в отеле "Кайзерхоф" в Димгине, и на этом допрос прекратился. Через семь часов меня привели в другую камеру. Там брюнета не было, сидел маленький, рыжий, потный и, видимо, очень больной человек, который сказал, что связника схватили в "Кайзерхофе" и сейчас нам устроят очную ставку. Я посмеялся про себя, потому что знал, где меня ждет связник. В камеру привели девушку, гречанку, я об этом узнал, когда они начали ее мучить, она кричала на своем языке. Рыжий пригласил трех молодых пьяных парней, велел им сесть на стулья, которые были аккуратно расставлены вдоль стены, и начал допрашивать девушку, требуя, чтобы она призналась в том, кто послал ее в "Кайзерхоф" и кого она должна была там встретить. Она отвечала, что ее никто туда не посылал, ее взяли на улице, когда она проходила мимо отеля. Рыжий несколько раз монотонно повторил свой вопрос, потом сказал, что ей придется пенять на себя, если она сейчас же во всем не признается. Бедненькая заплакала и сказала, что не знает, в чем надо признаваться, тогда рыжий повернулся к пьяным парням, кивнул им, они подошли к девушке, сорвали с нее одежду и начали ее насиловать. Я никогда больше не слышал, чтобы человек так кричал, как та несчастная. Рыжий посмотрел на меня и сказал, что он сейчас же отпустит эту девушку, если я скажу ему правду. А я не мог ему сказать правду, потому что на связь ко мне должна была прийти женщина, не такая молоденькая, как эта, но женщина, которая ничего не может сделать, если ее ломают три гогочущих пьяных маньяка. Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого ужаса, но рыжий ударил меня резиновой дубинкой по шее. Я прикусил язык от неожиданности, он вспух, стал похож на говяжий, который продают в мясных лавках. Это был апокалипсис, полтора часа, девяносто минут ужаса. Я попытался броситься на них, на этих скотов, но меня повалили и стали избивать; я был натренирован закрываться, это спасло меня в тот вечер, но на следующее утро они привязали меня к креслу, предварительно раздев донага, и начали пытать, прикасаясь проводом, через который был пропущен ток, к члену. Никогда не испытывали такого рода ощущения? Штирлиц продирижировал перед лицом Роумэна спичкой, бросил ее в пепельницу, затянулся и ответил: - Нечто подобное испытывал. - Кто вас пытал? Где? Когда? За что? - Если я тогда ничего не ответил, то почему вы думаете, что я отвечу сейчас? - Потому что, если вы мне ответите, разговор пойдет по иному руслу. - Это никогда не поздно - изменить русло разговора... Честно сказать, меня больше всего интересует, как вы смогли выбраться из того ада? - Почему вас интересует это? - Потому что оттуда было нельзя уйти... Или для вас организовывали уход... После того, как вас сломали... - Вы не верите мне? - Вы просили меня рассказать, что такое фашизм... Вот я и задал такой вопрос, потому что фашизм никому и ничему не верит, он верит лишь себе... Следовательно, позвольте мне повторить вопрос: как вы оттуда выбрались? - Я отвечу... Только сначала я должен подчеркнуть одну немаловажную деталь... После тех пыток я стал импотентом... или около того. Говорят, что все зависит от женщины... В постели... Женщины, которые потом ложились в мою постель, предпринимали немало усилий, чтобы вернуть меня к жизни... У них это плохо получалось... Это получилось у меня самого, когда я понял, что встретил женщину, которой готов отдать всего себя... - Как ее зовут? Роумэн отодвинул пепельницу, пожал плечами: - Хочется знать ее имя? - Очень. - Что ж, все зависит от того, в какое русло устремится наш разговор... Что же касается того, как я спасся, то могу сказать, что меня выручили наши летчики... Они разгрохали вашу вшивую тюрьму, и меня перевели в лагерь, а он был неподалеку от залива, и я решил, что лучше пусть меня пристрелят при побеге, чем я расскажу все, чего не имел права рассказывать вашим мерзавцам. Я шел на связь к подпольной группе, в состав которой входили три женщины и один инвалид. Имя одной из этих женщин было довольно громким в вашем поганом рейхе, потому что ее муж был известным коммунистом, его гильотинировали в Маобите, и она стала мстить Гитлеру. Она это делала прекрасно, кстати говоря... - Если фамилия этой женщины Троглер, то я сделал так, что ее сын получил право уйти в Швейцарию. Роумэн откинулся на спинку высокого резного стула, отхлебнул из своего стакана, долго смотрел на Штирлица своим тяжелым взглядом, потом покачал головой: - Нет, ее фамилия была совершенно другой. А вот про судьбу сына Троглера я наведу справки. - Не наведете. Такого рода дела приходилось организовывать без бумаг и даже без слов. Надо было понимать взгляд, паузу, жест... Парень учился в школе живописи... А я неравнодушен к тем, кто умеет выразить мир суммой красок и верной пропорцией скипидара. - Но вы его перед этим перевербовали, не так ли? - Коммунисты практически не поддавались перевербовке... Если, конечно, они были коммунистами, а не примкнули к движению, чтобы получить от этого какую-то выгоду. - Вы хотите сказать, что они такие же фанатики, как наци? - Я бы не стал сравнивать эти идеологии. Многие члены НСДАП работали на вас, весьма охотно шли на вербовку, особенно начиная с сорок четвертого года... Роумэн усмехнулся: - И у Гитлера и у Сталина на знамени было одно и то же слово - социализм. - Вы плохо знаете историю. У Гитлера на знамени было начертано "национал-социализм"... Давайте-ка вернемся к вашему вопросу... Я не стану вас веселить, постараюсь ответить серьезно. Одну из отличительных черт нацизма я уже отметил - неверие в человека, подчинение личности мнению того, кто вознесен над ним, фюрера или дуче, или еще кого, какая разница, важно - слепое поклонение, невозможность собственной точки зрения, тотальное недоверие к мысли. "Национальный социализм" - не что иное, как высшая форма предательства социализма... И начинать отсчет этого процесса надо не с Гитлера, а с Муссолини, который был редактором социалистической газеты "Аванти!", прежде чем редакция этой газеты была им разогнана, а публицисты брошены в его тюрьмы и подвергнуты пыткам по приказам, которые именно он отдал. - Итальянский фашизм имеет довольно касательное отношение к национал-социализму Германии, - заметил Роумэн. - Это заблуждение. Есть люди, которые намеренно говорят так оттого, что это удобно и нужно тем, кто хочет это слышать... Но вы заблуждаетесь... Если хотите, я продолжу свое размышление вслух... Или ну его к черту? - Нет, продолжайте, мне занятно вас послушать, тем более что я сам затеял этот разговор. - Так вот, "феномен" Муссолини вполне закономерен, если рассматривать мир с точки зрения исторической ретроспективы. Откуда он пришел в Рим? Из деревни. Но родился в семье мелкого буржуа, отец владел кузницей, мать - учительствовала. А кто более всего революционен в деревне, испытывающей давление больших китов города? Мелкий хозяин... Отец Муссолини дал ему очень любопытное имя: "Бенито Амилькаре Андреа". Почему такое странное имя? Потому что Бенито Хуарес был героем Мексики в ее борьбе против янки. Амилькаре Чиприани и Андреа Коста потрясали города Италии - два самых "бесстрашных анархиста страны". Мальчик воспитывался в семье, где слово "социализм" было неким защитным щитом против наступления буржуев города на патриархальную деревню. Имеет ли значение в разбираемом нами вопросе характер Муссолини? Да. Имеет. Уже в школе он называл себя дуче, то есть вождь. Уже в школе он устраивал поножовщину, уже в классах мечтал о себе самом как о явлении века. Нормальному человеку это трудно представить... Вы не мечтали о себе самом, Пол? Вам не слышался рев толпы, здравицы в вашу честь? Вы мечтали о своих портретах на всех улицах, во всех домах и кабинетах? Нет? - Вы говорите, говорите, доктор, - по-прежнему не отрывая тяжелого взгляда от лица Штирлица, заметил Роумэн. - Валяйте, я слушаю. - Муссолини ушел в эмиграцию, бросив школу, куда мать пристроила его учителем начальных классов. Когда в стране нет возможности реализовать себя, когда социальные условия таковы, что коррупция душит на корню все живое и самостоятельное - а Муссолини был живым и самостоятельным, смешно у него это отнимать, - тогда честолюбие ищет выхода в любом деле, которое может помочь вознесению к известности. Трагедия общества, таким образом, делается той питательной средой, на которой вырастают амбиции людей, подобных Муссолини и Гитлеру... В Швейцарии, куда он эмигрировал, ему ничего не оставалось, как примкнуть к тем, кто дробил римское правительство, а дробила его только одна сила - социалисты. Именно социалисты, никак не национальные, заметьте себе, а те именно, которые сначала исповедывали Маркса, а потом - Бернштейна. Муссолини было двадцать лет, когда в девятьсот втором он начал работать в эмигрантской "Аванти!", главном органе социалистов. Он писал день и ночь... Он написал за годы эмиграции сорок томов статей, работоспособностью его природа не обделила... И знаете, кто п о д т о л к н у л его вверх? Джачинто Серрати и Анжелика Балабанова, социалисты... - Вот вы себе и противоречите, - заметил Роумэн. - Значит, я прав, если лидера фашизма поддержали вожди социалистов... - Он тогда не был лидером фашистов, Пол. Он стал им через двенадцать лет, во время кризиса, вызванного войной. Тогда, в эмиграции, он не был фашистом, тогда он думал лишь о том, где и с чьей помощью он может стать М у с с о л и н и. Именно поэтому он рвется в редакторы самого левого журнала Италии "Классовая борьба", именно поэтому печатает на его страницах разоблачительные статьи против буржуазии, - чем хлеще ругаешь сильного и богатого, тем больший авторитет нарабатываешь среди слабого и бедного... А их много, бедных-то, куда больше, чем богатых, выгодное поле для рекрутирования резервов; поменьше науки, никаких доказательств, долой логику; главное - чувство, фраза, ореол ниспровергателя... Вы говорите "социализм"... Мне пришлось сопровождать Шелленберга в Рим, когда он отправился туда завязывать дружбу с секретной службой дуче, накануне визита в Италию фюрера... Перед тем как ехать туда, поработал в справочно-архивной службе СД... И нашел любопытные высказывания Муссолини: "Я прославляю индивидуума. Все остальное - не более как проекция его ума и воли". По-вашему, это утверждение имеет отношение к социализму? "Нет ничего истинного, все дозволено! Это будет девизом нового поколения!" Или: "Я ненавижу здравый смысл и ненавижу его во имя жизни и моего неистребимого вкуса к авантюрам". "Масса любит сильных людей. Масса - это женщина". "О социализме я имею варварское представление. Я воспринимаю его как самый великий акт отрицания и разрушения, который когда-либо регистрировала история!" Как? Имеет это отношение к тому социализму, который определен его создателями? "Если социализм не желает умереть, он должен набраться смелости быть варварским". Ничего, да? Надо уяснить себе истинные философские концепции, на которых состоялся Муссолини, во-первых, и понять, отчего он получил трибуну в рядах социалистической партии, во-вторых. Начну со второго. Социалисты переживали разброд. Реформизм, то есть приспособленчество к существовавшему, делали партию зыбкой, готовой к любым компромиссам, только бы удержаться на плаву политической жизни. Так почему все же трибуну захватил не кто-нибудь, а именно Муссолини? Ответ мы получим только в том случае, если проанализируем первую позицию. Не скучно? - Отнюдь. - Можно продолжать? - Не ерничайте. - Не буду... Так вот, работая в секретном справочно-архивном подразделении СД, я познакомился с данными о том, на чем - реально, а не по слухам - состоялся Муссолини. Агентура сообщала, что Муссолини не Маркса штудировал, и не Энгельса, и не Каутского с Бернштейном, не Плеханова и не Ленина, но Штирнера и Ницше, создателей школы эгоцентрического насилия над окружающими. Затем он обратился к Бергсону, к теории интуиции, то есть к теории примата личности над законами развития общества, и теории мессианства индивида, его власти над себе подобными. А уже после он вгрызся в учение Сореля, для которого единственной формой достижения поставленной в жизни цели было насилие. Не наука, повторял он Сореля, может завоевать массу, но мифы, которые я создам для нее. Мифы легко запомнить, они апеллируют к чувствам плебса. А уже потом рядом с Муссолини появились новые философы, вроде Папини и Прецолини, которые более всего говорили о великой тайне итальянской души, о традициях великого Рима, о необходимости борьбы за возвращение к легенде. Но как это сделать? Ответ подсказал Парето: "На смену уходящих элит должны прийти новые. Массой правят избранные, масса поклоняется силе и слову, произнесенному как откровение от новой веры. Когда правящий класс исчерпал свои силы управлять толпой, его необходимо свергнуть, чтобы занять его место; с плебсом нельзя говорить голосом разума. Он воспринимает лишь приказ и обещание". Муссолини впитывал эти концепции, но, будучи человеком ловким, прекраснейшим образом понимал, что еще не время открыто заявить себя в новом качестве. Сначала надо было с т а т ь в рядах партии социалистов, завоевать там лидирующее положение, а уже потом - в нужный момент, при благоприятных обстоятельствах - заявить себя вождем с в о е й доктрины. И этот момент настал, когда грянула война. Именно тогда он порвал с социалистами, и первым это приветствовал вождь итальянских националистов Прецолини, заявивший: "Наконец-то возвышенная натура Муссолини избавилась от социалистической наклейки!" Сразу же после того, как Муссолини был изгнан из рядов социалистов, министерство иностранных дел Италии, чуравшееся ранее "левого революционера", наладило с ним тайный контакт. Муссолини получает гигантские субсидии от фирмы "Эдисон", частично, кстати говоря, ваш капитал, от "Фиата", именно эти фирмы оформляют для него купчую на издание газеты "Пополо'д'Италия". Тайные эмиссары французского правительства передали ему около миллиона - как же, социалист призывает к вступлению Италии в войну против Германской империи! Между прочим, и русское правительство установило с ним контакт. Он предложил свои услуги агенту царя Геденштрому, попросив за это миллион франков. Пока Петербург размышлял, Муссолини перекупили другие силы. И лишь после того, как его купили, после того, как он стал обладать кассой втрое большей, чем касса партии социалистов, он провозгласил создание "отрядов революционного действия". Знаете, как будет по-итальянски отряд, объединение? - Нет. - "Фаши". Отсюда и термин "фашизм". Продолжать? - Да. - "Пополо'д'Италия" перестала быть органом социалистической партии, но сделалась беспартийной газетой "бойцов и производителей". Все, с социализмом покончено, причем я имею в виду слово, термин, определение, а не идею, об идее мы уже говорили. Началось сближение с буржуазно-аристократической элитой. Ему это было необходимо, без поддержки клуба, в котором хранились традиции "итальянского духа", - я, однако, не знаю, был ли такой, я вообще не понимаю, что такое "дух нации", - он бы не смог реализовать себя в качестве вождя. Что он мог предложить клубу традиционно сильных, то есть богатых? Только одно: "Я, Муссолини, обязуюсь навести в стране порядок, дать вам гарантию спокойной жизни, но взамен вы предоставляете мне титул вождя и коронуете "дуче национального порядка". Кто мог дать Италии порядок? Кто мог спасти от безбрежности парламентской демократии, где сшибались мнения талантливых честолюбцев? Только тот, кто поднялся на гребне народного недовольства, кто научился управлять массой и кто сможет повести ее туда, куда выгодно тем, кто живет во дворцах и очень не хочет переселяться оттуда в хижины. Правый политик не сможет повести за собой обездоленных, это понимали в клубах элиты. Военная диктатура годится на ограниченный срок. Выход один: приручить Муссолини, дать ему вкусить власти, получив заверения от б ы в ш е г о социалиста, что имущественные отношения останутся прежними. И Муссолини выступил перед элитой. Повторяя слова французского философа Лебона, развившего Ницше, он грохотал: "Цивилизации создавались и оберегались маленькой горсткой интеллектуальной аристократии, никогда толпой. Силы толпы направлены лишь к разрушению. При этом толпа способна воспринимать те идеи, которые упрощены до предела. Чтобы увлечь массу, нужно обращаться не к разуму - она лишена его, - но к воображению. Толпа топчет слабых и преклоняется перед сильными. Тип героя, который прельщает плебс, напоминает Цезаря, шлем которого слепит своим блеском, власть внушает уважение, а меч заставляет толпу бояться! Для того чтобы управлять массой, должна определиться элита. Есть два рода элит: львов и лисиц. Начало двадцатого века есть упадок власти лисиц, пришло время элиты львов. Девятнадцатый век был веком разума, иначе невозможно было создать капитал. Сейчас пришло время не разума, но интуиции! Есть интеллектуальная интуиция, а есть мистическая. Я стою на почве последней! Я готов сказать свое слово против демократического вырождения и гуманитарных вывертов интеллигентов! Человек по своей природе слаб и плох, и если он способен чего-либо достигнуть, то лишь благодаря страху. Я введу наказание за леность. Забастовки и демонстрации будут беспощадно пресечены. Меня будут критиковать те, с кем я начинал. Что ж, я заставлю их замолчать, все методы хороши во имя того, чтобы в стране восторжествовал порядок! Классов нет, это выдумка марксизма! Есть нация, только нация и ничего, кроме нации!" - Вы считаете, что Муссолини был таким же националистом, как Гитлер? - Возможны модификации. Все-таки нельзя не учитывать многокровье Италии, но идея национального социализма или - поначалу - "окопного", первым провозгласил именно Муссолини. Он был прямо-таки необходим для военного комплекса, который получил огромные прибыли после войны, эти люди понимали, что их мало, что они нуждаются в защите того, за кем идет масса, и они на него поставили. У них не было выбора: рабочие бастовали, власть не знала, как удовлетворить их экономические требования, не обидев военных промышленников, пример России был у всех на устах, тучи сгущались, угроза социальной революции была явью. Промышленники создают "антибольшевистские организации", платят военным, которые обучают наемников, но разрозненные отряды - это ничто, капля в море. Силу можно убить только силой. Общество расслаивалось, нужен был лидер, который устроит и военных промышленников, и рабочих. Вроде бы несовместимость, не правда ли?! Однако эта несовместимость была кажущейся. Промышленников устроило то, что Муссолини повел рабочих в атаку не на банки и дворцы миллионеров, а на парламент и демократию, народ устал от нищеты и дискуссий, народ хотел определенности. Вот он ее и получил. Как всегда, в левом лагере шла перепалка по поводу принципов, на которых может состояться объединение с буржуазной демократией, как всегда, не было единства, как всегда, людей мучили прениями, а Муссолини пошел со своими фашистами на Рим и взял его без боя. Точнее говоря, он и не брал его: военные промышленники, банкиры и армия заставили короля отдать ему власть; "поход на Рим" нужен был как миф, ибо, по Муссолини, не логика правит массой, но именно легенда... Ну, а уж после того как он сел в кабинет премьера, после того как в его руках оказалась армия, полиция, флот, связь, железные дороги, не очень-то трудно было убрать идейных противников и поручить своим борзописцам создать культ "спасителя нации". Свобода слова была признана ненужной, границы закрыты, газеты подчинены цензуре, забастовки запрещены, недоверие возведено в принцип - фашизм обрел свое лицо... Согласны с такого рода версией? - В чем вы видите разницу между национал-социализмом Гитлера и фашизмом Муссолини? - спросил Роумэн. - Она номинальна. Гитлер был еще менее образован, он вообще вышел из люмпенпролетариата, осознал свою бездарность в живописи, это, видимо, внутренне сломало его, отсюда - жестокость, культ крови и ненависти... Как всякий некомпетентный человек, он не верил логике и презирал науку. А поскольку в ту пору, когда Гитлер вышел на старт, в Германии буйствовал культ насилия, как реакция на ужас войны; поскольку интеллектуальная элита была разобщена, поскольку экономика рушилась, выбрасывая на улицу миллионы рабочих, ставших изгоями общества; поскольку образованных людей было мало, - внимающее истеричному с л о в у большинство ринулось за тем, кто говорил привычное и понятное: "Во всем виноваты евреи! Во всем повинны большевики!" - Сейчас вы, видимо, начнете меня убеждать, что и Гитлера привели к власти толстосумы... Что-то не вяжется: толстосумы - которых я не люблю, как всякий интеллигентный человек, - вполне мыслящие люди. Видимо, вы в первую очередь имеете в виду промышленников, зачем им было помогать тому, кто науськивает на них массу?! - Масса была той силой, которой Гитлер торговал: "Я могу ими управлять, а вы - нет. Хотите видеть меня фюрером, хотите иметь гарантию, что я спасу Германию от большевистской революции, - принимайте меня таким, каков я есть, я обещаю вам спокойную работу и неприкосновенность ваших счетов в банках". Кстати, английский нефтяной король Детеринг передал Гитлеру накануне выборов в рейхстаг что-то около двадцати миллионов марок. Неужели вы серьезно думаете, что без поддержки Ялмара Шахта и вице-канцлера Папена фюрер мог прийти к власти? Они отдали ему власть, как и Муссолини. Но толстосумы очень боялись опыта России. Шахт и Папен ничего так не боялись, как русского эксперимента, где лозунг "Мир - хижинам, война - дворцам" стал практикой жизни... - Вы, случаем, не состоите в коммунистической партии? Штирлиц пожал плечами, закурил, поинтересовался: - А если и да - что тогда? - Вас завербовал Кремль в конце сорок четвертого? - А если раньше? - Штирлиц улыбнулся. - Тогда что? - Вы сказали, что вам известно, как пытали в гестапо... Если вас пытали, то кто? Когда? За что? - На все вопросы я не отвечу, но на вопрос "за что" готов дать ответ... Я кое-что сделал для того, чтобы помочь срыву сепаратных переговоров Аллена Даллеса с Карлом Вольфом... В Швейцарии, в сорок пятом... - Значит, моя интуиция, - Роумэн жестко усмехнулся, - не подвела. Вас вербанули коммунисты. Кому, как не им, было выгодно сорвать эти переговоры? - Странно... Мне казалось, что более всего в этом была заинтересована Америка... Стать страной, которая идет на сговор с Гиммлером? От этого довольно трудно отмыться... Мне кажется, я работал на вас не меньше, чем на русских... Вопрос престижа в политике - вопрос немаловажный... - И для того чтобы вы помогли нам сохранить реноме самой честной и респектабельной державы, вы убили несчастную Фрайтаг, дорогой штандартенфюрер Штирлиц? - Давно знаете мою фамилию? - А вы как думаете? - Я думаю, вам сказали об этом совсем недавно. - Мне сказали об этом после того, как ты, фашистский перевертыш, начал следить за моими друзьями... - Красивый, веснушчатый агент Кемпа - ваш друг? - удивился Штирлиц и потянулся за сигаретой, но не успел ее достать из пачки, потому что Роумэн ударил его кулаком в лоб, повалив навзничь... ГАРАНТИРОВАННАЯ ТАЙНА ПЕРЕПИСКИ - IV __________________________________________________________________________ "М-ру Полу Роумэну, Посольство США в Испании Дорогой Пол! Элизабет и я сердечно поздравляем с Кристой. Бог тебя услышал и выполнил твой заказ: умная, голубоглазая и с веснушками, именно про такую девушку ты мне писал в одном из своих посланий. Счастья вам и добра. По поводу дома на берегу океана. Можно подобрать. Правда, цены довольно высокие, как-никак мы живем в Голливуде, не где-нибудь. Я посмотрел три коттеджика, один с бассейном, шесть комнат, дорого, но можно взять в рассрочку, другой - холостяцкий, всего одна спальня и холл, правда, огромная веранда, метров сорок, этот дешевле, поэтому просят все деньги сразу. Третий нужно ремонтировать, его арендовали немецкие и французские эмигранты, полное запустение, они потихоньку складывают чемоданы, с работой плохо, антинацистская продукция сейчас не требуется в той мере, как в сорок четвертом, поэтому люди решили вернуться к своим разбитым очагам в Европе. Я заказал фотографии трех этих домов, вышлю тебе со следующей почтой. Твой совет по поводу споров я учел и принял к неукоснительному исполнению. Ты совершенно прав: все решает ячейка счастья, в ней рождается мир и доверие, именно то, чего лишена большая часть человечества. Кстати, по поводу Врэнкса. Он не получал ни одного письма из той страны, которую ты имел в виду. Он писал туда пять раз, но не получил ни одного ответа. Твою рекомендацию я ему передал, он был весьма удивлен этим, тем не менее поблагодарил и пообещал обо всем подумать. Назавтра он позвонил мне и спросил, не был бы я так любезен отправить его письмо вместе с моим. Я ответил, что мое письмо тебе идет так же, как все обычные письма, это только ты мне отправляешь корреспонденцию с дипломатической почтой. У меня очень много новостей, но я понял из твоей прежней весточки, что целесообразнее говорить обо всем этом при личной встрече. Если я тебя понял верно, тогда наговоримся обо всем, когда вы с Кристой приедете сюда следующей весной. Пожалуйста, не резервируйте отель, Элизабет и я обидимся, если вы остановитесь не у нас, мальчишки орут на улице, так что они не будут вам мешать, да и комната, которую мы для вас приготовим, окнами выходит в сад, который принадлежит другу Эйслера, композитору Дмитрию Темкину, ты помнишь его, он делал музыку для фильма "Сто мужчин и одна девушка" с Леопольдом Стоковским в роли дирижера. Он живет здесь уже двадцать лет, стал знаменитостью; но говорит с ужасающим акцентом, а Эйслера приглашает в гости только вечером, чтобы никто не видел; днем и по воскресеньям у него собираются только одни американцы, все-таки пословица, что порою надо быть святее самого папы римского, только потому и стала пословицей, что выражает суть того времени (тех времен), в которое она сделалась хрестоматийной, то есть понятной каждому и почти каждому потребной. Если у вас в посольстве будут показывать фильм "Десант", посмотри... В титрах ты найдешь и мою фамилию. Полюбуйся на игру президента актерской Лиги Рейгана, я тебе писал о нем, он изображает одного из наших диверсантов. К сожалению, я провалялся в постели, подцепив какую-то дикую инфлуэнцу (температуры нет, но страшный кашель), когда в Штаты приезжали русские писатели Симонов и Эренбург. О них много писали, причем по-разному, отмечали, что Эренбург личный представитель Сталина, давно и прочно связанный с русскими секретными службами, возглавлял бюро Коминтерна в Париже, а Симонов, который пишет лирические стихи, был придан ему в качестве декорационного прикрытия. Впрочем, газетная сенсация газетной сенсацией, а принимали их здесь великолепно, было очень дружественно, и, как сказал мне потом Брехт, к нему звонил затворник Лион Фейхтвангер и, кажется, был намерен выбраться из своего далекого уединения. Кстати, он ведет себя именно так, как ты советуешь мне вести себя. Ему легче - он создает миры, в которых живет, ему не скучно, а я - бездарь, лишен дара сочинять или рисовать, поэтому не могу существовать без общения с себе подобными. А месяцем позже приехали два русских беженца, один бывший полковник, другой майор. Рассказывали совершенно ужасные истории про Россию, напичканы сюжетами, которые можно сразу же крутить в кино, их лекции собирали громадную аудиторию, здорово заработали. Я с ними потом поговорил, и выяснилось, что они перешли к Гитлеру в сорок втором, сотрудничали с генералом Власовым, ты помнишь, о нем много любопытного рассказывал Аллен. Мой интерес как-то угас, потому что у меня, как и у тебя, да и у всех наших, свое отношение к перебежчикам. Я все время видел их в немецкой форме, представляю, как бы ты себя чувствовал, ведь охранники т в о е г о концлагеря носили такую же форму. Брехт ходит какой-то опущенный, я спросил, отчего он не отвечает на твои письма. Он был весьма удивлен и сказал, что ничего от тебя не получал. Но со свойственной ему рассеянностью он, я думаю, сунул куда-нибудь твои послания и найдет их лишь в тот день, когда решит прибрать в своем кабинете, сплошь заваленном книгами, журналами и корреспонденцией. Мы сердечно обнимаем Кристу и тебя. В ожидании скорой встречи, твой Грегори Спарк". ШТИРЛИЦ - XVI (ноябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ Сидя за рулем своего "форда", Роумэн продолжал неистовствовать: - Кто тебе, фашистская сука, дал задание следить за Кри... Штирлиц быстро включил радио; передавали последние известия из Лондона. - Убери это! - крикнул Роумэн. - Выключи к черту! Меня не подслушивают. Убери, я сказал! Сейчас ты скажешь Кристе, где и когда ты ее видел с Кемпом, сука! - Слушай, придурок, - тихо ответил Штирлиц, - перестань орать, как истеричка в пору климакса. А подслушивать здесь могут даже в сортире. Это по правилам. - Это по вашим нацистским правилам! Это вы никому не верите, поэтому ставите аппаратуру в сортире, чтобы знать всю подноготную, и от этого перестаете верить даже самим себе! Все про человека имеет право знать бог! А вы замахнулись и на бога, паскуды! Убери звук! Мне мешает эта шлюха с ее последними известиями! - Не уберу. Высади меня и выключай. А мне жизнь дорога. - Никто не угрожает твоей паскудной жизни. Кто поручил тебе следить за Кристой?! Отвечай! - Сначала ты скажешь, когда ты узнал мое имя, а потом я отвечу на твой вопрос. Это мое усло... - Сделай громче! - вдруг крикнул Роумэн, резко нажав на тормоз. - Найди волну, чтоб не уходила станция! Громче же! Штирлиц не сразу понял, отчего Роумэн резко затормозил и круто взял к обочине. Он дал громкость на всю мощь и только после этого понял, отчего Роумэн так жадно подался к приемнику. - После этого выступления, - читал лондонский диктор, - два ведущих специалиста "Нью-Йорк таймс" по вопросам международного коммунизма Фридрик Вольтман и Ховард Рашмор сделали заявление для печати, что, скорее всего, речь идет о большевистском агенте Эйслере, нашедшем приют в Соединенных Штатах после того, как Гитлер начал свою антисемитскую вакханалию в рейхе. Вольтман заметил, что, рассматривая возможную коммунистическую деятельность Эйслера, необходимо особо внимательно присмотреться к некоему автору текстов Бертольду Брехту, весьма популярному менестрелю ГПУ. Из осведомленных источников, близких к Капитолию, сообщают, что главным следователем в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности выступит Роберт Стриплинг. Передают, что он уже провел предварительные допросы Адольфа Менжу, Рональда Рейгана и Роберта Тейлора, однако подробности прессе сообщены не были. Обозреватели считают, что речь, вероятнее всего, идет о разветвленном коммунистическом заговоре. Сегодня Стриплинг вызвал для допроса сестру Эйслера миссис Рут Фишер, которая в двадцатых годах была одним из руководителей Германской коммунистической партии... Оттава. Сегодня здесь во время пожара в отеле "Принс Джодж" погибло три человека, среди которых известный горнолыжник Клод Фармье. Причины возникно... Роумэн выключил приемник, полез за сигаретой, закурил, посмотрел на Штирлица невидящим взглядом, потом открыл окно и длинно сплюнул. - Ну, суки, - сказал он тихо, - грязные, глупые, неграмотные суки... "Автор текстов Брехт"... Что же это такое, а? - Я не скажу, что это фашизм, - усмехнулся Штирлиц, - но какое-то сходство есть. Фашизм всегда дает первый залп против интеллектуалов. - А ты молчи! - Я могу выйти? - Нет. Роумэн сделал две глубокие затяжки, сигарета сделалась как траурное знамя: черный пепел и красная кайма, очень страшно. Он включил зажигание, развернулся и в нарушение всех правил погнал через осевую в центр, к площади Колумба; там затормозил и, не глядя на Штирлица, сказал: - Пошли. Штирлиц спросил: - Может, я подожду? - Пошли, - повторил Роумэн. - Ты мне понадобишься как эксперт по фашизму, маленький Гитлер... - А что, - усмехнулся Штирлиц, осторожно вылезая из машины, потому что после удара Роумэна, когда упал навзничь на скользкий пол, выложенный изразцами, в пояснице снова заворочалась боль, - вполне престижно; эксперт разведки Соединенных Штатов по вопросам гитлеризма. Положи мне хорошие деньги в неделю, я готов, проконсультирую, отчего нет? Они поднялись на третий этаж нового дома, прошли по длинному коридору, остановились возле двери, на которой была укреплена медная табличка "Юнайтед Пресс интернэйшнл". Роумэн нажал большую медную кнопку, раздался мелодичный перезвон; дверь отворил низенький человечек в мятой рубашке, выбившейся из жеваных, слишком длинных брюк. - Здравствуй, Пол, - сказал он, - сядь и не путайся под ногами. Идет очень важная информация. И, повернувшись, засеменил в телетайпную, где большие машины, урчаще дергаясь, выдавали новости. Роумэн прошел следом за ним, оторвал бумажный лист с только что переданными сообщениями и углубился в чтение. Он пробежал текст стремительно, и Штирлиц отметил, что Роумэн читает как человек, привыкший работать профессионально: он сначала п р о г л а т ы в а л новость, потом выделял части и только после этого б р а л сообщение вкупе, выявив для себя главное и отбросив ненужное. Однако, судя по тому, как двигались зрачки американца, Штирлиц понял, что в этом тексте ему было важно каждое слово. Роумэн прочитал его не три, а четыре раза, молча протянул Штирлицу и, резко поднявшись, снова пошел в телетайпную. Штирлиц пробежал сообщение, полез за сигаретами, вспомнив тот весенний день в Берне, когда он сидел с пастором Шлагом на набережной, спустившись по красивым дорожкам, устланным бурой, ржавой прошлогодней листвой, к вольерам, где содержались олени: самое пустынное место в зоопарке, только утки летают, безлюдье и тишина. Именно там он впервые подумал, что может случиться с миром, если Даллес договорится с Вольфом, диффузия идей - штука сложная, проникновение концепции нацизма в буржуазно-демократическое общество незаметно; он помнил Берлин тридцать второго года, он хорошо помнил тот год, лучше б ему не помнить ту пору, так она была страшна, так горько было ощущение собственной беспомощности; видишь и понимаешь, куда катится страна, но ничего не можешь сделать, чтобы предотвратить ее сползание в ужас... "Здесь передают, - прочитал он сообщение еще раз, - что комиссии по расследованию антиамериканской деятельности в составе председателя Перкэна Томаса, сенаторов Карла Мундта, Южная Дакота, Джона Макдоуэла, Пенсильвания, Ричарда Никсона, Калифорния, Ричарда Вайля, Иллинойс, Джона Ранкина, Миссисипи, Хардина Петерсона, Флорида, и Герберта Боннера, Северная Каролина, провели предварительную беседу с Герхардом Эйслером, братом известного композитора, работающего в Голливуде. По поручению комиссии материалы к собеседованию готовили главный следователь Роберт Стриплинг и следователь Луис Рассел. Официальное слушание назначено на начало сорок седьмого года. Приводим текст стенографического отчета, полученный от адвокатов. С т р и п л и н г. - Мистер Эйслер, встаньте. Э й с л е р. - Я не намерен вставать. С т р и п л и н г. - У вас есть адвокат? Э й с л е р. - Да. С т р и п л и н г. - Господин председатель, я считаю, что мы можем разрешить свидетелю пригласить адвоката. П р е д с е д а т е л ь. - Мистер Эйслер, поднимите вашу правую руку. Э й с л е р. - Я не подниму мою правую руку до тех пор, пока мне не будет предоставлена возможность сделать заявление. С т р и п л и н г. - Господин председатель, я думаю, вы должны объявить, чему посвящено слушание, прежде чем принимать решение о правах свидетеля Эйслера. П р е д с е д а т е л ь. - Мистер Эйслер, вы в Комиссии по антиамериканской деятельности. На основании шестьсот первого параграфа гражданского права нам вменено в обязанность расследовать характер и объект антиамериканской пропаганды в Соединенных Штатах, а также выяснить, какие иностранные государства стоят за этой пропагандой и является ли ее целью свержение правительства США, а также иные вопросы, возникающие в связи с исследованием главного. Поскольку Коммунистическая партия США признана подрывной организацией, все формы ее деятельности подлежат рассмотрению в нашей комиссии. Поэтому ваши ответы на вопросы должны быть прямыми и ответственными, никаких двусмысленностей. Мы не намерены дать вам возможность выступать с какими бы то ни было заявлениями до тех пор, пока вы не принесете присягу. Лишь после присяги комиссия рассмотрит ходатайство о приобщении вашего заявления к делу. Итак, поднимите вашу правую руку. Э й с л е р. - Нет. П р е д с е д а т е л ь. - Мистер Эйслер, не забывайте, что вы являетесь гостем этой страны. Э й с л е р. - С гостями так не обращаются, потому что я... П р е д с е д а т е л ь. - Эта комиссия... Э й с л е р. - Потому что я не гость, а политический заключенный в Соединенных Штатах. П р е д с е д а т е л ь. - Одну минуту! Вы готовы присягнуть? Э й с л е р. - Я не могу присягнуть, прежде чем не сделаю нескольких замечаний. П р е д с е д а т е л ь. - Нет, сейчас вы не будете делать никаких замечаний. Э й с л е р. - Значит, не будет никакого слушания моего дела - во всяком случае, в моем присутствии. П р е д с е д а т е л ь. - Вы отказываетесь присягнуть? Я правильно вас понял, мистер Эйслер? Вы отказываетесь присягать?! Э й с л е р. - Я готов ответить на все ваши вопросы. П р е д с е д а т е л ь. - Одну минуту... Вы отказываетесь дать присягу? Э й с л е р. - Я готов ответить на все ваши вопросы. П р е д с е д а т е л ь. - Мистер Стриплинг, вызовите другого свидетеля. Комиссия будет соблюдать свой порядок. Вы ведь отказываетесь присягнуть перед лицом нашей комиссии. Э й с л е р. - Я не отказывался и не отказываюсь присягать. С т р и п л и н г. - Господин председатель, по-моему, свидетель должен замолчать. Или же встать и присягнуть. Или же быть выведенным из зала - во всяком случае, до тех пор, пока мы не придем к единому мнению. С е н а т о р М у н д т. - Господин председатель, спросите его еще раз: готов ли он присягнуть? П р е д с е д а т е л ь. - Вы снова отказываетесь принести присягу, мистер Эйслер? Э й с л е р. - Я никогда не отказывался дать показания под присягой. Я доставлен сюда как политический заключенный. Я прошу дать мне возможность сделать несколько замечаний по делу - всего три минуты - перед тем, как я присягну и отвечу на ваши вопросы, а потом выступлю с моим заявлением. П р е д с е д а т е л ь. - Я уже сказал, что вы получите право на слово лишь после того, как ответите на наши вопросы под присягой. Затем ваши замечания - если следствие найдет их заслуживающими внимания - будут рассмотрены комиссией. Но сначала вы должны присягнуть. Э й с л е р. - Вы ошибаетесь в этом пункте. Я ничего не д о л ж е н, ибо я политический заключенный. А политический заключенный ничего никому не должен. П р е д с е д а т е л ь. - Вы отказываетесь присягнуть? Э й с л е р. - Я прошу дать мне три минуты для того, чтобы я мог разъяснить комиссии то, что я на... П р е д с е д а т е л ь. - Мы будем дискутировать ваш вопрос только после того, как вы присягнете. С е н а т о р М у н д т. - Господин председатель, я полагаю, что свидетель должен быть удален. С е н а т о р Р е н к и н. - Согласен. П р е д с е д а т е л ь. - Уведите свидетеля. С т р и п л и н г. - Господин председатель, я бы хотел, чтобы знали, в какую тюрьму отправят Эйслера. П р е д с е д а т е л ь. - Кто его сюда доставил? С т р и п л и н г. - Два присутствующих здесь джентльмена. Назовите ваши имена. Г р е н н а н. - Я - Стив Греннан, офицер секретной службы, министерство юстиции, отдел иммиграции. Б р о с м а н. - Я - Бросман, офицер секретной службы, министерство юстиции, отдел иммиграции. П р е д с е д а т е л ь. - Это вы привезли сюда Эйслера? Офицеры секретной службы подтверждают это. П р е д с е д а т е л ь. - Куда вы его берете? Г р е н н а н. - В городскую тюрьму Вашингтона. Затем была приглашена для дачи показаний Рут Фишер, которая является родной сестрой Ганса Эйслера, композитора, проживающего по адресу 122, Вавэрли-плэйс, Нью-Йорк, и Герхардта Эйслера, находящегося в тюрьме Вашингтона. Будучи приведенной к присяге, миссис Фишер на предварительном слушании, в частности, показала: - Герхардт и я вступили в ряды Коммунистической партии Германии в 1920 году. Я была секретарем берлинской организации, затем членом Политбюро, а также членом президиума ИККИ Коминтерна в Москве. Мы очень дружили с Герхардтом, особенно в ту пору, когда он вернулся с фронта, где провел в окопах четыре года, однако в двадцать третьем наша дружба кончилась, потому что я встала в оппозицию к Политбюро и Коминтерну. Я потому решилась сегодня выступить с заявлением перед уважаемой комиссией, что считаю Герхардта одним из самых опасных террористов... П р е д с е д а т е л ь. - Простите, миссис Фишер, вы сводная сестра Ганса и Герхардта Эйслера? Ф и ш е р. - Родная. Именно поэтому я прошу вас разрешить мне выступить с заявлением. П р е д с е д а т е л ь. - Конечно. Ф и ш е р. - Я считаю Герхардта Эйслера законченным террористом, опасным для Соединенных Штатов и Германии. То, что этот человек является моим братом, заставляет меня особенно остро ощущать большевистскую угрозу Сталина. Он намерен навязать свой строй Европе и всему миру. Будучи слугой сталинского ГПУ, мой брат готов отдать на закланье детей, сестру, лучших друзей. С тех пор как я узнала, что он в Штатах, я испытывала постоянный страх за Америку. Пользуясь симпатией к нацистским жертвам, Герхардт Эйслер развернул здесь свою подрывную работу. Он приехал сюда с заданием установить в США тоталитарную систему, вождем которой будет Сталин. П р е д с е д а т е л ь. - Нам бы хотелось узнать о деятельности Герхардта Эйслера, начиная с июня сорок первого, когда он приехал в Штаты. Ф и ш е р. - Впервые он приехал в Штаты в тридцать третьем, после того как я встретила его в квартире моего младшего брата, композитора Ганса Эйслера в Париже, по адресу четыре, Плас Вожирар, где Ганс жил после эмиграции из нацистской Германии. Герхардт ехал в Штаты, чтобы возглавить антиправительственную борьбу. Я считаю, что все эти годы он возглавлял здесь подпольную сеть русской секретной службы. П р е д с е д а т е л ь. - Будучи членом Коминтерна? Ф и ш е р. - Да, несмотря даже на то, что с двадцать восьмого по тридцатый год он был в оппозиции к Сталину. С е н а т о р Р а с с е л. - Где еще бывал ваш брат, являясь членом Коминтерна? Ф и ш е р. - В Испании, Австрии, Чехословакии. П р е д с е д а т е л ь. - Миссис Фишер, почему вы вышли из коммунистической партии? Ф и ш е р. - Потому что Сталин сделал Коминтерн подразделением ГПУ. С е н а т о р М у н д т. - "Нью-Йорк таймс" еще десять лет назад писала, что коммунистическая партия не есть партия, а конспиративная группа, ставящая своей целью разрушение демократии и захват власти. Так ли это? Ф и ш е р. - Да. П р е д с е д а т е л ь. - Правда ли, что ваш брат был узником концентрационного лагеря? Ф и ш е р. - Нет. С е н а т о р М у н д т. - Но следователь Стриплинг представил нам документы о том, что он был жертвой нацистского террора. Ф и ш е р. - Он был заключен в лагерь правительством Виши, генералом Петэном... П р е д с е д а т е л ь. - За антинацистскую деятельность? Ф и ш е р. - За коммунистическую деятельность. Французская полиция знала, что он коммунист высокого уровня, и хотела изъять его из общественной жизни, поскольку Франция была оккупирована Гитлером... С е н а т о р Н и к с о н. - Вы запросили право на американское гражданство? Ф и ш е р. - Да. Н и к с о н. - Могу ли я считать, что, несмотря на выход из компартии, вы по-прежнему симпатизируете марксизму, поскольку очень хорошо информированы о том, что происходит в их рядах, в частности с вашим братом. Ф и ш е р. - Сейчас мы видим угрозу сталинской империи всему миру. Я должна быть информированной, чтобы вести борьбу против большевистского терроризма. П р е д с е д а т е л ь. - Нам надо поскорее заканчивать это дело, потому что в Сенате предстоит голосование по важному вопросу и нам необходимо быть там... С е н а т о р В а й л ь. - Миссис Фишер, вы сказали, что у вас есть младший брат, какой-то композитор. Он по-прежнему живет в Штатах? Ф и ш е р. - Да. С е н а т о р В а й л ь. - Ваши братья поддерживали контакт во Франции? Здесь они тоже контактируют? Ф и ш е р. - Да. С е н а т о р В а й л ь. - Каковы ваши отношения с композитором... С вашим младшим братом? Ф и ш е р. - Такие же, как со старшим. С е н а т о р В а й л ь. - Следовательно, вы прервали отношения с Гансом Эйслером по тем же причинам, что и с Герхардтом? Ф и ш е р. - Да. С е н а т о р В а й л ь. - Ваш брат-композитор тоже коммунист? Ф и ш е р. - В философском смысле - бесспорно. С е н а т о р Н и к с о н. - Он близок с Герхардтом Эйслером? Ф и ш е р. - Да. С е н а т о р Б о н н е р. - Поскольку вам хорошо известна активность коммунистов, ответьте: как много Коминтерн направил своих людей из Москвы в Соединенные Штаты? Ф и ш е р. - Несколько тысяч. Штирлиц аккуратно отодвинул от себя широкий телетайпный лист, поднял голову; Роумэн сидел напротив, вытянув ноги; нижняя челюсть выпячена, словно у него случился волчий закус; волосы растрепаны, воротник рубашки расстегнут, галстук приспущен. - А вы чего разволновались? - спросил Штирлиц. - Вы уже знали обо всем этом, когда требовали моей консультации по фашизму? - Сейчас снова врежу, - пообещал Роумэн. - И это будет плохо. - Эта Фишер напоминает мне Ван дер Люббе, - заметил Штирлиц. - Сука. - Почему? Отрабатывает свое американское гражданство. Она же запросила гражданство... Его надо заработать... Ей написали сценарий, она его толково выучила... Дамочку в свое время куда-то не избрали, обиделась... Но сюжет действительно шекспировский: так топить братьев... Нет ничего опаснее истерической климактерички, честное слово... Никто так не поддается режиссуре, как женщины... - Кто обидел дамочку? - спросил Роумэн. - Вы что, не слыхали о ней раньше? - Нет. - Она хотела повалить Эрнста Тельмана, лидера германских коммунистов. С ультралевых позиций. Не вышло. Тогда она закусила удила, ведь очень хочется быть первой... Между прочим, совсем недалеко от Муссолини, от этого левого социалиста... Не находите? - Я очень люблю Ганса... - Какого? - Эйслера. Штирлиц осторожно кашлянул, не поднимая глаз на Роумэна, спросил: - Знаете его музыку? - Я ни черта не понимаю в музыке. Я люблю его, как человека. Он замечательный парень. Очень добрый, мягкий... Террорист... Ну, сука, а?! И какую она перла ахинею: "Его посадили в лагерь не за антинацистскую, а за коммунистическую деятельность". Ведь это одно и то же! - Слушайте, Пол... Только не бейте меня в лоб, ладно... - Ну... - Только пообещайте не бить. А то я отвечу. Пепельницей по голове. Я это умею, честное слово. Обещаете? - Обещаю. - Кто еще знает о том, что вы дружили с Эйслером? - А вам какое дело? - Никакого... Не связана ли... Не связаны ли близкие вам люди с делом, начавшимся в Вашингтоне... - Думай, что говоришь, нацистская гадина. - Я думаю, что говорю, чиновник, выполняющий задания твоих гитлеров, - Штирлиц кивнул на телетайп. - Или ты считаешь, что вся эта гнусь - венец демократии? - Повтори, что ты сказал. - Что ты служишь новым ги... - Я не об этом... Почему ты связываешь женщину, которая... Почему ты посмел назвать ее агентом Кемпа? Почему ты, тварь, которая воспитана в вонючем рейхе, где никто и никому не верил, смеешь мазать фишеровским дерьмом женщину, которую не знаешь?! - Опусти руку! Опусти... Вот так... Теперь я тебе отвечу... И Штирлиц рассказал ему о том, что случилось в Прадо, - в самых мельчайших подробностях. После долгой паузы Роумэн хотел было сказать Штирлицу, что, поскольку он всего боится, повсюду ему видятся агенты секретной полиции, которые должны отловить его и выдать "Интерполу" как наймита, выполнявшего черные дела по приказу своих шефов, а может, и без приказа, по собственной инициативе, ему, видимо, просто показалось, что Кемп что-то шептал Кристе в музее, но Роумэн не сказал ему этого, и не только потому, что усомнился в правоте такого рода допуска, но потому, что явственно и зримо увидал аккуратные, чуть заваленные влево строки письма Грегори, в котором тот поздравлял его с Кристой и отмечал, что бог прямо-таки выполнил его заказ, познакомив именно с такой девушкой, про которую он. Пол, писал ему в одной из корреспонденций: "голубоглазая", "в веснушках", "с которой можно не только заниматься любовью, но и говорить перед сном о всяких разностях нашей жизни". Ерунда, оборвал себя Пол. Если кто-то решил подвести ко мне агента, тщательно выполняя мое шутливое пожелание, высказанное в письме, это бы не могло не насторожить меня; я бы навязал противнику свою волю, а не подстраивался под него. Это я так думаю, сказал он себе, но ведь мой противник может думать по-иному. Невозможно сражаться с твоим "альтер эго", вечный шах, заведомая ничья... Хорошо, но ведь у меня есть возможность проверить все это. Не все, конечно, возразил он себе, но через Эронимо я могу узнать, в какой мере здешние дьяволы читают мою переписку. Если они установили слежку за стариком Врэнксом из интербригады Линкольна - а Грегори все-таки б р я к н у л его имя в письме, которое шло не с дипломатической почтой, - тогда можно будет перепроверить и то, что сказал Штирлиц, тогда я смогу понять, что они затеяли с Кемпом, а они что-то должны были затеять, потому что Эрл Джекобс парень с челюстями и он знает, как я не люблю его брата, который засел в Буэнос-Айресе, чтобы коллекционировать тамошних наци. Эрл прекрасно понимает, что я не куплюсь на их паршивые акции и не стану покрывать его ставку на гитлеров за то, что ИТТ оказывает нам услуги, пусть попробует не оказать, мы ей крылья подрежем... Погоди, сказал он себе, ты говорил Штирлицу, что он грязный наци, потому что воспитан в недоверии к каждому. Ты верно сказал, но отчего же ты стал думать о всяческих хитрых комбинациях, а не поехал к Кристе и не задал ей вопрос: "Человек, ты встречалась с Кемпом в Прадо?" Ты же убежден, что умеешь читать правду в глазах, вот бы и прочел... Да, я умею читать правду, и я очень боюсь, признался он себе, что увижу правду в ее глазах и тогда я буду лишен возможности проверить то, что обязан проверить... А нужно ли тогда что-либо проверять? - спросил он себя. Тогда, конечно, не нужно. А если я пойму, что Штирлиц не лгал? Это будет крахом, подумал он, крахом, невосполнимым уже. Пережить ужас с Лайзой, принять решение жить в одиночестве, а это тяжелое дело, в одиночестве мог жить Эрни; художник может жить один, он окружен толпой своих героев, а ты жить один не приспособлен, тебе нужна опора... И ты отказался от этого своего решения, в ы п р о с и л себе девушку, потянулся к ней, и вдруг узнаешь, что ее к тебе просто-напросто приставили... Зачем тогда что-то проверять, комбинировать, суетиться?! Тем более что дома начался шабаш, и ты, по долгу службы, обязан помогать этому шабашу, потому что работаешь, хочешь того или нет, на тех, кто заседает в Капитолии и с интересом выслушивает гадость и злобу, которую изрыгает на братьев климактеричка Фишер... Надо бросать все к черту и уезжать к Грегори... Консультировать фильмы про войну... А по вечерам высасывать свою бутылку и ложиться спать, раз и навсегда запретив себе мечтать о счастье. Его у тебя не будет. Тебе обеспечено существование. Пока еще неплохо работает желудок, сердце не колет, печень не вертит, живи, как живут все, партия сыграна, жди конца, собирайся потихоньку в дорогу... Нет, сказал он себе, все это чушь, меня потянуло в этот дерьмовый минор только после того, как прочитал телетайп. Вот почему я словно какой-то ушибленный... Я еще ничего не могу сказать себе по поводу того, что происходит, я слишком всем ошарашен, одно легло на другое, саднит, вот почему я растерялся. Слава богу, что я услыхал сообщение по радио, хорошо, что я не привез Штирлица домой и не заставил его рассказать Кристе то, что он рассказал мне. Это было бы смешно. Человек - если он любит, а его любви угрожают - не думает о том, что он смешон, то есть жалок, такова уж природа человеческая, любым путем у д е р ж а т ь наслаждение. Даже предательством идеалов? - спросил себя Роумэн, и этот вопрос, при том, что он был жестоким, помог ему расслабиться, удобно устроиться в кресле, закурить и крикнуть в телетайпную-обычным своим хмуро-насмешливым голосом: - Эй, Ник, свари-ка нам кофе, а! - Вари сам. Я жду новых сообщений. Как тебе, а? Ты что-нибудь понимаешь? - А что тут не понять, - ответил Роумэн. - Тут все ясно, как утро. Началась генеральная уборка. В доме должно быть стерильно, как в хирургической. Верно, доктор Брунн? Вы согласны? - Как в морге, - засмеялся Ник. - Я что-то такого не помню еще в нашей истории. А ты? - Теперь запомним, - ответил Пол и пошел в маленькую кухню, где стояла электрическая плита. - Зато я помню, - тихо заметил Штирлиц. - Я очень хорошо помню Сакко и Ванцетти. Когда в стране нет шума, тогда лидеру нечего делать... Тем более война закончена не им, а предшественником. Включайтесь в поиск шпионов, очень поможет карьере. - Ладно, - ответил Роумэн, - включусь. Он поставил на конфорку кофейник, насыпал в него две пачки марокканского кофе и подумал, что Штирлиц верно чувствует версию возможного развития событий, мы все шутим по поводу возможного, пока можно шутить, в глубине души думая, что это ужасное возможное на самом-то деле никогда не сможет стать фактом жизни. Мне стало страшно, когда я прочитал телетайп, особенно после того, как он сказал мне, что Криста слушала Кемпа, который стоял рядом с нею, обернувшись вполоборота, и приказно ей говорил, пока она рассматривала Мурильо. Или ты просто-напросто хочешь придраться к этому, чтобы все с ней порвать? - спросил он себя. Ты ведь боишься разницы в возрасте. И боишься того, что ты совсем не подарок в кровати после того, что с тобой вытворяли наци. И ты постоянно вспоминаешь Лайзу, которая лежала с тем мулатом, потная, со спутанными волосами и невидящим, п л ы в у ч и м взглядом. Может быть, ты получил искомое, то есть предлог, чтобы вернуться в прошлое, каким оно было неделю назад, пока Криста не вкатила тебе в бампер. А ведь она замечательно водит машину. После того как я напился от счастья в "Лас Брухас", я подивился, как резко, по-мужски, она ведет машину... Надо же было вмазать мне в задник на полупустой площади... Прямо как по заказу. И еще: она ни разу не спросила меня, чем я занимаюсь. Даже после того, как швейцарец Ауссем назвал меня "господином советником". А ключ от моего сейфа валяется в столе... Я ж помню мудрые уроки Аллена: "Если вы хотите, чтобы к вам не лазали - никогда ничего не прячьте. Оставляйте все самое конфиденциальное на видном месте, противник всегда ищет тайники, такова уж логика". Он отчего-то вспомнил, как чикагский бизнесмен, занятый в книжной торговле, оказался на грани банкротства и жизнь заставила его придумать гениальный ход: он выпустил роман "Война и мир" умопомрачительным тиражом, предварительно сообщив в газетах, что уплатит десять тысяч премии тому, кто найдет ошибку в книге, ошибку, сделанную намеренно, чтобы проверить внимательность читателей. Книга моментально разошлась, бизнесмен не только поправил свои дела, но и положил в карман сотню тысяч баков горячей прибыли, потому что грамотных много, а особенно тех, кто считает себя грамотным, - все нынче горазды поживиться на дармовщинку. А вот ошибку никто не нашел. Пришли тысячи гневных писем: "Акулы бизнеса дурят американцев". Тогда бизнесмен напечатал в газете: "Никто никого не дурил. На обложке книги в фамилии "Толстой" вместо "о" напечатано "а", "Талстой"; просто никто не смотрел обложку, все ринулись утюжить текст..." - Эй, Брунн, - крикнул Пол с кухни, - помогите-ка мне! Возьмите чашки, я сварил сказочный кофе. "Крепкий парень, - подумал Штирлиц. - Так скрутить себя за несколько минут не каждый сможет, а ведь мой удар был в поддых. От такого не каждый быстро оправится. А если он умеет так играть? Тогда я себе не позавидую, тогда я получил в нем такого врага, который на мой удар ответит своим, и это будет сокрушительный удар, что там толчок в лоб, когда летишь со стула на кафель, это ерунда, лечебная гимнастика, а не удар..." РОУМЭН - II __________________________________________________________________________ Роумэн вошел в квартиру, тихо отперев дверь, и сразу же услышал песенку, ее, Кристы, песенку; она хлопотала на кухне; он это понял по тому, что в доме пахло ванилью, она добавляла много ванили, когда делала яблочный пан. Он остановился возле косяка, прижался спиной к стене, посмотрел на свое отражение в большом венецианском зеркале, провел по лицу хваткими пальцами; появились красные полосы; плохо, сдали нервы, это началось после того, как посидел у наци, а еще это было, когда он вошел - так же тихо, желая сделать сюрприз Лайзе, - в свою квартиру и увидел ее с тем мулатом; самое дрянное заключается в том, подумал он, что я рассказывал Кристе про эти красные полосы на лице, никто не бывает так доверчив, как мужчина средних лет, полюбивший молодую женщину. Он относится к ней как к ребенку, никаких тайн, это же навсегда, последнее, самое лучшее, что подарил бог под старость. Роумэн потер ладонями щеки, чтобы они перестали быть полосатыми, пусть покраснеют. Странно, когда пьешь в молодости, делаешься пунцовым, а если п е р е в а л и л о, бледнеешь, как известь. Лучше б и не смотреть на себя после полубутылки виски, страшновато, лицо, как маска... - Криста! - позвал Роумэн. - Ау! - Это я, - он заставил себя говорить громко, весело, все должно быть, как было. - Мне казалось, что ты придешь позже, - ответила она, выбежав из кухни. - Ты не звонил, и я решила, что у тебя много дел и ты вернешься ночью. А потом я подумала, может быть, я уже надоела тебе и ты утешаешься с другими женщинами. Она была в коротенькой спортивной юбочке и фартуке, как шоколадница, когда только успела купить? Черные волосы были подвязаны ленточкой, длинные голубые глаза смотрели на него открыто и весело; она обняла его, поднявшись на мыски, покрыла лицо быстрыми поцелуями, пошептала на ухо что-то быстрое и непонятное - это у нее была такая игра - и спросила: - За что ты на меня сердишься, милый? - Я сержусь на этот говенный мир, - ответил он. - Я не просто сержусь на него, маленькая, я его ненавижу. Он того заслуживает, ей-богу, не думай, я пока еще не стал брюзгой... В Штатах хотят посадить в тюрьму нескольких немцев... Это самые прекрасные немцы, каких я когда-либо встречал в жизни... - В чем их обвиняют? - Их ни в чем нельзя обвинить... - Тебе это чем-нибудь грозит? Надо было спросить иначе, подумал Роумэн. Лучше бы она спросила, не могу ли я им помочь. Хотя она спросила как женщина, которая любит; они собственницы куда большие, чем мужчины; счастье в одиночку невозможно, я составная часть ее счастья, значит, вопрос логичен. Другое дело, меня ее вопрос не устраивает, но это уже мое дело, как всегда, я спешу, всегда спешил; свои мнения формулировал безапелляционно: "замечательный парень", "гнусная баба", "милый старик", а знал этих людей два дня от силы. И потом выяснялось, что "замечательный парень" был гнидой, "гнусная баба" оказывалась верным другом, а "милый старик" состоял на учете в клинике для шизофреников - маньяк и садист. Нет, сказал он себе, ее не в чем обвинять, да и вообще, не торопись с обвинением, подумай еще раз, зачем тебе сказал обо всем этом Штирлиц? Он поцеловал ее в лоб и ответил: - Нам это ничем не грозит. - Мне вообще ничего не грозит, - улыбнулась Криста, - я человек самой свободной профессии, место учителя математики как-нибудь найду, но ты очень властолюбивый, тебе будет трудно жить, если у тебя отберут твое дело. Ты очень любишь свое дело, я вижу. Пойдем есть яблочный пай. Приготовить тебе что-нибудь выпить? - Обязательно. Только перед яблочным паем угости меня макаронами. Я делаюсь страшно прожорливым, когда пью. Значит, не грозит алкоголизм. Те пьют, не закусывая, на голодный желудок; чем больше пьют, тем меньше думают о еде, а я, наоборот, ем в три горла, волчий аппетит. - Макароны на ночь? - Криста пожала плечами. - Это же вредно. - А мы их с тобою выпотеем, - усмехнулся Пол и подумал, что он плохо сказал, но Криста засмеялась, весело засмеялась, а она тонкий человек, чувствует все, как мембрана; ну и что, возразил он себе, когда любишь, стараешься пропускать мимо ушей то, что не укладывается в твою схему, не замечать то, что представляется обидным для любимой; говорят, любовь слепа, - неверно, она обостренно зряча, но при этом автоматически исключает из сознания то, что следует отторгнуть, забыть, не увидеть и не услышать. - Я думала, мне сегодня будет нельзя, - сказала Криста, - но оказывается, можно, наверное, перепутала дни... Сейчас я сделаю макароны, поджарю сало с луком, натру сыра, очень много сыра, а потом положу на сковородку помидоры, если тебе действительно не страшны лукулловы пиршества... Ешь я, как ты, сразу бы стала бочкой, и ты бы меня немедленно прогнал... Счастливый человек, ешь, сколько хочешь, ужасно завидую... Я сделаю виски, да? - Нет, я выпью "смирнофф". Хочу водки без льда и апельсинового сока, пару глотков совершенно чистой водки. - Неужели тебе нравится эта гадость? - Она всем нравится, только некоторые не признаются... Сколько времени ты будешь готовить макароны? - Двадцать три с половиной минуты. - Не торопись. Мне надо написать очень важное письмо, я хочу это сделать, пока не напился. Даю тебе сорок минут, хорошо? - Да, родной, я не стану торопиться. - А завтра я освобожусь пораньше и отвезу тебя в Эскориал. - Ой, как здорово! - А может быть, сначала заглянем в Прадо. - Пожалуйста, отвези меня в Прадо! Я там ничего не смогла понять, у них ужасные путеводители... - Да, там нужно ходить с тем, кто хоть немного знает Испанию. Ладно, решим, куда двинем сначала, вари макароны... Она спокойно отнеслась к тому, что я упомянул Прадо, подумал он, не дрогнула, призналась, что была там, а я помню себя на допросе, я знаю, как трудно сохранять спокойствие, когда мины начинают рваться рядом, и ты ждешь следующего вопроса с ужасом, и заставляешь себя быть таким, каким они тебя привели в камеру, постоянно следишь за лицом и поэтому не можешь за ним уследить. Неужели ты поверил немцу Штирлицу и не веришь ей? Неужели сюжет Яго так устойчив? Неужели человек столь испорченное существо, что всегда норовит раствориться в плохом, отторгая хорошее? Он вышел в кабинет, подвинул пишущую машинку, заправил лист бумаги, легко напечатал адрес и первую фразу: "Грегори Спарк, 456, Бивэрли-плэйс, Голливуд, США. Дорогой Грегори..." Ну, и что же ты должен написать? - спросил он себя. Что бы меня более всего заинтересовало, если бы я был внедрен в дом врага? Меня бы заинтересовали его поступки. Слова - ерунда, сегодня брякнул одно, завтра - другое, человек есть человек, венец непоследовательности. Поступки - единственно, что интересует разведку, это поступки, связи, возможности и мысли, зафиксированные на бумаге. "Сегодня я испытал шок, - начал медленно, обдумывая каждое слово, выстукивать Роумэн, - когда услыхал по радио информацию об аресте Эйслера и о показаниях этой стервы, Рут Фишер. Она ведь доносит на композитора! Я сначала не очень-то поверил своим ушам, мне показалось, что это не Лондон говорит, а Москва разыгрывает свой очередной пропагандистский водевиль. Я отправился в ЮПИ, посмотрел телексы, убедился, что это не спектакль, и так после этого напился, как разве что напивался после возвращения в Штаты после нацистского плена. Сначала я ничего не мог понять, ты же знаешь, я прагматик, я обязан уяснить причины и следствия события. Ты знаешь и то, что до тех пор, пока я не придумаю комбинацию, которая поможет друзьям, попавшим в беду, я не успокоюсь. Поэтому я заставил себя протрезветь и настроиться на действие, а не на эмоции, к черту их! И мне это удалось. Я прикинул план, который необходимо обсудить с тобой. Во-первых, я знаю, по крайней мере, трех людей из СД, которые открыто живут в Мадриде, заняты в бизнесе, вполне уважаемые кабальеро. Это Кемп из ИТТ, Штирлиц, оттуда же, и Рошке, который подвизается в сфере кинобизнеса, прокатывает старые европейские картины, после того как костоломы каудильо вырежут все сомнительные места, а сомнительными местами здесь считаются: а) критика в адрес Ватикана; б) показ полуобнаженной женщины (если покажешь голую - посадят в тюрьму на полгода за "хулиганство в общественных местах" и оштрафуют на десять тысяч песет); в) упоминание слов "коммунизм", "Советский Союз" (такого нет, есть "Россия"), "тирания", "нацисты", "коррупция", "клерикализм"; г) о критике Франко я не говорю, за это сразу отправят на каторгу. Так вот, эти три человека не могут не знать, как у Гитлера делались антикоммунистические спектакли. То есть они знают об этом не так, как мы, а изнутри, с подробностями, помнят поэтапность, что за чем должно следовать и чем это можно закончить - под занавес. Добром эти люди такого рода информацию не отдадут. Поэтому я срочно займусь тем, что оформлю на них хорошие компрометирующие материалы. Но и этого будет мало, как мне кажется, орехи вполне крепкие, на зуб не возьмешь. Поэтому первый вопрос: нет ли у тебя или у кого из наших на памяти чего-либо об этих людях? Во-вторых, навести Эйслера и Брехта. Спроси, чем мы сможем им помочь? Что они сами намерены предпринять? Помнишь ли ты Эдмонда из "Кроникл"? Немедленно свяжи его с ними, потому что он воевал с наци, он - наш парень, в той свистопляске, которая началась, он может оказаться совершенно незаменимым человеком. Он достаточно честен и независим, чтобы сказать слово правды. В-третьих, прошу тебя немедленно созвониться с Алленом Даллесом. Он мудрый человек, попроси его вмешаться, пока не поздно, потому что нет ничего сложнее, как отмываться от грязи, и не человеку, а - государству. С его связями не очень-то трудно вмешаться, да и потом, никто, кроме него, не знает, сколь важным для антинацистской борьбы было творчество Брехта и Эйслера. В-четвертых. Не предпринимай ничего резкого, что может накренить лодку; когда ты начерпался воды, падает скорость и нарушается устойчивость, а именно это, боюсь, нам будет потребно прежде всего..." Роумэн посмотрел на часы. Прошло больше получаса; теперь тяни, сказал он себе. Ты обязан не дописать это письмо, оно должно остаться здесь завтра утром. Чтобы все это выглядело естественно, ты должен проспать, сыграть досаду, когда посмотришь на часы; позвонить в посольство, вскочить с кровати, выпить молока, сказать Кристе, которая кинется делать тебе кофе, что вернешься пообедать, опаздываю, очень важное дело, до встречи, и уйти, оставив письмо в каретке, и ждать, что произойдет потом, ох, лучше бы ничего не произошло, ну, держись тогда, Штирлиц, не хотел бы я оказаться на твоем месте, если ничего не произойдет, ох, не хотел бы... Ровно через сорок пять минут - он смотрел на секундную стрелку - Кристина крикнула с кухни: - Пол! Макароны имени Италии ждут тебя! - Иду! - Сделать кофе? Или чая? - Сделай еще один стакан "смирнофф", - ответил он и поднялся из-за стола. ...Назавтра он приехал на конспиративную квартиру Эронимо и устроился возле аппарата, ожидая данных наблюдения за своей же квартирой, за Кемпом и Штирлицем, а также данных прослушивания телефонных разговоров в его же доме. Господи, только бы ничего не было, только б я убедился, что все это хитрая игра г а д о в, думал он, я бы тогда даже не стал крошить скулу Штирлицу, я бы просто отправил его - и Эрл Джекобс не откажет мне в этом - в Экваториальную Гвиану, там европейцы не живут больше года, смерть наступает от желтой лихорадки или проказы. Пусть бы он там гнил заживо, нет ничего приятнее, чем наблюдать медленную гибель врага. Расстрел - это избавление, повешение - тоже избавление; если бы Гитлер попал нам в руки, его бы повесили, а это так несправедливо, его бы надо было казнить медленно, годами, надо было бы созвать консилиум садистов и поручить им придумать такую муку, которая бы заставила других гитлеров много думать, прежде чем начинать новый ужас, прежде чем говорить своему народу, что он - самый великий, самый справедливый, самый мужественный, что ему мешают евреи, или большевики, или банкиры, или - времена меняются - зулусы, христианские демократы, безработные, только не думай, мой народ, о том, что тебя обирают твои же единокровны, что именно они делают все, чтобы ты не стал мыслящей личностью, ограничивают тебя в правах на то, чтобы ты проявил себя там и в том, где ты можешь себя проявить, только не смей думать о том, что дьявол всегда таится внутри нас, это ведь так удобно для гитлеров делать себя вне критики, указуя перстом на виновных в народных невзгодах где угодно, только не в своем доме... - А что все-таки случилось, Пабло? - спросил Эронимо; (он называл Роумэна не "Пол", а "Пабло", по-испански); сегодня полковник был в нежно-голубом костюме; он менял их ежедневно, его гардероб, казалось, был составлен из всех цветов радуги; глядя на Эронимо, не надо было гадать, какой сегодня день: в среду он надевал синий костюм, в четверг - бежевый, в пятницу - салатный, понедельник был отмечен голубым, вторник - черным, в этот день он делал доклад руководству, - генерал Эспиноза был человеком старой закваски, долго жил в Германии, черный цвет почитал самым достойным для чиновника, мирился лишь с красным или голубым галстуком, да и то потому, что черно-бело-красное определяло цвет нацистского флага, а голубое - символ фаланги, очень патриотично. - Что? - рассеянно переспросил Роумэн. - Я не слышал тебя, прости... - Я спрашивал... У тебя какие-то неприятности? - Пока - нет, - ответил Роумэн. - Ты убежден, что данные нашего наблюдения не будут оформлены в документ, который придется доложить генералу? - Не думай об этом. - Я не могу об этом не думать, Эронимо. Я не хочу, чтобы об этом мероприятии знал кто-либо, кроме тебя. - Не исключено, что об этом узнают другие. - Кто именно? - Фернандес. - Тот, который сражался в "Голубой дивизии"? - Да. - Значит, об этом узнают его немецкие друзья? - Вряд ли. Его сын должен ехать в Нью-Йорк. Он мечтает дать парню ваше университетское образование. Да и потом сейчас не очень-то модно дружить с немцами... Заметил, пресса стала всячески подчеркивать, что мы были нейтральны во время войны? - Можешь пообещать Фернандесу помощь... Я окажу содействие его сыну, посмотрю, чтобы мальчику уделили внимание в Нью-Йорке, пусть только держит язык в заднице. - Хорошо, я с ним переговорю... Но он же не нуждается в деньгах... Его тесть купил фабрику в Севилье... - "Уделить внимание" вполне гуттаперчевое выражение, Эронимо. Его можно трактовать по-всякому... Можно уделить внимание для того, чтобы бедному парню не плюнули в лицо за то, что его отец воевал на стороне Гитлера... Объясни ему, что в Штатах очень не любят тех, кто был с нацистами... У нас ведь разговор короткий, оружие может носить каждый, право закреплено в Конституции - "для защиты собственного достоинства"... Передай, что я готов с ним увидеться. - Хорошо. Я это сделаю. - Объясни, что сегодняшнее наблюдение было нужно не столько для дела, сколько для меня лично... Скажи, что я ревнивый старик и что на услуге, которую ты мне оказываешь, меня можно взять на крючок... И это будет выгодно не столько дедушке, сколько тебе, лично тебе... Ну, и, понятно, ему, Фернандесу... Эронимо усмехнулся: - Все-таки американцы неисправимые люди; всем хотите навязать свою логику, всем и во всем. Нельзя в разговоре с испанцем, в котором тем более ты заинтересован, употреблять слово "выгода", Пол. Это не по правилам, не по нашим правилам, понимаешь? Надо говорить о родстве душ, о законе дружбы, о готовности на любую жертву, о том, что тебя не интересует корысть, что ты ненавидишь тех, кто думает о выгоде, это удел арабских мудрецов и еврейских торгашей, ты должен говорить о возвышенном и вечном, тогда только взрыхлится поле для делового сотрудничества, в котором учтены все ставки... - Ничего, - усмехнулся Роумэн, - когда выписываешь чек без всяких там рассусоливаний, это тоже не так уж плохо. Мы не видим ничего обидного в деловом партнерстве. - А мы видим. Когда ты выписываешь чек и говоришь, чтобы я обратил деньги в пользу обездоленных, это - по нашим правилам, хоть я на эти деньги сразу же куплю бриллиант своей подруге... Но если ты сунешь мне конверт на расходы, я обязан бросить его тебе в лицо... Мы же Дон Кихоты, не забывай это, самые иррациональные рационалисты... - Слава богу, ты - исключение. - Так я не испанец. Меня перепутали в родильном доме, мама лежала в одной палате с женой английского дипломата, ей меня по ошибке подсунули в кровать, у меня же островной менталитет, Пабло, я прагматик с рождения, я начал копить деньги в детстве, как настоящий инглез, - усмехнулся Эронимо, - испанец брезгует этим занятием, для него главное - разговор о возвышенном, мечта о несбыточном, рассуждение о бренности, а не земной суете... Что ж они ничего не сообщают, подумал Роумэн; мечтают о несбыточном? Хорошее занятие для агентов тайной полиции... Пусть уж лучше называют себя нацией Санчо Пансо, тот был близок нам по духу, вполне деловой человек, хоть слишком осторожный. Болезнь всех бывших - будь то народ или человек... Крах былого величия Испании родил национальную нерешительность. Слава богу, мы начинали нашу историю на чистом холсте, учли опыт мировой истории... Учли? А почему тогда вызывают на допрос Эйслера? Беспамятство? Или национальная молодость? Отсутствие исторического опыта? Фашизм начинается с неверия... Верно. Но почему про это сказал нацист Штирлиц?.. К такому можно прийти, лишь если честен и бесстрашно смотришь на свое прошлое, а ведь он обязан его бояться. Но он чего-то недоговаривает, постоянно что-то скрывает, и глаза у него совершенно особые... Я слишком хорошо знаю глаза его коллег, в них виден страх, ил и же нездоровый фанатический блеск. Любое массовое движение абсорбирует огромное количество одержимых идиотов, которые не умеют думать сами, поэтому то, во что им удалось поверить, кажется им истиной в последней инстанции... Для таких отрицать прошлое - значит выступать против самих себя. Кому этого хочется? Но Штирлиц ведь выступает против прошлого? Иначе он бы не был так точен в оценках минувшего, они у него разящи. Роумэн с тоской посмотрел на телефон; молчит, как тыква. Что ты хочешь себе сказать, подумал он, когда то и дело возвращаешься к этому самому доктору Брунну, у которого так много фамилий? Или ты все еще не готов к тому, чтобы сказать что-либо? Все еще прикидываешь комбинацию? Но ведь ты получил однозначный приказ из Вашингтона: Штирлиц должен быть сломан, унижен и завербован. "После того как вы его перевербуете, - вспомнил Роумэн сухие слова телеграммы, - и проверка подтвердит его компетентность в тех делах, которые ему будут поручены, вы получите дополнительную информацию о том, как и где его использовать". А я и так знаю, где его можно использовать, подумал Роумэн, я это знаю лучше вас, вашингтонских мудрецов, он обязан стать моим осведомителем и освещать здешнюю нацистскую эмиграцию, а потом ту, которая укрылась на юге Америки. Я должен получать от него самую достоверную информацию, потому что он выполнял серьезные поручения как Шелленберга, так и Мюллера. Пусть попробует отказаться, передам на него все материалы в мадридскую полицию, попрошу арестовать и выдать Нюрнбергскому трибуналу за убийство шведки Фрайтаг на пароме. Этого достаточно для того, чтобы его вздернули. Да, но он не дрогнул, когда я врезал о Фрайтаг. Он предложил мне включиться в расследование этого дела: "Отправьте меня в Нюрнберг, я буду отвечать перед судом, я не боюсь ответственности". Этим он выбил козырь у меня из рук. - Что же они молчат? - спросил Роумэн. - Значит, говорить нечего, - улыбнулся Эронимо. - Судя по твоему настроению, тебе было бы приятнее, если бы ничего не случилось. Или я ошибаюсь? - Ошибаешься. Пусть бы случилось то, что должно случиться, но только как можно раньше. - Это бывает в романах Жюля Верна, дорогой Пабло. Его романы сначала были начерчены на листах ватмана, а потом перенесены на страницы рукописи. Это игра, а не романы. Жизнь есть ожидание... Настоящая литература, если она зеркало жизни, - тоже ожидание... - Триппер, случаем, не подцепил? - спросил Роумэн. - Слишком велеречив... Как у венеролога... - У тебя большой опыт по дурным болезням? - Я бы не сказал, что очень большой, но какой-то все же есть. Мужчина без триппера вроде неподкованного коня... Зря я его обидел, подумал Роумэн. Они обижаются там, где нормальный человек просто посмеется... Горцы, обостренное чувство собственного достоинства... Пусть бы тогда пристрелили своего каудильо... Он их не словом обижает, а самим фактом своего над ними владычества... Маленький, хитрый, необразованный болван правит нацией, которая родила Сервантеса, Колумба и Гойю, уму непостижимо. Неужели и у нас такое возможно? Конечно, возможно. Будто наш Трумэн много интеллектуальнее их дедушки? Что напишут пресс-секретари, то и скажет... Манекен... Как мог Рузвельт назвать его своим вице? Неужели законы политики сильнее здравого смысла? Неужели привычное - держать рядом с собою бездарь, которая не опасна, - выше логики? Неужели лидер забывает, что и он бренен? Неужели он всерьез думает о вечности? Ведь не мог же Рузвельт не понимать, что когда-то придет старуха с косой и пригласит на экскурсию в то государство, откуда никто еще не возвращался... Почему он не предложил Уоллесу остаться с ним еще на один срок? Слишком умен и самостоятелен? Пусть до тебя дотягиваются талантом, это же не страшно... Ужас начинается, когда тебе приходится становиться на корточки, чтобы сравняться со своим окружением, мышцы не выдержат постоянного стояния на карачках, ты же не гимнаст, а президент... Роумэн снова потянулся за сигаретой; Криста никуда не выйдет из дома и никому не позвонит... Она сказала, что попробует сделать паэлью, а это не очень быстро делается, она просто не успеет никуда выйти... Нет, истинный разведчик, даже если он нацист, вполне может обладать умными глазами и разрешать себе независимость в мыслях... Грош бы ему была цена, этому Штирлицу, гляди он на меня оловянными зыркалками фанатика и разглагольствуй о величии немецкой нации, о ее вековых традициях, о ее миссии сохранить в мире память, семью и у к л а д от суеты машинной экспансии. Он обязан быть умным, ироничным и не бояться критиковать то, чему служил... Почему "служил"? Они продолжают служить и поныне, поэтому такие, как он, нужны нам, поэтому он и обязан быть завербован, потому я и хочу внедрить его в ту святую святых уцелевшего нацизма, которая затаилась и ждет своего часа. Все логично, сказал себе Пол, все было бы до конца верно, не посмотри я его живопись в Бургосе... Человек может скрыть себя в слове, но точнее всего он выражает себя в песне, рисунке или танце. Я никогда не забуду, как вычислил характер старшего брата Эрла - Джона Джекобса, когда весь вечер наблюдал за тем, как он танцевал на нашем выпускном вечере. Как он был поначалу скромен и застенчив в движениях! Как галантно держал девушку за талию - словно хрупкий хрустальный бокал! И как, напившись, изменился, начал махать руками, наваливаться на Люси, подминать ее, опустив свои тяжелые кисти ей на плечи! Как он отвратительно выворачивал ноги, стараясь быть похожим на Грегори Спарка, но Грегори не скрывал себя, он всегда был самим собою, лазил девушкам под юбки, ругался в аудитории, как шкипер, и это никого не обижало, потому что он никогда не притворялся, - "да, я такой, не нравлюсь - не общайтесь, лицемером быть не хочу". А Джон любил говорить о философских школах, а в глубине был тупым подонком... Грегори, пока не встретил Элизабет, крутил направо и налево, но он никогда и никому не говорил, с кем спал, а Джон один раз с грехом пополам совладал с Люси, а потом смаковал в аудитории подробности, и Грегори правильно сделал, что врезал ему, хорошо врезал, тот запомнил удар с правой - снизу вверх, так что зубы хрустят... Интересно, рассказал он братцу Эрлу об этом эпизоде? Вряд ли, о пережитых унижениях не говорят даже братьям... Но он никогда не забудет того удара Грегори, до конца дней своих не забудет, разве такой удар забудешь? Именно таким ударом я посчитаюсь со Штирлицем, сказал себе Пол, ударом Грегори Спарка, самого хорошего парня изо всех, с кем меня сводила жизнь. Но только ты подождешь, сказал он себе, ты не сделаешь этого сегодня, и завтра тоже не сделаешь. Сначала ты до конца выяснишь, зачем он сказал тебе гадость про Кристу, кому это было выгодно, всегда думай о том, кому идет на пользу поступок, тогда поймешь суть дела; никаких эмоций, к черту эмоции, оставь их несчастным женщинам, лишенным логического дара, живут чувством, прекрасные зверушки; считай, калькулируй, взвешивай, и ты поймешь сокрытое. А вот после того, как ты поймешь, зачем он говорил гадость про голубоглазого веснушчатого человека с черной гривой и ногами, которые растут из лопаток, когда ты примешь решение, как поступить с теми, кто стоит за ним, когда ты возьмешь на себя его связи, и он перестанет быть тебе нужным, вот тогда ты посчитаешься с ним за то, что он вознамерился ударить самое дорогое, что подарила тебе жизнь после стольких лет одиночества, вот тогда ты повторишь резкое движение снизу вверх направо при одномоментном подъеме плеча и развороте правой ступни. - Слушай, Эронимо, у тебя есть контакты с норвежской службой? - Нет. То есть теперь нет, раньше-то, при Квислинге, мы хорошо контактировали... Впрочем, если поискать, то что-то, видимо, можно будет наскрести... Что тебя интересует? - Объективная справка на одного человека... - Норвежца? - Да. - Ты имеешь в виду Кристину? - тихо спросил Эронимо. - Видимо, так, да? - Так. - На всякий случай я приготовил те данные, которые она дала нашей иммиграционной службе в аэропорту... - Ну и что? - Живет в Осло... Учится в аспирантуре математического факультета университета... Не замужем... Проживает по Стокгольмсгатан, в доме девять... Родственников и знакомых в Испании нет, наличных денег продекларировала четыреста двадцать семь долларов... Цель приезда - туризм... Мадрид, Севилья... Возвращение на родину через Мадрид, срок пребывания в стране два месяца... - Она указала отель, где намерена остановиться? - Да. - Какой? - "Мадрид", на Пласа-д'Испанья. - Кто-нибудь бронировал ей номер? - Она сама прислала телеграмму из Осло. - На испанском? - Да. - Много ошибок в тексте? - У меня создалось впечатление, что телеграмму составлял испанец. Причем очень грамотный, что не часто встречается... Мы ж не в ладах с грамматикой, наша стихия - устное слово... - В каких справочниках есть этот отель? - Этого отеля в справочниках нет, Пабло. Я уже проверил... - Ты слушаешь все телефонные разговоры с заграницей? - Денег не хватит, слишком дорогое удовольствие... - Ты навел эту справку по своей инициативе? - Нет. Я обязан давать отчет о тех, кто вошел в контакт с ведущими дипломатами великих стран... - Кому? - Фернандесу. - Но ты считаешь его управляемым? Эронимо пожал плечами: - На этот вопрос довольно сложно дать определенный ответ... Но после того как он вознамерился отправить к вам своего сына, с ним можно будет говорить в скрипичном ключе: парень - его единственное дитя... - На доктора Брунна у тебя нет ничего нового? - Есть. - А почему ты мне ничего об этом не говорил? - Потому что ты меня не спрашивал... Ты же с ним работаешь сам, мои люди засекли твой к нему интерес, я после этого снял наблюдение... - Что-нибудь тревожное есть? - Не знаю, насколько тревожное... Но интересное - есть... Он вошел в контакт с Гонсалесом... - С каким? У вас столько Гонсалесов, сколько у нас Джонсонов. - С тем Гонсалесом, который был заместителем начальника разведки у Франко в период гражданской войны... - Как это ему удалось? - Они были знакомы в Бургосе... Там доктор Брунн был известен - наиболее близким друзьям - под фамилией Штирлиц... - Гонсалес по-прежнему в опале? - Да. - Отчего Франко его уволил? - Генералиссимусу не понравилось, что Гонсалес выступил против отправки в Россию "Голубой дивизии". - А отчего он возражал против этого? Получил слиток золота от ГПУ? - Нет, слитков не получал... Просто он хорошо знал отношение испанцев к русским... Он читал сообщение агентуры, знал всю правду. - Франко тоже знал правду, я полагаю. - Нет. Ему не докладывали о том, что ему не нравилось. Он всегда говорил, что испанцы ненавидят красных. Ему так было спокойно, понимаешь? Он хотел в это верить, и ему нельзя было возражать. - Тебе не удалось послушать, о чем Гонсалес говорил с Брунном? - Это асы, Пабло... Дома они болтали о пустяках... А потом генерал пригласил Брунна в "Клуб Йерро", вход только для своих, элита, мои люди не смогли туда войти, мокли под дождем, пока те пировали и обменивались тайнами. - После этого ты продолжал за ними наблюдать? - За генералом мы смотрим постоянно. А за Брунном глянули только пару деньков... Ничего серьезного не было... - А несерьезного? - Он встретился с Веласкесом... - Кто это? - Спроси твоих британских коллег, у них на него может быть хорошее досье. - Ах, это парень, который работал в Лондоне, а потом у нас? С дипломатическим картоном? - Да. - Где они встретились? - Что, ваши не смотрели в эти дни за Брунном? - Он ушел от них пару раз. - Да, он хорошо уходит от наблюдения, вполне профессионально. Нет, к сожалению, ничем не могу тебя обрадовать, Веласкес увез его к себе на финку, под Гвадалахару, туда не пролезешь... - Все? - Все. У меня создалось впечатление, что Гонсалес по просьбе Штирлица подбирал какие-то материалы по немцам в Аргентине. Роумэн посмотрел на часы, потер лицо пятерней, глянул на себя в зеркало: красные полосы не появились; слава богу, успокаиваюсь; Криста никуда не вышла из дома и ни к кому не звонила; следовательно, вчера Штирлиц сделал первый ход своей игры; нет, и х игры; ну что ж, играйте, сукины дети, мне это на руку, посмотрю вас в деле; я даже перестал держать на него зло; ничего не поделаешь, он выполняет свою работу, я - свою, поглядим, кто перетянет канат. - Ну, что? - спросил Роумэн. - Посидим еще полчаса и пойдем обедать? - До обеда еще три часа. - Это до испанского, - улыбнулся Роумэн. - А до нашего - час. Думаю, была ложная тревога, Эронимо... Я не мог не обратиться к тебе за помощью, но я не зря спрашивал, можно ли сделать так, чтобы эта наша работа осталась только нашей работой... И в это как раз время раздался телефонный звонок; поступило первое сообщение наружного наблюдения: из квартиры кабальеро "Р" ("Роумэн") вышла женщина; ей присвоено обозначение "Б" ("буэна", "хорошая"), подошла к телефону-автомату, проверившись перед этим, набрала номер... Аппарат в будке один, поэтому слушать разговор, не вызывая подозрений, невозможно... Через минуту позвонили из пункта записи; подключили аппарат Кемпа; Пол сразу же услышал голос Кристы: "Нельзя ли попросить в вашей библиотеке книги по теории чисел?" - "Куда вы звоните?" - "В библиотеку". - "Вы ошиблись". - "Это номер двенадцать тридцать сорок два?" - "Нет, двенадцать пятьдесят пять сорок два". ...В двенадцать пятьдесят пять Криста встретилась с Кемпом в центральной библиотеке - в очереди на заказ книг. Она что-то сказала ему, несколько фраз, упомянула какое-то имя и адрес Холи-Буде (Роумэн понял, что агенты Эронимо именно так произнесли английское слово "Голливуд"), говорила словно бы сама с собой, полуобернувшись (как в Прадо, понял Роумэн), прямого контакта не было, все действительно очень походило на то, что описывал доктор Брунн, он же Бользен, он же Штирлиц, будь неладен его профессионализм. Из библиотеки Кемп отправился на площадь Колубма; здесь он запарковал машину и, перейдя авениду Хенералиссимо, вошел в подъезд дома сеньора Серайо; поскольку объект оказался весьма подготовленным, тщательно проверялся, было признано нецелесообразным следовать за ним; однако дальнейшим наблюдением было установлено, что Кемп посетил квартиру, в которой проживает Хосе Гутиерес, гражданин республики Аргентина, аккредитованный в Испании корреспондент буэнос-айресской газеты "Кларин" ("брат Хосе является ближайшим помощником генерала Перона, - сразу же пояснил Эронимо, - курирующим вопросы безопасности"). "Б", после того как сделала заказ в библиотеке на три книги, вернулась в квартиру кабальеро "Р", не входя более ни с кем в контакт, купив по дороге букет цветов (красный, синий и белый гладиолусы) и коробку шоколадных конфет "Аора". Я же сказал ей, что больше всего люблю цветы, определяющие флаг Штатов, подумал Роумэн; помнит; после встречи с нацистом необходимо проявлять максимум внимания к мужчине, с которым спишь и о поведении которого обязана докладывать руководителю... А если девочку просто-напросто на чем-то сломали, подумал он. И ей нужна моя помощь? Почему бы не спросить ее: "Маленькая, что случилось? Расскажи, что произошло? Я помогу тебе, только скажи правду. Кто же еще тебе поможет, как не я?" А она спросит, о чем это я говорю, засмеется, попросит, чтобы я ничего не выдумывал, и тогда я могу не сдержаться, взять ее за волосы и отхлестать по щекам. Ты же сам хотел посмотреть, что произойдет после того, как ты оставишь приманку с "Холи-будскими" адресами, вот ты и получил желаемое. Значит, да здравствует незнание? Значит, узнавание правды неугодно тебе? Пусть лучше будет так, как удобнее? В дерьме, но зато в своем же... Правда - если ты познал ее лицом к лицу - кровава. Хирург, который рассекает кожу, чтобы увидеть язву и вырезать ее, не боится крови, она как очищение, это необходимо, потому что разумно; все действительное разумно в такой же мере, как и все разумное действительно... Нет, возразил он себе, все-таки человек предпочитает удобное незнание. Его страшит правда, он не готов к ней, ибо она предполагает немедленный ответ действием, а ведь нет ничего спокойнее бездействия. - Хосе Гутиерес, которого мы определили как "X", - продолжала между тем докладывать служба наблюдения, - после того как от него ушел Кемп (отныне мы определяем его "К"), который возвратился в ИТТ, выехал в город... Остановился возле бара "Неаполь"... Сделал оттуда два звонка неустановленным людям и отправился в посольство... Доктор Брунн, которому мы дали обозначение "Б", из ИТТ сегодня не выходил, работая в архиве, ни с кем не контактировал, никому не звонил... - Ну что, - спросил Эронимо, - будем продолжать? Или снимем наблюдение? Дама вернулась домой... - Дело не в даме, - ответил Роумэн. - Дама перестала меня интересовать. Зато меня стали очень занимать эти два кабальеро... У тебя тут нет ничего выпить? - Есть тинто. - Это ты пей свое тинто. Я хочу виски. - Слишком дорого, - усмехнулся Эронимо. - Мы - бедные люди, Пабло, на нас экономит каждый, кто может... Виски стоят бешеных денег, тинто - гроши, в два раза дешевле вашей противной кока-колы. - Это она у вас противная, у нас она очень вкусная. - Значит, хорошую вы производите для себя, а плохую - для испанцев? - Для европейцев. Мы продаем скопом, - усмехнулся Роумэн, - не разбирая, кому попадет. А можно позвонить в "Ритц" и попросить их принести сюда бутылку? - Нет, я бы просил тебя этого не делать... Все-таки здесь конспиративная квартира... Снова зазвонил телефон, служба сообщала, что Хосе Гутиерес выехал из аргентинского посольства и отправился в центр, свернул в район особняков; остановился возле дома маркиза де ля Куэнья; вышел из машины, дверь запирать не стал, возле ворот дежурят двое из гвардиа севиль; охранники отсалютовали Гутиересу, как доброму знакомому, и распахнули ему калитку. - Снимайте наблюдение, - резко скомандовал Эронимо. - Сейчас же уходите оттуда! Ясно?! - Пусть смотрят, - возразил Роумэн. - Мне надо, чтобы они смотрели дальше. Эронимо, однако, поднялся, поправил галстук и сказал: - Я принимаю твое приглашение на американский обед, Пабло. - Но я же просил, чтобы они продолжали смотреть... - Пошли, - сказал Эронимо, - я очень проголодался. - Да что с тобой в конце концов?! Эронимо обвел комнату своими томными глазами, задержался на отдушинах в углу, под потолком, и повторил: - Я не умею говорить о деле, когда голоден, Пабло. Пожалуй ста, не сердитесь на меня, - и пошел в прихожую... ...Когда они спустились на улицу, Эронимо вытер платком свой большой рот и сказал: - Тебе надо бы знать, Пабло, что маркиз де ля Куэнья - член совета директоров "Галереас Пресиадос". Наблюдать за ним - то же, что класть голову в пасть голодного льва. Если хочешь, чтобы меня отправили убирать сад в особняке отставного генерала Гонсалеса - проси меня продолжать за ним наблюдение... Говорить так у полковника Эронимо Энъяки были все основания, ибо маркиз де ля Куэнья являл собою ту фигуру в мадридском д в о р е, от которой зависело в с е или почти все, поскольку именно он осуществлял контакт с женой генералиссимуса Франко по поручению самых богатых семей Испании. ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (сеньора Франко) __________________________________________________________________________ После того как отряды фалангистов Ворвались в Мадрид и началось м е с и в о, с е н ь о р а не могла выйти из дома, потому что генералиссимус считал, что столица полна террористов, которые только и ждут, как бы отомстить ему. Семья поселилась в роскошном замке, охранявшемся сотней отборных гвардейцев, начинавших с Франко еще в Африке; парк был прекрасен и тих; продукты привозили с охранявшихся гасиенд', которые принадлежали друзьям диктатора; повара, мажордом, горничные и лакеи безвыездно жили на территории; здесь же постоянно находились шоферы, слесари, водопроводчики, садовники - все, как один, привезенные начальником личной охраны Франко из родного города диктатора; никаких контактов с мятежными жителями столицы, вредное влияние исключено. _______________ ' Г а с и е н д а - поместье (исп.). Первое время с е н ь о р а не ощущала тяготы этого роскошного, удобного, постоянного затворничества, а, наоборот, испытывала блаженную успокоенность, пришедшую, наконец, в семью после двух с половиной лет гражданской войны, когда каждую ночь, особенно в первые месяцы, она долго раздумывала, прежде чем лечь в постель, - раздеваться или нет, придется убегать или же ночь пройдет спокойно; у изголовья всегда лежала маленькая сумочка с тремя бриллиантовыми кольцами, двумя изумрудами и сапфировыми подвесками - вот и все богатство, не считая небольших денег, вложенных в недвижимость, но ведь землю не возьмешь с собою в изгнание, не продашь мерзким ювелирам, чтобы обеспечить жизнь семьи... Когда пришла долгожданная победа и она поселилась в этом громадном, воистину королевском замке, ощущение умиротворенного счастья было каким-то особым, тихим, что ли, не надо постоянно страшиться возможного бегства, нищеты эмиграции, а то и того хуже, тюрьмы, трибунала, расстрела мужа. Первые месяцы она помногу спала; врачи предписали длительные прогулки по парку; весна была упоительной, цветение началось на две недели раньше обычного; летом семья перебралась в загородный замок, но и там ее окружали одни и те же лица; постепенно, далеко не сразу, они стали докучать ей, - женщина есть женщина, жить вне общества, без общения с тем миром, который ранее, когда Франко был обыкновенным командиром дивизии, окружал ее, становилось все труднее. И однажды она сказала мужу: - Знаешь, я чувствую, что скоро разучусь говорить. - А ты беседуй со мною, - ответил он. - Я ведь так люблю тебя слушать. Однако через неделю в замке была устроена п а р т и я; Франко лично утвердил список приглашенных, попросив начальника охраны озаботиться тем, чтобы из Виго загодя привезли тех офицеров, с которыми они дружили домами в начале двадцатых годов. Вечер прошел прекрасно, великолепно пела Мари-Кармен, она тогда только-только набирала силу, из хорошей семьи, отец был хозяином магазина, финансировал движение, поэтому начальник охраны легко разрешил пригласить ее, хотя ее пианиста в замок не пустил - нашел порочившие его связи, опасно. Сеньора вышла к гостям в своем самом нарядном платье, царственно обошла приглашенных, найдя для каждого милое слово; Мари-Кармен погладила по щеке, но из-за стола ушла первой, что несколько удивило генералиссимуса. Он, однако, оставался в зале до конца; когда заглянул в ее спальню, сеньора лежала тихо, без движения; решил, что спит, тревожить не стал. Утром Франко поразился ее лицу - оно было бледным, с синяками под прекрасными громадными глазами. - Ты плохо себя чувствуешь, родная? - спросил он участливо. - Нет, нет, - сухо ответила она, - все прекрасно. - Но ты выглядишь усталой. - Я