о? - не понял Квыбырахи. - Какого "другого"? - Он хочет и предсказания, и лечения, - помог Шиббл, повторив Штирлицу: - Говорите ясными фразами, я же предупреждал. Женщина пошла в угол дома, вернулась оттуда с большим мешком, развернула его посреди комнаты и начала раскладывать содержимое вокруг себя, словно девочка, готовящаяся к игре "во взрослых": веера, высокую шапку из перьев, амулеты, острые деревянные палочки, кости, ракушки, опахала разной величины и цвета, баночки с сушеными травами и длинные, причудливой формы коренья; присмотревшись, Штирлиц заметил, что все коренья напоминают людей, замерших в той или иной позе. Женщина надела на себя высокую шапку из перьев, взяла большое опахало и вышла на улицу. Штирлиц слышал, как она приказала что-то своим низким поющим голосом, - сразу же раздался топот босых ног, - потом произнесла несколько одинаковых, словно заклинание, фраз, и настала тишина. - Сейчас ей принесут снадобье, - пояснил вождь. - Это сделает ребенок, потому что он чист. Без снадобья она не сможет делать свое дело, а вы - излечиться... Чем вы отблагодарите ее? Она после своего дела два дня лежит без движения, очень устает... - Вот, пожалуйста, - сказал Шиббл, достав из кармана огрызок карандаша, три пуговицы, гильзу и красивую пудреницу. - О, как красиво, - заметил Квыбырахи, взяв пудреницу. - Что это? - Магический сосуд для окрашивания лица, - ответил Шиббл. - А зачем окрашивать лицо? - поинтересовался Квыбырахи. - Перед церемонией обращения к душам отцов с просьбой о ниспослании хорошей охоты? - Можно, - легко согласился Шиббл. - Но лучше, когда эту мазь используют перед днем любви. - Ага, - кивнул вождь, - я понял, - и он положил пудреницу рядом с собой. - Я недавно взял двух молоденьких жен, попробую окрасить их лица из вашего магического подарка. Благодарю... Теперь скажите-ка мне, - он посмотрел на Штирлица, - вы понимаете смысл наших слов, которые необходимо знать перед тем, как женщина займется вами? Например, смысл слова "пейотль"? - Нет, не знаю. - Он, - вождь кивнул на Шиббла, - знает, пусть объяснит, ему проще. - На языке науталь, - сказал англичанин, - так обозначают кактус... Самый маленький, паршивый, а не такой, что растет здесь, в сельве... Вообще-то странно, - Шиббл усмехнулся, - я расспрашивал наших дурачков с сачками, которые бабочек ловят, так они говорят, что словечко, нездешнее, пришло из Мексики... Из пейотля варят зелье... Они его пьют, когда начинают танцевать - по-своему, с криками, плачем, угрозами, мольбой, копьями машут... Очень впечатляет. От него дуреешь, в нем сила какая-то, правда... Выпьешь полстакана и чувствуешь, будто вот-вот взлетишь. Говорят, что в этом самом... как его... - Пейотль... - Память у вас ничего себе... Точно - шпик... Да, так вот, в этом самом пейотле есть какие-то особые наркотики и витамины, нам, белым, толком неизвестные, вот и хочется вознестись к дедушке... - Это вы о боге? - О ком же еще? В Мексике, говорят, даже религия родилась из-за этого самого... - Пейотля. - Ну, да, верно... Называется "чост данс релиджен", ничего, а? - Часто пробовали пейотль? - Один раз. Больше не буду. - Почему? - А после него мир маленьким кажется, жить скучно... Квыбырахи едва заметно улыбнулся и продолжил: - Вы знаете, что такое м а н и т о? - Нет. - Это нужно знать. Он, - Квыбырахи кивнул на Шиббла, - так и не понял, что это означает... Наверное, он думал о другом и не слушал, что я ему рассказал... Не поняв м а н и т о, нельзя надеяться на исцеление. Это незримая сила, которой подчинена жизнь каждого человека. У тебя свой м а н и т о, у него - другой, а у меня - третий. Сколько на свете людей, столько и м а н и т о... - А - бог? - спросил Шиббл. - Бог один. И для всех. - Так говорят отцы-иезуиты. Поэтому мы и прячемся от них в сельве, - ответил вождь. - Один не может принадлежать всем. Он не может иметь столько глаз, чтобы увидеть каждого на земле, как же он может помочь им? М а н и т о может, потому что опекает каждого, у тебя - твой, у него - свой, а у меня - мой... Ну, а про скальп вы, белые, знаете, - улыбка его на этот раз была жесткой. - Вам кажется, что это срезанная кожа с черепа врага... Когда вы заставляли нас воевать, мы это делали... Но вы не знаете, отчего мы срезали скальп: ведь значительно легче отрезать голову и принести мне, вождю, чтобы доказать свою верность делу нашей свободы... Волосы человека хранят его высшую силу, вот почему нужен скальп. По волосам человека можно понять его судьбу, Канксерихи умеет это... Если она получит прядь ваших волос, особенно с макушки, она может помогать вам, даже когда вы вернетесь в царство вечно спешащих белых. "Уж не сон ли все это? - подумал Штирлиц. - Середина века, атом, полеты через океан, а здесь, рядом с аэродромом, тридцать всего миль, живет индеец, настоящий, не опереточный, и тишина окрест, спокойствие и надежность, и неторопливый разговор, таинство бытия, у сокрытое в волосах..." Канксерихи вошла с двумя плошками, наполненными серо-зеленоватой жидкостью, вытянула руки и, глядя на Штирлица, что-то негромко пропела. - Она предлагает вам выбрать напиток, - пояснил вождь. - Чтобы вы не боялись, белые очень недоверчивы... один выпьет она, другой - вы, на ваше усмотрение... Штирлиц взял с левой ладони женщины ч а л н ы г а р б е н' и медленно осушил плошку. _______________ ' Ч а л н ы г а р б е н (индейск.) - ритуальный напиток из трав. Женщина сразу же выпила содержимое своей чаши и опустилась на колени, не сводя круглых, пронзительно-черных глаз с лица Штирлица. Взяв большой веер, она обмахнула им несколько раз пол вокруг себя, потом положила в кожаный стаканчик несколько маленьких диковинного цвета и формы ракушек, две косточки неведомого животного (кости были очень старые, желтоватые, от частого употребления отполированные), гортанно - совсем другим, резким, очень высоким голосом - воскликнула что-то и бросила кости и ракушки прямо перед собой. Начав раскачиваться над ними, - тело ее сделалось гибким, живот не мешал плавным, но при этом стремительным движениям - она быстро шептала что-то, одно ей понятное, и Штирлиц заметил, как на лбу у нее начали выступать крупные капли пота; он даже чувствовал" как они солоны и невесомы, удивлялся тому, что никогда раньше не замечал, как много перламутрового, какого-то таинственного, глубинного высверка сокрыто в них, и вдруг ощутил, что тело его сделалось очень легким: толкнись кончиками пальцев в земляной, влажно-теплый пол хижины - и сразу же поднимешься над землей. Женщина отбросила свое тело назад, чуть не коснувшись затылком пяток, взяла другое опахало, поменьше, легко, по-девичьи вскочила, обмела пол вокруг Штирлица, вернулась на свое место и снова начала раскачиваться, словно набирая силы для того, чтобы откинуться, а потом так же резко переломиться в стремительном поклоне, и начала выкрикивать визгливым голосом короткие, словно приказы, гортанные слова. Внезапно замерла; пот теперь катился по ее липу, словно капли дождя; потом прокричала несколько фраз, которые показались Штирлицу бранными, и снова начала раскачиваться из стороны в сторону. - Она сказала, - перевел вождь, - что в белом нет злого духа. По счастью, дурные силы не смогли войти в него. Поэтому его можно вылечить, хотя он болен после того, как в него попало семь стрел врагов... "Из меня вытащили семь пуль", - как-то отстраненно подумал Штирлиц; мысли тоже сделались л е г к и м и, существуя как бы отдельно от тела. Женщина выбросила кости и ракушки еще раз, поклонилась им - очень быстро, рьяно даже - раз пятнадцать; пот капал на ракушки, разбиваясь на крошечные капельки, Штирлиц видел это отчетливо, несколько даже замедленно, в очень яркой, совершенно четкой цветовой гамме. Она снова быстро заговорила, продолжая кланяться ракушкам: - У белого человека болит нога, потому что одна из стрел его врагов задела главный ствол тела, но это сейчас пройдет, пусть только белый ляжет на живот, а руки забросит за голову. Штирлиц быстро лег, удивившись тому, что обычной боли при резком движении не было сейчас. "Это из-за зелья", - решил он, словно бы думая о другом человеке, лежавшем на земляном полу, влажном, таившем в себе такие же влажные пряные запахи, особенно ощутимы были мята и шалфей. Он почувствовал, как женщина задрала его легкий френч из тропикаля, прижалась к его спине - именно к тому месту, где пронзало болью, - своим мокрым от пота лицом, и вдруг он ощутил рвущий, быстрый и глубокий укол; в голове зазвенело, казалось, что череп медленно раскалывается, разлетаясь по хижине желто-красными о с к л и з л ы м и кусками. На какое-то мгновение он, видимо, потерял сознание, потому что, когда снова открыл глаза, женщина уже стояла на коленях рядом с ним; в зубах у нее была зажата острая деревянная палочка, такая же, но еще короче, валялась рядом - со следами крови. "Она меня ею колола", - сонно подумал Штирлиц. Ему мучительно хотелось спать, потому что той постоянной боли, которая мучила его последние полтора года, не было более в спине. "А вдруг у меня отнялись ноги? - подумал он. - Она же говорила про главный ствол тела, а это позвоночник; она колола меня этой деревянной иглой в позвоночник. Зачем я придумал поход к курандейро? С болью можно жить, все люди несут в себе боль, одни меньше, другие больше, а вот если я не смогу ходить, тогда надо пускать пулю в лоб". Он испуганно пошевелил пальцами ног - слушались. Тогда он, замерев от страха, приказал себе поднять ноги - поднялись. Канксерихи приблизила к его голове свое мокрое лицо. "Какие у нее громадные глаза, и совсем нет зрачков, она же ничего не видит: словно сомнамбула". Женщина нащупала его левое ухо, потянула к себе голову, и снова острая боль в мочке пронзила голову, но так было одно лишь мгновение, потом он ощутил, как от головы - вниз, по позвоночнику - стало растекаться волнообразное тепло. Видимо, иголка осталась в мочке, потому что женщина стала кричать что-то требовательное, не отрывая взгляда от лица Штирлица. - Она говорит, - услышал он далекий голос вождя, - что сейчас то зло, которое принесли в его тело стрелы врагов, будет выходить и он начнет ощущать в себе силу, которая из него ушла с кровью... Силы вернутся в его тело, потому что она открыла им путь через мочку уха, ту самую точку, которая управляет его мужской силой охотника. Только не засыпай, не закрывай глаза, ты должен чувствовать тепло! Скажи ей, ты чувствуешь тепло? Ты чувствуешь?! Тогда повтори - "ва-азза-йыр"! - Вазаыр, - повторил Штирлиц машинально, - чувствую. - Ты плохо сказал. Повтори: "ва-азза-йыр"! - Ва-азза-йыр! - Громче! Говори громче! - Ва-азза-йыр! - Вот теперь хорошо... Она спрашивает, ты ощущаешь тепло? Или тебе только кажется? - Нет... Я чувствую тепло... Только оно идет по левой части тела, а у меня ведь болит и справа... Вождь перевел, Канксерихи что-то грубо закричала. Штирлицу казалось, что она кричит на него, словно он ее обидел. Потом она прижалась мокрыми губами к шее, где-то около правого уха, ему показалось, что она высасывает из него кровь, испугался. Женщина снова откинулась и начала выплевывать на пол кусочки дерева, маленького кузнечика (какие странные, перепончатые у него крылья), лапку какого-то маленького зверька, и последнее, что он увидел, был кусок металла, по форме напоминавший автоматную пулю. Потом он ничего не видел, потому что тепло пошло в голову и по всей правой половине тела, но он услыхал тихие слова вождя, обращенные к Шибблу: - Сейчас он начнет говорить... "Ах, зачем я не написал кому-нибудь заранее, что нельзя верить ничему тому, что я скажу, - подумал Штирлиц. - Все, что я сейчас им скажу, вызвано наркотиком, это неправда, пусть они слушают меня лицом к лицу, наедине, ах, ну почему я не предупредил об этом моих друзей? А где они, - услыхал он в себе какой-то другой голос, - где твои друзья?" Больше он ничего не видел и не слышал, он только чувствовал тепло во всем теле - забытое ощущение, он не испытывал этого ощущения с того майского дня сорок пятого, когда солдатик полоснул по его телу из автомата, вдавив приклад в свой впалый, совсем еще мальчишеский живот. "Ему лет семнадцать", - это было последнее, что успел подумать Штирлиц, прежде чем провалился в пульсирующее забытье... ДЖЕК ЭР (Германия, Вашингтон, сорок четвертый - сорок шестой) __________________________________________________________________________ Он записался добровольцем в декабре сорок второго, хотя ему только-только исполнилось девятнадцать; комиссию прошел достаточно легко - хорошо сложен, спортивно подготовлен, знаком с кино и литературой в пределах колледжа. В авиацию, однако, не взяли - слишком высок ростом (метр девяносто, в баскетбольной команде "Дайблс", выступавшей за школу, всегда играл в обороне, был очень надежен у кольца), приписали к инфантерии; после высадки в Нормандии перевели в мотобригаду, потому что великолепно водил машину (отец владел бензоколонкой), дали "Виллис", набилось семь автоматчиков, ездили, свесив ноги, следом за "Джипом" полковника Робинса - вроде бы взвод охраны, как-никак командир бригады. Вместе с Робинсом (человек неуемной отваги) - с ходу, следом за танками - ворвались в концентрационный лагерь; прорыв был неожиданным и глубоким, охрана СС не успела сжечь трупы; на аппельплаце лежали штабеля скелетов с громадными коленями, - это прежде всего бросилось в глаза и еще непропорционально длинные руки, тонкие, как плети, и несоразмерно туловищам длинные. Джека Эра стошнило; дали нашатырь - пришел в себя. Несколько дней после этого не мог спать - мучили кошмары, во сне кричал, жалобно плакал; зачастил к капеллану, тот подолгу говорил с парнем, утешал его, как мог, объяснял ужас нацизма. Поэтому, когда напоролись на немецкий арьергард, Джек Эр вместо того, чтобы бросить "Виллис" и свалиться кубарем в кювет (всегда возили с собой рацию, связались бы с летчиками, через полчаса из фашистов было бы месиво, самолеты крепко поддерживали з е м л ю), закричал что-то, бросил ветровое стекло на капот (оно, дзенькнув, пошло белой метелью, посыпалось) и, достав из-под ноги автомат, схватил его левой рукой, нажал на гашетку, а правой держал руль, выжимая газ до предела: несся прямо на ч е р н ы х, засевших по обеим сторонам шоссе. Он выжимал из мотора всю его мощь, он хотел давить этих гадов, сбивать их, ощущая тупые удары о человеческие тела, нет, это не человеческие тела, разве люди могут творить таксе, что они творили с несчастными в том лагере, это звери, которых надо уничтожать, как чумных крыс... Он не сразу понял, что ранен, он кричал что-то, оскалившись, и стрелял, пока были патроны в обойме, потом бросил легонькую машину в кювет - проходимость отличная, где угодно пролезет, - и погнался за ч е р н ы м, который поднялся на ноги, потому что "Виллис" несся прямо на него; он догнал его, ударил сзади бампером, услышал хруст или ему показалось, что он услышал этот сладостный, ожидаемый им звук; развернул машину и погнался за вторым, но тут его что-то толкнуло в плечо, а потом рвуще укусило в шею, и он, ткнувшись враз закровавившимся лицом в руль мчавшегося по полю "Виллиса", перестал что-либо чувствовать и воспринимать. Пришел в себя он только через неделю, когда ч е р н ы й, похожий на того, за кем он гнался по полю, сбросил его с койки: именно в эти недели начался немецкий прорыв в Арденнах, немцы захватили госпиталь; всех, кто мог ходить, угнали в лагерь; тяжело раненных стащили в одну комнату, оставили врача: "Можете делать с ними, что хотите". Потом пришел ч е р н ы й с серебряными нашивками и сказал, что доктор - "фюрфлюхте юде", его расстреляли в комнате, даже во двор не вывели. Джек, конечно, умер бы" но англичане их отбили; он тогда снова отключился, много дней был на грани смерти; когда оклемался, получил медаль; отправили в Париж, в большой госпиталь. Там он встретил победу, оттуда вернулся домой и, пожив на ферме у матери (Массачусетс, Грэмингэм, по дороге на Ривер-плэйс), поехал в Вашингтон и обратился в газету "Патриот": - Я знаю, что такое наци, я хочу бороться против них, иначе я сойду с ума... С ними чикаются в Нюрнберге, разбирают улики, а их надо рвать на части сахарными щипцами. Разговор получился дружеский, добрый; в комнату, где сидел Джек Эр, набилась вся редакция, слушали его бесхитростный рассказ затаенно; под рубрикой "Наши гости" дали небольшую информацию о посещении газеты "самым молодым ветераном Америки" с хорошей фотографией; предложили написать цикл статей о злодеяниях наци; промучился месяц - ничего не получилось, не мог выразить то, что чувствовал; запил. Вот тогда-то на ферму матери позвонил человек, отрекомендовавшийся старым приятелем отца: "Я Серж Прауэлл, вы меня должны помнить; я жил рядом с вами в Канзас-сити; Джеком очень заинтересовались в Вашингтоне, пусть позвонит, запишите номер..." Через семь дней после того, как он позвонил, из Вашингтона прислали письмо - на бланке ФБР - с приглашением приехать для разговора. ...Чиновник, который принял его (отрекомендовался Уильямом Подбельски, лет пятидесяти, очень доброе лицо и огромные, надежные руки), ткнул пальцем в заметку, опубликованную в "Пэтриот": - Неужели вы и вправду смогли бы рвать нацистов щипцами? - Смог бы. С радостью. - Это вы сейчас говорите. А вот если бы вам дали щипцы, привели человека - такого же, как и вы, во плоти, - и сказали: "Рви", - вы бы не смогли, Джек. Вы американец, христианин, вы бы не смогли. - Вы воевали? - спросил Джек Эр. - В Европе - нет. Я воевал против наци здесь. А это была тоже довольно трудная война. - Но вы не воевали в Европе? - В Европе я не воевал, что правда, то правда. - Тогда не говорите мне, что я мог бы, а что нет. Словом, у вас есть для меня т а к а я работа? - Т а к о й - нет и не будет, Джек. Мы - конституционная страна, нравится вам это или нет. А вот посмотреть ваши документы, если вы их оставите, мы с радостью посмотрим. И заполните анкету, проверка у нас довольно серьезная. Эр заполнил анкету, оставил документы и поднялся. - Погодите, Джек, - остановил его Подбельски. - Я бы хотел еще чуток поговорить с вами... - О чем? - О жизни. О вас. О том, что вы любите, а что ненавидите... Есть время? Джек опустился на стул и ответил: - Сколько угодно... - Вам нравятся фильмы про борьбу наших сыщиков против чикагской мафии? - Смотреть можно... Вообще-то довольно толково, ничего... - Если в кармане "ничего" - тогда совсем плохо, - усмехнулся Подбельски. - Про кино - а это вид искусства - такого рода ответ меня не удовлетворяет. Нравится или нет? - Кое-что нравится. - Что значит "кое-что"? Объясните. - Съемки хорошие, погони... Музыка бывает неплохая. - А люди? Работники ФБР? - Они ж картонные. - Это как понять? - Вырезаны из картона. Заранее известно, что самого доброго убьют, а плохой исправится. - Но что-то вам в них все-таки нравилось? Что именно? - Не знаю... Крепкие они... Но так с самого начала задано. Неинтересно, потому что знаешь, как дальше будет. На бейсболе никогда неизвестно, кто выиграет, поэтому людей и полно на стадионах... Всегда интересно, когда не знаешь, кто победит, а в фильмах сразу ясно, что вы победите, только обязательно одного из ваших ранят или убьют. Но меня бандиты не интересуют... Среди них есть хорошие люди, я в Бронксе встречал симпатичных бандитов... - Они казались вам симпатичными, потому что не нападали на вас или на вашу девушку... У вас есть девушка? - Есть, как же без нее можно... - Намерены жениться? Или простое увлечение? - Не знаю... Только я хочу, чтоб вы поняли: я пришел к вам потому, что в газетах читаю - наци затаились, не всех выловили... В армию меня не берут, я уж подавался в Джи Ай, но из-за ранения не прохожу... Если вам нужен человек, который ненавидит наци и готов на все, - я готов работать... Если это не ваша епархия, так мне здесь делать нечего. - Во время войны именно мы занимались нацистами, которых к нам засылал Гитлер... Я не стану вас обманывать, мы работаем внутри страны, а здесь, как вы знаете, нацистов нет... Но какие-то связи вполне могли остаться... В основном мы работаем против гангстеров и левых заговорщиков, с гитлеровцами мы покончили... - Да? Что-то в газетах другое пишут... В общем, если вам нужен человек, который хочет довести до конца свои счеты с наци, я - гожусь. Бандитов ловить не стану. - Ну, а если надо будет работать против шпиона другой страны? Против русского? Или болгарского? Подойдет? - Русские воевали вместе с нами. Они честно воевали. Это мне не подходит, это политика, а я в ней ничего не понимаю... - Хм... Только наци, говорите... Хорошо, а кого из американских писателей вы знаете? - Ну, этот... Как его... Лондон. У него про Север очень достоверно описано... - Бывали на Севере? - Нет. - А почему же говорите, что описано достоверно? Может быть, он все выдумал? - Если я поверил - значит, правда. Пусть себе хоть сто раз выдумывает... Правды для всех не бывает, есть правда для каждого, кто во что верит. - В общем-то верно... По отношению к литературе и кино... Но ведь все люди верят в бога... Все честные люди, я бы даже сказал, цивилизованные. - Те, которые перед едой моют руки? - усмехнулся Джек Эр. - Ну, это не единственный эталон цивилизованного человека, есть и другие... - Это верно... Ч е р н ы е наци в лагере были очень чистоплотные... После расстрелов кипятили воду на костре и мылись до пояса. - Какой ужас, боже мой! - Нет, это не ужас... Ужас был, когда они, помывшись после расстрелов, садились обедать и очень аккуратно, тоненькими ломтиками, резали сало... Именно это - как они сало резали и крошки хлеба собирали, чтобы все было опрятно, - показалось мне самым ужасным... Я иногда думал, что брежу, я ж еле живой тогда был. Но когда стал один и тот же сон видеть - этот именно, с мельчайшими подробностями, - тогда понял: правда, а никакой не бред. - А какие еще вы тогда заметили подробности? - Хлеб был очень мокрый, тяжелый, но все равно крошился; но и крошки были аккуратные, какие-то немецкие, маленькими квадратиками. - Вы это не придумываете? - Принесите батон, я постараюсь слепить немецкие крошки, - ответил Джек. - Нет, нет, я верю... Ну, хорошо, а еще? Я же не был в Германии, мне интересна любая мелочь. - Вот что поразительно, - задумчиво откликнулся Джек Эр, - самые жестокие из этих ч е р н ы х как-то одинаково пахли. Нет, правда, у них у всех был одинаковый запах - какой-то затхлый... Так мокрые простыни пахнут, если долго лежали в сырости. - Любопытно... Может быть, всем эсэсовцам давали одинаковое мыло? - А черт их знает. Только запах был одинаковый, это точно. Затхлый. - Меня особенно интересуют визуальные подробности. Джек Эр несколько удивился: - А почему именно они? Чиновник ответил не сразу, пытливо посмотрел на парня, поиграл остро отточенным карандашом (последняя новинка: трехцветный грифель, - нажмешь на левую сторону, пишет красным, на правую - синим, а посредине - ярко-черный) и, тщательно подбирая слова, сказал: - Визуальные подробности интересуют нашу службу потому, что вам - поначалу, понятно, - придется зарекомендовать себя в качестве зоркого наблюдателя, который не упустит в магазинной толчее того человека, за которым надо смотреть в оба. - Вы что, - усмехнулся Джек Эр, - в топтуны меня хотите пригласить? - Я не знаю, что это такое, - Подбельски искренно удивился, - объясните, пожалуйста, значение этого слова. - Да бросьте вы, - рассердился Джек Эр. - Будто кино не смотрите! Так называют того, кто топает следом за гангстером. - Какое слово вам больше нравится: "солдат" или "вояка"? - Конечно, "солдат". Подбельски удовлетворенно кивнул: - Вот видите... Ну и мне куда больше нравится слово "разведчик", чем "топтун". Петух т о п ч е т кур, на то он и петух... А человек, идущий по стопам врага, - все-таки разведчик. Ну-ка попробуйте, закрыв глаза, описать мой кабинет. Только сразу, без подготовки. Зажмурьтесь, Джек, зажмурьтесь! И не обманывайте самого себя, не подглядывайте! - Я и в школе-то не подглядывал, зачем же здесь? - Ну, и прекрасно. Раз, два, три! Я слушаю. - Про все говорить? - Про то, что запомнили. - Флаг за вами, портрет президента Трумэна, на столе два телефонных аппарата (один работал как диктофон, фиксируя каждое слово беседующих), в книжных шкафах много книг, два стула, два окна, на окнах жалюзи, двери двустворчатые, а моетесь вы клубничным мылом... Подбельски расхохотался: - Последнее - совершенно точно! Замечательно, Джек, для первого раза отлично! А теперь я вам расскажу, что у меня в кабинете, ладно? - Так вы его как свой дом знаете, неудивительно. - Хм... В общем-то вы правы... Тогда я позволю себе сосредоточиться на ваших огрехах... Они не очень существенны, но, тем не менее, я хочу, чтобы вы сами убедились, как настоящему разведчику нужна холодная, несколько отстраненная наблюдательность. Итак, портрет президента Гарри Эс. Трумэна в деревянной рамке, три шкафа, в которых стоят книги с красными и синими корешками, среди них много золоченых, что свидетельствует о довольно высокой стоимости собранной литературы; в том шкафу, который стоит возле двустворчатой двери с большой медной ручкой, сделанной в форме лапы собаки, книги разной величины, часть из них потрепана, есть надписи, сделанные готическим шрифтом, что позволяет предположить знание немецкого языка человеком, которому они принадлежат; судя по тому, что на двух других шкафах есть следы пыли, можно допустить, что именно первым шкафом, где пыли нет, обладатель этого кабинета пользуется чаще всего; жалюзи серебристого цвета крепятся на медных болтах; стол покрыт зеленым сукном; стопка бумаги лежит с левого - если смотреть от двери - края стола; справа - небольшая скульптура Авраама Линкольна, сидящего в кресле; в центре лежат восемь карандашей, остро отточенных, разных цветов, и одна самопишущая черная ручка с монограммой желтого цвета, латунь или, возможно, золото... Вот так... Есть разница между тем, что сказали вы и я? - Здорово, - согласился Джек Эр. - По тому, что вы сказали, можно делать выводы. Только в таком случае я бы еще добавил, что, судя по книгам с золотыми корешками, хозяин комнаты - юрист. Ведь по таким книгам у нас в школе сдавали зачет по основам права. - Такого рода заключение может повести меня, вашего руководителя, то есть офицера, отвечающего за о п е р а ц и ю, по ложному следу... Хозяином комнаты может быть не только юрист, но и бизнесмен, государственный деятель, военачальник, священник... Да, да, именно так, ибо прихожане идут в церковь за советом не только духовным, но и мирским... Профессиональный преступник высокого уровня, глава какого-либо подпольного синдиката, каждый свой шаг соотносит с буквой закона, чтобы - в случае неудачи и провала - в з я т ь на себя более легкую статью кодекса... Так что на первой стадии работы разведчику следует отказаться от всех собственных мнений... Только констатация фактов, скрупулезно точная, близкая к фотографической... Опишите мне, например, того ч е р н о г о, который расстрелял вашего несчастного доктора... Опишите так, чтобы я мог узнать его, когда встречу на улице... Сможете? - Я его все время перед собой вижу... Попробую... Высокий, очень крепкий, но цвет лица землистый, как у человека, страдающего желудочным недомоганием... - Простите, что перебиваю, Джек... Бои проходили неподалеку от того места, где был ваш госпиталь? - Совсем рядом бомбили... - И много зданий горело? - Да, кругом чад... - Вот видите... Вы настаиваете, что объект... что этот ч е р н ы й страдал желудочным недомоганием, цвет лица землистый, говорите вы, ну я и буду искать такого, а это на самом деле была копоть от пожарищ, въелась в кожу, лицо поэтому сделалось размыто-грязным, желтоватым... А после войны этот черный садист хорошенько помылся в ванной, и цвет лица у него ныне бело-розовый, отменно здоровый... Ну, дальше, пожалуйста... - Вообще-то вы здорово все сечете, - улыбнулся Джек Эр. - Я не люблю, когда меня зазря тычут носом, но вы дельно все замечаете, вроде этого... Ну, как его... У нас Пинкертон, а у англичан... Рядом с ним еще вечно малахольный доктор трется... - Шерлок Холмс? - Точно, он! Так продолжить? - Джеку явно понравилось то, к чему его так мягко подвинул чиновник. - Конечно, я весь внимание. - У него глаза были, у того ч е р н о г о, какие-то водянистые, блекло-голубые, нос вздернутый, на подбородке - ямочка... Вообще, такие ямочки бывают у добрых людей, которые часто смеются, а тот не смеялся, насупленный был все время, словно дрова колол... Так, что же еще... Лоб у него гладкий, выпуклый, без единой морщинки... Ух, скотина, - лицо Эра вдруг сморщилось, как от боли, - попался бы он мне сейчас! Ну, я бы показал ему! Криком бы изошел! ...Вернувшись домой, Джек Эр поужинал с матерью (миссис Патрисиа очень сдала после того, как ей сообщили, что мальчик погиб, поседела за месяц, хотя ей еще не было и сорока, родила его рано, в девятнадцать, души не чаяла, - мальчик был замечательным сыном, очень заботливым, золотые руки, все умел мастерить на ферме, хотя труд этот не любил, - мечтатель, его тянуло в город), поискал по шкале приемника интересные передачи, бейсбол уже кончился, транслировала Си-би-эс из Детройта; радиоспектакль о борьбе ФБР против мафии будет только в восемь, когда соберутся у очага все члены семьи, чтобы слушать сообща, ждать еще двадцать минут; внезапно рассмеялся чему-то и сказал: - Ма, ну-ка опиши мне нашу кухню... Только сначала закрой глаза. - Зачем? Как я могу описать кухню с закрытыми глазами? - В том-то и секрет. Ну, пожалуйста, попробуй, ма, я очень тебя прошу! - Ну, хорошо, милый, - миссис Эр закрыла глаза. - Газовая плита около стены, стол, который купил еще твой папа, дубовый, на восемь человек, он ведь мечтал, что у тебя будет сестра, он очень хотел девочку... Все отцы почему-то хотят девочек, странно, почему? - Это они просто не хотят огорчать любимых женщин, я, например, если женюсь, обязательно закажу себе сына. Миссис Эр рассмеялась, поцеловала его в лоб: - Какой ты у меня еще маленький... - Ты продолжай, ма, это очень интересно, как азартная игра, правда! Даже интересней покера! - Ну, хорошо, - миссис Эр снова зажмурила глаза. - Так, что же еще? Ну, конечно, стулья, восемь стульев, папа купил их на распродаже, вообще-то они стоили значительно дороже, ему тогда здорово повезло, мне даже не верилось, что за гроши можно купить такую прелесть... А знаешь, почему мы взяли их так дешево? Потому что один стул был с поломанной ножкой! А что для папы было выточить новую ножку?! У него же была страсть к столярной работе... - Мамочка, ты все время отвлекаешься... Вот послушай, как надо работать... Профессионально... Итак, на кухне стол, восемь стульев; возле газовой плиты, которая стоит у окна, полочка, на которой расставлены специи - двенадцать разноцветных баночек, расположенных друг от друга на расстоянии одного дюйма, не больше; занавески закрывают два окна, выходящие во двор, откуда кухня просматривается совершенно свободно; занавески бело-голубые, в мелкую клетку; холодильник марки "Дженерал электрик" с морозильной камерой; на плите кофейник желтого цвета; в посудном шкафу стоит столовый сервиз не менее чем на шесть персон, бело-желтый, с рисунками, изображающими сцены охоты... Ну, как?! - Мальчик, - удивилась миссис Эр, - ты намерен стать сыщиком? - Разведчиком... - Ты будешь выслеживать людей? - Нелюдей, ма... Нацистов... Я буду охотиться за теми ч е р н ы м и наци, которые убивали моих друзей и морили голодом в лагерях людей. - Мальчик, их работа кажется красивой только в кино... Это очень... я даже не знаю, как тебе сказать... это очень гадко: следить за подобными себе... - Ма, а разве можно прощать зло? Ты же слышишь по радио, как много нацистов скрылось, сколько отвертелось от суда? Разве можно допускать такое? - Мальчик, ты сделал все, что мог... Ты это сделал на войне... Если с тобой случится что-нибудь сейчас, я ведь останусь одна, - она грустно улыбнулась, - совсем одна... Что я буду делать? Полгода Джек Эр проходил специальное обучение. Поселили его в тихой квартире, попросили вернуть письмо" отправленное на бланке ФБР: "Вы должны быть тщательно законспирированы; маме скажете, что вняли ее советам и устроились работать в страховую компанию "Ишпурэнс лимитэд", бокс 5236, Вашингтон; ваш шеф - мистер Забельски. Отныне это ваша л е г е н д а, о кэй?" Он не понял, откуда им могло быть известно, что мама против его работы, но не удивился их знанию, - значит, так надо. Стажировку проходил в столице: х о д и л за мужчиной сорока - сорока пяти лет, брюнетом, нос с горбинкой, надевает очки, когда смотрит меню или читает газету, рост - сто семьдесят восемь сантиметров, размер обуви - девять с половиной, завтракает обычно в баре "Стар даст" на углу семнадцатой улицы, обедает в журналистском клубе, ужинает дома, квартира состоит из спальни и холла, в котором он работает на пишущей машинке. Рапорты Джека Эра были образцовыми, но он не знал, что п о д н а д з о р н ы м был такой же, как и он, ветеран, журналист Леон Штайн, сотрудник левых газет, участник гражданской войны в Испании, где сражался в батальоне Линкольна, друг Брехта и Хемингуэя; в прессе выступал как раз по поводу тех гитлеровцев, которые избежали наказания. Ничего этого ему, Джеку Эру, не сообщали, приучив к тому, что на первой стадии его работы необходимо стать п р о ф е с с и о н а л о м, а борьба с нацистами, которой он добивался, начнется после того, как он получит квалификацию. Нельзя же победить врага, не овладев навыками тайной борьбы, не правда ли? Рапорты о Штайне были положены в его формуляр: в случае, если когда-либо и почему-либо Джек в з б р ы к н е т, ему выложат на стол документы о слежке за таким же, как и он, ветераном, написанные его рукой. Тогда же ему был присвоен псевдоним "Элза". Вот именно его, Джека Эра, и передали - в конфиденциальном порядке, не проводя это документом, - Роберту Макайру для работы по Роумэну. Инструктируя рослого парня, окрепшего за полгода, н а л и в ш е г о с я мускулами после ежедневных трехчасовых упражнений в гимнастическом зале, арендованном - через третьих лиц - у Фрэнка Никлбэри на берегу Потомака, Роберт Макайр неторопливо, словно бы рассуждая вслух, говорил: - Человек, которого вам показали и которого вы п р и н и м а е т е в наблюдение, не есть нацист, Джек, даже наоборот. Нам кажется, что он, как и вы, не любит ч е р н ы х наци. Но может получиться так, что он - сам того не понимая - выведет вас на серьезных нацистов. Посмотрите эти фотографии, - Макайр выбросил на стол десяток портретов, - запомните лица. Пожалуйста, запомните их хорошенько, потому что это наши с вами враги. Заучите номера телефонов, которые я вам продиктую... Только не перепутайте: где буэнос-айресский, где номер Боготы и Рио-де-Жанейро, а где Асунсьона... По моему опыту нелегальной работы против наци, удобнее всего запоминать, поставив перед номером первую букву города... Например, А пятьдесят два сорок четыре. Городишко Асунсьон маленький, они еще не перешли на пятизначные номера, только-только собираются, им помогает ИТТ. Когда вам ответят, скажете, что вы от Бобби, который ждет открытку ко дню рождения. Вам должны сказать, что готовы передать открытку с оказией. Вам назовут адрес, куда надо прийти на встречу. Имейте в виду, мои люди будут называть только четный номер квартиры. Если назовут любое нечетное число, на встречу не ходите, - это сигнал тревоги. Либо вы ошиблись номером. Перезвоните еще раз и, если вам снова назовут нечетное число, сразу же бросайте наблюдение и отправляйтесь в наше консульство, обратитесь к вице-консулу, занимающемуся охраной имущественного положения американских граждан, назовите ему свое имя и попросите связь со мной. Я дам указания... Не думайте, что вы один получили такое задание: вместе с вами в самолете, куда сядет объект, будет еще один каш человек. Все ясно? - Да. - Хорошо... Вот номера, запоминайте их... Только посмотрите еще раз на фото, надо, чтобы эти лица накрепко отложились у вас в памяти. Каждый из них обозначен буквой, запомните ее тоже. Среди людей на десяти фотографиях был и Штирлиц; помечен буквой "М". ШТИРЛИЦ (Асунсьон, ноябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ ...Когда Штирлиц открыл глаза, он ощутил себя лежащим на толстой тростниковой циновке в хижине Квыбырахи, рядом спал Шиббл; вождь широко раскинулся на белой циновке с каким-то странным, мистическим орнаментом; Канксерихи быстро ходила вокруг хижины, бормоча что-то монотонное. Штирлиц пошевелился: боли в теле не было. Он заставил себя преодолеть страх перед резким движением, который родился в нем после ранения, потому что каждую минуту боялся потревожить боль, постоянно жившую в нем, и быстро, не готовя себя, сел, - никакого п р о с т р е л а; какое-то неудобство было в ухе; потянувшись к мочке, он отдернул руку, потому что наткнулся на деревянную иглу; по спине его прошла брезгливая судорога - столь странным было ощущение чего-то чужеродного в теле. Штирлиц толкнул Шиббла; тот приподнялся на локте, потер глаза, зажег спичку и посмотрел на часы: - Ну и ну, - шепнул он, прислушиваясь к монотонному бормотанию женщины, - вы проспали пятнадцать часов: свалились в два, а сейчас уже пять... Как себя чувствуете? - Не поверите... - Спали вы как убитый... Хорошо? - Как заново родился... - Ну-ну... - А что это она бормочет? - Вообще-то я не понимаю их языка, но Квыбырахи объяснял: мол, она всю ночь будет отгонять злых духов, чтобы они сквозь дырку в мочке снова не вошли в вас... Сейчас возвращается ваш добрый дух. Он говорит, что женщина должна стеречь вас, пока спите, во сне можно умереть, если она не углядит за злым духом и он войдет в дырку в мочке, вот она и бормочет, пятнадцать часов на ногах, с ума сойти... - Я что-нибудь говорил, пока спал? Шиббл удивленно посмотрел на него, потом со сладостным подвывом зевнул: - Вы? - Ну, да... Я же слышал, вождь сказал: "Теперь он заговорит". - Ах да, верно... Она потом долго сидела над вами, слушала, как вы дышали... И он меня попросил, чтобы я непременно разобрал, какое слово вы скажете во сне... Я еще удивился: "А может, он ничего не будет говорить?" А он ответил: "Канксерихи говорит, что он обязательно будет шептать; ей важно разобрать первое слово. Она определяет, как сложится его будущая жизнь, вернется ли болезнь, ну и все таксе". - Что же я сказал? - рассеянно поинтересовался Штирлиц и сразу же почувствовал, что он перебрал, слишком уж р а с с е я н н о спросил, негоже так себя прятать, наоборот, демаскируешь. И верно, Шиббл усмехнулся: - Вы сказали то, чего бы никогда никому не сказали. Всю правду о себе сказали. Вот вы теперь где, - он повертел кулаками в воздухе, - с потрохами. - Нет, правда, интересно... - Так и говорите. Вы меня изучаете, как плевок под микроскопом. Думаете, я так не умею? Еще как умею... А сказали вы какое-то странное слово, не на испанском... Но ей важно было не слово, а буква, у них же каждая буква с особым смыслом... А первая буква была "Эс"... Что-то вроде "Саченько"... Могли такое сказать? - Мог. - Что это значит? - Имя... В Германии тридцатых годов, до тридцать третьего, была такая песня... - Так вы немец? - Нет. Но я там жил довольно долго... Что Канксерихи сказала по поводу буквы "Эс"? - Обрадовалась. Потанцевала вокруг вас, всего веерами своими обмахнула, сказала вождю, что, мол, вы произнесли нужное для здоровья слово, если оно началось с этой буквы. "Поди не поверь, - подумал Штирлиц. - Откуда эта индианка может знать про Сашеньку? Она в моем сердце всегда. Ее нет рядом, но мечта о ней дает силу жить и счастье верить, что прекрасное прошлое вернется... А если и нет, то все равно оно будет постоянно определять оставшуюся мне б е с к о н е ч н о с т ь, то есть те часы, которые мне еще предстоит прожить: то, что было, всегда в душе моей... Мы до сих пор шарахаемся от понятий "дух", "душа", хотя понятия эти совершенно разные по своей сути. Между двумя этими понятиями существует определенное соотношение - не статичное, как в античности, и не функциональное, то есть современное, европейское. Некая таинственная магия определяет соотношение между душой и духом. Мы вульгарно толкуем и понятие "магическое", сразу представляем фокусника, который шпагу глотает, а ведь понятие вполне предметно, рождено философской школой Багдада, той, которая дала миру и христианство, и манихейство, и неоплатонизм, а уж после ислам. Багдад, столица мавританской школы магического, к математике относилась как к умному собеседнику, какой уж тут фокусник со шпагой... Как чего не знаем, так кричим "осанна"! Душа моя, Сашенька, дух твой всегда в моей душе, - разве эти слова для меня не были магическими, спасительными все эти годы?! Разве не стали они моей верой?!" - Вы давно спите? - спросил Штирлиц. - Не знаю. Не очень. Но я выспался. Мы долго сидели с вождем, он любит беседовать. Все вожди любят говорить. А может, слушать себя, черт их разберет. - А женщина? Она давно отгоняет злых духов? - Я же говорю: с той минуты, как вы уснули... Слушайте, вам правда полегчало? Когда вы уснули, лицо у вас, честно говоря, разгладилось и порозовело. Сам-то я всему этому не верю... Но вы порозовели, что правда, то правда... Будем вставать? - Пора идти? - От вас зависит. Вы меня купили на эти дни, я служу, мне торопиться некуда... Чем дольше проторчу в сельве, тем деньги будут целее в банке. Или хотите еще поспать? - Нет. Я себя чувствую бодро. Какая-то даже, знаете ли, повышенная активность. - Будем охотиться? - Мы далеко от Парагвая? - Вы имеете в виду столицу? - Да. - Дня за четыре дойдем. Рыбачить хотите? - Можно. - А ягуара, как понял, отставим? - Пусть живет. - Мне легче. - Тогда двинемся, пока нет солнца. Вы, кстати, хорошо переносите жару. - Да, я люблю жару. - Не все выдерживают здешнюю духоту... Да и влажно очень. Шиббл поднялся, достал из кармана спички, чиркнул, зажег лучину, осторожно обложил ее щепочками; запахло сладким дымом; такой дым всегда ассоциировался у Штирлица с единственным летом, проведенным в Подмосковье, когда они с отцом жили в маленькой деревушке километрах в пятидесяти от Москвы со странным названием Малаховка. Женщина вошла в хижину, бормоча что-то, приблизилась к Штирлицу; высвет пламени в очаге (Шиббл подложил три сухих поленца, з а т р е щ а л о) делал ее лицо старым и отечным; в ней сейчас ничего не осталось от той пышущей здоровьем Канксерихи, которую он видел пятнадцать часов назад: под глазами - даже на шоколадном лице - были заметны провалы-тени, белки сделались как у печеночного больного, даже живот, казалось, опал. Она что-то сказала ему потухшим, усталым голосом. Шиббл тронул Квыбырахи за плечо, тот, не поворачиваясь, перевел, словно и не спал: - Сейчас она повяжет ему амулет, пусть он не снимает его тридцать три дня, а вообще-то он теперь здоров. Женщина повесила ему на кисть тесемочку с костяшкой. Тесемка была скользкая, свита из какой-то травы, очень крепкая. Штирлиц не удержался, попробовал ее на разрыв. Потом она вытащила зубами острую деревянную палочку из мочки и, словно подрубленная, свалилась на пол. - Теперь она будет спать столько часов, сколько спал белый охотник, - пояснил вождь. - Она устает после своей работы, несколько дней как не в себе, очень старается, да и злые духи, которых она отогнала, мстят - потеряли столько еды, они ж едят человека изнутри, вкусно, не надо охотиться или ловить рыбу - все в твоем распоряжении... Поди, пойми, когда они в тебя забираются... Отъехав километров десять, Шиббл спросил: - Не хотите попробовать: сможете ли делать то, чего не могли раньше, до этой... как ее... тьфу, забываю все время... - Канксерихи, - улыбнулся Штирлиц. - Да, верно... Чего не могли делать до нее? У вас такие страшные шрамы от ран, я смотрел, когда она колдовала над вами... - Попробуем, - сказал Штирлиц и остановил коня. - Мне самому интересно. Какую-то секунду он сидел в седле недвижно, потом, переборов барьер страха (боль, которая живет в тебе месяцы, нарабатывает и осторожность, и особую манеру п р и с л у ш и в а н и я к самому себе - не заворочается ли, не поднимется ли еще выше или, наоборот, опустится, - это и порождает страх, индикатор собственного бессилия), заставил себя резко соскочить на землю - так, как он умел раньше, до того, как пули разорвали тело и он ощутил сытный запах собственной крови. Он смог перебороть страх, побудив свое тело к резкому движению; однако в те доли секунды, пока его ноги были в воздухе, ужас вновь обуял Штирлица: "Сейчас я коснусь земли, и боль вернется. Колдунья просто загипнотизировала меня, и я потеряю сознание. Зачем я все это затеял?!" Штирлиц зажмурился и подумал, что сейчас упадет, потеряв сознание, а вокруг острые камни: "Черт, виском бы хоть, и сразу - к папе, в тишину". Однако сознания не потерял, боли в пояснице не было; он - ликующе - понял, что ее не будет вовсе, едва лишь ч а с т ь ступни коснулась земли (кажется, правая?); широко взмахнув руками, он, словно гимнаст, соскочивший с колец, удержал равновесие, постоял, не двигаясь, счастливый, потом вытер пот (мгновенно покрылся потом в воздухе, микродоли секунды, антивремя), посмотрел на Шиббла и счастливо рассмеялся: - Послушайте, а ведь я ваш должник! Это вы меня сюда привели. Ей богу, она меня вылечила. - Попробуйте взброситься в седло, - посоветовал Шиббл. - Вы вчера забирались на коня, как столетний дед на бабу, смешно смотреть. Штирлиц вдел ногу в стремя, похлопал коня по атласной, коричневой с красноватыми переливами шее и, не чувствуя уже страха, легко взбросился в седло. - Ну? - спросил Шиббл. - Как? - Она меня вылечила, - повторил Штирлиц. - Я бы никогда этому не поверил. - Если не будете бриться пару дней, станете похожи на ковбоя. Вам пойдет борода, очень мужественный облик. И вообще, вы первый европеец, который не скулит в сельве. Все остальные хорохорятся, когда проверяют у меня ружья на прикладистость, тоже мне, Фениморы Куперы поганые, а как до дела, так все время спрашивают, не потерял ли я тропу; я, говоря откровенно, и вас проверял, заглатывая чай, цветом похожий на виски... Люблю дразнить людей. Щекочет нервы. Ощущаешь собственную весомость... В Асунсьоне они попрощались; Штирлиц отдал Шибблу деньги у входа в пансионат "Кондор"; пообещал вернуться через год, тогда и сходят на ягуара. Хозяин пансионата, креол с примесью индейской крови ("Совсем другой народ в Парагвае, - заметил Штирлиц, - каждый второй - индеец, чисто белых на улицах почти нет, как, впрочем, и машин, одни кабальерос, хотя, может, шоферы спят, время сиесты, три часа"), показал Штирлицу комнаты - их было пять, все свежепобеленные, как на Украине, и такая же мебель из сухого дерева, не крашенная, только проолифленная, и такие же голубые наличники на окнах, и даже герань такая же; вот только кактусики явно здешние - причудливой формы, в горшках из серой глины, неровной формы, сразу видно, что работал местный гончар. - Принимаете доллары? - спросил Штирлиц. - Вообще-то у нас запрещено принимать деньги "гринго", - ответил хозяин (представился нараспев: "Дон ПедроМария-Хесуо-и-Эухенио Перальта"). - Но я сделаю для вас исключение, сеньор. - Буду вам очень обязан. Меня зовут Шиббл, Кристофер Шиббл, я англичанин, уплачу за три дня вперед. Надеюсь, паспорт не требуется? Когда платят за три дня вперед, паспорт, понятно, не требуется, - зачем обижать выгодного постояльца? Штирлиц не стал брать квиток об уплате, который ему протянул дон Педро-Мария-Хесус-и-Эухенио Перальта, сказал, что пойдет оглядеться, в Асунсьоне в первый раз, поинтересовался, где же здесь калле Сан Мартин (из справочников, которые изучил в ИТТ, готовясь к Аргентине как к единственной надежде на возвращение, выяснил, что практически в каждом городе Латинской Америки есть улицы Сан Мартина, Боливара и Колумба), выслушал подробный ответ (если кто-либо когда-нибудь спросит хозяина, чем интересовался постоялец, он наверняка ответит именно про калле Сан Мартин, - так уж устроена людская психология) и попросил снять с ключа - обязательную в отелях и пансионатах очень тяжелую медную или деревянную, зависит от престижности, - блямбу: - Я возвращаюсь поздно, а ухожу рано, мне совестно вас тревожить. Такси, конечно, не было. Прошел по улицам - пустым и тихим, сиеста здесь, видимо, соблюдается еще более религиозно, чем в Андалусии; солнце палило нещадно. А что будет в разгар лета, в январе? Настоящее пекло! "Ну что, - сказал он себе, - ты, наконец, один? Все позади, вот счастье-то, а?! Осмотрюсь и потихоньку двинусь к свободе, домой. Теперь - пора, теперь - можно, время! И ведь ничего не болит, - подумал Штирлиц, - я только по привычке приволакиваю ногу. За эти четыре дня у меня ни разу не было боли, привычной, режущей, постоянной, которая делает человека трусом, таящимся зайцем, соглашателем с самим собой. Я все-таки правильно сказал себе, что главное в той ситуации, в какой я оказался, - вернуть здоровье, все положить на это; инвалид - не борец. И хотя борьба моя несколько отлична от той, которую ведут киноковбои, ведь мне приходится думать, тем не менее мысль, не подтвержденная действием, обречена так и остаться мыслью. Нет, - поправил себя Штирлиц, - мысль - это уже дело, как и выдвинутая идея. Пустые слова - вот что такое рассуждение без действия. Ты нашел правильное слово, похвалил он себя; не мысль, не идея, но именно рассуждение, не подтвержденное действием". Штирлиц зашел в единственный открытый магазин "Одежда для сеньоров", купил костюм и саквояж (доллары здесь приняли с почтением, мигом с м е л и под прилавок), пару рубашек, носки, смену нижнего белья; хозяин отправил ч и к о за туфлями для сеньора, выяснив предварительно, что необходим американский крой, на толстой кожаной подошве, желательно темно-коричневые; переоделся здесь же, спрятав тропикаль в саквояж (пришлось отдать Шибблу дополнительно тридцать четыре доллара; к концу путешествия тот начал оперировать с т р а н н ы м и суммами, видимо, для большей достоверности перестал называть круглые, но его отнюдь не новый тропикаль стоил не более пятнадцати долларов, да и то с большой натяжкой). Из магазина - совсем другим уже человеком - он зашел в парикмахерскую. Мастер, взмахнув зеленой простыней, как мулетой перед мордой быка, сразу же усадил его в кресло, выбрил скрипящим опасным "золингеном", сделал массаж и в довершение ко всему с готовностью дал сдачу с пятидесятидолларовой купюры местными затертыми, словно старые игральные карты, бумажками. После этого Штирлиц нашел семейный пансионат (так значилось на вывеске у входа в неприметный, по тенистый, свежепокрашенный особнячок), снял номер, оставил саквояж и отправился в центр, машинально п р о в е р и в ш и с ь, нет ли слежки. "Впрочем, откуда она может быть, я оторвался ото всех, - подумал он, - никто не знает обо мне в городе. Даже если Шиббл, если допустить недопустимое, скажет кому-то, что я здесь, то искать меня будут в пансионате у дона Педро-и-Христоса или как его там, да и потом нечего грешить на Шиббла, кому он может сказать, если он не ждал и не ведал о моем приходе. Я и сам не предполагал, что постучусь к нему в дверь, пока не заметил в Иугасу рекламу фирмы, где он служит. Нет, это уже симптом мании подозрительности, не иначе, Шиббл вне игры". Он ошибался. Мальчишка, нанятый Шибблом за песо, проследил весь его маршрут. Получив монету от "инглеса", мальчишка вернулся к семейному пансионату, где остановился Штирлиц, поглядел на окна - нет ли где света - и, вытянув ноги, удобно устроился возле теплой стены. Пока не придет сеньор, за кем он смотрел все время, - тот устраивался в семейном пансионате сеньоры Пелайо, а потом расположился на веранде кафе "Ла ультима эсперанса" на калле Эндепенденсиа, как раз наискосок от того дома, где разместились красные; все в городе знают, что тут помещается штаб-квартира шпионов из Москвы, как же иначе, "Ассоциация по культурным связям", - вполне можно подремать, это так приятно, особенно когда наступает вечерняя прохлада. ...Штирлиц выпил чашку ароматного капучини ("Господи, какое это счастье, когда не надо держать в руке обязательные здесь виски, хинебру, рислинг, коньяк, черта, дьявола, как же приятно ощущать сладостную горечь кофе!"), дожидаясь, пока из дома, где размещалась "Ассоциация по культурным связям" (там же помещались филиал бразильской фирмы "Трайдуш", адвокатские конторы Родольфо Переса и Серхио Пабло Хименеса, кабинет врача-гинеколога Родригеса Падилья Рейнальдо и компания "Рихаль контратистас индустриалес лтд."), начнут выходить служащие. Наблюдая за тем, как выключался свет в оффисах пятиэтажного здания, прежде всего смотрел на второй этаж, потому что, проходя мимо подъезда, цепко запомнил медные указатели - где, на каком этаже какая фирма расположена (стиль заимствован у испанцев, те все пишут при входе, даже куда поворачивать - налево или направо). "Если все пойдет, как я задумал, - сказал он себе, - тогда я вернусь в Аргентину так же, как попал сюда: лодка через реку, никакой пограничной стражи, курсируй себе на здоровье, оказывается, здесь это никого не интересует. Люди "Ассоциации" должны знать адрес русских представителей в Буэнос-Айресе, наверняка они там запрашивают (или будут запрашивать) фильмы, книги и картины. Ходить в трехмиллионном городе Перона и спрашивать, где тут поселились красные, - по меньшей мере смешно, сразу угодишь в полицию; нельзя обращаться и в МИД - там откажутся отвечать по телефону; установление отношений с русскими - политический жест: выполнили обещание народу, данное Пероном перед выборами; это не так уж и трудно; его нелюбовь к нам - нескрываема; там, в столице, мне придется ходить по острию бритвы, особенно после публикации в Лондоне; те документы, что мне передал Роумэн о ликвидации Мюллером несчастного Рубенау, - косвенны; все равно можно манипулировать: "нацистский палач на службе у русских", вот ведь какая незадача, вот почему приходится оглядываться на каждом шагу... А вообще-то ужас: я своей любовью к России, тоскою по ней в нынешнем моем качестве - если состряпать против меня дело по обвинению в устранении двух несчастных - могу причинить ей только зло. Я должен понять, что из себя представляет президент "Ассоциации" Пьетрофф; как же зло говорил о нем у генерала Оцупа в Мадриде Артахов, с какой ненавистью... Я должен, я обязан принять, наконец, решение, я все еще чего-то медлю с принятием решения, я сам себя обманываю, потому что сердце мое уже там, в Аргентине, но ведь помимо сердца у человека существует разум, будь он неладен, и этот холодный, отрешенный от тела разум подвигает его на то, чтобы задержаться здесь и непременно связаться с Роумэном, потому что, видимо, с е т ь наци значительно более сильна, чем можно было предполагать: подсадить в самолет испанской авиакомпании Ригельта, успеть за каких-то два или три часа оформить для него билет и паспорт могла только могущественная организация с блестяще налаженной с и с т е м о й работы - четко атакующей, мобильной и глубоко законспирированной". Когда в доме напротив на втором этаже остались освещенными всего два окна, Штирлиц положил на мраморный столик рядом со своей чашкой две монеты и поднялся. "Спасибо тебе, Канксерихи, - подумал он, переходя улицу, - и тебе, вождь Джонни, спасибо за то, что ты так понятно переводил ее, и тебе спасибо, Шиббл, никто бы меня не отвел в сельву к этой кудеснице, кроме тебя, спасибо вам всем за то, что я так легко поднимаюсь и во мне нет страха от предчувствия боли, спасибо вам за то, что я снова почувствовал себя солдатом, это прекрасное мужское самоощущение, нет его лучше, особенно если ты далеко от дома, один среди чужих". Нажав кнопку вызова портье, Штирлиц дождался, пока к стеклянной двери подошла женщина (тоже креолка, очень смуглая), и спросил: - Сеньор Пьетрофф еще у себя? - Да. - Я могу пройти к нему? - Но работа уже кончена, сеньор... Он задерживается на этой неделе допоздна, что-то пишет, он ведь сочиняет статьи и книги... - Как интересно, я никогда не разговаривал с писателем... А про что он пишет? - О, я не знаю, сеньор, я же не умею читать... Он очень много трудится, совершенно не думает об отдыхе... - Может быть, вы спросите сеньора Пьетроффа, не согласится ли он уделить мне немного времени... - Я попробую, сеньор, подождите, пожалуйста, я сейчас вернусь. Она вернулась довольно быстро, пригласила Штирлица подняться на второй этаж в комнату двести три - двести четыре: "Сеньор Пьетрофф ждет, не сердитесь, что я не сразу вас пустила, но в этом здании строго следят за порядком..." Сеньор Пьетрофф оказался сравнительно молодым еще человеком, лет тридцати пяти; был он русоголов, скуласт, глаза маленькие, куньи, очень острые; улыбка на лице была какой-то о т д е л ь н о й от пронзительного, умного, но постоянно настороженного взгляда. - Прошу вас, - сказал он по-русски, не сводя глаз с лица Штирлица. - Присаживайтесь. Какой-то миг Штирлиц хотел ответить ему: "Спасибо, милый человек, сяду, а вы продолжайте-ка говорить, мне очень дорого, что вы говорите на нашем с вами языке". Но он не ответил ему по-русски, чуть улыбнулся, покачал головой и сказал по-английски: - Простите, но я... - Ах, какая жалость, - Пьетрофф вздохнул, ответив на очень плохом английском. - Я почти не говорю на вашем языке. Только по-испански и кое-как по-немецки... У вас ко мне дело? Я к вашим услугам... - Но я оторвал вас от работы, - перейдя на испанский, улыбнулся Штирлиц. - Это не работа, - улыбка Пьетроффа изменилась, он чуть приоткрылся, - это счастье... Пишу... Вот, извольте, письмо - он взял листочек бумаги - от отца Дмитрия... Вы только посмотрите, какова судьба! Хотя вам это неинтересно, русская трагедия, у вас же, по-видимому, дело... - Почему же, мне интересно, сеньор Пьетрофф, любая судьба подобна книге. - Правда? - как-то недоверчиво, несколько даже по-детски удивился Пьетрофф. - Тогда прочту... Это он мне из Парижа пишет: "Я был запрещенным в служении за неподходящее сану поведение, и если на Родине можно вымолить прощение, то здесь - у кого? Один храм, вакансий нет, да и с пожертвованиями туго, нищета, голь эмигрантская... Пришел к родственнику, тот заведовал хозяйством в гимназии; предложил ночевать в подвале, где топка, там тепло хоть; дам тебе мешков вместо матраца и одеяло... Что ж делать, поселился. Начал подыскивать работу, а как ее найдешь, когда профессия у меня - прощать грехи людские, причащать да крестить? Однажды родственник привел американца, тот искал сильного мужика, а силы мне не занимать, потому саном, кстати, я и поплатился... Американец говорит, что у него есть хороший "джоб"..." Это работа, да? - спросил Пьетрофф. - У меня тут словаря нет. - Да, работа, - подтвердил Штирлиц. - ""Я - это он, американец, - пояснил Пьетрофф Штирлицу, - могу вам ее дать. "И вдруг тр-рах! - прямо мне в подбородок. Я упал. Ах, думаю, ты так?! Поднялся, развернулся и по-русски - как врежу американцу в ухо. Он и брык! Поднялся, почистил пиджак и говорит: "Едем, мне такой и нужен". Оказалось, он секретарь богатого американца, который в Венсене зверинец держал - тигра, леопарда, дикую африканскую кошку, гиену и обезьян всех пород. Секретарь объяснил, что звери приученные, по свистку выходят из клетки, по свистку возвращаются с прогулки из внутреннего дворика. "Только кормить их трудно. Сила нужна. Для этого вас и нанимаем". Ладно, что ж, покормлю. Объяснил мне этот секретарь, что перед тем, как входить к тигру и леопарду, надо принять душ, чтобы никаких человеческих запахов не осталось, только запах цветочного мыла, зверей от него воротит, потом тальком посыпаться, а уж после надеть желтую пижаму китайского шелка, чтоб выскальзывать было сподручней, если все ж тигр озвереет... Поначалу я к зверям входил с молитвой, потом пообвыкнул и начал заглядывать к ним, напевая. Чего ж не петь? Сыт, пьян, да и богатей этот только раз в месяц хотел зверей своих смотреть. Но и то с превеликой, судя по всему, похмелки... Рысь, правда, стерва, меня донимала, поранила единожды, я б ее задушил, да работу боялся потерять. Страх, тем не менее, вскорости прошел, но постоянное напряжение оставалось. Был у меня домик о трех комнатах, вот туда однажды вечером и привалились ко мне друзья: писатель Куприн и редактор "Русской мысли" Лазаревский, оба в состоянии некоторого подпития. Попросили бутылку, выставил, ну и отправились зверинец смотреть. Куприн очень животных любил", - Пьетрофф поднял глаза на Штирлица: - вы знаете такого писателя? - Что-то слыхал, - ответил Штирлиц. - Вряд ли, - улыбнулся Пьетрофф, - вы только Достоевского знаете... Эмиграция переиначила: "Толстоевского"... "Так вот, - продолжил он чтение письма, - попросил меня Куприн обезьян выпустить из клеток. Чего не сделаешь для любимого писателя! Выпустил. Те принялись носиться наперегонки, потом по деревьям расселись, спаси господь, поперескакивают через забор - не оберешься тогда горя. Но напрасны были мои страхи, обезьяны сели рядом с нами борщ хлебать, я отменно красный борщ готовлю. Одна из обезьян устроилась у Куприна на плече - к великому его удовольствию. Он себе ложку несет, а обезьяна, плутница, перехватывает ее - и себе в рот. Так и ели: одну - Куприн, а вторую - обезьяна... А после Куприн и говорит: "Митя, выпусти тигра! Ну, выпусти, а?! Что тебе стоит, пусть погуляет... Помнишь, у Леонида Андреева "Проклятие зверя"?! Ну, выпусти"" Я и согласился. Чего русский для друга не сделает?! Пошел в душ, протерся мочалкой, тальком обсыпался, пижаму эту чертову натянул и отправился к тигру в клетку... А он на меня такими глазами посмотрел, с таким удивлением! И глаза у него были строгие-строгие. Батюшки-светы, весь мой хмель соскочил, я выскочил из клетки и - деру! А он вдруг как зарычит! Жутко! Обезьяны на деревья попрыгали, примолкли, почуяли недоброе. Только попугай - с метр величиной, говорит, как мы, - стал хохотать, приговаривая: "Мерд! мерд! мерд!". Ну, а назавтра меня погнали, сейчас нищенствую. Нету ли у вас для меня какой работенки и деньжат, чтобы океан переплыть?" Пьетрофф поднял на Штирлица глаза, в них были слезы. "Не хватало еще, чтобы и я заплакал", - подумал Штирлиц, чувствуя в горле комок. - Сеньор Пьетрофф, - сказал он, поднимаясь, - я вижу, как вы увлечены... Если разрешите, я загляну к вам утром? - Да вы мне ничуть не мешаете! - Мешаю, - отрезал Штирлиц. - Мне совестно, что я оторвал вас от этой... От этого горького счастья... - Что вас будет интересовать? - Информация о Советской России. Условия вступления в вашу ассоциацию. Ваши мероприятия. Вы получаете книги из Буэнос-Айреса или Рио-де-Жанейро? - Из Рио мы только что получили подборку Горького, Островского и Гайдара, но это чудо, вообще-то работать трудно, чинят препятствия. А в Байресе они ведь толком еще и не развернулись... Два человека в отеле живут, до культуры ли им?! Я буду рад посвятить вас в нашу работу... Простите, кто вы по профессии? - Бизнесмен. Честь имею, господин Пьетрофф, до завтра... После письма священника ему нужно было побыть одному - сердце сжало безнадежной тоской. Такое надо переживать в себе, чтобы никто тебя не видел; слишком больно за русских, а это трудно скрыть, могут п р о ч и т а т ь; нельзя. ...Около пансионата его окликнул мальчишка. Штирлиц не сразу разглядел его в темноте, потом увидел белые зубы - мальчуган улыбнулся: - Сеньор, если вы уплатите мне два доллара, я вам кое-что скажу. - А что ты мне можешь сказать? - удивился Штирлиц, достав из кармана монету. - Этого мало, сеньор, - сказал мальчик. - Дело касается не меня, а вас. Штирлиц протянул ему еще одну монету: - Слушаю тебя. - Сеньор, дело в том, что другой сеньор, с которым вы приехали в город и пили воду возле остерии, уплатил мне песо за то, чтобы я прошел за вами по городу, вернулся и рассказал ему, где вы были и кого встречали. - Да? Молодец, я тебя не заметил. Где ты оставил меня? - В кафе "Ла ультима эсперанса", сеньор, когда вы пошли в дом, где живут шпионы, - ответил мальчишка и растворился в темноте... "Вот так дела, - подумал Штирлиц. - А чему ты, собственно, удивляешься? Ты давно уже лишился права удивляться чему бы то ни было. Я лишил себя этого права, так точнее. Но это же какая-то мистика, Шиббл не мог быть в игре, немыслимо..." Тем не менее в семейный пансионат Штирлиц не вернулся. "Черт с ним, с этим саквояжем, бельем и рубашками, деньги Роумэна меня пока что спасают, надо ложиться на грунт, искать квартиру, а не пансионат, в любом пансионате меня найдут, пусть их здесь даже две сотни, все равно это день работы для полиции, нужна какая-нибудь проститутка; тоже нельзя, на учете; но ни в отеле, ни в пансионате останавливаться теперь невозможно, ясное дело..." Он отправился на центральную почту и, вспотев от волнения, заказал разговор с Голливудом; особого удивления в глазах сонной телефонистки не было. С Грегори Спарком соединили через сорок минут; не представившись, чуть изменив голос, Штирлиц сказал, что он уже на месте, но никак не дождется друга, посещает каждый день центральную почту, а писем все нет, надо срочно обсудить интересный сценарий за завтраком, что-нибудь в девять, но не позже половины десятого. Положив трубку, вытер пот со лба. "Я перехвачу Роумэна на улице; судя по тому, что Спарк слушал меня не удивляясь, не перебивая и не переспрашивая, Пол посвятил его во все". Он только не мог себе представить, что, провожая Роумэна в Латинскую Америку, желая ему удачи, Макайр отправил в резидентуры шифротелеграммы, в которых обязывал своих сотрудников "обеспечить безопасность Пола Роумэна, выполняющего специальное задание, наладив - не ставя об этом н и к о г о в известность - наблюдение за всеми его контактами, поскольку операция допускает возможность похищения ветерана секретной службы Соединенных Штатов. Просьба не открывать - без особого на то разрешения - имена наиболее глубоко законспирированной агентуры, ибо пыток нацистов может не выдержать даже такой блистательный разведчик, как Пол Роумэн". ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (Даллес - ИТТ, сорок пятый - сорок шестой) __________________________________________________________________________ На этот раз Даллес пригласил полковника Бэна не в клуб, где они обычно встречались раз в квартал, обговаривая дела на будущее и подводя итоги сделанному, но к себе в контору, на Уолл-стрит. - Здесь у меня под рукой материалы, - объяснил Даллес, попыхивая неизменной трубкой, - дело такое, что они могут понадобиться. - Все материалы вы храните вот здесь, - Бэн постучал себя по лбу, - не скромничайте, Аллен. - Тем не менее, - ответил тот, пропуская гостя в кабинет, заставленный шкафами с книгами: в основном своды законов, исследования, связанные с китайской эпохой Сун, и литература по германскому вопросу. Поинтересовавшись, что будет пить полковник, пояснил. что чай прислали жасминный, только-только с плантации: "Мадам Чан Кайши знает мою страсть. Есть ангольский кофе, о том, кто мне присылает эти светлые зерна, я умалчиваю, потому что самолет взлетает в Лиссабоне, такими связями не хвастают, могут неверно понять. К сожалению, левые захватили довольно прочные позиции в газетах и на радио, так легко их оттуда не выкуришь. Маккарти напоминает мне порой Дон Кихота; надо будет сосредоточить все наше внимание на телевидении: думаю, эта новая отрасль станет стремительно развиваться, не пропустить бы момент, позиции трудно о т в о е в ы в а т ь, занимать с самого начала куда проще..." - Мы с вами думаем в одном направлении, Аллен... Пить я стану и то, и другое - сначала жасмин, а потом ангольский кофе, не взыщите, издержки образования, я прошел мимо университета, как и Аристотель. - Предмет разговора, к которому я вас пригласил, Бэн, с проблемой телевидения связан опосредованно... Оно, конечно, будет задействовано в том предприятии, о котором пойдет речь, но несколько позже, когда наберет силу... Вы, кстати, финансируете какие-либо проекты в телебизнесе? - Практически - все. В той или иной мере, не в прямую, конечно, но, как и вы, я понимаю значимость большого ящика... - Так с чего же мне начать? - задумчиво спросил Даллес, упершись в него своим тяжелым взглядом ("Глаза, как льдышки, - подумал Бэн, - айсберг, а не человек, брррр!"). - Я, пожалуй, позволю себе задать вам ряд вопросов... Что вы знаете о нефтяном бизнесе в Колумбии? - Колумбия как-то не очень входит в сферу моих интересов. - Зря. Она - предмостье Латинской Америки. Колумбия, Панама, Коста-Рика и Никарагуа - от ситуации в этих странах зависит благополучие нашей страны, - Даллес постучал пальцем по груди (любимый жест). - Если в Никарагуа положение крепкое, Сомоса вполне управляет ситуацией, в Панаме - еще надежнее, наше военное присутствие, то в Колумбии и Коста-Рике дело сложнее... Особенно в Колумбии. Там против наших интересов весьма интенсивно работает британская "Шелл"... С ней мы сладим, мы готовим удар против "Шелл" в прессе, кое-что удалось накопать о связях немцев с британцами, дело может оказаться крутым... Но Рокфеллер озабочен, и я понимаю его тревогу по поводу ситуации в Колумбии - в целом. "Тропикал ойл" Рокфеллера имеет в своем распоряжении концессию Марес возле Барранка-Бермеха, очень серьезное предприятие... Но срок концессии истек, Бэн. И президент Алфонсо Лопес потребовал, чтобы в июне все заводы были переданы правительству Колумбии, - опять-таки под нажимом коммунистов. Кое-как мы смогли добиться в суде переноса срока до лета пятьдесят первого. А что такое пять лет в приложении к историческому процессу? Ничто, пустое, нуль. К президентству рвется лидер левых Хорхе Гаэтан. Если он победит, тогда Рокфеллеру придется уйти из Колумбии еще раньше, Гаэтана поддерживают коммунисты, это - серьезно. Нам стало известно, что Гаэтан уже сейчас, накануне предвыборной кампании, подготовил меморандум, требующий передачи всех без исключения концессий правительству - с последующей национализацией... Мы пытаемся работать в его окружении, у нас есть кое-какие возможности в левом лагере... Они все очень подвижны и, - Даллес усмехнулся, - как бы это точнее выразить... избыточно страстны что ли. Нет еще опыта политической деятельности, в ы н ы р н у л и в последние годы войны, на гребне антифашизма, не научились... А если научатся? Тогда как? У нас есть переходная кандидатура на президента - Оспин Перес, но это не личность, полумера, борьба за время... Что вы предложите? - Надо посмотреть, - повторил Бэн. - Но ведь нефть - это государственная политика, Аллен, это топливо для самолетов и танков... В какой мере государственный департамент и Пентагон включены в наше соразмышление? Ведь они - не мы. Бюрократы. Им надо долго думать... Я-то сразу просчитал в уме, что Рокфеллеру будет нужна хорошая связь, если он прочно закрепится в Колумбии, а кто ему организует связь, как не ИТТ? Даллес улыбнулся: - Вообще-то охотников много, но, как его адвокат, я буду настаивать именно на вашей кандидатуре. Что же касается государственного департамента и Пентагона, то вам предстоит поработать в этом направлении, Бэн. Ваши отношения с военными позволяют сделать это лучше и плодотворнее, чем мне, я же с ними часто ссорился, с проказниками. ...Нефть, армия, политика - и в ту пору, да и поныне - завязаны в тесный узел интересов, которые определяются балансом концернов, миллиардами, отчисляемыми в бюджет, перераспределяемыми затем в конгрессе между Рокфеллером, Морганом и Дюпоном, ибо именно их корпорациям раздавалась и раздается львиная доля самых выгодных заказов - военных. Здесь не страшна конкуренция, как у текстильщиков, поставщиков оборудования для пищевой, медицинской, обувной или лесодобывающей промышленности. Танк и бомбардировщик - вне конкуренции, нет надобности в дополнительных тратах на прессу, рекламу и лобби; система отработана надежно; до тех пор, пока она функционирует без перебоя, стабильность страны обеспечена, считая военно-промышленный комплекс; а п е р е к о с и т на сторону - возможны неуправляемые последствия, чреватые социальным взрывом. ...Бэн допил чашку ангольского кофе, поднялся, прошелся по маленькому, в высшей мере скромному кабинетику Даллеса ("Играет или действительно это его стиль - такое протестантское пуританство?"), остановился возле книжных шкафов, поинтересовался: - А что по поводу моих военных из Пентагона говорит поэзия эпохи Сун? - Обязательно что-нибудь говорит. Как все великое, она вневременна и безнациональна, - ответил Даллес и, открыв томик, постоянно лежавший у него на столе, прочитал строки, взятые наугад: - Соседи забыли песни. Скучно стало в деревне. Женщины, дети плачут, мир этот им не мил. Достану я с полки книги, прочту заклинанья древних: пусть упорядочит небо сферы стихийных сил! ...Назавтра Бэн вылетел в Буэнос-Айрес, как-никак - опорная база. Вовремя поданный совет Геринга наладить отношения с никому неизвестным подполковником Пероном принес свои плоды: президент Перон провел объявленную национализацию ряда иностранных компаний; но это не сопровождалось какими-либо актами произвола, наоборот, Бэн получил громадную компенсацию, штаб-квартира осталась в прежнем здании, штат сотрудников как делал свое дело, так и продолжал делать его. Бэн наведывался в город довольно часто, блистал в свете, сделал подарок сеньоре Перон, очаровательной и острой на язык Эвите, любимице народа, с тех пор она принимала его без протокола. Уму и шарму этой женщины он не уставал поражаться. Однажды на приеме, увидев Эвиту в роскошном жемчужном ожерелье, последнем подарке президента, Бэн, желая польстить ей, сказал прилюдно: - Сколько же надо было открыть ракушек, чтобы собрать такую бесценную понизь! Аргентинцы, стоявшие подле, сконфуженно отвернулись, ибо слово "ракушка" звучит здесь так же, как и слово, обозначающее женский половой орган. Эвита, однако, ничуть не смутилась, а усмехнувшись ответила: - Нужно было открыть одну, полковник. ...Именно там, в Аргентине, на правительственном приеме, Бэн и з а п у с т и л по известной одному лишь ему цепи пробный шар по поводу к о н т а к т о в в Колумбии. Пока он ожидал ответа, ситуация в Вашингтоне изменилась еще больше. Еще в ноябре сорок пятого года, через четыре месяца после того, как Советский Союз, выполнив свой союзнический долг, разгромил опору Японии - ее Квантунскую армию, Трумэн был ознакомлен с документом следующего содержания: "Совершенно секретно. Атомная бомба характеризуется огромным истребительным потенциалом, сосредоточенным в металлическом корпусе. Удар по транспортным средствам противника дает существенное снижение возможностей производства и доставки техники к месту военных действий... Однако считается, что, хотя атомные удары по транспортным средствам могут привести к хорошим результатам, для этих целей предпочтительнее применение бомб иной категории... Производственные мощности СССР доступны для стратегических ударов с воздуха... Выгоднее всего, очевидно, нанесение бомбовых ударов по предприятиям, выпускающим наиболее опасные виды вооружения. К ним относятся заводы по производству авиационных двигателей, танков и радиооборудования. Большой эффект может дать уничтожение важнейших государственных ведомств и их служащих... Главной особенностью атомного оружия является способность уничтожать скопления людей, и эту особенность необходимо использовать наряду с другими свойствами этого оружия... Удары по промышленному потенциалу России могут дать существенный эффект только в том случае, если они будут произведены в широком масштабе. В результате разрушения основных металлообрабатывающих предприятий или таких жизненно важных объектов, как электростанции, потребовались бы многие годы восстановительных работ..." ...С тех пор в недрах штабов - под нажимом нефтяных, авиационных и танковых королей - продолжалась разработка новых документов, развивавших то, что было заложено в первом, основополагающем. Джон Фостер Даллес дал свое заключение на черновой проект нового, совершенно секретного меморандума, подготовленного Пентагоном для Трумэна; через час после этого он встретился с Алленом, проинформировав его о том, что ему стало известно. Память у него была адвокатская, редкостная, поэтому он прочитал документ военных наизусть, с небольшими купюрами, опуская те места, где было еще с ы р о, слишком много эмоций: - Новые данные о возможных комплексных целях на территории СССР показывают, что уничтожение нефтедобывающей промышленности может быть обеспечено сравнительно незначительными силами, причем это быстрее всего может привести к снижению военного потенциала русских. Наиболее действенный способ нападения на эту отрасль промышленности - разрушение нефтеперегонных заводов, для чего у нас уже на ранней стадии войны должен быть достаточный тоннаж бомб. Большинство нефтеперегонных мощностей Советского Союза находится на Кавказе, хотя имеется информация о том, что в районе "второго Баку", на Урале, возведены новые установки. Множество предприятий этой отрасли находится в пределах досягаемости бомбардировщиков Б-29, расположенных на базах Британских островов и в районе Каир - Суэц. Для выяснения сравнительного значения разных районов СССР в формировании военного потенциала этого государства потребовался бы дальнейший детальный анализ. Значение некоторых районов очевидно: Украина - производитель зерна; Донбасс - горно-промышленный район; Москва - место нахождения правительства, транспортный узел и важный центр производства готовых изделий; промышленные центры на Урале и нефтяной район "второе Баку"; наконец, горно-промышленный район Кузбасса. Полный контроль над СССР мог бы быть, видимо, обеспечен оккупацией ограниченной по размерам территории. однако ввиду значительной площади и числа людей (военнослужащих и гражданских), которых необходимо держать под контролем, потребовались бы довольно значительные вооруженные силы союзников. В тот же день Джон Фостер Даллес улетел в Майами и сел за пишущую машинку: надо было з а с т о л б и т ь свою позицию до того, как военные захватят все. А Бэн тем временем продолжал устраивать роскошные приемы в лучших ресторанах, на которых сводил послов с министрами, а директоров своих филиалов и военных атташе США с местными офицерами ("Война - это коммуникации, - повторял он гостям, - порядок в стране не может быть достигнут без надежно работающей телефонной сети"); открывал перспективных честолюбцев на континенте, повторяя сотрудникам без устали, что чин не имеет значения, личности становятся генералами в один день, а то и час; те, кто просиживает кресла в ожидании звезды на погонах, нам не нужны. Он интересовался парагвайским офицером Стресснером; присматривался к чилийскому майору Аугусто Пиночету - совершенно поразительная работоспособность и воистину европейский педантизм; подкрадывался к аргентинскому полковнику Гутиересу, считая "серого кардинала" Перона устрашающе умной личностью. Зная о том, как много работы у Бэна в Аргентине, Даллес загодя позвонил в его секретариат и попросил отправить телеграмму в Буэнос-Айрес с просьбой пригласить полковника на ланч в любую удобную для него пятницу. И через три дня, весело разглядывая загорелое лицо Бэна, поинтересовался: - Где вы так прокалились? Ездили на атлантические пляжи? - Если бы, - вздохнул Бэн. - Только два дня смог полежать под солнышком, да и то в Байресе... Мой тамошний директор Арнольд построил прекрасный бассейн на крыше дома, завез туда морскую гальку и даже затащил двадцать пальм в ящиках - лихо придумано... Октябрьское солнце весеннее еще, не так печет, как в январскую жару, но загар дает прекрасный. Завидуете? - Очень. Я хотел слетать к Джону. Последние дни он работал на Майами, но старший брат - он и есть старший. "Времени в обрез, - повторяет мне постоянно, - любовные утехи не для нас уже, к счастью, мы и не алкоголики, так что осталось нам лишь одно - д е л о"... Он закончил там свою работу - на неделю раньше задуманного срока. Вот почитайте, я захватил с собой рукопись, идет в "Лайфе"... Но мне хочется собрать мнения всех тех, кому я по-настоящему верю. Бэн заколыхался в кресле: - Вы мне верите?! Полно, Аллен! Вы меня с трудом терпите. И правильно делаете. Я сам себе смертельно надоел - суечусь, придумываю что-то, а старуха с косой смотрит и посмеивается: "Давай, милый, нам такие нужны в аду, у нас с топливом проблемы, повертишься, чтобы котлы были в состоянии постоянного кипения, а то грешники не страдают, а блаженствуют в теплых ваннах"... - Поскольку я получил визу в чистилище, - попыхивая трубкой, ответил Даллес, - ваши адские сложности меня не волнуют. Бэн достал очки, отодвинул салат, снисходительно отметив его чахлую скудость (вчерашний ужин у Арнолда был фруктовым - авокадо, ананасы, манго, арбузы, все это залито медом, смешанным с сиропом гауячи, очень тонизирует), и погрузился в чтение. Он читал п о ж и р а ю щ е, втягивая в себя строки, как жадный итальянец - спагетти. - Это грандиозно, - сказал он, окончив чтение. - Все-таки Джон Фостер - гениальный политик... Какой слог, как поразительна его аргументация... - Аргументация моя, - Даллес пыхнул трубкой. - Слог - тоже. Его здесь только одно - имя на титуле. - Почему бы и вам тогда это не подписать? - Потому что я не лезу в политику. Меня это не интересует. Моя страсть - делать реальное дело, Бэн. Все-таки дело всегда было порядком выше политики, которая лишь придает удобную форму свершенному. - Как будет называться сочинение? - Называться будет просто: "Мысли о советской внешней политике и что нам делать". - Чей заголовок? Ваш? - Нет, не мой. - И все-таки Джон Фостер - гениальный политик, - повторил Бэн, - формулировка абсолютна. - Это не его формулировка. - Чья же? - Одного из ваших конкурентов, - усмехнулся Даллес. - Раньше был другой заголовок, мы изменили. Берите ручку и вносите вашу правку, я вас за этим и сорвал с аргентинской крыши, где установлен бассейн под пальмами. - У меня нет замечаний, Аллен. Я со всем совершенно согласен. И потом главный удар вы наносите по стратегии Советов в Восточной Европе, а это не мой регион. Мы же с вами уговорились, что я сосредоточиваю максимум усилий на юге нашего континента. - Которые будут по-настоящему результативны только в том случае, - заключил Даллес, - если русские навсегда забудут, где находится Западная Европа, Азия, Африка и - особенно - Латинская Америка. А добиться этого можно лишь в том случае, если мы сформулируем концепцию русской экспансии в Польше, Чехословакии, Венгрии, Болгарии, Румынии и Югославии с Албанией. Ленин верно говорил: идея лишь тогда становится силой, когда она овладевает умами масс. Бэн усмехнулся: - Цитируете Ленина? А как со Сталиным? - Солидарен с Черчиллем: не люблю, но уважаю. В этой связи, не вздрагивайте, пожалуйста, но я включил вас в одну прелюбопытнейшую комбинацию со Сталиным. - Аллен, вы, случаем, не переработали? Не началась горячка? А то заберу на отдых в Байрес. - Я с радостью полечу, - ответил Даллес, - особенно если вы оплатите билет и гостиницу. Но про комбинацию - я серьезно, полковник. Наши люди тщательно просчитали ряд национальных черт русских и вывели, что в политике они весьма и весьма подозрительны. Это объяснимо с точки зрения их истории: монгольское иго, войны со шведами и немцами, турецкие набеги. Наполеон, Севастополь, мы, наконец, в восемнадцатом. А Сталин хочет быть более русским, чем сами русские, потому что по крови он грузин... Вот бы и помочь ему в его личной и их, русских, государственно-политической подозрительности? Попугать и потемнить, а? - Не понимаю. - Это и хорошо. Когда собеседника понимают с полуслова, значит, он не очень-то умный человек. Только не торопите меня, я обсматриваю свою идею еще и еще раз, когда делюсь ею с таким зубром, как вы. Глядите, что произошло в мире... Впервые за всю историю русские вышли из г е о г р а ф и ч е с к о й изоляции, оказавшись в Вене, Берлине, Праге и Будапеште. Такого еще никогда в их истории не было. Они разрушили традиционный "санитарный кордон", созданный в восемнадцатом году, когда группы Савинкова базировались в Польше, а группы монархистов - в Румынии, Чехословакии и Болгарии. Давайте в разговоре друг с другом называть вещи своими именами: Сталин не нарушил ни одного пункта из тех деклараций, которые подписал в Крыму и Потсдаме. Сталин не просто имеет право, он прямо-таки обязан - с точки зрения государственных интересов России - сделать все, чтобы страны "санитарного кордона" отныне и навсегда стали его союзницами, а не врагами, как это было раньше. Сталин поступает совершенно справедливо, да, да, Бэн, совершенно справедливо, когда делает все, чтобы у власти в странах Восточной Европы стояли коммунисты; никто так открыто не противостоял нацизму, как они, это - историческая правда. И в этом Сталин опирается на поддержку общественного мнения не только в Париже и Риме, но и у ряда наших политиков, увы: борьба красных против гитлеризма сделалась легендой, и я затрудняюсь сказать, кто больше этому способствовал - русский писатель Эренбург или американские кинематографисты Голливуда. Эрго: выход из создавшегося положения - а оно крайне трудное, нельзя закрывать на это глаза: мы пожинаем плоды деятельности Рузвельта и его либералов - я вижу в том, чтобы сделать все, что в наших силах, дабы дестабилизировать ситуацию в Восточной Европе. Если мы добьемся этого, тогда Сталин завязнет там, - не до контршагов в Латинской Америке... - Интересно. Мне всегда несколько тревожно слушать вас, но я считаю мир без тревог - крематорием; скучно; загнивание. Это интересно, - повторил Бэн, - но я исколесил Латинскую Америку вдоль и поперек, пополнил свои былые впечатления и убедился: не большевизм повинен во взрывоопасной ситуации на юге континента, Аллен, не Сталин, а мы с вами - американцы. - Совершенно верно, - с готовностью согласился Даллес. - Виноваты мы, наша молодая горячность, эгоистическое желание сделать всем добро, а сделать это, как считают все наши, можно только одним: навязав югу нашу социально-экономическую модель. А они являют собой совершенно другую субстанцию. Они говорят по-испански, они дети иной культуры, там солнце иное, там нищета есть норма жизни, и она не кажется им нищетой, как нам, все верно, не спорю. Но я не хочу, чтобы на юге была даже в о з м о ж н о с т ь для иной точки зрения на происходящее. Там необходима крепкая власть, которая сможет гарантировать проведение нашего благотворительного эксперимента. В условиях болтовни и парламентской расхлябанности экономический эксперимент невозможен! Кто сможет гарантировать надежность наших вложений на юге, кроме тамошних армий? Ведь только они станут - или не станут - стрелять в безответственных демонстрантов! Я называю кошку кошкой, в этом привилегия тех, кто делает дело, Бэн, а не занимается политикой - в чистом виде. - Согласен со всем, что вы сказали. Не хватает последнего логического звена, которое свяжет всю цепь. Даллес кивнул: - Верно. Только не одного, а двух. Итак, первое: отныне наше благополучие на юге континента будет напрямую завязано с ситуацией в Восточной Европе. Дестабилизация - путь к ослаблению. Всякое ослабление русских - угодно делу демократии. Второе: вы ведь имели кое-какие позиции в Венгрии, не так ли? - Надо посмотреть. Даллес снова кивнул: - Развертывание деловой активности ИТТ в Будапеште не может не вызвать подозрительности со стороны дяди Джо. Пусть он тратит максимум времени на то, чтобы смотреть за происходящим в непосредственной близости от его границ. А если мы еще и п о м о ж е м ему, если вы направите в Вену и Будапешт тех людей, которые известны секретной службе русских как их коллеги, тогда там может начаться долгая и не всегда управляемая реакция... - У меня нет таких людей, Аллен. - У вас есть такие люди, во-первых, а во-вторых, если бы их не было, мы были бы обязаны создать их, придумать легенду и организовать утечку информации: пусть русских разъедает ужас подозрительности. Это такая болезнь, которая может стать хронической, а всякое хроническое заболевание противника - во благо нашему делу... ...Как всегда, Даллес говорил с подкупающей откровенностью, и никто из его собеседников не мог и предположить, что он загодя четко дозировал ту информацию, которой делился. Накануне беседы он проговаривал (запершись в ванной, привычка укоренилась после трех лет, проведенных в Швейцарии, когда за каждым его словом охотилась секретная служба нацистов) всю партитуру предстоявшей встречи. И сегодня Даллес о т д а л Бэну сотую часть того, что знал, точно просчитав ту дозу информации, которой можно и - главное - нужно было поделиться с Бэном, причем таким образом, чтобы тот почувствовал себя посвященным в высшую тайну. Бэн, конечно же, не мог предположить, что многие из тех трудностей, с которыми он сталкивался в Аргентине, Чили, Парагвае и Колумбии, были тщательно с п л а н и р о в а н ы и реализованы доверенными людьми Даллеса: конкуренция не только матерь бизнеса, но и надежная помощница политики; точно и ко времени пущенный с л у х позволял соперникам Бэна наступать ему на мозоли; полковник использовал все свои связи, но оказывался бессильным добиться того, на что ставил; обращался к Даллесу - тот помогал; всякая помощь предполагает благодарность; так и жили. Бэн не знал и не мог знать, что неприятности последних недель, связанные с упрямством полковника Гутиереса (считай, Перона), были срежиссированы командой братьев Даллесов; телефонограмма, пришедшая в Байрес с предложением о ланче, показалась полковнику прямо-таки божьим знамением: ведь не он о нем просил, а именно Аллен, так что обсуждение вопроса о возникших с Гутиересом трудностях совершенно не обязательно повлечет за собой необходимую (в том случае, если бы он сам добивался свидания) благодарность. Он, естественно, не знал и не мог знать, что лучшая в Байресе исполнительница танго Кармен-Мария была п о д в е д е н а к Гутиересу людьми Даллеса. Она - конечно же, в определенной степени - влияла на полковника, но ее берегли для главного, бог знает, когда оно, это г л а в н о е, может возникнуть. Поскольку Перон считал и н т р и г и, наносившие ущерб семье, грехом (должность президента обязывала говорить именно так), компрометация "серого кардинала" порочащей его связью могла - в определенной ситуации - принести существенные дивиденды, а пока Кармен-Мария выполняла поручения не трудные и вполне объяснимые. На ее концерты народ валил валом, особенно неистовствовали американцы; завязывались контакты; ее часто приглашали к столу, дарили цветы, говорили обо всем - и о том, зачем прилетели в Аргентину тоже, - так что женщина не могла не делиться с любимым щ е б е ч у щ и м и новостями, а женский н а ж и м - особого рода, тем более если проводится во время любовных утех; это и не нажим вовсе, а нежный каприз, ну как его не выполнить, если и просьба-то пустяковая и никак не связана с теми масштабами, которыми в о р о ч а л Гутиерес. Так что прилет Бэна к Даллесу при всей кажущейся случайности телефонограммы Аллена в Байрес был на самом деле о р г а н и з о в а н загодя. Не открывал Даллес и того, что он определял подробностями, а они являются к л ю ч а м и в настоящей разведывательно-политической акции. Именно так - разведывательно-политической; ОСС занималась только разведкой и диверсиями, а теперь, после того, как взят курс на создание качественно нового инструмента международного с ы с к а, ему будут приданы функции о п р е д е л е н и я политики, а уж государственному департаменту останется только шлифовать и оформлять содеянное командой Даллеса (пока что разбросанной по всему миру). Придет время - слетятся под крыло, пока рано, надо ждать выборов, тогда и настанет истинное время братьев, тогда они и скажут свое слово, и это будет весомое слово, на многие годы вперед весомое. Решив разыграть восточноевропейскую карту, Даллес не начинал ничего нового - это было лишь продолжением его давнего замысла, окончательно сформулированного год назад в беседе с братом за десертом в их клубе, когда Джон Фостер хрустяще грыз желто-красное яблоко, пахнувшее детством, рождественскими праздниками и тихим счастьем, сопутствующим каждой семье, где родители являли собой образчик редкой ныне с о в п а д а е м о с т и - начиная с общих привычек, симпатий, традиций и кончая постелью, что также весьма важно для той ячейки общества, которая дает жизнь себе подобным. Он - чем дальше, тем четче - видел, что в странах Восточной Европы оформились три силы, которые и определяли как настоящее, так и будущее этого региона. Первой силой он считал тех, кто нескрываемо выказывал свою преданность Западу; фанатизм этих людей делал их весьма заметными в Варшаве, Бухаресте, Праге, Будапеште, Тиране, Белграде и Софии. Второй силой Даллес называл тех, кто наиболее активно сражался с гитлеризмом и, таким образом, пользовался безусловной поддержкой как своего народа, вкусившего ужасы "нового порядка", так и Кремля. Была и третья сила, в определенной мере нейтральная: технократы, чиновничество и люди искусства. Находясь между двух противоборствующих тенденций, эта третья напряженно ждала того, как будут развиваться события. Даллес знал, что первая сила обречена на разгром: фанатики "западной идеи", отвергавшие возможность долговременного контакта с Россией, должны были исчезнуть с шахматного поля политической схватки; это - аксиома. В ближайшем обозримом будущем в странах Восточной Европы люди будут помнить, что от гитлеровской оккупации их спасли русские. Увы! Так же как представители второй силы, то есть коммунисты, еще долго будут увенчаны лаврами борцов против коричневых иноземцев; следовательно, их авторитет вполне естествен, разговорами об "экспорте революции" не отделаться: они работали в условиях подполья, принимали мученическую смерть, черпая надежду - в последние часы перед казнью - в том, что Красная Армия идет на помощь, она, Красная Армия, принесет свободу их замученным народам. Оставалась надежда на третью силу. План Аллена Даллеса был логичен, а потому жесток. Его цель заключалась в том, чтобы р а з б и т ь третью силу, разделив ее между второй и первой. Н а е з д ы Бэна в страны Восточной Европы должны были - по замыслу Даллеса - породить н а д е ж д ы у симпатизирующих западной ориентации, среди технократов и интеллигентов, что не могло не вызвать ответной реакции со стороны тех, кто стоял там у власти, причем не потому, что они, эти люди, были навязаны русскими, а оттого именно, что они завоевали право на власть самим фактом своей борьбы против гитлеризма. Подозрение - матерь конфликта; Шекспир достаточно точно препарировал эту проблему, создав образ Яго. Д р а к а между "своими" угодна концепции братьев Даллесов. Надо спровоцировать эту драку, помочь ей, тогда п о к а т и т с я. Полковник Бэн - человек прямолинейный; он верит в чудо, то есть в немедленную победу западной ориентации. Ну и прекрасно... Он, Даллес, отдает себе отчет в том, что победа эта - на данном этапе - совершенно невозможна и даже в чем-то нецелесообразна; однако же мины закладывают впрок смелые техники, а уж вопрос времени взрыва принадлежит руководителям; он, Даллес, считает себя таковым, он имеет право на это и готов за это право повоевать. Он никогда не сторонился боев "местного значения"; он загодя продумал все мелочи, даже такую, что в тот будапештский отель, где остановится Бэн, в его отсутствие позвонит доктор Вестрик, назовет свое имя портье и попросит передать полковнику, что ждет его звонка в Гамбурге. Не только в Будапеште, но и во всей Европе имя Вестрика достаточно хорошо известно, он одиозен - связник между Гиммлером и правыми в Штатах накануне начала войны. Бэна начнут нервировать на Востоке, это еще более прекрасно, пусть: человек, который нервничает, допускает ошибки; они угодны ему, Даллесу, и его задумке. А потом придет время Фельда. Чистый и убежденный коммунист, эмигрант из Чехословакии, он возглавлял то отделение в ОСС в Берне, которое во время войны поддерживало связи с левыми оппозиционерами в Восточной Европе. Даллес не сказал ни слова, когда Фельд решил вернуться в Прагу после победы над Гитлером, а ведь он мог многое ему сказать. Нет, пусть он едет. Фельд стал заместителем министра иностранных дел, - тем лучше! Когда придет время, к нему позвонят те, кому не верят коммунисты, и попросят о встрече. Это вызовет такую бурю подозрений, какую даже трудно представить. И прекрасно! Да здравствует драка между своими, нет ничего прекраснее, когда враги уничтожают самих себя, тем будут сильнее он, Даллес, и его дело! ...Через три недели Бэн пригласил к себе племянника выдающегося киноактера Сандерса (как и дядя, Эдгар родился в Петербурге, по-русски говорил лучше, чем по-английски) и предложил ему слетать в Вену, в штаб-к