лете", возьми что-нибудь на ужин, хамона', масла, булок, скажи Наталио, чтобы он записал на мой счет, ладно? _______________ ' Х а м о н (исп.) - сухая ветчина. - А вино у тебя есть? - С этим - в порядке. Нет минеральной воды. - Обойдемся. - У тебя плохой голос, конопушка. - Когда я увижу тебя, он изменится. Еду. Роумэн положил трубку на рычаг, посидел мгновение в задумчивости, потом, снова хрустнув пальцами, обернулся к Гаузнеру ("Нацисты сентиментальны, - говорил Брехт, - даже палачи там весьма чувствительны; манеру поведения они склонны считать характером человека, пользуйся этим, я советую как режиссер, актер и драматург".) - Я напишу все, что вы требуете, - сказал Роумэн, - когда увижу ее здесь. У нее очень плохой голос. Как и вы мне, я вам не верю. Согласитесь - у меня есть к тому основания. Гаузнер кивнул: - С этим - соглашаюсь. Пока будем ждать даму, проговорите мне текст документа, который вы намерены подписать. - Я же сказал - диктуйте. Я подпишу все, что вы захотите. - Вы подпишете все, что я захочу, для того чтобы сегодняшней ночью, получив любимую, отправиться в посольство и передать в Вашингтон содержание нашего разговора? И попросить срочно заменить код? - Я отдаю себе отчет в том, что Криста будет постоянно находиться под прицелом, тем более если, как вы говорите, у вас есть ключ к действующему ныне коду. - Да, но у вас есть возможность взять два билета и отправиться с нею в Вашингтон. - Это довод. Но я выдвигаю контрдовод: если вы, раздавленный наци, паршивый немец... - Но, но, но! - Не перебивайте, господин Гаузнер, комплимент порой начинается с грубости, это самый сладкий комплимент, поверьте... Так вот, если вы, паршивый гитлеровец, раздавленный немец, смогли оказаться здесь, в Мадриде, миновав все пограничные барьеры, то, значит, и в Штатах ваша организация располагает весьма крепкой сетью... Разве я стану рисковать женщиной, которую - вы правы, увы, - люблю? - Вы намерены жениться на ней? - Это зависит от того, каким образом вы станете передавать мне гонорар за. работу. Оплата будет сдельной или ежемесячной? В какой валюте? В каком банке? Гаузнер не смог скрыть изумления: - Какой гонорар?! Мы возвращаем вам женщину, Роумэн! - Любая разведка оплачивает риск, господин Гаузнер. Отныне я стану рисковать жизнью. А моя жизнь кое-чего стоит. Вы отбираете у меня честь, компенсируйте ее отсутствие роскошью. - Вас тогда немедленно разоблачат. Ваше финансовое ведомство тщательно следит за тем, кто живет по средствам, а кто скрывает доходы. - Это уж моя забота, как я стану обходиться с федеральным ведомством по налогам, господин Гаузнер. - Какой гонорар вы бы хотели получать? - Не менее пяти тысяч швейцарских франков должны быть депонированы ежемесячно на счет моей жены в любом цюрихском банке. - Я передам ваши условия, мистер Роумэн... "Он клюнул, - понял Роумэн. - Он назвал меня мистером впервые за весь разговор. Только сейчас я взял инициативу на себя, и это случилось, когда я упомянул о деньгах. Хорошо, что я не заговорил об этом раньше. Я опускаюсь по ступенькам вниз, это понятно ему, мы ж, прагматичные американцы, за деньги готовы на все, за золото продадим родину, не моргнув глазом, развращены финансовым капиталом - куда как понятно и ребенку... Что ж, они научат нас работать их методами - на их же голову; с волками жить, не с кем-нибудь..." - Очень хорошо. Когда я могу ждать ответа? - Скоро. Так же скоро, как я догнал вас здесь. А теперь давайте фантазировать текст. Он должен быть готов вчерне до приезда вашей подруги... - Диктуйте, господин Гаузнер. Я сжег мосты. Диктуйте. - Нет, я ничего вам не стану диктовать. Вы достаточно умный человек и. вполне подготовленный профессионал, чтобы подсказывать вам то, что надо сказать. - Наш разговор записывается? - Конечно. - По-моему, у вас достаточно материала, чтобы в случае нужды убедить мое руководство в том, что я раздавлен вами и на вербовку пошел добровольно. - "Раздавлен". Вы подметили очень точно структуру нашего сегодняшнего собеседования, мистер Роумэн... Именно это меня никак не устраивает... Я хочу, чтобы вы фантазировали как мой союзник... Причем союзник, датированный не сегодняшним днем, такого рода альянс недорого стоит... Нет, вам придется напрячь память и вспомнить имена своих следователей в нашей тюрьме... Вам придется написать обращение к мертвецам... Человеческое обращение... В котором был бы слышен вопль замученного узника, который потерял себя после страшных допросов гестапо... Вы должны будете предложить свои услуги не мне, а им, Роумэн, им, в сорок третьем еще году... Вы должны будете, пока ваша подруга станет хлопотать на кухне, готовя для вас праздничный ужин, написать два рапорта о поведении ваших соседей по камере... Причем это я легко проверю, данные я вожу с собой, здесь, - он постучал себя по голове, - это надежнее бумаги, это - мое. "Будет моим, - подумал Роумэн, - погоди, придет время, скотина". - Этого я писать не стану, господин Гаузнер. У вас не хватит денег, чтобы оплатить унижение такого рода. - Повторяю, мистер Роумэн, я вам глубоко сострадаю, но не вижу иного выхода. Карты на столе, темнить нет смысла: мне нужны гарантии; иных, кроме тех, о которых я упомянул только что, я не вижу. Встаньте на мое место, вы поймете меня. Роумэн покачал головой: - Нет, господин Гаузнер, я никогда не смогу понять этой логики. Зачем делать из агента заведомого врага? Я никогда не смогу простить вам такого унижения, к которому вы меня подталкиваете. Я бы на вашем месте не верил ни одному донесению агента, принужденного к сотрудничеству таким образом. Гаузнер мелко засмеялся: - Роумэн, откуда вы знаете: а может быть, мне и не нужны ваши будущие донесения? Может быть, моя цель заключается в том, чтобы дезавуировать то, что вами б ы л о передано в Вашингтон? - Не вижу логики. - Было бы плохо, имей вы возможность понимать мою логику. Итак, я жду... Роумэн пожал плечами, закурил и, вздохнув, достал из кармана ручку. - С вашего позволения, я пофантазирую на бумаге. - Нет, вслух. Сначала вслух. - Для записи? - Да. Роумэн поднялся, прошелся по холлу, ожидая запрещающего окрика Гаузнера; тот, однако, молчал; остановившись возле радиоприемника, он закурил, задумчиво ткнул пальцем в клавишу, на счастье п о й м а л с я Мадрид. "Пусть моей ф а н т а з и и сопутствует испанская песня, - подумал Роумэн, - недорого стоит такая фантазия..." Тяжело затянувшись, он забросил руки за спину и начал неторопливо диктовать: - Господин Цимссен, надеясь на вашу доброту, я готов дать чистосердечные показания на тех, к кому я был заброшен Отделом стратегических служб Соединенных Штатов. Хочу сказать, что в случае, если ко мне не прекратят применять допрос с устрашением, я сойду с ума и никакой пользы в будущем не смогу вам оказать. Пол Роумэн. - То, что надо, - сказал Гаузнер. - В десятку. Обернувшись к кухне, он спросил: - Как запись, мальчики? Один из к в а д р а т н ы х ("Видимо, тот, что заходил сюда, - подумал Роумэн, - лица второго я не рассмотрел, он топал за Гаузнером, ни разу не обернувшись, неужели я встречал его где-то?") ответил: - Отменно. - Спасибо. А теперь, Роумэн, выключите, пожалуйста, радио, сядьте на место и повторите ваш текст еще раз - с испанским аккомпанементом это будет слушаться довольно нелепо, хотя голосом вы умеете владеть как хороший актер. И ходить не надо, в тюрьмах нет паркета, там цементные полы, как помните. Роумэн остановился, словно взнузданный: - Вы полагали, что я сам не выключу радио?! Вы же просили меня фантазировать! Я фантазировал. Вас устроило? Пишем. Он выключил приемник, сел на табурет возле бара, снова тяжело затянулся, приготовился говорить, но потом оборвал себя: - Нет, пожалуй, я все-таки продиктую это, когда моя подруга станет сервировать на кухне ужин. - Там все слышно, Роумэн. Вы готовы пойти даже на то, чтобы она обо всем узнала? - Видимо, вы и так ее посвятили во все. - Ни в коем случае. Вам будет трудно с женщиной, которая видела ваше унижение. - Хм... Разумно... Отведете ее на балкон... Как вы не верите мне, так и я не верю вам... Гаузнер вздохнул: - Ее не приведут сюда, пока я не получу то, что должен получить. Это условие. - Что ж, уходите, Гаузнер. Но вы не сможете уничтожить запись нашего разговора. Я согласился на все. Я готов на все. Но я ставлю одно непременное условие: Криста должна быть здесь. Мужчина и женщина, безоружные, - против трех вооруженных специалистов. Риска для вас нет никакого. Так что сейчас вы, господин Гаузнер, просто-напросто мстите за унижение, которое испытали давеча в Мюнхене, раскрыв мне все, что могли. Ваше руководство не простит вам потери такого агента, как я. Все. Вон отсюда, Гаузнер, вы мне отвратительны! - Мальчики, - крикнул на кухню Гаузнер, побледнев еще больше. - Как запись? - Запись идет нормально. - Ну и прекрасно. Сотрите пассаж джентльмена, пожалуйста. Он мешает операции. - Мальчики, - крикнул Роумэн, - как резидент американской разведки в Испании, я не советовал бы вам делать этого. У Гаузнера есть руководитель - он обязан знать все и слышать каждую нашу фразу. Да и потом я не стану работать с Гаузнером в дальнейшем. Он омерзителен мне. Я сам выберу человека, с которым смогу сотрудничать без содрогания, господин Верен'... Да, да, мальчики, я обращаюсь именно к немецкому генералу Верену, имя которого мне открыл Гаузнер... Так что поверьте: вы испортите выигрышную для вас партию... Старый полуимпотент клюнул на вашу наживу: да, я люблю Кристину, да, я готов ради нее на все, но всегда есть предел, который человек - даже предатель - преступить не в силах... _______________ ' "Господин Верен" - один из псевдонимов генерала Гелена. И в это время в прихожей зазвенел звонок. Роумэн сорвался с места. - Сидеть! - тихо сказал Гаузнер. - Сидеть, мистер Роумэн. Сидеть, пока я не позволю вам встать... Роумэн обмяк в кресле, впервые за всю жизнь ощутив живот, раньше он никогда его не чувствовал - доска какая-то, а сейчас он сделался мягким и по-старчески сдвинулся вниз. Он услышал мягкие шаги, какой-то тихий вопрос, потом дверь отворилась и воцарилась долгая тишина, только в висках гулко стучало и сердце ухало вверх и вниз, подолгу застревая в горле, а после он услышал голос: - Пол. Это был ее голос, усталый, какой-то пустой, очень тихий. - Крис. - Это я. Пол. - Иди сюда. - Иду. "Она чуть косолапит, - подумал Роумэн, - это так прекрасно: так ходят маленькие, загребая под себя, когда только учатся держаться на ножках". Криста вошла в комнату и остановилась возле косяка. За спиной стоял высокий черноволосый человек, разглядывавший Роумэна со скорбным, нескрываемым интересом; Роумэн видел его только одно мгновение, он сразу погрузился в прекрасные, сухие, тревожные, любящие глаза Кристы. Она сдерживалась, стараясь не разрыдаться, губы ее постоянно двигались, словно она хотела сказать что-то, но не могла, будто лишилась дара речи. - Иди сюда, человечек, - сказал Роумэн, - иди, маленький... Криста ткнулась ему лицом в грудь; руки ее как-то медленно, словно ей стоило огромного труда поднять их, скрестились у него на шее; ему показалось, что они вот-вот разожмутся и упадут бессильно. - Все хорошо, конопушка, - сказал он, - все прекрасно... Тебя никто не обидел? Она покачала головой; тело ее дрогнуло, но так было одно лишь мгновение; Роумэн почувствовал, как напряглась ее спина. "Сейчас она поднимет голову, - подумал он, - и посмотрит мне в глаза". Кристина, однако, головы не подняла, откашлялась и сказала: - Я... Мы привезли хамона, как ты просил... И две булки... И еще кесо'... Самый сухой, какой ты любишь. И еще я попросила у Наталио десяток яиц, чтобы сделать тебе тартилью. _______________ ' К е с о (исп.) - сыр. - Иди, приготовь все это, - сказал он. - Я освобожусь минут через двадцать. Даже раньше. И они уйдут. Криста прижалась к нему еще теснее и покачала головой. По спине ее еще раз пробежала дрожь. - Ну-ка, выйдите отсюда, Гаузнер, - сказал Роумэн. - Я погожу отсюда выходить. Мне приятно наблюдать. Вы действительно очень подходите друг другу. Роумэн почувствовал, как тело женщины стало обмякать. Он прижал ее к себе, шепнув что-то ласковое, несуразное. - Выйдите, повторяю я, - еще тише сказал Роумэн. - Неужели вы не понимаете, что вдвоем умирать не страшно? - Страшно, - ответил Гаузнер. - Еще страшнее, чем в одиночку. - Ну-ка, идите ко мне, Гаузнер, - тихо сказал высокий из коридора. - Вы нужны мне здесь. Тот деревянно поднялся; лицо его враз приняло иное выражение: вместо затаенного ликования на нем теперь была написана сосредоточенная деловитость. Роумэн оглянулся - даже спина Гаузнера сейчас сделалась иной, в ней не было униженности, подчеркнутой спортивным хлястиком ("Что я привязался к этому хлястику, бред какой-то!"), наоборот, она была развернутой, офицерской, только лопатки очень худые - карточная система, маргарина дают крохи, да и те, верно, он себе не берет, хранит для дочери. - Закройте дверь, Гаузнер, - так же тихо сказал Пепе. - Оставьте мистера Роумэна с его любимой наедине. Роумэн взял лицо Кристы в свои руки, хотел поднять его, но она покачала головой; ладони его стали мокрыми. "Как можно так беззвучно плакать, - подумал он, - так только дети плачут; сухие волосы рассыпались по ее плечам, какие же они густые и тяжелые. Бедненькая, сколько ей пришлось перенести в жизни!" - Все хорошо, человечек, - повторил Роумэн. - Ну-ка, посмотри на меня. - Нет. Дай мне побыть так. - Ты не хочешь, чтобы я видел, как ты плачешь? - Я не плачу. - Маленькая, нас рядом на кухне пишут на пленку, так что, пожалуйста, погляди на меня и ответь: с тобой все в порядке? Она подняла на него глаза, и в них было столько страдания и надежды, что у Роумэна снова перехватило горло. - Ты в с е знаешь про меня? - спросила она. - Да. - Ты знаешь, что я работала на них? - Да. - И ты захотел, чтобы я вернулась к тебе? - Да. - И ты знаешь, к а к я работала на них? - Знаю. - И ты не хочешь прогнать меня? - Я хочу, чтобы ты всегда была со мной. - Ты будешь жалеть об этом. - Я не буду жалеть об этом. - Будешь. Он поцеловал ее в лоб, в кончик носа, легко коснулся пересохшими губами мокрых щек, прикоснулся к ее губам, таким же пересохшим и потрескавшимся, легонько отстранил ее от себя, но она прижалась к нему еще теснее: - Можно еще минуточку? - Можно. - Ты как аккумуляторчик - я заряжаюсь подле тебя. - А я - от тебя. - Я никогда и никого не любила. - Ты любишь меня. - Нет, - сказала она чуть громче, и он удивился тому, как громко она эта сказала. - Просто мне с тобой надежно. Не сердись, это правда, и теперь ты можешь сказать, чтобы я убиралась отсюда вон. - Зачем ты так? - Я не могу тебе врать. Вот и все. - Мне - нет. Себе - да, - сказал он и снова отодвинул ее от себя, но она, покачав головой, еще теснее прижалась к нему. - Еще капельку. Ладно? - Нет. Время, - сказал он. - Я люблю тебя. - Ты... Не надо... Тебе просто... Я оказалась для тебя подходящей партнершей в посте... Он ударил ее по щеке, оторвал от себя, вывел на балкон, сказал, чтобы она не смела входить в комнату, и отправился на кухню. Гаузнер, двое квадратных и тот, что привез Кристу, стояли возле диктофона. - Как вас зовут? - обратился Роумэн к высокому, что привез Кристу. - У меня много имен, мистер Роумэн. Сейчас я выступаю под именем Пепе. Я к вашим услугам. - Если вы к моим услугам, то передайте вашему паршивому генералу, что я никогда и ни при каких обстоятельствах не стану работать с Гаузнером. - И не надо, - вздохнул Пепе. - Работа - это всегда добровольно, мистер Роумэн. В разведке ничего нельзя добиться принуждением. У меня к вам только один вопрос. Можно? В знак благодарности за то, что я вернул вам Кристу, можно просить вас, чтобы вы не р а с к р у ч и в а л и то, что в Мюнхене вам открыл господин Гаузнер, проявив понятную слабость? - Вряд ли. Так что кончайте всю эту историю, кричать я не стану. - Вы делаете глупость. - Скорее всего. - Напрасно, мистер Роумэн. Я не из этой команды. Я работаю на тех, кто хорошо оплачивает мой труд. Я с симпатией отношусь к вашей подруге, она любит вас, мистер Роумэн. Она вас очень любит. Не глупите. - Переквалифицируйтесь в священника, - сказал Роумэн. - Я сказал то, что хотел сказать. Кончайте эту хреновину, мне все надоело. - Я слишком много грешил. И грешу. Так что в священники меня не возьмут, папа не утвердит, он очень блюдет кодекс нравственности. А что касается хреновины... Э, - он обернулся к к в а д р а т н ы м, - отнесите эту аппаратуру в машину, что стоит у подъезда. И сразу отваливайте вместе с ними, они знают, куда ехать. - Нет, - сказал Гаузнер. - Ждите, пока я спущусь. Если у тех людей, которые сидят в авто, возникнут какие-то замечания по записи беседы, поднимитесь и скажите мне. - Можно и так, - согласился Пепе. - Топайте отсюда. И спросите, что делать с грузом... Как его отсюда вывозить... - Вы что - сошли с ума? - Гаузнер резко обернулся к Пепе. - Вы не... - Шат ап!' - сказал тот. - Делайте, что я вам сказал, парни. Теперь вы в моем подчинении, вас предупреждали? _______________ ' Ш а т а п! (англ.) - молчать! К в а д р а т н ы е, взяв диктофон, молча ушли, не взглянув на Гаузнера. Пепе дождался, когда дверь за ними закрылась - щелчок был сух и слышим, - достал из заднего кармана брюк пистолет, взвел курок, деловито навернул глушитель и, не говоря более ни слова, выпустил три патрона - один за другим, не целясь, в Гаузнера. - Мне очень понравилась ваша подруга, - пояснил Пепе Роумэну, не обращая внимания на то, как Гаузнер катался по полу, зажимая сухими ладонями крошечные черные дырки на животе. - И потом это, - он кивнул на затихавшего Гаузнера, - не моя инициатива, это было обусловлено заранее. Я должен был спросить, сделано ли дело, и, если он ответит, что сделано, мне предписали убрать беднягу. Он ответил, что сделано. Теперь от вас зависит дальнейшее развитие событий: либо вы платите мне больше, чем уплатили они, и мы занимаем круговую оборону, пока не приедут ваши люди из посольства, - полицию втягивать нельзя, сами понимаете, - он снова кивнул на вытянувшегося на кафельном полу Гаузнера, - либо вы пишете обязательство работать на них, датированное сорок третьим годом и подтвержденное сорок шестым, я забираю эти бумажонки и желаю вам прийти в себя после пережитого... Только не верьте ей, когда она говорила, что не любит вас, мистер Роумэн. Она вас очень любит, я в этом убедился, когда они беседовали с ней. - О чем? - спросил Роумэн, не отрывая глаз от Гаузнера ("Его дочка слишком хорошенькая, чтобы выжить, - подумал он. - И он ее оберегал от мира; она, тепличное растение, пойдет по рукам, наши ребята в Мюнхене ее не упустят, аппетитна". И поразился тому, что в его мозгу сейчас смогло родиться слово "аппетитна": "Какой ужас, а?!"). - О вас. - Что они от нее хотели? - Она отказала им. - Что они хотели от нее? - Они пытались высчитать вас - через нее. Она им лгала. Она сказала, что не любит вас, мол, хороший партнер в постели - и все. А они ей сказали, что она врет, потому что у вас не очень хорошо по этой части. И пообещали пристрелить вас, если она будет врать... Ну, обычная работа: вас берут на ней, ее - на вас. Она врала им, мистер Роумэн. Она понимала, что им нельзя говорить про свою любовь: мы ведь умеем считать, у миллионеров воруем только самых любимых детей - за них платят, сколько бы мы ни потребовали... - У меня нет ста тысяч, Пепе. - Плохо. Я профессионал, я получил деньги вперед, аванс, двадцать пять процентов, как и полагается. Я обязан вернуть им двадцать пять, а себе получить семьдесят пять, работа есть работа, я отдаю девяносто процентов компаньонам, договор подписан, так что - при всей моей симпатии к женщине - я не хочу подставлять свою голову, у меня тоже семья. - Хорошо. Я сейчас напишу вам обязательства... Пепе достал из кармана конверт, протянул листок бумаги - тоненький, в синюю клеточку: - Здесь должно быть обращение к тюремным властям, датированное семнадцатым ноября сорок третьего... Вот карандаш, тоже немецкий, - он протянул ему зеленый "фабер", третий номер, очень мягкий. - А второе можете писать на чем хотите. - Я могу найти вас, если достану сто тысяч? - Можете. Но ваши бумаги будут у них. - Вы дадите показания о том, как они были написаны? - Это нарушение контракта. Я не знаю, во сколько это оценят компаньоны. - Кто сидит в машине? - Не знаю. - Я помогу вам. Кемп? - Зачем тогда спрашиваете? - Как я смогу вас найти, Пепе? - Повторяю, я работаю по договору, мистер Роумэн. Я вас могу найти в любую минуту. Вам меня найти очень трудно. Давайте обговорим дату, я выйду на связь. - Хорошо. Кто уберет г р у з? - Роумэн посмотрел на быстро желтевшего Гаузнера. - Люди ждут внизу. Если вы не напишете им обязательства, убирать его придется вам. Если напишете, его не будет здесь через десять минут; вы обождете на балконе, пока мы кончим упаковку, это довольно неприятное зрелище. - Вы говорите как житель Бруклина. - Иначе нельзя. - Значит, вам понравилась моя подруга? Пепе вздохнул: - Знаете - очень. Такая девушка выпадает раз в жизни, по сумасшедшей лотерее. Она очень вас любит. Перед тем, как покинуть вас, я загляну к ней на балкон, минутный разговор с глазу на глаз, ладно? Кстати, у вас нет молока? Меня с утра мучает жажда. Можно я погляжу в холодильнике? И, не дожидаясь ответа, он повернулся к Роумэну спиной, открыв дверцу холодильника. То, что он повернулся к Роумэну спиной, означало высшую степень доверия к хозяину квартиры. РИКТЕР, КАВИОЛА (Аргентина, сорок шестой) __________________________________________________________________________ Одним из переломных дней в жизни группенфюрера Мюллера после майской трагедии оказался тот, когда на виллу "Хенераль Бельграно" доставили американские газеты и журналы с подробным описанием взрыва атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки. Он сразу же вспомнил отчеты, которые проходили через его подразделение, о соблюдении мер секретности, сообщения агентуры о настроениях в берлинском центре урановых исследований профессора Гейзенберга, который базировался в институте физики, и во франкфуртском, который возглавлял профессор Дибнер. Поскольку люди в этих центрах постоянно писали друг на друга - какие-то пауки в банке, - было принято решение создать единое управление ядерных исследований во главе с профессором Герлахом - посредственным ученым, но крепким организатором. Он начал править довольно круто, подчиняясь профессору Озенбергу, возглавлявшему отдел планирования имперского совета по научным исследованиям; тот, в свою очередь, находился в ведении министерства образования; лишь министр имел право непосредственного выхода на Геринга, который курировал в рейхе вопросы науки. В свое время Мюллер доложил Гиммлеру (дождавшись, когда Кальтенбруннер уехал на отдых в Линц; "ах, Мюллер, мало ли что пишут друг на друга безумные физики! Неужели у вас нет дел поважнее, чем эти сплетни! Порох изобретен китайцами, пусть наши гении усовершенствуют его, этого достаточно, поверьте!"), что данные прослушивания разговоров ученых явно свидетельствуют: мир стоит на грани создания качественно нового оружия, которое в тысячи раз превосходит по своей мощи все известные ранее взрывчатые вещества. Гиммлер отнесся к сообщению Мюллера достаточно серьезно, не менее часа изучал данные прослушивания, поинтересовался, отчего профессор Гейзенберг позволяет столь резкие выпады против режима, выслушал ответ группенфюрера, что "на месте этого достойнейшего немца я бы выражался еще более круто, повязан по рукам и ногам бюрократами из десяти ведомств, которые стоят над ним, дают указания, требуют отчетов, предписывают делать то и не делать этого, путаются под ногами, мешают". - С какого года Гейзенберг состоит в НСДАП? - спросил Гиммлер. - Он, как и Отто Ган, не вступил в партию. - Почему? - Ган совершенно малохольный, а Гейзенбергу в этом нет нужды - он предан идее великой Германии не меньше, чем мы, и это ему здорово мешало во времена Веймара: его называли "расистом, фанатиком национальной идеи"... - Тем более, - Гиммлер пожал плечами. - Если он идейно с нами, отчего бы не вступить в НСДАП? Мюллер усмехнулся: - Потому что он и нас обвиняет в недостаточно твердой великогерманской линии. Гиммлер несколько удивленно покачал головой и вновь вернулся к расшифрованным записям бесед физиков, делая быстрые пометки на полях разноцветными карандашами. Глядя на его аккуратную прическу, на скошенный, безвольный подбородок, на маленькое учительское пенсне, Мюллер с тоской думал - в который раз уже! - о том, кто руководит рейхом. Если бы рядом с фюрером по-прежнему были Рэм и Штрассер, закаленные годами борьбы за национальную идею, не боявшиеся крутых поворотов и неожиданных коалиций, все могло бы идти по-другому: не было бы ни Сталинграда, ни сокрушительного разгрома под Минском, ни американского продвижения на север Италии, ни безжалостных бомбардировок Германии, которые превратили большую часть городов в руины... Докладывая рейсхфюреру о возможности создания нового оружия, он не очень-то верил в успех начинания с "уранщиками", но, к его вящему удивлению, Гиммлер, оторвавшись от бумаг, решительно заметил: - Это интересно, Мюллер, в высшей мере интересно. Конечно, с Рунге надо разобраться, это безобразие, если в урановое предприятие проник еврей, займитесь этим, но в принципе то, что они могут нам дать, впечатляет, я расскажу фюреру... Однако фюреру об этом Гиммлер рассказывать не стал, потому что в тот день, когда он прилетел в ставку для очередного доклада, Гитлер за обедом, во время "тишгешпрехе", заметил: - Главная ошибка германского командования во время прошлой войны заключалась в том, что генеральный штаб не уделял должного внимания вооружениям, росту производства техники; и в этой войне победит тот, кто будет иметь больше самолетов и танков, это азбука военной доктрины. Не урановые утопии, не болтовня по поводу новых видов оружия, а наращивание темпов выпуска того, что мы имеем, а мы имеем прекрасные "мессершмитты" и могучие "тигры". Гиммлер понял, что его предложение о помощи "уранщикам" Гейзенберга не получит поддержки у фюрера; надо ждать того момента, когда он будет в ином настроении; тем не менее фугас п о д в е л, рассеянно предложив: - Было бы разумно создать некий объединенный фонд военно-научных исследований СС, чтобы как-то координировать всю исследовательскую работу в сфере военной техники. Гитлер, видимо, не очень-то его и услышал, потому что, рассеянно кивнув, начал распространяться о той кардинальной разнице, которая совершенно очевидна, если сравнивать классическую венскую школу живописи с французским импрессионистским кривляньем... Тем не менее на слова рейхсфюрера Гитлер не ответил отказом. Помолчав, он кивнул, и это было замечено Борманом, министром почт Онезорге и группенфюрером Фегеляйном, приглашенными на обед. Значит, руки развязаны, можно действовать. Однако после того, как фонд СС был создан, Борман, внимательно следивший за тем, чтобы поддерживать постоянную свару среди ближайшего окружения фюрера, озаботился тем, чтобы фонд научных исследований СС подчинялся не Гиммлеру, но рейхсмаршалу Герингу. Так дело было обречено на медленное умирание: Гиммлер потерял к нему интерес; Геринг метался по городам рейха, занимаясь установкой новых зенитных батарей; идея об урановом чуде з а в и с л а; как раз в той стране, где Ган впервые доказал возможность создания ш т у к и, идея была потерена из-за некомпетентности фюрера, который руководил рейхом, не имея сколько-нибудь серьезного школьного образования, не говоря уж об университетском. В марте сорок пятого, давно поняв, что крах неминуем, Мюллер вновь запросил данные на авторов уранового проекта. Гейзенберг, Вайцзеккер и Ган были эвакуированы, группа Гартека работала где-то в окрестностях Гамбурга, Макс фон Лауэ, Дибнер и Герлах также перебрались на Запад. Мюллера заинтересовало, кто же именно отправил их туда, поближе к американцам? Чувствовалась чья-то рука; последнее известие пришло двадцать четвертого апреля, когда уже началась битва за Берлин; доверенная агентура, внедренная в близкое окружение ученых, сообщала, что якобы профессор Гартек, попав к американцам, немедленно написал письмо в Вашингтон: "Мы готовы сделать взрывное вещество, которое даст стране-обладательнице подавляющее преимущество перед другими". Мюллер тогда смачно выругался; но не Гартека он бранил, а Гитлера; несчастному профессору ничего не остается, как торговать своей головой, если его страна погублена одержимым безумцем; спасайся, кто может! Лето сорок пятого Мюллер акклиматизировался, вживался в новую обстановку: не до физиков, он попросту забыл о них. Сначала надо залечить раны, а они у него страшнее тех, которые получаешь на поле брани, - моральное крушение значительно страшнее физического. Лишь в конце июля он свыкся с мыслью, что здесь, в горах, он действительно в полнейшей безопасности, в кругу единомышленников, преданных, как и он, великогерманской идее - любым путем восстать из пепла! Немцы еще скажут свое слово, они поднимутся к былому могуществу - только так и никак иначе! "Это лозунг, - возразил он себе. - У меня нет реального предложения, которое бы дало дельную, а не декларативную возможность подняться. Да, я имею людей, деньги, явки, свои фирмы, но у меня еще нет той идеи, которая бы рекрутировала приверженцев из тех, кто так или иначе, но будет приведен оккупантами к административному управлению несчастной Германией. Вылезать с повторением национальной доктрины преждевременно, слишком свежа память о том, к чему привел массовый психоз: "Мы - самые великие, умные, смелые!" Вот и сидят в дерьме арийцы, да еще в каком! Да, пугать мир повторением нового Гитлера нужно и можно; пусть пройдет этот год, и я выпущу на арену тех, кто умеет нагнетать национализм, но это не есть кардинальное решение, паллиатив". ...Мюллер понял, что может дать ему реальную силу, в августовский день сорок пятого года, прочитав об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, а поняв, сразу же начал комбинировать. На это ушли долгие месяцы. Следом за тем, как комбинация оформилась в голове, словно литая формула, пришло время сбора информации; дело оказалось крайне деликатным, ибо все немецкие физики были вывезены из Германии и жили теперь в Соединенных Штатах. Лишь летом сорок шестого года он, наконец, получил кое-какую информацию о том, что происходило с учеными, когда их начали готовить к возвращению в западные зоны оккупации. Мюллеру сообщили, что профессор Отто Ган, узнав о взрыве атомной бомбы, тяжело запил, был близок к самоубийству, навязчиво повторял коллегам, что это он виноват в трагедии, ведь именно он был первым, кто доказал возможность создания этого чудовищного оружия. Гейзенберг, забыв обо всем, интересовался только одним: к а к это удалось американцам? "Вы посредственность, старина, - пьяно посмеивался Ган, - вы ученый средней руки, вы никогда не были в силах предложить и д е ю". Более всего Мюллера потрясла реакция профессора Виртца (всегда был благополучен, агентура не сообщала о нем ничего тревожного, вполне добропорядочный последователь фюрера): "Слава богу, что мы не смогли сделать бомбу, это была бы трагедия для Германии!" Гейзенберг фыркнул: "И это говорит немец!" Тем не менее Виртца в какой-то мере поддержал профессор Вайцзеккер: "Между прочим, ужасно и то, что бомбу сделали американцы, это акт безумия". "Будет вам, - усмехнулся Гейзенберг, - никакое это не безумие, а вернейший способ выиграть войну... Если бы я получил от фюрера такие же средства, как Вернер фон Браун, мы бы имели бомбу, я в этом не сомневаюсь!" То, что Гейзенбергу на это заметил Вайцзеккер, повергло Мюллера в ярость. "Вы ничего не смогли сделать потому, дорогой Гейзенберг, - сказал профессор, - что большая часть физиков этого не хотела - из принципиальных соображений. Если бы мы все желали победы Германии, мы бы добились успеха". Однако основной толчок к д е й с т в у дала информация о том, что американцы п о д в е л и к Гейзенбергу профессора Блекета. Великолепный ученый и организатор, давно связанный с Пентагоном, он беседовал с немецкими физиками о том, что они думают по поводу возрождения науки в Германии: "Вы же нация мыслителей; мир ждет новых открытий; думаю, если мы опубликуем в прессе историю нашей работы над бомбой, это придаст новый импульс для дальнейших исследований". - Вы с ума сошли! - Гейзенберг всплеснул руками. - Русские никогда не согласятся на контроль в этой области! Вы не знаете их! Они пронизаны духом завоевательства, а мы еще не готовы им противостоять! Эта фраза Гейзенберга и решила исход дела; информация - матерь поступка; Мюллер почувствовал себя помолодевшим на десять лет, пригласил Шольца и дал ему р у б л е н о е задание: - Во-первых, наши люди должны войти в контакт с Гейзенбергом, он уже в Мюнхене. Во-вторых, беседу с ним должен провести п р и в л е ч е н н ы й - из старой кайзеровской гвардии, никаких связей с национал-социализмом. В-третьих, он должен поработать с Гейзенбергом таким образом, чтобы профессор принял приглашение Аргентины, когда к нему обратятся люди Перона, и приехал сюда для работы над атомным проектом. Шольц удивился: - А почему люди Перона должны к нему обратиться, сеньор Рикардо? - Дружище, - ответил Мюллер, - разве мы с вами подписывали договор о том, что вы обязуетесь быть таким же умным, как и я? Занимайтесь тем, что вам поручено, и не тревожьтесь о том, что не входит в вашу компетенцию. Потом уже, ночью, Мюллер подумал, что зря он так ответил Шольцу. "Я пытаюсь реанимировать порядки рейха - напрасно; слепое следование приказу себя не оправдало, это пеленает людей, мешает делу; я найду возможность как-то смягчить мои слова, бедный Шольц был так растерян". Он не сделал этого не по злой воле, а потому лишь, что утром прилетел связной от сеньора Отто Бемберга. Потомок немецких иммигрантов, прибывших сюда еще в девятнадцатом веке, Отто получил от отца крупнейшие заводы и поместья; от него же наследовал страстную веру в величие немецкого национального духа; связь с этой семьей поддерживалась с тридцать третьего года, тогда это осуществляла НСДАП. С сорок четвертого года Мюллер смог внедрить в окружение Бембергов своего человека, и именно он, Карлос Маннман, сумел стать ответственным за связи с наукой; заводы Бемберга славились новейшей технологией, фирма обращалась за консультациями не только в Германию, но и в Англию и Соединенные Штаты. На шифрованный вызов "Рикардо Блюма" Карлос Маннман откликнулся сразу же. Встреча была вполне дружеской, он подробно обрисовал ситуацию, ответил на вопросы, показавшиеся поначалу несколько странными, - о состоянии дел в физической науке; рассказал о фанатике атомных исследований докторе Энрике Кавиоле, его ближайших сотрудниках: докторе Вюршмите, Галлони, Гвидо Беке, Иснарди, Балсейро, Симоне Гиршанчике и Якобе Гольдшварце; упомянул Риктера, который, однако, пока что работает с о л ь н о, замыкаясь лишь на полковнике Гутиересе; базируются физики в обсерватории в Кордове и в университете Ла Плата. Мюллер поинтересовался, кто по национальности Гиршанчик. - Аргентинец, - с некоторым недоумением ответил Маннман; лишь спустя мгновение понял, чем вызван вопрос Мюллера; чуть сконфуженно пояснил: - Вы же знаете, здесь не существует национального вопроса: если ты имеешь паспорт и дом - значит, аргентинец. - Это прекрасно, - серьезно ответил Мюллер. - В той задумке, которая меня сейчас занимает, не исключено присутствие еще парочки таких же аргентинцев, как этот самый Гиршанчик, прекрасное прикрытие... Как вы думаете, ваш шеф согласится финансировать начало грандиозного проекта, связанного с изучением атомной проблемы? - Если нужно - согласится. - Прекрасно. А вы можете устроить встречу моего человека с Риктером? - Бесспорно. - Вполне возможно, что я тоже буду там... Риктер надежен? - Он из нашего б р а т с т в а, сеньор Рикардо. - Предают именно братья, - отрезал Мюллер. - Он надежен. - Замечательно! А можете вы сделать так, чтобы доктор Кавиола, который, как я понял, является фанатиком атомной идеи, написал приглашение профессору Гейзенбергу, в университет Гейдельберга? - Этому великому физику? Мюллер кивнул. - Конечно, - ответил Маннман. - Но я далеко не убежден, что Гейзенберг согласится сюда приехать. - Ну, это уж не ваша забота, дружище, - ответил Мюллер, и сразу же понял, что со здешним немцем, который Гиршанчика считает аргентинцем, нельзя говорить так, как с теми, кто родился в рейхе. - Это забота старого, больного Мюллера, который доживает свои дни в изгнании. У вас и так слишком важный фронт работ, дорогой Карлос, мне неловко вас обременять лишний раз... - Может быть, лучше это сделать профессору Беку? Он прибыл сюда осенью сорок третьего, очень помог здешним физикам, пусть он и сочинит послание. - Погодите, погодите... Он прилетел сюда после того, как здесь к власти пришли военные, а Перон стал министром? Карлос Маннман понимающе улыбнулся, кивнул. - Ни в коем случае, - возразил Мюллер. - Письмо должно быть подписано именно Кавиолой... Кстати, этот Бек тоже... а р г е н т и н е ц? ...Через несколько дней в Гейдельберг ушло письмо от профессора Кавиолы: "Уважаемый сеньор профессор Гейзенберг! Прибытие в Аргентину в 1943 году профессора Гвидо Бека принесло огромную помощь нашим научным изысканиям. Спасибо за то, что Вы воспитали такого замечательного ученого! Меня Вы вряд ли помните, хотя я имел счастье аплодировать Вам в Дюссельдорфе во время очередного научного конгресса в двадцать шестом году, когда Вы отметили свой четвертьвековой юбилей таким блистательным докладом, которому мог бы позавидовать любой корифей, убеленный сединами. Я обращаюсь к Вам в связи с тем, что ныне возникла возможность пригласить в Аргентину трех наиболее выдающихся физиков и радиотехников Европы, поскольку министерство флота и университет организовали специальное училище радиокоммуникаций. Здесь Вы получите возможность не только преподавать, но и вести исследовательскую работу на передних рубежах науки. Я предлагаю Вам контракт сроком на пять лет при оплате Вашего труда в восемьсот долларов в месяц. Поскольку я являюсь директором обсерватории и президентом Ассоциации аргентинских физиков, министерство флота уполномочило меня заверить, что для Вас будут созданы самые престижные условия. При этом Вы вправе назвать имена ассистентов, которых захотите привезти с собой". Ознакомившись с проектом письма, Риктер добавил строку: "Заключая контракт, мы, тем не менее, не можем не оговорить заранее, что в Ваших публикациях не должны затрагиваться проблемы, которые могли бы в любой форме вызвать возражения цензуры по вопросам секретности, ибо речь идет об исследованиях, которые являют собою новую' эпоху в южноамериканской науке". Приписку эту он сделал уже после того, как встретился с сеньором Браньолли'. Сеньор "Рикардо Блюм", прилетевший вместе с ним, участия в беседе не принимал, хотя слушал очень внимательно; Риктер не мог избавиться от впечатления, что этот человек ему знаком, лицо чем-то похоже на шефа гестапо, только у этого значительно более мягкие глаза, увеличенные линзами очков. - видимо, очень большая дальнозоркость. _______________ ' Штандартенфюрер СС, обермайстер. Во время встречи договорились о том, что, делая бомбу Перону, думают о Германии; атомное оружие в руках немцев есть не что иное, как путь к национальному возрождению. ШТИРЛИЦ (рейс Мадрид - Южная Америка, ноябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ - Почему вы не пьете? - спросил Ригельт. - Я не могу спать в самолете, если не напьюсь как следует. - Боитесь? - Я совершенно лишен чувства страха в небе. - Да? Завидую. Я, говоря откровенно, побаиваюсь. Дом в облаках - с обедами, ужинами, сортиром, шотландским пледом и откидывающимся мягким креслом - вызов создателю. На вызов отвечают действием. Создатель в этом смысле не исключение. Вон, глядите, как гонит масло из второго двигателя... Ригельт резко обернулся к иллюминатору, ухватился пальцами за ручку кресла: - Перестаньте шутить! - Да не шучу я. Просто отдаю вам часть своего страха, чтобы самому не было так жутко. - Так надо же срочно сказать пилотам! - Зачем? Не надо создавать лишней паники. Все равно, если что-то случилось, до берега мы не дотянем, как-никак три часа висим в воздухе... "Что ж ты так побледнел, бедный, - подумал Штирлиц, - даже испарина появилась на висках; они у тебя совсем молодые, без впадинок еще; сорока тебе нет, лет тридцать семь; казалось бы, три года, какая ерунда, а на самом деле-некий незримый рубеж, отделяющий одно душевное состояние человека от другого, совершенно иного уже; тайна; воистину, все реализуется лишь во времени и ни в чем ином; даже мечты матери в ее ребенке реализует не она, но тайна времени". - Вы фаталист, Штир... Браун? - Какой я, к черту, фаталист, - улыбнулся Штирлиц. - Год назад я говорил моей служанке, что считаю себя стареющим мужчиной. Она, кстати, ответила, что ей такие нравятся... Я тогда был юношей, милый Викель. А сейчас - старик. Древний дед, а не фаталист. Это качество рождено молодостью - риск, отвага, авось пронесет, чем черт не шутит, а старость - это осторожность, нерешительность; старость - это когда занимаешь место в хвосте самолета, больше шансов остаться в живых, если упадем, и запасной выход - рядом. Вы, кстати, пишетесь через "к" или "г"? - Через "к", я же южанин, мы говорим мягко - в отличие от вас, коренных берлинцев, - солгал Ригельт. - Полагаете, я коренной берлинец? - Судя по выговору. - Так ведь можно наработать... - В такой мере - нельзя, - Ригельт покачал головой. - Можно изменить внешность, даже характер, но язык не поддается коренному изменению это в человеке навечно. "Дурачок, - подумал Штирлиц, - трусливый, претенциозный дурашка; сейчас он обернется на то место, где сидел я, поглядит, рядом ли запасной выход, и предложит перейти в хвост, здесь, скажет, дует. Если не сразу, то через какое-то время он обязательно предложит перейти в "безопасное" место. Черт, как грустно наблюдать людей, в голову которых ты заложил идею ж и в о т н о г о качества, - а сколько, увы, таких?! Неужели именно такого рода животный фермент вызывает немедленное действие? Кажется, Герцен сказал, что мы продали свое человеческое достоинство за нечеловеческие права над своими ближними... Верно, кстати: земские соборы легко передали власть п р и к а з а м и думским дьякам за полную свободу в делах своих имений; за установление крепостного права - высшее проявление ж и в о т н о с т и верхних ста тысяч, - самодержавие получило всю полноту власти в стране... И начался застой... А Запад в это время менял одно сумасшествие на другое: то безумие крестовых походов, то всеобщий поиск дьявола, принявшего людское обличье, потом всеобщая эпидемия: "назад к античности, к древнему миру, к утраченному благородству римлян и греков!". По счастью, именно эта эпидемия вызвала у них интерес к знанию, к книгам и языкам, - а не отсюда ли один шаг до бунта? Вот и появился Лютер... Записать бы все, что у тебя в голове, - сказал себе Штирлиц, - попробовать оформить это в схему, могло бы получиться небезынтересно. Девятнадцать лет - в себе, все время в себе, действительно, как затаившийся зверь. Олень или волк? - спросил он себя. - А может, кабан? Многотолкуемое понятие - животное. Поди ж, начал за здравие, а кончил за упокой". - У вас деловой визит, Браун? - Да. - Куда? Если, конечно, не секрет... - А их больше нет, секретов-то... А дальше - того хуже: сейчас рентгеном только легкие и кишки просвечивают, а скоро, надо ждать, научатся смотреть мозги. Поставят к свинцовой стенке, возьмут за руки хваткими пальцами в резиновых перчатках и айда вертеть: "А это что у вас за мыслишка? Беспокоит? Надо бы удалить - лишняя". Ничего перспектива, а? - Да уж, страшновато... Мне даже что-то зябко стало от ваших слов... Кстати, не замечаете, здесь дует от иллюминатора? Давайте переберемся подальше в хвост, если не возражаете... Штирлиц усмехнулся, покачал головой. "Будь все трижды неладно, - сказал он себе, - противно жить, когда знаешь, от какой болезни помрешь и в каком возрасте..." - Там дует еще хуже, Викель. Я бы сразу вас пригласил к себе, в хвост, но там еще сильнее дует, я поэтому отсел на второе кресло, да и потом, если запасной выход ненароком откроется, нас высосет, как в трубу, а здесь мы надежно прикрыты теми, кто первыми будет волочить по проходу... - Ну вас к черту, Штир... Браун, от того, что вы говорите, отдает садизмом. - Прошли одну школу, - усмехнулся Штирлиц, - чему ж удивляться? Вы где работаете? - Я? - Ригельт не ждал такого прямого вопроса; это только янки назойливо представляются: "Я - Джим Смит из Чикаго, владею обувным магазином, женат на молоканше и имею трех детей"; все-таки немец значительно более тактичен, а любой прямой вопрос, обращенный к малознакомому человеку, в определенной мере некорректен. - Я служу в компании. - В какой? - так же сухо осведомился Штирлиц. - В...В ИТТ, - ответил Ригельт, невольно поддаваясь манере Штирлица ставить вопросы и досадуя на себя, что он не предусмотрел возможности такого оборота разговора. Впрочем, он не мог себе этого представить, потому что авторитарность нацизма предполагала всепозволенность лишь после соответствующего приказа начальника; тогда ответа было необходимо добиться любым путем; в обычной же жизни, вне стен рабочего кабинета, люди как раз и находили отдушину в том, чтобы не ставить однозначных вопросов, - страх сделался нормой жизни; именно ответ таил в себе особый страх; вдруг что не так скажешь, - поэтому беседы велись по к а с а т е л ь н о й, были осторожны и оттого лишь казались к о р р е к т н ы м и. - Да? Любопытно, - заметил Штирлиц. - Чем занимаетесь? Насколько я понимаю, эта контора работает в сфере связи. Вы же не инженер, нет? - Я филолог. - Ах, вы филолог... Знаете португальский? - Выучил. Но в основном я имел дело с английским. Вы же помните. - Я не помню. Иначе бы не спрашивал. - А вы где работаете? - преодолевая какой-то внутренний страх, спросил Ригельт. - В какой сфере? - Во многих, - отрезал Штирлиц. - На меня навалили столько дел... Кого из наших видели? - Полагаете, я стану отвечать на такой вопрос? - с испугавшей его самого резкостью спросил Ригельт. - Мы же не виделись два года, а за это время много воды утекло и люди поменялись. Вон, вы тогда были юношей, а сделались стариком... Выходите в Рио? - Вместе выйдем, дружище, выйдем вместе, куда мы друг без друга? Одно слово - б р а т с т в о... Ладно, пойду к себе спать... - Знаете, я все же пойду с вами... Я укутаюсь пледом и сяду возле иллюминатора, что-то мне не хочется лететь одному. - Попросите снотворного. Здесь дают снотворное. И проснетесь, когда взойдет солнце. Хоть мы и бежим от него, оно все же скоро догонит нас... И под крылом будет не безбрежный океан, а земля, все не так безнадежно... Никогда не садились на вынужденную? - Нет. А вы? - Дважды. - Страшно? - Нет. В последний момент, когда ясно, что пожар не затушить, и мотор весь в черном дыму, не страшно. Во-первых, это мгновения, доли минуты, а потом чувствуешь себя как спортсмен перед прыжком с трамплина: готовишься к спасению, придумываешь тысячу версий, тянешься к выходу, чтобы прыгнуть в самый последний момент - как раз перед тем, как самолет врежется в дом, гору или сосну... Столько напридумываешь, так перенапряжешься, что потом, когда летчики чудом усаживали машину на поле, тело болит, как после игры на чемпионате... - По-прежнему играете в теннис? - Начну... Последние месяцы я был не в форме... Ригельт достал из портфеля бутылку: - Пробовали? Это "виньу верди"; мой портье не произносит "в"; вместо "вино" говорит "бино", вместо "верди" - "берди", смешной старик. Разопьем? Чудо что за напиток... - Спасибо, не хочу. - Как знаете. Но я вам оставлю глоток. В самом деле не пробовали? - По-моему, нет. - Его подают к жареным сардинкам, очень распространено в Лиссабоне... - Каплю попробую. Ригельт сокрушенно вздохнул: - Салфетка нужна, оно шипучее, обрызгает... - Платок не подойдет? - И это вы предлагаете адъютанту Скорцени?! Он бы меня публично унизил за такое предложение. Вы не представляете себе, как он утончен, когда речь идет о застолье... Впрочем, не только о нем одном... Послушайте, Браун, попросите у стюарда салфетку, два высоких фужера и, если есть, соленый миндаль... - Соленый миндаль не обещаю. - А вот и не убежден, что вы правы. На таких самолетах вполне могут быть деликатесы, они же не зря делают посадку в Лиссабоне, загружают любопытную пищу, что вы хотите - жители океанского побережья... - Хорошо, попрошу. Что еще нужно к этому зелью? - Жареные сардины, но это, как я понимаю, невозможно. Штирлиц поднялся, пошел в г о л о в у самолета; там, за загородкой, сделанной из тонкой фанеры, облицованной пленками с картинками испанских городов, сидели два стюарда; здесь же был небольшой рефрижератор для бутылок и полки, в которых хранились бутерброды, взятые на борт во время часовой стоянки в Лиссабоне. - Мой сосед отчего-то убежден, - сказал Штирлиц, - что у вас есть соленый миндаль... - Вот уж чего нет, того нет, - ответил стюард, что подходил к Штирлицу, - очень сожалею, сеньор. - Значит, и сардинок нет? - Сардинки есть! Мы получили ящик сардинок, могу предложить вам банку. - Это в масле? - Да, конечно! А какие же еще? - Мой сосед сказал, что в Лиссабоне подают жареные... - Ах, это к "виньу верди"? - поинтересовался второй стюард. - Нет, таких у нас, конечно, нет, это только в Португалии, они действительно делают по здешнему рецепту, на углях, объедение, что за рыбка! - Но высокие бокалы у вас есть? - Это - да, - кивнул стюард. - Говорят, скоро станут делать первые классы в аэропланах такого типа, тогда наверняка будем возить и соленый миндаль. Я начну торговать вашим интересом, сеньор, мне за это наверняка уплатят премию, у нас платят премии за рациональные идеи. - Валяйте, - согласился Штирлиц, - торгуйте рациональной идеей, но только мне сдается, что "идея" и "рационализм" не очень-то сочетаются, хотя по смыслу весьма близки. Когда Штирлиц вышел из-за перегородки, Ригельта на месте не было, а в хвосте самолета тревожно горела красная лампочка. "Зачем человек, вошедший в туалет, должен пугать пассажиров? - усмехнулся Штирлиц, - просто-напросто объявляется ко всеобщему сведению: "Внимание, человек в сортире!" Тоже, кстати, вполне "рациональная идея", можно продать этому парню: пусть уберут красную лампочку; все резкое, будь то движение, цвет или рев мотора, отпугивает пассажира, в следующий раз поплывет на пароходе". Штирлиц сел в кресло и понял, отчего Ригельт так стремительно убежал в туалет: кресла были забрызганы вином. "Еще хорошо, что впереди никто не сидел, а будь там дама с перманентом, - почему-то представил себе Штирлиц, - а ее в Рио ждет любимый, а она выйдет к нему со склеенными волосами! А почему я решил, что вино сладкое, - подумал он. - Потому что оно шипучее, если Ригельт так все обрызгал; ох уж мне эти "утонченные" адъютанты! А где бутылка? Не понес же он ее с собой в туалет?" Бутылку - вина в ней осталось всего ничего, на донышке, - Ригельт сунул в карман, сделанный на чехле кресла. Вино пахло сыростью и молодым виноградом. И правда - океанский запах. - Что значит желание угодить собрату, - сказал Ригельт, вернувшись на свое место. Вид его был весьма комичен: брюки были залиты вином и левый лацкан пиджака тоже был мокрым. - Но и вы хороши... Я думал, вы мигом обернетесь, снял проволочки, держал пробку, как мог, но ведь Португалия - страна пробки, они ее не жалеют, она стреляет у них как петарда... Пробуйте вино, мне можете не оставлять, ради вас старался... ...Штирлиц никак не мог проснуться, хотя понимал уже, что он летит в самолете, что рядом с ним сидит Ригельт, а за плечо его трясет стюард - наверняка что-то случилось. Он спружинился, широко открыл глаза и сразу зажмурился: ослепительное солнце пронизывало салон, пыль в его лучах казалась фрагментом декорации какого-то балета; действительно, маленькие пылинки плавно, словно под музыку, перемещались в воздухе. "Они меня усыпляют, - подумал Штирлиц, - будто какие щелкунчики; единственный балет, который мне удалось посмотреть с папой, там было какое-то действие, когда все засы..." - Сеньор, - стюард снова потряс его за плечо, - вам надо заполнить пограничную анкету, мы подлетаем к Рио-де-Жанейро... Штирлиц заставил себя подняться с кресла. Ригельта рядом не было, спал возле запасного выхода: "лишен страха", чудо что за адъютант у Скорцени, с таким не пропадешь! - Давайте вашу анкету, - сказал Штирлиц и потер лицо пальцами. - Сейчас мы ее одолеем, голубушку. - Вы знаете португальский? - Нет. А зачем мне это? - Вопросы напечатаны на португальском, сеньор, я переведу... - Так ведь он похож на испанский... Разберусь, - улыбнулся Штирлиц. Он полез в карман, за паспортом... В левом кармане паспорта не было, хотя он был убежден, что положил его с билетом именно туда; не оказалось паспорта и в правом кармане. ""Виньу верди" - понял он сразу же, - Ригельт специально открыл бутылку без меня, ай да Ригельт, ну, молодец, ай да адъютант Скорцени, как же он меня работнул, а?! И ведь в туалет его не потащишь! Ну, а что произойдет, если я все же затащу его в туалет? Да нет, у меня на это не хватит сил, он здоров, как бык. Да и наверняка он сжег мой паспорт в туалете, когда усыпил меня. Он не случайно в этом самолете, теперь это ясно. Я не мог себе представить игру, но игра идет. Участвует в ней Роумэн? Нет. А кто иной мог так быстро связаться с Лиссабоном? Ну, вопрос быстроты и надежности связи - это компромисс с самим собой, с моей верой в Роумэна. Если операция планировалась, то он вполне мог организовать весь этот спектакль с его похищенной девушкой заранее, за две или три недели до того, как я п о д д а л с я ему... Хорошо, а если все же нет? Зачем ты играешь с собой? - спросил себя Штирлиц. - Я играю с собой потому, - ответил он себе, - что рухнула моя надежда: без паспорта никто меня не выпустит с аэродрома в Рио. И в Буэнос-Айресе меня не выпустят, если только я не обращусь к Ригельту за помощью. Все ясно, как божий день: я должен обратиться к нему, в этом смысл их комбинации. Их? Чьей же? Стоп, - сказал он себе, - я не зря пытался отвести Роумэна от этой комбинации. Я имел к этому какие-то основания. Какие же? Не знаю. Но я чувствую, что я не просто так отводил его, не из-за того, что он мне стал симпатичен. Нет. Нет, - повторил он, - не только поэтому. Видимо, я споткнулся на другом. Ну, а на чем? Видимо, на том, - ответил он себе, - что Ригельт ответил: "Я работаю в ИТТ"... Он очень не хотел мне этого говорить, но я знаю, как заставлять их говорить правду, я их всех и г р а ю в себе, поэтому у меня получается с ними. Он не должен был говорить мне этого, но он не был готов к моему прямому вопросу и поэтому ответил правду, ибо боялся, что маленькой ложью, к которой он не успел приладиться, сорвет то дело, ради которого его отправили в этот самолет. Я нужен ИТТ. То есть Кемпу. А за Кемпом стоят немцы. Но кто меня убедит в том, что за теми немцами, которым я нужен, не стоит служба Роумэна?" Обернувшись, Штирлиц поманил к себе Ригельта. Тот показал ему глазами на анкету: мол, сейчас закончу и подойду, и спокойно углубился в заполнение полицейского бланка. "Весь мир уже учтен, причем не раз и не два, но все равно продолжают учитывать, хотя, с другой стороны, пойди не учти его - вот бы я через два часа и оказался на советской территории: собственность ли, аренда, не важно уже; можно лечь хоть на столе и спать несколько дней кряду; спать, ничего другого я сейчас не хочу, спать с п о к о й н о. Могу же я позволить себе такую мечту, не правда ли?" Ригельт засмеялся: - Да будет вам, право! А в портфеле смотрели? Я всегда сую билет в портфель, чтобы не рвать карманы: ведь у каждой двери вынь и покажи, можно разориться на подкладочном материале... А потом паникую... - У меня нет портфеля, дружище. - Ах, так... Ну-ка, еще раз тотальную проверку! Штирлиц послушно обыскал себя; ничего, конечно же, не было. "А если я сейчас попрошу у стюарда завтрак, - подумал Штирлиц, - разверну маленькие вилки, а ножик суну ему в сонную артерию? Меня не интересует, как он будет вопить, а он будет вопить; он сделается отвратительным в своем страхе смерти, отвратительным - то есть явственным, зримым. Ну, и что тебе это даст? - спросил себя Штирлиц. - Ты в западне, поэтому думать надо абсолютно спокойно, всякая паника лишь усугубит дело. Что тебе это даст, кроме сладости отмщения человеку, в котором ты вновь увидел концентрированный ужас нацизма? Чего же тогда ты не пырнул Мюллера? Он фигура куда более серьезная. Ты ведь не сделал этого, потому что надеялся на выигрыш. Нет, - возразил он себе, - я просто выполнял приказ: "приказано выжить". А если я суну вилку в шею Ригельта - без содрогания и жалости. - меня передадут полиции в Рио-де-Жанейро, где я сделаю заявление, отчего я убил этого наци, и раскрутка дела приведет в ИТТ, к Кемпу, к их цепи, а у них крепкая цепь, если этот бес успел получить приказание п о д с к о ч и т ь ко мне в Лиссабоне и лишить документов. Ну и что? Какое дело Бразилии до их ц е п и? У них своих забот хватает. Да, но я потребую вызвать в тюрьму нашего консула, назову свое русское имя, объясню, отчего все случилось. Ну и как же ты это объяснишь? - спросил себя Штирлиц. - Почти год как здесь произошел государственный переворот, на смену президенту Жетулио Варгасу пришли военные, разгромили левых и начали травить коммунистов как "агентов Кремля". Народ, правда, смог остановить это, даже в сенат прошел коммунист на выборах, но ведь травля всего того, что связано с левыми, продолжается! И вот заявляешься ты, весь в крови этого борова, и говоришь: "Я - русский, я зарезал нацистского кабана, верните меня домой". Фи, Штирлиц, ты запаниковал, это недостойно, спокойствие и еще раз спокойствие" - Послушайте, Викель, - сказал Штирлиц, - а ведь у меня надежда только на вас... В силу понятных вам причин я не могу заявить о потере паспорта, это провал... - Куда вы летите? - В Асунсьон. - Это через Игуасу, - сразу же сказал Ригельт. - Вам здесь надо делать пересадку, лететь на маленьком самолете в джунгли, а из Игуасу - это, правда, Аргентина: тоже требуют визу - вы бы легко добрались до Асунсьона... Здесь у меня нет контактов, Штир... Браун... В Игуасу вы пропустите самолет - уснете в сортире, напьетесь, придумаем что-нибудь, да и я попробую кое-что предпринять... Где ваш билет? - Вот он. - Ну-ка, дайте... Значит, вы летите до Асунсьона, - он ткнул пальцем в талон. - Багажа у вас нет, пересадка с одного самолета на другой - всего лишь. Паспорт, думаю, не нужен - во всяком случае, до Игуасу... - А вы-то куда летите? - Я летел в Буэнос-Айрес, но теперь, видимо, придется сделать крюк, чтобы попробовать уладить ваше дело. "Пусти слезу, - сказал себе Штирлиц, - они ж все берут п о в е р х у, он будет убежден, что я тронут до глубины души его братством, это вселит в него убежденность, что я не заподозрил его, это поднимет его в собственных глазах - "Каков я профессионал!" Видимо, с ним надо вести себя именно так, сесть в бразильскую кутузку без документов неразумно". - У вас есть деньги? - спросил Ригельт. - Нет, - ответил Штирлиц; деньги, по своей давней привычке, он сунул в задний карман брюк. "Посмотрим, предложишь ли ты мне деньги - если да, значит, к о м б и н а ц и я; важно - какую купюру ты предложишь; если долларовую, значит, версия непричастия Роумэна к этому делу летит ко всем чертям, а жаль". - Погодите, а вы глядели под креслом? - спросил Ригельт. Вопрос был столь искренен, что Штирлиц даже оторопел от неожиданности, потом резко поднялся: - Ну-ка, давайте посмотрим! Черт возьми, конечно, он там! Они заглянули под кресло Штирлица, потом пошли на место Ригельта; паспорта, понятно, не было. Подплыл стюард: - Что-нибудь случилось, сеньоры? - Ровным счетом ничего, - ответил Ригельт на варварском испанском, ну и акцент. - Я ищу свой блокнот, но, видимо, он в портфеле, благодарю. "Я сделал ошибку, - понял вдруг Штирлиц. - Я слишком рано обратился к нему. Сначала я должен написать письма Роумэну и Спарку. Я должен объяснить им, что случилось, и предупредить, что и с ч е з а ю. Ригельт здесь оказался для того, чтобы я исчез". Штирлиц поднялся, не ответив на вопрошающий взгляд Ригельта, и пошел в туалет; по пути достал из кармана одного из кресел конверты с эмблемой трансатлантического рейса "Испания - Аргентина" (реклама должна быть броской) и, запершись, написал два письма. Когда он вернулся, Ригельт передал ему сто франков: - Это - на всякий случай, Браун. Когда устроитесь - вернете. - Адрес оставьте. - Я думаю, вы вернете мне деньги лично, - сказал Ригельт. - Глядите, глядите, какая красота, весь город под нами! ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (ИТТ, сорок второй - сорок пятый) __________________________________________________________________________ После того, как японцы разбили американскую военно-морскую базу на Перл-Харборе и Белый дом объявил войну странам "оси", деятельность ИТТ сразу же попала в сферу пристального интереса Федерального ведомства связи. Одному из талантливейших аналитиков, Алану Сэйлеру, было поручено провести негласное изучение контактов ИТТ с противником; в секретном докладе, подготовленном им для Вашингтона в конце сорок третьего года, сообщалось, что "полковник Бэн продолжает поддерживать связи с врагом через нейтральные страны, поставляя Берлину стратегические товары и оказывая конфиденциальную помощь в информации нацистам, работающим в Испании и Латинской Америке, особенно в Аргентине, Чили и Эквадоре. Только в 1942 году аргентинская компания "Юнайтэд ривэр плэйс тэлэфон компани", купленная людьми Бэна у англичан, провела 622 телефонных разговора с Берлином из Буэнос-Айреса. Есть основания предполагать, что фирма "Ол америкэн кэйбл оффис", купленная ИТТ, также поставляет информацию Берлину. В "Компаниа унион телефоника" работает Руис де Беренбрух, который заявляет себя антинацистом, однако ночи он проводит в германском посольстве, а затем отправляется в компанию, где имеет возможность подслушивать телефонные переговоры американцев и англичан со всем миром. В 1942 году в Мадриде была зафиксирована встреча вице-президента ИТТ Кеннета Стоктона с послом рейха в Мадриде и двумя представителями Геринга. Эта информация государственного департамента была тщательно перепроверена и подтвердилась полностью. В том же году представитель полковника Бэна, некий Грюн, посетил Швейцарию, где встретился с одним из высших чинов СС доктором Вестриком, принужденным в свое время покинуть США, поскольку был изобличен как нацистский агент. Во время этой встречи Грюн подготовил для доктора Вестрика торговую сделку, в результате которой Геринг получил необходимые для его "люфтваффе" цинк и Меркурий, категорически запрещенные к продаже не только странам "оси", но даже нейтральным странам. (Эти стратегические товары были затем переданы для нужд авиаконцерна "Фокке-Вульф", возглавляемого эсэсовцем доктором Танком.) Все это дает основание передать материалы об антиамериканской деятельности полковника Бэна, возглавляющего ИТТ, в соответствующее подразделение ФБР для начала постоянной р а б о т ы по этому преступному концерну". ...Прочитав документ, сфотографированный людьми начальника службы безопасности концерна Грюна, полковник Бэн долго сидел в задумчивости, положив тяжелые кулаки на стеклянную полированную поверхность своего громадного - красного дерева - стола, потом усмехнулся чему-то и спросил: - Что, страшно, Грюн? - Ну, не то, чтобы страшно, - ответил тот (щупленький, близорукий, плешивый, он никак не походил на тот стереотип разведчика, который начал создавать Голливуд), - но думать есть о чем. - А я чем занимаюсь? Полировкой яиц? - раздраженно заметил Бэн. - Получается? - усмехнулся Грюн. - Научите. - Я ничему не учу бесплатно. Давайте взятку. Или приобретайте лицензию. Первое - дешевле, второе - дороже и ненадежней. Налейте-ка нам по глотку виски. Выпив, Бэн поднялся, походил по кабинету, остановился возле громадного американского флага, установленного за его креслом, повернулся в профиль и сказал: - Пусть сделают хорошие снимки и распространят в прессе. Фас у меня дурной, а в профиль смотрюсь. Эта страна любит, когда о патриотизме говорят крикливо. Пойдем им навстречу. Потом он подошел к телефону и, сняв трубку, заметил: - Учитесь у меня делу, Грюн. Я люблю вас, поэтому учу бесплатно. Набрал номер телефона генерала Стонера, руководившего в Пентагоне подразделениями связи и оповещения. Девять лет назад Стонер работал в наблюдательном совете ИТТ, потом концерн делегировал его в Пентагон; там он стал его представителем; рекордно быстро получил генеральские погоны и пост, который позволял ему передавать Бэну самые выгодные заказы для армии. - Добрый день, генерал, - сказал Бэн. - Было бы очень славно, найди вы время поужинать со мною. Если завтра свободны, я берусь зарезервировать столик в ресторане, который вы мне сейчас назовете. Я бы выехал в Вашингтон первым поездом и в двенадцать готов встретить вас там, где скажете. Уговорились встретиться в двенадцать тридцать, за полчаса до ланча. Бэн опустил трубку, постоял у телефона в задумчивости, поинтересовался: - Вы не находите, что я худею, Грюн? - Чуть-чуть. - Рак? - Не кокетничайте. - Я говорю серьезно. У меня появились боли под ложечкой. - Значит, надо лечь на обследование. - А кто будет обедать с генералом Стонером? Вы? - Мог бы. Он дубина, мне с такими легко договариваться. - Ошибаетесь. Он не дубина. Он играет эту роль и делает это ловко. Поверьте, я знаю его восемь лет, в ИТТ он был совершенно другим, вас тогда еще не было, Грюн. А теперь обсудим второй вопрос: кому мне звонить - Вильяму Доновану, непосредственно в штаб-квартиру ОСС, или же Джону Фостеру Даллесу? - Конечно, Даллесу. - Почему так категорично? - Потому что Донован плохо относится к вам, он вам не верит, считает европейцем, а не американцем, и к тому же подозревает в конспиративных связях с нацистами. - Аллен Даллес связан с наци более тесно, чем я. - Он связан лишь с теми, кто так или иначе стоит в оппозиции к Гитлеру. Донован слепо ненавидит фюрера. Он не допускает мысли о контактах с теми, кто относится к Гитлеру иначе. И главное - у него нет никаких интересов ни в ИТТ, ни в рейхе. Бэн набрал телефон Даллеса; один из руководителей республиканской партии, он, тем не менее, чаще всего работал в своей адвокатской конторе "Саливэн энд Кромвэл" на Уолл-стрите. - Здравствуйте, полковник, - пророкотал Даллес своим сильным, хорошо поставленным голосом, - рад слышать вас, что нового? - Как говорят, все новое - хорошо забытое старое. А что мы все позабывали? Дружество! Когда сможете найти для меня время? - Хотите поручить мне судебный процесс против врагов? - хохотнул Даллес. - Это будет дорого стоить, у вас сильные противники. - Можете назвать их поименно? - Поскольку по условиям военного времени нас могут подслушивать, и это не есть нарушение конституции, лучше бы сделать это при встрече. - Назначайте время. - Давайте завтра пообедаем. - Идеально было бы сегодня поужинать, завтра я занят. - К сожалению, у меня сегодня вечером встреча с людьми из Швеции. Впрочем, я бы смог освободиться, скажем, в пять. До шести я в вашем распоряжении. - Спасибо, Джон. В пять я буду у вас. Или встретимся на нейтральной почве? - Имеете в виду Швейцарию? - снова усмехнулся Даллес. - Мы не успеем туда добраться к пяти. ...Выслушав полковника, Даллес ответил не сразу; помолчав, сказал задумчиво: - Заманчиво, бесспорно заманчиво. Вы обговаривали это предложение с Донованом? - Нет. - Почему? - Потому что сначала я решил обговорить его с вами. - А с государственным департаментом? - Ах, Джон, это невозможно! Вы же прекрасно знаете, в чем сокрыта трагедия нашей административной машины... - В чем же? - улыбчиво поинтересовался Даллес. - Ладно, я - проклятый воротила, акула бизнеса и так далее, а вы - соловей, все верно, легко заткнете меня за пояс, если нам случится соревноваться в красноречии, но в вопросах стратегии д е л а не тягайтесь со мной, положу на лопатки... Что получает чиновник государственного департамента от удачи той или иной внешнеполитической акции? Хрен в сумку, ноль. А я получаю. Вы как адвокат тоже. Если бы им платили с выгоды, если бы они хоть в малости были заинтересованы в результате своего труда, тогда бы я мог с ними говорить. А при нынешнем положении вещей это бесполезная затея, меня тамошние мыши не поймут. - Хорошо, отложим контакты с государственным департаментом до лучших времен. Пентагон? - Там все в порядке. - Военная разведка вас поддержит? - Да. - Как я понимаю, этот вопрос вы еще до конца не обговорили? - До конца - нет. - Когда решится? - Завтра. - Прекрасно. Я найду возможность связаться с Алленом. Если вы заручитесь поддержкой Пентагона, его интерес к доктору Вестрику будет вполне оправдан. Но... - Даллес полез за сигарой, заботливо обрезал ее, но раскуривать не стал. - Очень существенное "но", полковник. Вестрик должен приехать к Аллену не с пустыми руками. Как вы сможете изложить вашему компаньону свой дерзкий план? Закажете разговор с Берлином? "Подумайте, дорогой Вестрик, как будет прекрасно, если вы уговорите Геринга стать агентом Аллена Даллеса?" Бэн засмеялся: - Сюжет можно продать Хичкоку, отчаянно веселая комедия... О Вестрике не беспокойтесь, он приедет к Аллену не с пустыми руками. И я вернусь к вам в Нью-Йорк с полными руками. В пятницу я готов подробно рассказать и про Вестрика, и про Пентагон, дело за вами. В тот же день Грюн вылетел в Буэнос-Айрес, к Арнолду, генеральному представителю ИТТ в Аргентине. Наутро тот устроил Грюну телефонный разговор с Вестриком (был использован шифр, которым компаньоны обменялись за два дня перед катастрофой на Перл-Харборе): "Полковник Бэн просит доктора Вестрика найти возможность приехать в Швейцарию и посетить в Берне мистера Даллеса для того, чтобы обговорить с ним возможность постоянных контактов. Вопросы, которые надлежит обсудить, касаются интересов ИТТ в рейхе и тех странах Европы, которые ныне стали частью Германии. При этом дальнейшее развитие предприятий ИТТ в рейхе гарантирует поддержку мистером Даллесом тех проектов по приобретению запрещенных предметов экспорта, в которых заинтересованы дочерние предприятия концерна, в том числе и заводы "Фокке-Вульф". Однако для обеих сторон представляется целесообразным оформлять эти деловые контакты не как встречи, связанные с бизнесом, но как обмен политической информацией секретного характера". Доктор Вестрик записал шифрованное послание, пообещал позвонить завтра вечером, поехал с текстом в штаб люфтваффе, был принят Герингом и получил от него санкцию на действия. Через двенадцать часов он позвонил Грюну и, используя тот же шифр, сообщил, что отправится в Швейцарию на следующей неделе; было бы идеально встретиться там с полковником или его наиболее доверенным представителем накануне беседы с мистером Алленом Даллесом. "Лучшее место встречи - отель "Гельвеция". Мои друзья сожалеют, что информация о выходе британских судов со стратегическими товарами стала поступать в Берлин нерегулярно; активизация этой работы поможет мне заручиться еще большей поддержкой у тех, кто питает традиционные чувства уважения к полковнику и тому делу, которому он служит". Когда Грюн позвонил в концерн, ему передали, чтобы он вылетал не в Нью-Йорк, а в Вашингтон, полковник ждет его незамедлительно. Назавтра Грюн - злой, помятый и невыспавшийся (плохо переносил полеты) - был в Вашингтоне. Вечером генерал Стонер поздравил Грюна с присвоением звания майора вооруженных сил США и определил его на работу в военно-воздушную разведку Пентагона. Через семь дней Аллен Даллес сообщил в штаб-квартиру ОСС, что им "привлечен доктор Вестрик, понявший неизбежность краха Гитлера". Даллес подчеркивал, что доктор Вестрик принял на себя обязательство охранять - используя свои связи в нацистском партийном и дипломатическом мире - интересы ведущих концернов США не только во время войны, но и после ее окончания. О том, что Вестрик возвращался в Берлин с контрактом, подписанным для него представителем ИТТ, на поставку заводам бомбардировщиков "Фокке-Вульф" радиоаппаратуры и механизмов слежения за караванами союзников, он, естественно, в Вашингтон не сообщил, там далеко не все понимали, что политика - это политика, она меняется, а вот бизнес неизменен и сиюминутным интересам не подчинен. ...Когда доклад Алана Сэйлера был, наконец, отправлен в государственный департамент и ФБР, верхние этажи Пентагона и ОСС встали на защиту человека, который "так много делал и делает для американской армии и разведки; лишь понятная некомпетентность А. Сэйлера, который не допущен к высшим секретам, позволила ему поставить под сомнение искренность выдающегося патриота, каким по праву считается полковник американской армии С. Бэн". ...Когда первые американские части 25 августа 1944 года вошли в Париж, Бэн вместе с сыном Вильямом въехал в город в военной форме; джип был набит ящиками с шампанским; он сразу же направился в здание, где помещался французский филиал ИТТ. - Граждане, друзья, братья! - сказал он собравшимся там работникам. - Поздравляю вас с освобождением от мерзкой нацистской тирании! Американцы всегда были, есть и будут самым надежным гарантом вашей свободы! Да здравствует Республика! Через пять дней Бэн воссоздал форпосты своей империи во Франции. Затем он ринулся в направлении Брюсселя и Антверпена, захватил и там плацдармы. Как только войска союзников вступили в рейх, Бэн встретился в Берне с доктором Вестриком, однако после с и г н а л а, который получил от своих друзей из разведки Пентагона, контакты с ним временно прервал, поручив текущую работу по Германии своим вице-президентам Гордону Керну и Кеннету Стоктону; этому было легче работать, потому что Бэн добился - с помощью руководства Пентагона - присвоения Стоктону звания бригадного генерала. Люди Бэна захватили громадные заводы "Лоренц", выпускавшие телефонное оборудование, сообщив прессе, что это сделано в интересах американской армии, поскольку оккупационным властям необходима надежная связь для "продолжения борьбы с нацистами и их последышами, а никто не сможет помочь армии в этом деле, кроме ИТТ, традиционно сотрудничающей с Пентагоном". С п о д а ч и Вестрика люди ИТТ наложили руку на филиалы концерна "Сименс" и на предприятия авиационного гиганта "Фокке-Вульф". Это и переполнило чашу терпения конкурентов, которых Бэн обошел на две головы; "обиженные" банки и концерны имели своих людей в министерстве юстиции; удар против Бэна был нанесен сложный, обходный: от Белого дома потребовали - уже заранее, до победы, - продумать поэтапную декартелизацию и денацификацию германской промышленности, чтобы она никогда впредь не стала орудием в руках маньяков типа Гитлера. Замах был хорош, только удара не получилось: конкурентам удалось договориться лишь о декартелизации "И. Г. Фарбениндустри", было решено разделить гигант на семь фирм; ни "Лоренц", ни "Сименс", ни "Фокке-Вульф", готовившие Гитлеру базы для производства самолетов, фау, радиостанций и средств связи, не подпадали под проект закона о декартелизации и денацификации. Тем не менее "драка под одеялом" продолжалась: генеральный прокурор Том Кларк незадолго перед окончанием войны подготовил заявление: ""Интернэшнл стандард электрик компани" (ИСЭК), являющаяся европейским филиалом ИТТ, поддерживала постоянные контакты с нацистским агентом доктором Герхардом А. Вестриком. Это позволило ИТТ передать нацистам огромное количество стратегических материалов и лицензий, что нанесло существенный урон не только престижу Соединенных Штатов, но и частям нашей армии, сражавшимся в Европе против гитлеровской тирании. Все это происходило по прямому указанию президента ИТТ Состенса Бэна". Джон Фостер Даллес позвонил Бэну и, по своей привычке посмеиваясь, сказал: - Полковник, надо продержаться пару месяцев, это последние всплески... Деловую сторону вопроса я беру на себя, а вы придумайте какой-нибудь спектакль для публики; хлеб у вас есть, устройте зрелище. И через три дня после обеда Состенса Бэна с генералом Стонером и Форрестолом, обеда, который перешел в ужин, Пентагон объявил о награждении Бэна высшей наградой Соединенных Штатов "за заслуги перед армией". ...А после этого он срочно вылетел в Швейцарию, на встречу с Алленом Даллесом. ...Поскольку провинциализм въедлив и трудно изживаем, Бэн, конечно же, устроил прием в роскошном "Паласе"; закрыл ресторан для посетителей, откупив его на ночь только для себя; отправил за Даллесом два роскошных "Паккарда", хотя тот предпочитал ездить в неприметном "Фордике" (бензин в Швейцарии нормировался, жестокая к а р т о ч н а я система была введена еще после того, как немцы оккупировали вишистскую Францию, - последняя артерия подвоза топлива из Марселя была прервана, английская блокада давала себя знать); зачем-то повелел остаться музыкантам, и поэтому помимо двадцати официантов на гостя полковника таращились скрипачи, трубач, пианист, ударник и тромбонист, игравшие арии из оперетт вперемежку со старомодными фокстротами конца двадцатых годов. Конечно же, на столе стояла серебряная ваза с икрой (не менее двух фунтов), омары; вместо горячей закуски принесли лобстеров', огромных, как ботинки; на хрустальных подносах (совершенно диковинной работы) высились тропические фрукты, даже плоды авокадо, которые и в Штатах-то стали роскошью в дни войны. _______________ ' Л о б с т е р - средиземноморский рак. Бэн произнес тост; поначалу он был витиеватым, затем, однако, обрел форму п о в е с т к и д н я, ибо он умудрился заложить туда все пункты, которые намеревался обсудить с "личным представителем президента Соединенных Штатов", с тем, кто бесстрашно направляет борьбу народа на той линии огня, которая выдвинута далеко вперед, ибо будущее Америки немыслимо без Европы, которая восстанет из пепла, превратившись в бастион демократии и прогресса, старая вражда уступит место новой дружбе, поскольку, воистину, существует время бросать камни и время собирать их, есть время уклоняться от объятий и время заключать в них тех, кто помнит заповедь, гласящую: "Род приходит и род уходит, но земля пребывает вовеки". Даллес ответил экспромтом на отвлеченную тему, спросил, какой чудесник доставил сюда лобстеров, поинтересовался, сколько времени потребовалось Бэну на то, чтобы организовать такую сказку Шехерезады в Берне, выслушал ответ ("Всего два дня, пока еще есть деньги на то, чтобы оплатить самолет в Касабланку и Танжер"), понял, что за это время стол мог вполне быть оборудован звукозаписывающей аппаратурой, - кому не хочется узнать, о чем говорит ИТТ с разведкой, - и поэтому за все время приема ни на один з а х о д Бэна прямо не ответил, много шутил, а когда полковник, не выдержав размытых дипломатических штучек, прямо поставил вопрос, какой Даллес видит послевоенную Европу и что он, Бэн, может сделать для того, чтобы не повторилась трагедия Версаля, Даллес, мягко улыбнувшись, спросил разрешения прочесть стихи любимых им китайцев, и, естественно, получив это разрешение, продекламировал: - Милее нет осенних хризантем, Весной сплету венок из орхидей... Но с этим после. Надо между тем Предвидеть все. Нигде не проглядеть. А император? Если против он? И вот стою, в раздумье погружен. Бэн слушал Даллеса несколько по-детски, чуть приоткрыв рот от восхищения ("Не любит читать, - сразу же отметил Даллес, - видимо, относится к числу тех, кто предпочитает слушать или смотреть, для таких людей кинематограф сделался главным источником информации; довольно опасно, если они сделаются неуправляемыми, слишком сильными, но в то же время крайне удобно, если удается взять верх над такого рода характерами"); когда тот закончил стихотворение, полковник искренне и громко - по-детски - захлопал в ладоши. - Кто ж это такое сочинил, а?! - Синь Цицзи, воин и поэт, романтик, мечтатель и стратег, совершенно поразительная фигура в гирлянде китайских талантов. Заметили, как тонко и точно он проводит свою линию, обращаясь к императору? Весь смысл этого стихотворения в том, чтобы император впредь не допускал несправедливости; неужели ему. Синю, придется прожить жизнь в стороне от политической борьбы? Он оставил это стихотворение в императорском дворце, на том столе, который обычно готовили к чайной церемонии самые доверенные слуги монарха, поэтому был убежден, что стихи будут доложены н а в е р х... Как и всякий истинный поэт, он был наивен, полагая, что слуги императора имели непосредственный выход на верховную власть... Нет, главный соглядатай точно дозировал ту информацию, которая обязана появляться на столе живого бога; радостные новости легко шли в спальню, а грустные предавались уничтожению, как и те, кто пытался отправить их наверх... - Ну и что случилось с этим поэтом? Посадили? Даллес рассмеялся своим заразительным смехом: - Полковник, в Китае арест никогда не считался наказанием. Это у них форма продолжения университетского образования, так сказать, докторантура... Все попытки Бэна р а з г о в о р и т ь Даллеса наталкивались на шутки, они сыпались, как из рога изобилия. Когда Бэн, не вытерпев, открыто спросил, что Даллес думает по поводу того, что ищейки министра финансов Моргентау накладывают аресты на контракты, заключенные серьезными людьми Уолл-стрита даже в третьих странах, особенно в Латинской Америке, жонглируя тем, что в этих сделках заинтересованы нацисты, Даллес, разрезав авокадо, вытащил косточку, положил в открывшуюся лунку плода, чем-то напоминающего яблоко, ложку черной икры и предложил: - Как вы отнесетесь к тому, чтобы мы прогулялись? Обед был фламандский, его необходимо хорошенько утрамбовать. На улице было темно уже; швейцарские власти ввели светомаскировку еще в сорок третьем, боялись случайных налетов союзников, а может, как думал Даллес, не хотели дразнить гусей - пересечение границы голодного, затемненного рейха и сытой, ярко освещенной Швейцарии вызывало у берлинских бонз, приезжавших сюда, острые приступы завистливой ярости, словно бы они не получили то, чего добивались, словно бы в этом были виноваты (как же это удобно винить других - кого угодно, только не себя!) большевики, евреи и толстосумы Уолл-стрита. - Видите дорогу? - спросил Даллес, беря полковника под руку. - Я, как кошка, вижу в темноте. - Ну, а я, значит, вроде тигра, - ответил Бэн. - Вижу лучше котов. Даже десятицентовую монету замечу, поверьте слову... - Не бросайтесь словом, - вдруг очень резко, как-то неожиданно сурово сказал Даллес и швырнул на тротуар монету. - Ищите. - Со спичкой найду, - несколько растерянно ответил Бэн. - За спичку на улице вас оштрафуют. И правильно сделают. Закон войны для всех один, кому это знать, как не вам, военному человеку... Я - что? Беззащитная штатская крыса, а вы - сокол, уставы учили... Не сердитесь, у вас слишком много врагов, чтобы легко бросаться не чем-либо, но словом, дорогого стоит... Вот что я намерен вам сказать... Если вы будете по-прежнему слишком уж открыто лезть в Германию, Голландию или Бельгию, можете не выдержать конкуренции, не вы один имеете здесь серьезные интересы... Как мне известно, у вас много друзей в Испании и Латинской Америке. Почему бы вам - вернув себе в Европе то, что законно и не вызовет бешеной конкурентной злобы, - не сосредоточить максимум внимания на Аргентине, Чили, Боливии, Никарагуа, Парагвае, Кубе? Там ведь все еще очень сильны позиции немцев, с которыми у вас сохраняются завидные отношения... Свято место пусто не бывает... - Я думаю, недруги несколько преувеличивают мои возможности в Латинской Америке, - ответил Бэн, тщательно взвешивая каждое слово ("Спасибо тебе за урок, Даллес, ты меня учи, я способный"). - Кое-что, конечно, есть, но все это далеко не безгранично. - Не безгранично? Что ж, я готов помочь расширить ваши границы, - сказал Даллес. - Но для этого вы должны поделиться со мной той информацией о полковнике Пероне, которую вам в свое время подарил Геринг. Бэн почувствовал, как во рту пересохло: "Во время того разговора с рейхсмаршалом в его замке Каринхалле никого не было, ведь об этом мы говорили у подъезда; стоп, рядом с боровом всегда торчали три мумии из охраны; неужели Даллес и туда подкрался? Конечно, подкрался, как он мог иначе получить эти сведения?" - Какую информацию вы имеете в виду, Аллен? - Ту самую, - так же жестко, без улыбки, ответил Даллес. - Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. На всякий случай замечу, что я не вношу предложений дважды. - Ах, это вы имеете в виду возможность национализации телефонно-телеграфной сети в Аргентине? - довольно неуклюже отыграл Бэн. - Геринг сказал, что в окружении Перона есть люди, разделяющие некоторые аспекты национал-социализма, причем его максималистского, ультралевого направления, штрассеровского, - добавил он, - если мне не изменяет память. - Память вам не изменила. Меня интересуют эти имена. - Я должен запросить Буэнос-Айрес, моего директора Арнолда, он там ведет все дело... - Если Арнолд ответит, что он наладил, после вашего визита к Герингу, дружеский контакт с Гутиересом, будет ли это означать, что он и есть тот человек, который симпатизирует ультралевому нацизму? "Знает, сукин сын, - понял Бэн, - все знает. И купить - не купишь, на Уолл-стрите он всех обслуживает, богат и независим. Он меня втянул словно в воронку. Как теперь выйти, не роняя достоинства? Но как жестко работает, как холодно и властно! Что ж, на силу - силой, только так и никак иначе. А какая у меня сила, если он знает, а я нет? Между силой и хамством большая дистанция, нет ничего обиднее, чем выглядеть в глазах победившего глупым". - Оранья, если мне не изменяет память, придерживался ортодоксальных взглядов... Он когда-то работал с Франко, поддерживал прямой контакт с людьми Геринга... Что же касается Гутиереса, то я готов вам ответить завтра, Аллен... После того, как снесусь с Арнолдом. - Вы понимаете, что в Аргентине вам будет значительно сложнее получить компенсацию за ваш концерн, если его все-таки национализируют, чем в Бухаресте, у Антонеску? - Нет, - Бэн покачал головой, - я не думаю, что это будет много труднее. Если же я почувствую определенное неудобство, разрешите мне обратиться в ваш "Саливэн энд Кромвэл", все-таки именно вы помогли Рокфеллеру в Венесуэле, когда там подняли голову левые. - Вот теперь наш разговор обрел предметный характер. Конечно, "Саливэн энд Кромвэл" готов оказать вам помощь, но лучше, чтоб ее не потребовалось, не так ли? - Понятно, лучше, кто спорит. - Не мне вам говорить, что Гитлер всем нам подложил большую свинью. Не начни он своего террора, не развяжи войну, мы были бы по-прежнему крепки на юге нашего континента. Но теперь - и вы это знаете не хуже, чем я, - большинство стран на юге легализовали компартии и установили - или же устанавливают - дипломатические отношения со Сталиным. Пока Рузвельт сидит в Белом доме, окруженный Моргентау, Уоллесами, Икесами и прочими, мы связаны по рукам, он не санкционирует решительных действий. Но он не вечен. Однако за то время, пока он правит, левые успеют закрепиться на континенте, и это плохо. Вы согласны? - Согласен. - Что же, по-вашему, можно предпринять, чтобы еще сейчас, пока мы лишены реальной политической силы, оттереть левых, заставить их уважать те правила, которые исповедуем мы, именно мы, а никто другой? - Вы говорите, Аллен, говорите, я слушаю. - Бэн ответил сухо, просчитав, что Даллес подходит к тому моменту, когда он, полковник, будет нужен ему больше, чем Даллес ему, Бэну. - Единственная сила, которая может рьяно противостоять большевизму на юге нашего континента, не оглядываясь на какие бы то ни было нормы морали, - это люди типа Гутиереса, то есть тамошние крайне правые. Единственная сила, которая может вселить в латиносов ужас и страх перед диктатурой, - это национал-социалисты: как те, которые ринутся туда из рейха, когда мы похороним Гитлера, так и местные афесионадо' нацизма. А если они родят страх перед террором диктатуры, то единственной силой, которая может помочь избавлению от нее, должны стать мы - общество свободы и демократии. Чем поначалу хуже, тем впоследствии лучше. Конкретно: готова ли ваша ИТТ дать укрытие, дом, работу, документы тем тысячам бывших клевретов нацизма, которые уже сейчас держат в своих сейфах аргентинские документы? _______________ ' А ф е с и о н а д о (исп.) - любители. - То, что вы предлагаете, осуществимо. Ваш стратегический замысел я принимаю целиком, но какое все это имеет отношение к возможной национализации моего филиала в Аргентине? - Прямое. Как только кончится драка, я оставлю на юге Джекобса... Да, да, брата Эрла, вашего представителя в Испании. Я посмотрю его в серьезном деле, а потом передам ему мои здешние связи. А это вполне надежные связи. Надо сделать так, чтобы те немцы, которым вы дадите укрытие, з а ц е л о в а л и Перона, надо, чтобы он был весь в коричневой помаде, это повод к тому, чтобы давить на него в нужном для нас направлении. Сколько вы думаете получить с него - в случае, если он решится национализировать ИТТ? - Не менее семидесяти миллионов. Даллес остановился и, хмыкнув, предложил: - Ну-ка, бросьте монету. Бросьте, бросьте, человек с глазами тигра. Бэн стремительно кинул на тротуар двадцатипятицентовую монету, так, словно все время держал ее в кулаке. Даллес сделал пять быстрых шагов, наступил ногой на т е м н о т у, нагнулся и поднял в а ш и н г т о н а: - Кошка видит лучше тигра. Так-то... Сто миллионов! Я вам обещаю не семьдесят миллионов, а сто. Если, конечно, мы подпишем вечный договор о дружбе и взаимной помощи. Эрго: если вы согласны поставить свою подпись под нашим договором, если вы обещаете сделать ваши аргентинские, чилийские, уругвайские, колумбийские и эквадорские филиалы м о и м и, я готов способствовать тому, чтобы ваши границы значительно расширились. Повторяю, м о и м и, а не всей нашей конторы, - я имею в виду и ОСС, и Донована. - Вы чего-то недоговорили, Аллен. Договор без секретных статей - не серьезен. - Я все сказал. Вопрос в том, насколько верно вы меня поняли. Точнее: правильно ли вы поняли то, что кандидатуры каких-то людей, которых мистеру Арнолду придется приютить, должны быть необсуждаемы? Какие-то внешнеполитические шаги, которые вы задумаете, придется - если, конечно, найдете время - обговаривать заранее со мной? А какие-то деньги - из тех ста миллионов, которые вы получите, - вам придется обратить на наше общее дело, обсудив, опять-таки со мной, их вложение? - Какой может быть сумма вложений? - Скажем, десять миллионов. - Не проблема, принято. Во что вкладывать? - Вы не очень обидетесь, если я отвечу вам на этот вопрос несколько позже? - Не обижусь. Но я привык рассуждать о грядущем заранее, даже если не знаю всего, что меня ждет. - А кто об этом знает? Об этом не знает никто, полковник. Об этом знает бог, а в него мы верим. - Вам не кажется, что вы со мной слишком жестко говорите? - Мы победители, Бэн, нам можно. - Верно, м ы победители... Даллес покачал головой: - Нет, полковник, мы, - он тронул себя пальцами в грудь. - Архивы Геринга, Риббентропа, "И.Г.", Гиммлера перейдут - а частично уже перешли - ко мне. А вы очень не заинтересованы в том, чтобы эти архивы сделались достоянием гласности. Вам тогда не подняться. Вас сомнут, как это случилось с Уолтером Тиглом, а он был крепким парнем, Рокфеллер считался с его словом так, словно Титл был не генеральным директором "Стандард ойл оф Нью-Джерси", а рокфеллеровским дедом. И это случилось в сорок первом, когда архивами нацистов и не пахло. - Что-то все это смахивает на шантаж, Аллен. Не находите? - Это не шантаж, а констатация факта. Или - если говорить языком паршивой дипломатии - гарантия выполнения вами секретных статей предлагаемого мною договора о вечной дружбе. - У вас есть еще одна монета? - спросил Бэн. Даллес порылся в карманах легкого, чуть коротковатого для его роста пальто, вытащил медяшку и поинтересовался: - Хотите взять реванш? - Очень. Даллес бросил монету; Бэн достал стодолларовую купюру и протянул ее Даллесу: - У вас есть зажигалка? Попробуйте поджечь. Мы же не уговаривались, каким образом я стану искать монету, важно, чтобы я ее нашел. - Я должен вас понять так, что вы отказываетесь от моего предложения? - Именно так. Честь имею. Через неделю ФБР вызвало для допроса помощника Бэна. В тот же день, только вечером, министерство юстиции уведомило начальника отдела безопасности Грюна (формально он числился "экспертом по внешнеэкономическим связям"), что он должен представить документы о договорах ИТТ с европейскими фирмами, контролируемыми Берлином. Наутро против ИТТ был дан залп в ведущих газетах Вашингтона, Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, Детройта и Чикаго; вечерние газеты Парижа, Лондона, Брюсселя, Рима и Осло перепечатали статьи из американских газет, сопроводив комментариями, полными многозначительных недомолвок. В двадцать один час Бэн позвонил Аллену Даллесу и предложил ему выпить чашку кофе; тот посетовал на занятость, поинтересовался, нельзя ли перенести встречу на следующую неделю, и спросил, не может ли он чем-либо помочь, если дело носит экстренный характер. - Можно подождать до уик-энда, - ответил Бэн. - Просто я тут подписал один договор, и мне хотелось, чтобы вы его проглядели своим соколиным оком - нет ли каких накладок. - Прекрасно. В субботу я жду вас на ланч, лобстеров не обещаю, икры тем более, что поделать, дипломат не в силах тягаться со столпом Уолл-стрита, но мясо приготовлю сам, я вымачиваю его в красном вине, думаю, вам понравится. РОУМЭН (Мадрид, ноябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ Он чувствовал, что Криста не спала, затаилась; одна рука была вытянута вдоль тела, а левая лежала у него на груди. Ему даже казалось, что она старается держать ее на весу, чтобы ладонь не давила на сердце, потому что однажды, в самом начале ноября, когда резко изменилась погода и, как обычно, сердце начало колотиться, словно заячий хвост, он осторожно снял ее руку с сердца, виновато при этом улыбнувшись. Криста поняла и запомнила. И хотя сердце сейчас уже не молотило, успокоилось после того, как он был с ней, - нежно, исступленно, отрешенно, вместе - она касалась ладонью его груди едва-едва. "Смог бы я так держать свою руку, - подумал он, - вряд ли; женщины сильнее мужчин - даже в этом, ведь она держит руку на весу вот уже минут пятнадцать, а может, больше, ждет, пока я усну, и сама сладко посапывает, хочет обмануть меня, глупышка". - Не притворяйся, - сказал Роумэн. - Женщины всегда притворяются, - ответила она, словно ожидая его слов, и рука ее, наконец, расслабилась, опустившись ему на грудь, как раз на сердце. - Им нельзя верить. - Тебе я верю. - Зря. - Почему? - Не знаю. - Ты рада, что мы вместе? - Нет. - Ты говоришь неправду. - Я говорю правду. Я не рада этому. Я счастлива. И поэтому очень боюсь, что все кончится. - Закури мне сигарету. - Я тоже закурю, можно? - Очень хочется? - Ужасно. - Ты делаешься вульгарной, когда куришь. - Ну и что? Во-первых, ты меня в темноте не увидишь. Во-вторых, мужчин тянет именно к вульгарным женщинам. - Молодых - может быть. - Всех. - Значит, я - исключение. - Нет, - сказала она, протянув ему зажженную сигарету. - Не обманывайся. - Ты говоришь это, потому что снова хочешь быть со мной? - Не бери это в голову. Я как кошка - хочу быть с тобой постоянно, мне очень хорошо с тобой, только я сразу от тебя уйду, если ты когда-нибудь спросишь: "Было ли тебе так же хорошо с другими?" Извини, что я это сказала, но ужасно боюсь потерять тебя. Нет, я сказала плохо... Потеря - это когда кошелек пропал... Слишком вещественно... Я боюсь потерять себя... Вот... - Хорошо, что ты это сказала, человечек... Я бы обязательно спросил тебя об этом, такова уж наша природа, вроде оленей, сшибаемся рогами - кто выиграет бой на глазах у подруги... Знаешь, я, тем не менее, - только не сердись - спрошу тебя один раз, сейчас, раз и навсегда, не иначе... У нас с тобой большая разница в годах... - Нет... Ты говоришь не то. - Пожалуйста, не перебивай. Потом возразишь. Я не хочу тебя обидеть и так же, как ты, очень боюсь потерять с