ебя. У нас с тобой очень большая разница в возрасте... К сожалению... - К счастью, - сказала Криста. - К счастью для меня. - Ты снова перебиваешь. Зря... Криста села и, усмехнувшись, глубоко затянулась. В этот миг он заметил, какие у нее ужасные синяки под глазами; потом сигарета утратила свой тревожно-траурный свет, снова сделавшись пепельной, - только красный кружок в ночи определяет то, что через несколько минут исчезнет навсегда, превратившись в прах, который раньше был табаком, вымоченным в меду. - Я перебиваю тебя, потому что воспитывалась в эпоху оккупации; пять лет - это срок... Поэтому не умею слушать... - Ну, постарайся... - Хорошо. - Когда я читаю Шекспира, то думаю о доброте человечества, конопушка... Мир очень поумнел с той поры, когда он публиковал свои пьесы... Биология и медицина стали общедоступными науками... Мы все знаем о физиологии... От нее никуда не денешься... Так что нет нужды врать друг другу с самого начала... Поэтому, когда ты, храня свою любовь ко мне вот здесь, - он притронулся пальцем к ее груди, - и здесь, - он медленно переместил палец к ее голове, - тем не менее почувствуешь, что тебе недостает меня вот тут, - он постучал ладонью по кровати, - ты скажешь мне об этом открыто, и мы, как друзья, только так и никак иначе, подумаем, как следует поступить. Ты можешь мне обещать это? - Должна. - Почему "должна"? Я спрашиваю: сможешь ли? - Хочешь прочесть лекцию о физиологии женщины? Мне это ужасно интересно... Никто ничего не знает о физиологии, потому что этой паршивой, но, увы, необходимой науки не существует отдельно от духовности. Если ты постоянно думаешь: "Как ей со мной, чувствует ли она меня?" - значит, ты мне не веришь и считаешь шлюхой, которая забралась к тебе в постель... Да, да, так! Значит, я умею притворяться, то есть лгать тебе, если могу делать вид, что мне хорошо, а на самом деле я мечтаю совершенно о другом... А как можно быть вместе с такой женщиной? Это же сплошное страдание... - Она жестко усмехнулась. - Разведка какая-то, а не любовь... Запомни: нет плохих мужчин. Все зависит от того - любит его женщина или нет, хорошая она или плохая, лгунья или честная, ханжа или умная... Вот и все. Ты умеешь замечательно слушать... И я никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда никого не любила кроме тебя, и только с тобой, здесь, - она тоже хлопнула ладонью по кровати, - я впервые узнала, что такое чувствовать мужчину... Если б ты был со мной одногодком, я бы постоянно просила у бога красоты себе, я бы бежала возраста, я б жила в страхе за то, что ты увлечешься другой, они же еще такие хлипкие, наши одногодки, такие неперебесившиеся, а ты... Я молю бога только о том, чтобы ты всегда был рядом и ни в чем не разочаровался во мне... - Иди ко мне, - сказал Роумэн. Она легла, прижалась к нему и сразу же опустила левую руку на его сердце; плечо сделалось твердым - держит руку на весу. - У меня сейчас не болит сердце, - сказал он. - Да? Плечо обмякло, расслабилось. - Оно у тебя часто болит? - Когда меняется погода. И не болит, а молотит. - Хочешь, вылечу? - Конечно. Она стала целовать его грудь, прикасаясь к соску губами осторожно, словно к новорожденному. "Как странно, - подумал Роумэн, гладя ее по голове, по тяжелым, разбросавшимся волосам, - женщина, только-только родив ребенка, уже знает, как его надо держать на руках, как обнимать, а все мужчины пугаются, что малыш сломит шейку или подвернет ножку, они же такие у них нежные, как у цыплят... А женщина бесстрашна со своим младенцем, это е е. Страшно терять себя, она права, но еще страшнее потеря своего ребенка, и в этом нет ничего от собственника, в этом - преступление перед родом человеческим, потому что каждый ребенок - это чудо и тайна, неизвестно, кем он мог стать. Христос сделался Христом потому, что его распяли" когда он состоялся уже, а ведь, может быть, множество маленьких пророков ушли в небытие, не успев оставить по себе память словом..." - Ты не хочешь сменить профессию? - спросил он, продолжая гладить ее тяжелые, словно бы литые волосы. - Нет. - Намерена продолжать возиться с цифрами? - Да, - ответила она, оторвавшись на мгновение от его груди. - Я против. - Тогда поменяю. На кого? - На врача-кардиолога. - Хорошо. - А я уволюсь со своей паршивой службы и сделаюсь твоим менеджером. - Наладишь рекламу? - Еще какую! - Как это будет звучать? - Пока не знаю. Это очень трудно выразить, не подумав... Данте Алигьери долго ломал голову, прежде чем сделал свою работу. - Тебе не кажется, что он очень скучный? - Каждый возраст рождает свое качество интереса, человечек... В литературе, бизнесе, любви, религии. В двадцать лет я не мог его читать, засыпал над страницей.. - А я просила папочку рассказывать про этого самого Данте. Он умел самые скучные вещи рассказывать невероятно интересно... Ему самому было интересно, знаешь... Он был как большой ребенок - так увлекался всем, так влюблялся бог знает в кого... - А мама? - О, мамочка его обожала... И потом она знала, что он великий ученый, поэтому прощала ему все... Нет, я сказала неверно, она просто на все т о не обращала внимания, это же не главное, это нижний этаж, а художники и поэты всегда живут в мансардах... то есть наверху... Им верх важнее, чем низ... Знаешь, как папа привил мне любовь к математике? - Откуда же мне знать? - Да, действительно... - Расскажи. - У тебя прошло сердце? - Совершенно. - Я тоже так думаю... Оно не молотит... - Расскажи... - Папа прекрасно изображал сказки... Он больше всего в литературе любил сказки... Когда он прочитал вашего писателя... Как же его... А, вспомнила, Хемингуэй... Вы странные люди, пишете "Хемингвай", а читаете "Хемингуэй"... Вы, наверное, очень хитрые и скрытные... Как японцы... Те вообще себя закодировали в иероглифах... Так вот, когда папа прочитал "Фиесту", он сказал: "Это - сказочная книга". А он так лишь про Ибсена говорил, Чапека, Рабле и Шекспира... "Сказочные книги"... Да... Ну вот, он и начал путать меня с гусями, на которых летал Нильс, чтобы научить решать простейшие задачи... Я забыла, как он меня путал, втягивая в игру... - Родишь ребенка - вспомнишь. "Ох, как же она замерла, - подумал он, - бедная девочка, каждое мое слово она просчитывает сейчас, она все время хочет мне сказать что-то и не решается, а я не должен помогать ей, это как подсматривать... А показывать свое всезнание - рискованно, да и есть ли оно? Обыкновенный навык работы, профессия. Дураку ясно, что просто так ее ко мне не привезли: со мной торговали ею, с нею - мной. Чего они требовали от нее?" И вдруг он услышал в себе вопрос, которого не имел права слышать: "Ты убежден, что требовали? А если вся операция рассчитана именно таким образом?" - Закури-ка мне еще раз, а? - попросил он. - О чем ты сейчас подумал? Ты подумал о чем-то дурном, да? - Да. - Скажи мне, о чем. Ну, пожалуйста, скажи мне! Я думала тоже о дурном, скажи мне, прошу тебя! - Скажу. Только мы сейчас с тобой оденемся и поедем в город, все равно не уснем после сегодняшнего. - Вчерашнего. Сегодня уже завтра, милый. Три часа, люди спят. - Это в Норвегии люди спят. Или в Штатах. Колбасники в Мюнхене тоже спят. А испанцы только-только начинают гулять. Одевайся. Едем. - Куда? - Увидишь. Свернув от Пуэрто-дель-Соль направо, они проехали по маленьким улочкам до Пласа Майор, бросили машину на площади, окруженной коричневыми декорациями средневековых домов, спустились на улицу (у л о ч к у - так точнее) Чучиньерос; задержавшись на миг возле скульптурного креста в языках металлического пламени, Роумэн спросил: - Знаешь, что это? Криста покачала головой. - Это памятник ста пятидесяти тысячам евреев, которых здесь сожгли инквизиторы. - А говорят, что у Гитлера не было учителей. Он кивнул: - Знаешь, что такое Чучиньерос? - Нет. Улица названа в честь ложечников и вилочников; всего триста лет назад она была за городом, можешь себе представить? Здесь хорошие ресторанчики, мы с тобой пойдем в "Каса Ботин", самый древний в городе - четверть тысячелетия... - Зачем? Ты не хотел быть дома? Думаешь, нас с тобой подслушивают, и не надо говорить в твоей квартире? - В нашей квартире. Говори, что хочешь. Постарайся забыть, что было. - Нет, этого я никогда не смогу забыть. - Забудешь. Обещаю тебе. Идем. В маленьком ресторанчике веселье шло вовсю, хотя был уже четвертый час, - табачный дым, музыка, громкий смех. Испанцы разбиваются в ресторанах на г р о м к и е столы - каждый совершенно автономен, живет своей жизнью, не обращая внимания на то, что происходит рядом: мой стол - мой мир, все остальное не касается меня, пусть живут, как хотят. Хозяин сокрушенно покачал головой, поздоровавшись с Роумэном: - Надо было б заранее позвонить, сеньор. Очень трудно с местами. Если не обидитесь, я вынесу вам столик из кладовки... Он, конечно, не дубовый, придется накрыть скатертью... - Да хоть бумагой, - ответил Роумэн. - Моя жена и я хотим попрощаться с Мадридом. - Сеньор покидает Испанию? - Испанию нельзя покинуть. Мы уедем в Штаты на медовый месяц. Оттуда прилетают к вам, а мы отсюда поедем к ним, - видите, я уж и про своих родных американцев стал говорить, как про чужих: Испания растворяет в себе каждого, кто провел здесь больше года. - Щелочь, - согласился хозяин. - Разъедает без остатка. Моя мама была француженка, но я так ненавижу лягушатников, словно она была немкой. Правда! Пока будут делать стол, я покажу сеньоре наши подвалы. Прошу вас, сеньора. Только нагните голову, чтобы не набить шишку, очень крутые ступени. Наш дом построен на обломках крепостной стены, сложена из кремня, никакая бомба не достанет. Когда начнется новая война, приходите ко мне, никакого риска, абсолютная гарантия жизни. - Нет уж, - усмехнулся Роумэн. - Спасибо, но лучше не надо. - Надо, - обернувшись к нему, тихо сказала Криста. - Чтобы добили тех гадов, кто уцелел... - Это ты про тех, кто сегодня был у нас в гостях? Женщина ничего не ответила, пошла вниз по крутым лестницам еще быстрее; подвал был сложен из красного кирпича; балки крашены яркой белой краской; кое-где видны глыбы кремня, не задекорированные новым дизайном, - кремень таил в себе запах пороха и о ж и д а е м о г о огня. Память выборочна, она хранит в себе стереотипы, но в зависимости от уровня интеллекта того или иного человека высверкивает такая аналогия, по которой можно прочитать характер личности. "Это она сказала про кремневую ожидаемость огня или я подумал об этом?" - спросил себя Роумэн. По тому, как хозяин, рассмеявшись, ответил Кристине, что об этом ему говорил великий дон Пио Барроха, он понял, что Криста сказала именно то, о чем он только что думал. - Мы действительно летим к тебе в Штаты? - спросила Криста. - Да. - Когда? - Потом, ладно? Она показала глазами на спину хозяина, который двинулся к следующей двери, что вела в бодегу, и Роумэн чуть кивнул ей в ответ. - Я веду вас в святая святых, - пояснял между тем хозяин, спускаясь первым. - Здесь мы храним лучшие вина из Ламанчи, от сеньора Дон Кихота, даем только самым уважаемым гостям. Вы, - он улыбнулся, - получите от меня одну из этих бутылок. Правда. Вот эту, - добавил он, взяв с металлического стеллажа старую бутылку; так, однако, только казалось - пыль обсыпалась, и стала явственно видна свежая этикетка. "Ну, хитрецы, - понял Роумэн, - они специально присыпают новую бутылку пылью и землей, чтобы она за месяц приобрела соответствующую товарную ценность: "пятнадцатилетняя выдержка"!" - Ах, я всегда путаю стеллажи, - смутившись, заметил хозяин. - Винами занимается мой младший, Доминго... Эта бутылка свежая, позапрошлогодняя. Правда. "Зачем врать в малости, - подумал Роумэн. - Это же та мелочь, которая ставит под сомнение в с е г о человека. Ну отчего мы столь эгоцентричны, что полагаем, будто другие не заметят то, что заметил ты сам?!" Когда они поднялись в зал, столик уже накрыли; свет, однако, п р и т у ш и л и, хотя народу за те минуты, пока их не было, стало, казалось, еще больше, - четыре часа утра, разгар мадридского веселья... - В чем дело? - спросил Роумэн хозяина. - Будет сюрприз? - Да, - ответил тот. - Ко мне попросились два безработных артиста. Я их кормлю и пою, пока они ищут себе антрепренера, а по ночам за это раза два они выступают перед постоянными гостями. Один наш, Педро Оливьера, другой француз, - как же я ненавижу эту нацию скряг, если б вы знали! Правда! Извращены, жадны до глупости и при этом огромный гонор! Но фокусничает этот парень хорошо, убедитесь сами... Очень странный парень, он к тому же рисует и прекрасно играет на скрипке. Правда. Я спросил его, отчего бы ему не поступить в оркестр, а он ответил... Знаете, что он ответил? - Знаю, - сказала Криста. - Он ответил, что лучше быть "звездой" в маленьком, но своем деле, чем последней скрипкой в самом лучшем оркестре. - Вы знакомы с ним? - удивился хозяин, и по тому, к а к он удивился, Роумэн понял, что Криста угадала. "А я бы ответил иначе, спроси он меня, а не Кристу. Я бы ответил так: "Фокус - власть; люди - подданные. Скрипка слишком нежна и хрупка, чтобы позволить мне ощущать свою силу". Каждый о своем, - подумал он, - а обгаженный - о горячей ванне". Фокусник был маленький, сутулый, причем он не и г р а л сутулость, он действительно был таким, с круглыми водянистыми глазами; веки набухшие, видимо, болен парень, почки или сердце. Он достал из кармана старого, лоснящегося фрака пачку "Дукадо", открыл ее, вынул сигарету, протянул людям, сидевшим ближе всех к нему, попросил пощупать - достойным жестом, ничего от клоуна, который хочет рассмешить собравшихся, нет, просто человек делает свою работу: "Сейчас я стану вас дурить, а вы поймайте меня, попробуйте-ка, тогда можете освистать, прогнать взашей, опозорить, только сначала поймайте, вы же за этим пришли сюда; когда вы смотрите мою работу, вам более всего хочется з а м е т и т ь, как я дурю вас, бедные вы мои люди, но я не доставлю вам этого удовольствия, не ждите; фокус - математика, ее понимают единицы из миллионов; наука избранных; холодная, отрешенная, а потому чуть снисходительная к другим, но очень при этом требовательная". Сигарету фокуснику вернули, он легко бросил ее в угол рта, сжевал, достал следующую и так же легко, поймав ее ртом, прожевал, словно кусок торта. И так он сжевал все сигареты, одну за другой, - двадцать штук; он не стал икать, хвататься за живот, изображая резь в кишечнике (Роумэн, кстати, ощутил ее), или падать на пол, дрыгая ногами, а можно было бы: здесь любят предметное выявление состояния, люди платят деньги за то, чтобы в и д е т ь. Он постоял несколько секунд в задумчивости, обводя притихших посетителей своим грустным взглядом, а потом - неожиданно хлопнув ладонями над головой - начал пускать из носа, ушей, рта клубы табачного дыма, а после выплюнул на пол к у с о к огня и, не поклонившись даже, ушел, потому, видимо, что над ним слишком уж животно смеялись... - Ты заметил, какие у него руки? - спросила Криста. - Да. Странно, у него испанские руки. В Прадо... - начал было он и запнулся. - В Прадо, - повторил он, - ты можешь заметить, что у тех испанцев, которые позировали Эль Греко, Гойе, но особенно Мурильо, - апостольские, указующие руки. У этого - такие же. - Ты споткнулся, когда помянул Прадо... Почему? Оттого, что именно там меня видели с Кемпом? - Да. - Ты думал, что упоминанием Прадо можешь обидеть меня? - Да, пожалуй. Но мне самому тоже было неприятно произносить это слово, хотя я так любил его раньше... - Отведешь меня завтра в Прадо? - Конечно. - Я там р а б о т а л а, - сказала Криста чуть не по слогам, - поэтому не смела смотреть живопись. - Ты хочешь сейчас выговориться про свою р а б о т у? - спросил он. - Можешь, если тебе это надо. - Я не знаю, чего я хочу, милый... Не сердись... Я должна тебе рассказать... Она не успела закончить, потому что вышел второй фокусник, испанец, и все зрители зааплодировали ему, выражая свою симпатию сдержанным дружеским "оле!" Этот вел себя иначе: слишком ломко поклонился ("Я так смеюсь, - подумал Роумэн, - давно я так не смеялся, целую вечность, с того дня, когда Штирлиц сказал о Прадо"), слишком фамильярно подмигнул хозяину, слишком резко выбросил в сторону правую руку и, чересчур ф о к у с н и ч а я, провел левой рукой по большому и указательному пальцам сплошную красную линию каким-то особенным, очень мягким и ярким мелком - получился рот. Затем он надел на безымянный палец куклу, и красный рот начал диалог со смешным, встрепанным человечком. Р у к а смешила гостей, рассказывала про собравшихся какие-то истории. Потом брат хозяина, Доминго, вынес клетку с огромным попугаем, и начался разговор троих, а после сам хозяин вытащил громадную голову из папье-маше. Теперь разговаривали уже четыре существа - встрепанный человечек на безымянном пальце, рот, составленный из указательного и большого, попугай и голова из папье-маше. Фокусник был недвижим, только заметно, как резко напряжена его шея: чревовещание - трудная профессия, не меньше шести часов ежедневных репетиций, а когда же он, бедный, бегает в поисках антрепренеров?! - Это искусство, - сказала Криста, зааплодировав первой. Чревовещатель заметил это; кукла и красный рот немедленно повернулись к ней: - Мы нравимся вам, сеньора? Спасибо, нам очень приятно, что мы пришлись по душе такой гвапе', свои-то мало что понимают в нашем искусстве, свои никогда не ценят при жизни артистов, только чужаки отмечают в нас талант, правда? - обратился встрепанный человечек к попугаю. _______________ ' Г в а п а (исп.) - красавица, душенька. - Ходер' - ответил тот, - истинная правда. _______________ ' Х о д е р (исп.) - ругательство. - А ты эмигрируй! - воскликнула страшная голова из папье-маше. В зале притихли: такого рода шутки были не по душе Пуэрто-дель-Соль'. _______________ ' П у э р т о - д е л ь - С о л ь - площадь в Мадриде, где находилась франкистская охранка. - Оле! - крикнул Роумэн и зааплодировал. Все засмеялись успокоение - кто-то р и с к н у л первым, слава богу, на мне никакой ответственности, однако от аплодисментов люди воздержались, ограничились одобрительным "оле!", к делу не пришьешь, да и потом голос в толпе езде надо доказать, а ж е с т заметить значительно легче, - в каждом ресторане ночью появляются шпики из секретной полиции, кто знает, нет ли их и сейчас? - Меня заставляли репетировать встречу с тобой, - сказала Криста. - Ты не представляешь себе, как это было унизительно... Они спросили, правда ли, что я люблю тебя. Я ответила, что ты просто хороший партнер в постели... - Да? - Ты понимаешь, отчего я именно так ответила? - Нет. - Потому что палачам никогда нельзя показывать, кого ты любишь. Они обязательно этим воспользуются, будут ж а т ь именно на это, выкручивать руки, сулить, доказывать, унижать... Я знаю, я испытала это на себе, потому что просила за па... - Я знаю. - Я понимаю, что знаешь. Но ты дослушай меня все-таки. Я не скрывала своей любви к нему. Более того, я объясняла им, за что я люблю... любила папочку... Я пыталась рассказать им, какой он умный, честный, красивый, как он добр к людям... Понимаешь? Я рассказала им такое, что они смогли использовать в тюрьме - против папы. Они пугали его, что я тоже арестована... Иначе откуда бы они узнали такое о нем? - Ты рассказывала об этом Гаузнеру? - Ему тоже. Ты ведь теперь, наверное, знаешь имена всех, кому я рассказывала про папу... - Да. - Ох, как хорошо, что ты так ответил, милый... - А как бы я мог ответить иначе? - Ты мог солгать. Он покачал головой: - Ложь укорачивает жизнь. - Когда как. - Ты имеешь в виду "ложь во спасение"? - И это тоже. - Может быть. Только я всегда стараюсь говорить правду. - Даже когда говоришь со своими агентами? - Да, - он усмехнулся. - Им-то как раз довольно трудно врать, они здесь очень высокие люди, могут меня перепроверить... А что касается Гаузнера... Ты слышала три хлопка? - Какие? - Когда ты стояла на балконе? - Да. Я подумала, что вы обмываете сделку... Гаузнер очень любит обмывать договор... Обязательно открывает бутылку шампанского... - Больше не откроет. - Откроет. - Нет, - Роумэн покачал головой, - больше не откроет. Это было не шампанское, человечек. Это были выстрелы из пистолета с бесшумной насадкой, из которого Гаузнера пристрелили... Так что живи спокойно. - Хорошая новость... Жаль, что этого не сделала я... Но ведь репетировал со мной другой человек. - Пеле? - Нет. - Кемп? - Нет, другой. Я не встречала его раньше. - По фото узнаешь? - Конечно... Но ты дослушай меня. Ладно? - Конечно, - ответил он, чувствуя, как сердце снова заколотилось, словно заячий хвост, и колышаще зашумело в висках. - Так вот, он репетировал со мною нашу встречу... Каждый мой жест и слово... Торговал он при этом твоей жизнью... Он не поверил, что ты просто хороший партнер в постели... Они мне рассказали, что тебя пытали и ты перестал быть мужчиной... Я ответила, что мне как женщине лучше знать, мужчина ты или нет... Но это все пустое, милый... Я подписала обязательство работать против тебя. - Я предполагал это. - А почему не спросил? - Потому что я знал, что ты непременно расскажешь мне об этом. - Я сама не знала, расскажу ли я тебе. Вот. Ну и рассказала. - Спасибо, человечек. Мне стало сейчас так легко и счастливо на душе, так спокойно на сердце... - И от этого оно у тебя так молотит? И поэтому ты стал белым, да? - Сейчас это пройдет... Минут через пять... Я побелел, когда понял, что ты хочешь мне сказать то, о чем очень трудно говорить, прямо-таки невозможно... Но и мне придется сделать это в Вашингтоне... Я тоже подписал обязательство работать на них. Когда понял, что они действительно убьют тебя... У них ведь не было иного выхода... - Значит, я не должна была тебе ничего говорить. - Почему? - Потому что ты будешь обязан сказать в Вашингтоне и про меня. И тогда я перестану быть твоей... женой... Если, конечно, ты продолжаешь еще хотеть этого... Я стану перевербованным агентом... Ты ведь не вправе, сказав им про себя, утаить обо мне? ...В девять утра Роумэн отправил в Вашингтон шифротелеграмму Макайру с просьбой разрешить ему текущий отпуск в Штатах, чтобы жениться на родине. "Если люди Гаузнера действительно читают наш код, то пусть прочтут и это сообщение. Они не могут не проявить себя, если так. Очень хорошо. Рядом с Кристой сидит мой помощник Джонсон, надежен, как булыжник. А я теперь готов к встрече. Они проявят себя в течение ближайших двух дней". Однако ответ от Макайра пришел через пять часов: "Поздравляю от всего сердца, можете считать себя в отпуске с сегодняшнего дня, сердечно ваш". Дома Джонсон сообщил, что звонков не было, вообще ничего подозрительного; команда, наблюдавшая за улицей, тоже не обратила внимания ни на одну машину или пешехода; все как всегда, только один раз проехал полковник Эронимо, но ведь он наш друг. - Он наш друг, - повторил в задумчивости Роумэн. - Мне к нему звонить не с руки, сборы и все такое прочее, - он замолчал, включил радиоприемник, нашел музыку и продолжил: - Возьмите какую-нибудь ерунду - продлить визу больной американской старухе или что-нибудь в этом роде - и поезжайте на Пуэрто-дель-Соль... Сделав, что нужно, загляните к Эронимо, поманите его пальцем в коридор и там спросите: "Кто отправил вас вчера... нет, теперь уже позавчера из города?" Объясните, что ответ должен быть честным... Нет, так нельзя говорить испанцу - пусть даже и полицейскому, взовьется от обиды, потеряем... Скажите, что ответ должен быть исчерпывающим, потому что это позволит Роумэну, только это и ничто другое, продолжать поддерживать с ним дружеские отношения - со всеми вытекающими отсюда последствиями. О результате разговора скажете мне в аэропорту, перед нашим вылетом. И если он ответит исчерпывающе, проведете работу по тому человеку или, возможно, людям, которые отправили его из Мадрида, когда я вернулся из Мюнхена. О кэй? - О ка, - ответил Джонсон, техасец, он экономил время даже на гласных, сокращая привычный "ол коррект", то есть "о кэй", до типично техасского, стремительно-глотающего "о ка"; "пусть что угодно говорит, только бы сделал то, что я ему поручил"; на аэродроме Джонсон сказал, что приказ поступил от бессменного министра правительства Бласа Переса Гонсалеса; "вот куда тянется цепь Верена; ай да молодцы, лихо работают!" МЮЛЛЕР (Аргентина, март сорок шестого) __________________________________________________________________________ Он оглядел собравшихся, улыбнулся им своей неожиданной, доброй улыбкой, чуть шмыгнул носом и сказал: - Ну, вот мы, наконец, и собрались все вместе, дорогие мои друзья. И я счастлив этому, неизбывно счастлив, - только старый баварский крестьянин так радуется первым весенним ручейкам в горах, предвестникам плодородия и праздника будущего урожая. Поэтому я открываю наше совещание, испытывая уверенность в том, что пройдет оно конструктивно и по-деловому. Я дам общий обзор положения в мире, каким он видится мне, моим друзьям и нашим старшим товарищам, и остановлюсь на некоторых аспектах ситуации в Аргентине. А потом свои соображения выскажете вы. Есть возражения? Возражений нет. Прекрасно. Итак, по первому параграфу. Думаю, всем ясно, что мир вступил в эру глобального противостояния Кремля и Белого дома. С той поры, как Британская империя - благодаря лейбористам - станет Содружеством наций, Лондон как объект мировой политики будет играть подчиненную роль, европейская эпоха истории человечества на какое-то время прекратила существование, и теперь на арену всемирной схватки выходят новые силы - Китай в первую очередь, затем Латинская Америка, страны Ближнего и Среднего Востока, то есть нефть как кровь войны. Сталинский ставленник Мао Цзэдун является, конечно же, личностью вполне устремленной, хотя и не лишенной какой-то парадоксальности. Победа над Японией, крах Квантуна - все это разрушило миф о величии острова, на смену этому мифу пришел призыв к борьбе за окончательное освобождение от "своих угнетателей". Несмотря на помощь, которую Белый дом оказывает генералиссимусу Чан Кайши, я не думаю, что он удержится, ибо у него нет национальной концепции, он хочет сохранить статус-кво, а это на данном этапе невозможно. В какой мере Москве выгодна победа Мао Цзэдуна? С точки зрения пропагандистской - выгодна по всем позициям. С точки зрения экономической - не думаю, поскольку Кремлю придется помогать, - Мюллер смешливо дернул носом, - товарищам по классу, иначе они поступить не смогут, но это будет означать удар по русским, это затормозит все их восстановительные работы, а им надо восстановить территорию большую, чем Германия и Франция, вместе взятые. Какой вывод? Об этом - в конце, суммируя общий итог. Латинская Америка - мы это видим, как никто другой, потому что смотрим глазами новых людей, кроме, конечно, тех, - Мюллер улыбнулся Людвигу Фрейде, сидевшему возле камина, - кто прожил здесь большую часть жизни, - являет собой кипящий котел с крепко закупоренной крышкой. Однако, как ее ни закручивай, результат будет один - пар найдет выход; впрочем, пар можно выпустить, но можно и довести ситуацию до взрыва. Вопрос, на который мы должны дать ответ, очевиден: что выгодно нам, нашему братству? Взрыв? Или выпускание пара? Во-первых, престиж, завоеванный русскими во время минувшего сражения, не мог не отразиться на здешних коммунистах. Хотели мы того или нет, хотя, - Мюллер усмехнулся, - мы этого, конечно, не хотели, русские подтвердили правоту своей идеи делом. Все левые силы здесь потребовали прав, и власть не могла им их не дать; мы - далеко, британцы, традиционно сильные в здешних банках и на железных дорогах, были, как и янки, связаны по рукам и ногам союзом с Кремлем: не могли же они помогать врагу?! Во-вторых, попытки Перона и боливийцев обуздать левых были преподаны американской прессой как путчи, организованные нашей секретной службой. Увы, должен вас огорчить: хотя наше влияние на лидеров путчей было весьма значимым, они не коллаборировали с нами в той степени, в какой нам бы хотелось. Таким образом, вместо поддержки Перона и подобных ему Вашингтон оттолкнул их ногой. Трумэн сейчас пытается наладить добрые отношения; поглядим; думаю, без нашей помощи ему не обойтись. В-третьих, если левые не будут обузданы на континенте раз и навсегда, ситуацию трудно предсказать, а мы с вами лишимся плацдарма, столь необходимого для процесса нашего восстановления. Эрго: на нынешнем этапе наши интересы и понятный страх янки перед возможной потерей своих позиций в Латинской Америке практически смыкаются. Эта ситуация не есть некий парадокс истории, это реализация того, что предсказывал фюрер, особенно в последние месяцы битвы. Теперь по поводу положения в Греции и на Ближнем Востоке. Гражданская война в Афинах делает невозможным диалог между Москвой и Западом. И это прекрасно. Южнее Греции тоже пахнет порохом. Крах британского колониализма, явившийся прямым следствием их победы, - а вот это как раз парадоксальная ситуация, не правда ли: реальное поражение вместо мифической победы?! - породил новое качество не только арабского народа, еврейского населения Палестины, но и Африки в целом. Там грядут события, трудно предсказуемые, однако ясно одно: Англии и Соединенным Штатам рискованно открыто поддерживать евреев в их сражении за создание своего государства. Единственной силой, которая честно заявляет о возможности создания такого рода общности, является Кремль. Сталина можно понять: в отличие от Лондона, у него есть своя нефть в Баку. Англичане поддерживают и арабов, и евреев, стремясь при этом сохранять видимый нейтралитет. Не позволим. Белый дом пока еще не занял определенной позиции. Подождем. Ну, а мы - благодаря искусству нашего товарища Йозефа Менгеле - имеем возможность знать всю правду и про арабов, и про евреев. Наши люди работают в обоих направлениях. Будем уповать на будущее. Африка. В Намибии и Уганде мы имеем свои опорные пункты, - как-никак были нашими колониями. Конечно, роль наших людей в Намибии пока что мизерна, но мы должны научиться высокому искусству ожидания. В том, что мы еще скажем свое слово, и особенно в Намибии, - а это подступы к золоту и алмазам - не приходится сомневаться. Европа. Этот регион в настоящее время не может быть включен в сферу нашего геополитического интереса. Продолжаем составлять досье, вести картотеки на лиц, вызывающих наш интерес, - в основном перспективный, п у г а е м западных союзников самим фактом своего незримого присутствия - и все. Такова наша доктрина на ближайший год. Год - я не оговорился. Мюллер отложил конспект, в который он заглянул всего лишь дважды, и снял свои очки в тоненькой золоченой оправе - ни дать, ни взять учитель пения из сельской школы. - Я изложил основную препозицию. Каждый вправе внести коррективы, не согласиться с чем-то из сказанного; увы, мы часто грешили тем, что не слушали никого, кроме фюрера, а это есть неуважение к нации, у нас много умных людей. И если раньше было опасно иметь собственную точку зрения, то отныне - смею вас заверить со всей определенностью - мы будем ценить тех, кто предлагает свое, не думая, понравится это руководству или нет. Мы, - Мюллер чуть откинул голову, словно собираясь запеть, - сами решим, что в ваших предложениях интересно, а что - мизерно и не заслуживает поддержки. Карман наших общих идей и желаний должен быть полным, нельзя - и это доказала история - упираться лбом лишь в одну возможность; их - много; задача состоит в том, чтобы выбирать оптимальную на данном конкретном этапе. Позволю себе проанализировать кое-какие частности, ибо они могут превратиться в основоположения для дальнейшей практической работы. Начну с Аргентины. Вы все знаете, что пресса Штатов клеймила Перона как агента рейха. К счастью, он не был нашим агентом - в том смысле, какой янки вкладывают в это понятие: они хорошо работали по чикагской мафии, но опыта сотрудничества с перспективными политиками у них еще нет. Да, действительно, и Алигьери, прикомандированный к Перону спецслужбой дуче, и наш полковник абвера Кинглер работали с ним, стараясь привить ему вкус к политике, объясняли структуру работы нелегальной организации оппозиции, - опыт Кальтенбруннера, когда он сражался за Вену, весьма богат в этом смысле, - и они преуспели: Перон вернулся в Буэнос-Айрес человеком, осознавшим собственную силу. Мы смогли пробудить в нем лидера, это крайне важно. Людвиг Фрейде, - Мюллер кивнул ему подбадривающе, - в эпоху кризиса был на высоте, он находился все время рядом с Пероном. Заметьте себе: как только Белый дом понял, что Перон закусил удила, как только умные люди в Штатах до конца осознали, что, подвергая унижению популярного лидера, они могут потерять Аргентину, так сразу же государственного секретаря Хэлла понудили уйти в отставку - по состоянию здоровья. Действительно, р ы ц а р с т в о Хэлла, который клеймил Перона в пронацизме, било по самым умным людям на севере - по Уолл-стриту, по его интересам на юге континента; именно поэтому, объявив об уходе Кордэлла Хэлла, об отводе флота от уругвайских берегов и признав режим генерала Фарелла и Перона, Уолл-стрит начал тур вальса с Розовым домом', пригласил Аргентину на Чатапультекскую конференцию и гарантировал ей членство в ООН, несмотря на пронацизм Перона... А он, кстати, был не меньше, чем у Франко. Того, однако, в ООН не пустили; Перон же - член этой организации. _______________ ' Так называется дворец президента Аргентины. Я располагаю достоверной информацией, что посол Англии в Аргентине сэр Кэлли по личному указанию Черчилля посещал Перона и генерала Фарелла, чтобы сказать им: "Мы сами заложники "младшего брата", положение наше сложное, но мы понимаем вас и будем оказывать вам посильную поддержку". Пассаж ясен: британцы боятся потерять здесь свои позиции. Они не зря этого боятся, они их потеряют. Полагаю, что встреча Перона с сэром Кэлли привила ему вкус к и г р а м: только этим я объясняю установление отношений Перона с Кремлем; ему сейчас необходима третья сила. Лондону угодно пребывание здесь русских, янки - нет. Возникает вопрос: а что выгодно нам? Кого поддержать? А ведь мы - несмотря на военное поражение - достаточно сильны экономически и организационно, чтобы сказать свое слово, и оно будет весомым... Стратегическая линия, определенная нами по отношению к Перону в начале сорок пятого года, себя оправдала; он, с подачи Людвига Фрейде, сделал то, что вызвало ярость в Вашингтоне, да и в Москве: он разрешил массовую эмиграцию немецких умов и рук в эту страну. Позиция Перона: "Мир устал от войн и жестокостей, мы делаем свой первый взнос в гуманное отношение к людям, на чьей бы стороне они ни были во время битвы". Эта позиция так великолепна, что не может быть расстреляна с американских канонерок, - тот же Ватикан не позволит. Да и потом - с пропагандистской точки зрения - дурно расстреливать из орудий само понятие "гуманизм". Популярность Перона поставила его над толпой, он стал живым богом, он дал стране реальные блага и этим победил левых. Но в Колумбии, Боливии, Перу, Венесуэле и Коста-Рике очевиден в з л е т левой тенденции. Там нет л и ч н о с т е й нашей ориентации, и - как результат - во всех этих странах открылись русские посольства. Таким образом, я подобрался к главной позиции. Если вы помните, я задал вопрос, в определенной мере риторический: кого нам выгодно поддержать? Думаю, нам выгодно поддержать не британцев, которые ближе нам, но янки, потому что только они могут здесь, на этом континенте, на деле, а не на словах, увидеть нашу умелость в борьбе против Кремля. Возможна ли такого рода борьба без хорошо отлаженных контактов с секретными службами янки? Возможна. Никто так не знает большевиков, как мы. Но выгодно ли нам тайное рыцарство? Думаю - нет. Всякий контакт - суть начало диалога. Диалог - путь к взаимному выяснению позиций. Но диалог должен состояться именно здесь. Почему? Потому что тут мы докажем нашу н у ж н о с т ь! А не в камерах нюрнбергской тюрьмы! Равные с равными, только так! Поэтому, заключая это короткое выступление, я хочу задать вам, прибывшим сюда со всех точек континента, только один вопрос: сможем ли мы подготовить крупномасштабные операции, следствием которых будет безусловный разрыв дипломатических отношений между всеми странами юга Америки с Россией? Всеми, но не Аргентиной, ибо присутствие русских здесь выгодно не столько даже Перону, сколько великогерманской идее - я имею в виду Риктера и его работу по атомной бомбе для нас с вами, а не для этой страны пеонов и кабальерос... Пока здесь русские, прямой санкции янки не будет, не решатся, это может привести - особенно если мы подтолкнем Перона обратиться к Советам за помощью - к открытой конфронтации между Москвой и Вашингтоном. Ни та, ни другая страна к этому пока еще не готовы. Во всех странах этого континента разрыв отношений с Кремлем поможет здоровым силам армии покончить с левой тенденцией. Это также гарантирует нужную информацию по поводу всего, что будет происходить на юге Америки, ибо вместе с русскими дипломатами отсюда вышвырнут и русских журналистов. (По тому, как собравшиеся зааплодировали, Мюллер понял, что не зря провел последние полтора года здесь, в уединении; главное - схема, во всем и всегда важна схема, а уж как ее сделать живым организмом - его забота, его, а не тех, кто здесь собрался. Он знал, кто будет его к о н т а к т о м на севере. Он не сказал об этом, потому что имя слишком широко известно в мире - полковник Бэн, создатель ИТТ.) Первым после Мюллера выступил Людвиг Фрейде. - Я приветствую концепцию дона Рикардо. В ней присутствуют твердость и вера. А это ли не основа успеха в любом начинании? Я не вправе выдвигать какие-либо идеи, связанные с другими регионами мира, потому что фюрер и партия национал-социалистов поручили мне работу именно в этом районе. Поэтому я сосредоточусь на проблемах, которые перед нами ставит жизнь в Аргентине. Я не буду говорить, сколь трагичным оказался для нас, национал-социалистов, сорок второй год, когда в руки левых, проникших в министерство внутренних дел Аргентины, попали все наши архивы. Был раскрыт код, захвачены списки наших людей, а их было немногим менее пятидесяти тысяч, потому что практически в каждом городе мы имели н а ш е г о немца и аргентинского связника. Но мы смогли ударить по врагам - и пришли военные. Мы тогда не рискнули сразу же организационно восстановить всю цепь; мы закончили эту работу после победы Перона, но был уже конец прошлого года, мы только сейчас стали на ноги, отладив связь с нашими друзьями по совместной борьбе. Нам приходится действовать в обстановке строжайшей конспирации, потому что янки развивают свою активность, и сделать им подарок, з а с в е т и в нашу структуру, - непростительно. Я бы не разделял оптимизма дона Рикардо по поводу русского присутствия здесь как некоей а н т и с и л ы, которую Перон сможет использовать в наших интересах. Русские есть русские, фюрер назвал их, наравне с евреями, нашим главным врагом, и мы не вправе ревизовать указание Адольфа Гитлера, хотя, не спорю, отдельные вопросы тактики нашей борьбы поддаются рабочим коррективам, увязанным с изменившейся ситуацией. Мы установили свой контроль над прибывшим русским дипломатом, помимо того, который осуществляет спецслужба Перона. Наши пункты слежения находятся рядом с опорными базами аргентинцев: это улица Коперника, прямо напротив "Петит отель", где поселился русский представитель Жуков и его помощник Чимбрадзе, и улица Генерала Жели-и-Обеса; все встречи контролируются, лица, входящие в контакт с русскими, вносятся в картотеку; хорошо был отработан с л у х: каждый, кто решит посетить "Петит отель" без санкции на то властей, может быть привлечен к дознанию. Машина русских, голубой "Паккард", номер СД-264, как и его водитель Луис Гонсалес, взята под непрерывное наблюдение. Мы отдаем себе отчет в том, что, когда сюда прибудет русская колония, она - хоть и незначительная по численности - не будет сторониться попыток, предпринимаемых рядом янки, выявить наших товарищей по борьбе, нелегально перебравшихся сюда после окончания битвы в Европе. Осторожность и еще раз осторожность. В случае необходимости - резкий ответный удар, но главная стратегия сегодняшнего дня - выжидание. Поскольку мы смогли в кратчайший срок наладить атомный проект, поскольку в Кордове работают наши специалисты, заканчивая для Перона создание самого скоростного в мире истребителя, поскольку мы - в целом - восстановили ядро партии здесь, в Аргентине, нам предстоит еще год ожидания, чтобы проложить новые пути на континенте, в первую очередь в Парагвай, Боливию, Чили и Перу, прежде чем мы сможем предложить серьезный, а не авантюрный план той комбинации, о которой говорил дон Рикардо. ...Следующим поднялся Бернардо Майер. Он не сразу начал говорить; помял лицо маленькой ладонью ("Маникюр, сукин сын, делает, - сразу же отметил Мюллер, - и кольцо носит, хоть заранее снял его, потому что знает, как я не люблю показные штучки, но след-то остался, что ж ты эдак-то, малышок?!"), потом пожал плечами и, словно бы удивляясь чему-то, ему одному видному, заметил: - Мне труднее других как выступать перед вами, так и приехать сюда. Все же я единственный, кто по-настоящему фигурировал в документах комиссии по антиаргентинской деятельности. Но я приехал. Я приехал потому, что в душе наболело. А наболело оттого, что мы чересчур последовательно и бездумно проводили линию доктора Фрейде. Мы слишком дисциплинированно выжидали и осторожничали. А надо было еще более активно действовать. Мы выпустили ситуацию из-под контроля в начале сорок пятого. История нам этого не простит. Мюллер мягко улыбнулся: - Не клевещите на себя. Ситуацию выпустили из-под контроля не вы, а изменники-генералы на полях сражений. Если бы они удержали армию, вы бы диктовали Розовому дому наши условия. И вы, и доктор Фрейде, и партайгеноссе Зандштедте честно выполняли свой долг перед рейхом. Простите, что перебил, продолжайте, пожалуйста. - Вы просили быть откровенным, дон Рикардо... Я стараюсь, но это вовсе не просто, как-никак мы все привыкли глазеть наверх - как там? - а уж после этого решались говорить сами... - Не забывайтесь, Майер! - крикнул Фрейде. - Отдавайте отчет своим словам! - Я отдаю отчет своим словам. Если вы погрязли в коммерции и нашу общую с Пероном победу обернули на самообогащение, то я как был идеалистом, верным движению, так им и остался. Вы живете на своем острове в окружении олигархов и паршивых еврейских буржуев, а я ютюсь в фанерном бараке среди полуголодных рабочих. И мне очень не нравится, когда вы говорите здесь, как надо жить. Дон Рикардо внес дельное предложение. Я кожей чую, что сейчас самое время подготовить не одну, а пять-шесть комбинаций, чтобы продемонстрировать неумирающую силу национал-социализма. Мы ничем не рискуем, кроме возможной победы. А вы рискуете вашими счетами в банках и дворцами на островах! Вам есть чем рисковать! Придет время, когда наш партийный суд разберется, как вы разбогатели на нашей работе! Фрейде поднялся: - Дон Рикардо, это возму... - Сядьте, - сохраняя улыбку, но, тем не менее, холодно, заметил Мюллер. - Умейте слушать, партайгеноссе Фрейде. Вы ответите после, здесь собрались друзья, мы говорим о том, что наболело, вы получите право ответить по всем пунктам своему оппоненту. - Спасибо, дон Рикардо, - прочувствованно сказал Майер. - Так я вот про что... Моя линия связи с Боливией и Парагваем работает надежно, как и раньше. Я держу опорный пункт связи в Мадриде и Милане, я не открыл их никому, они функционируют. У меня есть надежные люди среди русской колонии в Асунсьоне, они сотрудничали с вами, - он выразительно посмотрел на Мюллера, - не с партией... - Странная позиция, - Мюллер пожал плечами. - Зачем отделять партийное ведомство рейхсляйтера Бормана от моего? Мы все служили и служим одному делу - идее германского национального возрождения... - Верно, - согласился Майер, - только я это к тому, что вы своих не берегли, вот им повсюду головы-то и поотрывали, а мы верных и нужных людей щадили... Вам каждый день сводку подавай, а мы впрок думали... Поэтому я и сохранил в Парагвае русский фашистский центр, там люди готовы на все... Вот я и намерен предложить использовать их в той комбинации, которая позволит нам организовать разрыв дипломатических отношений между здешними режимами и Россией. Я готов предложить план комбинации по Боливии и Колумбии в течение месяца... Пусть ждут трусы, которые не верят в наше дело. Я - верю. Поэтому идею дона Рикардо поддерживаю целиком и полностью: за работу! - Как фамилия руководителя русского фашистского союза в Асунсьоне? - легко поинтересовался Мюллер. - Артахов, - после легкого колебания ответил Майер. - Очень интересный человек. - Чем он там занимается? Я имею в виду легальное занятие? - Могу я ответить вам с глазу на глаз, дон Рикардо? Мюллер изумился: - У вас есть основания не доверять кому-либо из присутствующих?! Назовите этого человека, Майер! Это ваш долг! - Нет, я никого не подозреваю... Просто нельзя называть имя твоего доверенного человека открыто... Меня же инструктировали... Только твой руководитель, ты и он, и больше никто. - Верно. Так и будет впредь. Но здесь собрался костяк будущих руководителей движения, Майер. Вы - в том числе. Люди, собранные здесь, прошли надлежащую проверку. И занимался этим я. Десять месяцев, Майер, десять месяцев... - Он редактирует журнал "Оккультизм", его выписывают в Америке, Британии, Канаде, - хорошая форма связи с теми из наших, кто там уцелел, вот почему я так его берегу... - Спасибо, Майер. Вы имели право не ответить мне, и я бы не посмел принуждать вас. Спасибо. Кто следующий? Пожалуйста. Слово Карлу Губнеру. - Я поддерживаю ваше предложение, группен... дон Рикардо. Мы имеем все возможности в самое ближайшее время провести несколько комбинаций, чтобы на этой почве начать диалог с янки. Возникает лишь один вопрос: степень риска? Конечно, чем более рискованна операция, то есть чем более она крупномасштабна, тем возможнее выгода нашему движению. Например, если бы мы смогли втянуть русских в и н т е р е с по отношению к авиационному центру Перона в Кордове (а они не могут не быть заинтересованы в работах штандартенфюрера СС профессора Танка), то разрыв отношений между Аргентиной и Москвой стал бы очевидным фактом, но в условиях задачи, поставленной доном Рикардо, присутствие русских здесь признано допустимым в интересах конечного успеха всей комбинации. Я не берусь оспаривать концепцию дона Рикардо, его авторитет не позволяет мне этого. Следующее предложение: поскольку мне приходилось постоянно курировать работу нескольких групп в Колумбии, у меня остались надежные связи среди разумных кругов страны. Они, как и дон Рикардо, с тревогой отмечают рост коммунистических, да и вообще левых тенденций. Определился лидер - профсоюзный деятель Гаэтан. Если будут назначены выборы, он, и только он, получит власть. Это - смерть для янки, он выступает против их экспансии, как он выражается, с фактами в руках. Каковы предложения? У меня есть надежные контакты, через третьих лиц, с группой колумбийских анархистов. В нужное время, в надлежащий момент мы санкционируем нейтрализацию Гаэтана, организовав перед этим ряд контактов русских с нашими подконтрольными левыми группами. Крайне левые щелкают просто левых - с санкции Москвы. Разве это не повод для разрыва отношений с Кремлем и прихода к власти военных, получивших воспитание в классах, руководимых немецкими офицерами?! В этом же наша главная сила! Большинство военных в Латинской Америке прошли прусскую военную школу, армию Чили и Боливии создали мы - от начала и до конца... - Не мы, - улыбнулся Мюллер. - А предатель Эрнст Рэм. - Когда он создавал армию Боливии и Парагвая, - возразил Карл Губнер, - он не был изменником, дон Рикардо! Он тогда был братом фюрера! Неужели его измена в тридцать четвертом может зачеркнуть все то, что он сделал до этого?! Давайте научимся уважать историю нашего движения! - Давайте, - согласился Мюллер. - Тем более, что он никогда и никому не изменял. Доводите свою мысль до конца, пожалуйста. Обычная - после каждой национальной революции - борьба лидеров. Разве Дантон или Робеспьер изменяли идеалам своей революции? Сейчас в мире начнется процесс тщательного изучения нашего движения, и изучать его будут не по учебникам истории, написанным в министерстве пропаганды доктора Геббельса, а на основании документов. И мы должны быть готовы говорить молодому поколению правду. Дозированную, взвешенную, но - правду. Если делать ставку на одних лишь фанатиков, мы не сможем противостоять противнику, который будет оперировать не слухами, но архивными документами и показаниями очевидцев. Мракобесие не в силах одержать окончательную победу над наукой - только временную, только сиюминутную и на очень короткий период исторического времени. Что для мира столетие? Ерунда, малость, крошечная величина, а мы обязаны думать о тысячелетиях... Предложение, связанное с колумбийским узлом, мне по душе, очень интересно, будем думать, спасибо. Следующий? Следующим выступил доктор Зобель. Поигрывая толстыми, на американский манер, подтяжками, он говорил быстро, будто горох по столу сыпал: - Дон Рикардо, у меня создается впечатление, что мы тщимся открыть открытые уже Америки. Меня удивляет, что собравшиеся здесь коллеги тщательно мнут себя под соображения, высказанные вами. Спору нет, те параграфы, которые вы изложили по поводу ситуации в мире, крайне точны, собранны, никакой демагогии и болтовни, все по делу, но когда вы коснулись проблем Латинской Америки, то здесь стала очевидной наша всегдашняя болезнь: те или тот, кто здесь работает с вами, не решились выставить контрдоводы - издержки рабского чинопочитательства. А это - ущерб общему делу, дон Рикардо! Вы говорите: "Целесообразна комбинация, которая даст нам вес для диалога с янки". И приглашаете нас к совместному раздумью и планированию. Но почему-то никто не обратил ваше внимание, что президент Эквадора сеньор Веласко Ибарра, впустивший в свой кабинет коммунистов, - он не мог этого не сделать - получил власть на гребне левой волны. Когда же коммунисты не позволили ему передать янки под их военные базы Галапагосские острова, он пять месяцев назад - без нашей комбинации - самостоятельно или с подачи "малоопытных" янки объявил о наличии в Эквадоре коммунистического заговора, коммунистов-министров отправил прямехонько в тюрьму, отменил конституцию и навел в своем доме порядок. Кто вам доложил подробности его комбинации? Кто п р о с ч и т а л механизм его д е л а? Да никто! А почему? Потому что смотрят вам в рот! И не хотят видеть живые факты! А подводят в конце концов не только вас, но д в и ж е н и е! - Но ведь в Чили, совсем рядом с нами, - Мюллер кивнул на окно, - за Андами, в правительство по-прежнему входят три коммунистических министра, Зобель. Вы правы, мы еще недостаточно изучили эквадорский феномен, но мы его знаем и думаем над ним. Именно топорность, с которой он был осуществлен, та топорность, которая делает недолговечным режим Ибарры, и надоумила нас придумать рецепты комбинаций, приложимые к каждой стране здешнего континента в отдельности, учитывая особенности нации и своеобразие ее лидеров. Тем не менее спасибо вам за то, что вы заостряете мое внимание на возможном чинопочитательстве моих ближайших сотрудников, работающих со мною постоянно, я учту ваше замечание. - Дон Рикардо, вы призывали говорить то, что мы думаем... - По-моему, я никак не мешал вам говорить то, что вы думаете, - заметил Мюллер. - Наоборот, меня радует ваша открытость. Кто следующий? ...Ночью, после славного ужина, во время которого Мюллер размяк, произнес три спича вместо одного, отрепетированного заранее ("Пить нельзя категорически - становлюсь сентиментальным, тянет в слезы, явный признак склероза"), он долго не мог заснуть, ворочался в своем гамаке, потом позвал и н д и а н о ч к у (в районе Игуасу очень дешевы, белые охотники их продают за гроши), только это позволило ему ненадолго забыться. Проснулся со странным, тяжелым ощущением тревоги; оно не было похоже на то, что он испытывал здесь после бегства из рейха; лишь по прошествии месяцев он признался себе, что жил в атмосфере постоянного животного ужаса. Спасением была, как это ни странно, речь Черчилля в Фултоне: все возвращается на круги своя, но в новом круге. "Слава богу, нет фюрера с его садизмом, который шокировал цивилизованный мир, с виселицами в Минске и Загребе, с гетто в Варшаве, с идиотством Гиммлера, культивировавшего новую п о р о д у арийцев, словно скороспелые сорта картофеля. Однако провозглашенная фюрером идея борьбы с большевистским Востоком оказалась угодной новому кругу - в большей даже мере, чем раньше. Дело понятное: русский медведь проснулся, наработал жесткие приемы борьбы, сделался колоссом - конкурент, страшно, вот заокеанские живчики и засуетились". Нет, тревога, которую он ощутил сейчас, была прежней, той, которую он начал забывать уже, - постоянной, въедливой, трудно поддающейся логическому анализу. "Ты кому-то не веришь? - спросил он себя. - Кому? Какие к этому есть основания? Если ты докажешь себе, что прав, что кто-то в чем-то опасен тебе, то дело легко поправить: участники совещания утром полетят в Кордову на т в о е м самолете; ничего страшного, купишь новый, деньги есть. Но самое обидное, если ты уберешь нужных тебе людей, - мания подозрительности невозможна у политического лидера. У политического лидера, - повторил он. - Вот почему ты испытал ту отвратительную, изматывающую душу тревогу, которая ломала тебя и унижала, когда ты жил под Гиммлером, - понял он. - Ты сейчас вновь поставил себя на роль исполнителя, ты не смог заявить себя если и не фюрером, то хотя бы вторым после него человеком; порой вторым выгоднее быть, чем первым. Ты говорил с р е з е р в о м, ты боялся раскрыть карты, а эти люди пришли сюда получить п р и к а з, они не умеют обсуждать и вырабатывать линию, они, как и ты, раздавлены фюрером и его стилем. Нет, - возразил он себе, - ты ошибаешься. Они, может быть, и раздавлены им, но более всех раздавлен ты сам. Вместо того, чтобы бесстрашно о т д а в а т ь приказы: "Ты, Фрейде, продолжаешь готовить операцию с подводом Штирлица к Риктеру, к переправке его на остров Уэмуль в Барилочи"'; "Ты, Пратт, организовываешь канал, по которому Штирлиц должен пойти на связь с русским посольством в Буэнос-Айресе, а он обязательно пойдет на связь, или я ничего не понимаю в людях"; "Ты, Губнер, организуешь мне встречу с Пероном, и я, лично я, отдаю ему Штирлица, делаясь с п а с и т е л е м его идеи"; "Ты, Зобель, готовишь информацию обо всем этом для Бэна"; вместо того, чтобы стать ключевой фигурой предприятия, одним из самых компетентных стратегов антирусской борьбы на континенте - как на севере, так и на юге, вместо того, чтобы приказать Майеру завтра же отправиться в Боготу и привезти мне подробный план комбинации по Гаэтану, я расточал елей: я не готов еще к той роли, о которой мечтал. А не готов я потому, что раздавлен Борманом и жду, когда он придет сюда, сядет в кресло возле камина и скажет: "Ну, докладывайте! И я с т а н у докладывать, вот в чем весь ужас! Половая тряпка, - сказал он себе, - ты несчастная половая тряпка из грубой мешковины, которая легко впитывает, а еще легче выжимается... Ну хорошо, хорошо, легче легкого топтать себя ногами, тем более что ты сам определил себя половой тряпкой. А выход? Каков выход? Да и есть ли он? Может быть, я раздавлен самой структурой национал-социализма как личность и ничто не поможет мне? Воистину, богу - богово, а кесарю - кесарево, только надо это выражение примерять не на тех, кого ты собрал, а на самого себя. Хорошо, а что если сделать так, чтобы Борман исчез - раз и навсегда? Тогда ты, только ты, группенфюрер Мюллер, остаешься правопреемником идей национал-социализма. Да, но ведь Борман жив, - возразил он себе. - А кто об этом знает, кроме тебя? Да и потом - Борман ли это? Ведь в случае надобности ты всегда сможешь доказать, что это никакой не Борман, а обыкновенный двойник, и тебе поверят. Поверят? Да, поверят, если ты не будешь тряпкой, а заставишь себя раскрепоститься, ущипнешь себя: это не сон, а реальность; все происходящее - въяве; психа шлепнули, ты - свободен, богат, не стар еще, тебе досталась доктрина, которая сохранит свою надобность до тех пор, пока существует большевизм, ж и в и! Живи же! Это так прекрасно, когда ты живешь, ощущая свое незримое таинственное могущество! Мне нужны м о и люди, - сказал он себе, поднимаясь с гамака, - мне нужен Эйхман, Менгеле, Рауф, Швендт, Скорцени, мне нужна моя гвардия, а не эти провинциалы, вот что мне нужно, чтобы осознать себя фюрером, - по-настоящему". _______________ ' Б а р и л о ч е - курортный город на границе с Чили, где разрабатывался проект Риктера, - Перона. Он достал с полки папку с черно-бело-красным символом национал-социализма и, пролистав несколько страниц, углубился в чтение документа; очки не надевал. "Это ведь игра, очки-то, липшие мгновения на то, чтобы продумать ответ, когда Борман или какой другой дьявол задают тебе вопрос, а ты знаешь, что этот вопрос задан неспроста, и тебе нужны секунды, чтобы просчитать в уме все то, что надлежит калькулировать, когда имеешь дело с оборотнями, иначе снесут голову, легко снесут, без сожаления, такова жизнь, ничего не попишешь..." Он начал читать литые строки Гитлера, увидел сразу же его зеленые глаза, по-совиному беззащитные, услышал его а в с т р и й с к и й, столь любезный ему, баварцу, голос, ощутил слезы на щеках и, в который раз уже, подивился себе самому: какая непоследовательность - плакать, вспоминая человека, который привел к краху?! "Нет, нет, рабство, в нас въелось рабство, как его извести поскорее?! А надо ли? - спросил он вдруг себя. - Зачем? Рабство позволяет в пять раз скорее делать то, что не под силу джентльменству, потому что самое понятие рабства вертикально и времени на дискуссии не оставляет: или ты поступаешь так, как я приказываю, или исчезаешь - третьего не дано!" ...Наутро за завтраком Мюллер оглядел несколько помятые после вчерашнего застолья лица единомышленников и, надев тонкие очки на кончик носа, сказал: - Я был счастлив видеть вас здесь. Сердце мое преисполнено гордости за то, что наша общность выдержала все испытания. Они были нелегкими, ибо это были испытания на горечь поражения, а не на пьянящую радость побед. Перед тем как мы расстанемся, я бы хотел - поскольку вы все выразили согласие с теми основополагающими принципами, которые я изложил, - распределить обязанности в комбинациях, спланированных мной. Отчеты о работе, порученной мной каждому из вас, будут передаваться мне. И никому другому. Извольте в недельный срок представить исчерпывающие данные на все наши связи. Итак, Фрейде... Вам я поручаю следующее... Через три дня генерал Гелен запер в сейф подробный отчет о совещании "у дона Рикардо", ибо Майер был завербован его о р г а н и з а ц и е й еще в конце сорок пятого. Работал и с т о в о, не за страх, а за совесть. Иначе не мог: его единственный сын - гауптштурмфюрер СС - жил в американской зоне оккупации по фальшивым документам. Вопрос о его вызове в Латинскую Америку мог решить только один человек - Гелен. В отличие от Мюллера, генерал Гелен разработал иной план, и ему, Гелену, было выгодно, чтобы Аргентина - получив данные о русском шпионе Штирлице - немедленно, раз и навсегда, расторгла дипломатические отношения с Москвой. Гелен думал дальше, чем Мюллер, в данном конкретном вопросе. Он полагал, что незачем таскать в с е каштаны из огня для американцев. Какие-то - да, но самые вкусные надо сберечь для немцев. Чем труднее будет американцам в Аргентине, тем легче германская промышленность, восстав из пепла, войдет туда, чтобы стать монополистом богатейшего рынка. Естественно, присутствие русских помешает этому, поэтому надо сделать все, чтобы отношения между двумя странами были прерваны в зародыше. ШТИРЛИЦ (Латинская Америка, ноябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ В аэропорту Рио-де-Жанейро "Галеао" Штирлиц с тоской поглядел на Ригельта: - Дружище, на вас надежда. И помогайте мне с языком: я же не знаю толком ни английского, ни португальского... "Дурашка, - сказал он себе, - ты думаешь, он станет говорить при тебе с кем-то из своих на английском? Он же профессионал; как-никак школа Скорцени, а это высокая школа..." - Давайте сначала выпьем кофе, осмотримся, а потом я отправлюсь в разведку, - сказал Ригельт. - Я очень боялся, что у вас потребуют паспорт при выходе из самолета, говоря откровенно... - А я схожу в сортир. У меня схватило брюхо, видно, на нервной почве... Слушайте, а в самолете, когда я спал, ко мне никто не подходил? - Так я же заснул раньше вас! Что, не помните? "Он ждет, что я стану ловить его, - подумал Штирлиц. - А я не буду тебя ловить, собака, потому что ты сейчас победитель, я подставлюсь тебе, я же прекрасно помню тебя, когда ты нес какую-то околесицу, а я чувствовал, что засыпаю, и не мог даже представить себе, что ты намешал мне гадость, вот что значит дохнуть воздуха надежды и расслабиться, урок на всю жизнь. А сколько мне отпущено? Откуда знать, что случится сегодня, если он вывезет меня в эту самую Игуасу?" Штирлиц зашел в туалет, остановился возле зеркала, осмотрел свое изображение в потрескавшемся местами стекле и вдруг рассмеялся: за последний час два раза в сортире и оба раза по делу - первый раз писал в самолете письма, стиснут, будто в гробу; а сюда его привела память: из таинственных глубин ее всплыл рассказ эсэсовца Ойгена (или второго - Вилли?), как тот в какой-то латиноамериканской столице зашел в туалет, открыл окно и вылез на улицу - без всякого штампа пограничников в паспорте: "Там бардак; можно вытворять, что душе угодно". Штирлиц прошелся вдоль кабин: кто-то шуршал в первой, у входа; остальные были пусты. Ребристое, матовое стекло окна было полуоткрыто; он подошел к нему и распахнул створки, предварительно развязав галстук (мотивация дурноты, хочется свежего воздуха), выглянул и улыбнулся: во-первых, высокий первый этаж, а во-вторых, окно выходило на стоянку такси и вдоль машин прогуливались два автоматчика, провожая жадными глазами каждую хорошенькую девушку. "Побег из сортира! Такого боевика, по-моему, не было еще. Вот смех-то - прыжок на автоматчиков с полуспущенными брюками. Годится для Бестора Китона, он бы это сыграл блистательно, прекрасный комик". Штирлиц вернулся в зал, разменял стофранковую купюру, купил почтовых марок, приклеил их на письма и, посмотрев, нет ли рядом Ригельта, опустил в почтовый ящик. Он вернулся к стойке маленького бара, заказал два кофе и с тоской посмотрел вокруг себя: жизнь в аэропорту бьюще пульсировала, прилетевших можно было определить сразу же - расслабленно улыбались, двигались медленно, упиваясь счастьем ощущения под ногами земли, а не хляби небесной; нет ничего прекрасней привычного, хотя именно здесь, на земле, вон ту старуху в пелерине сегодняшней ночью может хватить инсульт, а того кабальеро в черной шляпе - банкротство, выход из которого один: бегство или пуля в висок. Те, кто улетал, были, наоборот, стремительны в движениях; какая-то гигантская воронка, засасывает - билет куплен, выбор сделан, ничего другого не остается, как доверить свою жизнь пилоту и господу. Ригельт пришел озабоченный, бросил на стол пачку газет: - Посмотрите "Нотисиас". - Я не понимаю португальского. - Это - поймете, - он ткнул пальцем в маленькую заметку, набранную жирным петитом. Штирлиц надел очки (зрение катастрофически ухудшалось), пробежал глазами текст; языки, действительно, очень близки; перепечатка материала из лондонской газеты о нацистском преступнике "Бользене", он же "Стиглис" ("Испанцы бы перевели Эстиглиц, хотя, может быть, так переводит только Клаудиа, она вкладывает в мое имя свою любовь"): скрылся из Испании, поскольку его выдачи требует вдова убитого им Вальтера Рубенау. Родственники второй его жертвы, сеньоры "Такмар Фредин" ("Дагмар Фрайтаг, - машинально поправил Штирлиц, - нельзя так перевирать фамилии"), разыскиваются ныне не только полицией, но и лондонским журналистом Мигелем Сэмилом. ("Наверняка Майкл, - сразу же подумал он, - даже Лермонтова испанцы переводят как "Мигеля"".) "Что ж, кто-то включил счетчик. Я чувствую себя по-настоящему собранным, когда выхожу на финиш: прошлое отринуто, настоящее подчинено будущему, устремленность, нет ничего надежнее устремленности, когда ты, только ты можешь победить, но в равной мере и проиграть, - все зависит от тебя. Да, верно, - согласился он с собой, - но раньше все-таки я планировал комбинацию, и мои друзья - будь то Базилио и Пальма в Бургосе в тридцать седьмом, Зорге в сороковом, полковник Везич в Белграде в сорок первом, Кэт, Плейшнер, пастор Шлаг в марте сорок пятого - верили мне, и мы побеждали. Только один Плейшнер посмел з а б ы т ь и поэтому погиб. В разведке память так же необходима, как и в литературе, сюжет одинаково напряжен, характеры ясны, акценты расставлены ненавязчиво, а главный смысл скорее угадывается, чем записывается открытым текстом. А с Эдит Пиаф я победил. Пастор считал ее кафешантанной певичкой, а я предрекал ей великое будущее и оказался прав; все-таки в людях церкви невероятно живуч догматизм; впрочем, иначе следует слагать с себя сан - не веря в глубине души догме и не подчиняя ей себя без остатка". - Вы как ангел-спаситель, - сказал наконец Штирлиц, сняв очки. - Я удивлен. Откуда такие подробности у британского журналиста? - Сволочи. Наглые островные сволочи, - ответил Ригельт. - Как я понимаю, именно в связи с этим обстоятельством вы столь скоропалительно покинули Мадрид? - Я и не знал об этом, Викель, клянусь. - Будет вам, Штирлиц! - Браун. - Нас никто не слышит. - А если у вас в портфеле микрофон? - Скажите еще, что я вытащил у вас паспорт, - усмехнулся Ригельт, не отводя взгляда от лица Штирлица. - Между прочим, а почему бы и нет? Об этом я как-то и не подумал, - ответил он, поняв, что паспорт гражданина США, выданный Роумэном, этот подонок не сжег. "Им нужен этот паспорт, потому что, во-первых, он может быть уликой против Роумэна, если он действительно начал против них драку, во-вторых, это улика и против меня - нацист, скрывающийся от правосудия под американским картоном: кто дал, почему, когда, где? Если же Роумэн затеял крупномасштабную комбинацию и темнит против меня, этот паспорт нужен ему, именно ему и никому другому. Неужели Ригельт - его человек? Почему бы и нет? Слишком быстро в ы с к о ч и л из лагеря, так отпускают перевербованных; даже при том, что американцы прекрасные организаторы и бюрократизм им не грозит - дело сметет его с дороги, - даже они бы не успели за месяц составить необходимые картотеки на всех, кого посадили. О чем ты? - возразил себе Штирлиц, - ведь если бы Даллес подписал соглашение с Карлом Вольфом, тот бы вообще не сидел в лагере, там речь шла не о чем-нибудь, а о новом правительстве Германии, какой уж тут лагерь... Но зачем тогда Роумэну организовывать против меня публикацию в английской прессе? Как зачем?! Чтобы привязать к себе - раз и навсегда. Но ведь он сам дал мне материалы, которые ставят под сомнение это обвинение М и г е л я... Смешно, "английский журналист дон Мигель". Ригельт убежал сразу же, как мы вышли в зал, чтобы передать кому-то мой паспорт. Наверняка поэтому он так торопился. Но зачем Роумэн забрал у меня прежний, никарагуанский? Ведь и тот мне дал он. По логике, тот паспорт был липовым. Если бы я с ним легально пошел через границу, меня бы арестовали и выдали Пуэрто-дель-Соль, а там у него, судя по всему, надежные контакты. Хотя слишком уж униженно он добивался этого самого полковника Эронимо, так х о з я и н не говорит. Если б не мой разорванный живот, и ватные ноги, и боль в пояснице, я бы мог навалиться на Ригельта в самолете и отнять паспорт, хотя на это было бы смешно глядеть со стороны: дерутся два взрослых человека, да не где-нибудь, а в громадине ДС-4, который совершает трансатлантический полет. Постоянный страх скандала - вот что живет во мне! Желание быть в стороне, но так, чтобы при этом находиться в самой сердцевине событий, - вот моя постоянная позиция. Характер можно сломать, но изменить нельзя, это верно; из сорока шести прожитых лет - двадцать девять в разведке, привычка - вторая натура, точнее не скажешь". - Что вы еще узнали, дружище? - спросил Штирлиц. - Я узнал, что мой чемодан улетел в Буэнос-Айрес, вот что я узнал. Тю-тю! Это вам не Европа. А там два костюма, пальто и пара прекрасных малиновых полуботинок. Наша авиетка вылетит через два часа, по дороге три посадки, в Игуасу будем к вечеру... Это, кстати, хорошо, вечером здесь полная анархия, - сейчас здесь начинается лето, жара, они клюют носом... - Это все, что вам удалось разведать за двадцать минут? Ригельт вздохнул: - Мало? - Да уж не много. - Молите бога, что вы встретили меня, Штирлиц. Сидеть бы вам без меня в каталажке. А здешние тюрьмы весьма и весьма унылы. - Сажали? - Рассказывал Герман Нойперт, из пятого управления, помните? - Совершенно не помню. - Ну, и бог с ним... Но рассказывал красочно: мокрицы, крысы; жарища - летом, холод - зимой, совершенно не топят, еда два раза в день... Ну и, конечно, пытки, они здесь не церемонятся. - Можно подумать, что у нас церемонились... Ригельт пожал плечами: - У нас никого и никогда не пытали, Штирлиц. - Браун. - Да, будет вам, право! Тем более, что в газетах про вас написано как про "Стиглиса". "Скорцени учился в одной школе с Кальтенбруннером, - вспомнил отчего-то Штирлиц. - И сидел за одной партой с Эйхманом, друзья детства. Интересно, этот из их же компании? Ну и что, если из их? А то, что в параллельном классе учился Хеттль, вот что, - ответил себе Штирлиц. - А ему, только ему я открылся: он знает, что я был на связи с русской разведкой. Ну и что? - снова спросил он себя. - Мюллер тоже знал об этом. Кальтенбруннер повешен в Нюрнберге, Скорцени сидит в лагере, Эйхмана нет и Мюллера тоже. А где они? - спросил он себя. - Ты знаешь, где они? Ты можешь дать гарантию, что их нет в этой самой Игуасу? Остановись, - сказал себе Штирлиц, - ты испугался, мне стыдно за тебя. Ну и что, допусти я возможность того, что Эйхман встретит меня в аэропорту? К тому, что тебя могут шлепнуть, ты был готов все двадцать девять лет, что служил в разведке, так часто был готов к этому, что перестал уже пугаться; пугает то, что человеку в новинку. Хорошо, а если Мюллер? Или Эйхман вместе с этим Ригельтом - какая в конце концов разница - получат меня в свое безраздельное владычество? Ну и что? Я пока что не вижу, какую они могут извлечь из этого выгоду. Месть? Нет, это уже сюжет для Александра Дюма, несерьезно. Задумывать такую комбинацию, чтобы отомстить мне? Не верю. Хорошо, а если все, что произошло за последние сутки, - сцепление случайностей? Что если я действительно потерял паспорт, сунул его мимо кармана? Я запутался, вот что произошло, - сказал себе Штирлиц. - А это дурно. Но выпутаться я смогу только в том случае, если хоть в малости верну былое здоровье. Выживает сильный". - Вы голодны? - спросил Ригельт. - Нет, - ответил Штирлиц, но, подумав, что на голодной диете силу не вернешь, от голода только дух светлеет, поинтересовался: - А что здесь можно получить? Сандвич? - В другом конце зала есть некое подобие ресторана... Духота, мухи, но мясо хорошее, я унюхал. - Пошли. - И выпьем, да? - Не буду. - Напрасно, здесь очень хорошие вина. - Не буду, - повторил Штирлиц. - Бурчит в животе и голова потом пустая, а это тяжело, когда несешь пустое. - Я завидую тому, как красиво вы говорите, Браун. Где вы учились? - На дому. - Я спрашиваю серьезно. - Я так же и отвечаю. - Да будет вам! - Что вы такой недоверчивый? Мужчины вашей комплекции должны источать доверие, открытость и абсолютное бесстрашие. - Спасибо за совет, только я считаю, что самое выгодное - это скрывать то, чем на самом деле обладаешь. - Может быть, не знаю. Я придерживаюсь другой точки зрения. Все зависит от уровня, - нажал Штирлиц. - Битву вы закончили в каком звании? - Штурмбанфюрера. - Тогда понятно, - кивнул Штирлиц; это разозлит его, честолюбив, значит, в чем-то откроется. - Но, по-моему, должность адъютанта Отто Скорцени будет цениться - а в будущем особенно - значительно выше рун в петлицах. В истории остаются имена, а не звания. - Как сказать. - Вы спорите для того, чтобы спорить, Браун. - Как угодно... Только книга древнего классика называлась "Жизнь двенадцати цезарей". Название, продиктованное титулом, если хотите, званием. Юлий и Август под одним корешком - и только потому, что были цезарями. Не обижайтесь, Викель, не стоит, я же сказал вам не при публике, а один на один, это не обидно, наука. - Вы постоянно разный, Шт... Браун. Это ваша всегдашняя манера? - Жизнь научила, - усмехнулся Штирлиц, проводив взглядом очаровательную мулатку. "Надо же так вертеть попой, а?! И это не срепетированное, это в ней от рождения: солнце, не знают холода, меньше калорий расходуют на защиту от морозов, вот все и уходит в секс". Он снова вспомнил слова отца. Когда Правительство РСФСР переезжало в Москву, он, восемнадцатилетний тогда, отправился вместе с Дзержинским, первым; в купе набилась почти вся когорта Феликса Эдмундовича - Артузов, Бокий, Беленький, Кедров, Трифонов, Уншлихт; гоняли чаи, говорили почему-то очень тихо - может быть, сказывалась конспирация последних недель, когда только начали готовиться к передислокации. Отец должен был приехать через неделю, однако - изможденный, поседевший еще больше - он добрался до п е р в о п р е с т о л ь н о й (это слово, вспомнившееся здесь, в аэропорту Рио-де-Жанейро, сжало сердце острым, как боль, приступом тоски) только в середине апреля и сразу же свалился. Дзержинский послал доктора Гликмана, тот отбывал с ним ссылку в Восточной Сибири, с тех пор дружили н е р а с т о р ж и м о, хотя Гликман был членом партии левых эсеров и далеко не все принимал в большевизме. Выслушав отца, обстукав его своими пергаментными, длинными пальцами, доктор сказал, что воспаления легких нет; обычное истощение организма, пройдет к лету, когда на базарах появится хоть какая-то зелень, прописал микстуру и откланялся. Проводив его задумчивым взглядом, отец тогда сказал: - Может быть, он хороший чекист и понимает в судебно-медицинской экспертизе, но врач он л е г к и й. - Что ты, па, он многих на ноги поставил, из тифа вытянул. Отец покачал головой, взъерошил костистыми крестьянскими пальцами свою седую волнистую шевелюру и вздохнул: - Он же не спросил, сколько мне лет, сын. Он дал мне на глаз семьдесят, не спорь, я сейчас так выгляжу, а мне пятьдесят четыре, и этот возраст более страшен, чем семьдесят, потому что наступает пора мужской ломки; былое, ежели позволишь, молодое, уходит, наступает новая пора... Вот, - он достал из-под подушки растрепанную книжку, - Иван вчера утром занес, лекции по антропологии, крайне интересно и оптимистично. Микстуру твоего доктора я пить не стану, сын, не обижайся, и упаси господь ему про это сказать, может ранить его профессиональную честь... Все верно, сын, все верно, нас живет на земле великое множество, человеков-то, многие похожи друг на друга, но ведь одинаковых нет. Ни одного. Да и форма каждой личности постоянно меняется, пребывая в безостановочном развитии: от мгновения, когда оплодотворяется яйцо, становясь зародышем, плодом, ребенком, юношей, мужчиной, стариком, трупом, каждый - а в данном конкретном случае (отец прикоснулся пальцем к груди) я, Владимир Александрович Владимиров, - переходит рубеж, при котором круто изменяется форма его субстанции. А что такое изменение формы? Это, увы, изменение... отправлений. Не зная отправлений, совершающихся в нашем организме, нельзя понять суть ф о р м ы человека, то есть того, что он являет собой... Я ныне являю собой человека, начинающего стареть... Я о внуках мечтаю, сын, видишь ли, штука какая... Не надо ни на что надеяться - сверх меры... И не следует бояться того, что грядет: мы всегда более или менее живы, но обязательно станем мертвыми, причем опять-таки - более или менее. "Что же я тогда ответил ему? - подумал Штирлиц. - Я сказал ему что-то обидное, мол, ты хандришь, надо начинать работать, это лучший лекарь от душевной хворобы, а папа, подмигнув мне, ответил: "Сынок, чтобы человеку нахмуриться, потребно напряжение шестидесяти четырех мускулов лица. А улыбка требует работы всего тринадцати. Не расходуй себя попусту, экономь силы, пожалуйста, почаще улыбайся, даже если ты с чем-то не согласен"". - Не думаете ли вы, что штандартенфюрер ближе к цезарю, чем я? - усмехнулся Ригельт ("Он что-то готовил мне в ответ, - понял Штирлиц, - я крепко задел его, он сейчас отомстит"). - Ошибаетесь. Наши с вами звания - чем выше, тем громче - преданы анафеме, "проклятые черные СС". А Скорцени всегда был зеленым СС, а их приравняли к вермахту... - Кто? - Союзники. - Русские? - Ах, перестаньте вы об этих русских, Шт... Браун! Американцы уже собрали в лагерях - прекрасные домики в Алендорфе, Кенигштайне и Оберзукле - начальника генерального штаба Гальдера, Гудериана, Цейтлера, их заместителя генерала Блюментритта, генералов Хойзингера, Шпейделя, Варлимгита, Мантейфеля, да не перечесть всех, и засадили за написание истории второй мировой войны. Имя Скорцени в такого рода истории будет присутствовать, а вот звание "штандартенфюрер" даже и не упомянут. "Ах вот как, - подумал Штирлиц. - Уже собрали голубчиков? Всех под одну крышу. Оправдали вермахт и предложили генералам Гитлера писать историю боев... Каких только? Минувших? Или делают прикидки на будущее? Он не имел права говорить мне об этом. Но сказал. Что ж, запомним: открывается на честолюбии. А эта информация - если она достоверна - многого стоит... Голубки воркуют, занимаются историей, а по ним петля плачет..." Ригельт предложил Штирлицу сесть, - по счастью, был свободен столик возле двери, тянуло хоть какой-то прохладой; как можно переносить такую жару? "Я вспоминаю отца всю сегодняшнюю ночь и начавшийся день не зря, он всегда является мне, как спасение, он никогда не унывал, он размышлял со мной вслух, и я поныне нахожу в его словах то, что мне именно сейчас и необходимо найти, надо только настроиться на старика, понять, на что он намекает, он же никогда не говорил директивно, он всегда н а т а л к и в а л на размышление, дав отправные точки отсчета в поиске ответа на то, что меня тревожило. И тревожит". - У них нет меню на каждый стол, Браун. Но я уже все посмотрел: прекрасный стэйк, это тут делают отменно, гуляш я бы не рекомендовал, слишком перчат, есть жареная рыба - не знаю, не пробовал, боюсь предлагать, салат из овощей и фруктов совершенно отменен, они мешают огурцы и бананы, вкус получается совершенно особенный - дынный. Кстати, знаете, евреи мажут огурцы медом и получается вкус дыни? - Не знал. - Вкусно. Эйхм... Один мой друг все про них знал, про этих выродков... - Не рискованно говорите? - Вообще-то вы правы, теперь надо таиться, все-таки они на этом этапе победили. - Именно они? - А кто живет в Америке? Кто правит Россией? Кто всесилен во Франции? - В Америке живут протестанты, негры и мексиканцы, Россией правит грузин, а во Франции всемогущ Де Голль. - Ах, перестаньте, Штирлиц, вы же прекрасно знаете, что я имею в виду их всемирную таинственную силу... "И этот - псих, - подумал Штирлиц, - все-таки шовинизм такого рода не есть классовое выявление, это психическая патология". - Ладно, будет об этом, - вздохнул Ригельт. - Но мы еще сломим их, мы их сломим, поверьте. - А для этого следует хорошо подкрепиться, - улыбнулся Штирлиц. - Стэйком. И салатом из огурцов и бананов. - Там не только огурцы и бананы, - почему-то обиженно ответил Ригельт и взмахнул рукой, подзывая официанта. (Человек, с которым Ригельт за десять минут перед этим встретился у выхода в город, сфотографировал Штирлица портативным аппаратом и, войдя в ресторан, присел за столик рядом с тем, где сидел Штирлиц. Заказав себе ананасовый сок, кофе и сладкий кекс, он углубился в чтение газеты, ему надо было записать голос Штирлица: идентификация личности должна быть абсолютной.) Когда Ригельт сказал, отодвинув от себя маленькую чашку, где был горьковатый, очень крепкий кофе (густой, как показалось Штирлицу, просто тягучий, до того мощный), что он расплатится, Штирлиц окончательно убедился в том, что штурмбанфюрер его п а с е т, - слишком щедр, но обязательно возьмет счет у официанта, чтобы отчитаться перед тем, кто его отправил; за отчетностью в СД следили всегда в высшей мере скрупулезно. Счета, однако, Ригельт не взял: зачем ему брать счет, когда в ИТТ, в секторе "Б" давали деньги на выполнение операции, не требуя отчета? Если, конечно же, речь шла о суммах, не превышающих двухсот пятидесяти долларов: экономить на малом неминуемо означает потерять в большом. В самолетике местной авиакомпании Штирлицу сделалось плохо. Подлетая к Игуасу, он временами терял сознание. В местный госпиталь - крошечный, две палаты, доктора нет, только фельдшер, получивший образование в иезуитской миссии, - его привезли в ужасном состоянии; не до паспорта; человек умирает, удар по престижу как авиакомпании, так и Игуасу, стоящей как раз на границе Аргентины с Парагваем и Бразилией. После того, как фельдшер сделал Штирлицу два укола - для поддержания мышцы сердца (из-за жары здесь держали эти ампулы для иностранных охотников, приезжавших в сельву) и сильный витамин, стимулирующий улучшение обмена (на случай, если гость ослаб или началось какое-то инфекционное заболевание), Ригельт, погладив Штирлица по руке, сказал: - Я очень сожалею, дорогой Браун... Постарайтесь уснуть, я нанял индейца, он будет все время при вас, захотите чего-нибудь, сразу же скажите, я - рядом. ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (Хуан Доминго Перон и Ева Дуарте) __________________________________________________________________________ Судьба того или иного политика подчас зависит от событий, произошедших за много тысяч километров от того места, где он живет и действует; на задний план отступает все то, что его ранее формировало как личность; все вроде бы остается таким, каким было вчера еще, какое там вчера - за час, даже за минуту перед тем, как п р о и з о ш л о то, что оказало исключительное воздействие на политика; на поверхности все может оставаться - во всяком случае, какое-то время - так, как было ранее, однако исследователям надлежит искать в документах, прессе, дневниках, воспоминаниях сподвижников мельчайшие симптомы того изменения, которое может оказаться если и не кардинальным, то весьма существенным; лишь это позволяет объективному историку анализировать того или иного лидера не в одном, что всегда легко, но в нескольких пересекающихся измерениях. Именно такого рода событиями, оказавшими громадное влияние на политическое реноме Хуана Доминго Перона, следует считать как битву под Курском, так и блистательную Берлинскую операцию маршала Жукова. Чтобы это утверждение не было голословным, необходимо оперировать фактами. (Они - отнюдь не прямые, но косвенные - появились в Аргентине после свержения военной хунты и прихода к власти демократического правительства, разрешившего публикацию ряда документов и брошюр, которые ранее были запрещены к печати). ...Что наложило главный отпечаток на личность Хуана Перона? Видимо, то, что он появился на свет в маленьком селении Лобос, в ста километрах к юго-востоку от столицы, как "натуральный ребенок", то есть незаконнорожденный. Клеймо "ихо натураль" в стране клерикалов было в глазах маленькой деревни позорным, тем более что мать его была "сельская девушка" - креолка с сильной примесью индейской крови. Впрочем, дед, Томас Перон, известный врач, был одно время членом Национальной комиссии здравоохранения, сенатором, личностью достаточно популярной в стране, но умер он за шесть лет до рождения внука, ставшего не просто Пероном, но создателем одной из самых мощных - и поныне - политических партий в Аргентине. Сын выдающегося доктора и был отцом Хуана Доминго, но отцом, как говорят здесь, незаконным. Именно поэтому мальчик сызмальства нарабатывал в себе силу, чтобы отомстить обидчикам, дразнившим его унизительным прозвищем "натураль". Там, в Лобосе, он начал вместе с пеонами, в поле, во время выпаса табунов, пить матэ' и воображать себя членом бандитской шайки легендарного силача и защитника бедняков Хуана Морейры - некоего аргентинского Робин Гуда. _______________ ' М а т э - ароматный аргентинский чай. Когда семья переселилась в Патагонию, на легендарную Огненную землю, никто уже не бросал обидное слово в лицо мальчика - он был достаточно силен, умел за себя постоять. Оттуда он отправился в столицу, и в девятьсот одиннадцатом году, когда ему исполнилось шестнадцать, надел форму кадета. Как и в других странах юга континента, ведущие преподаватели военных училищ были немцами; изучал немецкую военную доктрину; преподаватели - ненавязчиво, исподволь - прививали ученикам немецкий стиль, причем проявлялся он во всем: и в отношении друг к другу ("Моя честь - это моя верность"), и в манере поведения на улицах ("Я - профессионал, я - человек армии, меня не интересует толпа, я служу только правительству"), и в отношении к самому себе ("Я есть сила"). Получив отличные оценки по тем предметам, которые были связаны с физической подготовкой, тактикой рукопашного боя и умением преодолевать неприступные горные преграды, и хорошие - по стратегии и военной истории, Перон был определен в пехоту; сказалось, конечно же, проклятие "ихо натураль"; большинство выпускников были приписаны к кавалерии, самому престижному подразделению армии; "незаконного" загнали на пограничную Парану. За два года службы он исходил здешнюю сельву и горы - от Санта-Фе до Игуасу и получил аттестацию: "великолепный инструктор-альпинист". После окончания срочной службы Перон был направлен в офицерскую школу. Здесь под руководством немецких инструкторов он не только проходил курс наук, но и написал цикл статей, а также перевел с немецкого ряд глав для инструктажа солдат. Ему, в частности, принадлежал авторизованный перевод главы о том, как надо мыть руки: для солдат это было весьма важно - новобранцы приходили из маленьких деревушек, где личная гигиена была неизвестна, жили в п о л е, мылись редко. Вот она, проблема Аргентины - вопиющая, немыслимая в первой четверти двадцатого века! (Именно в это время в маленькой деревне Ла Унион у Хуаны Дуарте родилась младшая дочь Ева - "незаконная", как и Перон.) Сталкиваясь каждый день с теми негативными явлениями, которые не могли не ранить его сердце, Перон увлекся самоанализом, прочитал множество переводных книг, в первую очередь немецких; это научило его искусству говорить с солдатами - без комплексов, доходчиво, но в то же время зажигающе. Тогда же он увлекся атлетизмом и боксом - эпидемия пришла из Соединенных Штатов; дрался отважно. Когда молодой англичанин переломил ему нос на ринге, Перон долго разглядывал себя в зеркале, а потом улыбнулся своему изображению, - он теперь нравился себе еще больше: то, о чем говорили немецкие инструкторы (шрамы на лице, столь угодные офицерской чести, - зримые признаки отваги), сделалось ныне явственным, каждый мог сказать, что перед ним настоящий офицер, боксер, эталон бесстрашия. Затем он вступил в аристократический "Жокей клаб де Буэнос-Айрес" и сразу же зарекомендовал себя блистательным наездником... Поступление в Высшую военную школу было делом вполне логичным, он сам пробил себе дорогу. Получение диплома отмечали в столичном районе Л а Бока, в царстве песни и танго, в кабачке настоящих портеньяс'. Там он познакомился с семнадцатилетней преподавательницей игры на гитаре Аурелией Тизон. Друзья звали ее Потота, - пожалуй, единственная испанка в этом итальянском районе столицы, рыжая, стремительная, Потота была душой здешней молодежи; восьмого января двадцать шестого года она была помолвлена с Пероном. _______________ ' Так в Аргентине называют жителей Буэнос-Айреса. (Восьмого января этого же года в автомобильной катастрофе погиб отец "незаконной" Евы Дуарте. Его официальная жена Эстелла Крисолиа запретила матери Евы и "незаконным детям" проводить их родного, хотя и "незаконного", отца в последний путь. Хуан Крисолиа, мэр района, мучительно посредничал между своей сестрой и матерью детей, которых так любил покойный, дав им свое имя. Человек, который тогда утешал маленькую Еву, стал ее наставником, а потом сделался советником и "серым кардиналом перонизма", был Мойсес Лебензон, сын эмигранта из Херсона.) Пятого января двадцать девятого года Аурелия Тизон стала сеньорой Перон. (Двадцатого января того же года Ева Дуарте переехала а Буэнос-Айрес - ей тогда было десять лет - и поселилась у своей сестры на улице Рок Васкеса, - сегодня она переименована в улицу Мойсеса Лебензона.) Именно в это время среди военных зрел заговор против либерального правительства Ипполито Иригойена. Поначалу, мальчиком еще, в Патагонии, Перон - как и все пеоны в округе - поддерживал концепцию политического мэтра аргентинского радикализма, вызревшего на идеях французской революции и потаенного антиамериканизма. Иригойен требовал гарантий основных прав человека; настаивал на необходимости соблюдения "моральной чистоты" аргентинской жизни, выступал против коррупции (открыто) и против помещичьей олигархии (сдержанно), поддерживал право рабочих-ремесленников на создание профсоюзов и на забастовки; повторял, что аграрная реформа необходима, дабы позволить землевладельцам (не помещикам) объединяться для совместного использования сельскохозяйственных машин и продажи сельскохозяйственного продукта непосредственно самими производителями и - что самое главное - выступал за национализацию нефти и наиболее крупных мясобоен. При этом он настаивал на реформе армии, которую и вознамерился, наконец, провести в девятьсот тридцатом году. Армия, являющаяся государством в государстве, не могла, естественно, быть безучастной к предстоящим событиям, и если солдаты и капралы выступали за предложение президента, то верхушка - генералитет, связанный незримыми узами с земельной олигархией и владельцами нефти, крупных мясобоен, британским капиталом, - выступала, совершенно понятно, против всего того, на чем настаивал президент. Капитан Перон, назначенный для продолжения службы в генеральный штаб, был вовлечен в антиправительственный заговор генерала Хосе Урибуру - выученика прусской школы (с детства, как и Перон, генерал получил от своих немецких наставников сильнейшую инъекцию ненависти по отношению ко всем и всяческим "марксистам", "социал-демократам" и "коммунистам"). При этом нужно отметить, что и жена Перона, и его тесть были активными членами радикальной партии Иригойена, так что капитану приходилось соблюдать конспирацию, таясь не только от своих коллег, но и от семьи, - психическая нагрузка не из легких. Риск, которому он подвергался, окупил себя; сразу же после свержения Иригойена и прихода к власти военных Перон сделался личным секретарем министра обороны. Вскоре же (поработав два месяца военным следователем в специальной комиссии) капитан Перон был направлен в качестве профессора в Высшую военную школу Аргентины. Получив звание майора, он одновременно становится адъютантом начальника генерального штаба. Именно там, в Высшей военной школе и генштабе, он написал свои книги "Восточный фронт первой мировой войны", "Ряд вопросов военной истории" и "Анализ некоторых аспектов русско-японской кампании 1904-1905 годов". Наиболее примечательной была работа, посвященная вопросам военной теории, потому что именно в этой книге Перон впервые превознес концепцию немецкого генерала фон дер Гольца о "вооруженном народе". (В этом же, тридцать пятом году Ева Дуарте поселилась в отеле на Кажао, между улицами Сармьенто и Кориентес, чтобы по вечерам принимать участие в спектакле, который давали в театре на улице Карлоса Пелигрини; т о л к а л ее в театр известный певец Агустин Магальди; старик, он видел в молоденькой девушке не столько талант, сколько характер, это, он полагал, - дорогого стоит; актером, тем более сейчас, когда появился кинематограф, может стать каждый; из десяти отснятых дублей вполне просто выбрать подходящий, а вот устремленный, яркий характер полуребенка Евы Дуарте, характер совершенно определенный, да еще в той стране, где место женщины было заранее определено в детской и на кухне, - это редкость куда большая, чем талант лицедейства.) Не опираясь на факты, трудно утверждать что-либо с полной определенностью, но некоторые исследователи, как, например, Джозеф Пейдж в своем двухтомном труде "Перон", опубликованном издательством Ксавьера Вергара в восемьдесят четвертом году в Барселоне, Буэнос-Айресе, Мехико и Сантьяго-де-Чили, утверждают, что, когда Перон получил назначение на работу в Чили, - а было это в тридцать шестом году, он уже стал подполковником, "теньенте коронель", - именно там, в пригородах Вальпараисо состоялся первый контакт между секретной службой рейха и молодым военным из Аргентины. Впрочем, этому посылу возражают другие исследователи, которые связывают факт выдворения Перона из Чили с тем, что левое правительство страны не хотело терпеть у себя дома человека, открыто выражавшего свое негативное отношение к республике и ее политике, приближавшейся в чем-то к позиции "Народного фронта" республиканской Испании. Но Перона, вернувшегося в Буэнос-Айрес в тридцать восьмом году, мало тревожили эти обвинения: в санатории умирала его молодая жена от рака почек. Похоронив р ы ж у ю, которая так была к нему привязана, Перон купил машину и отправился в путешествие по бескрайней Патагонии. Он проехал через Вьедму, миновал Барилоче, жил в Андах, спустился к океану, изъездил всю Огненную землю и лишь в тридцать девятом году, накрутив двадцать тысяч километров, вернулся в Буэнос-Айрес. (Именно в этом году Ева Дуарте объявила о своем намерении выйти замуж за кавалера Франсиско Де Паула.) Семнадцатого февраля тридцать девятого года подполковник Перон отплыл в Европу на борту итальянского трансатлантического лайнера "Конте Гранде", осуществлявшего рейсы между Европой и Латинской Америкой. С июля тридцать девятого по конец мая сорокового года Перон проходил тренировку в альпийских подразделениях итальянской армии. Здесь, в Европе, он наблюдал, как Гитлер вошел в Варшаву, оккупировал Бельгию, Голландию и Францию; именно здесь он вкусил то, чего так недоставало его стране, - жесткого, хрусткого п о р я д к а. Однако между п о р я д к о м и "новым порядком", провозглашенным фюрером, была огромная разница, в которую посвящали только избранных, кому безусловно верили; Перона тогда еще только и з у ч а л и. Рожденного в стране, где население было по своей сути интернационально, - громадная волна русских, югославских, английских, еврейских, немецких, украинских эмигрантов врастала в Аргентину легко: страна словно бы растворяла в себе пришельцев; не внуки даже, а дети эмигрантов теряли родной язык за три, от силы пять лет, становясь настоящими аргентинцами, даже распространенное сочетание букв "лл" произносили как "ж", нигде в мире так не произносят, определишь человека сразу, тайна какая-то, - Перона не могли не коробить расизм Гитлера, его слепая ненависть к славянам, болезненный антисемитизм, брезгливость по отношению к неграм. "А там недалеко и до отторжения цветных, а ведь мамочка - индианка, разве можно так, кто на свете добрее мамочки, нежнее ее и умнее?!" Когда он поделился этими своими мыслями с полковником итальянской армии Карло Алигьери, тот посоветовал: - А вы не обращайте внимания на то, что вас ранит. Вы берите то, что нравится. Вам ведь нравится что-то в том эксперименте, который начали мы, фашисты, дети великого дуче Бенито Муссолини? Вам не может не нравиться то, что мы покончили с безработицей, прекратили изматывающую душу болтовню в парламенте, а вместо этого создали вертикальные профсоюзы, подчиняющиеся лишь логике и озарению руководителя? Вам не может не нравиться, что мы заставили рабочих стоять у станков, а не болтаться по улицам под красными флагами бунтовщиков? Вам не может не нравиться, не спорьте, и то, что мы - благодаря этому - прессингу - построили для рабочих больницы, которых у них раньше не было, повысили им заработную плату и подняли социальную страховку. Вы возразите мне: "Да, но они поплатились за это потерей политических свобод!" И я вам отвечу, что они поплатились правом на болтовню и забастовки. Но их жен и детей интересует не болтовня, а жилье, хлеб, оливковое масло и кофе. И они это получили. При этом мы ограничили аристократов, контролируем банки, даем рекомендации промышленникам. Все это ныне в наших руках, подполковник, в руках дуче и Движения. И служим мы не кому-нибудь, а нации. Вот так-то. Что же касается несколько аффектированного отношения Гитлера к славянам и евреям, то это с годами пройдет, уверяю вас. Как и всякое молодое государственное образование, рейх понял, что антисемитизм есть вполне понятное для всех людей объединяющее начало, вы же католик - не правда ли? - а инквизиция именно под этим лозунгом провела объединение церкви... Да, конечно, жестоко, но и