ему Кемпом, поднялся в свой номер, удивившись тому, что старика, сидевшего на этаже, не было на месте; обычно он чутко дремал в кресле, укрыв ноги, раздутые водянкой, тяжелым баскским пледом. Штирлиц включил свет - тусклый, уныло-пыльный, устало снял мятый пиджак, обернулся и сразу же натолкнулся взглядом на человека, который спал на его узенькой кровати, не сняв ботинок; ботинки были тупорылые, американского фасона, как и на Джонсоне. Человек действительно спал; даже хороший профессионал не мог бы так точно сыграть ровного похрапывания, неловкой позы, да и розовые помятости на лице говорили за то, что необычный гость лежит на его кровати не менее часа, а то и двух; сморило, видимо, бедолагу, пока ждал. Штирлиц мгновение стоял возле двери, продумывая, как ему следует поступить: то ли разбудить незнакомца, то ли уйти из номера, то ли лечь спать на маленький жесткий диванчик, стоявший в закутке, возле умывальника, - туалета в номере не было, приходилось ходить в самый конец коридора: душевая была на первом этаже, каждое посещение стоило семь песет; вода шла то холодная, то горячая; ничего не попишешь, пансионат с одной звездочкой; раньше в таких жили проститутки, студенты и бедные иностранцы, приехавшие в Мадрид, чтобы изучить язык. Он выключил свет, аккуратно повесил пиджак на спинку стула и устроился на диванчике, досчитай до ста, сказал он себе, и ты уснешь; ну их всех к черту; ты не понял, чего от тебя хотят, все слишком запутанно, никакой логики; нет, конечно же, логика есть, их логика, непонятная тебе; значит, надо ждать; ничто так не помогает п р е в о з м о ч ь ноющую тягость ожидания, как сон; спи. И он уснул, словно провалился в темноту. ...На грани пробуждения Штирлиц вдруг увидел громадный луг, совершенно белый из-за того, что весь был усыпан полевыми ромашками, и по этому бело-желтому лугу шли Сашенька и Санька; она совсем еще молодая, он никогда не видел ее иной, а Санька был в немецкой форме без погон, но отчего-то босой, ступни совершенно восковые, с синими прожилками холодных, безжизненных вен; если Сашенька казалась веселой, близкой, живой, то сын - из-за этих страшных восковых ног - был весь пепельный, как бы нереальный, и вокруг его головы вился рой красной мошкары. Он вскинулся с диванчика; было еще темно, значит, спал не больше часа; человек на его кровати сжался в комочек, положил ладонь под щеку, чмокал, словно младенец. Это сладкое чмоканье отчего-то разъярило Штирлица; он достал сигарету, закурил, тяжело затянулся и сказал: - Слушайте, пора и честь знать, у меня ноги затекли. Чмоканье прекратилось, человек на кровати затаил дыхание и - Штирлиц почувствовал это - спружинился. - Вы ведь говорите по-английски, - сказал, наконец, человек, откашлявшись, - я плохо понимаю немецкий. - Ложитесь на диван, я хочу поспать на своей кровати, - сказал Штирлиц. - Ноги свело. - Я ждал вас с двенадцати, извините за вторжение... Я менял скат, именно я должен был подобрать вас на дороге, вам ведь говорили мои коллеги про голубой "форд". - Говорили... Что ж так долго меняли скат? Я шел минут двадцать по шоссе, все ждал, когда пульнут в спину. - Я всегда стрелял в лоб, мы ж не гестапо, - человек поднялся с кровати, потянулся так, что Штирлиц услышал, как хрустнули его суставы, включил свет и, улыбнувшись, сел на стул к колченогому маленькому столику. Ранняя седина делала его лицо благородным, глаза были круглые, иссиня-черные, умные, со смешинкой. - Это ведь я должен был накормить вас сказочным обедом. Придется дождаться утра, пойдем сказочно завтракать. - Вы, наверно, недавно в Испании, - заметил Штирлиц, не поднимаясь с диванчика. - Здесь отсутствует институт сказочных завтраков; в "Ритце" дают кофе и джем с булочкой, скучно; надо ждать десяти утра, когда откроются испанские таверны, только там можно полакомиться осьминогом, колбасками и тортильей... - А сейчас только семь, - сказал человек, посмотрев на часы. - Сдохнешь с голода. Может, пока что обговорим ряд вопросов, представляющих взаимный интерес? Не против? - Давайте, чего ж не обговорить. Вас как зовут? - Это неважно. Мало ли как могут звать человека. Шарль. Или Магомет. Иван. Важно, что я пришел к вам с предложением. Я представляю американскую разведку и заинтересован в том, чтобы познакомиться с вами поближе. Я только что получил кое-какие данные из Вашингтона, связанные с вами и вашим прошлым. Присматривался я к вам довольно долго, пришлось поработать в немецких архивах, полнейший хаос; видимо, все-таки много документов погибло, но по фотографиям я пришел к выводу, что доктор Брунн и господин Бользен - одно и то же лицо. - Слушайте, Магомет, - хмуро усмехнулся Штирлиц, но продолжить не смог, потому что человек вдруг переломился от смеха; смеялся он громко, заливисто, как-то по-детски; такое тоже трудно сыграть, подумал Штирлиц; у него глаза птичьи, а такие бывают у детей; глядя на то, как хохочет незнакомец, Штирлиц тоже улыбнулся, повторив: - Слушайте, Магомет, если вы все про меня знаете, то мне неудобно говорить, ничего не зная про вас. Мне за вчерашний день и сегодняшнюю ночь надоели игры. Хочу ясности. - Будет ясность. Только сначала ответьте, куда вы исчезли с дороги? - Сначала я выслушаю вас и в зависимости от этого приму решение: сказать вам правду или утаить ее. - Нет, мистер Бользен-Брунн, у вас нет альтернативы, и права выбора вы лишены. Решать буду я, а не вы. - Гость достал из кармана конверт, подошел к дивану, протянул Штирлицу. - Поглядите. Там были отпечатки пальцев, его пальцев; Штирлиц был убежден, что именно эти "пальцы" ему показывал Мюллер, когда привел в подвал гестапо и потребовал ответить на один-единственный вопрос: как эти "пальчики" могли оказаться на чемодане русской радистки; Штирлиц, однако, ошибался; отпечатки пальцев - как это явствовало из надписи на обороте - были копией из дела "Интерпола", заведенного двадцать третьего марта сорок пятого года в Швеции по делу об "убийстве доктором Бользеном гражданки Германии Дагмар Фрайтаг". "Но это же фальшивка, - подумал Штирлиц. - Дагмар присылала мне телеграммы из Швеции". Он достал из конверта еще одну фотографию: Дагмар в морге, с номерком на ноге; вспышки магния холодно отражаются в белом кафеле; бесстрастные лица полицейских; рядом с ними два человека в строгих черных костюмах. - А это кто? - спросил Штирлиц, ткнув в черных пальцем. - Толстый - германский консул фон Рибау. Второго не знаю... Рибау полагает, что этот человек из резидентуры вашего посольства, то, что немец, не сомневается. Мы его ищем. Найдем, это точно. - Рибау подтвердил свои слова под присягой? - По поводу чего? - По поводу смерти фрау Фрайтаг. - Посмотрите внимательно все документы, там есть заключение шведов. Мы были уверены, что вы захотите получить этот документ. - Почему? - Потому что я собрал на вас кое-какую информацию. - Где она? - В нашем досье. Хотите посмотреть? - Естественно. - Ладно, кое-что покажем. Ну, я жду ответа. Штирлиц поднялся с дивана, подошел к умывальнику, ополоснул лицо, чувствуя омерзительный запах хлорки (водопровод ни к черту, трубы старые, а испанцы боятся инфекций,- память о чуме живуча, нет ничего страшнее массового мора или голода, потому что толпа становится неуправляемой), травят микробов, а потом глаза; растер лицо полотенцем, аккуратно повесил его на крючок, вернулся к дивану, сел, забросив ногу на ногу, и сказал: - Меня подобрал на дороге работник вашего ИТТ мистер Кемп. - Американец? - Он представился немцем. Может, натурализовавшийся немец, не знаю. Вам проверить легче, чем мне. - Мы проверим. Что он от вас хотел? - Того же, чего и вы. Честности и моей дружбы. - Я вашей дружбы не. хочу. Я ею брезгую, простите за откровенность. Я очень не люблю нацистов, но мне поручили встретиться с вами, накормить вас обедом и поговорить обо всех ваших прежних знакомых. - Зачем вы показали мне эти фальшивки? - спросил Штирлиц, кивнув на фотографии и заявление консула; посмотрев, он неловко бросил их на стол, они рассыпались, лежали веером, как новенькие игральные карты. - Чтоб вы знали, как вас ищут. Я-то бы вас выдал трибуналу, честное слово, но мои шефы считают возможным использовать вас в качестве рассказчика... Они хотят услышать ваши рассказы о былом, понимаете? - Понимаю. - Если вы не согласитесь, пенять придется на себя. - Выдадите трибуналу? - После нашего разговора, - если он будет носить вербовочный характер - это уже невозможно. - Что же тогда делать? Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой? - Что, что? - Есть такая сказочка про бедного зайца, ее хорошо перевели на немецкий, а я постарался дословно пересказать на вашем языке... - Дословно - не получится. В дословном переводе отсутствует личное начало, а без личности любое дело обречено на гибель. - Верно. - Что вам предлагал Кемп? - Предлагал работу в ИТТ. - В качестве кого? - Переводчика. - Хм... странно... Кто он такой? Если у Кемпа воткнута аппаратура прослушивания, подумал Штирлиц, они будут иметь расшифрованный разговор к девяти утра, ребята умеют ценить время. Если же у него дома ч и с т о, тогда мне невыгодно говорить все; две силы - не одна, есть возможность маневра, если только он не продолжает игру, заранее проговоренную с тем же Кемпом. - Немец. Как я. Вроде бы инженер... - Давно он здесь? - Спросите в ИТТ, возможно, он мне все врал. - В ИТТ мы спросим, конечно же, только вот что странно: работу переводчика на этой фирме должен был предложить вам я, а никакой не Кемп. Где тут у вас телефон? У деда? - Да. - Я должен позвонить. - Не будите своего шефа, еще рано... Рассердится... - Шеф я. Будить намерен помощника. Портье понимает по-английски? - А вы его сами спросите. Человек снова переломился от смеха - он как-то внезапно переламывался, словно натыкался на невидимый шнур; продолжая беззвучно смеяться, вышел из номера, положив на стол еще один конверт. Штирлиц раскрыл его: там лежал паспорт гражданина Никарагуа на имя Максимо Брунна с видом на жительство в Испании; триста долларов; визитная карточка, на которой было имя Эрла Джекобса, Мадрид, ИТТ, генеральный директор. Ватиканской липы, которую вчера отобрал полицейский на улице, в конверте не было; странно. "Что им от меня надо? - устало подумал Штирлиц. - Являются ли Кемп, этот хохотун и вчерашний Джонсон звеньями одной цепи? Да, бесспорно. А зачем уловки? Условия игры? Так, считают они, полагается? Надо меня запутать? Но ведь я понимаю, что они меня путают. Верно, я понимаю, только они могут не понимать этого. Они же не знают меня. Они получили какие-то архивы, но разве можно до конца понять человека на основании одних только архивных данных? Нет, конечно. Хорошо, но ведь им мог рассказать про меня Шелленберг. Мог, но англичане никому не отдадут свою информацию, даже самым близким союзникам, да в общем-то и правильно поступят; что знают двое, то знает и свинья. Не пытайся облегчить жизнь, сказал себе Штирлиц, к американцам могли попасть Айсман, Холтофф, Хеттль, эти работали со мной, у них нет против меня улик, но они имеют представление о моей манере думать, говорить и делать; три разных характера, вполне достаточно для того, чтобы набросать мой психологический портрет... Хотя почему только три? А люди, которые работали с Кэт на конспиративной квартире? А Троль, который знал ее и меня? А Шлаг, с которым мы расстались друзьями и который знает, кто я есть на самом деле. А может быть, все же рискнуть? И сказать прямо и открыто: "Хватит, ребята, в конце концов мы союзники, сообщите вашему послу в Москву для передачи Кремлю, что полковник Максим Максимович Исаев жив и ждет возвращения домой". Нет, это можно было сделать в прошлом году, летом еще, когда я был недвижим, а сейчас, особенно после того, как они затеяли ш т у к у с Фрайтаг, такое невозможно... Соглашайся, со всем соглашайся, но за одну лишь плату: требуй расследования обстоятельств убийства Фрайтаг. Докажи, что это работа Мюллера, чья же еще, ему надо было обезопасить себя на случай моего бегства к нейтралам, ясно, зачем он это сделал. Он мог не верить Фрайтаг, мог бояться, что я сделал ее своей, но главное, что его пугало, - это мой уход из рейха. Он страховался. Они умели страховаться кровью невинных людей, возлагая вину за это на того, кто им нужен. Если этот американец откажется выполнить это условие, тогда надо слать все к черту; здесь, в пансионате, они меня вряд ли станут убирать, слишком шумно; есть час-два на п о с т у п о к. Идти в метро, отрываться от слежки, любым путем оторваться от слежки и бежать к французской границе. Как угодно, только туда. Где подбросит попутная машина, где автобус. Идти проселками, подальше от шоссе. Главное - идти, движение есть то единственное, что может спасти от ощущения безнадежности. Во всяком случае, это выход. Г р я з н ы м даваться нельзя, они тогда могут сунуть меня в любую гадость, не отмоешься. И не успокаивай себя Лойолой, его словами, что цель оправдывает средства... Да, но как ты, именно ты докажешь свою непричастность к убийству Фрайтаг? В архивах не может быть рапорта и с п о л н и т е л я. Такое вряд ли фиксируется. Но в архиве могут быть отчеты шофера Ганса, которого потом убили люди Мюллера, чтобы замазать меня кровью несчастного парня... В архиве должен быть его рапорт о том, что мыс ним отправили Фрайтаг в Швецию и она стояла на борту парома и махала мне рукою, долго, как-то беззащитно, очень нежно; все-таки в людях, осужденных на гибель, заранее прочитывается обреченность... Да, это один путь. Второй путь для доказательства моего алиби - экипаж парома; судно шведское, те, кто работал там полтора года назад, должны по-прежнему плавать из Германии к себе домой. Пусть американцы опросят тех, кто видел, как я ходил по пирсу, там еще стояла моя машина, как я прощался с женщиной, которая плакала, стоя на борту. Я тогда был один на пирсе, шел дождь, машина стояла вдалеке, но с парома ее видели; тогда из рейха практически никто не уезжал в Швецию, границы были перекрыты, весь народ сделался заложником, чтобы фюреру было не так страшно погибать одному... Наверняка меня запомнили. Я назову точную дату. Я заставлю себя вспомнить лица тех членов экипажа, мимо которых я проходил из каюты первого класса к сходням... Я должен настроиться на тот день, собраться, п о с м о т р е т ь это кино в моей памяти. И описать тех, кто там был тогда". Американец вернулся, в задумчивости сел к столу, внимательно посмотрел на Штирлица, хмыкнул и, повертев головой, чтобы размять шею, спросил: - Ну как? - Прекрасно, - ответил Штирлиц. - А у вас как? Помощник не сердился? - Сердился. Костил меня последними словами. Ничего, он отходчивый. Ну, что надумали? Как мое предложение? - Оно интересно. Но я не приму его, если вы не поможете мне доказать, что это, - Штирлиц тронул мизинцем фотографии мертвой Дагмар, - грязная фальшивка, сработанная против меня шефом гестапо Мюллером. - Вы же с ним хлебали из одного корыта. Какой ему смысл было вас марать? - Прямой. Я расскажу об этом после того, как вы примете мое условие. Я не стану рассказывать вам мою историю, как мелкий уголовник, оказавшийся в камере рецидивистов. Только мелюзга ублажит старых бандитов. А это против моих правил. - Зато это по моим правилам. - Ну, тогда и играйте с самим собой по вашим правилам. Только сначала заберите весь этот мусор, - Штирлиц подвинул на краешек стола паспорт, фотографии, отпечатки пальцев, деньги и визитную карточку Эрла Джекобса, - и закройте дверь комнаты с другой стороны. - Не надо зарываться, - глаза у человека сузились, ничего птичьего не было в них, крохотные щелочки. - Постарайтесь никогда не забывать, что вы - грязный нацистский бандит. - К которому вы, чистый демократ и борец за свободу, пришли с предложением сотрудничества. - Не надо дразнить меня. Я сверну вам челюсть, я это умею делать, потому что работал в профессиональном боксе. - Это очень демократично, когда профессионал бьет больного человека. С таким демократизмом вас бы с радостью взял в свою личную гвардию рейхсфюрер Гиммлер, он ценил профессионалов. - Не зарывайся, скотина. - Вон отсюда, - негромко, очень спокойно сказал Штирлиц. - Вон! Или я разбужу весь этот клоповник. Мои соседи торгуют краденым, они не любят легавых, какой бы национальности они ни были. Уходите, иначе будет шум. Вам этого не надо. А я уже ничего не боюсь. - Вы все боитесь за свою вонючую нацистскую шкуру... - В каждом правиле бывают исключения, - заметил Штирлиц, поняв, что у них нет ничего, кроме этих его "пальцев"; ни Айсмана нет, ни Хеттля, ни Рольфа, ни Холтоффа, ни Шлага; если бы они были у них, этот парень говорил бы иначе, не держат же они у себя кретинов, умная нация, сильное государство, ценят ум. - Что вы этим хотите сказать? Пытаетесь з а п р а в и т ь информацию, будто поддерживали героев покушения на Гитлера? Спасали евреев? Передавали секреты бесноватого Белому дому или Кремлю? - Заправляют рубашку в брюки. Информацией обмениваются. Глаза снова стали круглыми; засмеялся, но не сломно, как раньше; похохатывал, внимательно глядя на Штирлица. - Значит, если я попробую разобраться в деле с убийством Фрайтаг, вы готовы на меня работать? Так надо вас понимать? - Меня надо понимать так, что я приму ваше предложение после того, как вы покажете мне абсолютно все материалы, связанные с делом Фрайтаг, а я объясню вам, что надо сделать для доказательства моего алиби. Имейте в виду, вам это выгодно больше, чем мне. Одно дело, когда вы сотрудничаете с офицером политической разведки Шелленберга, который занимался анализом внешнеполитических вероятий, а другое - с костоломом и убийцей. Не вы делаете агента, Мухамед, а именно агент делает вас, гарантируя ваш рост и продвижение вверх по служебной лестнице. - Слушайте, а на рынке здесь можно поесть? - задумчиво спросил американец. - Можно, только там нет горячего. - Едем на рынок? - Едем. - Но прежде чем мы поедем, ответьте: пока я буду выполнять вашу просьбу, готовить телеграммы в Швецию и в нашу зону Берлина, вы согласны повстречаться с вашими коллегами? Бывшими коллегами? - Я знаю только одного. Вы его тоже наверняка знаете, он мне приносит деньги по субботам. - Герберт, он же Зоммер? Он не ваш коллега. Он из вашей вонючей партии, он никогда не работал в разведке. Мы знаем о нем все, он нас не очень-то интересует. - Да? Значит, вам известно, где он берет деньги? - Это мое дело, а не ваше... Я дам вам имена нескольких людей... Встретитесь с ними? - Что за люди? - Один возглавлял резидентуру в Лиссабоне, в сорок пятом, другой был в разведке Риббентропа. - У Риббентропа не было своей разведки. - У него был отдел исследований, это одно и то же. - Хорошо. Цель встречи? Чего следует добиться? Психологические портреты моих собеседников? Семейное положение? Друзья? Привычки? Интересы? Образование? - Ишь, - улыбнулся незнакомец. - Бритва. Кстати, меня зовут Пол. Мистер Пол Роумэн. - Хорошо. А меня - господин доктор Брунн. - Ну, ты и сукин сын... - Да и ты большая скотина. - Ненавидишь нас? - Честно говорить? - А я пойму, если будешь врать. - Очень люблю американцев. - Вроде не врешь. Странно. - Именно поэтому я сделал все, что мог, только бы сорвать переговоры о сепаратном мире между генералом СС Вольфом и твоим боссом, Даллесом. Вам, американцам, было бы очень стыдно, если СС обергруппенфюрер пожал руку Даллесу при вспышках фотоаппаратов мировой прессы. Лучше уж до конца стоять на своем, чем становиться Иудой. Тираны вызывают обостренный интерес, страх, ненависть, восхищение, зависть, недоумение, но не презрение. Иуда - вызывает. - Бользен твой псевдоним? - Это мое дело. У тебя в руках архивы - ищи. - Едем на базар? - Едем. - Только пить ничего не будем... В двенадцать тебе надо быть у Эрла Джекобса, в ИТТ. - С Кемпом? - Нет, к Кемпу ты придешь в одиннадцать. Он сидит на втором этаже, семнадцатая комната, секретаря у него нет. Пока. Кстати, он один из тех двух, кто меня интересует. С декабря сорок четвертого он был в вашей поганой резидентуре в Лиссабоне. Ты подружись с ним, Бользен. Или Брунн, как тебе удобнее... Он очень большая паскуда, этот Кемп, который на самом деле Рихард Виккерс, то ли майор, то ли подполковник, с женой живет сепаратно, она спит с двумя неграми в Лиссабоне, очень сексуальна, видимо, маньячка, ее сестра работала с доктором Вестриком, есть такой сукин сын, который лизал задницу Гиммлеру, был членом СС, а теперь выставляет себя нашим человеком, представляет интересы ИТТ в Германии и борется за демократию. Меня интересует, чем занимался этот самый Виккерс-Кемп до января сорок пятого. Друзей у него нет. Он никому не верит, ни одному человеку на свете. Из аристократической семьи, родился под Гамбургом, про родственников мы не очень-то знаем. Чаще всего видится с Эрлом Джекобсом. Тоже скотина, наша скотина, но не лучше ваших скотов. В сорок первом был против того, чтобы мы ударили по Гитлеру. В сорок пятом