ался этой деятельностью в аппарате НСДАП? О т в е т. - Единственно, где я не имел информаторов, так это в ведомстве рейхсляйтера Боле. Тот выходил непосредственно на фюрера или Бормана. Попытка привлечь к сотрудничеству его людей была заранее обречена на неудачу. В о п р о с. - Кто мог зондировать возможность связей с синдикатом для Бормана? О т в е т. - Только Мюллер. Мне Борман не верил, зная, что Гиммлер весьма ревниво относился к моим контактам с кем бы то ни было. В о п р о с. - А мог ли Борман использовать в США контакты немецких банкиров и промышленников? О т в е т. - Лично он - нет. Вряд ли. Тут был важен вопрос уровня. Шпееру рейхсляйтер не очень-то доверял, хотя отношения их были вполне лояльны, значит, речь могла идти лишь об опосредованных контактах, через третьих лиц, скорее всего через отдел заграничных организаций НСДАП рейхсляйтера Боле. В о п р о с. - Кого конкретно - из промышленников и близких им людей - вы могли бы назвать в этой связи? О т в е т. - Затрудняюсь ответить на ваш вопрос. В о п р о с. - Имя доктора Вестрика вам известно? О т в е т. - Вестрик? Разве он жив? Мне говорили, что в последние недели войны он попал под бомбежку... В о п р о с. - Повторяю, имя Вестрика вам известно? О т в е т. - Да. Этот человек выполнял наиболее деликатные поручения Гиммлера и Риббентропа во время своих поездок в страны Европы и Соединенные Штаты. Я с ним контакта не поддерживал. В о п р о с. - До какого года он поддерживал контакты со своими контрагентами за океаном? О т в е т. - Затрудняюсь дать точный ответ. В о п р о с. - Можете ответить приблизительно. О т в е т. - Наше сегодняшнее собеседование носит... В о п р о с. - Это не собеседование. Это продолжение допросов. О т в е т. - Но ведь я дал согласие работать на вашу организацию. Я считал, что наши отношения перешли в иную фазу. В о п р о с. - Судя по тому, как вы увиливаете от прямых ответов, пытаетесь скрыть от нас то, что представляет оперативный интерес, ваше обязательство было неискренним. Это позволяет нам пересмотреть отношение к вам, Шелленберг. Если вы будете продолжать ц е д и т ь информацию, мы передадим ваше дело в Нюрнберг. Да, мы пообещали вам, что суд над вами пройдет здесь, после того, как в Нюрнберге закончится трибунал, да, мы пообещали вам, что приговор будет крайне мягким и вы окажетесь на свободе, но мы не намерены помогать вам, если вы не выполняете своих обещаний. Итак, о Вестрике... О т в е т. - Во всех своих показаниях я старался быть предельно объективным. Я мог бы с о ч и н я т ь, у меня есть к этому - как у профессионального разведчика - известная склонность, но я полагал необходимым соблюдать избыточную точность, чтобы ненароком не дать вместо информации невольную дезу... Что касается Вестрика, то я не думаю, что он мог быть использован Борманом в плане установления контактов с с и н д и к а т о м, поскольку чаще всего, - если мне не изменяет память, - он работал с ИТТ, в которой был заинтересован Геринг и его "люфтваффе". Как мне известно, ИТТ в основном нацелено на Испанию и Латинскую Америку, а также на Восточную Европу... Она не заинтересована в с и н д и к а т е так, как могла быть заинтересована американо-германская корпорация "Гамбург - Америка", - это суда, порты, здесь позиции мафии весьма сильны. Думаю, что какие-то следы можно поискать через связи Чарлза (Лаки) Луччиано или Фрэнка Кастелло, а также того самого Ланца, о котором я уже говорил, и Меира Лански... Но в принципе мне было бы легче отвечать, если бы я до конца ясно понял ваш интерес... Я бы тогда смог комбинировать... Ощущать свою нужность в новом деле... В о п р о с. - "Георг Шредер бэнкинг корпорэйшн" могла оказывать Борману какие-то услуги? О т в е т. - Если они знали, что за д е л о м стоит Борман, то вряд ли, поскольку руководитель гамбургского банка Курт Шредер был штандартенфюрером СС, создателем "кружка друзей рейхсфюрера СС" и замыкался непосредственно на Гиммлере... Ведь именно Курт Шредер, являясь ведущим банкиром Европы, пригласил мистера Даллеса на пост директора своего Нью-йоркского банка... Это и послужило поводом к тому, чтобы обергруппенфюрер СС Карл Вольф, начальник личного штаба Гиммлера, вышел именно на Даллеса в Швейцарии в феврале сорок пятого - в надежде, что нам удастся создать единый антибольшевистский фронт. В о п р о с. - Канарис имел выходы на Курта Шредера? О т в е т. - Точно не знаю, но такого рода возможность исключить нельзя. В о п р о с. - А на пароходную компанию "Гамбург - Америка"? О т в е т. - Компания находилась под прямым контролем Канариса, поскольку на судах - до начала войны, вплоть до декабря сорок первого'. - он отправлял в Соединенные Штаты своих людей. На кораблях этой компании проходили контакты между резидентами Канариса и его агентурой. Могу допустить, что Канарис налаживал связи с мафией в каютах кораблей этой германо-американской компании. Все материалы по этому вопросу должны быть в архивах Мюллера, поскольку люди гестапо были внедрены на пароходы "Гамбург - Америка" для контроля за экипажем и пассажирами. Если мне не изменяет память, в РСХА говорили о контакте между неким Пепе и офицером Канариса - осенью сорок первого года. Я допускаю, что этим Пепе мог быть помощник одного из боссов мафии Ланцы... Допускаю, что это был Гуарази, возможно, под псевдонимом. _______________ ' США вступили во вторую мировую войну лишь в декабре 1941 года. В о п р о с. - Какие задания мог давать Канарис мафии, если предположить, что он наладил контакт с с и н д и к а т о м? О т в е т. - Я допускаю, что до сорок первого года Канарис хотел использовать коррумпированные связи с и н д и к а т а, чтобы удержать Соединенные Штаты от вступления в войну на стороне Англии и России. После объявления войны рейху Канарис, если его связи сохранились, мог использовать мафию - но, конечно, уже через третьих лиц из нейтральных стран, прежде всего из Испании и Португалии, - для организации явочных квартир и террористических актов. Более исчерпывающую информацию по этому вопросу могли бы дать Пиккенброк, Анц и Гелен, они входили в орбиту ближайших помощников Канариса... Мне, например, известно, что генерал Гелен, в бытность руководителем разведки по Востоку, весьма тщательно работал с моряками Болгарии, Финляндии, Турции и Румынии, совершавшими регулярные рейсы в Штаты... Он также контактировал с соответствующими службами Японии... В о п р о с. - А что вы можете сказать о Вернере Круге? О т в е т. - Он работал в моем управлении... Занимался масонами и контактами с американскими филиалами концернов "Лейк" и "Цейсс". В о п р о с. - Где он сейчас? О т в е т. - Или в Аргентине, или в Швейцарии, в Асконе... В о п р о с. - Скажите, чем объяснить патологическую ненависть фюрера, да и вообще НСДАП, к масонам? О т в е т. - Фюрер боялся их тайной, неподконтрольной организованности и связей с крупнейшими финансовыми центрами. Он ненавидел их незримое могущество. В о п р о с. - В какой форме вы работали по масонам? О т в е т. - Я предпринимал на свой страх и риск кое-какие шаги, чтобы проникнуть в б р а т с т в о, понимая, сколь важной будет информация, если я смогу получить серьезную агентуру среди масонства. В о п р о с. - Но ведь в Германии масонские ложи были разгромлены? О т в е т. - Совершенно верно. Но несмотря на то, что дуче также вел борьбу с масонами, позиции б р а т с т в а в Италии были настолько сильны и глубинны, что ему не удалось до конца разрушить его структуру. Наиболее законспирированные группы продолжали функционировать, причем отнюдь не безуспешно... Особенно активно с итальянским масонством, да и вообще с Италией, работал Канарис... Он, в частности, рассказывал мне, как во время испанской кампании, в тридцать седьмом году, он привлек к сотрудничеству чрезвычайно, по его словам, перспективного молодого человека, Личо Джелли'... Он воевал против республиканцев в составе особого батальона "чернорубашечников" - личной гвардии Муссолини, владел пером, публиковал очерки, был великолепным оратором... Канарис весьма высоко ценил его, загодя готовя, кстати говоря, к проникновению в круги итальянского масонства, чтобы через них выйти на Нью-Йорк и Лондон, на "Шотландскую ложу". _______________ ' Д ж е л л и - "великий мастер" масонской ложи П-2 (пи-дуэ), тесно связанный с тайным международным фашистским движением, состоялся как лидер наиболее реакционного масонства на спекуляциях нефтью и обмене оружия на нефть в 1950-1960 годах. Был президентом корпораций в Латинской Америке и на Ближнем Востоке. После разоблачения Джелли как одного из организаторов планировавшегося фашистского переворота в Италии в 1977 году улетел на своем самолете в Швейцарию; был там арестован; бежал из тюрьмы; в настоящее время скрывается. В о п р о с. - Оставим "Шотландскую ложу", это не входит в сферу нашего интереса... Какова дальнейшая судьба Личо Джелли? О т в е т. - Если мне не изменяет память, в конце сорок четвертого года он сумел эмигрировать в Аргентину, опасаясь судебного преследования со стороны союзников. Там его следы затерялись, хотя он весьма интересовал меня, поскольку в Буэнос-Айресе итальянцы довольно влиятельны и имеют серьезный вес в нефтяной промышленности, а для рейха в последний год вопрос о бензине был, как вы знаете, ключевым... ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (Даллес - Гелен, друзья-враги, сорок шестой) __________________________________________________________________________ К малышам Гелена тянуло с детства: самые счастливые дни были, когда родители отвозили его к тете Марте, двоюродной сестре мамочки. У тети Марты было трое детей - двухлетний Петер и девочки-погодки, Лотта и Гертруда, очаровательные пяти- и шестилетние создания, беленькие, с громадными черными глазами, в длинных юбочках, затянутых поясками на грудке. В дни, когда приезжали гости, их одевали в лаковые лодочки, до того умилительные на ножках маленьких проказниц, что двенадцатилетний Рейнгардт испытывал, глядя на них, щемящее чувство тихой умиротворенной нежности. Чаще всего они играли "в семью". "Папой" был он, Рейнгардт, "мамой" - шестилетняя Лотта, "бонной" - Гертруда, а Петер - их "сыном"; называли они его почему-то Маугли, хотя он был такой беленький и толстенький, весь п е р е в я з а н н ы й, словно незримыми ниточками, что никак - даже при детском воображении, самом что ни на есть раскрепощенном, - не мог ни в чем походить на смуглого сына джунглей... Рейнгардт часами играл с малышами, причем никогда не позволял себе командовать ими, хотя уже тогда, ребенком еще, определил свое будущее - армия; наоборот, он поддавался их капризам, с радостью выполнял просьбы "мамы" и "бонны", был снисходительно ласков к "сыну", точь-в-точь копируя отношение к нему самому отца, самого любимого человека на земле, "любезного и дорогого папочки". Самая сильная влюбленность, которая остается в сердце человека на всю жизнь, конечно же, детская; впрочем, натуры грубые, духовно черствые забывают это, хотя каждый из них - это бесспорно - бывал влюблен в детстве, влюблен так, как редко влюблялся взрослым уже, когда властно входило проснувшееся желание, а любовь делалась сладостно-изнуряющей, н о ч н о й. То поющее ликование духа, сопутствующее детскому чувству, уступало место любовному б ы т у, который с годами становился привычным, каждодневным, а потому стирающимся, как расхожая монета... Весной сорок четвертого года, оказавшись в госпитале (слегка задело; фюрер прислал телеграмму - очень любил генералов, которые, как он говорил, "опалены жарким пламенем очистительной битвы"), Гелен, женатый уже человек, отец, счастливый, казалось бы, семьянин, со слезами на глазах вспоминал маленькую Лотту: ее муж попал в плен под Сталинградом, выступил по московскому радио вместе с Паулюсом; несчастную женщину как жену изменника арестовали, бросили в концентрационный лагерь; тетя Марта просила помочь. А что он мог поделать? Любое слово, сказанное в защиту несчастной, обернулось бы против него - "пособник врага нации". Петер погиб еще в сорок первом, под Ельней, прямое попадание русской мины: стоял человек, молоденький офицер в ладно пригнанной форме, и исчез, как не было, в з д о х взрыва, черное облако - и гудящая пустота; ужас какой-то, нереальность! Только Гертруде повезло - восемнадцатилетней она вышла замуж за шведского промышленника и уехала в Стокгольм; в рейхе с тех пор не бывала, вспоминая бывшую родину с плохо скрываемой неприязнью. Ее соседа по семинару, студента философского факультета в Гейдельберге, заставили языком вылизывать асфальт; парни из "Гитлерюгенда" окружили его, бросили на колени: "Ты должен вылизать нашу землю от твоего паршивого еврейского присутствия" - и мочились на него, захлебываясь от смеха. "Боже, как ужасно складывается жизнь!" - думал тогда Гелен; в госпитале его часто навещал генерал Хойзингер; каждый раз, возвращаясь от фюрера из его полевого штаба в "Вольфшанце", он находил время навестить своего давнего друга. Включив радио, стоявшее на столике у изголовья, рассказывал об ужасном положении на фронтах: "Нас может спасти чудо, но ведь мы с тобой прагматики, чудес нет, значит, мы обречены, крушение неизбежно, фюрер одержим, отказывается понимать реальность, верит в придуманные им же самим химеры, и ни у кого из окружающих нет смелости открыть ему правду; какой алогичный деспотизм!" (При этом и Хойзингер, и Гелен - начальник оперативного отдела генерального штаба фюрера и шеф его разведуправления "Восток" - как-то даже и не думали, что сами они также являются о к р у ж е н и е м Гитлера, проводят с ним многие часы на совещаниях, бывают приглашены к обеду, обмениваются дружескими рукопожатиями, имеют, говоря иначе, возможность о т к р ы т ь п р а в д у; о, гнусность и малость, "теория переваливания" на соседа, надежда на смелость другого, вера в озарение, которое придет к тирану со стороны!) После бесед с Хойзингером генерал Гелен впадал в состояние тяжкой духовной смуты, не мог спать, даже если врачи давали снотворное. Спасением было одно и то же видение: маленькая Лотта в длинном платьице, перехваченном в грудке пояском, и остроносые лаковые туфельки на прелестных крошечных ножках; с этим видением только и засыпал, вызывал его как спасение. Гелен впервые по-настоящему осознал ужас своего положения, когда фельдмаршал Эрвин Роммель по приказу фюрера покончил жизнь самоубийством. (Вместе с промышленным магнатом из Штуттгарта Робертом Бошем был подготовлен план, по которому он и его начальник штаба Шпейдель открывали фронт на западе и готовили ударный кулак против русских армий, чтобы не пустить их в Польшу и на Балканы; единственное, в чем он расходился с другими генералами, участвовавшими в заговоре, была судьба Гитлера. Он был категорически против устранения фюрера: "Я уговорю его согласиться с нами после того, как все будет сделано; он послушает меня, ведь главное дело его жизни - борьба против русского большевизма - будет продолжена!" За то, что Роммель был против убийства Гитлера, ему была пожалована милость: покончить с собой в присутствии посланцев рейхсфюрера; торжественные похороны и пенсия жене и сыну гарантированы.) Выйдя из госпиталя, Гелен стал заканчивать работу по "Красной библии", в которую были включены фамилии русских военачальников, политических деятелей, писателей, актеров, ученых; компрометация готовилась высококвалифицированными мастерами своего дела. Фотомастер, который переснимал "Библию", был отправлен на Восточный фронт, на центральное направление. Сопровождавшему ему человеку - верен до последней капли крови, был спасен от трибунала, куда угодил из-за языка, - было приказано сделать все, чтобы фотограф (обер-лейтенант, близорук, в армию призван в сорок втором, страдает сосудистым заболеванием, вены на ногах раздуты, поэтому с трудом передвигается) ни в коем случае не попал в русский плен. Теперь руки развязаны - фотограф погиб во время налета русских штурмовиков от пулевых ран. Два экземпляра "Красной библии" были надежно укрыты в Альпах, неподалеку от швейцарской границы; подлинник лежал в сейфе, в помещении генерального штаба, в Цоссене, под Берлином. Мучительно обдумывая будущее, которое казалось беспросветным, Гелен часто, когда становилось совсем уж невмоготу, уезжал в имение к барону Ридзель цу Эйзенбаху (несмотря на то, что большая часть его поместий находилась в Пруссии, в Гессене его семья также владела прекрасными землями и двумя дворцами). Почти вся семья собралась здесь, спасаясь от налетов. Племянницы барона, Ингеборк и Паула, семилетние создания, похожие чем-то на Лотту и Гертруду, стали его самыми близкими друзьями; он мог проводить с ними целые дни, придумывал уморительные игры, во время "пряток" не гнушался тем, чтобы "водить" и, конечно, не находил маленьких прелестниц, а они, визжа от сладостного страха, счастливые, подбегали к условленному месту: "Чур-чура, меня не нашли!" А еще он очень любил готовить вместе с ними прекрасные обеды из речного песка и листьев; получались невероятно красивые застолья, еда была разложена на деревянных игрушечных блюдечках, и Гелен горестно думал о том, сколько же должно пройти лет после окончания войны, прежде чем люди снова научатся выпускать детские игрушки. Он возвращался к себе в генеральный штаб освеженным, шутил с офицерами, был любезен с коллегами, почтителен и спокоен во время докладов фюреру; спокойствия хватало на неделю: "Этот трясущийся параноик, ослепленный манией величия, тащит в пропасть несчастных детей. Видимо, потому, что я родился солдатом, в моем сердце живет слабость к малышам, я должен защитить их, а это возможно лишь в том случае, если постоянный враг - восточный медведь - будет плесневеть в своей берлоге, надежно обложенный со всех сторон охотниками со взведенными ружьями, сделанными из крупповской стали". Он стал рано мечтать о внуках; детство собственных детей прошло незамеченным, - весь в карьере, сумасшедший ритм работы, предложенный фюрером; интриги, чувство неуверенности в завтрашнем дне, самое счастливое время отцовства пронеслось, словно один миг. После катастрофы, вернувшись из Вашингтона в Пуллах, он пристрастился навещать дом доктора Шверенбаха: его тянули те дома, где звенели детские голоса, а у доктора была внучка, Ане-Лиза, пятилетнее чудо с громадными карими глазами. Гелен попросил ее не называть его "дядя Рейнгардт": "Зови меня просто Рени, маленькая, потому что неловко называть дядей того, кто больше всего на. свете любит играть - особенно в прятки и салочки, не говоря уже о штандере". Именно здесь, у Шверенбаха, занимаясь переодеванием любимой куклы Ане-Лизы, которая досадливо отчитывала "Рени" за неумение держать на руке "либонка" (так она произносила слово "ребенок", какая нежность, даже щемит сердце от самого присутствия этого доброго пятилетнего человечка), он и услышал передачу гамбургского радио. - Сегодня, - быстро читал диктор, - состоялось очередное собрание членов недавно созданной по лицензии британских оккупационных властей "Имперской социалистической партии". Среди выступавших были господин Дорльс и граф Вестарп. По их словам, - цитируем - "Германия не виновата в том, что началась мировая война. Если бы Лондон и Париж приняли руку, предложенную Берлином, и сели за стол переговоров, то конфликта можно было бы избежать. Однако правивший тогда Уинстон Черчилль не хотел внимать фактам, которые свидетельствовали: Данциг - это последний немецкий город в Европе, который был отторгнут от родины. Германия не хотела ни пяди чужой земли, она хотела лишь одного: воссоединения всех немцев в едином государстве, которое открыто провозгласило себя защитником западной цивилизации". Господин Дорльс утверждал, что - цитируем - "единственным законным правительством Германии было, есть и останется имперское правительство гроссадмирала Денница, законного преемника рейхсканцлера, приведенного к присяге президентом фельдмаршалом Гинденбургом. То, что канцлер Денниц был осужден в Нюрнберге, есть нарушение всех норм международного права, которые всегда исповедовали западные демократии. Если бы Германия возглавлялась правительством гроссадмирала, немцы могли бы достойно ответить на безнравственные обвинения в жестокостях, которые якобы имели место в так называемых концентрационных лагерях. Во-первых, в лагерях трудового перевоспитания находились уголовные преступники, осужденные за акты грабежа, насилия, гомосексуализм и разбой, а во-вторых, нигде никогда и никто не подвергал их издевательствам, как об этом сейчас принято говорить. Пусть небылицы останутся на совести тех безответственных журналистов, которые сочинили это во имя высоких заработков. Никогда немец не позволял, не позволяет и не позволит впредь какой бы то ни было несправедливости по отношению к себе подобным, пусть даже эти люди были падшими, аморальными элементами, отбросами общества. Мы не позволим клеветать на наше прошлое, это унижение нации, которая приняла на свои плечи главное бремя борьбы против большевистской неспровоцированной агрессии!" Другие выступавшие поддержали речи создателей новой партии, квалифицируя их как "слова правды, мужественное отстаивание того дела, которому служили немцы, полагая, что они отдавали все свои силы и врожденный талант созидателей и воинов делу борьбы за цивилизацию". Лидеры "Германской правой партии", созданной также по лицензии англичан, выступили с критикой "имперских социалистов", - продолжил диктор, - поскольку их высказывания противоречат духу новой демократии. Гелен едва сдержался, чтобы не сорваться с места: "Нельзя, маленького ангела это испугает; дети, как и белочки в парках, боятся резких движений взрослых; нет ничего страшнее потери любви маленького создания, невосполнимо, они же так искренни в своих привязанностях, ради их будущего мы живем на земле, ради чего же еще..." Лишь только после того, как кукла была наряжена в новое платье (в магазинах, понятно, не продавалось, пусты, шаром покати по прилавкам, только "черный рынок", на котором американцы меняют яичный порошок и свиную тушонку с сигаретами на меха, картины и хрусталь; платье сшила дочь доктора, Магда, из старых тряпочек, - разрывается сердце от этой достойной нищеты), Гелен откланялся, поцеловав свою маленькую подругу, и сразу же поехал к себе в резиденцию. Оттуда он - по известным ему одному каналам - связался с секретарем Конрада Аденауэра, которого многие прочили в преемники осужденного в Нюрнберге гроссадмирала Денница, ибо Аденауэр был женат на фрау Цисснер, сестра которой была замужем за американским генералом Джоном Маклоем, отвечавшим в Вашингтоне за контроль над Германией. Цисснеры были равно богаты - и в Штатах, и в Пруссии. К Гамбургу поэтому традиционно относились весьма подозрительно: "Эти ганзейцы могут выкинуть любое коленце, с них хватит". Ночью Гелен получил ответ от "старого господина"; зарекомендовал себя в пору становления фюрера как один из наиболее выдающихся обербургомистров, возглавлял не какой-нибудь заштатный город, а рурский бастион - Кельн. - Передача гамбургского радио шокировала всех, кому дороги Германия и ее будущее, - передал Аденауэр. Лишь после этого Гелен связался с Алленом Даллесом - также конспиративно; их контакты были опосредованными, крайне аккуратными, что бы ни в чем не повредить республиканской партии, одним из лидеров которой был старший брат - Джон Фостер. Контакт с Мюнхеном может пойти во вред друзьям и склонить выборщиков в Штатах к демократам, что нежелательно, ибо Рузвельт являл собой рупор этой партии, и хотя Трумэн - политик совершенно иного толка, но уж совершенно не считаться с предшественником он не мог. Смысл предложений генерала заключался в том, чтобы Даллес повлиял на военную администрацию. Желательно, чтобы он упомянул о нем, Гелене (пришло время - хотя бы конфиденциально - начать упоминать об о р г а н и з а ц и и, стоящей во главе борьбы за демократию в Европе), в том смысле, чтобы "Имперская социалистическая партия" была немедленно запрещена и ошельмована как "пронацистская" - по требованию истинно германских патриотов, какими стоило бы провозгласить членов "Германской правой партии", столь четко себя заявившей. "Ликвидировать "Имперскую партию" должны мы, ваши истинные союзники, а не кто-либо иной", - настаивал Гелен. Уснул только под утро; в восемь часов был уже у себя, ожидая вестей из Нью-Йорка. Как и все европейцы, прожившие всю жизнь в Старом Свете, он не очень-то представлял себе разницу во времени, хотя мог сказать, который час в Бангкоке или Оттаве, не напрягая памяти: тренировка. Однако всегда негодовал на медлительность Даллеса, отдавая себе при этом отчет, что тот ничего не может сейчас решать, поскольку в Новом Свете еще ночь... Информацию генерала Аллен Даллес подучил только в семь вечера; он провел день в университетской библиотеке, где обычно работал по субботам часов до десяти. В отличие от Гелена, он не испытывал трепетной любви к малышам. Так уж получилось, что семейная жизнь не сложилась: единственная женщина, которую любил (дочь Артуро Тосканини), осталась в Милане, к л а н не простил бы развода, шокинг, не ототрешься, Америка не принимает то, что противно традициям. С тех пор еще более увлекся коллекционированием трубок и старинных книг, особенно по истории Китая; очень любил собак, однажды сказал брату: "Если доживу до старости, уеду на ферму, куплю щенков, обязательно овчарок, кобельков, воспитаю их так, чтобы мы понимали друг друга без слов, по вечерам буду сидеть у камина и читать вслух; псы прекрасно ощущают выражение, лучше, чем люди; про модуляцию голоса, запах и предшествие движения они знают больше, чем мы". Он сидел в библиотеке на самом верху треноги, возле последней полки стеллажа, не в силах оторваться от книг по истории древнего Китая, - тема эта его завораживала, он воочию, словно в прекрасном цветном фильме, видел происходящее, сопереживая ему так, будто сам был участником событий. Последние дни (работа по созданию Центрального разведывательного управления, которое, наконец, объединит все службы воедино, шла трудно, масса препон, да еще в условиях абсолютной конспирации, когда ни одна живая душа, кроме пятнадцати посвященных, не имела права ничего знать) он до того изматывался, что находил отдохновение только здесь, во взрывоопасной тишине библиотеки. Но и тут, примостившись, словно петух на жердочке, читая и перечитывая китайских классиков, Даллес ни на минуту не прекращал думать о создании своего детища, которое должно оказаться венцом всей его жизни: то, что начинал в Брест-Литовске генерал Гофман - с его, Даллеса, п о д а ч и, - то, что тогда, увы, не осуществилось, не имеет права не быть осуществленным сейчас, когда он отдал всепожирающей страсти д е й с т в а личную жизнь, возможность семейного счастья и все бесхитростные, но столь прекрасные забавы, которыми живут все его одногодки. Он вновь и вновь перечитывал китайцев, пытаясь найти в их сдержанных, полных недосказанного изящества строках подробности, столь необходимые разведке, особенно накануне принятия главного решения. Он вновь и вновь перечитывал рассказ о том, как придворный философ Мо Цзу - в пятом веке до рождества Христова - предлагал ввести закон, по которому каждый домовладелец должен быть ответствен перед императором не только за свое п о в е д е н и е, но и за поведение каждого соседа - слева и справа от себя, круговая порука в чистом виде. До третьего века система философа - создателя разведывательной доктрины императора - была, в общем и целом, незыблемой; но по прошествии трех столетий, во втором уже веке до нашей эры, император Чин Шихуан Ти полностью запретил Конфуция, провозгласив его гуманизм "отвратительным и изменническим покусительством на верховную власть"; главенствующей философской школой сделали л е г и т и м и з м, утверждавший, что человек по своей природе таков, что ему ни в коем случае нельзя доверять, а уж тем более полагаться на его добрую волю: только ж е л е з н а я рука императора может держать в смиренном повиновении толпу, раздирающую самое себя по разным направлениям. Именно император Чин запретил в Китае литературу, у п р а з д н и в ее официальным декретом; тот, кого заставали за чтением трудов Конфуция, подлежал немедленной казни. Необходимость оправдания этих мер требовала нового философского обоснования. По иронии судьбы придворный философ Хан Фэй был призван императором для выполнения этой задачи; ученый прекрасно знал историю и литературу, ему и карты в руки. Император верил только себе, и если он верил философу, то никто не был вправе возразить властелину, - чревато казнью; главный же министр Ли Шу, враг философа, держал в потаенном ларце выдержку из ранней работы ученого: "Дай тому, кому не очень-то веришь, но кто умен и, следовательно, нужен тебе, кредит доверия на любой его успех; подталкивай его к работе на твое дело, научись шаг за шагом, незаметно подводить его к твоей идее; сделай так, чтобы он получил радость от результатов своего труда, выполненного к твоему благу и с твоей подачи, никогда не уличай его в том, что он поначалу стоял в оппозиции к твоему замыслу, к о м б и н и р у й!" Поскольку главный министр читал всего Хан Фэя, знал, как император любит его (как правило, тираны страдают слабостью не к тем, кто им безмерно предан, но к тем, кто бесстрашно отстаивает свое и делает это блестяще, не открывая, понятно, свою идею врагам трона), он, руководствуясь новой философией, столь угодной императору, построил Великую Китайскую стену, чтобы сохранить государство от вторжения мужественных северных соседей, и обратил свои взоры на юг, завоевав княжества, имевшие выход к морю. Он провел декрет, запрещавший в империи школы, как разносчики заразы, и ввел управление цензуры, следившее за каждым словом - писанным или произнесенным - всех без исключения мандаринов. Он же лично отобрал семьдесят наиталантливейших учеников из повсеместно запрещенных школ, спас их от пыток, которым были подвергнуты остальные, и посоветовал императору держать их при себе в качестве советников, которые станут оформлять мысли живого бога в законы, угодные традициям. В своих разведывательных акциях на юге премьер также руководствовался доктриной Хан Фэя; он постепенно, исподволь в л и я л на противников в том смысле, чтобы они приняли компромиссное решение. При этом задача заключалась в том, чтобы противник был убежден, что это он сам выдвинул компромиссное предложение тирану, тогда как - на самом деле - оно было давным-давно придумано главным министром и исподволь в н е д р я л о с ь в окружение того, кто должен стать жертвой на пути императорского продвижения к морю и теплу. На приемах главный министр и придворный философ стояли плечом к плечу, ближе всех к трону. Придворные любовались этой достойной мужской дружбой: сила, опыт и знание дополняли друг друга, являя собою гарантию государственного внешнеполитического могущества и стабильности внутри страны. Незадолго перед смертью императора главный министр обратился к философу с просьбой разработать концепцию внешнеполитической разведки. Хан Фэй принялся за дело со свойственной ему легкостью, много шутил, говорил о том, что душа лазутчика открыта ему, ибо настоящий шпион сродни философу и женщине - он также страдает избыточным любопытством и страстью к острым ощущениям. Через день после того, как император умер, главный министр приказал арестовать философа, понудил Хан Фэя покончить жизнь ритуальным самоубийством, а его манускрипт тщательно изучил, радуясь главной концепции, высказанной покойным "врагом-другом": "Основу разведки должны составлять закрытые, глубоко засекреченные сообщества, подчиняющиеся железной дисциплине, обладающие значительными суммами денег для повседневной работы и свято исповедующие р е л и г и о з н у ю идею императора. Результат работы лазутчиков должен оцениваться и по тому, сколь точна информация и - главное - своевременно доставлена. Ведущей силой разведки являются у м н ы е люди, не страшащиеся отстаивать собственное мнение, которое может - в определенной мере - быть противным царствующему при дворе. Оценивать сведения, собранные лазутчиками, должны наиболее доверенные сановники, лишенные страха перед доктриной, являющейся основой власти соседнего императора или князя; только в этом случае они сохранят объективность и широту взгляда... Число такого рода сановников должно быть строго ограничено, чтобы избежать длительности прохождения полученных данных к столу императора..." Даллес даже рассмеялся, прочитав последние строки, полез во внутренний карман и, не спускаясь с треноги, прямо там, наверху, прочитал документ, подготовленный для него в Калифорнийском университете, - о структуре нового разведывательного сообщества. ...Вернувшись домой, он увидел на столе записку, что трижды звонил Освальд (работал с Даллесом, начиная со Швейцарии; сейчас возглавлял фирму по производству запасных деталей для телефонных аппаратов, принадлежащую клану ИТТ; фактически же был связан с Геленом). Он-то и сообщил Даллесу о той прямо-таки панической информации, связанной с заявлением "Имперской социалистической партии", которую зашифрованно передал Гелен. - Это все? - спросил Даллес. - Да. Наш друг очень волнуется, просит немедленно дать ваши рекомендации, полагает, что высказываниями руководителей партии не преминут воспользоваться красные. - Видимо, не преминут, - кивнул Даллес, - для них это - подарок. Вы попросите Гелена срочно подготовить досье на этого самого графа Вестарпа и господина Дорльса... Если мне не изменяет память, какой-то Дорльс несколько раз выступал - в начале двадцатых годов - вместе с фюрером, не тот ли это? Не веря никому, даже ближайшим помощникам, Даллес постоянно был вынужден играть и, таясь, посмеиваться, пыхая своей английской трубкой, ибо малейший неверный шаг мог нанести ущерб делу создания его о р г а н и з а ц и и; он уже придумал название - Центральное разведывательное управление: прекрасно звучит, в какой-то мере устрашающе, что ж, так и должно быть, в разведке занимаются не массажем или танцами на льду, в е г о разведке будут заниматься реальной политикой, она будет д е л а т ь то, что вынудит администрацию идти в ее фарватере, защищая его детище - в случае ошибки - и восторгаясь им, когда станет пожинать лавры содеянного. Он ничего не сказал Освальду, кроме того, что предложил передать Гелену просьбу о срочном подборе досье на лидеров "какой-то паршивой нацистской партии", а мог бы сказать, что именно его к о н т а к т ы подвели графа Вестарпа и Дорльса к созданию своего "имперского" детища, именно его контакты передали деньги на аренду помещения, приобретение библиотеки и станка для печатания бланков и членских билетов. Не надо об этом говорить даже Освальду; мало кто поймет уровень его замысла: создать прогитлеровскую партию - через пятых, конечно же, людей, а потом первому положить на стол президента информацию о том, как наци поднимают голову. Необходимо действовать, а не хлопать ушами, как это делают в ставке верховного комиссара оккупационных войск! Такого рода акция Даллеса в ы д в и н е т его на новую, еще более высокую позицию главного эксперта по германскому вопросу. Он, Даллес, может то, чего не могут (или не умеют) другие. Создание им, Даллесом, "Имперской социалистической партии" есть форма борьбы за пост руководителя разведывательного сообщества, которым Америка уже беременна, роды должны пройти легко, акушер известен, - не н а ж и м и патронаж старшего брата, но лишь объективное признание его, Аллена, компетентности должно привести его к лидерству в разведке... Но Даллес не знал и не мог знать, что к "Имперской социалистической партии" весьма пристально присматривался Мюллер, изучая все выступления лидеров с карандашом в руке. Ни Даллес, ни Гелен не могли предположить, что именно Мюллер создал "Немецкую правую партию" - ту, на которую решил п о с т а в и т ь Гелен. Значительно менее многочисленная - всего тысяча членов, но вполне легальная, при этом "антигитлеровская", эта партия подвергала - по сценарию Мюллера - остракизму злодеяния СС и гестапо, не переставая повторять, словно заклинание, о том, что лишь Германия, "очистившись от скверны гитлеризма, может и должна стать оплотом западных, христианских демократий в защите европейских святынь". Это давало "Правой партии" благорасположение американских и британских оккупационных властей и надежные контакты с медленно и подспудно восстанавливавшейся с и с т е м о й германского бизнеса. Ни Даллес, ни Гелен не знали, что деньги партии, являвшейся законспирированным центром той идеи, которой служил Мюллер, два раза в квартал передавал штурмбанфюрер СС Ригельт, который столь с л у ч а й н о встретился со Штирлицем на борту ДС-4, следовавшего из Мадрида в Буэнос-Айрес. СПАРК (Лиссабон, декабрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ Когда из подъезда следом за Лангером - маленьким, толстым к а т ы ш к о м, - который чуть замешкался, неуклюже открывая дверь, быстро вышел высокий, спортивного кроя парень в коротенькой коричневой кожанке, застегнутой на молнию, и ловко сел рядом с ним, молча кивнув, Спарк понял: "Провал! Конечно, нельзя было все делать с налету; я вечно спешил, боялся не успеть, хотел сделать лучше и заметнее других. Вот почему тебя турнули из разведки, - сказал он себе, - нечего искать виновных, поделом". Он резко обернулся к Лангеру, сразу же увидев, как правая рука его соседа напряглась и сделала чуть заметное, какое-то пульсирующее движение к молнии на куртке. "Пистолет за поясом, - понял Спарк, - наш стиль, быстро же они этому научились, сволочи". - Мой босс присмотрел домишко за городом, - сказал Спарк. - Сто тысяч - это много по здешним ценам? - Местная валюта? Или доллары? - поинтересовался Лангер, рассеянно глядя в окно. - Конечно, доллары, - рассмеялся Спарк. - Все норовят продать за доллары, во франк никто не верит. Лицо Лангера чуть сморщилось - он в ы ж а л из себя улыбку: - За сто тысяч тут можно купить дворец. - Ну, а этот домишко вроде бы и есть дворец; два этажа, башенки, огромный подвал, где можно оборудовать прекрасную мастерскую, много земли... - Много-это сколько? - поинтересовался Лангер. - Мне еще не передавали документацию... - А сколько деревьев? Здесь очень ценятся участки с лесом. Сколько там деревьев и каких пород? - Штук сто... - Сколько?! - Ну, семьдесят, - Спарк снова резко, но вполне мотивированно обернулся к Лангеру, и снова рука парня мгновенно передвинулась к молнии на куртке. - А что, это много? - Это богатство, - ответил Лангер. - Сто тысяч - весьма дешево, если там такой лес. Мы едем туда? - Да, - ответил Спарк, легко глянув в смотровое зеркальце: машина, пристроившаяся еще в центре, шла следом, не отставая, - "хвост". - Именно туда. Это минут тридцать. Вы, думаю, будете ужинать с моим боссом и мистером Киккелем в городе, дом еще толком не оборудован, ни слуг, ни электроплиты, мы привезем все оборудование из Штатов. - Прекрасно, в городе так в городе, - машинально откликнулся Лангер. Он мучительно хотел повернуться и посмотреть, идет ли за ним машина Пауля, но боялся, что водитель заметит его движение. "Нельзя пугать; смешно, конечно, если Ригельт ошалел от счастья, подписав контракт с американцем, забыл все на свете и случайно не поставил в письме нужную точку. Но ведь он обещал позвонить после разговора из редакции и не позвонил; приехал этот американец; назвал мое настоящее имя; нет, явно что-то случилось". - Когда ваш босс будет оборудовать дом, пусть поставит несколько телефонных аппаратов, в городе отвратительная связь, - по-английски Лангер говорил очень грамотно, ни единой ошибки, но с заметным акцентом; его оплывшее, с нездоровыми отеками лицо замирало от напряжения. - А там пока еще нет ни одного аппарата, - Спарк сразу же понял, отчего Лангер заговорил про телефоны: хитер, бес. - Мы хотели вам позвонить из Эсториля, это рядышком, а потом решили, что вы все равно нас не найдете, вот меня и погнали... - Это очень любезно с вашей стороны. Мне совестно, что Киккель доставил вам столько хлопот. Спарк снова обернулся, и на этот раз рука парня не дернулась так пульсирующе-судорожно, как раньше, а спокойно лежала на коленях. - Так ведь бизнес! - рассмеялся Спарк. "Ты хорошо это сделал, - похвалил он себя, - вполне натурально". - Я имею процент с прибыли фирмы, по нынешним временам это неплохо, согласитесь. - Зависит от того, какой оборот. - У нас хороший оборот, фирма вполне благополучна, мы верно почувствовали послевоенную конъюнктуру, можете не сомневаться... "Только, пожалуйста, почаще сомневайся, Спарк, - вспомнил он слова Элизабет, когда она везла их на аэродром, - он всегда прет напролом, - пояснила она Кристе, - береги его, конопушка, он славный парень, ты ведь имела возможность в этом убедиться, правда?" Спарк только сейчас - с мучительной четкостью - вспомнил глаза Элизабет и то, как она посмотрела на Кристину. Разница в четырнадцать лет, отяжелевшая после родов женщина - любимая, нежная, моя, но - с сединою уже, а рядом Криста: ноги растут из-под лопаток, обсыпана веснушками, волос - грива, смыла краску, снова стали белые, как солома, очень идет. "Глупышка, зачем экспериментировала? Логику женщин невозможно понять; хотя, быть может, именно в этом таится их главная прелесть? Бедная Элизабет, каково ей было везти нас на самолет? Почему я не подумал тогда, что ревность живет в женщине помимо разума? Она ведь раньше никогда и не представляла, что кто-то может добиваться моей любви, она привыкла к тому, что я был ее собственностью, а я ведь и в самом деле был увлечен Кристой, дурак не увлечется, но я растворен в Элизабет, нет, это не страх и не только любовь к мальчишкам, просто в ней всегда было то, что так редкостно в женщинах, - прямо-таки мужская надежность, никаких перепадов настроений, капризов, бабских недомоганий, которые ложатся тяжелым осадком на семейную жизнь: обязательно скандал или слезы в эти их дни. Элизабет всегда умела держать себя, чудо что за дружочек, только сейчас стал по-настоящему понимать, какой я счастливый. Вообще-то такое, видимо, понимаешь в самые последние минуты, когда надо что есть силы жать на тормоза, так сильно, чтобы мои пассажиры полетели со своих мест, выхватывать пистолет из-за пояса парня, бить его рукоятью по виску, выбрасывать на шоссе, велеть Лангеру переваливаться сюда, ко мне, совать ему "смит-вессон" в бок, на двенадцатом километре отрываться от хвоста, свернув направо; там есть хорошие проезды между особняками, я выеду за Эсторилем, не показываясь на трассе, время еще есть, хотя оно на пределе. Не пришлось бы Кристе стрелять - сможет ли? Одно дело говорить, другое - нажать на курок. Главная опасность в том, что я могу потерять темп, когда стану тормозить, выбрасывать на шоссе эту кожаную скотину, что сидит справа, и приказывать Лангеру перебираться ко мне. Ничего, перевалит. Под дулом пистолета быстренько перевалит, только сейчас не надо сдерживать себя: или я их, или они меня. Вторая машина наверняка остановится около к о ж а н о г о, не могут же они бросить его на дороге? Я в это время поднажму на акселератор, я непременно должен оторваться от них, у меня нет иного выхода, иначе мальчишки останутся без отца, вот в чем штука. А как прекрасно Элизабет улыбалась мне, когда мы с Крис шли по полю к самолету, как весело и белозубо, никакой тревоги в глазах, это надо ж уметь так скрывать свои чувства! Она ведь знала, что за нами с Крис уже там, в Лос-Анджелесе, могут смотреть. Пол не зря предупредил, что его теперь постоянно "страхуют". Элизабет знала, что нам с Крис придется тайно менять самолет в Лондоне, ведь мы летели в Осло улаживать дела с наследством отца Кристы - дом, яхта, все остальное, договаривались по телефону с юристами, назначали время встречи. Телефон теперь слушают, ну и слушайте на здоровье. Про то, что Джон Флэкс дал ему деньги на полет в Лиссабон - из тех, что получил на съемку от фирмы по выпуску дорожных несессеров, не знала ни одна живая душа; нельзя пугать голубков, конспирация. Так, до поворота мне осталось еще три мили, - подумал Спарк. - Нет, здесь все считают на километры, значит, не три, а полторы мили, сейчас надо замотивировать набор скорости, я должен разогнаться до максимума, иначе они удержатся на своих местах, а они должны полететь; один, к о ж а н ы й, - на ветровое стекло, а Лангер - с сиденья на пол; салон огромный, он должен покатиться вниз, удариться о спинку и хоть на мгновение потерять ориентацию..." - Мистер Лангер, вы водите машину? - спросил Спарк. - Конечно. - Такую колымагу никогда не водили? - Это королевская машина, мне не по средствам... - Вообще-то да, - Спарк оглянулся, улыбнувшись, - глядите, как она резко набирает скорость, практически с места... - Да, очень сильный двигатель... - Видите, уже сто десять миль... Лихо, а? К о ж а н ы й, что сидел рядом, вытянул левую руку и уперся ею в приборный щиток. "Ну, сука, погоди, - подумал Спарк, - ты натренирован, но я тоже не зря прожил на земле сорок три года, тоже чему-то научился, а особенно за последние месяцы в Голливуде, - как-никак специалист по разведке, надо было изучать штампы, которые только и понимают наши доверчивые зрители, борьбе ума они научены жизнью, поди не выучись, в момент съедят конкуренты и косточки выплюнут, а вот умению отрываться от слежки, коронному удару апперкотом или ребром ладони по шее, так что голова бессильно отбрасывается в сторону, будто ее срубили, резкому повороту машины в крошечный переулок, так, что из-под шин появляется дым, они учатся в кино, платят за это доллары, кстати немалые, поди обмани их надежды, нельзя, не по правилам..." Спарк сбросил скорость и попросил к о ж а н о г о: - Пожалуйста, достаньте в ящичке новую пачку сигарет, мои все искрошились. Тот открыл крышку, Спарк прибавил газа, парень чуть нагнулся, разглядывая то, что лежало в ящичке. "Ну, давай, машинка, давай, "Испано-сюизочка", гони, ты ж такая устойчивая, скорость незаметна, идет, как плывет, плыви, голубонька, попробуем-ка выкрутиться, а, милая? Поможешь? Ну-ка, помоги!" Парень несколько удивленно посмотрел на Спарка, сказал по-португальски: - Там нет сигарет... Спарк обернулся к Лангеру, надо отвлечь к о ж а н о г о от скорости. "Я ведь и рассчитывал, что парень ответит мне по-португальски, ах, как хорошо все получается, просто прекрасно, лучше быть не может!" - Что он говорит, мистер Лангер? - спросил Спарк, нажимая на акселератор еще сильнее. - Он говорит, что там нет сигарет. - Они под бумагой, скажите ему, что они под бумагой. Лангер перевел. Парень сунул руку в ящик, и в это мгновение Спарк, обрушив ладонь на кнопку блокировки дверей (и такая была предусмотрена на приборном щитке), а ногу на тормоз, услыхал, как Лангер скатился на пол, увидел голову парня, враз побелевшего от страшного удара темечком о стекло; бросил руль, сунул руку за пояс к о ж а н о г о, выхватил пистолет, ощутил, какой он тяжелый, успел подумать, что это "парабеллум", и обрушил удар, который с ужасом у с л ы ш а л - такой он получился хрустящий, хотя рукоять вошла в м я г к о е; парень обмяк, как куль, сполз на пол. "Лежи, сука, если жив! Лежи и не двигайся! Не я это затеял, это твои ригельты и лангеры с фюрерами затеяли все это, прости меня, к о ж а н ы й, но надо знать, кому служишь; за все блага в этой жизни приходится расплачиваться, вот и расплачивайся!" Спарк обернулся, перегнувшись через сиденье, и сразу же увидел глаза Лангера: "Щелочки, а не глаза, медведь, надеется на ту машину, что гонит ко мне; валяй, надейся. Руки-то у него лежат вдоль тела, босс паршивый, пистолет с собой не возит, зачем ему, к о ж а н ы й с пушкой сидел рядом, а сзади машина с двумя головорезами, спешат, поняли; ну-ну, спешите, голубчики!" - В угол! В угол сразу! - крикнул Спарк срывающимся голосом. - Если увижу движение - убью! Тот сразу же отполз в угол, Спарк открыл дверь трясущейся рукою, слава богу, трасса пустая, только "хвост" несется, жмут по газам. Вскинув "парабеллум", всадил три патрона в колесо "Плимута", который был совсем уже рядом, и попал, потому что машину резко повело в сторону, на левую полосу. "Вот так, - прошептал он, - даже если я повалил шофера, у меня не было выхода". Положив левую руку с зажатым в ней пистолетом на правое плечо, он увидел в зеркальце мучнистое лицо Лангера; прошло всего несколько секунд, тот еще не очухался. Нажал на акселератор, свернул в переулок так резко, что из-под колес действительно появились синие дымки; на какой-то миг запах жженой резины стал явственным, словно бы прямо здесь, в громадном салоне красного дерева, жгли электрический шнур. - Двинешься, убью! - крикнул Спарк. "Сейчас следует кричать, путая его истерикой, в таких ситуациях надо играть истерику с воплями, пеной у рта и круглыми от ярости глазами; психологический фактор страха закрепляется криком и истерикой, сейчас не до логики, ею надо будет оперировать, когда я втолкну этого гада в подвал, к Ригельту, время еще есть, мы должны успеть. Это будет ужасно, если я опоздаю. Крис вела себя отменно, только бы она не нажала на курок; если это случится, я не смогу сделать то, что задумано. А выхода у меня нет, я имею дело с военными преступниками, с нацистами, они не имеют права спокойно расхаживать по улицам и смотреть на золотые часы с цепочкой". Спарк почему-то все время вспоминал барский жест Ригельта, когда тот вальяжно расстегивал кремовый плащ, доставал из жилета громадную золотую луковицу: "Отобрал у какого-нибудь несчастного перед тем, как удушить его в газовой камере; они ведь сначала грабили обреченных, а потом подручные выбивали молоточками золотые коронки у задушенных, били очень аккуратно, чтобы не портить золото, каждая пылинка на счету, все идет в "фонд обороны рейха", сволочи". - Сидеть не двигаясь! - снова заорал Спарк, потому что ему показалось, что Лангер вот-вот потянется рукой к карману. "У него нет в карманах оружия, я успел бы заметить, когда он лежал на полу, я бы увидел, если о т т о п ы р и в а л о. У него даже сигарет нет в пальто, хотя он вообще не курит, ни разу за все время не выкурил ни одной сигареты, бережет здоровье. Они все берегут здоровье; чем хуже человек, тем больше печется о здоровье, закономерность какая-то... Вот видишь, Элизабет, пока все хорошо, машины сзади нет, но если я подстрелил водителя, надо будет сегодня же убегать отсюда. Посмотрим, как все пройдет в Осло, это хорошее прикрытие, пусть ищут, где я был эти дни, пусть доказывают, на это нужно время, а если мы успеем получить то, что нам нужно, все станет на свои места, цель оправдывает средства, тем более мне пришлось уходить от преследования вооруженных нацистов, это проймет присяжных, если начнется процесс, пресса станет на мою защиту, это точно". Спарк резко свернул направо, потом налево; "хвоста" по-прежнему не было, оторвался. "Отсюда до места ехать десять минут, только бы не было впереди перекопано, у португальцев какая-то страсть раскапывать дороги, забывать об этом и не выставлять предупреждающего знака, поди развернись на такой улочке... А если все-таки те гады меня догонят? Нет, этого не может быть, - сказал он себе, - это будет слишком несправедливо, этого не может случиться". Спарк притормозил и, не оборачиваясь, но глядя на Лангера в зеркальце, приказал: - Руки на голову. Вот так, хорошо. Поднимись. Шагни к сиденью и переваливайся сюда. Живо! Я что сказал?! Живо! "Черт, надо бы научиться трясти лицом, когда изображаешь крайнюю степень ярости, это впечатляет; хотя у меня не получится так, как надо, - слишком худой. Это бы получилось у Роумэна, он всегда страдал, что у него круглое лицо: "Нет ничего хуже, когда у мужика бабья рожа, да, Грегори? Будь ты хоть самым бесстрашным парнем, все равно люди прежде всего смотрят на внешность, а особенно женщины, правда?" Бедненький Пол, как ему не везло с женщинами, появилась Криста и - поди ж ты! Ну и жизнь, настоящее кино, - так уж все неправдоподобно, будто в Голливуде сочиняли". - Как переваливаться? - тихо спросил Лангер. "Он может ударить меня носком ботинка в голову, - подумал Спарк. - Нельзя чтобы он переваливался головой к двери, может распахнуть ее и вывалиться, одно мгновение, не уследишь. - Спарк снова посмотрел на кнопку блокировки дверей: - Не нажал ли я на нее в суматохе? Отсутствием внимания не страдаю, хорошо, что это отложилось в памяти, молодец, - похвалил он себя, - всегда надо оглядываться загодя; в критический момент на это нет времени". - Перегибайся! - крикнул Спарк, заметив, как впереди появились школьники в синих формочках, успел подумать, как все же здешняя форма уродует детей: "Маленькие манекены! Тут дорогой район, малыши, видно, из какого-то закрытого колледжа, одежда подогнана под фигурки, а в центре на школьников просто горько смотреть". - Переваливайся головой вниз! Спарк по-прежнему сидел вполоборота, пистолет держал в полуметре от т е л а Лангера, до странного явственно ощущая, как запахнет кровь, если придется стрелять. "Интересно, пробьет тело насквозь или пуля все же застрянет? Плохо, если прострелит, тогда в машине будет дыра, не расплатишься с фирмой. "Испано-сюиза" считается "золотой" машиной: ручная сборка, каждая деталь пригнана; сначала делают "начерно", ездят тысячу миль, потом всю ее раскидывают - до последнего винтика, ищут дефекты и собирают заново, теперь уж на вечность, эта марка износа не знает". Лангер нерешительно нагнулся, Спарк, схватив его за шиворот, резко дернул на себя, перевалив на переднее сиденье. - Повернись к окну! - по-прежнему играя истерику, крикнул Спарк. - Руки за спину! С того момента, как он оторвался от "хвоста", прошло не более минуты. "Жаль, не засек по ниточной стрелке - действительно, секунды пульсируют; если выцарапаюсь из этой передряги и вернусь домой, будет что вспомнить. Можно продать сценаристам пару любопытных сюжетов. Дудки, хватит, задарма консультировать я более не намерен, и так пишу им целые сцены, они гребут за это гонорары, а мне делают подарок к рождеству - почему-то все, как один, набор носовых платков..." Спарк быстро обыскал Лангера; к удивлению, нащупал в заднем кармане брюк плоский, с перламутровой рукоятью, хромированный браунинг. "Значит, р а з в а л и т с я, я бы на его месте сделал все, чтобы всадить мне обойму в затылок, какая-то возможность для этого у него была. Или он под страховался еще чем-то? Чем?" - Имейте в виду, Лангер, - неожиданно сказал Спарк спокойным, очень тихим голосом, резко изменив манеру поведения, - вам ровным счетом ничего не будет грозить, если вы проявите благоразумие... Я даже готов высадить вас из машины прямо сейчас... Позвоните в скорую помощь, вызовите карету для вашего сотрудника... Если он еще жив... Я освобожу вас... Если вы здесь, прямо сейчас, ответите на пять моих вопросов... "Ну, давай, - подумал Спарк, -- реагируй, сука. Я дал тебе пищу для размышления. Жара против холода - это действует. Ты ошалел от моих голливудских номеров, ничего еще не соображаешь, давай, шевели мозгами... А кинокритики у нас абсолютнейшие дубины, схоласты какие-то... Если бог поможет вернуться домой, обязательно заставлю себя просидеть пару дней за столом и напишу статью про фильмы Джона Флэкса: нет, это не просто детективы, где умный сыщик дурачит доверчивых зрителей, это настоящая инструкция для тех, кто попал в безвыходное положение, вот что такое ленты Флэкса... Говорят, что он трус, его публично отлупил пьяный ассистент за то, что Джон был с его девкой, а он даже сдачи не дал, хотя куда здоровей того шибздика... Видимо, он и г р а е т в детективах самого себя, но только не настоящего, а некую мечту о себе, он заставляет актера изображать того, каким бы ему хотелось быть. Да здравствует Фрейд! Ну и путаница у нас в мозгах, ну и замесь непонятностей, никогдашеньки в этом не разобраться! А сейчас ты нравишься себе, Спарк, - подумал он. - Ты клял себя и ненавидел, когда к о ж а н ы й сел в машину, а пуще того, когда заметил за собою "хвост"; тогда ты ощутил себя расплющенным пигмеем со слюнявым, бесформенным ртом. Вот что делает с человеком унижение страхом, это, наверное, самое страшное унижение, нет ничего ужаснее безнадежного ощущения собственной малости и подчиненности обстоятельствам, перед которыми ты бессилен". - Ну?! - вновь заорал Спарк. "До особняка осталось шесть минут, я успеваю; надо снова ломать манеру; почему же он молчит?" - Ну?! - Я вам не верю, - тихо, чуть не шепотом, ответил Лангер, с трудом разлепляя пересохшие губы. И в это время слабо застонал к о ж а н ы й, лежавший в ногах Лангера. "Дорога, как на грех, испортилась, сплошные рытвины, здесь не погонишь, рискованно. Что делать, если этот крепыш поднимется? Нет, он в шоке, надо быть Голиафом, чтобы так быстро прийти в себя после такого удара, он не опасен. Не должен он прийти в себя, - поправил себя Спарк, вспомнив слова Кристы, что удачу надо смиренно выпрашивать у бога. - А что, если этот Ригельт развяжется там в подвале, - с ужасом подумал Спарк. - Этого не может быть! Я надежно захомутал его ноги, несколько раз проверил, это невозможно, чтобы он развязался. А если он сыграл обморок? Или сердечный приступ? И Криста подошла к нему? Нет! Нет! Он чуть было не закричал это "нет". Какое страшное слово, самые распространенные слова во всех языках, "нет" и "да", только "нет" произносят чаще. Что за двуногие, эти люди?! "Нет" - словно щит, - нужно ли, не нужно - "нет" и все тут! Боимся горя, заклинаем: "нет, нет, нет", а оно не подвластно заклинаниям, жизнь вокруг нас существует по своим законам; сколько людей - столько законов; у Ригельта - свой, у Кристы - свой, и у этого к о ж а н о г о тоже свой, свои "нет", жалостливые, как заклинания, или решительные, будто удар в нос". - Поставьте ноги на своего хранителя, - снова перейдя на спокойный, даже сострадательный тон, сказал Спарк. - Если он очухался и решит подняться, нажмите ему каблуками на висок. Ясно? Лангер молчал. Спарк резко вытянул правую руку и уперся пистолетом ему в шею. - Я спрашиваю: ясно? - Вы не посмеете выстрелить, - по-прежнему тихо, едва шевеля губами, ответил Лангер. - Я вам нужен живым. Уберите оружие. "Он хорошо думает, - понял Спарк. - Он уже пришел в себя, и у него что-то на уме, он имеет свой план, и мне не дано понять его логику. Если я не поступлю сейчас так, как я должен поступить, считай, что я его упустил". Спарк взмахнул пистолетом и что есть силы ударил Лангера рукоятью в ухо. - Ой! - жалобно воскликнул Лангер. - Не надо! - Понял, что я сказал?! - заорал Спарк. Их уха Лангера тоненькой струйкой текла кровь: "Какая она у него красная и быстрая; значит, я рассадил ему кость до сосудов; если бы я его просто расцарапал, кровь была бы капельной. Ничего, бог простит, этот бандит понимает тот язык, на котором говорил сам и его окружающие, с палачом смешно говорить языком Сервантеса, он решит, что я - обычная туфта, он поддастся только в том случае, если его напугать; или он властвует, или раздавлен и подмят, третьего для него не существует". - Ты понял?! - снова закричал Спарк. - Да, только не бейте, я понял... Лангер спокойно поставил ноги на лицо своего телохранителя и тихо спросил: - Можно я вытру кровь с уха? Я не терплю неопрятность. - Нет. - На какие вопросы я должен вам ответить? - Кто сообщил, что Штирлиц был отправлен из Мадрида на испанском самолете за океан? - Что? - Лангер, казалось, сделался еще меньше, вжался в сиденье. - Не тяните время, Лангер! Лучше нам договориться сейчас, пока я вас не свел с Ригельтом. - Что вас еще интересует? - Сначала ответьте на этот вопрос. - Я могу рассказать вам все, что вас интересует, если вы гарантируете мой отъезд из Лиссабона, новые документы, средства к существованию и единовременное пособие. Скажем, тысяч пятьдесят долларов. - О деталях мы будем говорить после того, как вы ответите. - Нет. - Видите этот дом? - Спарк кивнул на особняк, окруженный парком. - Да. - Там в подвале сидит Ригельт. Будем разговаривать при нем? Или закончим наше собеседование здесь? Ну?! - Я назвал вам свои условия. Я вам открою все. Мне есть что открыть. Но мне нужны гарантии. Если вы не можете их дать, пусть даст ваш шеф. "Он думает, что в подвале сидит целая команда, - подумал Спарк. - Это плохо. Когда он увидит там одну лишь Кристу, я не знаю, что он подумает. Двое против троих... Ладно, к о ж а н ы й не в счет; двое против двоих; что-то я теряю ориентиры, я плохо подготовлен к этому делу, и мы в цейтноте, отсюда надо улепетывать как можно скорее. Салазар не любит, когда незнакомые поднимают стрельбу в его городе, здесь знают цену порядку, такие же фашисты, как и лангеры, только говорят на португальском". - Как знаете. Повторяю: я готов высадить вас из машины немедленно: напишите адреса ваших тайных явок, имена, телефоны, пароли, формы связи, больше мне ничего не надо. - И вы мне поверите? - Если вы солжете или предупредите свою цепь, я не поставлю и понюшки табаку за вашу жизнь и за жизнь членов вашей семьи. Неужели Гуарази не рассказывал вам, как это делается? При упоминании этого имени Лангер еще больше съежился, как-то по-детски втянул голову в плечи, словно ожидая удара. - Ну?! - Тем более мне нужны гарантии... Если вы знаете Гуарази, я должен получить неопровержимые гарантии... Вы обязаны войти в мое положение... - Вы теряете шанс, Лангер. Или вы начинаете говорить, или... - Я сказал вам... Я не скажу ничего другого... - Хорошо. Пеняйте на себя. Кладите правую руку на дверь, нет, выше, на стекло! Спарк подкатил к дому, припарковал машину за разросшимся кустом жасмина, выключил двигатель, ощутил гулкую тишину и понял, что ему далеко не просто выйти: ноги были ватные, колени мелко дрожали. Еще десять минут назад, когда он был комком энергии, устремленным к спасению, тело было собранным, а сейчас была такая слабость, что он с тоской подумал, сможет ли связать Лангера, а ведь его надо вести в подвал связанным; как оставить в машине к о ж а н о г о? Что если он очухался, а сейчас лишь играет беспамятство? "Нет, - повторил он себе, - такого не должно быть, я помню, к а к я ударил его. Но что же мне сейчас делать? Господи, надоумь меня и помоги!" - Левой рукой выньте ремень из брюк, - тихо сказал Спарк, позволив себе расслабиться еще больше ("Лангер будет вытаскивать ремень секунд тридцать - целая вечность"), как можно мягче и т и ш е. "Когда мышцы мягкие, в них происходит интенсивный обмен веществ, они наполняются кислородом и освобождаются от какой-то гадости, я всегда путал эти газы, то ли углекислый, то ли какой еще, но очень вредный... Интересно, я бы вытаскивал ремень так же покорно, как и он? А что можно сделать, если правая ладонь лежит на стекле, ноги стоят на голове телохранителя, в затылок упирается пистолет, а левой корячишься, расстегивая ремень? Ничего бы я не сделал, только, наверное, молил бы создателя, чтобы все это поскорее кончилось. Нет, я бы что-нибудь придумал, - возразил он себе, чувствуя, что веки сами собой закрываются, - если я позволю им закрыться, то, как ни странно, могу вырубиться, - усталость после дикого напряжения, организм отравлен вредными выбросами, производными страха, у меня так бывало, двухминутный сон, а Лангеру нужны секунды на то, чтобы выскочить". - Все, - сказал Лангер, вытащив ремень. - Дайте гарантию, я готов отвечать. - Упустили время, - ответил Спарк. - Будете торговаться с Ригельтом: кто больше скажет, тот и останется жить. Надо было говорить сразу, когда я предложил. Спарк связал ему руки за спиной: Лангер протянул их покорно, вытянув, как ласточка крылья; пальцы были ледяные. "Они у него холоднее, чем у меня, - подумал Спарк. - Я никогда не мог понять, рассматривая фотографии, когда нацисты целили из пистолетов в затылки своих жертв, почему обреченные покорно стоят на коленях? Все равно ведь через мгновение все будет кончено, отчего бы не р и с к н у т ь в самый последний миг?! Неужели надежда на то, что все обойдется и случится чудо?! Неужели и логика подчинена надежде?! Глупо надеяться на счастливый исход, когда имеешь дело с гиенами... Но он-то, Лангер, знает, что я не гиена, поэтому, наверное, и надеется... Я правильно поступил, врезав ему в ухо. Я з а я в и л себя на том языке, который ему понятен..." - Выходите, - сказал Спарк, обойдя машину. Лангер неловко сполз со своего сиденья. - Ложитесь лицом на землю, - сказал Спарк. - Никогда не думал, что у птиц такие разные голоса, - сказал Лангер, прислушиваясь к гомону неведомых пичуг в кронах деревьев. "Действительно, - подумал Спарк, не сразу поняв немца, - поют разноголосо, а я и не услышал их". Он дождался, пока Лангер встал на колени (руки-то заломлены за спину), а уж потом медленно опустился на землю, резко откинув голову назад, словно новорожденный. Лишь после этого Спарк взял за волосы к о ж а н о г о: лицо было совершенно бескровное, синевато-землистого цвета. "А ведь я его убил, - подумал Спарк с ужасом, - я проломил ему череп". Он разжал пальцы, и голова безжизненно плюхнулась в лужицу темной крови. "Надо будет хорошенько вымыть коврик, - машинально подумал Спарк, - а здесь нет водопровода; плохо..." Он набросил на к о ж а н о г о свой макинтош, аккуратно расправил его, чтобы не было видно тела, запер дверь, поднял Лангера за воротник пальто и толкнул пистолетом в спину: - Спускайтесь вниз. Тот пошел покорно, по-прежнему втягивая голову в плечи. ...Ригельт лежал в той же позе, что и раньше, словно бы ни разу и не пошевелился за время отсутствия Спарка; бледная Криста, с запавшими глазами, цвет лица землистый, старческий, сидела на стуле, сжимая двумя руками пистолет. - Слава богу, - прошептала она. - Пристрели его, - сказал Спарк, кивнув на Ригельта. - Он предупредил своего босса. Да, Лангер?! Он ведь очень ловко тебя предупредил? - Нет! Нет! - завыл Ригельт. - Нет! Я все скажу! - Пусть скажет! - крикнул Спарк, потому что четко, как в замедленном кадре кино, увидел палец Кристы, лежавший на курке, - сейчас нажмет. - Погоди! Погоди же! - Хорошо, - кивнула она. - Пусть скажет. - Если они обменяются хоть одним словом, - сказал Спарк, - пока я приволоку третьего, - стреляй, не дожидаясь моего приказа. На выбор. Лангер, на пол! Он бросился наверх, вытащил из машины парня, нахлобучив на его безжизненную голову свой берет, чтобы не оставалось кровавого следа, и поволок за ноги в подвал, не понимая еще - мертв он или в глубоком шоке. - Он мертв, - сказала Криста, не найдя пульса. Рука к о ж а н о г о упала на пол как кусок мягкого пластилина. - Так вот, - оглядев Лангера и Ригельта, сказал Спарк, закурив сигарету дрожащими руками, - я даю каждому из вас шанс... Тот, кто первым напишет, за что одним из вас был убит этот парень, выйдет отсюда живым... Ответив перед этим на пять известных вам вопросов. Позиция ясна? Минута на размышление. Текст прост: Лангер или Ригельт - решайте сами, за вами право выбора - убил такого-то, заподозрив его в измене, ударом револьвера в висок, находясь в автомашине марки "Испано-сюиза". Заявляю это в присутствии двух свидетелей... Кто из вас согласится первым, тому я продиктую наши имена, свидетельствовать-то нам, больше некому... - Я! Я! Я! - закричал Ригельт. - Я же дал вам адрес Лангера! - И предупредил его, сука, - сказал Спарк. - Если бы ты не предупредил его, он бы не поволок за собой банду. - Нет! Нет! Пожалуйста! Я не предупреждал его, он сам догадался! - Правда, Лангер? - Делайте вашу работу, - сказал тот. - Я сказал свои условия. Стыдно, Ригельт, надо уметь уходить из жизни достойно. - Господин Лангер, - тихо сказала Кристина, - вам Гаузнер никогда не рассказывал мою историю? Что-то дернулось в Лангере, когда Кристина произнесла имя "Гаузнер"; это заметил Ригельт. - Скорее всего, ему рассказывал Кемп, - добил Спарк. - Я! Я напишу! - снова закричал Ригельт. Лангер по-прежнему молчал. Спарк достал из своего пистолета обойму, вытащил ее, ловко в ы щ е л к а л пять патронов, методически ведя счет каждому, потом подошел к Лангеру, перевернул его на спину, оттащил к стене и, упершись дулом второго пистолета в его разбитое ухо, спросил: - Вы поняли, что в патроннике только один заряд, Лангер? - Да. - Хотите пристрелить Ригельта? Вы ведь тогда со спокойной совестью напишете, что телохранителя убил Ригельт. А? Иди сюда, - обратился он к Кристе. - Сунь ему свой "смит-вессон" в ухо. Нет, еще глубже. Вот так, молодец. Если решите баловаться, Лангер, если решитесь поднять руку, чтобы стрелять в меня, она, - он кивнул на Кристу, - нажмет курок, и ваши желтые мозги разнесет по стене. Да, впрочем, и я вам не позволю шелохнуться... Как только замечу движение - выстрелю. Тогда искомую записку - но уже про вас - напишет Ригельт... Правда, Ригельт? - Да! Да! Да! Конечно, я готов! Я только очень волнуюсь, поверьте, я прошел денацификацию, не давайте ему пистолет, он убьет меня! Лангер как-то хлюпающе, судорожно вздохнул и тихо сказал: - Давайте бумагу. Писать буду я. РОУМЭН (Асунсьон, ноябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ В заранее точно обозначенное время Роумэн позвонил - с центральной почты - в лиссабонский пансионат "Пингвин" и попросил к аппарату "сеньора Сарака"; фамилию Спарка специально произнес с ошибкой, невнятно. "Если Грегори не ответит, значит, что-то случилось, надо здесь все бросать и гнать в Европу, там Криста. Я не мог ей запретить сделать то, что она решила. Странно, Штирлиц словно бы знал о нашем разговоре, когда она сказала, что обязана сделать то, без чего невозможно жить: Гаузнер был один их тех, кто сделал ее сиротой и лишил юности. Я не вправе запрещать ей что бы то ни было. В конечном счете все несчастья в семьях проистекают из-за того, что обручальное кольцо становится первым звеном в той цепи, которая рано или поздно закует мужа или жену (все зависит от того, кто с первого же часа стал доминировать в союзе; равенства в браке не бывает - химера; обязательно - как и в любом человеческом сообществе - кто-то становится лидером). Она хочет быть со мной в д е л е, и она имеет на это право. Сиди она под замком в Нью-Йорке или в Голливуде, я все равно не могу быть спокоен за нее, пока есть Кемпы и Пепе. Мы живем под топором, нечего закрывать на это глаза; борьба за нашу с ней жизнь конкретно увязана с выходом на сеть наци, которые затаились в ожидании своего часа, вот она, нерасторжимость личного и общественного; голый лозунг университетских леваков оказался практикой моего существования, вот жизнь, а?!" - Сеньора Спарка нет в номере двенадцать, соединяю с сеньорой, - ответил портье. "С какой еще "сеньорой", ведь Элизабет осталась с мальчиками!" - Да. Говорила Криста; голос до того ровный и спокойный, что Роумэн сразу же почувствовал в нем страшную усталость. Представил ее лежащей на тахте возле телефона с серым, отсутствующим лицом. Он помнил ее такой в Мадриде; потом только понял - такое бывало с ней после встреч с Кемпом. - Сеньора Сарак? - переспросил Роумэн. - О, милый! Голос ожил сразу же, зазвенел; она, наверное, поднялась, потянулась к аппарату, конопушка, но почему "миссис Спарк", не может ведь она жить с Грегори в одном номере?! "А почему?" - спросил его какой-то чужой, подхихикивающий голос. Роумэн даже зажмурился от ненависти к себе; как можно держать внутри такую гадость?! - Это ты?! Почему ты молчишь?! Милый! - Я молчу оттого, что дьявольски счастлив тебя слышать. Я так соскучился без тебя! Просто сил нет... Сеньора Сарак... - Я караулю тебя в его комнате, милый, он у наших друзей, они больны, он ухаживает за ними, какое счастье, что ты жив и здоров, боже! Хорошо, если бы ты мог сюда прилететь! Но сначала ты должен попасть в... Ты должен полюбоваться сказочным местечком в джунглях, там, где до этого был твой друг, тебе хочет рассказать массу интересного мистер Райфель, у него там торговля электротоварами, очаровательный человек, ему раньше помогал мистер Гауз, понимаешь? - Да, - ответил он, подумав, что об этом друге Гаузнера в Игуасу Штирлиц ничего и не слыхал. - У тебя очень усталый голос... - Ты позвонил, и все прошло... Мне сейчас стало так хорошо, милый, так спокойно, что просто даже замечательно! Ты слышишь меня? Я ужасно д о р о г о болтаю, да? И непременно посмотри памятники архитектуры в Кордове, это Аргентина, там так много интересного, родной! Тебе много чего расскажет мистер Лопес, он инженер, живет на калле Санта Анна, все знает об истории города. Ты запомнил? Сеньор Хуан-Альфрид Лопес. Это близкие друзья того человека, которого мы отыскали, он и его босс мистер Ланхер тебе уже выслали рекомендательные письма на адрес твоего отеля. (Так было уговорено: окно до востребования называть "отелем"; как легко и точно она произносит слова-символы, слова пароля, молодец. "А Гаузнеру она говорила так же?" - он ничего не мог поделать с этим страшным голосом, только еще крепче сжал трубку.) Она, словно бы почувствовав нечто, спросила: - Почему ты молчишь, милый? - Я тебя слушаю, конопуша, я живу твоим голосом. Мы встретимся в вашем отеле, когда я вылечу из здешней дыры? Или ты хочешь податься на север, чтобы отдохнуть от жары? - Мы будем ждать твоего звонка здесь. Только обязательно позвони. Я не спрашиваю, сколько времени займет знакомство с теми местами, которые тебе будет так интересно увидеть, но я очень, просто ужасно жду тебя! Нам бы надо было слетать в Австрию, говорят, под Линцем уже выпал снег... И в Гамбург... Но без тебя мы не решаемся, особенно пока я не отладила все формальности дома... - Но у вас все в порядке? - Да, да! - слишком уж торопливо ответила Криста. - Не волнуйся о нас, теперь все в порядке, хотя мы здорово намучились в дороге... - Но сейчас все хорошо? - Да... - Честное слово? - Честное слово, не волнуйся, пожалуйста, и будь крайне осторожен в джунглях, там смертельно опасно, любимый, рыси обычно нападают со спины, мне говорили знающие люди... "Все ясно, они караулят где-то в пригородах Ригельта и его связника или босса, которого зовут Ланхер, эта фамилия мне незнакома. Они караулят их, потому что не верят ни единому их слову, и правильно делают, так было уговорено... Но неужели ты не веришь женщине, которая стала твоей женой?" Роумэн вышел в декабрьский зной, показавшийся ему липким и грязным. "Неужели ты ревнуешь ее к прошлому, - спросил он себя. - Ты спокоен, лишь когда держишь ее, словно вещь, около себя; фактор постоянного присутствия; вижу - спокоен, отвернулся - не верю. Но это значит, что ты не веришь себе самому, вот что это значит. Тогда грош цена твоему чувству, - подумал он, - просто с ней у тебя п о л у ч а е т с я, и ты с ней лишен комплексов. И нет никакой любви, если ты позволяешь себе слышать тот мерзкий голос, который подбрасывает вопросы; нет, он ничего не утверждает, этот чужой голос, он только спрашивает. Неужели вопрос - понятие, прилежное доверчивому детству, побудитель прогресса в зрелости - в моем случае есть форма замаскированного и гнусного неверия в самого себя?" Роумэн даже зажмурился от стыда, и в черно-зеленой темноте - словно при вспышке магниевой лампы фоторепортеров - возникло лицо Кристы, обсыпанное веснушками, с копной тяжелых волос, у нее очень белая, как у всех северянок, кожа, поэтому глаза кажутся двумя озерцами в сосновом бору, это же так красиво и беззащитно: человек, хоть в чем-то отличный от окружающего его людского сообщества, беззащитен, потому слишком заметен. Если человек выделяется - его не любят, завидуют или презирают. Наверное, поэтому народными лидерами становятся люди, похожие на массу; редко рождаются маленькие Наполеоны или толстые Черчилли, все остальные похожи на сограждан, пусти их в толпу без свиты и орды репортеров, - никто на них и не взглянет... "Грегори твой друг, - сказал он себе, - он караулит гадов, рискуя жизнью; это бесстыдно думать так, как ты подумал, бессовестно и грязно. А если бы он не был твоим другом? Если бы Кристе пришлось делать наше дело с другим человеком, который не был бы твоим ближайшим другом, тогда как? Или верить, как себе, навсегда и во всем, - подумал Роумэн, - или рвать сейчас же, сразу! Бежать, не оглядываясь! Она права, когда говорила, что не всякое знание нужно человеку, но почему же именно мужчина так норовит все вызнать о прошлом любимой, отчего?!" Он сел за руль раздрызганного "Форда". Мотор завыл, сотрясаясь как в лихорадке, потом заревел; облачко дыма из выхлопной трубы сегодня было не сахарным, г р о з о в ы м, но темным. "Надо подлить масла, гонки на второй скорости губят мотор, останусь без машины. Я еще не готов к тому, чтобы сейчас же ехать к Штирлицу. Я могу навести на него "хвост", а этот чертов "хвост" где-то таится, видимо, за мной смотрят весьма квалифицированные люди; я - после разговора с Крис - слишком в себе, чтобы стать таким собранным, каким следует быть перед началом операции. Итак, Райфель в Игуасу и Хуан-Альфрид Лопес в Кордове. Я не смогу поехать в оба места, я сойду с ума, не видя Кристу; я возьму на себя Игуасу, а оттуда вернусь в Европу. За Штирлицем - Кордова. Я не выдержу, если мне придется проторчать здесь еще недели две. Просто не выдержу, сломаюсь: нет хуже вина, чем перебродившее, нет бессильнее человека, чем тот, который ждал хотя бы на один час больше того, что по силам думающему существу..." В тот же день, двумя часами позже, получив письмо из Лиссабона и обговорив срок и формы связи, Роумэн расстался со Штирлицем, а сам отправился в Игуасу. - Мистер Райфель? Я не ошибся? - Роумэн посмотрел на пожилого мужчину, сидевшего под вентилятором за столом, что стоял возле окна, выходившего в складское помещение. - Сеньор Райфель принимает товар. А кто вы, простите? - Я из Мадрида, по вопросам, представляющим для сеньора Райфеля коммерческий интерес. - Пожалуйста, подождите его. Присаживайтесь, - предложил мужчина, оценивающе, по-торговому глянув на Роумэна. - Как долго ждать? - О, не более получаса... - Нет, я не располагаю таким временем. Если сеньор Райфель свободен в обеденное время, я бы с радостью пригласил его на ланч в отель "Палома". Скажем, в тринадцать пятнадцать... - Погодите, может, я сбегаю за ним? - Это было бы в высшей мере любезно с вашей стороны... Фигура человека, оторвавшегося от вентилятора, странно дисгармонировала с его головой. Лицо - крупное, в тяжелых морщинах, что прорезали щеки сверху вниз, - оказалось посаженным на тоненькую шею, которая была словно приделана к совершенно бабьему торсу: бедра у человека были расплывшиеся, живот торчал вздувшимся громадным шаром, пояс на нем не держался, съехал куда-то вниз; ножки были непропорционально тоненькие, вроде шеи, и очень маленькие - шестой размер, не больше, шел он тоже по-женски: семенил, раскачивая задом, словно шлюха. "Неужели "голубой", - подумал Роумэн, - с таким-то мужественным лицом; какая гадость! Единственное, кого никогда не смогу понять, так это гомосексуалов, брррр, гнусь!" Вспомнил анекдот: в медицинском колледже профессор проводит ознакомительную беседу с будущими врачами-сексологами; в группе собрались одни девушки. Профессор: "Как называется мужчина, который хочет, но не может?" Хор голосов: "Импотент". "Верно. А тот, кто может, но не хочет?" Женский голос: "Сволочь!" "Нет, скорее всего гомосексуалист... Итак, рассмотрим строение предстательной железы гомосексуала, которая, как правило, анормальна"... Штирлиц рассказывал, что Гиммлер санкционировал расстрел своего племянника за то, что тот грешил нездоровым влечением к мужчинам. "Если эти наци в Игуасу тоже б а л у ю т с я, тогда я набрал очко еще до начала состязания; впрочем, почему я решил, что они педики? Это еще надо доказывать, а у меня нет на это времени. Мне хватит того, что Грегори прислал в своем письме, этот Райфель не может не дрогнуть. Хотя, судя по тому, что он написал мне про Ланхера, эти люди умеют держаться". Райфель был полной противоположностью толстопузой и вертлявозадой ж е н щ и н е с лицом страдающего монастырского аскета или же тренера по боксу. Он был поджар, степенен в движениях, ступал мягко, совершенно беззвучно, будто шел по толстому ковру, хотя в оффисе пол был красного дерева, - его здесь много, разных оттенков, очень дешево. - Я Райфель. Вы искали меня? Здравствуйте. - Я - Ниче, - ответил Роумэн на своем прекрасном немецком. - Думаю, мое предложение нам бы следовало обсудить с глазу на глаз. - Сеньор Луарте, - Райфель кивнул на ж е н щ и н у, - не понимает по-немецки, его британская мама очень не любит нас с вами, говорите спокойно. - У меня нет оснований волноваться, я всегда спокоен, спокойствие - мое обычное состояние, но я приехал от Ланхера, у него сестра приболела, нужны здешние травы, да и мое к вам предложение не изложишь в такой душной комнате, может, пообедаем вместе? - Я не знал, что вы оттуда, - сразу же поднялся Райфель. - Пошли, перед обедом можно выпить кружку пива, я приглашаю. - Спасибо, только я плохо переношу пиво в такую жару, - улыбнулся Роумэн. Он поднялся следом за Райфелем, с трудом выбравшись из-за низкого, очень неудобного канцелярского стола с какими-то чрезвычайно острыми углами, хотя, на первый взгляд, этот стол ничем не отличался от тысяч ему подобных, только разве что слишком уж был аккуратен, - какая-то пронзительная гордость бедного, который вынужден скрывать свою нищету. - Хотите посмотреть мои склады? - поинтересовался Райфель. - Я, честно говоря, ни черта в этом не смыслю. Моя специальность - параграфы законоуложений и гарантированность банковских счетов. - Вы получили образование в... - И там, и там, - ответил Роумэн. - Во всяком случае, немецкие законы я проходил в рейхе. - Ах, вот как... Когда они вышли на знойную улицу, забитую повозками, полными даров сельвы, всадниками, - лица в основном смуглые, много индейской крови, - медлительными женщинами, продававшими товар в р а з н о с (широкополые соломенные шляпы скрывают верхнюю часть лица, губы чувственные, очень яркие, взгляд - когда вскидывают голову - обжигает), Роумэн сказал: - У меня для вас письмо. - Я все понял, господин Ниче... Ваш немецкий прекрасен, но все же, сдается, родились вы не в Германии. - Вы правы, я родился в Ирландии. Моя мать немка, господин Райфель. Или вам хочется, чтобы здесь, на улице, когда мы одни, я называл вас настоящим именем? - Не надо. Нет, нет. И не потому, что я боюсь... Просто это доставляет известную боль: потеря родины всегда сопряжена с личной трагедией. - Я понимаю. Да и ваша нынешняя профессия предполагает вычленение прошлого. В противном случае возможен провал... Райфель улыбнулся: - Об этом я как-то не думал, господин Ниче... Мне не грозит провал, я вполне легален... - Человек, живущий под другой фамилией, да еще немец, никогда не может быть гарантирован от провала. Так что - осторожность и еще раз осторожность... Пошли ко мне в отель, там нет ни одного гостя, лишь я... Такой уникальный уголок в тропиках, водопады, охота, рыбалка - и ни одного туриста... Поле для бизнеса, подумайте об этом... - Мы уже думали. - Полагаю, одним Шибблом не обойтись. - Я тоже так думаю. Нужны как минимум три-четыре проводника... - Мы можем кое-кого порекомендовать. - Спасибо, - Райфель отвечал односложно, выжидающе. "Он же еще не прочитал записку Ланхера, - подумал Роумэн, - только после того, как он получит "рекомендательное письмо", я могу начинать разговор, сейчас рано; можно спугнуть, они очень напряжены, когда говорят с человеком, которого не знали лично по прежней службе в СС или абвере". ...Прилетев в Игуасу, Роумэн первым делом о б с м о т р е л маленький домик аэропорта, где ютилась пограничная стража, таможня и крошечное бюро по размещению приезжающих. Рекламы "охотничьих экспедиций", которая, по словам Штирлица, сразу же бросилась ему в глаза, не было. Девушка, сидевшая в бюро, объяснила, что эти объявления расклеивали только один раз, да и то без разрешения муниципалитета, самовольно: "Приехали ночью и расклеили по всем стенам за час до прибытия рейса из Рио, не срывать же при пассажирах?! Нет, с той поры больше не расклеивали, может, договорятся с властями, тогда другое дело, но все равно надо сделать щиты из фанеры, не портить же деревянные стены, клей у нас плохой, остаются желтые следы, некрасиво, а мы как-никак первый аргентинский город, на стыке границ с Парагваем и Бразилией, не престижно, согласитесь..." До того, как отправиться к Райфелю в его склады, Роумэн заглянул в типографию, зашел к хозяину, сеньору Карлосу Эрмида Игуэрасу (выпаливает сто слов в минуту, усы нафабрены, закручены вверх по-кавалерийски, невероятно порывист в движениях, несостоявшийся репортер, мечтает о литературной карьере, выпустил свою книгу стихов тиражом в сто экземпляров, разослал всем друзьям, родственникам и в столичные газеты, ответа ни из одной не получил, рецензий, как ни ждал, не дождался). Поинтересовавшись, можно ли к сегодняшнему вечеру напечатать пять объявлений - оплата наличными, организация отдыха и рыбной ловли на Паране, - Роумэн заметил: - За ценой не постою, начало бизнеса предполагает вложения. - Размер? - сразу же спросил Игуэрас. - Я могу напечатать прекрасные объявления в два цвета, черный и синий, прекрасный шрифт, возможна переработка в рифмованном стиле, стоить будет ерунду, десять процентов от общего объема работы, довольно дороги воспроизведения фотографического материала, впрочем, и качество не слишком-то хорошее. Я всегда говорю правду в начале разговора, чтобы не было каких-либо недоразумений в конце; мы, аргентинцы, люди чести, прежде всего доверие друг к другу, согласитесь, что я прав?! Дважды Роумэн пытался перебить сеньора Эрмида Игуэраса, но понял, что дело это безнадежное, - с о л и с т; ну, и слава богу, в таких только надо н а щ у п а т ь нужную точку - скажут все, в чем заинтересован. Упоминание о "рифмованном стиле" помогло Роумэну верно построить разговор, он сразу же попросил хозяина подумать, как можно положить на стихи простой текст: "Желающие отрешиться от суеты могут провести три прекрасных дня на Паране, отдаваясь рыбалке и созерцанию сказочной тропической природы". - Вообще-то вы довольно красиво сказали текст в прозе, - заметил сеньор Эрмида Игуэрас, но в глазах его уже зажегся алчный блеск творчества, и он подвинул к себе чистый лист бумаги. - Через пять минут я предложу вам варианты. Роумэн достал свои "Лаки страйк", закурил, подумал, что бы сказала Криста об этом человеке (она давала поразительно точные и в высшей мере краткие характеристики, схватывая самую суть человека), закурил и задумался, как лучше поставить вопрос о том объявлении, что было расклеено в авиапорту: называть имя одного лишь Шиббла или Райфеля тоже? Впрочем, вероятно, хозяин сам назовет эти имена, надо только ждать, из него л ь е т с я; как каждый поэт, он, видимо, алчет аудитории. - Вот, - сказал сеньор Игуэрас; прошло не пять, а всего полторы минуты. - Извольте: "Кто хочет неги и покоя, объятий древней старины, кто хочет спать не сидя - стоя, рыбачьте в дельте Параны!" Как? Роумэн понял, что сейчас самое время для сакраментальной фразы: "Неужели вы это сами сочинили прямо сейчас?" Ничто не делает поэта твоим другом, как открытая н е к о м п е т е н т н а я лесть. - Ах, ну, конечно, сам и прямо сейчас... Но это следствие той работы, - дон Карлос Эрмида Игуэрас постучал себя по лбу, а потом ткнул пальцем в сердце, - которая происходит здесь постоянно, даже во сне. - Прекрасно, - повторил Роумэн, - просто не верится, что за одну минуту можно написать такие прекрасные строки... Только что вы подразумеваете под строкой "кто хочет спать не сидя - стоя"? - Как это "что"?! Человек прибыл в Игуасу, вымотанный ритмом большого города, нарушение жизненно важных циклов организма, кишечник ни к черту, позывы появляются в самое неподходящее время, унизительное бурчание в животе, невозможность нормального сна, а ничто так не изводит, как бессонница, человек мечтает о часе сна, как о манне небесной, возможность уснуть на ходу, то есть стоя, кажется ему верхом счастья, - неужели не понятно?! - Нет, нет, теперь я все понял, - Роумэн с трудом сдержал улыбку. - А вот как объяснить про дельту Параны? Она же в другом месте, людей может отпугнуть необходимость добираться до дельты... - Во-первых, слово "дельта" можно набрать мелко, а "Парану" укрупнить. Во-вторых, если вас это смущает, я пишу просто, без искусов: "рыбачьте в водах Параны!" Пожалуйста! Но, поверьте, в словосочетании "дельта Параны" есть что-то магическое, притягивающее... - Лучше все же оставим "воды Параны", - заметил Роумэн. - Сколько я вам должен? - Сотня. Включая рифму. Десять объявлений - сотня. По-моему, это вполне по-божески. А где текст с адресом и телефоном вашей фирмы? - Шиббл не рифмовал свой адрес? - усмехнулся Роумэн. - Кто? - сеньор Эрмида Игуэрас нахмурился. - Шиббл? Почему он должен рифмовать свой адрес? - Ну, его фирма... Они ведь пару недель назад печатали у вас такое же объявление... - Это не он... Откуда у него деньги? Его фирма на грани банкротства. -Это печатал дон Мигель Райфель. - Кто? Откуда он? - Из фирмы по сбыту электротоваров. По-моему, сеньор Райфель перекупил фирму охотничьих экскурсий на корню, он здесь набирает силу, очень хваток... Но совершенно не понимает, как в рекламе важна рифма... Я здорово заработал, когда для фирмы "Дарвин" прорекламировал их крем в Буэнос-Айресе... Прислали текст: "Покупайте крем фирмы "Дарвин"". Лично я бы никогда не купил крем с таким названием. Во имя чего? Я понимаю - крем "Марлен Дитрих" или "Вивьен Ли". Ну, я и сочинил: "Не знал ни Дарвин и ни Брэм, как популярен этот крем! Сеньоры, помажьте им кожу и станьте лет на сто моложе!" Крем расхватали за неделю! О, рифма в рекламе - это золотое дно, прямой путь к человеческой памяти, вы же помните все детские стихи, не так ли?! Ждите, я вернусь с пробным оттиском через двадцать минут. Роумэн поблагодарил, уплатил деньги и сказал, что придет за оттиском к вечеру, не горит; он узнал все, что ему было нужно. ...В отеле было пусто, ни одного человека, даже портье куда-то ушел из-за стойки. Обычно этот креол сидел, не отлучаясь, сосредоточенно ковыряя в носу, если в холле никого не было, а когда заходил случайный посетитель, лениво, но в то же время пристально его разглядывал, чтобы вечером было о чем поговорить с друзьями. Ресторанчик был вынесен на улицу - столики стояли под соломенными крышами, вместо стульев - пни красного дерева, совершенно неподъемные; прейскурант был довольно скудный, печатали, видимо, в типографии сеньора Игуэраса, потому что под названием отеля "Сэнт Джордж" красовались строки: "Пьющий "Натураль де колониа" не знает ни подагр, ни аллергии!" Сегодня давали пиво "Шнайдер де Санта-Фе", сопа негра', карнэ эн салса, арроз и эн салада'', карнэ асада''' и хуго наранха'''' - вот и все, не густо. _______________ ' С о п а н е г р а (исп.) - бобовый суп. '' К а р н э э н с а л с а, а р р о з и э н с а л а д а (исп.) - мясо с салатом. ''' К а р н э а с а д а (исп.) - жареное мясо. '''' Х у г о н а р а н х а (исп.) - оранжевый джус. - Хорошо кормят в парижже "Пилинчо", - заметил Райфель, - хозяин дон Педро Рохо раньше был немцем, - он улыбнулся. - Забыл, бедняга, как делаются айсбайны, но прекрасно жарит мясо на огне. Если хотите, заглянем вечером. - Спасибо, я не знаю еще, как у меня сложится вечер. Вот, это вам, - и Роумэн положил на стол конверт. - Если там есть что-то такое, что может н а с л е д и т ь, - сожгите, об этом попросил тот, кто передал послание. Райфель кивнул, вскрыл конверт, быстро прочитал письмо, снова кивнул, словно бы соглашаясь с написанным, и подвинул листок Роумэну. - Зачем? Это же не мне адресовано, а вам, - Роумэн пожал плечами. - Там указано, чтобы я и вас ознакомил с текстом. - Да? Вообще-то я этого не люблю, знаете ли. Я получаю за свою работу деньги, выполняю то, что предписано, - и все. Чем меньше знаешь, тем лучше. А? - Верно, - Райфель посмотрел на Роумэна иначе, чем раньше, глаза ожили, в них появился несколько недоумевающий, но, тем не менее, плохо скрываемый интерес к этому человеку: письмо Ланхера давало к тому основания. Роумэн прочитал письмо и, так же как Райфель, недоумевающе пожал плечами: "Дорогой друг! Податель этого письма уполномочен проверить, как идет наш бизнес в регионе. Его рекомендации следует учесть. Человек компетентен в сфере бизнеса и деловых связей. По прочтении ознакомь его с текстом. Затем надлежит сделать то, что положено. Передай с ним отчет о работе филиалов фирмы по пути следования товаров к границе. Полное доверие! Эрнесто Ланхер, генеральный директор "Бытовая химия, краски и лаки". Лиссабон". Роумэн положил письмо в карман, снова закурил и, попросив появившегося портье принести два скотча, спросил: - Ну? - Почему вы не сожгли послание? Роумэн усмехнулся: - Здесь? На глазах у всех? Для чего же тогда строят сортиры в отелях и ресторанах? - Давайте я пойду и сожгу в туалете. - Я это тоже умею делать. Если я таскал письмо в кармане не один день и пока что ничего не случилось, оно полежит у меня еще полчаса. - Тогда вы были один. А сейчас мы сидим вместе, сеньор Ниче. - У вас есть какие-то основания для опасений? За вами смотрят? - Нет... Мне так, во всяком случае, не кажется. Да и потом я пока в резерве, не за чем смотреть... - А дело с Шибблом? Кто передал вам сообщение о необходимости срочно напечатать объявление? - Киккель. Он позвонил мне из Рио. - Это он дал вам указание расклеить объявления без согласования с местным муниципалитетом? Райфель усмехнулся: - Что, возникли какие-то осложнения? Я бы узнал, у меня тут хорошие связи. - Если я задаю этот вопрос, значит, у меня есть к тому определенные основания. - Значит, тем более необходима осторожность. Давайте-ка я сожгу этот листок. "Не может быть, чтобы Спарк не сделал нотариальных копий, - подумал Роумэн. - Хотя вряд ли такое возможно в Португалии, фашизм, все нотариусы на крючке, текст - при всей его деловитости - тем не менее хранит в себе нечто непривычное, значит, лучше - от греха - поставить в известность тайную полицию. Но Спарк мог и обязан был сделать фото; в конечном счете графологическую экспертизу можно работать и по негативу". - Валяйте, - Роумэн протянул Райфелю конверт, - если вам так будет спокойней. - Нам, - поправил его Райфель. - Обоим. Сунув конверт в карман, он отправился в туалет, там прочитал текст еще раз - в высшей мере внимательно. "Точки поставлены, запятые на месте, значит, все в порядке. Случись какой провал в цепи, Ланхер был бы обязан пропустить хоть одну из точек. Предпоследняя точка, правда, очень легкая, одно касание, но, тем не менее, это явная точка, и чернила те же. Странно, почему я должен писать отчет? Такого еще не было, - подумал Райфель (штурмбанфюрер СС Гуго Лаурих, рожден в Линце, до аншлюса Австрии работал в "пятерке" Эйхмана с правом выхода на руководителя подполья НСДАП доктора Кальтенбруннера). - Я могу изложить этому Ниче на словах то, что его интересует, но зачем писать? Неужели снова начинается канцелярская мука? Разве мыслимо? Не может быть, чтобы мы уже так окрепли; архив - это риск; впрочем, фюрер организовал архив партии, когда мы были еще в подполье, ибо он верил. Посмотрим, как пойдет беседа, но что-то я не хочу ничего писать, не знаю почему, но к себе все же стоит прислушиваться". Он вернулся; на столе стояли два высоких стакана со скотчем; лед уже растаял, жарища декабрьская, под сорок, вот-вот рождество, будут посыпать пальмы ватой, снега здесь никогда в жизни не видели. Зимой, в июле, температура падает до тридцати, это здесь называют холодом, температура воды всего двадцать четыре градуса, кто ж в такой ледяной купается?! - Все в порядке, - сказал Райфель. - Теперь можно спокойно разговаривать. - И раньше можно было спокойно этим заниматься, - усмехнулся Роумэн. - Пейте виски, пока оно не закипело. "А если рискнуть и связаться с Лиссабоном, - подумал Райфель. - Что-то мне не очень нравится эта просьба Ланхера: почему я должен писать то, что храню в голове? Но я не имею права к нему звонить, это нарушение конспирации, только связник может осуществлять контакт; положение не из приятных; посмотрим, как этот Ниче - впрочем, какой он к черту Ниче, псевдоним, ясно, - станет вести разговор, надо постараться его о т к р ы т ь". - Это местное виски? - спросил Райфель. - Нет. Я попросил шотландское. - Так и дадут! Конечно, это здешнее пойло, - Райфель понюхал стакан, - сразу можно отличить. - Какая разница? И то, и другое - дерьмо. Если бы мы пили с вами в Шотландии, в деревенском доме - одно дело, а так... В какое время вам позвонил Риг... Киккель? Райфель усмехнулся: - Можете не поправляться, настоящая фамилия Киккеля мне знакома, как и вам... - Разве вы тоже из Линца? - Да. Кто вам сказал? - Я прочитал объявление в газете, - усмехнулся Роумэн. - Воскресный выпуск аргентинской "Кларин": что, мол, в Игуасу проживает штурмбанфюрер СС Лаурих, работающий ныне под фамилией Райфель, а к нему на связь едет член заграничной организации НСДАП Пол Ниче, он же Пауль Найджер, наделенный функциями инспектора, - по согласованию с ц е н т р о м. Райфель расслабился - впервые за время всего разговора: - Если вы знаете мою настоящую фам